Чтобы мы с Вовкой пили молоко, мама разбавляла его вишнёвым сиропом.
-- Поправляйтесь, доходяги! -- улыбалась она, наливая нам по второму стакану...
Потом она выключала свет и уходила, а мы с Вовкой перебирались на ковёр, ложились голова к голове и слушали тишину. В животах бурчало вишнёвое молоко. По стеклу скребли ветки. Мы оба старались дышать тише тихого, будто нас и нет, и оттого было ещё более жутко.
Вообще-то Вовка мне не настоящий брат. Он сын моего ярославского дяди Вовы и приезжает к нам только на лето. Наверное, потому между нами нету ни долгих, ни постоянных ссор. Так, пустяковые. Хотя я бы, конечно, хотел, чтобы у меня был такой брат, как Вовка. Когда он умывается, он фыркает, как сенбернар, а волосы у него на голове светлые и жёсткие, как октябрьская трава, и капельки воды висят на его волосах переливчатыми росинками. А ещё он умеет по всем японским правилам складывать из бумаги моржа с клыками и ушастую лисицу, не делая на листе ни единого надреза, насвистывает на прогулке песню про весёлый ветер и завязывает шнурки на ботинках необыкновенным узлом, который сам придумал, потому что не мог научиться завязывать их "бантиком".
Я приезжаю к нему на осенние и зимние каникулы. Осенью рыбалка, а зимой нас катает по оврагам на снегоходе дядя Вова, он лесничий. Крепкий, рукастый, огромный, он смотрит на нас с Вовкой с шутливой укоризной:
-- Эх, Владимир Владимирович! Что ж вы яичницу-то с салом не кушаете! Вас же за удилищем спрятать можно! А вы-то, Олег Борисович! Олеги все должны быть круглые, щекастые, как буква "О". А вы больше на букву "Т" похожи. Рубашки на вас висят хорошо... Вот попеняю Борису Карловичу, что довёл сына до состояния полупрозрачности! -- потом снова переводит взгляд на Вовку и добавляет:
-- Хотя мне-то тоже нечем хвастаться...
В общем, всё-таки мы с Вовкой братья. По несчастью. Потому что мы сущее несчастье для нашей семьи дородных и коренастых мужчин и женщин, румяных, улыбчивых и -- таких далёких.
Потому-то мы так любили оставаться вдвоём и слушать тишину. Уж ей-то было всё равно, какие мы.
В такие часы в окошко разбитым фиолетовым прямоугольником смотрела ночь, а вещи в комнате состояли только из чёрных теней и лиловых бликов. Если лежать с кем-то ухо к уху, то начинает казаться, что слышишь море, но тихое, как в разбитой ракушке. А если закрыть своё ухо пригоршней, можно услышать собственное море, и я не знаю, какое море интереснее.
В этот раз Вовка приезжал к нам в Кряжино с двухнедельным опозданием: до пятнадцатого июня они с отцом укатили в Анапу, -- и я думал об этой Анапе в день раз по тридцать кряду. На этот раз он должен был привезти с собою особое море, другое, настоящее.
А я жил и ждал, и дни были длинные, и ничего особенно не интересовало и не радовало.
Вовка с отцом приехали чуть свет; я ещё спал. Сквозь сон слышал, как по скрипучей лестнице поднимается ко мне на второй этаж кто-то тяжёлый и медлительный, как шурудит он в соседней комнате, хлопает ящиками прабабушкиного комода.
Солнце отыскало щёлку меж занавесок, просунуло в комнату жёлтую лапу, пощекотало у меня в носу. Я чихнул и сел. И за стеной тотчас быстро застучали по полу ноги, лёгкие и жёсткие, те самые, те самые.
-- Оленёнок, ты встал? Мамка твоя мне строго-настрого запретила тебя будить!
Я ещё раз чихнул и спустил пятки в тёплое солнечное пятно на полу. Оленёнок -- это я. Олег-Олежка-Олешка-Олешек-Оленёнок. Глаза чёрные, брови удивлённые, уши торчат, словно всё время настороже. Вот Вовка и зовёт меня Оленёнком. Да и я зову его по имени только когда мы не одни. Вовка -- настоящий Выдр. Любознательный, остроглазый, стрижка бобриком.
Вот он в дверях -- весь чёрный от южного загара, и его волосы кажутся ещё белее.
-- С добрым утром, -- буркнул я, и тут только вспомнил, как я его ждал.
-- Выдрыч! Ты здесь! -- и набросился на него, волоча через всю комнату запутавшееся на ноге одеяло.
Он весело и яростно отбивался, взахлёб пытался рассказать что-то про дядю Вову, бросил на полуслове, потому что одеяло оказалось у него на голове, отшвырнул меня в сторону, попытался закидать ковриками, получил подушкой, перехватил её и применил против меня в какую-то секунду.
