Сухолучье расположено недалеко от Киева, верстах в шестидесяти ниже устья реки Тетерев. Река в этих местах обмелела и почерневшие бока колод, бывшие некогда пристанью, выпирают из воды, как спины забытых утопленников. Двадцать древних курганов, обжитых неолитными мертвецами вдоль дорог к югу и западу от деревни, снесены и распаханы. Из достопримечательностей остались рыбалка на Киевском водохранилище, щедро именуемом здесь морем, браконьерская охота в заповеднике закрытого типа да грибы в сосновом лесу неподалёку от Чернобыля. Особенно хорош в этих местах польский гриб с крупной коричневой шляпкой, в сухую погоду замшевой, a в сырую атласной - незаменимая вещь для охотничего соуса по-польски. Обилие польских названий - вот и всё, что сохранилось от двухсотлетнего правления польских помещиков, в том числе и графини Анны Мнишек, известной своей черезмерной патриотичностью и потому повелевшей называть все блюда в имении графа на польский лад. Даже огромный фаршированный судак, которого графине на Рош-а-Шана с чувством брезгливого почтения подносила жена Горностайпольского раввина, назывался здесь 'zydowska ryba po polsku'.
Судака раввинша всегда выбирала сама из тех нескольких, что вылавливали накануне евреи окрестных сел. Они лежали в тазу, эти огромные рыбины, рядком, прижавшись друг к другу, и, не мигая, смотрели на хозяйку, взывая к ее милосердию. Заведенный много лет назад порядок не нарушался никогда, и служанка, закатав рукава и наточив нож, ждала свою жертву без особого интереса. Хозяйка, ткнув пальцем в ту, что покрупнее и с живыми, как она говорила, глазами, объявляла короткий приговор: 'Dos!' Служанка не спеша нагибалась над тазом и, двумя руками прихватив рыбу, несколько секунд держала ее в воздухе, давая воде стечь, потом опускала на стол и прижимала ладонью; другой рукой она брала нож. Оставшиеся в живых рыбы облегченно вздыхали, выпуская пузыри, а служанка уже готовила на столе место для следующей.
II
Весна тысяча девятьсот девятнадцатого начиналась постепенно: сначала вскрылась и разлилась река, потом апрельскоe бездорожьe удлинило паузы между налётами, а затем и беженцы, кто жил неподaлеку от причалов, потянулись назад в свои разоренные погромами гнезда.
Капитан парохода "Барон Гинзбург" нервничал. Ему было сказано, что он идет в Оташев за сахаром, ночью, без пассажиров: время смутное, не знаешь кто встретит на берегу. И вот, пожалуйста, отплытие задерживается из-за самих оташевских евреев, что арендовали пароход: торгуются на сходнях с людьми, собирают деньги. Один из евреев пересчитал, поднялся в рубку к капитану: "Тут почти семь тысяч. Возьмите людей, пане." Не глядя, капитан взял деньги: "Бiс з вами, oнгейн". Отшавртовались. На рассвете проходили Сухолучье. Отсюда уже недолго. Вдруг - выстрелы. Полусонные, хлынули в черноту трюма, не разбирая, быстро вниз по крутой узкой лестнице в яму, по рукам, головам, спинам, в братскую могилу. Бодрый голос с пристани в рупор: "Капитан, давай к берегу, а то потопим твое корыто ко всем чертям! Атаман Струк говорит!" Причалили. Человек шесть с ружьями вбежали по трапу. В проеме трюма - черное на голубом - сапоги. Постояли, помолчали, вдруг как заорут: "Все наверх! Евреи отдельно, русские отдельно!" Разошлись. "Цыц! Батько-атаман iде."
На палубу, как на сцену, вышел невысокий черноглазый парень лет двадцати в военной шинели без погон и в фуражке. Cнял фуражку, пригладил широкой ладонью коротко подстриженные волосы, поправил ремень: "Капитан, поднимай трап, отходим." Вышли на середину Тетерева. Все молчат, смотрят на атамана. Тот улыбается: "Всё, дальше пароход идет без жидов." Капитан глянул в голубое весеннее небо, испачканное дымом пароходной трубы, опустил голову на рулевое колесо и закрыл глаза.
Грабили и топили до обеда, потом причалили и сошли на берег.
Стемнело, когда в атаманской хате ахнула, распрямляясь от скуки, гармошка и понеслась, запрыгала, рванула через все село, а на окраине вдруг притихла, запутавшись в камышах у пристани, там, где вечерний прилив, вздыхая, обмывал всплывшие тела пассажиров.
III
Ранним утром седьмого ноября сорок первого года бывший архитектор Пауль Блобель прибыл в Горностайполь. Дорога из Киева оказалась короткой и приятной, возможно, благодаря вчерашнему звонку из Берлина. "Meine Juden, они мне сделают карьеру!" - усмехнулся Пауль, выходя из машины. Конечно, осадок был: за отлично выполненную работу уже черeз неделю после взятия Киева он ожидал большего, чем сухая телефонная благодарность, да и дубовые листики в петлицах не казались такими свежими как полгода назад в июне, когда командующий айнзацгруппы доктор Отто Раш поручил ему организацию зондеркоманды. "Впрочем, всё это ерунда, служебные мелочи. - подумал он, щурясь на случайное осеннее солнце. - Жизнь продолжается." Штандартенфюрер СС Пауль Блобель еще раз улыбнулся, хлопнул в ладоши и, оглядевшись по сторонам, спросил, ни к кому, собственно, не обращаясь: "Ну и где же тут мои евреи?" Затем он поправил фуражку, чтоб не слепило глаза, и направился к штабу.
А уже к вечеру, еще до захода солнца, евреи Сухолучья и окрестных сел перестали существовать. Единственный, кому удалось обмануть судьбу, был восьмидесятилетний Шмуэль-Зисл по прозвищу Рыбак. Он рыбачил только на пристани, где между затонувшими колодами водился самый большой судак, всё еще называемый в этих местах "графским". Старик умер в день, когда вошли немцы.