Аннотация: Очередной сборник зарисовок. Ведь название говорит само за себя.
Сказки Смерти
Растяпа
Катя всю жизнь была какой-то очень неловкой, и не только в движениях - вообще в жизни. Она спотыкалась на ровном месте и в делах, и в словах. Она была достаточно открыта сердцем, хотя мало кто это видел, ведь у неё было так мало друзей. Дружба с ней всегда носила характер снисходительности.
Главным, что замечали в ней, были прямые чёрные волосы и растерянная улыбка.
Её подругу зовут Эл.
Катя и Эл ехали в автобусе, когда это случилось. Они сидели на заднем сидении, а Катя держала свою большую джинсовую куртку в руках, затолкав шапку мелкой вязки в рукав.
Кажется, сначала Катя увидела вспышку, и лишь потом услышала взрыв. Успела ли она понять, что за огненная волна катилась им навстречу? Успела ли вообще её увидеть? Кто знает. Просто неуклюжая, всегда всё долго осознававшая девушка толкнула подругу на пол, одновременно закрывая её лицо своими шапкой и курткой и падая сверху, подминая оцепеневшую Эл под себя. В следующее мгновение автобус тряхнуло, и его салон превратился в огненный ад...
- Эй, тут, кажется, есть кто-то живой!
Эл кашляла, и только это не дало ей закричать от ужаса, когда она увидела то обгоревшее и расплавившееся, что всего несколько минут назад было людьми... когда поняла, что на ней лежит труп подруги, непонятно как успевшей прикрыть её своим телом.
Спасатели подняли девушку и понесли к вырезанной в покорёженном боку дыре. Эл не замечала людей. Она видела лишь колеблющийся в пламени ещё не до конца погашенного пожара силуэт девушки с чёрными волосами. Катя стояла и растерянно улыбалась за спинами спасателей и репортёров.
Возлюбленная смертная дочерь
Всю жизнь... Может, так только ей казалось, но... Всю свою осознанную жизнь она чувствовала на своих плечах эту приятную тяжесть. А однажды, подойдя к зеркалу, она увидела.
Светлый силуэт на её правом плече сидел, скромный и высокий, сложив за спиной белоснежные крылья, а второй, тёмный, что на левом, развалился в довольно фривольной позе, изящно обернув длинный, тонкий хлыст хвоста вокруг рельефного бедра. Оба они, и светлый, и тёмный, были по-своему прекрасны. И оба смотрели ей в глаза.
Они скатились по её рукам и встали рядом, почему-то оказавшись выше неё. И она зачарованно смотрела на них. Тёмный коварно усмехался, пытаясь приобнять её за талию, светлый же сурово одёргивал его. Молчаливая и почти шутливая их борьба за неё заставила её улыбнуться - именно тогда она поняла, что способна любить их.
Многие добивались её, но она выскальзывала из рук, чистая и юркая, как хрустальный ключ. Светлый одобрительно целовал её в висок, а тёмный, повиснув у неё на плече, укоризненно высказывал, что бы она могла выиграть, если бы хоть разок поддалась - не под венец, а просто побезобразничать. Но она опять смеялась, а даже он не мог устоять.
А однажды (ей было лишь шестнадцать) какая-то из соседок возревновала. Отвергнутые ухажёры поддержали. И она сама не поняла, как, простоволосая, в одной ночной рубахе, оказалась на костре...
Огонь под ногами вспыхнул, и она закричала от боли, а два её спутника прижались к ней, пытаясь вырвать её, едва ли не впервые согласные в своих действиях. Как у них получилось? Они увели её прочь от того кричащего и обгоревшего, что осталось среди хвороста.
Они неслись долго в полыхании пламени, а остановились лишь перед фигурой в чёрном балахоне, с надвинутым до подбородка капюшоном и с острой косой в тонкой руке.
Смерть отбросил капюшон и взглянул на неё бездонными глазами, огромными озёрами сияющими на юном лице.
- Здравствуй и добро пожаловать, - сказал он. - Тебе больше не будет больно. Я забрал тебя рано, ведь я люблю тебя.
Наш король...
Когда мы пришли в этот форт, мой король,
Наши латы сияли, как солнце.
Нам наградой была наша славная роль,
Клятвы мы наносили на кольца...
Но нам дорого обошлись наши клятвы. Форт был осаждён.
Мы остались верны королю, нашему королю. Враги кричали у наших ворот, требуя пропустить их - не слушая и не слыша, мы сбрасывали камни на их головы. Они готовы были платить золотом - мы брали в уплату только их жизни.
Время шло, и голод прокрался к нам. Но мы охраняли эти стены, верные клятве. У нас ничего не осталось, кроме преданности, кроме слова, и в редкие часы отдыха, закрывая глаза, мы видели тронный силуэт нашего короля и блеск наших мечей, когда мы приносили клятву верности, принимая кубки, в которых его кровь смешалась с вином. Мы отдавали наши клинки и наши жизни, и только королю, чьей крови мы испили, откроем мы ворота.
От стен враги наши кричали, что старый король умер, что нам больше некого ждать, некому хранить верность, но мы не поверили их лжи. Ведь наше слово оставалось единственным, что было, когда уже три недели, как мы съели последний кожаный ремешок.