Когда на пороге комнаты оказались родители и дядя Вова, дым стоял коромыслом, а разобраться в общем беспорядке, где чей ребёнок, было совершенно невозможно.
-- Похоже, они друг другу рады, -- успокоенно сказала мама.
-- Похоже, мы друг другу рады, -- эхом отозвался Вовка, пытаясь отдышаться. Я спихнул его со своего живота, чтобы отдышаться тоже.
Мама раздёрнула занавески и пустила солнце в комнату.
-- Завтракать, Олег.
-- И всё прибрать, -- сверкнул очками отец, пряча в бороду улыбку. Он тоже прошёл в комнату следом за мамой, но не смог так же легко, как она, ступать только по полу, не наступив ни на одну из раскиданных вещей. При первом шаге ему под ногу попалось покрывало, при втором -- плюшевая гусеница, внутри которой тут же резко икнул и подавился визгом резиновый пищик. Третьего шага отец так и не сделал. Одной рукой он поднял за шкирку и поставил на ноги меня, другой рукой -- Вовку. Посмотрел оценивающе на обоих по очереди. Посмотрел на смеющегося в дверях дядю Вову.
И вдруг с атакующим "А-а-а-а!!" швырнул в него подушкой и набросился. Дядя Вова в долгу не остался, и пару мгновений спустя они оба, сцепившись и хохоча, катились по стонущей лестнице вниз, сопровождаемые нашими с Вовкой изумлёнными взглядами.
-- Я же только что поел, -- таким же придушенным голосом бормотал дядя Вова, пытаяясь уберечь от нападения свой пивной живот. -- Сытые не сдаются...
-- Сытый,.. тоже мне! Я в два раза больше тебя съел!
-- Зато мой сын твоего сделал.. На обе лопатки, кхе-кхе...
-- Потому что твоему уже четырнадцать, а моему только тринадцать... Сдавайся!
-- Моему Вовке... чуть больше недели... как четырнадцать,.. а твоему... через неделю будет! Тоже мне, велика разница! Сам сдавайся!.. Аа... Ах ты змей... очковый!
Из-под лестницы послышалось сдавленное рычание, полетели хвосты ковровых дорожек, торжествующий отцов выкрик, и оба кряхтя поднялись на ноги.
-- Похоже, Олежек, твой отец сравнял счёт, -- усмехнулся дядя Вова. От его зарумяневших щёк, казалось, шёл запах табака и яблок.
-- Рот закрой, -- потрепала меня по щеке мама.
А я так и стоял с открытым ртом, словно двое этих сильных здоровых мужчин всё ещё продолжали вести свой увлекательный бой под лестницей.
Потом я посмотрел на свои худые руки; тонкие голубоватые запястья, хрупкие ладони.
Я был не такой как они.
И, что самое главное, Вовка -- Вовка тоже был не такой, как они. И он стоял рядом и улыбался.
После завтрака я неожиданно для себя остановился напротив зеркала в прихожей. Весь дом был залит солнцем, а здесь было полутемно и прохладно; я замедлил шаг, зеркало мигнуло серо-голубым, я подошёл, и --
Оно висело достаточно высоко, и я не видел себя полностью, только моя отрезанная голова смотрела на меня из стены. Это было зеркало взрослых.
В полутьме, в чужом зеркале, на которое и внимания бы не обратил, если б не вырос за зиму на целую голову, -- я увидел то, чего не замечал в свете дня в зеркале моего шкафа, или в ванной, или в мамином трюмо.
Я был некрасив.
Не то чтобы что-то во мне было некрасиво. Нет, волосы ровно подстрижены и причёсаны, лицо чистое, за исключением родинки на подбородке и некстати появившегося прыщика у левого уха. Всё по отдельности было в этой парящей голове верно и не рождало придирок.
Некрасивым было всё в целом. У меня возникло странное ощущение, будто кто-то собрал осколки безупречных, но совершенно непохожих лиц, и сложил моё из этих чужеродных осколков.
Открытие сразило меня.
Оно было не первым. Начать с того, что тем летом я начал прятать свои запястья. В последних числах мая к маме зашла подруга, тётя Лиля, и рассказала, как у её дочери на голове вскочили три чирья и как их пришлось вырезать опытному хирургу. В тот же день я спросил у мамы, что такое чирей. "Шарик под кожей, -- сказала она. -- Наполнен гноем и всякой гадостью. Размером с боб. Его надо непременно удалить, а то..." Я так и не узнал, что именно "а то", потому что зазвонил телефон, потом у мамы начала подгорать на кухне треска, а потом меня позвали на речку Генка и Рыжик. Но я заметил, что на моих запястьях, худых и гибких, как раз на том месте, где рука переходила в кисть, с тыльной стороны, проступили под кожей округлые выпуклости размером с боб... И я не хотел, чтобы кто-то из взрослых их увидел.
