Смех, как известно, бывает разный. Нецеленаправленный, "детский", происходящий от полноты жизни, которая радуется себе самой. И целенаправленный, когда человек смеется над чем-либо, его раздражающим или пугающим. Говорят, смех полезен для здоровья. Первый, вероятно, - да. А второй?

Мне вспоминается легенда о рыцаре, доспехи которого чудесным образом срослись, и он не мог их снять и задохнулся в них.

Раньше я думал, что ирония имеет преимущественно защитные свойства. Попробуйте в наше (да и в любое) время прожить с открытым сердцем. Много ли вы встречали на своем пути Дон-Кихотов? Полагаю, не много. Жизнь учит человека быть осторожным, замыкаться в себе, отшучиваться, если разговор слишком переходит на личности. Поначалу меня радовало то, что я владею иронией. Но постепенно я стал ощущать с ее стороны некий подвох. Словно человеческое лицо на миг преображалось в звериную морду. Медвежью услугу, я теперь понимаю, оказывала мне ирония. Смеясь над пошлостью, я как бы пачкался о пошлость, сам становился пошляком. Смех подобно бумерангу возвращался ко мне и поражал меня самого. Я сам делался смешным. Так защита незаметно переходит в наступление, а агрессия оборачивается против агрессора.

Александр Блок, чутко улавливающий подобные превращения, в 1908 году в статье "Ирония" охарактеризовал последнюю как болезнь, которая "начинается с провокаторской улыбки и кончается буйством и кощунством". Блок сравнивает иронию с опьянением. А пьяному, как известно, все равно: "добро и зло, ясное небо и вонючая яма". Для иронии не существует авторитетов, нет ничего святого. Всеядная и прожорливая, каждый день она требует новой пищи. Да, она защищает. Но только тело. А взамен берет - ни много, ни мало - душу смеющегося человека.

Герой нашего времени - шут, паяц, арлекин. Мы встречаем его повсюду: на сцене, в книгах, в государственной Думе, среди знакомых, в себе самих. Присутствуя на марафоне жанров искусства, мы с изумлением обнаруживаем, что вперед вырвался карлик, этот недоносок искусства - анекдот. Мастера скетча не уступают у нас в популярности эстрадным певцам и часто "заделывают" с ними один общий концерт. Отличающиеся друг от друга степенью ума и таланта, они, тем не менее, все как будто на одно лицо. Холеное лицо равнодушия. Слишком благополучным выглядит для своих "уколов" Жванецкий. Задорнов зол, но мы чувствуем, что, придя домой, он съест вегетарианский ужин и вовремя ляжет спать. Не заподозришь в излишней рефлексии и Геннадия Хазанова. О прочих и говорить нечего: это откровенные пошляки. Е. Петросян часто повторяет в своей "Смехопанораме" слова Бомарше: "Я спешу посмеяться над всем, иначе мне пришлось бы заплакать". Боже мой! Да лучше бы Петросян почаще плакал. Я боюсь за него. Я боюсь, что, когда ему нужно будет поплакать, когда он захочет этого, у него не достанет слез.

Блок писал в той же статье: "С теми, кто болен иронией, любят посмеяться. Но им не верят или перестают верить... Не слушайте нашего смеха, слушайте ту боль, которая за ним". Хорошо, если эта боль есть. Но что-то я не слышу ее у наших острословов. Только, пожалуй, Аркадий Райкин не боялся показаться сентиментальным, не скрывал грусти умудренного жизнью интеллигента.

Вот мы подошли к наиболее интересной части разговора - смех сквозь слезы. Некоторые тонко организованные, сильные сердца могут долго сопротивляться разрушающей иронии. За метелью их смеха проглядывает живой страждущий человек. Тут перед нами борьба, которая захватывает нас, вызывает в нас отклик. Мы понимаем, что смех тут - только маска, недоразумение, что человеку больно, и он хотел пожаловаться, но вместо этого вдруг расхохотался. Впрочем, вдруг ли? Случайно ли сменился знак: плюс на минус? Не была ли душа человека уже готова к перемене? Не вспахало ли ее перед этим безверие и отчаяние?