Мы больше не замечаем голода. Мы не открывали ворота, хотя врагов уже нет, их кости истлели под нашими стенами. Мы остались верны слову, и мы ждали. Которое столетие жали нашего короля...
Долго, так долго. Камни форта пропитались нашей кровью, пока мы ждали возвращения короля. Мы знали, что его смерть была ложью, всего лишь уловкой врагов. И однажды он пришёл, и мы распахнули перед ним ворота его форта, и мы преклонили перед ним колени.
Он удивился и испугался. Наверное, он не ожидал, что мы узнаем его, но мы узнали, хотя ему было не шестьдесят, а только шестнадцать, мы всё равно узнали его, и я, его капитан, сказал, что мы остались верны ему.
Но оказалось, что наш король не помнит нас, и мы взвыли в злобе на тех, кто лишил его памяти, и взяли его под свою опеку. Мы учили его вновь быть нашим королём, это было возможно, ведь среди нас был тот, кто некогда учил его наследника. Король вспоминал, и уже через два года мог выиграть поединок у любого из нас, а разум его стал острее, чем когда-либо прежде. Нам оставалось сделать последнее.
Он извивался на камнях нашего форта, вырывался, кричал от боли, но нас было всё-таки сорок. Сорок лучших его воинов, у которых не осталось ничего.
У которых не было больше крови в жилах, чтобы проливать её.
У которых больше не было жизней, ибо мы отдали их ему.
У кого не осталось Бога, ведь верность клятве мы поставили превыше.
Только верность нашему королю - и сорок клинков, и каждый из нас оставил рану на этом теле, чтобы припасть губами к драгоценной крови, чтобы подтвердить ему клятву нашей верности. Сорок ран, сорок солдат, сорок клятв, и вскоре король уже не кричал и не вырывался, и кровь его впиталась в камни, смешавшись с некогда потерянной нами.
Нам не хватало тебя, мой король. Теперь ты с нами. Посмотри же, мой король, полыхает рассвет. Открой глаза свои и посмотри, как поднимается солнце над нашими головами. Открой глаза, навсегда наш король!
Кабак
Хей-хо, кабатчица, здравствуй сто лет! Здравствуй ныне и впредь в этом кабаке на перекрёстке! Тут, где мы можем отведать твоего замечательного пирога, где рекой льётся всё, что так угодно нашим лужёным глоткам, где за медяк можно нахлебаться наваристой похлёбки, а за два - получить превосходного мяса. Хей-хо, кабатчица, принеси нам чего утолить голод в бездонных желудках, мы с лихвой расплатимся за славный обед!
И в дальних дорогах, и в чащах лесных, в болотах и проклятых горах мы вспоминаем твой кабак, хозяйка. Мы вспоминаем тепло твоего очага и твоей улыбки, как встречали за твоими столами тех, кого и не ждали больше увидеть на этом свете. Как хорошо в твоём кабаке, что стоит на самом перекрёстке.
Здесь только грязь и кровь, кабатчица, только грязь и кровь, да вечный мат на наших грязных языках за нашими часто разбитыми губами. И баланду нашу не сравнить с твоим супом, и хлеб окаменел на жаре или заплесневел в сырости. А вместо мяса мой меч разделал вчера какого-то бедолагу, который просто стоял не в том строю, что я.
Так всегда с нами, кабатчица. Вчера мы, сегодня нас. И не вспомнить уж, что небо надо всеми одно, и что "могу" должно тормозить перед "а нужно ли?". Как просто и быстро забыть об этом, кабатчица. Вспомним мы это, только когда наши кишки полюбятся чужому мечу, и взгляд в небо - последней вечностью станет, ведь кроме него и нет-то у нас уже ничего. Вот так, так должно было случиться, так всегда бывает, этого не изменить, это...
Хей-хо, кабатчица, здравствуй тысячу лет, мы вернулись. Мы, убитые, снова вспомнили твой кабак не перекрёстке...
Снег
Снег, это только лишь снег, но какой он красивый. Белые полупрозрачные хлопья медленно опускаются от тёмно-серых туч высоко-высоко, плавно кружатся в воздухе - незамысловатым хороводом с небес до меня. Всё вокруг укрыто этим белейшим сном чистого, нетронутого снега, холодным неподвижным океаном, в полёте замёрзшим своими бурунами.
Светлые кристаллы нежнейшими парашютиками одуванчиков опускаются на моё лицо и замирают, не тая. Иногда моё дыхание заставляет их подправить полёт и опуститься чуть дальше. Может быть, на щеке, или на белом холмике над моей рукой. Не знаю, не вижу; нет желания повернуть голову.
Мне уже не холодно, правда. Сначала было немного, но потом я сняла куртку и сапожки, и легла клубочком в снег. Он тоже сначала колол меня и быстро таял, но это всё уже прошло, теперь он любит меня. Теперь снег мягкий и тёплый... Разве так бывает?