Я начал носить рубашки и футболки с длинным рукавом... и даже стал отказываться ходить с отцом в общественную баню, где мне всегда очень нравилось. Впрочем, не только из-за придуманных чирьев...
Ещё одно открытие -- оно настигло меня раньше, позапрошлой осенью -- болталось прямо у меня между ног, и поведение его было совершенно непредсказуемо. Иногда оно по неделям вело себя тихо-мирно, а иногда твердело и плевалось белёсой слизью как раз тогда, когда я был увлечён какими-нибудь приятными занятиями или боролся с друзьями на футбольном поле, -- и по телу вдруг разливалась непонятная, отчасти приятная немочь. Я не придавал этому значения, но однажды Гарик указал на него и сказал одно слово: "Стоит", -- и усмехнулся как-то неожиданно чуждо. И выпустил меня из захвата, который вот-вот должен был заставить меня лечь на обе лопатки. Я начал избегать Гарика с этого дня, Гарик начал избегать меня, но однажды я услышал, как он пересказывает соседским девчонкам: "И он трётся спиной об меня, а у него стоит". Интонации его были заговорщицки-насмешливы, видимо, поскольку он был на два года старше, он знал что-то такое, чего не знал я, и то, что он обо мне знал, было не самым лучшим. В ушах у меня заколотилась кровь, я рванул домой -- и тут открытие проявило себя во всей красе. Отвердев, оно тёрлось при беге о ноги и испускало в трусы скользкие брызги... Я забросил трусы за шкаф и долго вытирал промежность полотенцем.
Наконец, последнее, что заставило меня одеваться наглухо, было давнее Происшествие-В-Гостиной. Выскочив из душа, я голышом прибежал в гостиную, где мама гладила бельё, и плюхнулся на диван в ожидании трусов. Мама бросила мне старенькие, белые, чистые, горячие, только что из-под утюга. "Не хочу эти, погладь вот те, синие боксеры", -- попросил я. "Надень пока эти", -- не отрываясь от глажки, промычала мама. "Да не хочу я". -- "Надень, а то вороны петьку украдут", -- усмехнулась она. "Было бы чего красть, -- весело сказал я, шлёпнув себя по чистым звенящим ягодицам. -- Всего то хозяйства: петух да два кочана капусты". Мать засмеялась как-то излишне тонко и фальшиво, повторяя: "Ой, нахал! Ну, нахал!" -- и я ретировался, натянув старенькие трусы, со странным чувством, что никогда больше ничего серьёзного не скажу матери... и что ощущение свободы тела ото всякой одежды безнадёжно испорчено и, наверно, навсегда.
Все эти истории сплелись, наложились друг на друга, когда я стоял перед зеркалом. Раньше они жили в памяти совершенно обособленно, теперь же -- как если бы нашёлся недостающий кусок головоломки, соединяющий их в единое целое, -- они атаковали меня разом, и атака оказалась очень страшной.
-- Ты почему здесь? -- спросил Вовка, и его голова показалась в зеркале -- сзади и чуть выше моей.
-- Я взрослею.
Вовка рассмеялся, и теперь он был уже не Вовка, теперь, точно и безоговорочно, это был Выдр, и его подвижные живые глаза, отразясь в зеркале, заглянули в мои.
-- Ты встал здесь, чтобы взрослеть? И теперь прилагаешь к этому усилия? Или ты приходишь сюда каждое утро? Как по распорядку дня: десять минут умываешься, полчаса завтракаешь, час взрослеешь в прихожей, а потом идёшь заниматься остальными делами?
Я прыснул и обернулся. Выдр держал под мышкой потрёпанный футбольный мяч и приплясывал, не в силах спокойно стоять на месте и секунды.
-- Оленёнок, у тебя что, полегче футболки нет? -- он придирчиво осмотрел мою кофту с длинными жёлтыми рукавами.
-- Вратарская, -- соврал я.
-- Ну-ну. Пошли до сосняка?
В сосняке было расчищено прекрасное футбольное поле, с большими воротами, с настоящими сетками... Только вот коряги в штрафной зоне, ну да это мелочи. Там собирались не только кряжинские, там всегда можно было найти с кем поиграть.
Я не был там с прошлого лета.
-- Нет, подожди... -- сказал я.
-- Ну, что ещё?
Я пожевал губами и ответил:
-- Нет настроения.
Выдр смутился. Натужно засопел, наморщил лоб. А я повернулся к зеркалу:
-- Смотри.
-- Смотрю.
