Мяч, ало сверкнув влажными щечками, взмыл в голубизну весеннего неба и завис над оживленно шумливым, многолюдным двором, дразня мальчишек, разгоряченных футболом, пугая мамочек с колясками и бабушек на скамеечках. Горделиво повертелся над крышами многоэтажек, перед тускло-пыльными, настороженно-сердитыми окнами, и раззадоренный близостью к солнцу, вдруг, устремился в самый тенистый, по-зимнему дремучий уголок. Звонко шлепнувшись о мерзлую землю, он игриво подскочил к долговязой девице в сером, - но, оробев от ее невидящего взгляда, неуклюже плюхнулся на кочку, чубатую зимним сухотравьем, и потерянно завихлял по слякоти и ледовой крошке назад к стадиону. Обрадовано загалдели мальчишки, выдохнули мамочки, успокоились бабушки, а девица шагала все так же ровно и осторожно, как слепая.
В прежней школе ее, веселую непоседу с раскосыми глазами и вечно растрепанными косичками, любили и ругали за живость характера, а в этой не сложилось. Марину избегали, слегка подтравливали, она робела и уходила в себя - от общей неприязни, от серых стен, болотно-зеленых досок и черных шкафов... Все, что радовало глаз, - цветы на окнах да небо за окнами, - сопровождалось одергивающим "хватит ворон считать! Смотрим в учебник!"
А как подготовка к выпускным началась, вообще головы не поднять:
- Не отвлекаемся! Помним об экзаменах!
О них забудешь! С утра до ночи: экзамены, экзамены, экзамены... Сами извелись, ученикам роздыху не дают, родителей накачивают...
Матушку Марины, Варвару Владимировну и накачивать не надо. Ее запальчивая, яркая, страстная душа без подвигов и героики жить не умеет, - им одним верит. А вот дочке... - Что дочка? Так себе человечек, заурядный да бесталанный, и как ни влюблена в мать, как ни старается заслужить ее благосклонности, уж больно себе на уме. Как такой верить? С той же учебой: в будни и в выходные до поздней ночи сидит, заучивает, записывает, - но огонька в глазах нет. Вот и горячится Варвара Владимировна, увещевает, что образование и человеческое достоинство нераздельны и дело не только в институтах и "корочках". Просто уважать личность непросвещенную и недоразвитую (тем более дочь! - плоть от плоти) Варвара Владимировна никак не сможет.
Марине в этих наставлениях все чаще пророчество слышится. Она вроде и старается изо всех сил: о Соне (подружке по двору), рисовании и других глупостях забыто, - все силы на учебу брошены. С утра до ночи - тетради, конспекты, учебники да страх Варвару Владимировну разочаровать, недостойной дочерью оказаться. И все равно ошибки случаются, а дурные предчувствия только навязчивей становятся. Разве по дороге из школы домой забудешься, унесешься подальше от неизбежного, хотя бы на время, хотя бы мысленно.
К счастью, дорога до дома не близкая: без происшествий, аварий, задержек - почти час на трамвае. Час свободы от мыслей и чувств! Пускай ничего не меняющей, бездумной, бестолковой, почти беспамятной, - но как же Марина ей упивалась! Еще до того, как сесть в трамвай (садилась она на кольце, где кроме нее в вагоне и людей-то не было), еще до того, как дойти до кольца, едва выйдя из школы, она впадала в душевное, вернее, бездушное оцепенение, - и ни весна, ни мальчиший гвалт, ни мяч, упавший ей прямо в ноги, не могли вернуть ее к реальности.
Лишь за несколько метров до кольца Марина "оживала", высматривая "свой" трамвай, и заняв место у окошка, любовалась на знакомую до мелочей картину. В центре круглой асфальтированной площадки недвижным пауком темнела диспетчерская будка с недобрым взглядом грязных окошек, по кругу площадки серебристыми паутинками перемигивались рельсы, на которых, втайне ожидая свободы, толпились цветастые свежеомытые составы.
Через минуту-другую Маринин трамвай вздрагивал, осторожно и медленно трогался, словно боясь привлечь внимание диспетчеров из паучьей будки, еле заметно выезжал с площадки, и выпутавшись из паутины кольца, вырывался, наконец, на проспект, на волю, - блестящий, звенящий, счастливый!
2.
Час - это хорошо, это много: читай, зевай, смотри в окно... Главное, не спать. Некрасиво может получиться, некрасиво и невоспитанно. Впрочем, соображения этикета все чаще уступали силам природы, и только очнувшись, Марина понимала, что снова не заметила, как заснула. Вот и сейчас трамвай уже подползал к булочной, а невоспитанная пассажирка только-только протирала глаза: ничего, до дома еще пара остановок, есть время очухаться, даже подразмяться, если соседнее место свободно. Но нет, - дядька какой-то сидит. Свободных мест полно, даже сдвоенных, - чего не отсядет? Задремал что ли? Краешком глаза окинула джинсы, серебристо-серую куртку, черную сумку, и вдруг показалось, что он не просто рядом сидит, а потому что с ней рядом. Может, не проснулась до конца, вот и мерещится всякое. Да что гадать, не проще ль выйти?
Едва подъехали к остановке, Марина с заполошным "чуть не проехала!" выскочила на улицу, для пущей уверенности скрылась в булочной, дождалась, пока трамвай закроет двери, и лишь услышав уносящееся вдаль трамвайное "четче-звонче, четче-звонче", облегченно выдохнула и даже обрадовалась: теперь и прогуляться можно, и, если мелочи хватит, мороженого купить! Вон его сколько: блестящего, манящего, в рожках, брикетах, - только выбирай... А транспортная романтика не по ее части, если это вообще романтика.
- А я тебя потерял! Жду, жду... - в булочную, лучезарно улыбаясь, вошел мужчина в серебристой куртке, и прямиком к Марине. - Брать что-то будешь?
- Нет, - буркнула она, сердясь на себя, на него, на ни в чем не повинных покупательниц. Они что? не видят ничего? Смотрят, как будто бы так и надо, еще улыбаются, -одобряют вроде. От возмущения Марина споткнулась. А этот, из трамвая, галантно под локоток подхватил, да так и повел на выход, как давнюю знакомую:
- И хорошо, а то я соскучился, - просиял он, выводя неловкую, рассерженную спутницу.
"Сейчас развеселю", - вскипало в душе девушки смятенье.
Но едва они вышли, и Марина, оттолкнув спутника, раскрыла рот, чтобы разразиться гневной тирадой, рядом возникла пожилая дама, увитая гроздьями пакетов:
- Так, ребятки... - начала она что-то перекладывать, вытаскивать, прятать, то и дело поглядывая на парочку. - Весна, стало быть! солнышко! А вы ссориться затеяли. Не дело это! Ты - (обратилась она к мужчине) - проси прощения, а ты - (это уже к Марине) - прости дурака. И смотрите мне! - добродушно пригрозила случайная миротворица, и разобравшись с сумками, неожиданно легко зашагала прочь.
Чему радуется этот дядечка-шутник, Марина, ни красотой, ни богатством форм не отмеченная, навыков общения и кокетства с мужским полом сроду не имевшая, никак понять не могла. Да и не очень стремилась. "А может, и не шутник никакой, а знакомый (мамин, например), ждет, когда я его узнаю", - Марина пригляделась. Годами намного старше, ростом чуть выше нее, брюнет, подтянут, спортивен... "Алексей"... скорей уж "Алексей Иваныч" какой-нибудь. Нет, ни о чем. Лицо открытое, глаза голубые, немножко глубоко посажены (от этого блеск еще заметней кажется), нос прямой. А губы... губы немного капризные. Вернее, самые уголки губ, чуть пухлые, по-детски очень. Точно запомнилось бы. Нет, никакой он не знакомый. Что ж делать?
Алексей не торопил, ждал, когда Марина успокоится (во напугал!) и гадал, с чего б это девушки от него бегать начали. За ним - случалось, а чтоб от него... - странно это. Да и девушка странная. Теплынь стоит! солнце печет! В центре и снега уже нет, юные прелестницы чуть ни в летнем ходят, а эта - в куртке наглухо, сама бледная, измученная. В другой раз и не заметил бы...