Снег всё кружит и кружит надо мной, его спирали всё запутаннее - кажется, это ветер. Мои глаза закрываются сами собой, но даже под веками в тёплый огонь опускаются снежинки, огонь становится белым, не желая с ними ссориться, и ещё ласковее обнимает меня.
Как хорошо... Нет ни холода, ни чувств, ни воли. Я уже засыпаю? Может быть. Может, и во сне мне будет хорошо...
Спи
Спи, мой хороший, спи. Я помню, когда ты уснул. Мне было так страшно, словно тебя отняли у меня навсегда. Но потом стало ясно, что ты всего лишь спишь! Так тихо, даже не дыша. Знаешь, ты такой красивый и спокойный сейчас.
Раньше ты спал рядом со мной. Пробуждаясь утром, мне всегда удавалось застать тебя спящим, с закрытыми глазами, расслабленным и умиротворённым. Распущенные волосы струились по подушкам и по твоему лицу, сильному и свежему, как ветер в бурю - и покойному, как лесное озеро. Любоваться тобой в эти короткие мгновения было так приятно, что я охотно променял бы ночь с тобой на ещё одну минуту твоего утреннего сна. Но ты всегда чувствовал мой взгляд и открывал глаза. И это было ещё одно счастье - смотреть в них и тихо говорить: "Доброе утро, Рейи". Ты молча улыбался мне в ответ, зная, как я ненавижу по утрам свой титул.
Теперь ты спишь, уже очень давно. Сначала на моих руках - ты почти ничего не весишь, - потом в этом лесу. Кто-то предложил мне сесть, какая-то девочка, и я сажусь, прислонившись спиной к этому стволу. Я кладу твою голову себе на колени, а ты так и не просыпаешься. Лунный свет делает твою кожу мёртвенно бледной, но ты всё так же прекрасен. Сколько времени прошло? Не знаю. Девочка приходит иногда, ещё несколько раз за эту ночь. Она говорит, что прошли века. Однажды она сказала, что ночь в этом лесу вечна. Но я знаю, что рассвет придёт, знаю, потому что на рассвете ты должен проснуться.
Сквозь сон
Я чувствую его крепкие руки под лопатками и под коленями - он несёт меня на руках. Мне холодно, и только там, где наши тела соприкасаются, я чувствую его тепло.
У меня закрыты глаза. Интересно, я сплю? Впрочем, это не имеет значения. Мне хорошо у него на руках.
Слышно только его тяжёлое дыхание, да ещё его сердце сильно бьётся у моего плеча. Наверное, ему тяжело, он ведь давно несёт меня. И почему он не остановится и не разбудит меня?
Я не могу даже открыть глаза и посмотреть в его лицо. Там обычно была нежность. Меня никогда не смущал лёгкий оттенок превосходства в его поведении и в его взгляде. А открытая жажда обладания ночами... разве можно мечтать о чём-то другом, разве не так естественно подчиняться ему?
Наверное, надо бы обнять его, ему стало б хоть чуть-чуть легче, но я не в силах даже просто шевельнуть пальцами. Я так устал... После той драки... Вот поэтому-то, скорее всего, он и несёт меня сам, прижимая к груди, как ребёнка. Так хочется, чтобы он положил меня на кровать и лёг рядом, обнимая меня. Он и сейчас что-то шепчет мне. Как хорошо - он не доверил меня другим...
У него хриплый голос, я всё никак не разберу, что он мне так тихо говорит.
Странно, что я не слышу шелеста дождя. Ведь сейчас дождь, да? Иначе что это капает на лицо? Это, должно быть, капли дождя срываются с его волос, ведь я чувствую его дыхание на моей щеке. А ещё иногда его голос от усталости срывается, точно он плачет, но я-то знаю, что это не так, он никогда не плачет, он не может плакать.
Он наконец останавливается и садится, но это не его покои и не мои, это вообще не жилище. Я теперь лежу на земле, а мои плечи покоятся у него на коленях. Он гладит мои волосы - я, кажется, помню, что после боя он сам стянул с них ленту. Его дыхание выравнивается, сердце успокаивается. Я знаю, всей кожей чувствую, как он сейчас улыбнулся. Я бы улыбнулся в ответ, но губы от усталости свело.
- Спи, - говорит он, гладя меня по щеке, - спи, отдыхай, ты так устал. Я постерегу твой сон.
Он целует меня, очень осторожно, боясь разбудить. Жаль, я не могу ответить. Это всё усталость. Я поцелую его, когда проснусь, и не так осторожно, как он сейчас.
- До рассвета, - тихо говорит он, - я не буду будить тебя до рассвета.
И я сплю. И мне хорошо в его руках.
Начнём сначала?
Мёртвые, мёртвые, мёртвые... одни трупы вокруг. И на руках - алое, и в душе - серое, как пепел, и во снах - жёлтое безумие.
Чего ты хочешь?!
И без ответа. Тише, девочка, тише, это не твоя музыка.
Что так бьётся? Пульс. Может быть, даже кровь и воздух барабанами мучают истерзанный разум, а ты... Ты стоишь, моя девочка, сокровище моё простоволосое, оборвыш ухоженный. Не плачь, дитя моё бесправное. Или ты всё ещё помнишь, что можно плакать над трупами?