-- Выдр, скажи, почему я некрасив?
-- Все люди красивы, -- удивлённо выдохнул он, пытаясь разглядеть что-то в моём отражении и, видимо, не находя этого.
-- Я нет, -- с вызовом проговорил я.
-- Почему?
-- Не знаю.
-- Да нет. Почему ты так решил?
-- А ты не видишь.
-- Нет, -- уже с некоторой досадой буркнул он. -- А чего бы ты хотел?
-- Нос чуть поменьше. Глаза чуть поближе, чтобы они казались холодными... Брови поагрессивнее.
-- Такие, как у меня?
И тут меня ударило будто громом второй раз за это утро. Я словно впервые увидел его брови. Тонкие, острые, смело вздёрнутые изломчатыми крыльями чайки.
-- Да, -- изумлённо пролепетал я. -- Такие...
-- Хочешь, я тебе их подарю?
-- Как это?
-- Просто. Мои брови будут принадлежать тебе.
-- Так... так не бывает.
-- Мы же братья, Оленёнок. У нас всё общее.
-- До тех пор, пока мы не поссоримся, -- засмеялся я.
-- Точно.
-- Выдр!
-- А.
-- Я первый буду у южных ворот.
-- Ни фига подобного.
Кажется, выбегая, мы сорвали противомоскитную сетку на дверях террасы, но это были уже мелочи.
В этот день за шесть часов я пропустил в ворота только два мяча.
Я никогда так хорошо не играл. Никогда-никогда.
-- Отмылись? -- спросила мама, раскладывая по тарелкам ужин.
-- Не-а, -- с набитым ртом бубнил я.
Разговаривать с набитым ртом -- особое удовольствие.
-- Ну, если на простынях останутся ваши грязные пятки! -- пригрозила она и полустрашно-полусмешно скосила глаза. -- Или опять будете спать на ковре на полу, как в том году?
-- Это полезно для спины, тёть Нин, -- авторитетно сказал Вовка, старательно пережёвывая неподдающееся мясо.
-- Да. И особенно полезны сквозняки! Ладно, я постелила вам на кроватях, а там уж разбирайтесь, как знаете. Только если что-то не поделите, не шумите сильно: дядя Вова будет спать в соседней комнате.
-- Да его пушкой не разбудишь, -- вставил отец.
-- Разбудишь, -- веско возразил дядя Вова.
Отец хмыкнул и положил себе третью порцию. То же сделал и дядя Вова.
-- Ну, а вы? -- спросила мама.
-- Не лезет больше, ма.
-- Точно. Спасибо, тёть Нин.
-- Э-э-эх! Ладно, я уже налила вам парного молока с сиропом. Минимум по два стакана на брата! Эх, легковесы...
В комнате Выдр сразу растянулся на ковре, подставив потолку набитый живот.
-- Мама у тебя странная. Вроде всё, что говорит, -- всё в повелительном наклонении; Гитлер, а не мама. Но при этом всё говорится таким мягким тоном, что сразу понимаешь: не Гитлер, а фея из "Золушки".
-- Я всё слышу! -- сказала мама, внося в мою комнату ещё пару подушек. -- Щас как дам тебе и за Гитлера, и за Золушку, и за всех семерых гномов! Спать, братья Гримм!
Она погасила свет, и через некоторое время снизу послышался дружный смех взрослых, видимо, она пересказала отцам, как укладывала нас спать.
Я опустился на ковёр, вытянув ноги в противоположную сторону, лёг ухом к вовкиному уху.
За окном вовсю гремели кузнечики, билась в ветвях ночная птица.
-- Сегодня спим в одежде. Спать в одежде зыко.
-- Да, зыкенски, -- согласился Выдр.
-- Но в одежде на ковре не катит.
-- Да. В одежде спать надо в постели.
-- Давай ляжем в постель. Вдвоём.
-- В твою или в мою?
-- В твою. Твоя кровать шире. Ты когда спишь, руками щекочешься.
-- Значит, наоборот надо в твою. Там теснее...
-- ...И рукам нет простору щекотаться!
-- Ты поэт, Оленёнок.
Мы перебрались в мою кровать. За окном, далеко, завыла собака. Ночь была беззвёздная и жуткая.
-- И жуткая, -- словно прочитав мои мысли, прошептал Выдр. -- Плохо умирать в такую ночь.
В одежде, под одеялом, тесно сжавшись с Выдром, я начинал упревать.
-- Одна бабушка -- мы у неё корову покупали -- меня научила, что перед сном надо читать молитву. И всё будет в порядке.
Выдр оживился, заёрзал:
-- Так читай, олух!
-- Сам олух. Читаю. Только потом нужно будет три раза перекреститься. Ты знаешь как?
-- А ты?
