Сулюкманов Эмиль Рамилевич : другие произведения.

Причуды разума

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    За основу книги взята судьба знаменитого питерского учёного Григория Перельмана, удивившего весь мир решением отказаться от престижной математической премии. Как известно, этим поступком он устроил настоящий ажиотаж в российских средствах массовой информации. Это находит довольно подробное отражение на страницах книги, повествующей о талантливом математике Григории Жемчужном. Чтобы сделать роман как можно интереснее, в сюжет введены самые разные персонажи: от безобидного забулдыги Коли Никодимова, соседа Жемчужного, до инфернального бизнесмена Чуднова; от незадачливых журналистов из бульварной газеты "Пламя Октября" до добродушного итальянца Франческо, живущего в хорватском городке Ровинь. В книге комедия соседствует с драмой, юмор и ирония с переживаниями главных героев, психологические портреты с природными пейзажами. Также в романе имеются элементы остросюжетного повествования (столкновение с мафией, интриги и шантаж).
  Сулюкманов Эмиль Рамилевич
  Причуды разума
  Роман
  Оглавление
  Причуды разума 1
  Оглавление 1
  Предисловие. 2
  Глава 1. Сенсация 4
  Глава 2. В редакции "Пламени Октября" 13
  Глава 3. Нерадужные перспективы 26
  Глава 4. Интервью 30
  Глава 5. Прорыв! 43
  Глава 6. Кто же вы, Григорий Жемчужный? 54
  Глава 7. Григорий Жемчужный - герой дня! 90
  Глава 8. Издержки славы 99
  Глава 9. Телеэфир 117
  Глава 10. Испорченный вечер сотрудников газеты "Пламя Октября" 130
  Глава 11. Издержки славы продолжаются. 134
  Глава 12. Гениальный человек гениален во всём или Второе призвание Григория Жемчужного 146
  Глава 13. Катя Жемчужная 162
  Глава 14. "Папик" Нади Хлудовой 169
  Глава 15. Внезапное исчезновение Жемчужного 178
  Глава 16. Ищите женщину?! Нет! Ищите деньги! 188
  Глава 17. Похищение 197
  Глава 18. В золотой клетке 201
  Глава 19. Капитуляция 219
  Глава 20. Мафия действует стремительно! 225
  Глава 21. Поэт и палач 231
  Глава 22. И снова про Колю Никодимова 236
  Глава 23. Итоги 243
  Глава 24. Избавление 249
  Глава 25. В Хорватии 260
  Глава 26. Возвращение Григория 266
  Глава 27. Уход Ставского 272
  Глава 28. Безумие 276
  Глава 29. Америка 283
  
  Предисловие
  
  Уважаемый Читатель!
  
   Не покажется ли Тебе занимательным тот факт, что великий немецкий поэт Шиллер мог творить лишь тогда, когда на столе у него лежали гнилые яблоки, а английский писатель Чарльз Диккенс каждые пятьдесят строк написанного обязательно запивал глотком горячей воды. Александр Дюма-отец писал свои приключенческие романы только на особых квадратных листах бумаги. Если такой бумаги не оказывалось или она заканчивалась, он прекращал работу. А композитор Вагнер во время сочинения очередного музыкального произведения раскладывал на стульях и другой мебели яркие куски шелка, которые непрерывно теребил.
   Безусловно, обывателю такие вещи покажутся лишенными смысла причудами. В лучшем случае они вызовут умилительную улыбку, подобную тем улыбкам, которые вызывал у нас незабвенный осьминог Пауль из океанариума немецкого городка Оберхаузен, подрядившийся работать оракулом на время чемпионата мира по футболу 2010 года. В худшем случае подобные чудачества великих смогут вызвать непреодолимое желание повертеть у виска указательным пальцем.
   Однако верти - не верти, для этих людей отношение всего остального мира к их причудам вряд ли имело какое-нибудь значение. Поведение этих гениев и вундеркиндов никогда не вписывалось в рамки привычного нам поведения по одной, однако не всегда очевидной причине - они не были людьми нашего тривиального мира. Каждый из них жил в собственной, ведомой им единственным Вселенной, в которой совсем не оставалось ни времени, ни места для обывательской тщеты. Может быть, именно в этом секрет их гениальных прозрений - стереотипы толпы отвлекают слишком много внимания от действительно стоящих вещей.
   Кто-то с раздражением назовёт это болезнью, кто-то в растерянности пожмёт плечами... И будет прав! Нам никогда не понять происхождения и смысла этих чудачеств. Да и не нужно.
   Не слишком ли серым и унылым бывает наш мир, наполненный людьми, которые стараются быть "как все"? Не вносят ли такие персоны, как рассеянный Ньютон или чересчур щепетильный Александр Дюма частичку разнообразия в череду тысяч ничем не примечательных индивидов, озабоченных лишь тем, чтобы не слишком выделяться из толпы.
   Остаётся лишь восхищаться этими необычными людьми, которые были неповторимы во всем: и на профессиональном поприще, оставив глубокий след в истории, науке, культуре человечества, и в своей частной жизни, наполненной столь забавными безобидными прихотями.
   Приглядись, приглядись повнимательнее, уважаемый Читатель. Быть может, странноватый, вечно неопрятный сосед, живущий затворником, не так прост, как кажется на первый взгляд. Быть может, за обыкновением складывать в аккуратную стопку полиэтиленовые пакеты из супермаркета вместо того, чтобы использовать их в качестве мусорных контейнеров, прячется грандиозный интеллект, напряженная работа которого уже ведёт к не менее грандиозным открытиям. А вы всем домом и не догадывались, с кем вам приходилось жить бок о бок столько долгих лет... 
  Глава 1. Сенсация
  
   Этот памятный июньский день 2006 года выдался дождливым. Водяные капли отбивали такую неистовую барабанную дробь по поверхности жестяного карниза, что, казалось, этот частый гулкий стук производил целый взвод взбесившихся барабанщиков. Ежеминутно потемневшее небо озаряли электрические всполохи, и тогда с задержкой на несколько секунд умытую дождём улицу накрывало оглушительным грохотом. Этот грохот становился причиной такого истошного воя сигнализаций припаркованных во дворах машин, отчего особо впечатлительным натурам на секунду начинало мерещиться приближение Апокалипсиса.
   Тротуары и проезжую часть заливало потоками воды. Кто-то из прохожих бежал очертя голову до ближайшего укрытия от непогоды, кто-то, видимо, уже успев вымокнуть до нитки, не спеша брёл вдоль серых домов, окончательно покоряясь незавидной участи быть застигнутым врасплох проливным дождём. Под широким черным зонтом неспешно прогуливалась молодая парочка. Парень и девушка шли, прижавшись друг к другу, и со смехом о чём-то оживленно говорили, стараясь перекричать гул дождя. В отличие от серой хмурой улицы, почти потерявшей из виду дневной свет и оглохшей от грома, в их сердцах сияло солнце, и пели весенние птицы.
   С высоты девятого этажа старого сталинского дома было хорошо видно, как ливень волнами, идущими внахлёст, заливает Комсомольский проспект, как обречённо в пробках, вызванных дождём, встаёт Москва. Однако панорама столицы, столь богатая на виды в ясный день, если смотреть из этого окна, сейчас была плотно скрыта мокрой пеленой. Поэтому о пробках на других магистралях можно было только догадываться или можно было воспользоваться, если есть необходимость, услугами "Яндекс. Карты".
   У сорокалетнего профессора математики Дмитрия Петровича Панова такой необходимости не было. Его старенькая сломанная "девятка" третий месяц подряд пылилась в гараже, и починить её было недосуг. Несмотря на пятницу, ехать ему всё равно было некуда, да и некогда. На столе лежала непочатая стопка студенческих экзаменационных работ, требующих немедленной проверки к завтрашнему дню.
   Профессор постоял несколько минут у открытого окна, с удовольствием вдыхая наполненный грозовым озоном воздух. Целые вихри мельчайших дождевых капель врывались в комнату и оседали на подоконнике, на шторах, на массивных, оснащённых толстыми стёклами очках Дмитрия Петровича.
   Перед тем как начать работать, Панов заварил чай с лимоном и включил телевизор. Футбол, футбол, футбол... Казалось, в последние недели других новостей в мире не было, о других зрелищах и развлечениях, кроме футбольных турниров, люди просто забыли. В Германии шёл чемпионат мира 2006 года, на который российской команде было не суждено попасть. Впрочем, профессора это мало волновало. Он с безразличием посмотрел на разноцветные майки игроков, носящихся по полю стадиона какого-нибудь Дортмунда или Нюрнберга с быстротой космического шаттла, и, не вникая в национальную принадлежность этих двух команд, стал щёлкать пультом. Пожалуй, даже если бы вместо команд Португалии и Нидерландов, он неким чудом увидел бы на поле российских игроков, Панов с не меньшим безразличием сменил бы программу.
   В конце концов, разочаровавшись в своём занятии, он оставил программу на первой кнопке и, убавив звук, раскрыл работы своих студентов. Уже через полминуты, найдя первые две ошибки, он вспомнил, что не достал из своего потёртого кожаного саквояжа шариковую ручку с красной пастой.
   Однако в саквояже ручки не нашлось. Значит, решил профессор, он оставил её на кафедре в университете, хотя Панову было нужно догадаться всего лишь обыскать карманы своего пиджака... Вместо этого он, горестно вздохнув, полез на полки, заваленные книжками самых разных возрастов и где-то в глубине этих полок обрёл таки столь нужный ему инструмент проверки.
   Он вновь уселся за стол и углубился в работу. Временами он безнадежно качал склонившейся над листочками седеющей головой, порой негодующе вскрикивал и ёрзал на протестующе скрипящем стуле, иногда подскакивал и бежал к уже знакомым нам полкам за какой-нибудь книжкой-ровесницей для уточнения сделанных при проверке выводов.