Железо, сталь, стекло, дерево, кости и камни - как всё это умеет ранить босые ножки крошек. Мухи, падальщики-вороны... Ты знаешь, что вороны могут стать вернее собаки? Смотри же, солнышко моё копчёное, как верны они этим трупам - с собой, в желудках своих уносят, не желают оставлять и гнить, гнить, гнить. Смотри, слушай, чувствуй, ведь и ты должна была лежать. Они каркают хриплыми голосами и даже не в силах взлететь, так отяжелели. Но они гостеприимные хозяева, приглашают разделить трапезу - подойди, отведай!
Но бежит моя девочка, уже не чуя ног, превратившихся в кровавое месиво. Труп не чувствует, а если труп душа... это ещё хуже - это умеет делиться, вот только единственным, что имеет в избытке. Нет, бежит девочка, слепая, глухая и немая, малютка, деточка, крошка. Бежит и не останавливается и день, и два, не видя ничего, кроме единственной ночи бессильного стона и мёртвого крика, безумной памяти под алым небом с такими ясными, мирными, равнодушными, мягкими... с такими страшными звёздами!!!
А потом её хватают грубые мужские руки всадника, в лошадь которого она врезалась. Рвётся моя девочка, бьётся, не кричит только - сорвался голос и бег замучил. А он крепко прижимает кроху огромноглазую к груди и держит тоже крепко - не вырваться. Сердце его бьётся спокойно, будто спит он, и обессиленная девчушка затихает и пустыми очами смотрит в его лицо, не замечая там ужаса, и жалости, и ярости. А её кровь течёт по его сапогам, пока он не кладёт её на свой плащ, пока не промывает рваные раны водой. Без движения кроха, парализована, а он снимает рубашку, достаёт кинжал и кромсает им одежду свою на полосы, чтоб перевязать бедненькие детские ножки. Добрые руки, ласковые, заботливые. Малышка уже не боится чужого воина. Папа, шепчет она.
Вот и нет двух дней, но уже едет детка впереди чужого человека на спине могучего коня. У человека - замок, и много красивых вещей, и добрых заботливых слуг, и солнечных дней. Веришь, моя крошка, в счастье? Верь, верь. Да ведь только окно открыто, и ворон, влетевший в него, бьёт тебя крыльями по лицу, и ты вспоминаешь, как это - кричать, закрываешься руками, а когда опускаешь их вновь...
Мёртвые, мёртвые, мёртвые... И на руках - алое...
Не сегодня
Существо было за окном. Невидимое, оно наблюдало за одним из обитателей очередной квартиры. Девушка лет восемнадцати-девятнадцати, считающая себя бесполезной и неумелой неудачницей, от которой все желают избавиться. Может быть, она и ошибалась, вот только временами (и даже часто) находила подтверждения своей точки зрения.
Впрочем, существу в ночи за окном это было совершенно не интересно. Оно только наблюдатель, да ещё проводник, но девушке всё равно пока рано даже подозревать о его существовании. Оно будет наблюдать, как наблюдало с момента её возвращения домой; оно видело и слышало, как девушка включила магнитофон и потом долго плакала на полу утопленной в музыке комнаты, в музыке, по идее призванной привести к покою. Оно слышало мысли девушки про козырёк, что она твёрдо знает теперь, зачем он нужен не под солнцем.
Приближалась полночь, на подоконнике раздалось шуршание, там с него что-то снимали и ставили на стол - наверное, горшки с цветами. Потом с громким треском рама отъехала в сторону. Существо застыло в ожидании.
Девушка села на подоконник и глянула вниз, на шестнадцать этажей под своими ногами. Минуту она просто смотрела, а потом запела.
Голос был не очень хорош, но её это не волновало. Она высунулась из окна и посмотрела на стены дома, потом спустилась с подоконника и закрыла окно.
Существо проводило её терпеливым взглядом. Что ж, значит - и не сегодня.
Трудно уйти самому
Солнце светило с абсолютно чистого голубого неба. Лёгкий ветерок приятно теребил волосы, и я жмурился, с удовольствием подставляя ему лицо.
Знакомые руки мягко потянули меня вниз.
- Ложись, - тихо сказал родной голос, и я послушно лёг, устроив голову на удобных коленях.
Зелёный травяной ковёр ласково принял меня. Земля под ним приятно холодила голые ноги. Я прислушался - в этом спокойном и безмятежном мире столько звуков. Закрыв глаза, я слышал их ещё лучше: перекличку птиц в далёком лесу; стрёкот кузнечиков; ровное и спокойное дыхание надо мной. По руке пополз муравей, занятное создание. Я улыбался.
Наверное, он не отводил взгляда от моего лица. Он нежно погладил меня по голове, и я в ответ потёрся щекой о его руки, не открывая глаз, жмурясь от ласки.
Солнце, трава, ветер, самый близкий человек... Мой маленький рай.
- Как хорошо, - прошептал я, и почувствовал, как неровно стукнуло его сердце. Он кивнул - это я тоже почувствовал. Его руки легли мне на грудь.