Да и в этот не заметил, просто сел на единственно свободное место рядом со "спящей красавицей", в который раз проклиная свою аллергию на запах косметики, осторожно вдохнул, но почувствовал только запах ветра и солнца. Вот тут и пригляделся внимательней: чистая, без косметики, кожа, ровный спокойный лоб, трогательно девчачьи, нещипаные брови, нежно-розовые веки, серебрящиеся лучики некрашеных ресниц, губы естественные, дышащие (целуй не хочу, никакая аллергия не помешает), и сонная, счастливая улыбка. А глаза?... - глаза, наверное, светлые-светлые, как чистые воды. И то ли любопытство, то ли шальные мысли взыграли, - весна ведь! Да мало ли почему! - захотелось их цвет увидеть: серые или голубые? Из любопытства захотелось. Вот и не спешил отсаживаться. Ждал. А когда девушка, пробудилась, - глаза темными оказались, почти черными, огромными, раскосыми. У него аж сердце екнуло. Еле успел следом выскочить, чтоб на глаза эти наглядеться. Блажь, конечно, но не все ж по уму жить!
- Испугал я тебя? - прервал молчание Алексей.
- А вы не тыкайте, - отпускал Марину испуг (чего ей бояться? Вот проспект, вот люди, вот окна, до дома рукой подать), но раздражение нарастало: привязался ведь!
- А ты не выкайте! - веселился в ответ нежданный знакомый. - Скажи лучше, имя у тебя есть?
- А вам зачем? - недогадливый, что ли? сердилась Марина, или она чего-то не улавливает? Но зачем-то представилась, - Марина...
- Красивое имя. Слушай, Мариночка, у меня сегодня со временем туго. Давай, завтра встретимся? И весь вечер твой, ладно?
- Не ладно, - усмехнулась Марина. - Ни к чему это.
- У тебя кто-то есть? - (Наличие кавалера до сих пор было единственной причиной подобных отказов).
- Угу... Матушка, школа, экзамены...
- Что за экзамены?
- Выпускные. Марина выглядела чуть старше своего возраста, иногда досадовала на это, но сейчас с интересом наблюдала, как поведет себя этот дядечка, узнав, что она еще школьница. Правда, ходить ей в школьницах оставалось недолго, но все-таки... Алексей, хоть и не ждал такого поворота, не слишком смутился: девушки нынче развиты, а мимолетная симпатия и толика легкого флирта еще никому не вредили:
- Помню, помню: шпаргалки, записки, романтика... - продолжал он, излучая радость. - Значит, на выходных?!
- Нет, - как можно жестче отрезала Марина. Такой взрослый и такой непонятливый!
- Тогда вот! - он покопался в сумке, записал что-то на листке бумаге и протянул его Марине. - Позвони, как сможешь. Договорились?
Марина облегченно кивнула - наконец отстанет! - и небрежно сунула листок в карман (не забыть выкинуть! не дай бог, матушка найдет). Но Этот прощаться не собирался, тем более что девушка держалась спокойнее:
- А теперь, Мариш... можно так? У меня к тебе вопрос. Один-единственный, но очень важный! Для меня важный! Только давай отойдем. Шумно тут...
"Шумно ему! Подозревала же нехорошее! А если зря? Если человек порядочный, просто она не все знает и придумывает невесть что? Лучше все-таки выслушать, разобраться", - пронеслось в ее голове, и легким жестом пригласив Алексея присоединиться, она направилась в сторону от проспекта.
3.
Здесь, в нескольких метрах от пыльного, ревущего центра было по-домашнему уютно. Жизнь текла тише и медленней. Деревья отбрасывали ажурные колышущиеся тени, пахло набухшими почками, влажной корой и ожившей землей. На газонах пробивалась первая травка, белели высаженные осенью крокусы, - готовая натура для съемок... Алексей для романтического героя годился вполне... А вот Марина до героини не дотягивала. Тут нужно бы кого-то поярче, посмелей, и, да! посимпатичнее, - иначе убедительной завязки не получится. Хотя - кого и в чем было убеждать?
- О! Кофеек! - свернул Алексей к киоску, притаившемуся в кустах акации. Все живое тянулось к солнцу, и только эти двое в тенистых зарослях, устроившись за одним из пустующих столиков, как будто чего-то ждали: он, в распахнутой куртке и бордовом свитере, улыбающийся солнышку, сверкающим окошкам, хлопотливым синичкам и еще бог знает чему, и она, нахохлившаяся, укутанная в серое, высматривающая что-то на темной поверхности исходящего дурманом напитка и вдруг, словно разочарованная тщетностью поисков.
- Я вас слушаю, - наконец сердито вскинулась Марина.
- Во-первых, не такой я и старый, так что лучше на "ты", - отвечал Алексей, пряча улыбку. Ну и глазища!!! Ясные, строгие! А ему б все играться. Пацан, да и только! - Во-вторых, скажи мне, Марина, - и с заговорщическим видом подался к ней, чтобы снова удивиться отсутствию косметики, - что это тебе снилось? Там, в трамвае?
- Не помню, - сходу отсекла девушка: может, теперь ее оставят в покое.
- Жаль. Ты во сне улыбалась... так спокойно, так счастливо... Редкое сочетание. Интересное. Обычно, как счастье, - так бури, восторги, а у тебя умиротворение, безмятежность такая... Понимаешь?
- Нет. Я ж, когда сплю, себя не вижу, - нахмурилась Марина. Трамвайные сны освежали голову, но не запоминались. И уж точно не всегда она во сне улыбается. Матушка, вон, бывает, будит среди ночи, говорит: выражение лица у тебя было плохое, угрюмое, нельзя с таким спать.
Не понравилась Алексею внезапная тусклость в глазах девушки. Глаза понравились, а сдавленная тревога, холодное мерцание во взгляде, - не дело это:
- Слушай, а давай в цирк сходим! Как сдашь экзамены, так и сходим, - вдруг пришло ему в голову и он приобнял Марину за талию, по-дружески легко и просто.
Та вздрогнула, отвела его руку, но не отодвинулась. Его обаяние и доброта, конечно, обескураживали, но дело было не только в них.
Добрейшая, мудрейшая Анна Ивановна, любимая бабушка и лучший друг Марины, в последнее время сильно сдала, часто болела, плохо спала, зато продремать могла весь день, так что поболтать с ней случалось все реже, как и с Соней, и с другими подругами, охваченными предэкзаменационной лихорадкой. Варвара Владимировна самозабвенно утопала в собственных эмоциях и всевозможных сенсациях, изредка обрушивая на Мрыську (так она называла Марину) страстные монологи о дочернем долге и высоких чувствах. Марина слишком остро откликаясь на общие слова, болезненно, иногда до слез, переживала свое ничтожество, ненавидела себя самое, предчувствовала беду, и глубоко в душе все больше убеждалась, что такая беда была бы единственно справедливой оценкой ее существованию. Но бывало, сердце съеживалось от такой справедливости, как червяк от укола, в глазах темнело, и так душно становилось, - не продохнуть.
И вдруг Алексей, - понять бы, что ему надо? - беззаботный, улыбчивый, сияющий... Такие "солнечные" люди редко-редко встречаются. Варвара Владимировна, например, тоже веселиться любит и смеется задорно, звонко, красиво, чуть запрокидывая голову, приоткрывая белые ровные зубы, - а только будто немножко рисуется, как перед зеркалом или камерой, будто не в веселье дело, а в портретной убедительности. Оно и понятно, - у красивых женщин свое noblesse oblige*. А вот у Анны Ивановны все настоящее, от души: мысли, чувства, жесты, и пошутить она может, и посмеяться, но то ли ровный нрав, то ли сердечные печали, а в последнее время еще и болезни будто сдерживают ее в моменты веселья. Да если б и были мама с бабушкой натурами "солнечными", Марине ли греться в этом человеческом сиянии? Почему ж Алексей не видит, что не ту своим солнышком дарит? И как это у него получается? Откуда свет этот берется? Марина пытливо вглядывалась в его лицо, изучая, выискивая, запоминая... Понятно, - никакого нимба нет. Ну, глаза смеются - несколько лучиков у век. И уголки губ... едва подрагивают, забавно так, живо, - то ли рождая улыбку, то ли сдерживая ее. А на детских припухлостях блики играют, смешные, трогательные...
- Эй, что с тобой? - тихонько спросил Алексей, ожидая увидеть затуманившиеся глаза и разрумянившиеся щеки. Неспроста же девушка на губы его уставилась. Но смутился, встретив внимательно исследующий взгляд. - Что-то не так?
- Нет, - резко отстранилась Марина, испугавшись собственного интереса. - Все так. Отвлеклась, простите. О чем вы?