В стенку постучал дядя Вова -- видимо, мы совсем уж громко заговорили.
-- Это нетрудно запомнить, -- прошептал я. -- Сперва по вертикали, потом по горизонтали. Правой рукой. Левая от дьявола.
-- Ты же левша. У тебя правая от дьявола.
-- Тьфу ты чёрт.
Я озадаченно замолчал. За окном ухнула сова. У нас живут на часовне такие серые совы, их ещё называют монастырскими, так их уханье разносится дальше колокольного звона, я уверен.
-- Всё равно будем правой, -- сказал я. -- Крестятся так: лоб -- пупок -- кошелёк -- часы. Повторяй: лоб -- пупок -- кошелёк -- часы.
Рука Выдра зашевелилась, затолклась по вертикали и остановилась.
-- На какой руке носят часы?
-- На левой. Я, правда, ношу на правой... А кошелёк носят справа. То есть, я-то сам, вообще-то...
-- Вот всегда знал, что у тебя всё не как у людей. Читай молитву.
Я начал.
-- Ангел мой! Ложись со мной!..
-- Ангел -- это я что ли? Ну, я же лежу рядом.
Я пихнул его под ребро как следует и начал заново.
-- Ангел мой! Ложись со мной!
Сила нечистая! Прочь от меня!
От окон, от дверей,
От постели моей.
Со мной Бог,
Со мной Матушка Божия,
Со мной мой Спаситель,
Мой Ангел-хранитель!
Аминь, -- и вдруг почему-то добавил:
-- И да хранят нас братья Диоскуры.
Выдр трижды старательно перекрестился и спросил:
-- А кто такие братья Диоскуры?
-- Близнецы.
-- Которые?
-- Небесные. Ну, созвездие Близнецов. Ты родился третьего июня, я восемнадцатого. Мы оба по гороскопу Близнецы. А созвездие Близнецов назвали в честь братьев Кастора и Полидевка. Ну, или Поллукса, как его называли в Древнем Риме.
-- Мне имя "Полидевк" больше нравится, -- заметил Выдр. -- Ведь "поли" значит "много", так? А "девк" значит, что много девок?
-- Не знаю, -- промычал я, чувствуя, что взмок как мышь. С другой стороны, отодвигаться от Выдра тоже совсем не хотелось. Я только откинул одеялку и, подумав, обнял брата за шею. Лежать сразу стало удобнее.
-- Расскажи про них, -- сонным голосом попросил он.
И я рассказал.
Рассказал, как родила Леда, жена спартанского царя, двух мальчиков: одного, смертного Кастора, от мужа, другого, бессмертного Полидевка, от самого бога Зевса. Рассказал, что близнецами они не были, но были так неразлучны, что в сознании людей не разделялись. Что Полидевк был стрелок и кулачный боец, а Кастор великий наездник и колесничий. И про их подвиги. И про то, как поссорились они с двоюродными братьями, и те убили Кастора. И как Полидевк молился отцу, желая отдать своё бессмертие, только бы не разлучаться с братом. И как по решению богов неразлучные братья день проводят в царстве мёртвых, а день среди бессмертных на Олимпе, и потому Близнецы -- созвездие неверное: видно его через ночь... И о том, что Диоскуры стали хранителями, и греки почитали их как богов...
Я не почувствовал, на каком месте моего рассказа он засопел ровнее, но когда я замолчал, он спал крепко-крепко. Я прижал его сильнее к себе, и капельки пота с моего лба перетекли на его лоб, затекли в глаза. Он поморщился, завозился, во сне протёр рукою глаза и опустил её мне на грудь. Так мы и уснули.
Где бы ни были Диоскуры, они хранили нас.
Утром мама строго выговаривала нам за вчерашнее двухразовое питание.
-- Если и сегодня пропустите обед, я отказываюсь готовить ваши любимые морковные котлеты на ужин! Наотрез отказываюсь!
-- Ты пропустил свой день Рожденья, -- прошептал я Вовке, выковыривая из тарелки фасолины и складывая из них смайлик. -- У нас у всех для тебя подарки.
-- У меня тоже есть для тебя подарок из Анапы. Но я до сих пор не разобрал чемоданы. Поможешь мне?
-- Э, нет, молодые люди! Вы куда? А запеканка? Ну-ка берите дессертные тарелки.
Пытка едой -- одна из извращённейших китайских пыток, и моя мама освоила её в совершенстве.
Чемодан Выдра был уложен так тщательно, как будто его собирал космонавт. Между вещей не было и тютельки свободного места, хрупкие предметы были проложены где одеждой, где бельём, но это смешение почему-то создавало впечатление не хаоса, а такого порядка, каким порядок, собственно, и должен быть.
