Рейковский Ян ЭМОЦИИ И ПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ — ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ВЛИЯНИЕ ЭМОЦИЙ 36
Рейковский Ян ЭМОЦИИ КАК ПРОЦЕСС, ОРГАНИЗУЮЩИЙ ПОВЕДЕНИЕ 61
Рибо Т. АНАЛИЗ ВООБРАЖЕНИЯ. ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ ФАКТОР 75
Вахнянская И.Л. ПРОБЛЕМЫ ЭМОЦИОНАЛЬНОЙ ЖИЗНИ ШКОЛЬНИКОВ И ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ КОНЦЕПТА "ПЕРЕЖИВАНИЕ" КАК ФОРМЫ ПОЗНАНИЯ, ОБЩЕНИЯ И
ДЕЙСТВИЯ В РАЗЛИЧНЫХ МОДЕЛЯХ ОБУЧЕНИЯ 85
Леонова Л.А. ЭМОЦИИ, СТРЕСС И МЕТОДИКА ОБУЧЕНИЯ 92
Митина Л.М. ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ ГИБКОСТЬ УЧИТЕЛЯ 94
Раздел II. КОРРЕКЦИЯ ДЕТСКОГО ПОВЕДЕНИЯ 105
Карабанова О.А. МЕТОДЫ КОРРЕКЦИОННОЙ РАБОТЫ 105
Захаров А.И. КАК ПОМОЧЬ РЕБЕНКУ ПРЕОДОЛЕТЬ СТРАХИ 148
Сухих Н.А. СОВЕТУЮ ПРОЧИТАТЬ: аннотированный список литературы 160
ПРИЛОЖЕНИЕ 163
ПРЕДИСЛОВИЕ
Скитается по белому свету без-домная Золушка - чувство. А ведь именно дети - князья чувств, по-эты и мыслители. Уважайте, если не почитайте, чистое, ясное, непо-рочное святое детство.
Януш Корчак
Как часто нам хочется сказать: "Здравствуй" - самому себе... И как редко это получается. Мы постигаем законы Вселенной, а миры нашей души остаются тайной. В детстве мы чувствуем мир, становясь взрослыми - пони-маем, но вот совместить чувства и знание удается не всегда. Нас учат много-му, часто забывая о том, что наше "Я" - это не только знание, это еще и чув-ства. "Избитая истина" - скажет читатель. Ну что ж, отчасти он будет прав. Однако "знать" еще не знать "делать": мы знаем, что отрицательные эмоции опасны - и все равно злимся; мы знаем, что улыбка может исправить ситуа-цию - и не можем улыбнуться; мы знаем, что нужно уметь чувствовать дру-гого - не получается.
"Почему?" - спрашивают студенты на лекциях, учителя на семинарах, родители на консультациях...
"Почему психологические знания, получаемые студентами в педагоги-ческом вузе, остаются невостребованными или считаются прежде всего спо-собом воздействия, а не основой понимания и принятия другого человека?" - спрашивал автор себя, прочитав очередной учебный курс, проверив знания на экзамене, наблюдая за ходом урока в школе.
У разных авторов ответы на эти вопросы неоднозначны и постепенно "разные листочки" сложились в единую "книгу"; она и представляется на суд читателя-профессионала.
Считаю своим приятным долгом выразить искреннюю признательность и благодарность доктору психологических наук, профессору Подымову Ни-колаю Анатольевичу, чьи замечания и предложения позволили систематизи-ровать материалы; кандидату педагогических наук Власову Игорю Викторо-вичу, чей опыт руководства педагогической практикой позволил определить необходимость каждой представленной работы, заведующей кабинетом ин-формационных технологий Беруновой Людмиле Васильевне, Берунову Анд-рею Николаевичу, Серегиной Анне Петровне за помощь в оформлении хре-стоматии.
Н.А. Сухих, кандидат психологических наук
Раздел I
ЭМОЦИИ: РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ЗАДАННУЮ ТЕМУ
Ф.Е. Василюк
ПСИХОЛОГИЯ ПЕРЕЖИВАHИЯ
Печатается по изданию: Василюк Ф.Е. ПСИХОЛОГИЯ ПЕ-РЕЖИВАHИЯ анализ преодоления критических ситуаций
Предметом нашего анализа являются процессы, которые в обыденном языке удачно выражаются словом "переживание" (в том значении, в котором "пережить" значит перенести какие-либо, обычно тягостные, события, пре-одолеть какое-нибудь тяжелое чувство или состояние, вытерпеть, выдержать и т. д.) и в то же время не нашли своего отражения в научном психологиче-ском понятии переживания.
Когда мы обеспокоены тем, как небезразличный нам человек пережи-вет постигшую его утрату, это тревога не о его способности чувствовать страдание" испытывать его (т. е. не о способности переживать в традицион-ном психологическом смысле термина), а совсем о другом — о том, как ему удастся преодолеть страдание, выдержать испытание, выйти из кризиса и восстановить душевное равновесие, словом, психологически справиться с си-туацией. Речь идет о некотором активном, результативном внутреннем про-цессе, реально преобразующем психологическую ситуацию, о переживании- деятельности.
Достаточно взглянуть на традиционное психологическое понятие пе-реживания, чтобы убедиться, что оно имеет мало общего с идеей пережива-ния-деятельности. Это традиционное понятие задается через категорию пси-хического явления. Всякое психическое явление характеризуется своей отне-сенностью к той или иной "модальности" (чувству, воле, представлению, па-мяти, мышлению и т. д.), а со стороны внутренней структуры, во-первых, на-личием "имманентной предметности" [176], или предметного содержания [123], и, во-вторых, тем, что оно непосредственно испытывается субъектом, дано ему. Последний аспект психического явления и зафиксирован в понятии переживания. Таким образом, переживание в психологии понимается как не-посредственная внутренняя субъективная данность психического явления в отличие от его содержания и "модальности". С этой точки зрения теоретиче-ски осмысленны, хотя и режут слух, такие изредка употребляемые выраже-ния, как "мыслительное переживание", "зрительное переживание" и т. п. [29; 42]
Чтобы точнее уяснить смысл этого понятия, необходимо рассмотреть переживание в его отношении к сознанию. Оба структурных компонента психического явления — предметное содержание и переживание — как-то даны сознанию, но даны по-разному, в совершенно различных режимах на-блюдения. При активных формах восприятия, мышления, памяти сознавае-мое предметное содержание выступает как пассивный объект, на который направлена психическая деятельность. То есть предметное содержание дано нам в сознавании, которое является особым актом наблюдения, где Наблю-даемое предстает как объект, а Наблюдатель — как субъект этого акта. В случае же переживания эти отношения оборачиваются. Каждому из внутрен-него опыта хорошо известен факт, что наши переживания протекают спон-танно, не требуя от нас специальных усилий, даны нам непосредственно, са-ми собой (ср. декартово "воспринимаем сами собой"). Сказать о пережива-нии, что оно "дано само собой" — значит подчеркнуть, что оно именно дано само, своей силой, а не берется усилием акта сознавания или рефлексии, ина-че говоря, что Наблюдаемое здесь активно и является, следовательно, логи-ческим субъектом, а Наблюдатель, наоборот, лишь испытывает, претерпевает воздействие данности, пассивен и поэтому выступает как логический объект.
Чтобы четче оттенить специфику переживания как особого режима функционирования сознания, нужно назвать две оставшиеся комбинаторные возможности. Когда сознание функционирует как активный Наблюдатель, схватывающий свою собственную активность, т. е. и Наблюдатель и Наблю-даемое обладают активной, субъектной природой, мы имеем дело с рефлек-сией. И наконец, последний случай, — когда и Наблюдатель и Наблюдаемое являются объектами и, значит, само наблюдение как таковое исчезает, — фиксирует логическую структуру понятия бессознательного. С этой точки зрения становятся понятными распространенные физикалистские представ-ления о бессознательном как о месте молчаливого взаимодействия психоло-гических сил и вещей [71].
В итоге этого рассуждения мы получаем категориальную типологий, указывающую на место переживания среди других режимов функционирова-ния сознания.
ТИПОЛОГИЯ РЕЖИМОВ ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ СОЗНАНИЯ
Мы не имеем возможности останавливаться на подробной интерпрета-ции этой типологии, она слишком далеко увела бы нас от основной темы, тем более что главное и без того достигнуто — сформулирована система со- и противопоставлений, задающих основной смысл традиционного психологи-ческого понятия переживания.
В рамках этого общего смысла наибольшее распространение в совре-менной психологии получил вариант этого понятия, ограничивающий пере-живание сферой субъективно значимого. Переживание при этом понимается в его противопоставлении объективному знанию: переживание — это особое, субъективное, пристрастное отражение, причем отражение не окружающего предметного мира самого по себе, а мира, взятого в отношении к субъекту, с точки зрения предоставляемых им (миром) возможностей удовлетворения актуальных мотивов и потребностей субъекта. В этом понимании нам важно подчеркнуть не то, что отличает переживание от объективного знания, а то, что объединяет их, а именно, что переживание мыслится здесь как отраже-ние, что речь идет о переживании-созерцании, а не о переживании- деятель-ности, которому посвящено наше исследование.
Особое место в психологической литературе по переживанию занима-ют работы Ф. В. Бассина [18; 19], с именем которого в советской психологии 70-х годов ассоциируются проблематика "значащих переживаний" (термин Бассина) и попытка представить их как "преимущественный предмет психо-логии" [18, с.107]. В этих работах понятие переживания получало, если мож-но так выразиться, серьезную встряску, в результате которой границы его были размыты (но и расширены!) сближением этого понятия с большой и не-однородной массой феноменов и механизмов (среди них "комплекс неполно-ценности" А. Адлера, эффект "незавершенности действия" Б. Зейгарник, Ме-ханизмы психологической защиты, механизм "сдвига мотива на цель" А. Н. Леонтьева и т. д. [17; 18]), что позволило Ф. В. Бассину выдвинуть ряд пер-спективных гипотез, выходящих за пределы традиционно понятия пережива-ния, к одной из которых мы в свое время вернемся. Главное же в работах Ф. В. Бассина заключается, по нашему мнению, в наметившемся, хотя явно не сформулированном переводе к "экономической" точке зрения на пережива-ние, т. е. к усмотрению за поверхностью феноменально ощущаемого потока переживания проделываемой им работы, производящей реальные и жизнен-но важные, значимые изменения сознания человека. Если бы такой переход удалось проделать строго и систематически, мы бы имели единую теорию переживания, объединяющую переживание- созерцание и переживание-деятельность в едином представлении.
Ни Бассину, ни кому-либо другому сделать это на уровне целостной теории пока не удалось; исследования переживания-созерцания, ведущиеся в основном в русле изучения эмоций, и исследования переживания- деятель-ности, осуществляемые в теориях психологической защиты, психологиче-ской компенсации, совпадающего поведения и замещения, идут большей ча-стью параллельно. Однако в истории психологии существуют образцы удач-ного сочетания этих двух категорий в клинических анализах конкретных пе-реживаний (например, в анализе З. Фрейдом [155] "работы печали", Э. Лин-деманном [217] "работы горя", в сартровском понимании эмоции как "маги-ческого действия" [237]), и это дает повод надеяться, что рано или поздно объединяющая теория переживания будет построена.
Введение понятия переживания в категориальный аппарат теории дея-тельности
Построение такой объединяющей теории — дело будущего. Перед на-ми стоит куда более скромная задача — разработка представлений о пережи-вании- деятельности с позиций деятельностного подхода в психологии. Вво-димое понятие, таким образом, не претендует на то, чтобы заменить собой или включить в себя традиционное понятие переживания. Оно вводится не вместо него, а рядом с ним, как самостоятельное и независимое понятие.