- В цирк, говорю, сходим? - он всегда тонко улавливал женские эмоции, но девичьих метаний не любил (да и не по возрасту уже!) и молоденьких барышень обходил стороной. А эта прямо зацепила: ладно, улыбка, ладно, глазища! Еще и без косметики. Но он уже улавливал тепло ее кожи, почти физически ощущал естественную живость губ (а целоваться он любил и умел) и снова испугал. Чем? И хотя ни азартным, ни упрямым Алексей не был, но точно знал, что судьба благосклонна к тем, кто умеет читать ее знаки и не боится следовать им. Цветы лучше собирать там, где они растут, а не в дебрях комплексов и противоречий.
- Ты в цирке-то что любишь?
- Зверей люблю, - неверным шепотом ответила Марина. В горле вдруг пересохло: узнать бы, какое оно на вкус, это его солнышко.
- И зверей посмотрим, и фокусников, и клоунов. Да? - спросил Алексей с такой теплотой и нежностью, что мысль о поцелуе показалась вдруг не такой страшной.
Ее одноклассницы давно бегали по свиданиям и болтали на сердечные темы, она же не о чем таком не помышляла. Вернее, если и помышляла, то отвлеченно, как о недосягаемом, не преосуществимом для нее. О каком счастье можно мечтать, если даже материнского сердца согреть не можешь?
Но даже в математике встречаются ма-а-аленькие допустимые погрешности. "Случайный поцелуй! пусть по ошибке, по глупости, по недосмотру небес, но пусть он будет, - подумалось ей. - Потом все вернется на круги своя. А пока... пока застрять в этой киношной благости на секундочку, почти понарошку". Любой фильм заканчивается, но что-то же остается, зачем-то же мы его смотрим, ей останется память о первом в жизни поцелуе, поцелуе с "солнышком"", - и Марина кивнула в ответ.
Алексей чуть не рассмеялся, увидев, как она напряглась и сомкнула губы: еще и нецелованная! Сам он к этим французским премудростям лет с пятнадцати приобщился, - повзрослеть торопился. Одни покуривать начали, другие - в гаражах пропадать, а его на деликатное потянуло, тем более что деликатное это по всем углам шушукалось: кто из мальчишек умеет целоваться, а кто только вид делает. (Прежде ему и в голову не приходило, что дела столь сокровенные вот так запросто, не таясь обсуждать можно.) Вот и заволновался: сегодня одной не покажешься, - завтра, глядишь, в сопляки запишут. О своих печалях другу Толику, соседскому мальчишке, поведал, а у того сестра четырьмя годами старше, но уже взрослую из себя мнила. Она и помогла, - научила по дружбе. Кому сказать! никакой романтики, одна физиология. И ничего особенного, уникального в том поцелуе не было, - разве что первый. Впрочем, и второй, и третий, и четвертый, - все они были в чем-то уникальны, хотя бы в том, что были вторыми, третьими, четвертыми... И сейчас он беззлобно подтрунивал над собой: "Куда ты лезешь?! Куда? Ты, привыкший к умело, томно подставляющим губы..."
4.
- Марин, ты? - донеслось из зарослей акации.
- Соня? - Марина в ужасе оттолкнула Алексея. Хорошо, не матушка!
- Я, я - выбираясь из кустов, отряхивалась девушка в небесно-голубом плаще, с любопытством поглядывая на мужчину рядом с подругой.
- Это Алексей, а это Соня, - представила их Марина и совсем успокоилась. Соня - человек! Сколько книжек прочитано, историй рассказано! Но главное - тайны сердечные. Правда, у Марины их не было, зато у Сони хоть отбавляй. Она хоть и младше, но уже сложившаяся маленькая женщина с заметными формами, хорошеньким личиком и каким-никаким личным опытом. Не одна сказка рухнула, не одна драма пережита. И ведет себя Соня по-женски, на юношей без лишних сантиментов смотрит, повадки их знает. Не то что Марина.
- Честь имею, - озорно прищелкнул пятками Алексей.
- Хорошо, если имеете... - строго оглядела его Соня. - А вам, Алеша, сколько лет?
Марина смутилась: и "Алешей" бы не смогла, и про возраст неудобно, а у Сони - запросто.
- Двадцать семь.
- Круто. Как у классика! - со значением кивнула Соня. Надо ж! Буквально на днях из интереса считали, сколько было Онегину, сколько Татьяне Лариной.
- А как у классика? - поинтересовался Алексей.
- Она лучше знает, - указала Соня на притихшую подругу.
- Ну, Онегину было двадцать шесть... - недовольно протянула Марина (слишком на экзамен похоже становилось) и тут же уточнила, - ...Двадцать шесть, а не двадцать семь!
- А Татьяне? - творчество Пушкина мало интересовало Алексея, школьная программа давно забылась, а вот проверить интуицию всегда интересно. - Татьяне сколько было?
- По хронологии романа около пятнадцати получается, а сам Пушкин писал Вяземскому, что ей семнадцать, - ответила Марина заученно и тоскливо.
- Как тебе? Ну, примерно?..
Марина кивнула.
- Ты ж моя хорошая! - обрадовался Алексей неизвестно чему и как-то по-родственному чмокнул Марину в макушку.
- Так вы давно... знакомы? - озадачилась Соня. - Марина мне не рассказывала.
- Мы хорошо знакомы, - ответил Алексей.
- Ну, это вряд ли... - усмехнулась Сонечка.
- ?
- Думали бы, прежде чем кофеи здесь распивать!
- А! Это ты про то что к экзаменам готовиться надо?..
- Причем тут экзамены?
Марина потемнела в лице: "причем" - это о матушке. Соня считала Варвару Владимировну человеком жестким и недобрым и сейчас побаивалась за Марину, а зря. Варвара Владимировна просто честной была и от дочери того же требовала, да и Соню по-своему любила, привечала как могла. Бывает, посмотрит на дочь, длинную, костлявую, бледную и вялую, и только вздохнет: "Уродилась же... Вон Соня! И фигурка, и личико, и держится уверено, - все у нее будет, все получится. А ты? Смотреть не на что, живешь тяжело, уныло... А еще говорят - яблоко от яблони..." Неприятно было Марине слышать такое, но что делать, коли правда горчит. Хорошо, что есть человек, который тебе эту правду без утаек выложит. И тут не ныть, тут бороться надо, дурную натуру свою ломать, а не шляться не пойми с кем! Стыд обжег сердце Марины:
- Да уж! Лучше вам попрощаться, - кивнула Соня. - Я на шухере постою, а вы, давайте, заканчивайте миндальничать, - и деликатно отойдя в сторону, отвернулась, чтоб не мешать.
Как прощаться-то? - Марина неуклюже выставила руку, то ли протягивая, то ли пряча ее. Алексей ласково погладил ее пальцы, ладошку, и чуть притянул к себе. Утешать и подбадривать он умел. К тому же робкое "да" уже прозвучало, и сама девушка не противилась, - только краснела и старательно прятала взгляд.
- Мариш... - он осторожно приподнял ее подбородок, взглянул в раскосые темные глаза (и сердце его снова екнуло), едва ощутимо поцеловал лоб, виски... прикоснулся к мученически сжатым губам, и почти не отрываясь, помотал головой: не так... Губы Марины перекосились в подобие улыбки и чуть расслабились. Алексей тихонько кивнул, и девушка замерла, ужасаясь и столбенея. От страха и напряжения она не сразу почувствовала бархат его ласковых прикосновений, но - сначала неуклюже, через испуг и неопытность, потом все более проникаясь неведомым прежде трепетом, - отдалась ему всей своей перепуганной душой до яркого румянца на щеках, до шума в ушах, до сладкого головокружения.
Марина, пересиливая себя, оторвалась от Алексея, и сердце ее снова обожгло ужасом. Хотелось исчезнуть, пропасть, сгинуть, по меньше мере, сбежать, и она убежала бы, если бы он ни придержал за рукав:
- Номер я тебе записал. Позвони, слышишь?
- Постараюсь, - бросила Марина, вцепившись в плащ подруги, который должен был вывести ее из тени наваждения.
- Приятно было познакомиться! - попрощалась Соня с Алексеем, тоном обозначив окончание встречи, и девушки направились домой. А немного пройдя и помолчав для важности, Соня вынесла вердикт:
- Годится! И постарше, и приятный такой. А Варвара Владимировна знает? - Молчание. - Ты не бойся, я могила... - пыталась Соня разговорить подругу, но та будто не слышала.