Солнце слепило сквозь веки. На секунду тень скрыла этот огонь - человек склонился надо мной и поцеловал, благословляя. Убрал руки. Резко дёрнулся, и двадцать сантиметров стали погрузились в мою грудь.
Я не успел сказать, только подумал: "Спасибо".
...Эй, привет! Я пришёл.
Танец
Как это красиво! Эти движения, полные дикой жизни, эти стремительные переливы и переходы из одного па в другое - столь плавные и быстрые, что промедление в долю мгновения отзывается шоком. Много чаще возникают размытые пятна невообразимых красок, где нет движения - потому что глаз не успевает поймать его. Это он, Танец.
Безрассудное согласие даже не миллионов - такое до смешного малое число не может, и в той же миллионной степени, отразить количество танцоров на этом фантастическом танцполе, где самый свет - лишь один из многих.
Вот новый танцор возникает в самом сердце урагана - пастельный тон, быстро сменяющийся ярким окрасом. Огонь и фейерверк. Он согласованно движется среди партнёров, всё ярче, и ярче, и ярче!.. Сгорая в пепел, как и положено всему горящему. Согласованность танцующих остаётся неизменной, они и не замечают, что их стало меньше ещё на одного. Разве что, кто-то потускнеет, начиная выцветать - во тьму, где ждёт то же угасание. Но это правильно и красиво.
Танец продолжается!
Страшный и простой, ведь всё в нём подчинено одному стремлению, одной цели непрерывного движения, маятнику - угаснуть, не оставив следа. Ну же, танцоры, танцуйте общий и единственно бесконечный Танец, объединяющий всё и вся, Танец, который дождётся умирания самого времени - вечный Танец Смерти.
Оно
Оно не знало, было ли что-то до. Оно смутно чувствовало, что должно что-то произойти.
Это его не волновало.
Возможно, оно всегда было тут, где нет ничего - ни времени, ни чувств, ни мыслей, ни воспоминаний. Оно не знало, что это вообще такое. Тут не было даже понятия "место". Та его часть, что могла бы мыслить, знала, где оно находится, но оно не думало, и потому не находило нужным искать название тому, о чём не имели понятия ни религии, ни физики, изучившие мир до пятого измерения. Возможно, оно возникло тут мгновение назад. Но какая разница? Оно уже понимало вечность. И когда тревожность тронула покой, оно осознало неизбежность песка и изменилось в Зове.
Сначала пришли чувства, сумбурные, но вялые. Потом существо равнодушно отметило появление сознаний (почему-то двух раздельных) и убедилось, что преобразует себя в собственном воображении в летящего сквозь ураган человека. Необыкновенно пышные волосы сливались с космической тьмой, и неясно, где кончаются пряди и начинаются туманности. Тело, нагое, светилось жемчугом, лилия, почему-то вьющаяся, будто вырастающая из правого бедра, поднималась через грудь и исчезала за левым плечом, на всём пути раскрывая белые бутоны. А потом оно распахнуло невидящие прежде глаза. Оно вспомнило слова.
В каньоне была ночь, но для капитана, опиравшегося спиной о скалу, это ничего не значило, всё равно он почти не мог видеть из-за потери крови. С трудом боролся с болью в непослушных руках. Свой десяток, своих солдат, верных до последнего вздоха, он схоронил в этих камнях, и теперь готовился умереть сам.
В следующий миг свет десяти солнц ослепил его...
Мой враг
Мне плохо. Который уже день (неделю, месяц?) я не могу встать с постели. Гнилое жёлтое слово лихорадка. Я умираю, и жалею лишь об одном - я не успел убить моего врага.
Как долго мы с ним охотились друг на друга, сколько ловушек, заговоров, дуэлей... А теперь я сгораю, не в силах отомстить.
Я всё ещё вижу, но даже сердце в моей груди остановилось. Я мёртв? Да, наверное, раз надо мной так старательно плачут. И кто-то говорит:
- Я думал, его убьет его враг. Какая ирония...
И никто из родных не воспринял моей ненависти, не захотел продолжить вражду за меня. Мой враг жив. О, если возможно вернуться с того света ради убийства, я сделаю это!
Склеп закрыт, но лучи света падают в узкие, как бойницы, зарешёченные окна. Я чувствую себя смертельно уставшим: не могу пошевелиться от накрывшей безжалостной тяжести, всё время проваливаюсь в небытие, не приносящее ничего, кроме новой муторности.
Я жду тех, кто придут вспомнить обо мне - день, неделю, месяц, но лишь старый слуга стирает пыль да меняет цветы. Я хочу увидеть близкого, чтобы завещать - убей! Сотри с лица земли того, кого я ненавижу, уничтожь моего врага! Но время идёт, и я понимаю, что забыт. Неужели я всегда был отрезан ото всех, просто не понимал этого?
Дверь моего склепа заскрипела в ночном мраке, отворяясь. Шаги звучат на каменных ступенях - кто-то решился... НЕТ!
Лунный луч падает на лицо моего гостя.
На лицо моего врага.
Он пришёл позлорадствовать моей смерти, плюнуть на мой гроб?! Кто пустил его! Пусть я не был одарён их любовью, пусть они не приходят ко мне, но как они могли допустить, чтобы он осквернил моё посмертие?!