В зарубежной психологии проблема переживания активно изучается в рамках исследования процессов психологической защиты, компенсации, сов-падающего поведения. Здесь описана масса фактов, создана развитая техника теоретической работы с ними, накоплен большой методический опыт прак-тической работы с личностью, находящейся в критической жизненной ситуа-ции. В последние годы эта область стала предметом пристального внимания многих советских психологов и психиатров. Теория же деятельности остава-лась несколько в стороне от этой проблематики.
А между тем, раз эта теория претендует на роль общей психологии, она не может безучастно смотреть на существование целых пластов психологи-ческих фактов (известных другим психологическим системам) и целых об-ластей практической психологической работы без того, чтобы попытаться теоретически ассимилировать эти факты и соответствующий им интеллекту-альный и методический опыт.
Нельзя, разумеется, утверждать, что психологическая теория деятель-ности до сих пор совсем не замечала этой сферы психологической реально-сти. Ход исследования не раз приводил многих авторов, развивающих теоре-тико- деятельностный подход, к проблеме переживания. Мы обнаруживаем в их трудах анализ конкретных случаев переживания (вспомним, например, описание А. Н. Леонтьевым [86, с.22] "психологического выхода", который нашли узники Шлиссельбургской крепости, чтобы пережить необходимость исполнения бессмысленного принудительного труда); разработку представ-лений о психологических ситуациях и состояниях, являющихся причинами процессов переживания (к ним относятся: "дезинтегрированность сознания" [87], кризис развития личности [68], состояние психической напряженности [105; 106; 108], конфликт личностных смыслов [139; 142]). К идее пережива-ния приходят и при исследовании отдельных психических функций (назовем представление В. К. Вилюнаса [44, с.128-130] об "эмоциональном способе разрешения ситуаций", попытку объяснить такие феномены восприятия, как перцептивная защита и др. с помощью понятия личностного смысла [139]), и при изучении общих механизмов функционирования психики (например, при изучении с деятельностных позиций феномена, установки [14]). Кроме того, мы находим в теории деятельности ряд общих понятий, которые могут быть непосредственно использованы для развития представлений о переживании. Среди них следует особо выделить понятие "внутренней работы", или "рабо-ты сознания" [68, с.139; 89, с.206, 222].
Однако все эти, сами по себе ценные, идеи и представления носят раз-розненный относительно нашей проблемы характер, поскольку они выдвига-лись, так сказать, попутно, при решении совсем других теоретических задач, и их, конечно, совершенно недостаточно для теоретического освоения такой важной темы, какой является переживание. Чтобы это освоение носило сис-тематический характер, чтобы оно не было механическим пересаживанием понятий из других концептуальных систем на новую теоретическую почву, а было осуществлено за счет органического роста самой теории деятельности, необходимо ввести в нее новую категорию, вокруг которой группировалась бы разработка этой проблемы. В качестве таковой мы и предлагаем катего-рию переживания.
Но что значит ввести новую категорию в сложившуюся понятийную систему? Это значит, во-первых, показать такое состояние или качество объ-екта, изучаемого этой системой, перед описанием и объяснением которого она становится в тупик, т. е. продемонстрировать внутреннюю нужду систе-мы в новой категории, а во-вторых, соотнести ее с основными категориями этой системы.
Достаточно взять одну из классических для теорий психологической защиты и совпадающего поведения ситуаций, скажем, ситуацию смерти близкого человека, чтобы обнаружить, что теория деятельности относитель-но легко может ответить на вопросы, почему при этом возникает психологи-ческий кризис и как он феноменологически проявляется, но она даже не за-даст самого главного вопроса — как человек выходит из кризиса?
Разумеется, это не принципиальная неспособность теории; просто ис-торически сложилось так, что ее основные интересы лежали до сих пор в другой плоскости — в плоскости предметно-практической деятельности И психического отражения. Эти категории и определяли характер основных вопросов, с которыми исследователь подходил к психологическому анализу реальности. Но в самой этой реальности, в жизни, существуют ситуации, главная проблема которых не может быть решена ни самым оснащенным предметно-практическим действием, ни самым совершенным психическим отражением. Если человеку угрожает опасность, пишет Р. Питере, он может попытаться спастись бегством, "но если он охвачен горем: у него умерла же-на, то каким особым действием можно исправить эту ситуацию?" [230, с.192]. Такого действия не существует, потому что нет такого предметного преобразования действительности, которое разрешало бы ситуацию, и соот-ветственно невозможна постановка внутренне осмысленной и в то же время внешне адекватной ситуации (т. е. осуществимой) цели. Значит, предметно-практическое действие бессильно. Но также бессильно и психическое отра-жение, как рациональное (что очевидно), так и эмоциональное. В самом деле, эмоция, коль скоро она является особым отражением, может только выразить субъективный смысл ситуации, предоставив субъекту возможность рацио-нально осознать его, смысл, молчаливо предполагающийся наличным до и независимо от этого выражения и осознания. Иначе: эмоция только конста-тирует отношение между "бытием и долженствованием", но не властна из-менить его. Так мыслится дело в теории деятельности. Не обладает способ-ностью разрешить подобную психологическую ситуацию и развертываю-щийся на основе эмоции процесс решения "задачи на смысл", поскольку он как бы продолжает на другом уровне отражение, начатое эмоцией.
Итак, предложенная нами "экзаменационная" Ситуация оказывается неразрешимой ни для процессов предметно- практической деятельности, ни для процессов психического отражения. Как далеко бы мы ни шли по линиям этих процессов, нигде не наступит такой момент, когда благодаря им человек справится с непоправимой бедой, вновь обретет утраченный смысл сущест-вования, "духовно оправится", по выражению М. Шолохова. Он может в лучшем случае очень точно и глубоко осознать, что произошло в его жизни, что значит для него это событие, т. е. осознать то, что психолог назовет "лич-ностным смыслом" события и что сам человек в данной ситуации может ощутить как лишение смысла, как бессмыслицу. Подлинная проблема, стоя-щая перед ним, ее критический пункт состоят не в осознании смысла ситуа-ции, не в выявлении скрытого, но имеющегося смысла, а в его созидании, в смыслопорождении, смыслостроительстве.
Процессы этого рода и составляют то искомое измерение психологиче-ской реальности, для которого в теории деятельности нет соответствующей категории. Предлагая на это место понятие переживания и переходя таким образом ко второй, "позитивной", фазе его введения, необходимо отвести возможные претензии на роль этой категории со стороны понятия смыслооб-разования. Последнее в том виде, в котором оно обращается в теории дея-тельности, часто употребляется применительно к процессу возникновения любого личностного смысла (а не применительно к возникновению осмыс-ленности), т. е. безотносительно к выделению особых, смыслообразующих мотивов. Но главное даже не в этом: смыслообразование рассматривается как функция мотива [77; 78; 89], а когда мы говорим о смыслопорождении, то имеем в виду особую деятельность субъекта.
Специфика этой деятельности определяется в первую очередь особен-ностями жизненных ситуаций, ставящих субъекта перед необходимостью пе-реживания. Мы будем называть такие ситуации критическими. Если бы тре-бовалось одним словом определить характер критической ситуации, следова-ло бы сказать, что это ситуация невозможности . Невозможности чего? Не-возможности жить, реализовывать внутренние необходимости своей жизни.
Борьба против этой невозможности за создание ситуации возможности реализации жизненных необходимостей и есть переживание. Переживание — это преодоление некоторого "разрыва" жизни, это некая восстановительная работа, как бы перпендикулярная линии реализации жизни. То, что процессы переживания противопоставляются реализации жизни, т. е. деятельности, не означает, что это какие-то мистические внежизненные процессы: по своему психофизиологическому составу — это те же процессы жизни и деятельно-сти, но по своему психологическому смыслу и назначению — это процессы, направленные на самое жизнь, на обеспечение психологической возможно-сти ее реализации. Таково предельно абстрактное понимание переживания на бытийном уровне описания, т. е. в отвлечении от сознания.
То, что на уровне бытия предстает как возможность реализации жиз-ненных необходимостей, как возможность жизнеутверждения, то на уровне сознания, точнее одного, самого "низкого" его слоя "бытийного сознания", предстает как осмысленность жизни. Осмысленность жизни есть общее имя (получаемое на уровне феноменологического описания) для целого ряда кон-кретных психологических состояний, непосредственно опознаваемых в соз-нании в соответствующем ряде переживаний* от удовольствия до чувства "оправданности существования", составляющего, по словам А. Н. Леонтьева, "смысл и счастье жизни" [89, с.221]. "Невозможность" также имеет свою по-зитивную феноменологию, имя которой — бессмысленность, а конкретные состояния — отчаяние, безнадежность, несбыточность, неизбежность и пр.
Поскольку жизнь может обладать различными видами внутренних не-обходимостей, естественно предположить, что реализуемости каждой из них соответствует свой тип состояний возможности, а нереализуемости — свой тип состояний невозможности. Каковы конкретно эти типы необходимостей и эти состояния, предрешить нельзя — это один из основных вопросов всего исследования. Можно только сказать, что в ситуации невозможности (бес-смысленности) перед человеком в той или иной форме встает "задача на смысл" — не та задача на воплощение в значениях объективно наличного в индивидуальном бытии, но не ясного сознанию смысла, о которой только и идет речь в теории деятельности А. Н. Леонтьева, а задача добывания осмыс-ленности, поиска источников смысла, "разработки" этих источников, дея-тельного извлечения из них смысла и т. д. — словом, производства смысла.
Именно эта общая идея производства смысла позволяет говорить о пе-реживании как о продуктивном процессе, как об особой работе. Хотя зара-нее можно предположить, что идея производства в разной мере и в разном виде приложима к различным типам переживания, она является для нас он-тологически, гносеологически и методологически центральной. Онтологиче-ски потому, что продуктивность, а в пределе — творческий характер пережи-вания, является, как мы увидим в дальнейшем, неотъемлемым свойством высших типов его. В гносеологическом плане потому, что согласно извест-ному марксистскому положению именно высшие формы развития изучаемо-го объекта дают ключ к пониманию низших его форм. И наконец, в методо-логическом — потому, что в этой идее, как ни в какой другой, сконцентриро-вана сущность деятельностного подхода в психологии, методологическим образцом и ориентиром которого является марксово представление о произ-водстве и его сущностном "превосходстве" над потреблением [89, с.192-193].
Если на уровне бытия переживание — это восстановление возможно-сти реализации внутренних необходимостей жизни, а на уровне сознания — обретение осмысленности, то в рамках отношения сознания к бытию работа переживания состоит в достижении смыслового соответствия сознания и бы-тия, что в отнесенности к бытию суть обеспечение его смыслом, а в отнесен-ности к сознанию — смысловое принятие им бытия.
Что касается соотнесения понятия переживания с понятием деятельно-сти, то утверждение, что необходимость в переживании возникает в ситуаци-ях, не разрешимых непосредственно предметно-практической деятельно-стью, каким бы совершенным отражением она ни была обеспечена, как уже говорилось, нельзя понять так, что к переживанию вообще неприложима ка-тегория деятельности и что оно, следовательно, либо является вспомогатель-ным функциональным механизмом внутри деятельности и отражения, либо по своей "природе" выпадает из теоретико-деятельностной картины психоло-гической реальности. В действительности переживание дополняет эту карти-ну, представляя собой наряду с внешней практической и познавательной дея-тельностями особый тип деятельностных процессов, специфицируемых в первую очередь своим продуктом — смыслом (осмысленностью).
Переживание является именно деятельностью, т. е. самостоятельным процессом, соотносящим субъекта с миром и решающим его реальные жиз-ненные проблемы, а не особой психической "функцией", стоящей в одном ряду с памятью, восприятием, мышлением, воображением или эмоциями. Эти "функции" вместе с внешними предметными действиями включаются в реализацию переживания точно так же, как и в реализацию всякой человече-ской деятельности, но значение как интрапсихических, так и поведенческих процессов, участвующих в осуществлении переживания, может быть выяс-нено только исходя из общей задачи и направления переживания, из произ-водимой им целостной работы по преобразованию психологического мира, которая одна способна в ситуации невозможности адекватной внешней дея-тельности разрешить ситуацию.