Годится, не годится, какая разница? - фильм закончился, оставив на память ощущение бархата на губах... Марина даже чуть тронула их, пытаясь постигнуть волшебство физической памяти, но тут же отдернула дрожащие пальцы, боясь разрушить солнечный привкус. Соня чуть заметно улыбнулась, - ее первые сказки были позади.
Конечно, никому звонить Марина не стала, записку с номером телефона выкинула, и даже с Соней об Алексее ни разу не вспоминала, - жила бледнеющими, двоящимися воспоминаниями. Один Алексей, с чуть смеющимся взглядом и пухлыми уголками губ, живший в одном с нею городе, носивший серебристую куртку и бордовый свитер, забывался, как ни цеплялась Марина за память. Другой, похожий на киногероя, - отступал в область бессмысленных фантазий и придуманных диалогов. Меж тем времени на выдумки не оставалось.
Все было расписано и назначено: последние контрольные, проверки конспектов, график экзаменов... Марине, - хоть с какими оценками, - только б со школой покончить. Не того ждала от Мрыськи Варвара Владимировна: пусть не дал бог ума и таланта, но с экзаменами можно постараться?! так сдать, чтоб матери было чем гордиться! А там, глядишь, в институт поступит, чему-нибудь да научат - человеком станет...
***
"Почему, интересно, сначала выпускные балы и только потом экзамены? Не логичней ли бы было наоборот?" - рассеянно думала Марина, уставившись в больничное окно, за которым буйствовал май. Но ни балы, ни экзамены ее уже не касались. Нет, мир не рухнул, катастрофы не случилось, - так... маленькое недоразумение. За пару дней до первого экзамена она попала в больницу. На остановке выходила из трамвая, и вдруг нехорошо стало, в глазах потемнело, в висках застучало, и не вздохнуть, - так, при всех и бухнулась. Хорошо, под колеса не попала, добрые люди "скорую" вызвали.
"Чего вы хотите? - трудный возраст...", "вот вам и нагрузки, и недосып...", "совсем девчонка, а уже нервы...", - шептались сестрички, ставя капельницы и делая уколы. И наступал сон. Потом Анна Ивановна, заплаканная, с беленьким вышитым носовым платочком в руках, соседка по палате с сердобольным "Бледненькая! Тебе бы в деревню". И снова сон. Соня, с почтительно-сочувственным взглядом и оранжевыми мандаринами... И опять сон.
Выписывать пациентку не торопились. Аттестат об окончании школы без экзаменов, по среднегодовым оценкам вывели, с поступлением в институт врачи посоветовали подождать. А чтоб не терять времени, Марина решила поступить в училище, в ПТУ, куда приглашали без всяких экзаменов, - уже через год зарабатывать можно будет, и на вечернем учиться. А пока... Сказывалась ли душевная тупость или подлость, которые подозревала в ней Варвара Владимировна, помощь врачей или непринужденная болтовня с Анной Ивановной и Соней, или просто удалось, наконец, выспаться, - Марине хотелось думать о светлом и радостном: о синем небе за окном, одуванчиковых россыпях на ярко-зеленых газонах и о маленькой тайне, невидимо освещавшей ей душу, - о тайне по имени Алексей.
Встреча вторая
1.
- Ты?! - из тени металлических шкафов навстречу Марине шагнул мужчина.
После солнца ее глаза с трудом привыкали к искусственному освещению, и мужчина казался незнаком. Челка и обильная щетина скрадывали черты лица, но в голосе слышалась уверенность, а в еле различимой улыбке мерещилось что-то знакомое:
- Вы?
Вот так сидишь целыми днями, работаешь, учишься, и не знаешь, что в соседних цехах творится, что за люди там работают. "Свои", - инженеры, техники, чертежники, словом, разные итээровцы, работавшие в одном с Мариной отделе, - для нее уже родными стали. В соседних отделах тоже знакомые были: то в столовой пересечешься, то на субботнике... В другие здания - только если случайно по бумажным делам зайдешь. Кто там чем занимается, над чем колдует, - это пусть инженеры и технологи вникают. Они свои институты позаканчивали, в жизни определились, им и карты в руки. Марине и так дел хватает: с утра на машинке стучишь, как дятел, в обед поесть надо, в магазин сбегать, бабушке позвонить, потом опять за машинку. А машинка - гром! Машинка - зверь! Корпус расшатан, каретка вылетает, клавиши западают. Ей бы в музее стоять, - да на чем же тогда работать? где другую такую умницу-красавицу найдешь? Вот и приходится чинить да подкручивать. Свободная минутка если и выпадает - в конспекты лезешь: готовишься, повторяешь. Студентам-вечерникам в институте спуску не дают. С лекций домой идешь никакая, а дома - бабушка.
Анна Ивановна хоть и старается молодцом держаться, виду не подавать, но годы свое берут. И ладно бы годы, - душа у нее молодая, светлая! Здоровье подводит, вот что! Матушка, натура утонченная, аристократичная, - все в ней против дурного да грязного восстает, болезней как огня боится, от санитарии чуть в истерики не впадает. А Марине и спокойней, когда сама все делаешь: меняешь, стираешь, убираешь. Опять же с бабушкой лишний раз поболтать можно. А с утра - опять на работу... Жестковато выходит, но посмотришь на сокурсников: тоже, бедолаги, крутятся. У многих семьи, дети, с жильем сложности, - ничего, справляются, а у Марины и проблем-то серьезных нет, - знай себе учись, а там и с работой устроится, и зарплата повыше будет, и бог даст, бабушку подлечить удастся. Так что не время уставать, - делá делать надо.
И делала, и получалось, и не потому что в Марине обнаружилось нечто выдающееся, просто сам мир, от которого она ждала отвращения и возмездия за все свои несовершенства, оказался не так уж свиреп, принимал ее такой, как она есть, бестолковой и неидеальной. И было в этом приятии нечто столь крамольное и непозволительное, что лучше б и вовсе чувства утратить, чем до таких озарений докатится. Но пугающее ощущение легкости, однажды осветив ей душу, прирастало все новыми всполохами чудесных откровений, все настойчивей призывало по-новому полюбить мир, неожиданно великодушный и щедрый. Марина влюблялась во все подряд: в улицы, по которым ходила, в шум суеты, в чахлую зелень дворов, в свежесть утренних часов и тишину вечеров... И, - что уж было совсем непонятно, - мир отвечал ей тем же.
В институте особого героизма не требовалось, разве что на лекции ходить да зачеты сдавать, - не так сложно, порой даже увлекательно. Итээровцы на работе, студенты и преподаватели в институте, просто случайные прохожие относились к ней с такой благожелательностью, что, будь ее воля, каждому бы спасибо сказала и цветов надарила...
И только Варвара Владимировна, по своей прозорливости, по-прежнему на дочь без омерзения смотреть не могла. Мало того, что Мрыська внешне - копия отца, так еще и лгунья, каких свет не знал. С виду девочка приличная: учится, работает, деньги домой носит, с бабушкой возится, с людьми ладит, а чует материнское сердце недоброе, - покажет себя "Мариночка", так покажет, что все слезами умоются. Уж как Варвара Владимировна боялась этого! Как дочери присматривалась, к разговорам ее прислушивалась, хитрые вопросы задавала, чтоб на лжи подловить (неприятно, да ведь иначе никак!) Но Мрыська ее ловушки будто нутром чуяла, ни разу не попалась, а то еще глаза выпучит: "Мам, ты прямо скажи, в чем дело-то?" Прямо! А прямо бесполезно. У дочери к материнским опасениям никакого сочувствия: говоришь ей, говоришь, душу изливаешь, - а она зубы стиснет, взгляд потупит, стоит, дрожит, и ни слова в ответ не проронит! Бывало, не выдержит Варвара Владимировна: "Прочь из дома, свинья бессердечная!" Мрыська и уходит. Правда, бабушке всегда отзвонится, скажет, куда уехала и когда вернется, чтоб Анна Ивановна не волновалась. А о ней, Варваре Владимировне, кто подумает? Ей куда идти? с этими страхами, подозрениями, беспомощностью?! К Анне Ивановне? Так та за Мрыську горой: "Напрасно ты так с Мариночкой". Будто и не видит, что внученька в папеньку своего пошла. Тот Варваре Владимировне всю жизнь искалечил, - сколько крови выпил! - теперь эта растет. Да выросла уж! Каланча эдакая! а душонка мелкая, обывательская, на сильные чувства не способная. А ведь сколько сил вложено, чтоб карликовое Мрыськино сознание развить, сочувствие к праведному гневу материнскому, к священной ненависти пробудить! Да и сама Мрыська к вершинам духа честно приобщиться пыталась, но только со временем все равно скатываться стала. Что с нее взять? Пэтэушница4 ! Не в смысле вузов и академий! По сути своей. Такая, где б ни училась, пэтэушницей и останется. Потому, видать, в училище и попала! - подобное к подобному! Словом, поняла Варвара Владимировна, что бесполезно в дочери высокое лелеять, да и махнула на нее рукой. А доченька не слишком и переживала, будто и не страшно ей оказалось уважение Варвары Владимировны потерять. "Коли это начало, что ж дальше-то будет? - думала та, с тревогой косясь на дочь. - Ох, Мрыська! хитрая: изолгалась, исподличалась. Ничего человеческого в тебе не осталось. Видимость одна".