Он подошёл ко мне и опустился на колени.
- Прости меня, - шепнул он. И возложил свой меч к моим ногам.
Ушёл...
Он знал?
Он знал, что я прощу его?
Сёстры
Смерть склонилась над маленьким пушистым комочком в руках человека. Когда она погладила зверька, по её лицу пробежала еле заметная тень сожаления.
- Прости, малыш, - сказала она, сильнее сжимая пальцы и вынимая из замершего тельца еле заметную живую искорку. - Прости, так надо.
Смерть всегда жалела эти жизни, которым помогала прерваться, освобождая от мук существования. И от его радостей - тоже...
Человек тяжело вздохнул и опустил уже не дышащий комочек в коробку. Ему всё понятно? Судя по одинокой слезе - да. Человек вдруг поднял голову и посмотрел туда, где под чёрным капюшоном укрывала свой лик Смерть. Возникло ирреальное ощущение, что человек видит её. От неожиданности Смерть даже отметила, что человек был девушкой.
- Извини, не могла удержаться, - тихо сказала она, вытирая слёзы. Смерть на мгновение онемела от изумления. Уже давно она не удивлялась.
- Ты видишь меня? - спросила она.
- Да, - подтвердила девушка.
- Понятно.
Смерть присела на стул в какой-то комнате. Раньше она не обращала внимания, где находится, это было не важно, существовал лишь маленький серый комочек да тусклая искорка, которой уже не хватало для жизни. Теперь чёрный балахон стелился по полу маленькой жилой комнаты, хозяйка которой сидела на кровати напротив, бессильно уронив руки.
- Ты хочешь спросить, почему я забрала эту жизнь? - поинтересовалась Смерть.
- Нет, - еле заметно качнула головой девушка. - Я понимаю, он уже не мог... так. Спасибо тебе, - девушка вскинула влажные блестящие глаза на тёмную фигуру, - спасибо, что ему больше не больно и... за твою милость.
- Милость? - задумчиво повторила Смерть.
- Да. Каждый день ты собираешь сотни и тысячи жизней, но тебе жаль моего малыша. Теперь я спокойна за него. Ты любишь тех, кого забираешь. Твоё тепло на нём. Скажи... - Девушка подалась вперёд, опускаясь на колени. Протянутые вперёд руки замерли, не решаясь коснуться чёрных складок. - Скажи... Есть ли кто-нибудь, кому было бы так же тяжело, как и тебе?
Смерть медленно опустила глаза на свои руки. Такие бледные, до ослепительного сияния кости. Они никогда не дрожали, потому что это было очень важно.
- Моя сестра.
- Сестра?
- Сестра, - повторила Смерть. - Моя сестра в белых одеждах.
- А...
- Она пресекает чувства. - Слова нехотя падали на ковёр. - Я останавливаю существования, связанную с ними сладость и боль, и в том моё утешение, а она... оставляет всё за собой.
Любовь, радость, дружба - если они продолжительны, то обретают свою жизнь, своё место, свои привычки и мечты. Но что-то происходит, вынуждая придти мою сестру. Она оставляет за собой пустоту.
- А как же ненависть, вражда?
- Они умирают реже. Обычно, когда мы с сестрой приходим вместе. А часто продолжают жить и после меня.
Смерть в чёрных одеждах поднялась.
- До встречи, - сказала она. - И, прошу тебя, не заставляй мою сестру мучаться из-за тебя.
Складки шевельнулись, и Смерть исчезла, оставив девушку одну. Одну с белой фигурой, готовой принять в свои руки боль расставания.
- Спасибо, - шепнула девушка, поднимаясь с пола и глядя в лицо новой гостьи. - Теперь мне стало легче.
Белая фигура медленно кивнула, чуть улыбнувшись уголком рта, и тоже растворилась.
С двух сторон
...Я нашёл тебя на поле боя, твоём собственном маленьком поле боя, где ты один противостоял пятерым. Трупы твоих врагов лежали вокруг, в ком-то едва теплилась жизнь, телом одного ты был придавлен. Множество следов шло к той поляне, но ни одна цепочка не вела прочь от неё. Ты забрал с собой всех!
Мы принесли твоё тело в замок. Я сам обмыл тебя и облачил в новые одежды. Всю ночь я провёл у твоего одра...
...Я был в лесу, когда услышал за спиной преследователей. Я дал шпор своему усталому коню, но они не отступали. Тогда, покинув седло и велев Дюжему мчаться к твоему дому, я метнулся в заросли, где трудно пройти пешему, что, в отличие от меня, не знает этих путей. Но они разгадали меня и вломились следом, рубя кустарник и ветви. Я остановился на поляне и даже успел перевести дыхание, прежде чем они, запыхавшиеся, настигли меня. Я ударил первым, не позволив им согласовать свои действия, а потом... Сколько их было? Слишком много для меня. Я не надеялся выжить, лишь обойтись им как можно дороже. И, кажется, мне удалось, почти удалось! Но один, кого я уже считал трупом, проткнул мечом мою спину. Падая, я ощутил тяжесть его тела, и его клинок под этой тяжестью пригвоздил меня к земле.