Обращаясь к вопросу о носителях, или реализаторах, переживания, ос-тановимся в первую очередь на внешнем поведении. Внешние действия осу-ществляют работу переживания не прямо, достижением некоторых предмет-ных результатов, а через изменения сознания субъекта и вообще его психо-логического мира. Это поведение иногда носит ритуально-символический характер, действуя в этом случае за счет подключения индивидуального соз-нания к организующим его движение особым символическим структурам, отработанным в культуре я сконцентрировавшим в себе опыт человеческого переживания типических событий и обстоятельств жизни.
Участие в работе переживания различных интрапсихических процессов можно наглядно объяснить, перефразировав "театральную" метафору З. Фрейда: в "спектаклях" переживания занята обычно вся труппа психических функций, но каждый раз одна из них может играть главную роль, беря на се-бя основную часть работы переживания, т. е. работы по разрешению нераз-решимой ситуации. В этой роли часто выступают эмоциональные процессы (отвращение к "слишком зеленому" винограду устраняет противоречие меж-ду желанием его съесть и невозможностью это сделать [237]), однако в про-тивовес той прочной ассоциации (а порой и отождествлению) между словами "эмоция" и "переживание", которая бытует в психологии, нужно специально подчеркнуть, что эмоция не обладает никакой прерогативой на исполнение главной роли в реализации переживания. Основным исполнителем может стать и восприятие (в разнообразных феноменах "перцептивной защиты" [37; 137; 138; 204 и др.]), и мышление (случаи "рационализации" своих побужде-ний, так называемая "интеллектуальная переработка" [130] травмирующих событий), и внимание ("защитное переключение внимания на посторонние травмирующему событию моменты" [121, с.349]), и другие психические "функции".
Итак, переживание как деятельность реализуется и внешними, и внут-ренними действиями. Это положение чрезвычайно важно с методологиче-ской и мировоззренческой точки зрения. Традиционная психология в ее идеалистических вариантах замыкала переживание в узком мире индивиду-альной субъективности, в то время как вульгарно-материалистические тече-ния понимали переживание как эпифеномен, тем самым оставляя его за пре-делами научного изучения. Только материалистическая психология, осно-ванная на марксистском учении о деятельной социальной сущности челове-ка, способна преодолеть казавшуюся самоочевидной для традиционной пси-хологии приуроченность переживаний исключительно ко внутренним, ду-шевным процессам. Человеку удается пережить жизненный кризис часто не столько за счет специфической внутренней переработки травмирующих со-бытий (хотя без нее и не обойтись), сколько с помощью активной творческой общественно-полезной деятельности, которая, реализуя, в качестве предмет-но-практической деятельности сознательную цель субъекта и производя об-щественно-значимый внешний продукт, одновременно выступает и как дея-тельность переживания, порождая и наращивая запас осмысленности инди-видуальной жизни человека.
Резюмируем сказанное во Введении. Существуют особые жизненные ситуации, которые неразрешимы процессами предметно-практической и по-знавательной деятельности. Их решают процессы переживания. Переживание следует отличать от традиционного психологического понятия переживания, означающего непосредственную данность психических содержаний созна-нию. Переживание понимается нами как особая деятельность, особая работа по перестройке психологического мира, направленная на установление смы-слового соответствия между сознанием и бытием, общей целью которой яв-ляется повышение осмысленности жизни.
Таковы самые общие, предварительные положения о переживании с точки зрения психологической теории деятельности.
СОВРЕМЕННЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ПЕРЕЖИВАНИИ
В данной главе нам предстоит поставить перед теориями, исследую-щими проблему переживания, два основных вопроса. Первый из них связан с пониманием природы критических ситуаций, порождающих необходимость в переживании. Второй относится к представлениям о самих этих процессах.
1. ПРОБЛЕМА КРИТИЧЕСКОЙ СИТУАЦИИ
Как уже отмечалось, критическая ситуация в самом общем плане должна быть определена как ситуация невозможности, т. е. такая ситуация, в которой субъект сталкивается с невозможностью реализации внутренних необходимостей своей жизни (мотивов, стремлений, ценностей и пр.).
Существуют четыре ключевых понятия, которыми в современной пси-хологии описываются критические жизненные ситуации. Это понятия стрес-са, фрустрации, конфликта и кризиса. Несмотря на огромную литературу во-проса, теоретические представления о критических ситуациях развиты до-вольно слабо. Особенно это касается теорий стресса и кризиса, где многие авторы ограничиваются простым перечислением конкретных событий, в ре-зультате которых создаются стрессовые или кризисные ситуации, или поль-зуются для характеристики этих ситуаций такими общими схемами, как на-рушение равновесия (психического, душевного, эмоционального), никак их теоретически не конкретизируя. Несмотря на то что темы фрустрации и кон-фликта, каждая в отдельности, проработаны намного лучше, установить яс-ные отношения хотя бы между двумя этими понятиями не удается [185], не говоря уже о полном отсутствии попыток соотнести одновременно все четы-ре названных понятия, установить, не перекрещиваются ли они, каковы ло-гические условия употребления каждого из них и т. д. Положение таково, что исследователи, которые изучают одну из этих тем, любую критическую си-туацию подводят под излюбленную категорию, так что для психоаналитика всякая такая ситуация является ситуацией конфликта, для последователей Г. Селье — ситуацией стресса и т. д., а авторы, чьи интересы специально не связаны с этой проблематикой, при выборе понятия стресса, конфликта, фру-страции или кризиса исходят в основном из интуитивных или стилистиче-ских соображений. Все это приводит к большой терминологической путани-це.
Ввиду такого положения первоочередной теоретической задачей, кото-рая и будет решаться на последующих страницах, является выделение за ка-ждой из понятийных фиксаций критической ситуации специфического кате-гориального поля, задающего сферу ее, приложения. Решая эту задачу, мы будем исходить из общего представления, согласно которому тип критиче-ской ситуации определяется характером состояния "невозможности", в кото-ром оказалась жизнедеятельность субъекта. "Невозможность" же эта опреде-ляется, в свою очередь, тем, какая жизненная необходимость, оказывается парализованной в результате неспособности имеющихся у субъекта типов активности справиться с наличными внешними и внутренними условиями жизнедеятельности. Эти внешние и внутренние условия, тип активности и специфическая жизненная необходимость и являются теми главными пунк-тами, по которым мы будем характеризовать основные типы критических си-туаций и отличать их друг от друга.
Стресс
Непроясненность категориальных оснований и ограничений более все-го сказалась на понятии стресса. Означая сначала неспецифический ответ ор-ганизма на воздействие вредных агентов, проявляющийся в симптомах обще-го адаптационного синдрома [132; 133], это понятие относят теперь ко всему, что угодно, так что в критических работах по стрессу сложилась даже Свое-образная жанровая традиция начинать обзор исследований с перечисления чудом уживающихся под шапкой этого понятия таких совершенно разнород-ных явлений, как реакция на холодовые воздействия и на услышанную в свой адрес критику, гипервентиляция легких в условиях форсированного дыхания и радость успеха, усталость и унижение [43; 81; 106; 164 и др.]. По замеча-нию Р. Люфта, "многие считают стрессом все, что происходит с человеком, если он не лежит на своей кровати" [163, с.317], а Г. Селье полагает, что "да-же в состоянии полного расслабления спящий человек испытывает некото-рый стресс" [133, с.30], и приравнивает отсутствие стресса к смерти [там же]. Если к этому добавить, что стрессовые реакции присущи, по Селье, всему живому, в том числе и растениям, то это понятие вместе со своими нехитры-ми производными (стрессор, микро- и макростресс, хороший и плохой стресс) становится центром чуть ли не космологической по своим притязани-ям системы, вдруг обретая достоинство не больше и не меньше, чем "веду-щего стимула жизнеутверждения, созидания, развития" [147, с.7], "основы всех сторон жизнедеятельности человека" [там же, с.14] или выступая в каче-стве фундамента для доморощенных философско-этических построений [133].
Подобные превращения конкретно-научного понятия в универсальный принцип так хорошо знакомы из истории психологии, так подробно описаны Выготским [47] закономерности этого процесса, что состояние, в котором сейчас находится анализируемое понятие, наверное, можно было бы предска-зать в самом начале "стрессового бума": "Это открытие, раздувшееся до ми-ровоззрения, как лягушка, раздувшаяся в вола, этот мещанин во дворянстве, попадает в самую опасную... стадию своего развития: оно легко лопается, как мыльный пузырь; (15) во всяком случае оно вступает в стадию борьбы и от-рицания, которые оно встречает теперь со всех сторон" [47, с.304].
И в самом деле, в современных психологических работах по стрессу предпринимаются настойчивые попытки так или иначе ограничить притяза-ния этого понятия, подчинив его традиционной психологической проблема-тике и терминологии. Р. Лазарус с этой целью вводит представление о психо-логическом стрессе, который, в отличие от физиологической высокостерео-типизированной стрессовой реакции на вредность, является реакцией, опо-средованной оценкой угрозы и защитными процессами [81; 214]. Дж. Эве-рилл вслед за С.Сэллсом [239] считает сущностью стрессовой ситуации утра-ту контроля, т. е. отсутствие адекватной данной ситуации реакции при зна-чимости для индивида последствий отказа от реагирования [172, с.286]. П. Фресс предлагает называть стрессом особый вид эмоциогенных ситуаций, а именно "употреблять этот термин применительно к ситуациям повторяю-щимся, или хроническим, в которых могут появиться нарушения адаптации" [158, с.145]. Ю.С. Савенко определяет психический стресс как "состояние, в котором личность оказывается в условиях, препятствующих ее самоактуали-зации" [130, с.97].
Этот список можно было бы продолжить, но главная тенденция в ос-воении психологией понятия стресса видна и из этих примеров. Она состоит в отрицании неспецифичности ситуаций, порождающих стресс. Не любое требование среды вызывает стресс, а лишь то, которое оценивается как угро-жающее [81; 214], которое нарушает адаптацию [158], контроль [172], пре-пятствует самоактуализации [130]. "Вряд ли кто-либо думает, — апеллирует к здравому смыслу Р. С. Разумов, — что любое мышечное напряжение долж-но явиться для организма стрессорным агентом. Спокойную прогулку... ни-кто не воспринимает как стрессорную ситуацию" [118, с.16].
Однако не кто иной, как сам отец учения о стрессе Ганс Селье, даже состояние сна, не говоря уже о прогулке, считает не лишенным стресса. Стресс, по Г. Селье, это неспецифический ответ организма на любое (под-черкнем: любое. — Ф. В.) предъявленное ему требование" [133, с.27].
Реакцию психологов можно понять: действительно, как примирить эту формулировку с неустранимым из понятия стресса представлением, что стресс — это нечто необычное, из ряда вон выходящее, превышающее пре-делы индивидуальной нормы функционирования? Как совместить в одной мысли "любое" с "экстремальным"? Казалось бы, это невозможно, и психо-логи (да и физиологи [164, с.12-16]) отбрасывают "любое", т. е. идею неспе-цифичности стресса, противопоставляя ей идею специфичности. Но устра-нить идею неспецифичности стресса (ситуаций и реакций) — это значит убить в этом понятии то, ради чего оно создавалось, его основной смысл. Пафос этого понятия не в отрицании специфического характера стимулов и ответов организма на них [133, с.27-28; 240, с.12], а в утверждении того, что любой стимул наряду со своим специфическим действием предъявляет орга-низму, неспецифические требования, ответом на которые является неспеци-фическая реакция во внутренней среде организма.