***
Радость жизни, страх за бабушку, горечь за мать, за ее обиды на отца, мешались в сердце Марины, разрывая ей душу и, кажется, не оставляя места для романтики. Но одно теплое воспоминание до сих пор хранилось в ее сердце, хранилось на таких глубинах, что впору б ему забыться, - но нет! То ветка акации на глаза попадется, то горячим кофе пахнëт, то афиша цирка мелькнет, - и в памяти смутный образ всплывает, подзабытый и лучезарный, словно залитый светом, так что лица не разберешь, встретишь - не узнаешь. А тут еще небритость эта...
Непривычная поросль скрывала трогательные детские припухлости на щеках Алексея и придавала его улыбке теней и сдержанности. Взгляд, обесцвеченный холодным мерцанием люминесцентных ламп, казался не таким солнечным, искренним, как прежде.
- А, принесла? Твердушкина я, - подошла к Марине женщина с неприметным лицом, в солидных, круглых, с тяжелой цепочкой, очках, явно ожидавшая "посыльного" с бумагами; сурово, поверх очков стрельнула взглядом на Марину, на застывшего Алексея; просмотрела бумаги, и громко захлопнув папку, бросила Алексею строгое: "Как жена?"
- Спасибо, хорошо, - пробормотал он в ответ, и еле слышно шепнул Марине: встретимся...
Та, не дослушав, рванула прочь, и только на улице перевела дух: все! угомонись! встретились и встретились! всякое бывает! представь, что это не он, а кто-то похожий на него! Тем более того, прежнего Алексей больше нет. Есть сегодняшний, женатый. А это - табу. Без объяснений и психологий: табу и все. В конце концов, год в училище, два в институте, - почти три года прошло. И жила себе спокойненько, и знала, что он где-то есть, и ничего, с ума не сходила. Вот и сейчас нечего ерундой маяться, о глупостях думать.
Но в тот же день, уходя с работы, Марина заметила Алексея на проходной, и, от греха подальше, присоединившись к стайке щебечущих девчонок, дошла с ними до ясеневой аллейки. А дальше разойтись пришлось: им в метро, ей - на своих двоих до института топать.
- Спешишь? - наплыл голос Алексей, едва она осталась одна. - Я с тобой пройдусь.
Марина молча кивнула. Разговаривать по-светски она не умела, а не по-светски боялась: "язык мой - враг мой". Алексей тоже с разговорами не спешил. Итак дождался, считай, встретил, - что непонятного? Обычно, определять направление разговора он предоставлял дамам. Так они становились раскованней, откровеннее, а случись милым беседам зайти дальше душевных излияний, - смелей предавались естественному ходу событий. Брак был частью его биографии, любовь - состоянием сознания, открытого для вдохновений и вдохновительниц. Правда, Марина в музы, как говорится, ни складом, ни ладом, да ведь музы - это по части божественного, а душа иногда простого, человеческого просит, а чего именно не сразу поймешь, вот и решил разобраться:
- Куда направляешься?
- В институт, - прохладно ответила Марина. Оно б интересно узнать, чем Алексей живет, чем дышит, но оставаться с женатым мужчиной вот так, в стороне от людей, как будто нарочно укрывшись в густой листве, - нехорошо это. Другое дело, если б он родственником был, дядей или кузеном, - послушала б, о чем мужчины думают, как у них мысль устроена. Но это - если бы родственником...
- А я вот женился, оброс... Как тебе?
- Главное, чтоб вам нравилось, - Марина взглянула ему прямо в глаза, и ничто не дрогнуло в ее душе. Даже странно. Видно, этот мужчина и вправду не имел ничего общего с тем драгоценным, сияющим образом, который жил в ее прошлом, наполняя сердце теплом и светом.
Алексею в этом неожиданно ровном "вам" послышалось не столько воспитание, сколько желание дистанцироваться, - почти осознанное, почти женское. Он внимательно пригляделся к Марине. Ее лицо, как и раньше, дышало естественностью, странно сочетавший прозрачность и насыщенность тонов, высокая фигурка, исполненная гибкой силы, двигалась мягко и плавно, пестрое платьишко свободно обтекало линии тела, ничего не подчеркивая и ни на что не указывая. Девушка только вступала в пору перемен и преображений, которая для Алексея была уже позади. Все что ему оставалось - присматриваться к другим, разгадывая, как это получается, что чистые, волнующие помыслы юности неприметно теряют свое очарование, свое окрыляющее вдохновение и прижимают, придавливают человека. Во всяком случае, с ним произошло что-то подобное.
Обреченный на счастливые детство и юность, он одно время почти стыдился своей безмятежности: ни тебе страданий, ни безответной любви, ни сложностей с родителями и сверстниками. Невнятными жалобами на легкость жизни даже друга Толяна достал. Тот однажды и выдал: "Родился счастливчиком, - имей мужество быть им! Наслаждайся своими садами эпикурейскими, а в чужие огороды не лезь!" Алексей подосадовал-подосадовал: что ж ему в этих садах как в клетке торчать? А потом успокоился: друг-то, пожалуй, и прав. Счастливым быть - тоже смелость нужна, завистники и злопыхатели всегда найдутся. Помнится, даже Эпикура почитал и согласился, что единственная истина - в ощущении счастья; два-три великих имени запомнил, но скоро рассудил, что с книгами осторожнее надо быть. Одни (писатели) из своего опыта исходят, другие (читатели) - из своего, и где гарантии, что они хоть сколько-то понимают друг друга? Нестыковочка получается! А вот собственное сердце всегда точно знает, чего ему хочется, - к нему и надо прислушиваться. Мысль эта была так понятна, так приятна его уму, что вдохновила на пару сентенций собственного сочинения, к тому же, вкупе с рассуждениями о тонких материях, производила неотразимое впечатление на представительниц прекрасного пола. Охотно соглашаясь со столь интеллигентным, обаятельным собеседником, что "мир материален до глубины души" и "люди слишком много говорят о любви, потому что боятся любить", они украдкой стирали помаду, прелестно приоткрывали губки, расправляли волосы и блузки и, теряя интерес к отвлеченным идеям, мечтали о торжестве материи. Алексей, в свою очередь, умел оценить отзывчивость и самоотверженность женской натуры, одарить незабываемыми ощущениями, деликатно преобразовать романтический флер в человеческую признательность и вовремя, пока не дошло до разочарованного "я-то думала, а ты оказывается", расстаться.
...У здания института все кипело: входили, выходили, спорили, смеялись. Марину кто-то окликнул, она быстро попрощалась со своим провожатым и растворилась в толпе жаждущих знаний. А он направился в метро: домой, домой, к жене Танюше.
Одни от нечего делать делят и умножают, другие вспоминают стихи, Алексей думал о знаках судьбы. К чему эта встреча? Случайность? Совпадение? Зачем? К чему? Жена, подруги, - и так все есть. А Марина... Сейчас ровная, спокойная, а вобьет себе в голову невесть что, - разбирайся потом. Упаси бог от нервных юниц! Зачем тогда появилась? Вновь появилась! Со своими раскосыми глазами, нежными, чистыми губами, теперь, когда он женат, образумился, остепенился и не станет выскакивать из трамвая вслед за незнакомой девчонкой? Не станет, и все!