  Работал он увлечённо, вдохновенно. Так, что даже не сразу обратил внимания на новостное сообщение бормочущего телевизора, в котором, как ему показалось, он услышал знакомое имя. Он поспешно приблизился к телевизору и, прибавив звук, согнулся над экраном, почти касаясь носом его поверхности.
  Вот, что сообщал канал "Федеральный":
  "Российский математик претендует на звание умнейшего человека планеты. Григорию Жемчужному удалось доказать теорему Клемансо.
  За минувшие сто лет решить эту задачу безуспешно пытались многие. Но удалось это ученому из Москвы. Его достижение признали и за рубежом - сегодня об этом написала британская газета "Таймс".
  Теперь Григорий Жемчужный стал основным кандидатом на получение главной математической награды - "Медали Филдса" - ее называют ещё "нобелевской премией по математике". Кроме этого, институт Доусона при Колумбийском университете готов наградить математика премией в размере одного миллиона долларов.
  Далее рассказывали, что Жемчужный живёт отшельником, избегает общения с прессой и уже успел отказаться как от премии Филдса, так и от положенного ему за высочайшее достижение в математике премии от института Доусона.
  В сообщении мелькнула пара лиц - знакомых Жемчужного. Панову они тоже были знакомы. Выразили своё высокое мнение некоторые научные светила, одним словом, эта новость, похоже, вызывала переполоху. Причём, было трудно сказать, от чего переполоху было больше - от того ли, что стало одной величайшей математической загадкой меньше или от того, что скромный научный сотрудник отказался от такого немыслимого богатства, как один миллион американских долларов. По крайней мере, на лицах всех участвующих в новостном сообщении людей застыло неподдельное удивление.
  Панов медленно опустился на стоящий рядом с телевизором табурет, снял очки и стал протирать их носовым платком - верный признак того, что профессор глубоко задумался.
  Жемчужный, Жемчужный... Гриша... Был у него в университете однокурсник с такой фамилией и именем... Безобидный такой, несколько странноватый, весь в себе и в своей любимой математике... Усики у него ещё были тёмные такие... Все девчонки над ними хихикали... И ходил всегда в одном и том же мешковатом потёртом костюме... На получение своего красного диплома он почему-то не пришёл, так же как на выпускной... Неужели тот самый?! Невероятно!!! Последний раз они виделись лет пять назад на научной конференции.
  Панов вновь потянулся к запылённой полке с раритетными изданиям математических трудов. Однако после нескольких минут упорных поисков извлёк оттуда не геометрию Лобачевского, а старый засаленный блокнот в обложке из кожзаменителя, служивший ему последние двадцать лет телефонным справочником. Профессор не отказался от своего блокнота даже тогда, когда появились мобильные телефоны, и необходимость фиксировать в блокнотах нужные номера отпала.
  С минуту он рылся в нём, но искомой фамилии в разделе на букву "Ж" почему-то не нашёл. Затем он зачем-то несколько раз перевернул свой справочник по часовой стрелке и со всей присущей ему скрупулёзностью учёного исследовал его вновь. И вновь безуспешно.
  Тогда он обратился к другому разделу, поиски в котором прошли более удачно. Сосредоточив всё своё внимание на нужной странице, он уселся за телефонный столик и набрал какой-то номер. Несколько секунд ожидания и Панов торопливо заговорил:
  - Иван Сергеевич, добрый день... Да, вернее, вечер... Иван Сергеевич, не располагаете ли вы, случайно, телефонным номером Жемчужного? Какого Жемчужного? - Неужели он не слушает новостей. - Ну, Григория! Помните конференцию в Бауманке в две тысячи третьем? Профессор Алёхин ему тогда ещё обструкцию устроил. Ну да, тот самый, с нечёсаной бородой! Да не Алёхин, а Жемчужный с бородой! Нет?! Ну ладно, извините за беспокойство, Иван Сергеевич.
  Судя по всему, Иван Сергеевич даже не догадывался, о ком именно говорил Панов. Странно, что математический мир дружно проспал открытие Жемчужного.
  Дмитрий Петрович набрал ещё один номер.
  - Катенька, привет. Это я, Дима. Ну да, сколько лет, сколько зим. Ну да, надо бы как-нибудь собраться нашей группой, давно с ребятами не виделись... Нормально у меня всё, Катюш. Работаю в университете... Про Жемчужного?! Нет, не слышал! А что случилось?! Да ты что?! Сегодня в новостях?! Во даёт парень! Вот это голова! Ему? Нет, не звонил пока! А у тебя что, номер его есть?! Только городской? Конечно, конечно запишу!
  Получив столь желанный номер, Панов только теперь задумался, что же с ним делать. Наберёт он Жемчужного и о чём он его спросит? Помнит ли он Диму Панова? А если помнит, что с того? Ведь не предложит ему Жемчужный по старой памяти разделить заработанный миллион напополам. Но позвонить отчего-то очень хотелось. Поколебавшись с минуту, Дмитрий Петрович набрал телефонный номер Григория Жемчужного, однако к трубке никто не подходил. Может быть, Жемчужный уехал на дачу? Если, конечно же, у него есть дача.
  Предприняв несколько бесплодных попыток, Панов оставил телефонную трубку в покое и вернулся к проверке экзаменационных работ. Но работать никак не получалось. Голова упорно не желала переключаться, зациклившись на теме открытия, сделанного доселе неприметным однокурсником. Если бы не доказательство теоремы Клемансо, Дмитрий Петрович, пожалуй, и до гробовой доски не вспомнил бы о Грише Жемчужном. Они никогда не были близки. Ещё в университете их знакомство можно было бы назвать скорее шапочным. Теперь же дружить с таким человеком или хотя числиться в его близких знакомых посчитал бы за честь любой учёный.
  Каким он был в институте? Тихим, незаметным, живущим какой-то своей особенной жизнью. Он ещё с тех давних пор был отшельником. Поэтому удивляться его поведению не приходилось.
  Была у Жемчужного забавная особенность. На первом курсе выяснилось патологическое отвращение Григория к луку. В студенческой столовой, куда в обед битком набивалось сразу несколько курсов, Жемчужный бывал изредка. Но приходя туда, тут же становился объектом всеобщего внимания. Половину проведённого в столовой времени будущий признанный математический гений проводил в старательном выуживании из купленных блюд лука. Как на грех, лук был и в супе в виде разваренных склизких комочков, и в салате, нашинкованный так мелко, будто бы кто-то заведомо знал, что придёт Гриша Жемчужный и найдёт себе занятие по душе, и даже в тёплых хрустящих луковых булочках, которые Григорий зачем-то покупал, а затем, понюхав и поняв, что этого ненавистного лукового запаха из хлеба ему уже не вытравить, выбрасывал булку в мусорное ведро. В конце концов, когда луковая гора на его подносе вырастала чуть ли не вполовину стакана с компотом, Жемчужный, убедившись, что есть ему более ничего не мешает, тихонько принимался за еду, невзирая на целую толпу оживлённо-удивлённых лиц вокруг себя. Казалось, Жемчужный скорее был готов есть траву с землёй, чем проглотить хотя бы кусочек ненавистного овоща.
  Не усидев и пятнадцати минут на своём скрипящем от какой-то нечеловеческой тоски стуле, Панов вскочил и вновь побежал к телефонной трубке. Но ему вновь и вновь отвечала тишина. И отчего он так разволновался?! Что даст ему этот телефонный разговор?! Дмитрий Петрович уже почти разочаровался в своей странной затее, как вдруг протяжные печальные гудки прекратились, и послышался уставший голос пожилой женщины:
  - Товарищи журналисты, прошу вас по-человечески: оставьте моего бедного сына в покое. Ему совсем не нужна шумиха, которую вы поднимаете вокруг него!
  - Нет, нет! Вы ошибаетесь! Я не журналист, я его товарищ, хочу поздравить Григория Юльевича! - Панов очень боялся, что мать Жемчужного кинет трубку.
  - Товарищ? - в голосе женщины послышалось недоверие. - Какой товарищ?
  - С института! Однокурсник!
  - Товарищ? - мать Жемчужного в растерянности повторила вопрос, очевидно, размышляя. - Странно...
  - Кто там? - на том конце провода послышался ещё один голос - негромкий мужской тенор.
  - Да вот, Гриша, какой-то товарищ тебе звонит...
  В трубке зашуршало. Очевидно, у Панова менялся собеседник.
  - Да, - сказал негромко тенор, - алло.
  Дмитрий Петрович, с трудом поборов смущение, нерешительно начал:
  - Григорий Юльевич, Гриша, здравствуй. Это я Дмитрий Петрович Панов, Дима. Помнишь меня?
  - Панов, Панов... - Жемчужный растерянно забормотал, - нет, не припоминаю...
  - Однокурсник твой!
  - Однокурсник?..
  - На конференции в Бауманке года три назад в последний раз встречались!
  - На конференции?.. В Бауманке?.. Может быть... И что же?.. Чем имею честь быть вам полезным?..
  - Чем имеешь честь ты? - удивился Панов. - Да это мне выпала неслыханная честь поздравить тебя с величайшим решением...
  - Ах, да-да, конечно, - в негромком голосе Жемчужного послышалось нетерпение. Он, словно торопясь куда-то, проговорил скороговоркой "спасибо, до свидания" и повесил трубку, не дослушав бывшего однокурсника. Послышались короткие торопливые сигналы, будто бы наполненные чьим-то отчаяньем.
  Смущение Панова достигло пика. Он даже покраснел так, что зарябило в глазах. Ну вот, едва успел прославиться и уже заболел звёздной болезнью, подумал он. Дмитрий Петрович медленно прошёлся по комнате и снова остановился у окна.