Половина комода в моей комнате стояла свободной от одного Вовкиного приезда до другого; мы сменили прошлогоднюю мелованную бумагу на дне ящиков, разложили его вещи, и вместе с вещами туда переместился порядок. Мы кое-где смазали боковины ящиков свечным салом, чтобы порядок выдвигался и задвигался бесшумно, и пока Вовка увлечённо диагностировал качество нашей работы, я в кухне полушёпотом упрашивал маму, чтобы мы отпраздновали вовкин день Рожденья сегодня вечером. По сути, от неё требовалось одно, но зато самое главное: испечь огромный тигровый пирог, который так любил мой брат.
Некоторые думают, что тигровый пирог -- это торт "Зебра", который готовят, выкладывая в форму по очереди то ложку теста, смешанного с какао, то ложку белого теста. Но полоски на торте "Зебра" получаются невнятными, далеко не зебровыми, и уж подавно не тигровыми. В тигровом пироге сперва делаются чёрные полоски. Смешанное с какао тесто для кекса наливается на прямоугольную сковородку, тут же переворачивается и тут же снимается на тарелку. Через десять минут получается горка прямоугольных полужидких шоколадных лепёшек. Тогда мама берёт огромную форму, макает помазок из куриных перьев в растопленное коровье масло, щедро смазывает им дно и начинает устанавливать на него вертикально лепёшку за лепёшкой, устраивая меж бортиков формы высокостенный шоколадный лабиринт. Потом аккуратно, чтобы не оставалось у дна воздушных пузырей, ложечка за ложечкой заливает ходы лабиринта нежно оранжевым от морковного сока кексовым тестом и печёт в притихшей разморённой духовке долго, не отходя от плиты ни на шаг, всё убавляя и убавляя огонь...
Тигровый пирог выходит из печи душным и загорелым, он возвышается на столе с вызовом, как руины Вавилонской башни. Но самое главное -- он чудесно, вальяжно, горделиво полосат, как свернувшийся мурлычащий зверь, и от него исходит тепло, как от прирученного ненароком солнца.
-- Я не отдам тебе сейчас твой подарок, -- сказал я, поднявшись наверх.
Выдр повернулся, глаза загорелись интересом, взгляд выжидающе закочевал от моих губ к переносице и назад.
-- Все подарки сегодня вечером. После того, как задуешь положенные свечки... Только вот свечек пока нет, есть много воска, так что их надо будет из него накрутить... Если хочешь, и ты можешь отдать мне мой подарок тогда, вечером.
-- Да ни за какие коврижки! Я знаешь как его вёз? Я чемодан на лету поймал, когда его скинуло с багажной полки! И потом всю дорогу придерживал рукой.
Я потёрся щекой о его щёку, что всегда означало непременное примирение.
И тогда...
Вовка протянул мне деревянный ящик, в котором что-то шуршало и погромыхивало. Я потянул выдвигающуюся вбок, как у огромного пенала, крышку. Показался чёрный, чуть потёртый, помятый кожаный краешек, блеснула серая синева, затем ещё одна... Я выдвинул крышку полностью, всё ещё не веря, что такое возможно.
В деревянном ящике лежала кожаная перчатка с острыми стальными лезвиями, закреплёнными на каждом пальце. Такая перчатка была на свете только одна -- у Фредди Крюгера.
Но у Фредди она была на правую руку.
Эта была на левую.
А самое главное было то, что она жила, таилась в своём собственном деревянном ящике, обычном и неприметном, который мог стоять в любом углу комнаты, и никто непосвящённый никогда бы не заподозрил, какую тайну может скрывать этот скучный ящик.
Я смотрел на неё, поворачивая ящик так и эдак.
-- Выдр... А... она настоящая?
-- Конечно, настоящая. Лезвия отец сам закалял. Ими можно перья на лету перерубать, как саблей. Смотри!
В три секунды я лишился подушки.
-- Постой! Дай, я!
Он протянул мне перчатку, и пахучая, чуть влажная кожа облекла мою тонкую руку. Я пошевелил пальцами. Ослепительные синие лезвия послушно пошевелились в ответ, обещая покорность и силу. Медленно, не отрывая взгляда от блистающей руки, я опустил кончики лезвий на пол и повёл на себя. На полу остались пять тонких, почти незаметных и очень глубоких следов.
Счастливый и сильный, я рванулся и, как был в перчатке, обнял его, крепко, благодарно, радостно и неуклюже.
И моя штанина вдруг ощутимо промокла, и я увидел, как по ней расползаются два пятна: большое, малиновое пятно крови из Вовкиной руки и маленькое мокрое пятнышко на внутренней стороне бедра, означавшее, что моё прошлогоднее открытие проснулось и исторгло из себя очередной плевок белёсых тяжей.