Из сказанного следует, что если уж психология берет на вооружение понятие "стресс", то ее задача состоит в том, чтобы, отказавшись от неоправ-данного расширения объема этого понятия, тем "е менее сохранить основное его содержание — идею неспецифичности стресса. Чтобы решить эту задачу, нужно эксплицировать те мыслимые психологические условия, при которых эта идея точно отражает задаваемой ими срез психологической реальности. Мы говорим о точности вот почему. Спору нет, нарушения самоактуализа-ции, контроля и т. д. вызывают стресс, это достаточные условия его. Но дело состоит в том, чтобы обнаружить минимально необходимые условия, точнее, специфические условия порождения неспецифического образования — стресса.
Любое требование среды может вызвать критическую, экстремальную ситуацию только у существа, которое не способно справиться ни с какими требованиями вообще и в то же время внутренней необходимостью жизни которого является неотложное (здесь-и-теперь) удовлетворение всякой по-требности, иначе говоря, у существа, нормальный жизненный мир которого "легок" и "прост", т. е. таков, что удовлетворение любой потребности проис-ходит прямо и непосредственно, не встречая препятствий ни со стороны внешних сил, ни со стороны других потребностей и, стало быть, не требуя от индивида никакой активности.
Полную реализацию такого гипотетического существования, когда блага даны прямо и непосредственно и вся жизнь сведена к непосредствен-ной витальности, можно усмотреть, да и то с известными оговорками, только в пребывании плода в чреве матери, однако частично оно присуще всякой жизни, проявляясь в виде установки на здесь-и-теперь удовлетворение, или в том, что З. Фрейд называл "принципом удовольствия".
Понятно, что реализация такой установки сплошь и рядом прорывается самыми обычными, любыми требованиями реальности; и если такой прорыв квалифицировать как особую критическую ситуацию — стресс, мы прихо-дим к такому понятию стресса, в котором очевидным образом удается со-вместить идею "экстремальности" и идею "неспецифичности". При описан-ных содержательно- логических условиях вполне ясно, как можно считать стресс критическим событием и в то же время рассматривать его как перма-нентное жизненное состояние.
Итак, категориальное поле, которое стоит за понятием стресса, можно обозначить термином "витальность", понимая под ним неустранимое измере-ние бытия, "законом" которого является установка на здесь-и-теперь удовле-творение.
Фрустрация
Необходимыми признаками фрустрирующей ситуации согласно боль-шинству определений является наличие сильной мотивированности достичь цель (удовлетворить потребность) и преграды, препятствующей этому дос-тижению [107; 199; 208; 210; 215; 236 и др.].
В соответствии с этим фрустрирующие ситуации классифицируются по характеру фрустрируемых мотивов и по характеру "барьеров". К классифи-кациям первого рода относится, например, проводимое А. Маслоу [223] раз-личение базовых, "врожденных" психологических потребностей (в безопас-ности, уважении и любви), фрустрация которых носит патогенный характер, и "приобретенных потребностей", фрустрация которых не вызывает психиче-ских нарушений.
Барьеры, преграждающие путь индивида к цели, могут быть физиче-ские (например, стены тюрьмы), биологические (болезнь, старение), психо-логические (страх, интеллектуальная недостаточность) и социокультурные (нормы, правила, запреты) [199; 210]. Упомянем также деление барьеров на внешние и внутренние, использованное Т. Дембо [183] для описания своих экспериментов: внутренними барьерами она называла те, которые препятст-вуют достижению цели, а внешними — те, которые не дают испытуемым выйти из ситуации. К. Левин, анализируя внешние в этом смысле барьеры, применяемые взрослыми для управления поведением ребенка, различает "физически-вещественные", "социологические" ("орудия власти, которыми обладает взрослый в силу своей социальной позиции" [215, с.126]) и "идеоло-гические" барьеры (вид социальных, отличающийся включением "целей и ценностей, признаваемых самим ребенком" [там же, с.127]. Иллюстрация: "Помни, ты же девочка!").
Сочетание сильной мотивированности к достижению определенной цели и препятствий на пути к ней, несомненно, является, необходимым усло-вием фрустрации, однако порой мы преодолеваем значительные трудности, не впадая при этом в состояние фрустрации. Значит, должен быть поставлен вопрос о достаточные условиях фрустрации, или, что то же, вопрос о перехо-де ситуации затрудненности деятельности в ситуацию фрустрации [ср.: 83]. Ответ на него естественно искать в характеристиках состояния фрустриро-ванности, ведь именно его наличие отличает ситуацию фрустрации от ситуа-ции затрудненности. Однако в литературе по проблеме фрустрации мы не находим анализа психологического смысла этого состояния, большинство авторов ограничиваются описательными констатациями, что человек, будучи фрустрирован, испытывает беспокойство и напряжение [199], чувства без-различия, апатии и утраты интереса [236], вину и тревогу [210], ярость и враждебность [199], зависть и ревность [192] и т. д. Сами по себе эти эмоции не проясняют нашего вопроса, а кроме них у нас остается единственный ис-точник информации — поведенческие "следствия" фрустрации, или фрустра-ционное поведение. Может быть, особенности этого поведения могут про-лить свет на то, что происходит при переходе от ситуации затрудненности к ситуации фрустрации?
Обычно выделяют следующие виды фрустрационного поведения: а) двигательное возбуждение — бесцельные и неупорядоченные реакции; б) апатия (в известном исследовании Р. Баркера, Т. Дембо и К. Левина [173] один из детей в фрустрирующей ситуация лег на пол и смотрел в потолок); в) агрессия и деструкция; г) стереотипия — тенденция к слепому повторению фиксированного поведения; д) регрессия, которая понимается либо "как об-ращение к поведенческим моделям, доминировавшим в более ранние перио-ды жизни индивида" [236, с.246-247], либо как "примитивизация" поведения (измерявшаяся в эксперименте Р. Баркера, Т. Дембо и К. Левина снижением "конструктивности" поведения) или падение "качества исполнения" [180].
Таковы виды фрустрационного поведения. Каковы же его наиболее существенные, центральные характеристики? Монография Н. Майера [220] отвечает на этот вопрос уже своим названием — "Фрустрация: поведение без цели". В другой работе Н. Майер [221] разъяснял, что базовое утверждение его теории состоит не в том, что "фрустрированный человек не имеет цели", а "что поведение фрустрированного человека не имеет цели, т. е. что оно ут-рачивает целевую ориентацию" [221, с.370-371]. Майер иллюстрирует свой тезис примером, в котором двое людей, спешащих купить билет на поезд, за-тевают в очереди ссору, затем драку и оба в итоге опаздывают. Это поведе-ние не содержит в себе цели добывания билета, поэтому, по определению Майера, оно является не адаптивным (= удовлетворяющим потребность), а "фрустрационно спровоцированным поведением". Новая цель не замещает здесь старой [там же].
Для уточнения позиции этого автора нужно оттенить ее другими мне-ниями. Так, Э. Фромм полагает, что фрустрационное поведение (в частности, агрессия) "представляет собой попытку, хотя часто и бесполезную, достичь фрустрированной цели" [192, с.20]. К. Гольдштейн, наоборот, утверждает, что поведение , этого рода не подчинено не только фрустрированной цели, но вообще никакой цели, оно дезорганизовано и беспорядочно. Он называет это поведение "катастрофическим" [194].
На таком фоне точка зрения Н. Майера может быть сформулирована, следующим образом: необходимым признаком фрустрационного поведения является утрата ориентации на исходную, фрустрированную цель (в проти-воположность мнению Э. Фромма), этот же признак является и достаточным (в противоположность млению К. Гольдштейна) — фрустрационное поведе-ние не обязательно лишено всякой целенаправленности, внутри себя оно мо-жет содержать некоторую цель (скажем, побольнее уязвить соперника в фру-страционно спровоцированной ссоре). Важно то, что достижение этой цели лишено смысла относительно исходной цели или мотива данной ситуации.
Разногласия этих авторов помогают нам выделить два важнейших па-раметра, по которым должно характеризоваться поведение во фрустрирую-щей ситуации. Первый из них, который можно назвать "мотивосообразно-стью", заключается в наличии осмысленной перспективной связи поведения с мотивом, конституирующим психологическую ситуацию. Второй параметр — организованность поведения какой бы то ни было целью, независимо от того, ведет ли достижение этой цели к реализации указанного мотива...
...Конфликт
Задача определения психологического понятия конфликта довольно сложна. Если задаться целью найти дефиницию, которая не противоречила бы ни одному из имеющихся взглядов на конфликт, она звучала бы психоло-гически абсолютно бессодержательно: конфликт — это столкновение чего-то с чем-то. Два основных вопроса теории конфликта — что именно сталкива-ется в нем и каков характер этого столкновения — решаются совершенно по-разному у разных авторов.
Решение первого из этих вопросов тесно связано с общей методологи-ческой ориентацией исследователя. Приверженцы психодинамических кон-цептуальных схем определяют конфликт как одновременную актуализацию двух или более мотивов (побуждений) [205; 210]. Бихевиористски ориенти-рованные исследователи утверждают, что о конфликте можно говорить толь-ко тогда, когда имеются альтернативные возможности реагирования [160; 185]. Наконец, с точки зрения когнитивной психологии в конфликте сталки-ваются идеи, желания, цели, ценности — словом, феномены сознания [146; 181; 187]. Эти три парадигмы рассмотрения конфликта сливаются у отдель-ных авторов в компромиссные "синтагматические" конструкции (см., напри-мер, [236]), и если конкретные воплощения таких сочетаний чаще всего ока-зываются эклектическими, то сама идея подобного синтеза выглядит очень перспективной: в самом деле, ведь за тремя названными парадигмами легко угадываются три фундаментальные для развития современной психологии категории — мотив, действие и образ [168], которые в идеале должны орга-нически сочетаться в каждой конкретной теоретической конструкции.
Не менее важным является и второй вопрос — о характере отношений конфликтующих сторон. Он распадается на три подвопроса, первый из кото-рых касается сравнительной интенсивности противостоящих в конфликте сил и разрешается чаще всего утверждением о приблизительном равенстве этих сил [215; 219; 226 и др.]. Второй подвопрос связан с определением ориенти-рованности друг относительно друга противоборствующих тенденций. Большинство авторов даже не обсуждает альтернатив обычной трактовке конфликтующих побуждений как противоположно направленных. К. Хорни проблематизировала это представление, высказав интересную идею, что только невротический конфликт (т. е. такой, который, по ее определению, отличается несовместимостью конфликтующих сторон, навязчивым и бес-сознательным характером побуждений) может рассматриваться как результат столкновения противоположно направленных сил. "Угол" между направле-ниями побуждений в нормальном, не невротическом конфликте меньше 180№, и потому при известных условиях может быть найдено поведение, в большей идя меньшей мере удовлетворяющее обоим побуждениям [205].
Третий подвопрос касается содержания отношений между конфлик-тующими тенденциями. Здесь, по нашему мнению, следует различать два ос-новных вида конфликтов — в одном случае тенденции внутренне противо-положны, т. е. противоречат друг другу по содержанию, в другом — они не-совместимы не принципиально, а лишь по условиям места и времени.
Для выяснения категориального основания понятия конфликта следует вспомнить, что онтогенетически конфликт — достаточно позднее образова-ние [232]. Р. Спиц [246] полагает, что действительный интрапсихический конфликт возникает только с появлением "идеационных" понятий. К. Хорни [205] в качестве необходимых условий конфликта называет осознание своих чувств и наличие внутренней системы ценностей, а Д. Миллер и Г. Свэнсон — "способность чувствовать себя виновным за те или иные импульсы" [226, с.14]. Все это доказывает, что конфликт возможен только при наличии у ин-дивида сложного внутреннего мира и актуализации этой сложности.