  Дождь уже успел пройти, и воздух, будто бы умытый им, стал прозрачней и свежее. На московских улицах, с каждой минутой заполнявшихся гуляющим народом, показалось вечернее солнце. Оно чудесным образом окрашивало оранжево-красным цветом стены домов, которые ещё каких-то полчаса назад выглядели серо-лиловыми. В прочищенном ливнем воздухе как-то совсем по-новому, непривычно зазвучали людские голоса, лай собак, вышедших на прогулку вместе со своими хозяевами, шум моторов проезжающих машин. Непривычно от того, что ещё совсем недавно монополией на производство звуков во всей столице владели гром и дождь.
  Панов с высоты девятого этажа смотрел на гуляющий народ и завидовал всему миру.
  Он завидовал Григорию Жемчужному, потому что ему, Жемчужному, удалось совершить прорыв в деле, которым он занимался, а ему, Панову, не удалось. Если Жемчужный одумается и станет счастливым обладателем целого миллиона долларов, то, очевидно, сможет положить к своим ногам весь мир. Впрочем, мир уже и так поспешно разместился у его доселе босых стоп.
  Он завидовал другому своему однокурснику, Петру Коробейникову, который, порвав с математикой, пошёл в политику и сделал там себе имя. Заграничные поездки, совещания в Правительстве России, компетентные комментарии в серьёзных изданиях - Коробейников везде нарасхват! На днях интервью с ним показывал всё тот же канал "Федеральный".
  Он завидовал Мише Водопьянову, совместно с которым двадцать лет назад писал проектную работу. Теперь Миша Водопьянов известный на всю Москву, если не на всю Россию, успешный предприниматель. Торговые центры, принадлежащие ему, расположены по всей столице. Один из них даже находится на Комсомольском проспекте, недалеко от дома, в котором живёт Панов. Теперь редкий номер любой деловой газеты, от "Коммерсанта" до "Ведомостей", обходится без упоминания о нём.
  Коля Быстров, учившийся курсом младше, работает, как и Панов, научным сотрудником. Имеет, как и Панов, профессорское звание. Но в отличие от хронического бобыля Панова Коля Быстров счастливый муж и счастливый отец троих детей. Сейчас Быстров вместе со своим семейством отдыхает где-то на греческих островах.
  Смотря вниз, Панов опять увидел ту самую молодую пару, которая не спеша прогуливалась под проливным дождём. Они и теперь никуда не спешили, свернув свой промокший зонтик. Как и тогда, они весело смеялись, обняв друг друга за плечи. У Дмитрия Петровича заныло в груди: как, должно быть, хорошо сейчас им, молодым, счастливым, беззаботным, тем, у кого всё было впереди.
  Зависть и отчаяние... Эти чувства были горькими, иссушающими и безысходными.
  Что имел Панов? Однообразную, постылую работу, старую, много лет не знавшую ремонта квартиру и колоссальное, доводящее до изнеможения одиночество. Родители умерли, жены нет и никогда не было... А ведь ему шёл всего лишь сорок первый год...
  
  Глава 2. В редакции "Пламени Октября"
  
  Утром во вторник в редакции газеты "Пламя Октября" царила сумятица. Главный редактор был явно не в духе. Подчинённые давно научились распознавать настроение шефа по целому ряду примет подобно тому, как деревенская бабка-знахарка по различным природным признакам определяет, холодной будет зима или тёплой, принесут ли поля богатый урожай или будет недород, останется ли на посту прежний президент или придёт новый...
   Следует начать с того, что Виктор Сергеевич Портнов, мужчина лет пятидесяти, старательно зачёсывающий остатки волос на разрастающуюся с каждым годом плешь, ворвался в офис, почти никого не осчастливив приветствием. Пролетев мимо своей секретарши, он скрылся в рабочем кабинете, громко хлопнув дверью. Спустя пятнадцать минут он заказал чёрный кофе без сахара, хотя обычно пил с сахаром и сливками. Когда насмерть перепуганная секретарша, едва ступая на цыпочках, внесла главному редактору его кофе, в кабинете было накурено как в вагоне-теплушке времён войны. Окна были наглухо заперты, хотя Виктор Сергеевич крайне редко позволял табачному дыму задерживаться в помещении.
  Но и это было не всё. Вскоре из-за грозной двери стали показываться документы с резолюциями, которые своей краткостью и категоричностью словно елозили по оголённым нервам: "Никуда не годится!", "Отвратительно!", "У нас солидная газета, а не бульварное чтиво!", "И это пишет специалист с "красным" дипломом журфака МГУ?!". Обычно ровный почерк Портнова теперь выглядел рваным и пляшущим - признак чрезвычайного раздражения! Автограф под резолюциями наводил на ассоциации с развалившимся домом.
  Но самым грозным предзнаменованием грядущей головомойки для нерадивых подчинённых стали коричневые пятна, которыми были украшены некоторые грозные резолюции. Пятна эти образовались от того, что резолюции налагались перепачканными кофе руками - значит, патрон окончательно переставал владеть собой.
  Коллектив "Пламени Октября" замер в трепетном ожидании.
  Издание это, носящее столь гордое, даже пафосное название и бывшее в советское время одним из печатных рупоров Центрального комитета Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодёжи, в постперестроечное время довольно быстро сориентировалось под потребности доселе неискушённой публики и стало больше напоминать таблоид, смакующий личную жизнь звёзд. Настоящим коньком и даже визитной карточкой газеты стали статьи на некогда запретные темы. Откровенность соответствующих фотоиллюстраций могла бы поспорить с откровенностью иллюстраций заграничных журналов "Playboy" или даже "Hustler".
  Подобная информационная политика когда-то передовой орденоносной советской газеты неоднократно служила поводом для гневных судебных исков видных российских коммунистов. Такие разбирательства "Пламя Октября" освещало с дотошностью отличника, делающего решающую лабораторную работу по физике. Самые громкие и вызывающие реплики, выкрикнутые на процессах взбешенными коммунистами, без ретуши и купюр выносились на передовицы газеты аршинными алыми буквами. Передовицы, так же как и многочисленные статьи на эту тему, неизменно сопровождались подробнейшими фотоотчётами, демонстрирующими искажённые лица красных борцов за нравственность.
  Бедные коммунисты и не подозревали, какую неоценимую услугу они оказывали ненавистному изданию. В периоды процессов спрос публики на выпуски "Пламени Октября" значительно возрастал. Газета с практичностью опытного хозяйственника использовало новые скандалы для повышения раскупаемости собственных тиражей.
  Да уж... Современное "Пламя Октября" совсем не напоминало то "Пламя", которое советский народ знал на протяжении почти всей советской эпохи. А название оставили, очевидно, из нежелания расставаться с так называемым брендом.
  Впрочем, нельзя не отдать "Пламени Октября" должного: помимо информационной шелухи, ежедневно вываливаемой на головы бедных читателей, газета по-прежнему предлагала своей аудитории целые рубрики, авторы которых писали достойным языком на весьма серьёзные темы.
  Первый час рабочего дня прошёл для сотрудников издания в томительном ожидании. А в начале следующего часа на ковёр в кабинет главного редактора были приглашены два заместителя главного редактора, все заведующие рубрик и с десяток штатных журналистов. Помещение было заполнено, свободных стульев, выстроившихся вдоль его стен, не осталось.
  Кабинет главного редактора представлял собой довольно колоритное зрелище. Там, где в кабинете многих больших начальников висят портреты глав государства, то есть над головой хозяина, у Виктора Сергеевича Портнова красовалась грандиозная металлическая эмблема Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодёжи - профиль вождя народов на развёрнутом алом стяге с аббревиатурой "ВЛКСМ". По довольно резонному утверждению Виктора Сергеевича, если бы не было ВЛКСМ, не было бы и "Пламени Октября". Оле Кузнецовой, секретарю Портнова, было вменено в строгую обязанность еженедельно тщательно протирать этот символ влажной тряпочкой. Очевидно, простым уборщицам главный редактор эту святую миссию не доверял.
  Ниже большими литерами был выведен афоризм: "Надо систематически взяться за то, чтобы велась работа создания такой прессы, которая не забавляла и не дурачила массы". По утверждению Виктора Сергеевича, автором афоризма был, собственно, В.И. Ленин - персона, чей гордый профиль был изображён на эмблеме сверху.
  Сотрудники "Пламени Октября" относились к этому наставлению с известной долей иронии - газета давным-давно только и делала, что забавляла, а порою и дурачила "массы".
  Левая стена была украшена другим афоризмом, который главный редактор обожал регулярно воспроизводить на оперативках: "Журналистика - это литература на бегу". Его Портнов вспоминал с укором всякий раз, когда был недоволен стилем изложения материала статьи и отражением "глубины поднимаемой проблемы". Вот и приходилось автору статьи о борьбе с подростковыми прыщами или о правильном уходе за комнатными фикусами идти и отражать эту самую глубину, чтобы материал приобрёл, наконец, соответствие представлениям шефа о "литературе на бегу".
  Автор сего мудрого изречения указан не был.
  Само собой разумеется, что этот кабинет, имеющий некоторые признаки музейных помещений, не мог обойтись без портретов. Логика подсказывает дорогому читателю, что на портретах должны были быть изображены выдающиеся журналисты всех времён и народов. Однако в данном случае логика подвела бы даже Шерлока Холмса.
  Так, на стенах кабинета, в местах, свободных от афоризмов, висели портреты космонавта Юрия Гагарина, русского царя-освободителя Александра Второго, режиссёра Леонида Гайдая, композитора Йозефа Гайдна. Последнего, впрочем, вряд ли кто-то узнавал, хотя при виде этого портрета посетитель, возможно, тешил себя надеждой, что уж эта персона в старомодном парике наверняка имеет какое-то отношение к журналистике.
  В этом ряду распечатанных на цветном принтере ликов знаменитостей, отчего-то собранных без всякой связи и последовательности, особое место занимал, пожалуй, портрет Че Гевары - тот самый снимок 1960 года, на котором великий революционер застыл в фатоватом берете со звёздочкой. Задумчивый взгляд Че устремлён вдаль, из-под берета выбиваются развевающиеся на ветру длинные волосы.