Я посмотрел на Вовку, ожидая прочитать в его глазах о чём-то непоправимом, перехватил его взгляд и вдруг понял, что наши взгляды тянутся к разным пятнам. Меня больше волновало то, малиновое, на которое всё сочились из его раненой руки обрывающиеся капли-нитки крови. Я не в первый и даже не в двадцатый раз ранил его, один раз дело было даже серьёзней (мы решили сыграть в комнате в баскетбол, и я пробил ему голову, сбив мячом тяжёлый стеклянный плафон люстры), я не раз рассаживал ему нос, коленки, брови и губы в драке... Но я в первый раз ранил кого бы то ни было, проявляя свою нежность к нему. И то, что нежность может так внезапно ранить, испугало и одурманило меня. Заворожённо следил я, как расползается малиновое пятно около моего колена, начисто забыв даже, что надо остановить кровь. И так же заворожённо следил Вовка, как неспешно разрастается другое, влажное пятно на моих штанах.
-- Это... -- хотел сказать я и осёкся.
-- Это малафья, -- сказал он.
-- Я знаю. Она солоноватая, почти как кровь.
Он посмотрел на свою руку, неловко зажал кровь ладонью другой руки, красные струйки потекли между пальцами, оставляя потешные дорожки.
-- Откуда ты знаешь? Что она солёная.
-- Не солёная, солоноватая. Я поначалу думал, что это белая кровь. Что я болен чем-то, и у меня из кранта порой она течёт поэтому. Ведь, когда грозятся отбить почки, говорят: будешь, мол, кровью писать.
-- Ну и?
-- Чтобы кровь остановилась, хорошо помогает пососать ранку, потому что слюна заживляет.
-- Как это?
Я согнулся колесом и показал ему.
Он попробовал изогнуть спину так же, но у него почему-то не получилось.
-- Оленёнок, но ведь на самом деле это же не кровь.
-- Потом я это узнал. Но это уже было потом. После того, как я её попробовал... У тебя кровь. Сильно.
-- Я не могу дотянуться до локтя языком.
-- Я дотянусь.
И я дотянулся. Я старался оставить на порезах как можно больше клейкой слюны, чтобы кровь перестала, и почувствовал, что Выдр хохочет.
-- Ты чего? -- спрашиваю.
-- Приятно, когда тебя вылизывают. Как Багира своих котят. Помнишь? В мультике.
-- Я не хотел тебя порезать. Я даже перчатку больше надевать не буду, хочешь? -- но мы оба знали, что я обманываю, потому что перчатка была замечательная и вдобавок была его подарком. -- Ну, хочешь, ты моей крови попробуешь. Мне для тебя ничего не жалко. Пей на здоровье.
Должно быть, я сказал это как-то очень жалобно, и Выдр с показной неохотой бросил:
-- Давай.
Не долго думая, я как был в перчатке, так и поронул по локтю правой руки со всей дури. Лезвия вошли мягко, незаметно, и боли не было, но я потянул их назад, и руку словно обожгло. Я ойкнул, зажмурился и закусил губу, чтобы не закричать громко... И тоже прокусил до крови.
Вовка опустил голову к моему вспоротому локтю и лизнул неровно брызжущюю кровь. Над моим локтём виднелись его глаза, и это были глаза Выдра, у Выдра был шершавый, влажный и беспокойный язык, который носился от пореза к порезу, то притупляя, то усиливая боль. Почувствовав это, я прикоснулся языком к его ранам уже намного осторожнее. Он старательными движениями зализывал кровотёчины на моём локте, и движение от движения меня окутывала атмосфера приятного отупения боли.
Когда я понял, что он оставил мой локоть в покое, я остановился и поднял глаза. Выдр внимательно смотрел, как я собираю последние следы его сукровицы, роняя в неё с прокушенной губы собственную. Потом сказал:
-- Вот и всё. Теперь мы настоящие братья. Кровные.
Помолчал.
-- В древности были два обряда братания. В одном случае люди пили кровь друг друга, в другом -- смешивали свои кровя.
-- А разве есть такое слово: "кровя"?
-- А как же! Вон когда у нас кобыла бесится, отец всегда говорит: кровя у неё играют. А у нас с тобой теперь кровя общие, по обоим обрядам. Понял, брат?
Для меня никогда так не звучало слово "брат".
Я снял перчатку, потянулся вперёд и обнял его. По-настоящему, не сжимая, аккуратно и бережно. Потому что теперь у меня был настоящий брат, и у него был настоящий брат, и теперь у нас на двоих был один день Рождения.
Сегодня.
Полчаса спустя в полутёмном, паутинистом сарае мы крутили на старом верстаке деньрожденные свечи. В открытой двери желтел ослепительный день, и в этом лившемся в тёмный сарай свете танцевала сенная пыль и насекомые.