Здесь проходит теоретическая граница между ситуациями фрустрации и конфликта. Ситуация фрустрации, как мы видели, может создаваться не только материальными преградами, но и преградами идеальными, например, запретом на осуществление некоторой деятельности. Эти преграды, и запрет в частности, когда они выступают для сознания субъекта как нечто самооче-видное и, так сказать, не обсуждаемое, являются по существу психологиче-ски внешними барьерами и порождают ситуацию фрустрации, а не конфлик-та, несмотря на то, что при этом сталкиваются две, казалось бы, внутренние силы. Запрет может перестать быть самоочевидным, стать внутренне про-блематичным, и тогда ситуация фрустрации преобразуется в конфликтную ситуацию.
Так же, как трудности внешнего мира противостоит деятельность, так сложности внутреннего мира, т. е. перекрещенности жизненных отношений субъекта, противостоит активность сознания. Внутренняя необходимость, или устремленность активности сознания, состоит в достижении согласован-ности и непротиворечивости внутреннего мира. Сознание призвано соизме-рять мотивы, выбирать между ними, находить компромиссные решения и т. д., словом, преодолевать сложность. Критической ситуацией здесь является такая, когда субъективно невозможно ни выйти из ситуации конфликта, ни разрешить ее, найдя компромисс между противоречащими побуждениями или пожертвовав одним из них.
Подобно тому как выше мы различали ситуацию затруднения деятель-ности и невозможности ее реализации, следует различать ситуацию ослож-нения и критическую конфликтную ситуацию, наступающую, когда сознание капитулирует перед субъективно неразрешимым противоречием мотивов.
Кризис
Хотя проблематика кризиса индивидуальной жизни всегда была в поле внимания гуманитарного мышления, в том числе и психологического (см., например, [62]), в качестве самостоятельной дисциплины, развиваемой в ос-новном в рамках превентивной психиатрии, теория кризисов появилась на психологическом горизонте сравнительно недавно. Ее начало принято вести от замечательной статьи Э. Линдеманна [217], посвященной анализу острого горя.
"Исторически на теорию кризисов повлияли в основном четыре интел-лектуальных движения: теория эволюции и ее приложения к проблемам об-щей и индивидуальной адаптации; теория достижения и роста человеческой мотивации; подход к человеческому развитию с точки зрения жизненных циклов и интерес к совладанию с экстремальными стрессами..." [228, с.7]. Среди идейных истоков теории кризисов называют также психоанализ (и в первую очередь такие его понятия, как психическое равновесие и психологи-ческая защита), некоторые идеи К. Роджерса и теорию ролей [206, с.815].
Отличительные черты теории кризисов, согласно Дж. Якобсону, состо-ят в следующем:
она относится главным образом к индивиду, хотя некоторые ее по-нятия используются применительно к семье, малым и большим группам; "теория кризисов... рассматривает человека в его собственной экологической перспективе, в его естественном человеческом окружении" [206, с.816];
теория кризисов подчеркивает не только возможные патологические следствия кризиса, но и возможности роста и развития личности.
Что касается конкретных теоретических положений этой дисциплины, то они в основном воспроизводят то, что нам уже известно из теорий других типов критических ситуаций. Среди эмпирических событий, которые могут привести к кризису, различные авторы выделяют такие, как смерть близкого человека, тяжелое заболевание, отделение от родителей, семьи, друзей, изме-нение внешности, смена социальной обстановки, женитьба, резкие изменения социального статуса и т. д. [135; 178; 182; 195; 202; 217 и др.]. Теоретически жизненные события квалифицируются как ведущие к кризису, если они "соз-дают потенциальную или актуальную угрозу удовлетворенною фундамен-тальных потребностей..." [206, с.816] и при этом ставят перед индивидом проблему, "от которой он не может уйти и которую не может разрешить в короткое время и привычным способом" [178, с.525].
Дж. Каплан [178] описал четыре последовательные стадии кризиса: 1) первичный рост напряжения, стимулирующий привычные способы решения проблем; 2) дальнейший рост напряжения в условиях, когда эти способы ока-зываются безрезультатными; 3) еще большее увеличение напряжения, тре-бующее мобилизации внешних и внутренних источников; 4) если все оказы-вается тщетным, наступает четвертая стадия характеризуемая повышением тревоги и депрессии, чувствами беспомощности и безнадежности, дезоргани-зацией личности. Кризис может кончиться на любой стадии, если опасность исчезает или обнаруживается решение.
Своей относительной самостоятельностью концепция кризисов обязана не столько собственным теоретическим особенностям, сколько тому, что она является составной частью интенсивно развивающихся во многих странах практики краткосрочной и доступной широким слоям населения (в отличие от дорогостоящего психоанализа) психолого-психиатрической помощи чело-веку, оказавшемуся в критической ситуации. Эта концепция неотделима от службы психического здоровья, кризисно-превентивных программ и т. п., что объясняет как ее очевидные достоинства — непосредственные взаимообмены с практикой, клиническую конкретность понятий, так и не менее очевидные недостатки — эклектичность, неразработанность собственной системы кате-горий и непроясненность связи используемых понятий с академическими психологическими представлениями.
Поэтому о психологической теории кризисов в собственном смысле слова говорить еще рано. Однако мы берем на себя смелость утверждать, что системообразующей категорией этой будущей концепции (если ей суждено состояться) должна стать категория индивидуальной жизни, понимаемой как развертывающееся целое, как жизненный путь личности. Собственно говоря, кризис — это кризис жизни, критический момент и поворотный пункт жиз-ненного пути.
Внутренней необходимостью жизни личности является реализация своего пути, своего жизненного замысла. Психологическим "органом", про-водящим замысел сквозь неизбежные трудности и сложности мира, является воля. Воля — это орудие преодоления "умноженных" друг на друга сил труд-ности и сложности. Когда перед лицом событий, охватывающих важнейшие жизненные отношения человека, воля оказывается бессильной (не в данный изолированный момент, а в принципе, в перспективе реализации жизненного замысла), возникает специфическая для этой плоскости жизнедеятельности критическая ситуация — кризис.
Как и в случаях фрустрации и конфликта, можно выделить два рода кризисных ситуаций, различающихся по степени оставляемой ими возмож-ности реализации внутренней необходимости жизни. Кризис первого рода может серьезно затруднять и осложнять реализацию жизненного замысла, однако при нем все еще сохраняется возможность восстановления прерван-ного кризисом хода жизни. Это испытание, из которого человек может выйти сохранившим в существенном свой жизненный замысел и удостоверившим свою самотождественность. Ситуация второго рода, собственно кризис, де-лает реализацию жизненного замысла невозможной. Результат, переживания этой невозможности — метаморфоза личности, перерождение ее, принятие нового замысла жизни, новых ценностей, новой жизненной стратегии, нового образа-Я.
Итак, каждому из понятий, фиксирующих идею критической ситуации, соответствует особое категориальное поле, задающее нормы функциониро-вания этого понятия, которые необходимо учитывать для его критического употребления. Такое категориальное поле в плане онтологии отражает осо-бое измерение жизнедеятельности человека, обладающее собственными за-кономерностями и характеризуемое присущими ему условиями жизнедея-тельности, типом активности и специфической внутренней необходимостью. Сведем все эти характеристики в табл. 1.
Таблица 1
Типология критических ситуаций
Онтологиче-ское поле Тип активно-сти Внутренняя необходи-мость Нормальные условия Тип критиче-ской ситуа-ции
Отдельное жизненное отношение Деятельность Реализация мотива Трудность Фрустрация
Внутренний мир Сознание Внутренняя согласован-ность Сложность Конфликт
Жизнь как целое Воля Реализация жизненного замысла Трудность и сложность Кризис
Каково значение этих различении для анализа критических ситуаций и для теории переживания вообще? Данная типология дает возможность более дифференцирование описывать экстремальные жизненные ситуации.
Разумеется, конкретное событие может затронуть сразу все "измере-ния" жизни, вызвав одновременно и стресс, и фрустрацию, и конфликт, и кризис, но именно эта эмпирическая интерференция разных критических си-туаций и создает необходимость их строгого различения.
Конкретная критическая ситуация не застывшее образование, она име-ет сложную внутреннюю динамику, в которой различные типы ситуаций не-возможности взаимовлияют друг на друга через внутренние состояния, внешнее поведение и его объективные следствия. Скажем, затруднения при попытке достичь некоторой цели в силу продолжительного неудовлетворе-ния потребности могут вызвать нарастание стресса, которое, в свою очередь, отрицательно окажется на осуществляемой деятельности и приведет к фру-страции; далее агрессивные побуждения или реакции, порожденные фруст-рацией, могут вступить в конфликт с моральными установками субъекта, конфликт вновь вызовет увеличение стресса и т. д. Основная проблематич-ность критической ситуации может при этом смещаться из одного "измере-ния" в другое.
Кроме того, с момента возникновения критической ситуации начинает-ся психологическая борьба с нею процессов переживания, и общая картина динамики критической ситуации еще более осложняется этими процессами, которые могут, оказавшись выгодными в одном измерении, только ухудшить положение в другом. Впрочем, это уже тема следующего раздела.
Остается подчеркнуть практическую важность установленных поня-тийных различений. Они способствуют более точному описанию характера критической ситуации, в которой оказался человек, а от этого во многом за-висит правильный выбор стратегии психологической помощи ему.
Ф.Е. Василюк
ПЕРЕЖИТЬ ГОРЕ
Печатается по изданию: Василюк Ф.Е. ПЕРЕЖИТЬ ГОРЕ http:\\ www.psychology.ru
Переживание горя, быть может, одно из самых таинств венных прояв-лений душевной жизни. Каким чудесным образом человеку, опустошенному утратой, удастся возродиться и наполнить свой мир смыслом? Как он, уве-ренный, что навсегда лишился радости и желания жить, сможет восстановить душевное равновесие, ощутить краски и вкус жизни? Как страдание пере-плавляется в мудрость? Все это - не риторические фигуры восхищения силой человеческого духа, а насущные вопросы, знать конкретные ответы на кото-рые нужно хотя бы потому, что всем нам рано или поздно приходится, по профессиональному ли долгу или по долгу человеческому, утешать и под-держивать горюющих людей.
Может ли психология помочь в поиске этих ответов? В отечественной психологии - не поверите! - нет ни одной оригинальной работы по пережи-ванию и психотерапии горя. Что касается западных исследований, то в сот-нях трудов описываются мельчайшие подробности разветвленного дерева этой темы - горе патологическое и "хорошее", "отложенное" и "предвосхи-щающее", техника профессиональной психотерапии и взаимопомощь пожи-лых вдовцов, синдром горя от внезапной смерти младенцев и влияние видео-записей о смерти на детей, переживающих горе, и т. д., и т. д. Однако когда за всем этим многообразием деталей пытаешься разглядеть объяснение об-щего смысла и направления процессов горя, то почти всюду проступают зна-комые черты схемы З. Фрейда, данной еще в "Печали и меланхолии" (См.: Фрейд З. Печаль и меланхолия // Психология эмоций. М, 1984. С. 203-211).
Она бесхитростна: "работа печали" состоит в том, чтобы оторвать пси-хическую энергию от любимого, но теперь утраченного объекта. До конца этой работы "объект продолжает существовать психически", а по ее заверше-нии "я" становится свободным от привязанности и может направлять высво-бодившуюся энергию на другие объекты. "С глаз долой - из сердца вон" - таково, следуя логике схемы, было бы идеальное горе по Фрейду. Теория Фрейда объясняет, как люди забывают ушедших, но она даже не ставит во-проса о том, как они их помнят. Можно сказать, что это теория забвения. Суть ее сохраняется неизменной в современных концепциях. Среди форму-лировок основных задач работы горя можно найти такие, как "принять ре-альность утраты", "ощутить боль", "заново приспособиться к действительно-сти", "вернуть эмоциональную энергию и вложить ее в другие отношения", но тщетно искать задачу поминания и памятования.