  Пожалуй, трудно припомнить хотя бы ещё одно фото, сделанное в минувшем двадцатом веке, которое бы обрело столь оглушительную популярность среди современников и потомков. Разве что портрет Альберта Эйнштейна, на котором престарелый учёный по-хулигански высунул язык? Но ни этому портрету, ни фотографиям Юрия Гагарина, ни изображениям ливерпульской четвёртки не под силу конкурировать со снимком, сделанным кубинским фотографом Альберто Корда. Что за магия в нём? Ни одна книга о великом революционере, и практически ни одна журнальная статья не обходилась без этого фото. Его тиражировали многочисленными копиями, украшали им всевозможную продукцию вплоть до алкогольных напитков. Миллионы подростков во всём мире носят "майки с Че", далеко не всегда задумываясь над тем, кем являлся этот длинноволосый человек. А соотечественник великого бунтаря, не менее великий аргентинец Диего Марадона даже нанёс этот лик на своё тело в виде татуировки. Очевидно, магии знаменитого портрета поддался и Виктор Сергеевич.
  Рабочий стол главного редактора представлял собой не менее забавную картину. Центр стола был занят компьютером, окружённым со всех сторон различными бумагами. Эти бумаги представляли собой аккуратно сложенные стопочки. Стопочки, выровненные, словно по линейке, лежали строго параллельно друг относительно друга. Если нечаянным движением руки Портнов сдвигал какую-либо из кип, он, бросив все дела, с сосредоточенным выражением лица принимался поправлять "беспорядок", иногда затрачивая на это немало времени.
  На полу, слева от рабочего стола на целых полметра возвышалась такая же ровная, но пыльная кипа старых пожелтевших газет. Кипа являлась подборкой выпусков "Пламени Октября", начиная с 1978 года - года, в котором выпускник журфака МГУ Витя Портнов впервые появился на пороге редакции издания. Эту подборку главный редактор хранил как зеницу ока. Никто не мог сказать, почему ей было отведено такое почётное место в сердце Виктора Сергеевича.
  Венцом этой стопки старых газет красовалась такая же старая пишущая машинка, которой Портнов иногда зачем-то пытался пользоваться. Клавиатура машинки носила на себе следы времени - в ней недоставало клавиш с литерами "А", "З", "М" и "У", не хватало и клавиш со знаками препинания. Не пощадило время и литерных рычагов, на многих из которых буквы, оставляющие на бумаге отпечаток, были стёрты, некоторые из рычагов были согнуты как стальные опоры линий электропередач после тайфуна.
  Впрочем, по слухам, ущерб печатной машинке был нанесён временем одномоментно в 1983 году, когда молодой журналист Виктор Портнов в порыве ярости метнул этот рабочий инструмент в голову другого молодого журналиста Сергея Киреева. Говорят, коллеги и лучшие друзья поспорили о перспективности советской плановой экономики во время пирушки на рабочем месте. Киреев, несмотря на лёгкий водочный туман, окутавший к этому моменту обоих спорщиков, сумел увернуться от летящего в него пятикилограммового снаряда, однако эта стычка едва не стоила друзьям рабочих мест.
  Теперь, когда один из бывших буянов стал главным редактором, а другой его заместителем, документально установленный факт потасовки, случившийся более двадцати лет назад и подтверждённый служебным расследованием, вдруг понизился до статуса слуха. А чем же ещё это оставалось называть, если соответствующие документы в один прекрасный день, странно совпавший с днём назначения Виктора Сергеевича главным редактором, испарились из архива?
  Теперь Сергей Михайлович Киреев сидел перед испытующим взором своего шефа и ждал экзекуции. Временами его глаза опасливо скашивались на пресловутую пишущую машинку. Это было уже устоявшейся годами привычкой, несмотря на то, что с того памятного раза Портнов более никогда не применял этот инвентарь в качестве метательного снаряда. Видимо, жалел машинку.
  Итак, все собрались и с большим нетерпением ожидали, что же скажет им шеф.
  А Виктор Сергеевич почему-то и не думал спешить. Он лениво смотрел на сотрудников, суетливо собирающихся в его кабинете - так сытый лев может смотреть на мечущуюся в его вольере овцу. Он сдвинул свои очки на самую макушку и вальяжным движением потушил сигарету.
  - Что скажете, господа журналисты? - неожиданно негромким голосом обратился к собравшимся шеф. - Как вам работается на своих местах? Удобно, тепло и просто замечательно. Вы полагаете, так будет всегда? Завтра, через месяц и даже год вы будет приходить на работу, пить чаёк, обсуждать футбольные матчи. Вот только боюсь, до следующего чемпионата мира наша газета просто не доживёт. Да-да, господа, - голос Портнова потихоньку повышался, - не доживёт. Конкуренты задушат, потому что так работать нельзя!
  Все притихли, слушая этот обличительный монолог, который по всем приметам обещал превратиться в гневную отповедь.
  - Вот у тебя какое хобби? - неожиданно обратился Виктор Сергеевич к одному из журналистов.
  - На гитаре играю.
  - Замечательно. А у тебя? - спросил Портнов его коллегу.
  - Изучаю историю и архитектуру Санкт-Петербурга.
  - Жаль, что не Москвы, - Виктор Сергеевич на секунду задумался. - Про Сергея Михайловича Киреева я не спрашиваю, он у нас заядлый рыбак, за него я спокоен.
  Все ждали какого-то подвоха от этих несуразных вопросов и размышлений вслух. Он что, позвал их, чтобы поинтересоваться увлечениями своих подчинённых?
  - Ну что же, господа, надеюсь, у остальных тоже есть достойные хобби, - в голосе Портнова слышалась издёвка. - И когда наша лавочка прикроется, один пойдёт петь в переходе... под гитару, другой будет ловить пескарей для московских ресторанов... А третьему придётся переезжать в северную столицу и подрабатывать там гидом для зарубежных экскурсий. Хорошо, если он при этом языки знает. А если не знает, кто-нибудь из вас ему поможет. Не так ли? Среди ваших увлечений наверняка сыщется место для такого полезного хобби, как изучение иностранных языков.
  Киреев, получив укольчик сарказма от главного в присутствии собственных подчинённых, нервным движением попытался расслабить галстук, но это ему с первого раза не удалось. Тогда он достал из кармана брюк носовой платок и стал протирать им взопревшую шею. Увидев это, Портнов небрежным движением руки включил кондиционер. Его лёгкий шум прекратил ту гнетущую тишину, которая воцарялась, когда Виктор Сергеевич, задумываясь, умолкал.
  - Да-да, дорогие служители пера и чернил, - продолжал главный редактор, - поздравляю вас. Мы доработались до того, что тиражи наши стремительно сокращаются. Нас перестают читать. Мы никому не нужны. Тем интересных нет. Скуку мы писать умеем, а кто будет покупать скучные статьи. Ты бы стал? - Портнов, заранее зная ответ, обратился к молодому стажёру, который каким-то непостижимым образом оказался на оперативке у самого главного редактора.
  Перепуганный стажёр, разумеется, замотал головой из стороны в сторону так, что она лишь чудом не оторвалась и осталась у него на плечах.
  - Вот, молодой человек со мной согласен, - с удовлетворением подытожил главный редактор, - а кто же не согласен?
  - Позвольте, Виктор Сергеевич, - несмело попытался возразить заведующий отделом спортивных новостей Алексей Баранов, - тиражи падали с марта по май, но весь июнь и первую декаду июля со спросом у нас всё было в порядке. Рекорд продаж был установлен 10 июля...
  - Замолчи! - вспылил Портнов. Этой вспышки все ждали и, казалось, даже вздохнули с облегчением, когда она, наконец, случилась. - И без тебя знаю, что полтора месяца мы держались, а за счёт чего?! Ты не понимаешь?! Уж тебе, как заведующему спортивными новостями это надо бы помнить!
  - За счёт новостей с чемпионата? - неуверенно уточнил Баранов.
  - Вот именно, чемпионат закончился неделю назад! Какими новостями мы будем кормить читателя?! А про 10 июля ты мне и не говори. Номер разошёлся влёт только благодаря месье Зидану, который накануне вечером боднул на футбольном поле сеньора Матерацци и устроил мировую сенсацию. А снять сливки с мировой сенсации любой дурак сможет. А ты сейчас попробуй сделать рекорд, без Зидана!
  - Ну почему же? - не унимался Баранов. - Эта тема ещё не исчерпана. Теперь весь мир гадает, что же такого сказал Маттерацци Зидану...
  - Баранов, ну у тебя натурально говорящая фамилия! Что за детский сад? И ты действительно допускаешь, что газета "Пламя Октября", издание с таким громким именем опустится до того, что будет заниматься этим гаданием на кофейной гуще? Может, ещё позовём какую-нибудь бабку, пусть погадает. Потом ты напишешь статью на целый разворот, и ещё на полразворота мы поместим её фотографию. Головой-то думай, прежде чем говорить.
  Униженный Баранов стыдливо умолк и до конца оперативки более не напоминал о себе.
  Портнов лицемерил. Газета давно позволяла себе "опускаться" не только до гадания на кофейной гуще. Запретных тем для неё не существовало, а иначе и самой газеты давно бы не было. Словно в доказательство этому далее Виктор Сергеевич поинтересовался, есть ли новости о личной жизни известного телеведущего, который помимо известности скандальными разоблачениями был не менее знаменит своими похождениями. Узнав, что новостей нет, он распорядился продолжать наблюдение за ним.
  - Что там за история с перепутанным портретом? - вдруг поинтересовался Портнов у военного обозревателя Алексея Дмитриевича Мерецкова - отставного полковника, за плечами которого был весь Афган и годы работы в Министерстве обороны.