Позже я почувствовал движение и твои всегда такие тёплые руки на своей холодной коже. Ты касался меня, облачал меня в новое платье, сидел со мной. А потом нас разделили, меня повлекло прочь от тебя. Туда, где теплее и светлее. Там будет боль, но будет и радость - сильнее, чем в моей жизни...
...Только посреди ночи я понял, что ты ушёл. Но, глядя в твоё покойное лицо, я не мог поверить, что навсегда. Мой друг, убив своих врагов, ты не оставил мне утешения мести за тебя. Теперь ты далеко, там, куда не дойти, до куда не достанет мой взгляд. Но мне спокойно. Я не убиваюсь. Я верю. Я буду ждать тебя. Ты однажды вернёшься, ведь я тебя жду...
...Уходя, я верю, что однажды вернусь к тебе, ведь ты ждёшь меня...
...мой друг.
Один
Дверь громко захлопнулась за спиной вылетевшего вон разъярённого человека.
Юноша остался лежать на ковре, на боку, подставив колени огню камина, в который был направлен ничего не видящий взгляд.
И без того узкие плечи съёжились и поникли, а блеск колец на пальцах потускнел, как бирюзовые глаза.
Значит, вот так вот...
Он не шевелился, всем своим существом ощущая пустоту комнаты и звон брошенных только что злых слов.
Да, ты верно сказал про дёрганье за ниточки, про манипулирование людьми... но почему же, ну как же ты не смог понять, что кукловод точно так же, как и другими, играет собой!..
По щекам молодого человека побежали горькие ручейки слёз.
...И ему так же больно, если не больнее, чем остальным куклам, подчас не подозревающим о своих ролях!
Неблагодарная работа - политик и шпион на службе Его Величества.
Он снял браслет с тонкого запястья и с бездумной бережностью пустил его катиться под стол, где яркая безделушка наконец не удержала равновесия и завалилась на бок.
Больше тут нет никого. Можно позволить себе и бесцельные слёзы, и проявление истинных чувств - просто ради разрядки, чтобы не всё это потом, случайно. Ведь никто же не видит... и не увидит никогда...
Он подтянул колени к груди, пряча в них напряжённое лицо.
А чего ты хотел, кукловод-марионетка?!
Воздух в комнате шевельнулся, решительная рука легла на плечо.
- Эй, - послышался вопрошающий возглас.
Он не шевельнулся.
Руки властно дёрнули его, переворачивая на спину.
- Ты тут уже который час... что за... Что?!
Юноша не шевелился и не отвечал, его закатившиеся глаза были распахнуты в потолок, жилка на безвольной шее тяжело и неровно пульсировала под обжигающе горячей кожей - слишком тяжело, слишком часто.
- Да что с тобой?!
Руки подхватили его и подняли в воздух. Безбожно матерясь, их обладатель перенёс тело на кровать и бросился вон: искать лекаря, что наверняка где-то спит в столь поздний час!
А молодой человек лежал один, беспомощно утопая в лаве. Один. Совсем один со своими страхами.
Раб
Ты был мучеником, мой малыш. Всю твою тяжёлую жизнь ты не знал счастливых дней, мир не ведал о твоём существовании и ему были безразличны твои мучения.
Ты был рабом, а значит, животным для всех, игрушкой и бессловесной тварью. Тобою помыкали, тебя били из желания слышать твои крики, тебя использовали, как не могли использовать других, но ты не умер, не сошёл с ума и не отупел.
Откуда взялась в тебе эта гордость, что, защищая себя, стала гордыней? Гордый ребёнок, которого ломали каждое мгновение, но не смогли сломать до конца. Ты мог быть покорным, как раб, - но в сердце своём не был рабом, и оттого мучения твои были тяжелее во сто крат, ибо страдал ты, как принц.
Беспомощен был ты, но глаза твои горели, и потому даже истязая тебя, были не радостны твои жестокие хозяева, ибо, слыша крики твоей боли, они видели твои глаза, что презирали их, даже тускнея в беспамятстве.
И тогда отдали тебя в жертву, чтобы колючую душу твою, что кустом дикого шиповника проросла на садовых дорожках их, царапая и в лохмотья полосуя их богатые платья, сожгли силы божественные, как в огне садовника.
Но боги - не садовники для людей, лишь для себя. И не шиповник ты - забитый розовый куст, не смогший взрастить в плохой почве ни шипы свои, ни бутоны. И садовник, что не слушает богачей и вельмож, пересадит розу, и взлелеет, и даст всё, чтобы расцвёл ты превыше.
И сможешь тогда ты вернуться, и скажешь своим обидчикам: "Вот я, который был уничтожен вами". Твоя ненависть найдёт выход, лишь окрепнут твои шипы. Никто не встанет на пути твоего отмщения. Сгорят они, успокоив тебя, как ты захочешь.
Но всё это лишь будет, а ты пока не ведаешь об этом. Твой палач ведёт тебя к алтарю, на котором ты будешь жертвой. Скоро твоя кровь оросит его, передавая твою жизнь из рук людей в иные руки, не ведая, что твой огонь столь силён, что ему не дадут угаснуть.