А именно эта задача составляет сокровенную суть человеческого горя. Горе - это не просто одно из чувств, это конституирующий антропологиче-ский феномен: ни одно самое разумное животное не хоронит своих собратьев Хоронить - следовательно, быть человеком. Но хоронить - это не отбрасы-вать, а прятать и сохранять. И на психологическом уровне главные акты мис-терии горя - не отрыв энергии от утраченного объекта, а устроение образа этого объекта для сохранения в памяти. Человеческое горе не деструктивно (забыть, оторвать, отделиться), а конструктивно, оно призвано не разбрасы-вать, а собирать, не уничтожать, а творить - творить память.
Исходя из этого, основная цель настоящего очерка состоит в попытке сменить парадигму "забвения" на парадигму "памятования" и в этой новой перспективе рассмотреть все ключевые феномены процесса переживания го-ря
Начальная фаза горя - шок и оцепенение. "Не может быть!" - такова первая реакция на весть о смерти. Характерное состояние может длиться от нескольких секунд до нескольких недель, в среднем к 7-9-му дню сменяясь постепенно другой картиной. Оцепенение - наиболее заметная особенность этого состояния. Скорбящий скован, напряжен. Его дыхание затруднено, не-ритмично, частое желание глубоко вдохнуть приводит к прерывистому, су-дорожному (как по ступенькам) неполному вдоху. Обычны утрата аппетита и сексуального влечения. Нередко возникающие мышечная слабость, малопод-вижность иногда сменяются минутами суетливой активности.
В сознании человека появляется ощущение нереальности происходя-щего, душевное онемение, бесчувственность, оглушенность. Притупляется восприятие внешней реальности, и тогда в последующем нередко возникают пробелы в воспоминаниях об этом периоде. А. Цветаева, человек блестящей памяти, не могла восстановить картину похорон матери: "Я не помню, как несут, опускают гроб. Как бросают комья земли, засыпают могилу, как слу-жит панихиду священник. Что-то вытравило это все из памяти... Усталость и дремота души. После маминых похорон в памяти - провал" ( Цветаева Л. Воспоминания. М., 1971. С. 248). Первым сильным чувством, прорывающим пелену оцепенения и обманчивого равнодушия, нередко оказывается злость. Она неожиданна, непонятна для самого человека, он боится, что не сможет ее сдержать.
Как объяснить все эти явления? Обычно комплекс шоковых реакций истолковывается как защитное отрицание факта или значения смерти, предо-храняющее горюющего от столкновения с утратой сразу во всем объеме.
Будь это объяснение верным, сознание, стремясь отвлечься, отвернуть-ся от случившегося, было бы полностью поглощено текущими внешними со-бытиями, вовлечено в настоящее, по крайней мере, в те его стороны, которые прямо не напоминают о потере. Однако мы видим прямо противоположную картину: человек психологически отсутствует в настоящем, он не слышит, не чувствует, не включается в настоящее, оно как бы проходит мимо него, в то время как он сам пребывает где-то в другом пространстве и времени. Мы имеем дело не с отрицанием факта, что "его (умершего) нет здесь", а с отри-цанием факта, что "я (горюющий) здесь". Не случившееся трагическое собы-тие не впускается в настоящее, а само оно не впускает настоящее в прошед-шее. Это событие, ни в один из моментов не став психологически настоящим, рвет связь времен, делит жизнь на несвязанные "до" и "после". Шок оставля-ет человека в этом "до", где умерший был еще жив, еще был рядом. Психоло-гическое, субъективное чувство реальности, чувство "здесь-и-теперь" застре-вает в этом "до", объективном прошлом, а настоящее со всеми его события ми проходит мимо, не получая от сознания признания его реальности. Если бы человеку дано было ясно осознать что с ним происходит в этом периоде оцепенения, он бы мог сказать соболезнующим ему по поводу того, что умершего нет с ним: "Это меня нет с вами, я там, точнее, здесь, ним".
Такая трактовка делает понятным механизм и смысл возникновения и дереализационных ощущений, и душевной анестезии: ужасные события субъективно не наступит ли; и послешоковую амнезию: я не могу помнить то, в чем не участвовал; и потерю аппетита и снижение либидо -этих виталь-ных форм интереса к внешнему миру; и злость. Злость - это специфическая эмоциональная реакция на преграду, помеху в удовлетворении потребности. Такой помехой бессознательному стремлению души остаться с любимым оказывается вся реальность: ведь любой человек, телефонный звонок, быто-вая обязанность требуют сосредоточения на себе, заставляют душу отвер-нуться от любимого, выйти хоть на минуту из состояния иллюзорной соеди-ненности с ним.
Что теория предположительно выводит из множества фактов, то пато-логия иногда зримо показывает одним ярким примером. П. Жане описал кли-нический случай девочки, которая долго ухаживала за больной матерью, а после ее смерти впала в болезненное состояние: она не могла вспомнить о случившемся, на вопросы врачей не отвечала, а только механически повторя-ла движения, в которых можно было разглядеть воспроизведение действий, ставших для нее привычными во время ухода за умирающей. Девочка не ис-пытывала горя, потому что полностью жила в прошлом, где мать была еще жива. Только когда на смену этому патологическому воспроизведению про-шлого с помощью автоматических движений (память-привычка, по Жане) пришла возможность произвольно вспомнить и рассказать о смерти матери (память-рассказ), девочка начала плакать и ощутила боль утраты. Этот слу-чай позволяет назвать психологическое время шока "настоящее в прошед-шем". Здесь над душевной жизнью безраздельно властвует гедонистический принцип избегания страдания. И отсюда процессу горя предстоит еще долгий путь, пока человек сможет укрепиться в "настоящем" и без боли вспоминать о свершившемся прошлом.
Следующий шаг на этом пути - фаза поиска - отличается, по мнению С. Паркеса, который и выделил ее, нереалистическим стремлением вернуть утраченного и отрицанием не столько факта смерти, сколько постоянства ут-раты. Трудно указать на временные границы этого периода, поскольку он до-вольно постепенно сменяет предшествующую фазу шока и затем характер-ные для него феномены еще долго встречаются в последующей фазе острого горя, но в среднем пик фазы поиска приходится на 5-12-й день после извес-тия о смерти.
В это время человеку бывает трудно удержать свое внимание во внеш-нем мире, реальность как бы покрыта прозрачной кисеей, вуалью, сквозь ко-торую сплошь и рядом пробиваются ощущения присутствия умершего: зво-нок в дверь - мелькнет мысль: это он; его голос - оборачиваешься - чужие лица; вдруг на улице: это же он входит в телефонную будку. Такие видения, вплетающиеся в контекст внешних впечатлений, вполне обычны и естест-венны, но пугают, принимаясь за признаки надвигающегося безумия.
Иногда такое появление умершего в текущем настоящем происходит в менее резких формах. P., мужчина 45 лет, потерявший во время армянского землетрясения любимого брата и дочь, на 29-й день после трагедии, расска-зывая мне о брате, говорил в прошедшем времени с явными признаками страдания, когда же речь заходила к дочери, он с улыбкой и блеском в глазах восторгался, как она хорошо учится (а не "училась"), как ее хвалят, какая по-мощница матери. В этом случае двойного горя переживание одной утраты находилось уже на стадии острого горя, а другой - задержалось на стадии "поиска".
Существование ушедшего в сознании скорбящего отличается в этот период от того, которое нам открывают патологически заостренные случаи шока: шок внереалистичен, поиск - нереалистичен: там есть одно бытие - до смерти, в котором душой безраздельно правит гедонистический принцип, здесь - "как бы двойное бытие" ("Я живу как бы в двух плоскостях", - гово-рит скорбящий), где за тканью яви все время ощущается подспудно идущее другое существование, прорывающееся островками "встреч" с умершим. На-дежда, постоянно рождающая веру в чудо, странным образом сосуществует с реалистической установкой, привычно руководящей всем внешним поведе-нием горюющего. Ослабленная чувствительность к противоречию позволяет сознанию какое-то время жить по двум не вмешивающимся в дела друг друга законам - по отношению к внешней действительности по принципу реально-сти, а по отношению к утрате - по принципу "удовольствия". Они уживаются на одной территории: в ряд реалистических восприятий, мыслей, намерений ("сейчас позвоню ей по телефону") становятся образы объективно утраченно-го, но субъективно живого бытия, становятся так, как будто они из этого ря-да, и на секунду им удается обмануть реалистическую установку, прини-мающую их за "своих". Эти моменты и этот механизм и составляют специ-фику фазы "поиска".
Затем наступает третья фаза - острого горя, длящаяся до 6-7 недель с момента трагического события. Иначе ее именуют периодом отчаяния, стра-дания и дезорганизации и - не очень точно - периодом реактивной депрес-сии.
Сохраняются, и первое время могут даже усиливаться, различные те-лесные реакции - затрудненное укороченное дыхание: астения: мышечная слабость, утрата энергии, ощущение тяжести любого действия; чувство пус-тоты в желудке, стеснение в груди, ком в горле: повышенная чувствитель-ность к запахам; снижение или необычное усиление аппетита, сексуальные дисфункции, нарушения сна.
Это период наибольших страданий, острой душевной боли. Появляется множество тяжелых, иногда странных и пугающих чувств и мыслей. Это ощущения пустоты и бессмысленности, отчаяние, чувство брошенности, одиночества, злость, вина, страх и тревога, беспомощность. Типичны не-обыкновенная поглощенность образом умершего (по свидетельству одного пациента, он вспоминал о погибшем сыне до 800 раз в день) и его идеализа-ция - подчеркивание необычайных достоинств, избегание воспоминаний о плохих чертах и поступках. Горе накладывает отпечаток и на отношения с окружающими. Здесь может наблюдаться утрата теплоты, раздражитель-ность, желание уединиться. Изменяется повседневная деятельность. Челове-ку трудно бывает сконцентрироваться на том, что он делает, трудно довести дело до конца, а сложно организованная деятельность может на какое-то время стать и вовсе недоступной. Порой возникает бессознательное отожде-ствление с умершим, проявляющееся в невольном подражании его походке, жестам, мимике.
Утрата близкого - сложнейшее событие, затрагивающее все стороны жизни, все уровни телесного, душевного и социального существования чело-века. Горе уникально, оно зависит от единственных в своем роде отношений с ним, от конкретных обстоятельств жизни и смерти, от всей неповторимой картины взаимных планов и надежд, обид и радостей, дел и воспоминаний.
И все же за всем этим многообразием типичных и уникальных чувств и состояний можно попытаться выделить ют специфический комплекс процес-сов, который составляет сердцевину острого горя. Только зная его, можно надеяться найти ключ к объяснению необыкновенно пестрой картины разных проявлений как нормального, так и патологического горя.
Обратимся снова к попытке З. Фрейда объяснить механизмы работы печали. "...Любимого объекта больше не существует, и реальность подсказы-вает требование отнять все либидо, связанное с этим объектом... Но требова-ние ее не может быть немедленно исполнено. Оно приводится в исполнение частично, при большой трате времени и энергии, а до того утерянный объект продолжает существовать психически. Каждое из воспоминаний и ожиданий, в которых либидо было связано с объектом, приостанавливается, приобрета-ет активную силу, и на нем совершается освобождение либидо. Очень трудно указать и экономически обосновать, почему эта компромиссная работа тре-бования реальности, проведенная на всех этих отдельных воспоминаниях и ожиданиях, сопровождается такой исключительной душевной болью" ( Фрейд З. Печаль и меланхолия // Психология эмоций. С. 205.). Итак, Фрейд остановился перед объяснением феномена боли, да и что касается самого ги-потетического механизма работы печали, то он указал не на способ его осу-ществления, а на "материал", на котором работа проводится, - это "воспоми-нания и ожидания", которые "приостанавливаются" и "приобретают повы-шенную активную силу".