***
На следующий день он заметил Марину еще на подходе к заводу. Вид у нее был такой измученный, удрученный и подавленный, что доброе сердце его не выдержало: развеселить бы девчонку, глядишь, и самому радости прибавилось бы. С тем и нагнал. Марина, ответив рассеянным "привет-привет", всю дорогу молчала, оставаясь безучастной к его речам, и еле кивнула на прощание перед входом в свой цех.
Какие там разговоры! Ночью Анне Ивановне "скорую" вызывали. Варвара Владимировна от вида белых халатов и медицинской суеты в исступление впала, на кухне закрылась и сидела там, пока врачи не уехали. Потом на Мрыське душу отводила: "Ну что, опять суетилась? смотрите, какая я хорошая - бабушке помогаю. А я, значит, плохая?" Голос у матушки сильный, драматичный. Анне Ивановне хоть и дали снотворного, а пришлось следить, чтобы буря материнского раздражения за пределы кухни не выплеснулась и бабушку не разбудила. А говорить Варвара Владимировна привыкла основательно, подолгу, пока всю душу из человека не вытянет. В этот раз только под утро утихомирилась, - устала.
Марина еле силы нашла до работы добраться и целый день спасалась кофе, а позже, по дороге в институт, радовалась, что не одна идет, а то бы не знала, на каком свете находится, - может, уже спит, а снится, что идет. А вот Алексей, всю дорогу пытавшийся взбодрить, расшевелить бесчувственную спутницу, так ничего и не добился, и не из коварных соображений, а по любви к легкости и безмятежности, настроился по-своему приглядывать за старой знакомой. Кто знает, может, затем и встретились.
2.
...Встречая Марину по утрам на полдороги к заводу, сопровождая в обеденных походах по магазинам, провожая до института, с заботливостью любящего родственника он вовлекал девушку в легкомысленные беседы, заставляя забывать о "плохом". Что о нем думать? Оно само о себе напомнит, а сумеешь переждать, - само по себе пройдет, и у Марины все наладится. Просто человечек она несуразный, конфузный какой-то: болтает-болтает, да вдруг замолчит, глаза невидящими, стеклянными сделаются, словно не в себе девчонка; взгляд то весельем искрится, то словно туча найдет, - потемнеет, нахмурится; и все время извиняется, за мелочь, ерунду, и когда не за что, все равно извиняется. Собьется на "ты", заденет его случайно, рукой ли, плечом, - и чуть ни преступницей себя чувствует. Зато смеется как! От всей души смеется: и глаза, и губы, и упрямые прядки волос, подрагивая, - смеются. А слушает вдумчиво, серьезно и... наивно, как ребенок, с которым взрослые об "умном" поговорить сподобились. Законы физики как сказку воспринимает:
- Для меня физика - говорит, - чудо, непостижимое в принципе.
- А в школе как же? Учила, наверное?
- Скорей зубрила.
- Учитель плохой попался?
- Что вы! Учитель у нас замечательный был. Другой бы меня попросту возненавидел. А этот чего только не придумывал, чтобы мой мозг растормошить. Увы! Нету во мне тех, не знаю, клеток, извилин, которые за понимание физики отвечают. Вот бывают люди, которые не слышат. От рождения или по болезни не слышат. Вообще не слышат. Жизнь идет, звучит, а они не слышат. Но ведь живут же и звучат даже: дышат, шагают, одеждой шуршат, перелистывают что-нибудь. Как и все живое звучат. Но не слышат...
- А камни? Если камни звучат, а они звучат, они, по-твоему, тоже живые? - что для Марины чудеса, для молодого физика пройденный материал. Только он уже не студент, а вроде волшебника получается, вот и задает мудреные вопросы, не для себя, а так, чтоб в других веру в чудеса поддержать.
- По-моему, живые: растут, распадаются, влагу впитывают, эхо рождают, отголоски хранят. Но я не про них, про глухоту свою. К физике глухоту.
- Но плохой-то звук от хорошего отличишь? Где инструмент слышен, а где запись тусклая, глухая, шумы мешаются.
- Может, и отличу, только не в звучании дело. Музыка душою пишется. У Бетховена техники такой, как сейчас, не было, а музыка какая! Говорят, пение овсянки услышал, и на тебе: Пятая симфония! "Так судьба стучится в двери". А вы сегодня человека назовите, чтобы такую же музыку писал. А ведь овсянки никуда не делись, и сейчас поют.
- Это уже не физика...
- Вот и я говорю: она сама по себе, я сама по себе.
***
Не нравилось Твердушкиной приятельство Алексея с молоденькой машинисточкой. Ох, не нравилось! И хотя предъявить нечего, но так оставлять нельзя. К счастью, товарищи из Энского филиала специалиста к себе запросили, в командировку недели на две. Им без разницы кого пришлют, лишь бы в разработках понимал. А Леша - человек сведущий, молодой, пусть смотается, заодно голову проветрит, пока она, Твердушкина тут разберется, - кому надо мозги вправит.
Как только Алексей отбыл, она подловила Марину и, холодно поблескивая стеклами огромных очков, то краснея, то бледнея от гнева, выговорила за всех обиженных и обманутых, рассказала, как таких "машинисточек" кое-где камнями забивают. Думала, девчонка плакать, оправдываться будет, но Марина только губы кусала да как осиновый лист трепыхалась, но под конец поплыла все-таки, к стеночке привалилась, да так, по стеночке и пошла, - проняло, видать. В Твердушкиной даже жалость шевельнулась: "Может, и вправду, девчонка не из "тех" будет". Кто такие "те", она и сама не определилась, но тут уж какая разница? Главное - мораль соблюсти! а девчонка переживет!
Для Марины эти переживания пыткой обернулись. Если б речь шла о ней и только о ней, о ее непорядочности, было б не так больно. Но бросить тень на Алексея, - человека светлого и благородного, - вот в чем, действительно, подлость! Как не невинны казались их встречи, видно, права была Варвара Владимировна: в Мрыське, в самом ее существе, в тех безднах, которыми попы́ нормальных людей пугают, в тех тайниках сознания, о которых философы с психологами догадки строят, источник грязи таится, и любой, кто по неведению или из чистых помыслов с нею связаться решил, - душу свою пятнает. "Доигралась? А нечего любопытничать было. Видишь, не твой человек, - замечательный, умный, добрый, но, как говорится, не из твоей песочницы, - пройди мимо", - казнила себя Марина за все сказанное и подуманное, казнила изо дня в день, казнила ожесточенно и зло. Даже не казнила - мстила за Алексея, за постыдную тень пусть и надуманных подозрений, задевших его светлый образ. Твердушкина была бы довольна.
А вот "своим" из отдела происходящее с Мариной не нравилось. Понятно, что девчонка устает, недосыпает, дома не все гладко, но такой опустошенной, болезненно-изнуренной ее не видели. Осторожные расспросы ясности не вносили, - Марина лишь глубже уходила в себя. В текстах - опечатка за опечаткой, а ведь хорошая машинистка. Встряхнуть бы ее, в чувство привести, - по-матерински тревожились женщины. Сама собой возникла идея о маленьком путешествии для нее, хотя бы в тот же Энский филиал на два-три дня. Тем тепло, хорошо, - хоть немного отдохнет. Скоро и цель поездки придумали: доставка "рабочего узла". Кто ж о Твердушкинских замыслах знал?!
Марину задание удивило. В городских командировках она уже бывала, но Энск - другое дело. Туда, в древний живописный городок, утопающий в зарослях садов, отправляли как в санаторий, - за труды и по знакомству. К тому же физика для Марины, что молния для дикарей, - загадочно, мощно и страшно; и что для итээровцев "рабочий узел", для нее - железяка неведомая, которую и везти-то боязно. Но кто ж откажется на теплом солнышке погреться? Хотя б и пару деньков! И с бабушкой вряд ли что-то случится, и в институте ничего не пропустишь. Ну и поехала.
3.
"Хорошего понемножку! Спасибо тебе, Энск, за жаркие объятья, за истекающую медовым соком черешню, за костры мальв и канн. Жаль, что из всех сокровищ твоих, - особняков и дворцов, площадей и соборов, - только и видела, что вокзал да здание Энского филиала с гостиницей для командировочных (Жарко, душно, не заснуть! Кое-как ночь отмучилась, если и задремала - то на секундочку, чтоб проснуться с головной болью и снова по южному зною - в дорогу. И ни одной аптеки по дороге, а затылок ломит и ломит)", - Марина шагала по перрону осторожно, чтоб не расплескать головную боль, и мечтала скорее укрыться от палящего солнца. Но и в поезде легче не стало.