Воск очень непросто, но можно размять руками, если руки у тебя горячие. Тогда он становится пластичным и принимает любые очертания. Можно, конечно, растопить его и залить в формы, но это не так интересно. Интересно, когда все свечи разные и сделаны руками.
Мы скрутили вчетверо белые бумажные нитки, расплавили в жестянке комочек воска и обмакнули туда нитяные жгутики, все четырнадцать штук. Если закатать в свечку непросаленные фитили, они быстро выгорят, и свечка потухнет, а этого нельзя. По крайней мере, пока свечка отвечает за целый год твоей жизни. И самое главное -- нельзя делать фитили "про запас", их должно быть ровно столько, сколько лет. Нельзя заранее растрачивать будущее.
Воск оказался плотным и грубым. Мы в Выдром зажимали его между ладоней, дышали на него, держали в пригоршнях в тёплом дыме костерка, пока наконец он не разрешал его месить. Перемесив кусочек, мы расплющивали его между ладонями и, пока лепёшка не успевала застыть, закатывали в неё подготовленный фитиль. Получалась толстенькая, похожая на горный пик свеча, по её боку от вершины к серёдке вилось улиткой блошиное шоссе-серпантин, в середине свечи серпантин резко менял направление и закручивался в обратную сторону, до самого низа. Мы оба критически осматривали две получившиеся свечи, сперва каждый свою, потом друг у друга, брали свежие куски воска, и всё повторялось с начала.
Потом прикосновениями разогретого шила мы наносили на свечи полинезийские татуировки. Свечи боялись шила, порой отклонялись от его горячего жала, и когда работа была закончена, не осталось ни одной свечи, похожей на другую. Прямые, наклонившиеся, изогнутые, вытянувшиеся и осевшие, они были готовы к тому, чтобы создать на спине Тигрового Пирога улицы древнего поселения, достойного фантазии Антонио Гауди. Их было жалко поджигать, но очень, до невероятия хотелось посмотреть, как же они горят все вместе.
Мы отнесли свечи матери в картонной коробке и наказали беречь, чтобы их не раскатил по кухне соседский кот (этот проныра ходил по всему посёлку и любил лазить в чужие окна). Теперь главное было удрать, пока она не усадила нас лишний раз за стол: нам надо было позвать Рыжика, Мишаню и Генку, чтобы разбавить хор семейных лиц за праздничным ужином. Судя по витающим на кухне запахам, ужин обещал быть королевским, но мы не могли задерживаться здесь дольше, однако запахи... В общем, когда мы выкатились из кухни, выяснилось, что под шумок Выдр спёр из хлебницы десяток сухарей, а у меня в кармане оказались четыре холодных шоколадных сырка в блестящей от капелек влаги фольге и недопитая бутылка "Фанты".
-- Клептомания, блин, -- заметил он.
Мы перекусили на задах огорода, над гремячей речушкой. Восьмилетками мы ловили здесь стрекоз и ящериц, а в холодной воде, в прогрызенных до состояния макаронин мёртвых веточках, как мы разведали годом позже, жили лучшие в округе ручейники для самой разнообразной рыбалки. Речушка была в метр шириною и называлась просто Струйка, рыбы в ней, кроме мелочи, не водилось, но пара пучеглазых стрекоз, сцепившаяся в воздухе в причудливый двувинтовой геликоптер (кажется, он называется автожир), так и норовила спикировать на наши сырки, напоминая, кто здесь хозяева.
Генку искать не пришлось. Он сам нас нашёл: его вихрастая голова показалась из-за кустов; он двигался вдоль течения речушки и что-то в ней высматривал. Увидев нас, он переполошился, шёпотом приказал: "Цыц!", -- и когда мы подались было ему навстречу, шепнул снова: "Тихо, Выдр!"
Мы оба вздрогнули. Никто никогда не знал, что я так называю Вовку, и вот на тебе! Растерянными взглядами мы отвернулись к реке и тут поняли, что Генка ни к кому не обращался. По самой середине Струйки, там, где самое место белой разделительной линии, против течения на крейсерской скорости плыл буро-чёрный мокрый мех. Выдра двигалась ровно, и чувствовалось, что течение ей абсолютно по барабану.
Мы снялись с места и тоже последовали за ней. Речушка вытекала из лесу, а лес был в полшаге от дома: наш участок был предпоследним, а за ним, почти на опушке, в почерневшем от времени доме жила Игнатьиха, вдова моряка, погибшего во время войны, нелюдимка и, похоже, ведьма, как же иначе.
Игнатьиха копалась в огороде и погрозила нам кулаком, когда мы проходили по задам её участка.