Доверяя интуиции Фрейда, что именно здесь святая святых горя, имен-но здесь совершается главное таинство работы печали, стоит внимательно вглядеться в микроструктуру одного приступа острого горя.
Такую возможность предоставляет нам тончайшее наблюдение Анн Филип, жены умершего французского актера Жерара Филипа: "[1] Утро на-чинается хорошо. Я научилась вести двойную жизнь. Я думаю, говорю, рабо-таю, и в то же время я вся поглощена тобой. [2] Время от времени предо мною возникает твое лицо, немного расплывчато, как на фотографии, снятой не в фокусе. [3] И вот в такие минуты я теряю бдительность: моя боль - смирная, как хорошо выдрессированный конь, и я отпускаю узду. Мгновение - и я в ловушке. [4] Ты здесь. Я слышу твой голос, чувствую твою руку на своем плече или слышу у двери твои шаги. [5] Я теряю власть над собой. Я могу только внутренне сжаться и ждать, когда это пройдет. [6] Я стою в оце-пенении, [7] мысль несется, как подбитый самолет. Неправда, тебя здесь нет, ты там, в ледяном небытии. Что случилось? Какой звук, запах, какая таинст-венная ассоциация мысли привели тебя ко мне? Я хочу избавиться от тебя. хотя прекрасно понимаю, что это самое ужасное, но именно в такой момент у меня недостает сил позволить тебе завладеть мною. Ты или я. Тишина ком-наты вопиет сильнее, чем самый отчаянный крик. В голове хаос, тело без-вольно. [8] Я вижу нас в нашем прошлом, но где и когда? Мой двойник отде-ляется от меня и повторяет все то, что я тогда делала" ( Филип А. Одно мгно-вение. М., 1966. С. 26-27).
Если попытаться дать предельно краткое истолкование внутренней ло-гики этого акта острого горя, то можно сказать, что составляющие его про-цессы начинаются с [1] попытки не допустить соприкосновения двух теку-щих в душе потоков - жизни нынешней и былой: проходят через [4] непро-извольную одержимость минувшим: затем сквозь [7] борьбу и боль произ-вольного отделения от образа любимого, н завершаются [8] "согласованием времен" возможностью, стоя на берегу настоящего, вглядываться в ноток прошедшего, не соскальзывая туда, наблюдая себя там со стороны и потому уже не испытывая боли.
Замечательно, что опущенные фрагменты [2-3] и [5-6] описывают уже знакомые нам по предыдущим фазам горя процессы, бывшие там домини-рующими, а теперь входящие в целостный акт на правах подчиненных функ-циональных частей этого акта. Фрагмент [2] - это типичный образчик фазы "поиска": фокус произвольного восприятия удерживается на реальных делах и вещах, но глубинный, еще полный жизни поток былого вводит в область представлений лицо погибшего человека. Оно видится расплывчато, но вско-ре [3] внимание непроизвольно притягивается к нему, становится трудно противостоять искушению прямо взглянуть на любимое лицо, и уже, наобо-рот, внешняя реальность начинает двоиться [прим.1], и сознание полностью оказывается в [4] силовом поле образа ушедшего, в психически полновесном бытии со своим пространством и предметами ("ты здесь"), ощущениями и чувствами ("слышу", "чувствую").
Фрагменты [5-6] репрезентируют процессы шоковой фазы, но, конеч-но, уже не в том чистом виде, когда они являются единственными и опреде-ляют собой все состояние человека. Сказать и почувствовать "я теряю власть над собой" - это значит ощущать, как слабеют силы, но все же - и это глав-ное - не впадать в абсолютную погруженность, одержимость прошлым: это бессильная рефлексия, еще нет "власти над собой", не хватает воли, чтобы управлять собой, но уже находятся силы, чтобы хотя бы "внутренне сжаться и ждать", то есть удерживаться краешком сознания в настоящем и осозна-вать, что "это пройдет". "Сжаться" - это удержать себя от действования внутри воображаемой, но кажущейся такой действительной реальности. Если не "сжаться", может возникнуть состояние, как у девочки П. Жане. Состоя-ние [6] "оцепенения" - это отчаянное удерживание себя здесь, одними мыш-цами и мыслями, потому что чувства - там, для них там - здесь.
Именно здесь, на этом шаге острого горя, начинается отделение, отрыв от образа любимого, готовится пусть пока зыбкая опора в "здесь-и-теперь", которая позволит на Следующем шаге [7] сказать: "тебя здесь нет, ты там...".
Именно в этой точке и появляется острая душевная боль, перед объяс-нением которой остановился Фрейд. Как это ни парадоксально, боль вызыва-ется самим горюющим: феноменологически в приступе острого горя не умерший уходит ОТ нас, а мы сами уходим от него, отрываемся от него или отталкиваем его от себя. И вот этот, своими руками производимый отрыв, этот собственный уход, это изгнание любимого: "Уходи, я хочу избавиться от тебя..." и наблюдение за тем, как его образ действительно отдаляется, пре-творяется и исчезает, и вызывают, собственно, душевную боль [прим.2].
Но вот что самое важное в исполненном акте острого горя: не сам факт этого болезненного отрыва, а его продукт. В этот момент не просто происхо-дит отделение, разрыв и уничтожение старой связи, как полагают все совре-менные теории, но рождается новая связь. Боль острого горя - это боль не только распада, разрушения и отмирания, но и боль рождения нового. Чего же именно? Двух новых "я" и новой связи между ними, двух новых времен, даже - миров, и согласования между ними.
"Я вижу нас в прошлом..." - замечает А. Филип. Это уже новое "я". Прежнее могло либо отвлекаться от утраты - "думать, говорить, работать", либо быть полностью поглощенным "тобой". Новое "я" способно видеть не "тебя", когда это видение переживается как видение в психологическом вре-мени, которое мы назвали "настоящее в прошедшем", а видеть "нас в про-шлом". "Нас" - стало быть, его и себя, со стороны, так сказать, в грамматиче-ски третьем лице. "Мой двойник отделяется от меня и повторяет все то, что я тогда делала". Прежнее "я" разделилось на наблюдателя и действующего двойника, на автора и героя. В этот момент впервые за время переживания утраты появляется частичка настоящей памяти об умершем, о жизни с ним как о прошлом. Это первое, только-только родившееся воспоминание еще очень похоже на восприятие ("я вижу нас"), но в нем уже есть главное -- раз-деление и согласование времен ("вижу нас в прошлом"), когда "я" полностью ощущает себя в настоящем и картины прошлого воспринимаются именно как картины уже случившегося, помеченные той или другой датой.
Бывшее раздвоенным бытие соединяется здесь памятью, восстанавли-вается связь времен, и исчезает боль. Наблюдать из настоящего за двойни-ком, действующим в прошлом, не больно [прим.3].
Мы не случайно назвали появившиеся в сознании фигуры "автором" и "героем". Здесь действительно происходит рождение первичного эстетиче-ского феномена, появление автора и героя, способности человека смотреть на прожитую, уже свершившуюся жизнь с эстетической установкой.
Это чрезвычайно важный момент в продуктивном переживании горя. Наше восприятие другого человека, в особенности близкого, с которым нас соединяли многие жизненные связи, насквозь пронизано прагматическими и этическими отношениями; его образ пропитан незавершенными совместны-ми делами, неисполнившимися надеждами, неосуществленными желаниями, нереализованными замыслами, непрощенными обидами, невыполненными обещаниями. Многие из них уже почти изжиты, другие в самом разгаре, тре-тьи отложены на неопределенное будущее, но все они не закончены, все они - как заданные вопросы, ждущие каких-то ответов, требующие каких-то дей-ствий. Каждое из этих отношений заряжено целью, окончательная недости-жимость которой ощущается теперь особенно остро и болезненно.
Эстетическая же установка способна видеть мир, не разлагая его на це-ли и средства, вне и без целей, без нужды моего вмешательства. Когда я лю-буюсь закатом, я не хочу в нем ничего менять, не сравниваю его с должным, не стремлюсь ничего достичь.
Поэтому, когда в акте острого горя человеку удается сначала полно по-грузиться в частичку его прежней жизни с ушедшим, а затем выйти из нее, отделив в себе "героя", остающегося в прошлом, и "автора", эстетически на-блюдающего из настоящего за жизнью героя, то эта частичка оказывается от-воеванной у боли, цели, долга и времени для памяти.
В фазе острого горя скорбящий обнаруживает, что тысячи и тысячи мелочей связаны в его жизни с умершим ("он купил эту книгу", "ему нравил-ся этот вид из окна", "мы вместе смотрели этот фильм") и каждая из них ув-лекает его сознание в "там-и-тогда", в глубину потока минувшего, и ему при-ходится пройти через боль, чтобы вернуться на поверхность. Боль уходит, если ему удается вынести из глубины песчинку, камешек, ракушку воспоми-нания и рассмотреть их на свету настоящего, в "здесь-и-теперь". Психологи-ческое время погруженности, "настоящее в прошедшем" ему нужно преобра-зовать в "прошедшее в настоящем".
В период острого горя его переживание становится ведущей деятель-ностью человека. Напомним, что ведущей в психологии называется та дея-тельность, которая занимает доминирующее положение в жизни человека и через которую осуществляется его личностное развитие. Например, дошко-льник и трудится, помогая матери, и учится, запоминая буквы, но не труд и учеба, а игра - его ведущая деятельность, в ней и через нее он может и боль-ше сделать, лучше научиться. Она - сфера его личностного роста. Для скор-бящего горе в этот период становится ведущей деятельностью в обоих смыс-лах: оно составляет основное содержание всей его активности и становится сферой развития его личности. Поэтому фазу острого горя можно считать критической в отношении дальнейшего переживания горя, а порой она при-обретает особое значение и для всего жизненного пути.
Четвертая фаза горя называется фазой "остаточных толчков и реорга-низации" (Дж. Тейтельбаум). На этой фазе жизнь входит в свою колею, вос-станавливаются сон, аппетит, профессиональная деятельность, умерший пе-рестает быть главным средоточением жизни. Переживание горя теперь не ве-дущая деятельность, оно протекает в виде сначала частых, а потом все более редких отдельных толчков, какие бывают после основного землетрясения. Такие остаточные приступы горя могут быть столь же острыми, как и в пре-дыдущей фазе, а на фоне нормального существования субъективно воспри-ниматься как еще более острые. Поводом для них чаще всего служат какие-то даты, традиционные события ("Новый год впервые без него", "весна впервые без него", "день рождения") или события повседневной жизни ("обидели, не-кому пожаловаться", "на его имя пришло письмо"). Четвертая фаза, как пра-вило, длится в течение года: за это время происходят практически все обыч-ные жизненные события и в дальнейшем начинают повторяться. Годовщина смерти является последней датой в этом ряду. Может быть, не случайно по-этому большинство культур и религий отводят на траур один год.