Шторки на окнах давали тень, но не спасали от зноя. Пахло нагретым металлом и чем-то резиново-клеенчатым. Ничего, ближе к дому жар спадет, боль исчезнет, может, и прикорнуть удастся. Но тут уж как с попутчиками повезет. Люди в Энске бодрые, громкие... Вон какой гул в вагоне! Прощаются, обещают, дверьми хлопают, окнами скрипят. "Это уж всегда так! Чем меньше народу, тем больше мутошатся! - кричит проводница, аж в виски отдает. - Слышь! У меня людей и половины не наберется! ... Через пять минут отходим!" В нос бьют запахи копченостей, яблок, духов, пота, вчерашнего перегара, свежего перекура... Молодая пара, зайдя в купе и сверив места, тут же исчезает за дверью... Наконец, первый звонок, второй, пронзительное "отходим!" и - под нестройный хор напутствий - последний, третий звонок. Поезд трогается, кутерьма на миг утихает, но скоро захлестывает вагон с новой силой, растекаясь по всем купе охами, ахами, смехом, возней, звяканием, хлопаньем, - возбужденным ожиданием дорожных приключений. В этом бурлении тихое купе Марины, - с белыми занавесочками, с желтовато-розовом жидким пледом (для энской жары достаточно), - слишком беззвучно и беззащитно, чтоб противостоять всеобщим волнениям.
- Туточки, туточки, - послышался знакомый звонкий голос, и, едва ли постучавшись, в купе вошла молоденькая проводница, призывая кого-то из коридора. - Если девушка не против, - вопросительно взглянула она на Марину. Марина безразлично пожала плечами: ей-то что? не на смотринах.
- Вот и ладушки! Тут и устраивайтесь, а то что ж молодым, в разных вагонах ехать? Успеют друг от друга набегаться! А вы один, вам все равно, с кем ехать. Так что здесь и будете, - по-прежнему обращалась она к кому-то в коридоре. - Я позже зайду. Насчет билетиков, - и вышла из купе, уступив место неведомому пассажиру.
Вежливость, для незнакомых людей, - лучший способ оставаться в меру приятными и противными друг другу, но увидев попутчика, Марина онемела.
- Мариша? Вот так сюрприз! Ты как тут? - по-семейному спокойно улыбался Алексей.
- Домой еду. - Марина лихорадочно вспоминала, что лучше ей держаться подальше от тех, кто дóрог.
- Это понятно. А делала что? - разобравшись с чемоданом, он уютно расположился на своей полке, напротив нее, и купе задышало по-домашнему.
- Железяку отвозила.
- Ты ж моя хорошая! - просиял он. - А от меня чего бегаешь? Обидел чем?
- Да что, вы, Алексей! - сказать бы ему, какой он замечательный, необыкновенный, чудный! объяснить бы, что именно поэтому и не стоит им разговаривать! одним воздухом вместе дышать не стоит! Да как об этом в двух словах скажешь? А подробней нельзя, итак уже доболталась. - Просто, не надо нам...
- Вот и я говорю, не надо... - Алексей ободряюще посмотрел на спутницу. Она сидела в самом уголке, перепуганная и напряженная, как загнанный зверек, - ...бояться не надо, Мариш, ну какие "вы", чего не надо? Это ж я, ну?
В ответ Марина уставилась в окно и, не замечая роскошных садов, разбегающихся многоцветными волнами лугов, синего неба с высоко парящими диковинным птицами, наливалась стыдом, ругая себя за светскую бестолковость и сердечное безволие.
- Знаешь, - с невеселой полуулыбкой начал Алексей, - в школе, где я учился, была такая дурацкая шутка: протягивают тебе руку, "привет", мол. Ну и ты в ответ свою протягиваешь, а тот, шутник, свою, - раз, и отдернет. Ты ж так шутить не будешь?
Мрыська с трудом соображала, причем здесь эта шутка и что б на все это ответила хотя бы та же Твердушкина.
- А вот и я! - на сей раз без стука вошла молоденькая, примерно Марининых лет, звонкоголосая проводница, с востренькими глазками, ярко напомаженными губами и бейджиком то ли Инны, то ли Нины. Она уселась рядом с Алексеем, кокетливо выставив коленку, и, краем глаза отметив отсутствие обручального кольца у пассажира, озорно ему улыбнулась. - Ваши билетики?!
Разложив папки, Инна-Нина спрашивала у пассажира "как устроились", "куда едете", "не душно ли", что-то сверяла, щебетала, играла очаровательными ямочками на щечках, - и таким задорным, напористым было ее кокетство, что даже Марина залюбовалась. Зато сама пассажирка никакого впечатления на проводницу не произвела: невзрачненькая, ненакрашенная, волосы назад убраны, как у старухи. "Эдак всю жизнь одна прокукуешь. Хорошо, если мужичка завалященького найдешь, детей народишь, а дальше что? Тоска зеленая? Назад оглянешься, вспомнить нечего?! Молодость, она один раз дается, и прожить ее надо, чтобы мало не показалось", - промелькнуло в цепких глазках Инны-Нины, и быстро забрав у Мрыськи билет, с безлико-громким "кипяток в конце вагона, чай-кофе позже", она вышла из купе, несколько чрезмерно раскачивая бедрами.
- Мариш, ты вообще дар речи утратила? Или со мной говорить не хочешь? - Алексей скользнул взглядом по молчащим губам спутницы, и с легкой улыбкой "я совсем не страшный", продолжил "пытать". - А когда-то говорила. И не только... Но почему-то не позвонила. Почему? Я ждал...
- Теперь-то что?! - выдохнула Марина.
- Теперь уже ничего. Но ты ж обещала.
- Я говорила "постараюсь", - обещать было не в ее правилах. Он просто этого не знал.
- Извини. Причуды памяти, - со всем добродушием ответил Алексей. - Как подружка твоя?
- Соня? Ты ее помнишь? - почему-то сбилась Марина на "ты".
- Как видишь, - кому сказать, он долго помнил ту встречу.
Сначала сам думал - так, милая глупость, виньетка к весеннему дню, а потом по глазам, раскосым да жгучим, заскучал, звонка ждал, в уме все детали перебирал, чтоб девчонку эту найти, но кроме того, что зовут ее Мариной, а подругу ее Соней, и живут они, видимо, в центре, - так ничего и не вспомнил. Кофе не раз на том пяточке пил, - вдруг встретятся, вдруг почувствует, что он рядом. А пока скучал да надеялся, с Татьяной (женой) завертелось, да так лихо, что сам не заметил, как "женатиком" стал.
"Да угомонишься ты?!" - досадовал Алексей на востроглазую проводницу, и спеша внести ясность в ее планы, как можно ласковей спрашивал свою vis-a-vis:
- Что будешь, Мариш?
- Чай! - с кофе полнóчи не заснешь, а тут поскорей бы с разговорами завязать да проспать до самого Питера, чтоб на глупости времени не оставалось. Еще боль эта... Рука сама потянулась размять затылок и шею.
- Голова что ль болит? - хмыкнула Инна-Нина. - Может, таблетку?
- Спасибо, так пройдет. Это от жары.
- Спадает уже, - поежился Алексей для виду и тоже взял чай, в надежде, что "чайная" солидарность умиротворит Марину и вернет ему прежнюю доверчивую слушательницу.
Но и после ухода проводницы разговор не клеился. Ни внимание и добродушие Алексея, ни величие физики не смогли разрядить напряжения. Скоро и чай был выпит, и Марина, сухо пожелав спокойной ночи и распустив волосы (чтоб голова поскорей прошла), улеглась, отвернувшись к стене, и неожиданно быстро заснула.
А вот Алексею не спалось. Он ворочался, комкал подушку, перестилал постель, просто сидел, закрыв глаза и призывая сон, но сон не шел, и он открывал глаза. В тусклом свете ночника, в смешении бледно-розовых тонов и серо-синих теней, плед укрывал девичий силуэт, как ракушка - жемчужину. Длинные волосы свободно струились по подушке, по лицу и плечам Марины. "Хорошо ли ей спится? У нее ж голова болела", - прислушивался он к ее дыханию, поправлял занавески, чтоб проносящиеся мимо огни не нарушали сонной полутьмы, пугался болезненной серости ее лица, присматривался, убеждаясь, что это лишь фокусы освещения, присаживался рядом, аккуратно отводил прядки, не сводя глаз с подрагивающих ресничек и улыбающихся неведомо чему губ, уверялся, что все у нее хорошо, но самому спокойней не становилось. В сердце просилась боль, беспричинная и ненужная. И Алексей вышел в коридор, чтоб, не видя Марины, обрести душевное равновесие.