  Статьи Мерецкова отличались от большинства материалов "Пламени Октября" вдумчивостью, глубиной, правдивостью фактов и высоким качеством русского языка. Несомненно, материалы Алексея Дмитриевича выглядели белой вороной среди других статей, отличавшихся куда меньшей взыскательностью.
  Услышав вопрос Виктора Сергеевича, Мерецков вздрогнул. Эта досадная оплошность случилась ещё в апреле, почему это вдруг главный редактор решил спросить о ней только сейчас? Тогда "Пламя Октября" на целый разворот опубликовало статью об истории российского министерства обороны, первым министром которого в правительстве императора Александра Первого стал граф Сергей Кузьмич Вязьмитинов. Ляп заключался в том, что вместо объявленного в статье портрета Вязьмитинова по ошибке был размещён портрет графа Дмитрия Алексеевича Милютина - министра обороны в правительстве императора Александра Второго. Между этими двумя деятелями было более полувека российской истории.
  Ошибка вскрылась, когда в редакцию дозвонился какой-то знаток русской истории и портретов министров, спросил Мерецкова и мягко порекомендовал впредь быть внимательнее. Алексей Дмитриевич пристыжено извинился, пообещал задать нагоняй наборщицам, которые вечно всё путают, и поблагодарил читателя за внимательность и эрудицию.
  Теперь главный редактор, откуда-то прознавший об этом телефонном разговоре, вовсю распекал военного обозревателя за допущенную оплошность, взывая к его героическому прошлому и требуя большей сознательности.
  - Ошибку-то поправили в следующем номере? - спросил Портнов, слегка устав от той обличительной речи, энергичность и убедительность которой сделала бы честь даже обвинителям, выступавшим на Нюрнбергском процессе.
  - Нет, Виктор Сергеевич.
  - А почему?! Поправить немедля, в очередном же номере!
  - Так уж несколько месяцев прошло, Виктор Сергеевич. Уж все про это забыли, а мы сами напомним: дескать, помните, какими дураками мы иногда бываем.
  - Не мы дураки, Алексей Дмитриевич, помни об этом, - Портнов высокомерно приподнял подбородок. - Это что же получается, я эту ошибку допустил, или вот Сергей Михайлович Киреев? Нет. Ты допустил, ты и поправляй.
  Киреев подобострастно закивал головой. Он был донельзя доволен, что текущая оперативка обошлась без публичного порицания его работы, и радовался, что на сей раз главный избрал для своих нападок кого-то другого. В это время Мерецков, стараясь скрыть смущение, энергично перелистывал свой пухлый потрепанный блокнот.
  - Нет, коллеги, - шеф назвал собравшихся "коллегами" - верный признак того, что Виктор Сергеевич уже выпустил пар и далее будет обходиться без истерик и оскорблений, - не пойдёт такая работа. Что же это получается? Вы отводите мне роль школьного учителя, который постоянно должен поправлять своих подопечных? Я с этим не согласен. Сами люди взрослые, опытные, командуете целыми штатами журналистов. Так что призываю вас к сознательности. Не хватало ещё такие досадные тычки от читателей получать. Алексей Дмитриевич, лично проверю очередной номер на предмет исправления этой ошибки.
  Далее речь зашла об актуальности и своевременности поднимаемых газетой тем. В разгаре лето, рассуждал главный редактор. Нужно давать больше новостей про летний отдых. Необходимо начать с ознакомления читателей с досуговыми возможностями московских парков, пляжей, аттракционов, описать схемы проезда, указать пределы денежных затрат при посещении этих мест. Тему можно продолжить представлением инструкций по летнему отдыху на курортах. Какие точки земного шара пользуются нынешним сезоном наибольшей популярностью у туристов? Прага и Вена? Нет, вы не правы. Эти города, известные жемчужинами европейского искусства и архитектуры, больше востребованы в межсезонье и под Рождество. Статья о Праге не вызовет большого интереса у потенциальных туристов и газету никто не купит. Хорватия отметила на полгода визовый режим, у ряда туроператоров появились спецпредложения по отдыху в Италии, настоящим открытием для российских туристов в этом сезоне стала Майорка с её песчаными пляжами и оливковыми рощами. Вот о чём надобно писать, господа журналисты! Но всё это не совсем то, что нам нужно сейчас! Дайте сенсацию, как воздух нужна сенсация!
  Тут кто-то сообщил о драке с участием известного актёра, произошедшей минувшей ночью в баре на окраине Москвы. Стараниями подсуетившихся журналистов в распоряжении редакции оказались кадры с мобильного телефона одного из очевидцев, на которых пьяный артист Гусаков разъярённо замахивается стулом на посетителей. На следующем кадре этот стул разлетается в щепки, со всему размаху опустившись волею руки дебошира на барную стойку. Венцом этой фотосессии стала фотография, где запечатлён удар, нанесённый актёром в челюсть бармена. Остальные кадры были сделаны уже с участием подоспевшей милиции, которая поспешила поскорее увести буяна.
  Кадры эти весьма воодушевили Виктора Сергеевича. Рассматривая их вновь и вновь, он удовлетворённо потирал руки и благодушно журил своих подчинённых за паникёрство: мол, есть ещё порох в пороховницах, а вы тут дружно раскудахтались, что всё пропало. Однако никто не стал возражать, что главным паникёром был и оставался начальник-самодур.
  Узнав, что сообщение о скандале с актёром проходит как рядовое в верстаемом выпуске газеты, главный редактор поспешил распорядиться, чтобы новость стала главный темой всего номера, а фото, на котором Гусаков бьёт бармена в лицо, было отредактировано, увеличено и вынесено на обложку.
  - А теперь, - мозг шефа заработал как энергогенератор. Виктор Сергеевич насторожился будто дикая кошка, почувствовавшая запах крови, - срочно разыщите того бармена и возьмите у него интервью. Попросит денег, дайте из кубышки редакции, но чтобы в меру. Пусть расскажет, как часто к ним заходил Гусаков, как себя вёл, что он пил и не вытворял ли чего подобного раньше. Приукрашивания как со стороны бармена, так и с нашей стороны допустимы. Если что, скажем, что писали в условиях поступления противоречивой информации. Говорят, Гусаков разводится с женой?.. Попробуйте разыскать жену, хотя бы по телефону. Свяжите неурядицы в личной жизни с этим инцидентом, мол, не выдержала душа поэта, депрессия с запоем и далее по законам жанра. - Портнов остановился и на секунду взглянул на ещё один афоризм, нашедший своё место где-то между портретами Че Гевары и царя-освободителя. Афоризм гласил: "Журналистика - это организованное злословие". - Поезжайте в театр, в котором он играет, пообщайтесь с актёрами-сослуживцами, вытяните у них всё о характере Гусакова, пусть не жалеют красок. Сейчас эта новость будет у всех на слуху. Будет замечательно, если мы успеем опередить всех. Этот Гусаков нам очень поможет... Некоторое время... А потом... Баранов, так что у тебя там про слова Матерацци Зидану?
  
  Глава 3. Нерадужные перспективы
  
  Несмотря на некоторое оживление, которое озарило хмурый лик главного редактора под влиянием перспективы выпустить очередной интересный для читателей номер газеты, все присутствовавшие на совещании разошлись в несколько подавленном настроении. Ну напишут они про разбуянившегося актёра, ну раздуют они новую сенсацию из уже успевшего состариться за неделю скандала, разразившемся на берлинском стадионе "Олимпик-Штадиум", на котором была сыграна финальная игра чемпионата мира по футболу... А дальше то что? Где взять героев новых умопомрачительных скандалов, способных приковать внимание праздной общественности к ярко оформленным выпускам "Пламени Октября"?
  Ну не писать же про Колю Миронова - штатного фотографа, который на днях в пьяном угаре погонял по квартире собственную жену и загремел на пятнадцать суток. При этом Мироновым был вдребезги расколот дорогой редакционный фотоаппарат "Olympus" со служебными снимками - пропала как хорошая вещь, так и замечательные кадры для статьи о новой машине культового, как сейчас принято говорить, режиссёра Столярчука.
  Ну не превращать же в сенсацию служебный роман наборщицы Вики и корреспондента Вадима Брусникина - пара тщательно шифруется, но разве зашифруешь такое от коллектива, признаком профессионализма которого является умение вынюхивать, словно борзые, и подслушивать. Вадим и Вика только задумались о том, чтобы сходить на сеанс просмотра какой-нибудь киноновинки, а вся редакция, кажется, уже знает, что за ленту будут смотреть влюблённые и в каком именно кинотеатре.
  Ну, ведь не привлекать же читателей сюжетом про Диму Чистякова - специального корреспондента в Европе, который попался в Праге на совершении административного нарушения, в результате чего доступ в Шенгенскую зону ему отныне заказан. Теперь участь Чистякова, ставшего непригодным на прежнем направлении деятельности, видится весьма незавидной.
  Ну, ведь не делать героев скандальных хроник из собственных сотрудников, которых за порогом редакции уже никто и не узнает. Ну, разве что скандал этот будет связан с участием какого-нибудь селебрити - весьма модное словечко, жутко полюбившееся Виктору Сергеевичу Портнову.
  Помнится, осенью прошлого года такая удача улыбнулась "Пламени Октября" во все свои тридцать два зуба (если, конечно, в отношении Госпожи Удачи допустима такая необычная аналогия). Тогда ещё один штатный фотограф Надя Стежкова сфотографировала известного борца Алексея Толмачёва выходившим из ресторана. В тот момент борец находился не в лучшей своей форме и только что проиграл весьма принципиальный поединок своему заокеанскому сопернику чернокожему Джорджу Форресту. В том бою Форрест сделал из лица Алексея настоящую отбивную.