За этот период утрата постепенно входит в жизнь. Человеку приходит-ся решать множество новых задач, связанных с материальными и социаль-ными изменениями, и эти практические задачи переплетаются с самим пере-живанием. Он очень часто сверяет свои поступки с нравственными нормами умершего, с его ожиданиями, с тем, "что бы он сказал". Мать считает, что не имеет права следить за своим внешним видом, как раньше, до смерти дочери, поскольку умершая дочь не может делать то же самое. Но постепенно появ-ляется все больше воспоминаний, освобожденных от боли, чувства вины, обиды, оставленности. Некоторые из этих воспоминаний становятся особен-но ценными, дорогими, они сплетаются порой в целые рассказы, которыми обмениваются с близкими, друзьями, часто входят в семейную "мифологию". Словом, высвобождаемый актами горя материал образа умершего подверга-ется здесь своего рода эстетической переработке. В моем отношении к умер-шему, писал М. М. Бахтин, "эстетические моменты начинают преобладать... (сравнительно с нравственными и практическими): мне предлежит целое его жизни, освобожденное от моментов временного будущего, целей и должен-ствования. За погребением и памятником следует память. Я имею всю жизнь другого вне себя, и здесь начинается эстетизация его личности: закрепление и завершение ее в эстетически значимом образе. Из эмоционально-волевой ус-тановки поминовения отошедшего существенно рождаются эстетические ка-тегории оформления внутреннего человека (да и внешнего), ибо только эта установка по отношению к другому владеет ценностным подходом к времен-ному и уже законченному целому внешней и внутренней жизни человека... Память есть подход точки зрения ценностной завершенности; в известном смысле память безнадежна, но зато только она умеет ценить помимо цели и смысла уже законченную, сплошь наличную жизнь" ( Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. С. 94-95).
Описываемое нами нормальное переживание горя приблизительно че-рез год вступает в свою последнюю фазу - "завершения". Здесь горюющему приходится порой преодолевать некоторые культурные барьеры, затрудняю-щие акт завершения (например, представление о том, что длительность скор-би является мерой нашей любви к умершему).
Смысл и задача работы горя в этой фазе состоит в том, чтобы образ умершего занял свое постоянное место в продолжающемся смысловом целом моей жизни (он может, например, стать символом доброты) и был закреплен во вневременном, ценностном измерении бытия
Позвольте мне в заключение привести эпизод из психотерапевтической практики. Мне пришлось однажды работать с молодым маляром, потеряв-шим дочь во время армянского землетрясения. Когда наша беседа подходила к концу, я попросил его прикрыть глаза, вообразить перед собой мольберт с белым листом бумаги и подождать, пока на нем появится какой-то образ.
Возник образ дома и погребального камня с зажженной свечой. Вместе мы начинаем дорисовывать мысленную картину, и за домом появились горы, синее небо и яркое солнце. Я прошу сосредоточиться на солнце, рассмотреть, как падают его лучи. И вот в вызванной воображением картине один из лу-чей солнца соединяется с пламенем погребальной свечи: символ умершей дочери соединяется с символом вечности. Теперь нужно найти средство от-страниться от этих образов. Таким средством служит рама, в которую отец мысленно помещает образ. Рама деревянная. Живой образ окончательно ста-новится картиной памяти, и я прошу отца сжать эту воображаемую картину руками, присвоить, вобрать в себя и поместить ее в свое сердце. Образ умер-шей дочери становится памятью - единственным средством примирить про-шлое с настоящим.
СНОСКИ
Здесь анализ доходит уже до той степени конкретности, которая позво-ляет намерение воспроизводить анализируемые процессы. Если читатель по-зволит себе маленький эксперимент, он может направить свой взгляд на ка-кой-нибудь объект и в это время мысленно сконцентрироваться на отсутст-вующем сейчас привлекательном образе. Этот образ будет вначале представ-ляться нечетко, но если удается удерживать на нем внимание, то вскоре нач-нет двоиться внешний объект и вы почувствуете несколько странное, напо-минающее просоночное состояние. Решите сами, стоит ли вам глубоко по-гружаться в это состояние. Учтите, что если ваш выбор образа для концен-трации пал па бывшего вам близким человека, с которым судьба разлучила вас, то при выходе из такой погруженности, когда его лицо будет удаляться или таять, вы можете получить вряд ли большую, но вполне реальную по своей болезненности дозу ощущения горя.
Читатель, отважившийся дойти до конца опыта, описанного предыду-щей сноске, мог убедиться, что именно так возникает боль утраты.
Читатель, участвующий в нашем эксперименте, может проверить эту формулу, снова окунувшись в ощущения контакта с близким человеком, увидев перед собой его лицо, услышав голос, вдохнув всю атмосферу тепла и близости, а затем при выходе из этого состояния в настоящее мысленно оста-вив на своем месте своего двойника. Как вы выглядели со стороны, что на вас было надето? Видите ли вы себя в профиль? Или немного сверху? На ка-ком расстоянии? Когда убедитесь, что смогли хорошенько рассмотреть себя со стороны, отметьте, помогает ли что вам чувствовать себя более спокойно и уравновешенно?
Комментарий от составителя.
Авторский текст представлен с очень незначительными сокращениями. Это обусловлено следующими обстоятельствами. Во-первых, данная работа содержит всесторонний анализ большого количества литературных источни-ков и может считаться базовой для рассматриваемой проблемы. В0-вторых, состояния стресса, фрустрации, кризиса и конфликта являются чрезвычайно распространенными в реальной жизни. Именно поэтому их подробная харак-теристика принесет несомненную пользу читателю. В- третьих, четко про-слеживается линия переживания эмоций, а не подавления или борьбы с "эмоциональной стихией"
Ян Рейковский
ЭМОЦИИ И ПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ — ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ВЛИЯНИЕ ЭМОЦИЙ
Печатается по изданию: Рейковский Ян ЭМОЦИИ И ПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ — ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ВЛИЯНИЕ ЭМОЦИЙ http://polit.kulichki.net/inkwell/special/psyho/raznoe.htm
ї 1. Избирательное влияние эмоций на прием, переработку и вос-произведение информации — восприятие и научение
Как известно, восприятие является сложным явлением. Оно включает такие процессы, как выделение фигуры из фона, оценку величины, яркости и удаленности воспринимаемого предмета, выделение деталей, из которых со-стоит предмет. Каждый из этих процессов может подвергаться изменениям под влиянием эмоциональных факторов.
Влияние эмоционального опыта на выделение фигуры из фона. Процесс выделения фигуры из фона играет в восприятии существенную роль (Szewczuk, 1951, гл. XI). Среди факторов, детерминирующих этот процесс, в первую очередь обычно указывают на организацию перцептивного материа-ла. Однако оказалось, что на ход и результат этого процесса оказывают влия-ние также и факторы эмоциональной природы. Об этом говорят, в частности, исследования Шафера и Мэрфи (см. Hall, Lindzey, 1960). Испытуемым при-мерно на 1/3 сек показывали контур лица (см. рис. 1) и предлагали запомнить одновременно предъявляемые названия. Лица предъявлялись многократно, причем два из них постоянно подкреплялись вознаграждением — после их экспозиции испытуемый получал 2 или 4 цента, за экспозицией остальных лиц регулярно следовало наказание — испытуемый сам должен был платить 2—4 цента. Каждое лицо экспонировалось 25 раз; вознаграждения и наказа-ния распределялись таким образом, чтобы в конце эксперимента испытуемые могли немного заработать .(примерно 15 центов). Критический момент экс-перимента состоял в предъявлении двойственной фигуры, получаемой путем сочетания двух профилей (см. рис. 2).
Профиль 1 Профиль 2 Профиль 3 Профиль 4
Рис. 1. Профили, предъявлявшиеся в экспериментах Шафера и Мэрфи
Соединенные профили 2 и 1 Соединенные профили 3 и 4
Рис. 2. Профили, соединенные в двойственные фигуры
Испытуемые должны были сказать, какое лицо они видят на этом двой-ственном рисунке. Оказалось, что из общего числа 67 предъявлений в 54 случаях испытуемые воспринимали лицо, которое сопровождалось положи-тельным подкреплением. Другими словами, из фона выделялась та конфигу-рация раздражителей, с которой был связан положительный эмоциональный опыт. Следует подчеркнуть, что испытуемым не сообщали, за что они полу-чали вознаграждение или наказание. Тенденция к восприятию того, что по-лучало положительное подкрепление, проявлялась как бы автоматически. С точки зрения здравого смысла результат данного исследования может пока-заться совершенно очевидным; разве не естественно, что у нас существует тенденция к восприятию того, что влечет за собой награду или поощрение? Однако дело обстоит отнюдь не так просто. Возникает вполне законный во-прос: почему получение 15 центов должно оказывать какое бы то ни было влияние на организацию поля восприятия? Почему наши глаза лучше видят то, что сулит столь незначительное вознаграждение? Заслуживают ли резуль-таты эксперимента доверия?
В пользу полученных данных свидетельствует тот факт, что два других исследователя, повторивших эксперимент, а именно Смит и Хохберг (цит. по: Postman, 1953), получили аналогичные результаты. Исследования же Барбары Кон (там же, с. 83—84) создают несколько иную картину. Вместо контуров лиц Кон предъявляла испытуемым бессмысленные слоги с разной частотой — от 1 до 25 раз. Как и в эксперименте Шафера и Мэрфи, предъяв-ление одних слогов сопровождалось денежным вознаграждением, других — денежным наказанием. Но были и такие слоги, за которыми не следовало ни положительного, ни отрицательного подкрепления. Затем испытуемым пред-лагалось несколько перцептивных тестов, позволявших оценить правиль-ность восприятия слогов. Каковы были результаты этого эксперимента? Прежде всего было установлено, что качество восприятия зависит от степени знакомства со слогом, то есть от числа предъявлении: чем более знакомым был слог, тем легче он воспринимался. Этот результат находится в полном согласии с тем, что известно о восприятии. Кроме того, было обнаружено, что эмоциональный опыт, связанный с положительным или отрицательным подкреплением, также влияет на восприятие. По сравнению с нейтральными слогами вознаграждаемые и наказываемые слоги воспринимались лучше. Этот результат не противоречит рассмотренным выше данным, ибо он не умаляет значения вознаграждения, а лишь указывает на то, что не только на-града, но и наказание облегчает восприятие. Таким образом, как показывает исследование Кон, фактором, способствующим выделению фигуры из фона, является не только и не столько положительное подкрепление, сколько ка-кое-то эмоциональное состояние, связанное с воспринимаемым предметом (независимо от того, является оно положительным или отрицательным). Та-кое объяснение дает Постман, которому принадлежит в этой области множе-ство исследований: "Есть доказательства тому, что вознаграждение и наказа-ние оказывают влияние на приобретение предрасположенности к перцептив-ным реакциям. Как вознаграждение, так и наказание могут способствовать перцептивному научению, однако вознаграждение является, по-видимому, более эффективным, чем наказание" (там же, с. 86). Разумеется, не вознагра-ждение (или наказание) само по себе, а то эмоциональное состояние, которое оно вызывает, оказывает подкрепляющее влияние на перцептивное научение, а тем самым и на выделение фигуры из фона. Здесь следовало бы сделать оговорку в отношении возможности сравнивать влияние наказания и возна-граждения. Постман считает, что вознаграждение является более эффектив-ным, чем наказание. Однако трудно доказать этот тезис, поскольку не суще-ствует общей шкалы, с помощью которой можно было бы сравнивать силу вознаграждений и наказаний. Имеет ли потеря 15 центов такую же негатив-ную силу, как приобретение 15 центов — позитивную? Это кажется весьма сомнительным: нельзя прямо сравнивать величину наказания с величиной вознаграждения, даже если они измеряются одними и теми же единицами, например денежными. Не имея же возможности сравнивать субъективную эмоциональную значимость применяемых раздражителей, мы не можем со-гласиться с утверждением Постмана.
Влияние эмоционального опыта на восприятие свойств предмета. Вы-деление предмета и точная оценка его свойств связаны с эмоциональным опытом человека. Об этом свидетельствуют, в частности, эксперименты Прошанского и Мэрфи по попарному сравнению линии и грузов (Proshansky, Murphy, 1942). Эксперимент проводился следующим образом.
Первая часть: испытуемые попарно сравнивали линии и грузы. Экспе-риментатор определял точность оценок.
Вторая часть: испытуемых распределяли в три группы — А, Б и В (см. табл. 1). Испытуемых группы В (контрольной) ни вознаграждали, ни на-казывали.
Третья часть: испытуемые попарно сравнивали линии и грузы (как и в первой части).