Вспомним Гоголя. Гоголь всегда ощущал то, что мы называем теперь экзистенциал ужаса. Вот он обращается к фольклору, к сказкам - и нечисть одолевает его. Вот он ищет опору в повседневности, но та еще страшнее: мертвецы оживают уже не в фантазии, а наяву. Тогда Гоголь ныряет в глубь времени, а там отец убивает сына и сам сгорает заживо. От красивых, но равнодушных равнин бежит несчастный Гоголь в город, но и в городе "все дышит обманом". Нельзя довериться даже собственному носу. Не побоюсь, ей богу, не побоюсь! - шепчет Гоголь, очертивши около себя круг смеха, заклиная смехом чудовище. Наивно, как ребенок, он внушает себе: Вий не страшный, Вия нет! А чуткое, зоркое сердце его перечит ему: есть! Убери с глаз ладошки смеха и гляди - вот он! Ничего не остается Гоголю, как искать спасения у бога. Он знает, что бог не приемлет иронии, и пытается говорить серьезно. Но не тут-то было! Губы его кривятся в ухмылке, и с них не срывается ни слова... Все же, я думаю, он был услышан всевышним, ибо тому достаточно движения души, а душа у Гоголя уцелела.

Как мы увидели, смех отчаяния не только не защищает, а напротив, обезоруживает человека перед ужасом жизни. Но если иные подобно Гоголю склонны к самообману, говоря о примирении с жизнью с помощью смеха, то другие уж ни на что не надеются. Их ирония показывает, до какой (последней) степени разочарования они дошли. Все равно погибель! - говорят они и сознательно идут на саморазрушение. Подобно викингам, в пылу битвы сбрасывающим с себя доспехи, ранят и распаляют они себя иронией. Такой смех сродни истерике, мазохизму и пахнет самоубийством.

Пожалуй, никто не показал так кошмар сталинского времени, как это сделали в своем творчестве Даниил Хармс и Александр Введенский. Они писали в 20-30-е годы, и я сказал "сталинского", но речь может идти о ЛЮБОМ времени, поскольку за их фантасмагориями стоит первейший философский вопрос о смысле бытия. Они подошли к краю пропасти, которая называется абсурд жизни, бессилие разума, тупость и агрессивность толпы, смерть. "Когда идешь над бездной, надо прямо смотреть в лазурь и свет", - говорил Бунин. Иными словами, надо видеть перед собой бога. Друзья же загляделись в пустоту, и не могли оторвать от пустоты взгляда, и стали пить вино смеха для храбрости, и головы их закружились.

Жуткое зрелище - хохот на краю пропасти. И самая-то жуть заключается в обратной, ненормальной, безумной реакции хохочущего человека на пугающий объект. Отсюда становится понятной фраза, принадлежащая, кажется, Салтыкову-Щедрину: смешное всегда страшнее. Безумный смех возводит ужас в абсолют. Посланец хаоса, как метеорит, врывается он в этот мир и не оставляет камня на камне. Всё - бред, - говорит он, - нет ничего настоящего!.. Пусть так, пусть все здесь непрочно, но если мы верим в более ТОНКИЕ миры, если мы видим перед собой путеводную звезду, - никакому лесному царю нас не запугать.

Александру Блоку не меньше, чем Хармсу и Введенскому, было знакомо чувство катастрофы. Но он, что называется, брал огонь на себя, воспринимал катастрофу как возмездие за грехи "отцов и детей", и ни в коей мере не придавал ей вселенских масштабов.

"Нет правды на земле, но правды нет и выше"! - произнес Пушкин. Правды-то, может, и нет, но борьба за нее идет, это уж точно. И от нас тоже зависит исход этой борьбы, и не безразлично, на чью мельницу мы льем воду.

Эстетика приемлет всё. Красота заключается в разнообразии, в том числе и художественных приемов. Лишись искусство иронии, оно явно бы обеднело. Особенно той иронии, за которой видны сочувствие, печаль, даже отчаяние, одним словом - душа человека. Я люблю произведения Гоголя, Хармса и Введенского не меньше, чем творчество Блока. Но искусство искусством, а жизнь жизнью. И тут я должен рассматривать иронию с этической стороны.

К сожалению, мы так и не научились жить по новому завету - "прости ему", - не научились пользоваться обезоруживающей любовью, а придерживаемся ветхозаветного "зуб за зуб". Нам кажется, что мы защищаемся, боремся со злом, и вот - "смешались в кучу кони, люди", правые и виноватые. А злу только это и надо. Оно стоит в стороне и хохочет над нами.

1996 г.