  То ли от этой чувствительной неудачи, то ли от незнания своей меры, но спортсмен был вдрызг пьян и едва волочил ноги, опираясь всей своей недюжинной массой на плечи хрупкой спутницы. Уже этого было достаточно, чтобы сделать весьма привлекательной для зевак главную страницу выпуска. Но и это было не всё! Вся соль и звёздная перспектива новой статьи была в том, что спутницей, подставившей богатырю свои тоненькие плечи, была знаменитая телеведущая. Эта знаменитость хранила тайну своей личной жизни от вездесущих журналистов пуще, чем игрок в лотерею хранит лотерейный талон, выигравший миллион. И тут такой обескураживающий прокол - сфотографирована с мужчиной на выходе из ресторана! Да с каким мужчиной! Толмачёв считался примерным семьянином и любящим мужем!
  Да уж! Этот день явно задавался для штатного фотографа Нади Стежковой! Какой отменный фоторепортаж получится! Просто вкуснятина, журналистский деликатес! А какое идиотское выражение приняло лицо Толмачёва, сплошь покрытое плохо заретушированными ссадинами и рубцами. У барана, увидевшего новые ворота, мордашка и то осмысленнее будет!
  Безжалостно делая кадр за кадром, невзирая на мычащие протесты пьяного борца, Стежкова грезила о премии, которая, несомненно, будет в её кармане не позднее конца следующей недели. А к ней, возможно, будет приложен внеочередной оплачиваемый отпуск и место на доске почёта! А ведь ещё пару дней назад Портнов всыпал ей по первое число за отсутствие интересных фотосюжетов! Ох, и неправ он был!
  Грёзы Нади, так же как и несанкционированная фотосъёмка, были прерваны главным героем фотосессии, который, наконец, окончательно разобрался в ситуации и нетвердой, но решительной поступью направился к корреспонденту. По всей видимости, Толмачёв, подбадриваемый визгами своей подруги, уворачивающейся от фотовспышек как тореро уворачивается от рогов разъярённого быка, решил перестать быть пассивным участником этой сцены.
  Произведя последний кадр, на котором взбешённый спортсмен на ходу протягивает широченную ладонь к объективу фотоаппарата, Надя сделала ноги. Да не тут-то было! С виду неуклюжий громила, у которого гипотетически должно было быть расстройство ориентации в пространстве (разумеется, от количества выпитого на фуршете), оказался замечательным бегуном.
  Забег, напоминающий погоню голодного гепарда за газелью Томпсона в саваннах Танзании, был недолгим. Уже через несколько секунд после его начала бедная Надя Стежкова почувствовала уверенную мужскую руку, которая схватила её за длинный хвост, украшающий затылок. Затем эта же рука сделала рывок вправо и рывок влево, грозя выдрать из Надиной головы как минимум клок волос. Другая рука выхватила из рук журналистки фотоаппарат фирмы "Canon" и обрушила его на многострадальную голову Стежковой. И если голове этого удара было достаточно, то фотоаппарат, издав обиженный скрежет, ещё оставался целым. Тогда Толмачев, забыв о своей жертве, сел на асфальт и принялся самозабвенно сокрушать редакционную технику методичными ударами о тротуар. Делал он это профессионально, со знанием своей работы, в результате чего на мелкие кусочки разлетелось стекло объектива. Сам объектив оторвался и покатился под ноги изумлённых прохожих, заставших знаменитость за таким необычным занятием. Уничтожая фототехнику фирмы "Canon", Алексей колотил ею не поверхность тротуара, а могучий корпус ненавистного Джорджа Форреста.
  Выбившись из сил, Толмачёв что есть сил бросил останки фотоаппарата на проезжую часть Зубовского бульвара и окончательно похоронил их под колёсами проезжающего транспорта. Затем борец, сидящий на тротуаре, подобрал колени и зарыдал.
  Если бы Наде Стежковой удалось заснять известного борца в этот момент непростительной, даже позорной для мужчины слабости, то молодой журналистке наверняка светил бы пост заведующего редакционной группой.
  Впоследствии у девушки нашли сотрясение мозга и глубокую психологическую травму, однако, несмотря на потерю редакционного инвентаря и пропавшие кадры, свой служебный долг она выполнила. Как и повелось, "Пламя Октября" сняло с этого инцидента все сливки. Подробное описание драки с приложением фотокопии медицинского заключения о состоянии пациентки Надежды Стежковой, обращение в правоохранительные органы и последующая судебная тяжба были зафиксированы изданием с немецкой скрупулёзностью - тиражи расходились как литры бесплатного пива в спальном районе Москвы в первое послепраздничное утро (если, конечно же, пивные торгаши хоть раз догадались бы устроить такую беспрецедентную акцию).
  Эх, были же времена, персонажи и сюжеты! Где ж такие взять теперь?!
  
  Глава 4. Интервью
  
  Двадцативосьмилетний корреспондент "Пламени Октября", специализирующийся на всевозможных интервью, Вадим Брусникин с тревогой ожидал возвращения с оперативки своего непосредственного начальника Сергея Михайловича Киреева. По всему, совещания у главного редактора в последнее время проходили весьма нервно, что не забывало сказываться на душевном состоянии зама главного. Киреев, регулярно получавший от Портнова основательную головомойку, возвращался с ковра злым, как сентябрьская муха. Вызывал к себе Брусникина, недобро прищурив и без того мелкие глазки, принимал от него подготовленный материал и, сделав многочисленные пометки маркером, возвращал бумагу красной как фартук мясника. Частенько эти пометки дополнялись лаконичной и красноречивой резолюцией "Никуда не годится! Моветон!" Брусникину было хорошо известно, откуда взялась эта манера ставить короткие, убийственные резолюции - подобными надписями Киреева регулярно снабжал сам Портнов.
  Вот и теперь Вадим Брусникин, который давненько не выдавал интересных материалов, с тревогой ждал возвращения Сергея Михайловича. Ничего ободряющего он, наверняка, не скажет, а вот пожурит с удовольствием. Причём, слово "пожурит" в данном случае было бы достаточно мягким для выражения недовольства зама главного.
  Брусникин, маясь от безделья, допил чашку чая с маковой булочкой и потянулся в кресле. Грустно это всё, думал он. Одно только его радовало: сегодня вечером он с наборщицей Викой Лесковой пойдёт гулять в Сокольники, где ему, возможно, наконец, удастся её поцеловать. Встречаются они не так давно и не так регулярно, как этого хотелось бы Вадиму. И вообще он пока не может понять, чего она хочет. Вроде бы принимает его приглашения прогуляться, а с другой стороны упорно твердит ему, что в этом ничего нет. Как бы то ни было, но они сегодня встретятся вновь, если Кирееву не взбредёт в голову блажь оставить его на сверхурочные. Встретятся они уже в там, в центре платформы станции метро. О том, чтобы выйти из здания редакции вместе, и думать нечего - ведь это их тайна!
  Вадим открыл Интернет и нашёл схему метро. Так, редакция находится на "Рижской", значит, до станции "Сокольники" он доедет за шестнадцать минут всего с одной пересадкой - замечательно!
  А напишу-ка я ей, подумал Вадим и открыл корпоративную почту. Поводом для непринуждённой электронной болтовни стала фотография, на которой Вадим Брусникин сфотографировался с молодыми сотрудницами из наборного отдела. Среди них была и Вика, которая утром и прислала Брусникину этот снимок.
  - Слушай, а я что ли один в этом малиннике? - Брусникин торопливыми движениями вколотил вопрос в щёлкающую клавиатуру.
  - Да нет же. Ты что, не разглядел на заднем фоне нашего Михалыча? Вон, в дверь входит.
  Михалычем звали немолодого редакционного водителя, который за какой-то надобностью забрёл в этот момент к наборщицам и был случайно запечатлён на коллективном снимке.
  - Михалыч не в счёт! - возразил Вадим.
  - А если даже и один, тогда вообще красота, - Вика вставила смайлик, при этом напрочь игнорируя знаки препинания. - Не так ли?
  - Ага, - согласился Вадим. - Как говорится, если б я был султан...
  - Да-да-да, согласна, - и ещё один смайлик.
  Вадим вспомнил её живую улыбку. Пожалуй, никакого сравнения со всякими там электронными суррогатами!
  - Тогда я бы назначил тебя своей любимой женой, - свою задорную шутку Вадим обозначил тремя смайликами. - Приказом. Всё как положено: бланковая бумага, подпись, штамп!
  - Ой! Мы так не договаривались, - на сей раз Виктория поставила целых четыре смайлика.
  - Само собой, что не договаривались! Потому как в гареме всегда патриархат. Султан сказал, султан сделал!
  - Ну-ну. Султан...
  - А чего так? Не похож? Обязательно нужны пузо, бородёнка и чалма? Так это наживное!
  - Да-да! Отчего-то все вы с лёгкостью обрастаете с возрастом пузом. А в молодости такие стройные, подтянутые, - возможно, в этот момент Вика вздыхала, склонившись над компьютерной клавиатурой.
  - Только не нужно строить из себя умудренную годами женщину. А то поверю!
  Вдруг позвонили с проходной.
  - Вадим, здравствуй, - начал охранник. - Тут посетитель пришёл. Говорит, может дать интересное интервью. У вас есть, кому им заняться?
  - Ну, я могу принять. Выпиши ему пропуск, пусть поднимается в четыреста двенадцатую.
  - Хорошо, пропускаю.
  Ещё один трепач, подумал Брусникин, не испытывая энтузиазма от перспективы сделать хоть какое-то интервью. Даже интереса нет особо вникать в его болтовню. Минуты внимания ему будет достаточно.
  В ожидании визитёра Вадим свернул электронную почту и открыл на мониторе компьютера цифровую фотографию своей пассии. Ах, хороша Вика!
  Через минуту перед Брусникиным появился посетитель. Он был одет в старомодную клетчатую рубашку с короткими рукавами и давно выцветшим орнаментом. Также на нём были не менее старомодные брюки и поношенные кожаные сандалии. Посетитель переминался с ноги на ногу и ежеминутно поправлял на переносице несуразные очки в толстой оправе. Помимо очков лицо его было украшено всклокоченными рыжеватыми усами. Брусникин, не сводя глаз со странного посетителя, предложил ему присесть и поинтересовался целью визита.