Уходя, ты любишь лишь палача своего, что дал тебе отдых в келье, что оттолкнул от дверей твоих хозяев твоих прежних. Лишь перед ним ты выпустил свой испуг, но он не отшатнулся, не стал презирать или бросать тебя, а выслушал и понял, и подарил час - единственный час счастья. Он не давал тебе надежды, но был светел, и ты почти с радостью шёл за ним к жертвенному камню.
Скоро прервётся цепь твоих мучений, мой малыш, под кинжалом его, но не бойся, тебя ждёт иное существование. Иди же, ложись без страха на алтарь, на грудь мою, в мои объятья. Люди, зная тебя, бросают мне твою жизнь как подачку. Палач, не зная тебя, отдаёт, как драгоценный дар. Я же бесценным сокровищем приму твою жизнь, пью воду твоего существа на своих руках, на моём алтаре, моя священная жертва.
Брат и сестра
Широко распахнутые глаза мальчика были пусты. Он долго стоял посреди поля, весь в саже и каких-то бурых разводах, а потом зашатался и упал на колени, опираясь подрагивающими руками о выжженную землю. Упавшая с плеча котомка сухо треснула и распахнулась, вываливая своё содержимое.
Мертвы... все мертвы...
Выжженное поле боя, всё неровное, в буграх и шестах... Бугры - то, что было людьми. Шесты - копья и стяги, зачастую воткнутые в нечто, прежде живое.
Во многих останках трудно было узнать людей... так, порубленные, отбитые, затоптанные ошмётки, в которых даже не вдруг заподозришь и мясо.
И перед всем этим - он. Мальчик. Всего восьми зим отроду. Он раньше никогда не видел человеческой смерти.
- Братик...
Он резко обернулся и увидел свою младшую сестру, всю в копоти и грязи, измазалась в... в грязи этого поля...
Почему она не боится? Почему она не плачет и не убегает, ведь она девочка, и ей всего шесть лет?
Она не понимает?
Она не смотрела на трупы, на обезображенные останки, только на брата. Смотрела с состраданием и желанием помочь.
Подойдя к старшему мальчику, она крепко обняла его, спрятав его лицо на своих хрупких ключицах.
- Всё будет хорошо, - убеждённо заговорила она. - Пойдём отсюда, ну вставай же.
Она не понимала? Возможно, как раз она-то и понимала. Может быть, она бы сейчас плакала и кричала от страха, но у неё рядом был любимый брат, которому плохо, очень плохо, который не выдерживал... которому ещё можно было помочь - единственному на этом поле.
Мальчик поднялся, зажимая веками слёзы, и побрёл прочь, отвернувшись от сестрёнки. В конце концов, он же старше, он мужчина, он должен её защищать, ей не надо видеть...
Почему-то именно сейчас сестра напомнила ему их маму.
Свеча
- Не оставляй меня...
Олег закрыл глаза, несколько секунд оставался неподвижным, прежде чем вновь посмотреть на покрытого грязью, лихорадочным румянцем и больным потом парня.
- Я боюсь... не оставляй меня...
"Уже бред", - понял мужчина.
Больного надо было спасать, но если тащить его на себе, то поиски выхода из этой каменной ловушки затянутся, сильно затянутся, и тогда Максим всё равно умрёт, хотя бы от голода. Нужно идти здоровому, одному, за помощью. Это правильно и разумно, но...
- Не оставляй!..
Сердце сжималось резко и неприятно.
Он вытащил из связки самую длинную свечу.
- Вот, - сказал Олег, зажигая её и укрепляя на полу на расстоянии вытянутой руки от Максима. - Ты слышишь меня? Я оставил свет. Смотри на огонь, он прогонит все страхи.
- Не уходи...
- Я вернусь! Вернусь с помощью, не позже, чем догорит свеча. Ты ещё увидишь меня при её свете, слышишь? Всё будет хорошо, парень, я вернусь.
Поудобнее устроив больного и накинув ему на плечи свою куртку, мужчина ободряюще сжал его слабые пальцы и быстро пошёл из пещеры по одному из неотличимых друг от друга переходов.
Молодой человек остался лежать, один, лишь перед его лицом теплилась свеча.
Тени крались вокруг него, хватая его своими холодными липкими пальцами, противно хихикали, давили, пытаясь задушить.
"Смотри на огонь."
Он впился взглядом в маленький источник света. Слабый язычок огня заполнил весь мир, поглощая страшные тени.
- Он скоро вернётся, - убеждённо прошептал Максим. - Не позже, чем догорит свеча...
Время шло, он всё так и смотрел на огонёк. Иногда глаза сами собой закрывались, но почти сразу испуганно распахивались вновь, чтобы опять увидеть свет.
Сколько он так лежал? Ему казалось, вечность. Только смотреть в одну точку - и Олег придёт раньше, чем погаснет огонёк. А пока он горит... Пусть пройдёт ещё одна вечность.
Мужчина всё не возвращался. В очередной раз задремав, Максим захрипел в панике, не увидев света. Не увидев? Но вот же он! Просто слабее... Или он просто хуже видит из-за болезни...