Из купе проводницы доносился мужской голос: "Лежат муж с любовницей: вино, все такое, вдруг жена возвращается..."
***
Татьяна, жена Алексея, знала сотни таких анекдотов, охотно делилась ими и любила посмеяться над горе-любовниками. И пока слушатели, кто с восхищением, кто с завистью, любовались на ее роскошно подрагивающую, изобильную грудь, торжествующе поглядывала на Алексея: видишь? цени! И он ценил как умел.
Многие, пооблизывавшись месяц-другой на ягодку-Танюшу, пугались ее не по-женски прямолинейного нрава и тихо исчезали с ее горизонта. Но Татьяну это не смущало: при ее-то формах удержать мужичка не вопрос, но первыми по плану значились институт, хорошая работа, зарплата, и только потом поиски жениха. Список требований к кандидатам в супруги был длинным, подробным и постоянно пополнялся новыми пунктами.
Когда настало время определяться с личной жизнью, Татьяна правдами-неправдами, через родственные и неродственные обмены, получила в единоличную собственность двухкомнатную квартиру, а уж потом занялась кастингом: ходила на футболы-хоккеи, в походы с палатками, даже в автошколу записалась. Вечера выпускников тоже кстати пришлись: мужичков пруд пруди (вуз-то технический) и общие темы всегда найдутся. Там и заприметила Алексея: высокий, обаятельный, с лучистым взглядом, легкой походкой, - экстерьер подходящий. По своим каналам узнала "установочные данные": полная семья (папа, мама), местная прописка, образование, понятно, высшее, в браке не состоял, детей нет, здоровье в порядке, - короче, годится. Правда, ходила о нем слава сердцееда, - уж больно симпатичный! - но другого б она не потерпела, ни она, ни ее честолюбие.
Не слишком зацикливаясь на конфетно-букетных настроениях (только время тянуть да деньги переводить), она занялась подготовкой общественного мнения. Сработало оно как положено, - беспардонно и быстро. Скоро в тайну будущей свадьбы было посвящено полгорода, а Лешик все медлил.
Какую девушку не тянет на романтику? Особенно в пору сердечных волнений! Татьяну не тянуло. Никак. Ни разу. Собственно, ничего против любовной болтологии она не имела, но в душе презирала и ее, и тех, кто на нее ведется. Алексея такой практицизм смущал:
- А как же искусство? Книги, картины, романы, музыка, это ж всë любовными флюидами пропитано! - пытался он пробудить в Татьяне сочувствие к прекрасному и поэтическому. При ее-то формах, еще б и содержания поромантичней, поженственней...
- И флюиды твои чушь, и искусство туда же! - не задумываясь, парировала она, кокетливо оправляя что-то на груди.
- А Пушкин, Лермонтов, Есенин?
- Лодыри и бабники!
- И не скучно тебе так жить?
- Мне? Скучно? Да я все время в действии, в процессе, в движении! Ставлю цель и иду к ней! Препоны, преграды, а я все равно иду!
- А потом?
- Потом новую ставлю!
- А для души?
- Опять ты! Для души - квартира, хорошая работа, нужные знакомства. Все есть! Хозяина бы... - капризно прикусывала она нижнюю губку.
"Пора бы ему решаться, - горела от нетерпения Татьяна. - Все готово, продумано, деньги подкоплены, ресторан выбран... Знакомые и родственники только и ждут, когда она дату назовет. А ей, между прочим, не двадцать лет, - еще немного, и поздно будет. Девки-то нынче ловкие, хваткие пошли, - вмиг из-под носа уведут. А этот ни мычит, ни телится. Самой действовать надо! Решительно и наверняка: да - да, нет - нет. Чего ждать-то?! Тем более скоро очередная институтская вечеринка в любимом выпускниками кафе. Чем не подходящий момент?"
На решающее мероприятие Татьяна оделась и накрасилась как можно эффектнее (Лешик со своей аллергией потерпит). Ощущение близкой победы бурлило в каждой клеточке богатого, налитого тела, глаза блестели необыкновенно ярко. Алексей даже смутился: что это - неужто влюбленность? неужто прорвалось, пробудилось? и когда, после бокала-другого, на щеках Татьяны сквозь тон и пудру проступил румянец, - в который уже раз заговорил о природе и красоте чувств.
- Чувств тебе? Ну, смотри! - зло сверкнула она глазами, и решительно направилась к маленькой эстраде, а забравшись нее, крикнула что-то музыкантам, и указав на Алексея, хрипло произнесла в самый микрофон:
- Танцую... Для него.
Если кто и взглянул на Алексея, то лишь из вежливости, - все внимание устремилось к ней, невысокой, аппетитной, разгоряченной.
Татьяна не стала томить публику: с первыми же аккордами расстегнула верхнюю пуговичку блузки и, дождавшись звуков одобрения, перешла к следующей. Мужчины отвлеклись от спутниц, спутницы опустили глаза, кто-то поспешил на выход...
Пуговичка за пуговичкой, - вскоре Татьяна скинула блузку и, швырнув ее на крышку рояля, перешла к лифчику. Маленькие пальчики игриво оттягивали узкие лямки. Мужчины толпились у эстрады, у ног танцовщицы, не сводя глаз с ее пышущего здоровьем тела, алкоголь возбуждал, напряжение росло. "Эй, лабухи, бахните как надо, чтоб стены вздрогнули!" - крикнули из зала. И лабухи5 бахнули: столики задребезжали, стекла взвизгнули. Мужчины с горящими глазами довольно загудели. Ошарашенный Алексей поспешил на выход, но перед самой дверью обернулся на эстраду. Брызнув в него дерзким и гордым взглядом, Татьяна отчаянно тряхнула грудью и, мигом скинув лифчик, явила всю свою вожделенную роскошь, подрагивающую, спелую, упругую. Пронесся стон восхищения, кто-то полез на эстраду, кто-то попытался стащить скомканную блузку... Татьяна, не ожидавшая такой резвости от хмельных зрителей, нервно попятилась за кулисы, на ходу одеваясь и путаясь в рукавах и рюшах, больно ударилась обо что-то острое (даже слезы навернулись, - и это кстати!) и, с трудом выбравшись из толпы, поспешила следом за Алексеем в холл.
- Что!? Получил? Ты же хотел чувств?! - набросилась она. Вызов и слезы мешались в ее голосе, волосы растрепаны, блузка застегнута наперекосяк, как у малого ребенка, в движениях - взвинченность, в глазах - беспомощность.
- Ну все. Успокойся. Все хорошо, - может, не так уж она нечувствительна? Может ей больше других его тепло и нежность нужны. И то ли жалея, то ли успокаивая, прижал к себе растерянное создание. - Я рядом.
- Рядом!? - и в шаге от победы Татьяна не собиралась расслабляться. - Что мне твое "рядом"? Ты как есть скажи, кто я тебе? девочка для прогулок или женой твоей буду?!
Вихрь сочувствия и винных паров подхватил мысли Алексея, и он подчинился стихийным началам:
- Будешь. Будешь ты моей женой.
- Значит, делаешь мне предложение?!
- Делаю, - чего не скажешь, чтоб утихомирить женщину.
Татьяна выдохнула, отошла к зеркалу, поправила прическу, макияж, перезастегнула блузку и вернулась, сияя улыбкой победительницы:
- Пошли-ка! - повела она его в зал. - Перед всеми скажешь!
Алексей послушно следовал за ней, - только бы все поскорей закончилось, а как угар пройдет, и объясниться можно.
Уставшие музыканты играли абы что и абы как, у эстрады, изгибаясь, топталось несколько полуобнаженных девиц, мужики скучали. Увидев вернувшуюся парочку, все притихли, будто только этих двоих и ждали, и даже девицы вернулись за столики.
- Давай, - указала Татьяна Лешику на эстраду.
- Может, без этого... - вяло отпирался он.
- Давай! Давай! - раздались нетрезвые голоса.
Он неохотно подошел к эстраде, но подниматься не стал. Ему сунули микрофон, - не отмахнешься:
- Ну... в общем... - мялся Алексей
- Ну?! В общем?! - активно втягивала публику Татьяна.
- В общем, я делаю тебе предложение, - прожевал он куда-то в себя.