  - Дмитрий Петрович Панов, - начал визитёр, - профессор математики одного из московских вузов, давний приятель и однокурсник Григория Юльевича Жемчужного. Готов рассказать немало интересного о своём замечательном товарище. Эксклюзивно для вашего издания.
  - Весьма польщён..., - растерянно забормотал Брусникин, услышав самопрезентацию, лаконичности которой могли бы позавидовать даже жители Спарты, - но, простите... кто такой Жемчужный?
  - Кто такой Жемчужный? - удивился вопросу Панов. - Что же вы, молодой человек, новостей не слушаете, газет не читаете? Ведь это имя теперь у всех на слуху, и мы с вами имеем честь быть его современниками. Ах, понимаю, понимаю, где ж там вам время найти для гениев математики, когда у вас на уме одни только хорошенькие барышни! Молодость..., - профессор понимающе закивал седеющей головой, увидев фото Вики Лесковой на мониторе.
  Брусникин, совсем забыв об этом портрете, смутился и поспешил убрать картинку, на которой чаровница Вика, распустив золотые кудри, смотрела в объектив фотоаппарата кокетливым взглядом серых глаз.
  - Но, - продолжал Панов, - ваше неведение, я бы даже сказал невежество не означает, что о Грише Жемчужном в этих стенах никто более не слышал. Пойду попытать счастья у ваших коллег.
  - Одну минуту, одну минуту, - возбуждённо воскликнул Вадим Брусникин, - минуту терпения! Чай, кофе, лимонад?!
  - Не откажусь от чашечки кофе, - затем, почувствовав внезапный интерес к своей персоне, Панов капризно добавил: - желательно с сахаром и сливками.
  У Брусникина нашлись и сахар, и сливки, и много чего другого он был готов в данную минуту отыскать, лишь бы удержать странного профессора возле себя. Может быть, начинающего журналиста можно было обвинить в невежестве, что и сделал так безапелляционно Дмитрий Петрович Панов, и даже в некотором непрофессионализме, однако в наличии журналистской чуйки Брусникину отказать было нельзя. Он моментально почувствовал, что в этом что-то есть. Пока привередливый посетитель шумно глотал свой кофе со сливками, Вадим открыл Интернет и моментально нашёл несколько красноречивых ссылок на материалы о загадочной персоне по имени Григорий Юльевич Жемчужный. С ужасом он обнаружил, что первые материалы об этом учёном появились уже более недели назад, а "Пламя Октября" до сих пор не удосужилось отреагировать даже крошечной заметкой. Вот уж действительно, не зря порой ругает своих подчиненных Виктор Сергеевич! Упустить такой материал! Но положение исправит он - Вадим Брусникин, скромный и пока, но только пока никому не известный журналист! Правда, идеальным было бы взять интервью у самого Жемчужного, но, как говорится, на безрыбье и рак рыба - математик не желает общаться с прессой. В предвкушении будущих лавр Вадим даже потянул ноздрями воздух, как хищник, выходящий на охоту.
  - Вкусный кофе, - восхищённо пробормотал, наконец, Панов. - Молодой человек, а можно ещё чашечку?!
  - Конечно же, можно, Дмитрий Петрович, - в данную минуту Брусникин являл собой саму услужливость и предупредительность, - и, пожалуйста, пройдём в переговорную.
  - В переговорную, - оживился Панов, - значит, интервью состоится?
  - Безусловно!
  - И гонорар заплатите?!
  - Разумеется. Гонорар мы с вами оговорим отдельно.
  В это время на столе Брусникина зазвонил телефон. Журналист взял трубку и, расплывшись в умилительной улыбке, вкрадчиво проговорил:
  - Привет, Вика. Извини, у меня посетитель, я тебе потом перезвоню... А, ну, или до вечера. Пока, пока...
  Затем собеседники прошли в переговорную, представлявшей из себя лишь небольшую комнату без окон, посреди которой стоял небольшой овальный стол из ДСП и несколько компьютерных стульев на шарнирах.
  - С вашего позволения я применю для записи нашей беседы диктофон? - обходительно спросил журналист.
  - По мне приглашайте хоть стенографистку, молодой человек, мне разницы нет. Но прежде чем начать нашу беседу, я хотел бы обсудить с вами размер моего гонорара.
  - Вы практичный человек.
  - Я небогатый человек.
  - Гонорар вам выплатить могут, однако его размер будет зависеть от ценности полученного материала. И этот вопрос решаю не я, а мой руководитель.
  - Неужели вы не можете оставить мне даже расписки о моём минимальном вознаграждении, прежде чем мы приступим к интервью.
  - Сожалею, но для окончательного решения финансовой стороны дела нам придётся дождаться с оперативного совещания заместителя главного редактора.
  Панов задумался. Брусникин почувствовал беспокойство. Очевидно, что этот странноватый профессор готов сообщить что-то действительно интересное и в этом случае цена вопроса может быть действительно второстепенной по важности проблемой. Необходимо действовать на опережение. А вдруг Киреев упрётся и вовсе не захочет иметь дела с этим человеком. В этом случае замечательное интервью неизбежно станет украшением номера кого-нибудь из конкурентов. Совсем иное дело, если шеф увидит уже готовый материал, за который будет не жалко расстаться с частью редакционного фонда.
  - Давайте, я заплачу вам задаток, - вдруг предложил Вадим, - а затем мы уладим вопрос об остальной причитающейся вам части.
  Панов поправил очки. Эти очки выглядели такими тяжёлыми, что, казалось, необходима недюжинная сила и терпение, чтобы удерживать их строго на переносице.
  - Задаток составит пять тысяч, - старательно выговаривая каждое слово, произнёс Панов.
  - Пять тысяч чего? - неуверенно спросил Брусникин.
  - Чего? Рублей, разумеется, я же не Гриша Жемчужный, чтобы измерять свои заслуги долларами. Вы так спрашиваете, будто бы у вас в редакции только гринами и рассчитываются.
  "Гринами, - усмехнулся про себя Брусникин. - Этому чудаковатому профессору, оказывается, и жаргон не чужд".
  - Пять тысяч так пять тысяч, - добавил Вадим вслух и достал из нагрудного кармана рубашки красную хрустящую бумажку.
  Панов взял купюру, повертел в руках и, тщательно исследовав её на просвет, понюхал.
  "Он бы ещё откусил от неё кусочек! Ну и пусть забавляется. Будет чем развлечь вечером Вику!", - Брусникин постарался сдержать улыбку, которая против воли стала растягивать его рот.
  Чтобы скрыть свои эмоции, он издал кряхтящий звук и добродушно произнёс:
  - Не волнуйтесь. Она хорошо нарисована. И в федеральном казначействе не отличат от настоящей.
  Панов пристально, будто бы с подозрением посмотрел на журналиста. Судя по всему, он не оценил шутки по достоинству. Убрав купюру подальше, он положил ногу на ногу и торжественно произнёс:
  - Ну-с, приступим, молодой человек.
  Брусникин с готовностью щёлкнул включателем диктофона и интервью началось.
  - Уважаемый Дмитрий Петрович, - начал Вадим, - расскажите, при каких условиях вы познакомились с величайшим математиком современности Григорием Юльевичем Жемчужным.
  - Официально, так сказать, с Гришей Жемчужным мы познакомились, когда поступили на механико-математический факультет Московского государственного университета в 1982 году. Помнится, вступительные экзамены мы сдавали в один день, но в разное время, в разных группах. Первым экзамен по математике сдал я. Когда после экзамена я вышел во двор, то неподалеку от фонтанов МГУ я увидел невысокого темноволосого юношу, который склонился над учебником по математике в попытке решить какую-то задачу. Я подошёл и поинтересовался, чем могу быть полезным. Гриша поблагодарил меня за любезность и вскоре, с моей помощью, задача была решена. Впоследствии он сказал мне, что аналогичная задача попалась ему на экзамене и что моя помощь оказалась как нельзя кстати.
  - Таким образом, вы, Дмитрий Петрович, были тем человеком, благодаря которому Жемчужный стал тем, кем стал?
  - Ну, молодой человек, прошу вас не упрощать это столь радикально. Справедливости ради стоит отметить, что я был всего лишь одним из тех людей, помощь которых на том или ином жизненном этапе Гриши вела его к успеху. С другой стороны, кто же знает, стал бы он тем, кем стал, не встреться он со мной в тот жаркий июльский день 1982 года, - и Панов мечтательно подпёр голову указательным пальцем.
  - Чувствуете ли вы хотя бы косвенную причастность к великому открытию, совершённому Григорием Жемчужным?
  - Нет, нет, что вы? Я скромный слуга науки и чужие лавры мне не нужны. Сюжет "Мёртвых душ" был подсказан Гоголю Пушкиным, но ведь никто не причисляет Александра Сергеевича к соавторам Николая Васильевича.
  "Да уж, весьма подходящее сравнение", - с усмешкой подумал Брусникин.
  - Вы, верно, решите, что впервые с Гришей Жемчужным мы увиделись лишь в университете. А ведь, как я теперь вспоминаю, мы встречались и раньше. Начнём с того, что мы с ним уроженцы одного района Москвы - Гагаринского, и жили неподалёку друг от друга. Правда, ходили в разные детские сады и разные школы. Но бывало, встречались на математических олимпиадах разного уровня.
  - К примеру, на каких?
  - Например, на городских. От участников этих интеллектуальных соревнований требовались не только твёрдые математические знания, но и способность нетривиально мыслить, уходить от прививаемых школой стандартов. Следует заметить, что Грише в этом не было равных. Например, самым большим моим достижением стало второе место на общегородской олимпиаде по математике, ну а Гриша, соответственно, занял первое.
  - И неужели, следуя буквально друг за другом, вы удосужились свести знакомство только в университете?
  - Вы правы. По настоящему мы узнали друг друга только в университете и я пожалел о том, что не узнал этого замечательного человека раньше.
  - Каким он был в годы учёбы?
  - Он отличался необыкновенной принципиальностью. Например, мог не просто возразить преподавателю на лекциях или семинарских занятиях, но и аргументировано доказать свою точку зрения. А ведь не секрет, что преподаватели не любят тех студентов, которые умнее их. Однажды даже потребовалось вмешательство декана для того, чтобы оградить Жемчужного от мести не вполне компетентного и порядочного преподавателя. Этот человек делал исправления в безупречной экзаменационной работе Жемчужного. В старину за это вызвали бы на дуэль. Жемчужный действительно отличается выдающимся аскетизмом, нестяжательством, подобно средневековым богословам Августину Аврелию или Фоме Аквинскому. Кто-то наверняка решит, что в этом есть некая религиозная подоплёка. Но это будет заблуждением, он является убеждённым атеистом.
  Теперь Григорий всем известен как неутомимый труженик и фанатик науки. Но я знал и другого Гришу - весельчака и балагура, знатока множества анекдотов, любителя покуражиться. С ним всегда было весело. И девчонки его обожали.
   Далее профессор дал пространные комментарии, в соответствии с которыми Григорий Жемчужный на пару с самим Пановым представал чуть ли не прожигателем жизни, эдаким гулякой и сибаритом.
  Брусникин недоверчиво нахмурился. Что-то не вязалось в этом интервью. Блестящая учёба, старательность и прилежание... И вдруг - шумные попойки далеко за полночь, сомнительные похождения! Он ничего не путает? А может, просто врёт?!
  - Знаете ли, нынешний Жемчужный совсем не подходит под данное вами описание. Из того, что я прочёл, следует, что этот учёный является глубоким аскетом.
  - Поверьте мне, молодой человек. Это всего лишь маска. Он ведь замечательный актёр. Сейчас много болтают, что он, дескать, отказывается от миллиона долларов. Может быть, сейчас он и отказывается, но это только для виду. Придёт время и миллион найдёт своего хозяина, который, безусловно, его сполна заслужил.
  - И как же, по-вашему, он распорядится этими средствами?
  - Трудно просчитать намерения гения. Вряд ли это будет что-то тривиальное вроде покупки особняка в Подмосковье, уж в этом вы можете не сомневаться. Тривиальные решения оставьте для серых посредственностей. Как истинный учёный, которому свойственно самоотречение, он может вложить эту сумму в фундаментальные исследования, а как гуманист может направить деньги в благотворительность.
  - Неужели полное самоотречение в наше время возможно?
  - Вы правы, в наше алчное время подобное встретить очень трудно. Но Григорий замешан из другого теста, если можно так выразиться. Из того теста, из которого, например, были сделаны декабристы - богатые аристократы, поставившие ради блага общества на кон не только своё общественное положение, но и жизни. Из того теста, из которого в большинстве своём были сделаны советские граждане, отстоявшие в годы Великой войны нашу Родину. Сейчас таких людей почти нет и наше счастье, что мы имеем честь знать одного из них.
  - Что вы можете рассказать про личную жизнь Григория Жемчужного в годы учёбы и как складываются ваши взаимоотношения сейчас?
  - Про личную жизнь я могу сказать лишь то, что нам, бывало, нравились одни и те же девушки, но более ничего добавить не могу из уважения к своему замечательному товарищу, с которым мы, к сожалению, общаемся не так часто как того хотелось бы.
  Интервью было окончено. Оставалось лишь сделать портрет "лучшего товарища математика Жемчужного". Перед тем, как сфотографироваться Панов попросил несколько минут и, встав у зеркала, обстоятельно причесал свои отросшие волосы. Затем он критически оглядел своё отражение и застегнул ворот рубашки на последнюю пуговицу, затем передумал и расстегнул вновь. Те же манипуляции он произвёл со своими очками: сперва снял их и обратил свой моментально помутневший взгляд на Брусникина. Однако, поняв, что в таком состоянии не может отличить журналиста от его тени, водрузил очки обратно на переносицу. Со словами "Ну-с, я готов" он уселся на стул, не забыв предварительно принять гордую осанку.
  Наконец, и эта процедура была завершена. Взяв координаты Дмитрия Панова и клятвенно заверив его, что вопрос об остальной части гонорара будет улажен после совещания с руководством, Брусникин выпроводил собеседника и внимательно прослушал записанный материал ещё раз. Запись оставляла желать лучшего. Профессор говорил не очень разборчиво, порой глотал слова или недоговаривал фразы из-за коротких смешков, но речь всё же была понятной. Оставалось дождаться Киреева и получить оценку проделанной работе.
  Сергей Михайлович не заставил себя долго ждать. Обычно зам главного возвращался с оперативок красным от злости как переваренный рак. Сегодня, однако, признаков клокочущей злобы он не обнаруживал, что уже само по себе было хорошим признаком. Тем не менее, хмуро глянув на молодого журналиста Киреев, громко отдуваясь от чрезмерной полноты, произнёс:
  - Вадик, загляни ко мне на минутку.
  Брусникин прошёл в кабинет руководителя. Помещение это, следует отметить, весьма отличалось от кабинета главного. Здесь не было портретов Че Гевары или Юрия Гагарина. Стены не были украшены мудрыми цитатами или эмблемами прошлого. Обычный кабинет, если не считать выставки всевозможных алкогольных напитков самых разных марок, начиная от виски "CHIVAS REGAL" двенадцатилетней выдержки, заканчивая коньяком "Hennessy", произведённым, по слухам, на юго-западе Франции. По словам Сергея Михайловича, коньяк был любимым напитком Уинстона Черчилля, а его с великим британским премьером роднило то, что оба были Стрельцами по знаку Зодиака и оба были рождены в год Собаки.
  - Что-то жарко сегодня, - сказал Киреев и осоловело уставился на Вадима, будто бы во власти последнего было прекратить этот зной, но он, Брусникин, почему-то до сих пор ничего не предпринимал.
  Наконец Киреев сам нашёл выход из положения и включил кондиционер.
  - Присаживайся, - любезно предложил он корреспонденту. - Сегодня на оперативке главный вновь рвал и метал. На орехи досталось Баранову, досталось Мерецкову - он там чего-то с иллюстрациями к статье напутал. Мне только не досталось. Видно, хорошо мы с тобой работаем... А могли бы работать ещё лучше. Тиражи "Пламени" падают, новых материалов нет, новые скандалы почти не разражаются, хоть выходи к честному народу и сам скандаль. В общем, не самые лучшие времена переживаем.
  - Но, может быть, всё же есть выход?
  - Есть. На оперативке обсудили пару тем, которые могли бы помочь нашей кручине, - Киреев на секунду задумался. - Знаешь, главный вспомнил про какого-то чудака-математика. Говорит, о нём в СМИ уже прошла какая-то информация, дескать, сделал какое-то важное открытие и отказывается от престижной премии, причитающейся ему за это. И фамилия необычная такая... То ли Перламутровый, то ли Бирюзовый...
  - Угу, Жемчужный, - с уверенностью сказал Брусникин.
  - Что, ты о нём тоже уже слышал? Почему мне не сказал? Такой материал профукали!
  - Сергей Михайлович, вы только ничего сейчас не говорите, а просто послушайте вот это, - Брусникин с торжествующим видом, однако не без ощущения некоторого сомнения поставил перед замом включенный диктофон.
  Киреев слушал, и лицо его постепенно просветлялось. Брусникин попытался что-то прокомментировать, но Киреев суетливыми жестами попросил его молчать до конца записи. Слушая короткие вопросы своего подчинённого и пространные ответы Панова, он порой обращал на Брусникина свой торжествующий взгляд и выставлял вверх большой палец в знак высшей признательности.
  Наконец, запись была дослушана.
  - Парень, какой же ты молодец! Когда ж ты успел?! Вот так кадра я вырастил! Пошёл на опережение на два шага вперёд! Да из этого материала такую конфетку сделать можно! Да что там конфетку, целый торт! Этот Жемчужный для нас теперь просто Клондайк! Натравим на него фотокорреспондентов, возьмём такие же интервью у всех его родственников, одноклассников, соседей, вплоть до последней облезлой дворняги, живущей в его дворе! Молодец, Вадик! Не успел Портнов подумать о чём-то, а мы ему уже готовое интервью несём! - и расчувствовавшийся Киреев энергично сотряс своей массивной рукою по-мальчишески худую руку Брусникина. - Ну а я пойду, дам послушать твою запись главному.
  - Сергей Михайлович, мне, правда, некоторые моменты этого интервью показались сомнительными. Глубокий аскет был, оказывается, большим любителем погулять.
  Киреев, сияя, как новый медный грош, отмахнулся.
  - Главное для нас - привлечь и удивить читателя. В нашем далеко не самом блестящем положении этот материал будет настоящим спасением. Разве ты не согласен?
  - Согласен. Но что, если это окажется неправдой.
  - Молодой ты ещё, Вадик. И в редакции нашей работаешь только первый год. Это и видно. Не впервой нам публиковать преувеличенные сведения. Ничего страшного в этом нет. Если что, скажем, что действовали в условиях дефицита информации и невозможности уточнения её достоверности. Ну, ладно. Я пошёл. Не бойся. Если что, вся ответственность будет на мне. Лучше готовься к премии.
  Уже в дверях лицо Киреева вновь приняло сосредоточенное выражение и он, напустив на себя побольше строгости, спросил:
  - За Викторией Лесковой ухлёстываешь?
  - А откуда же вы знаете? - пролепетал в растерянности Брусникин.
  - Все знают. Что, решили поиграть в разведчиков? Только забыли, что с журналистами работаете. Да, ладно, ладно, не красней, но смотри мне, Вику обижать не смей, даже невзначай. Я её с детства знаю. Родная племянница жены.
  
  Глава 5. Прорыв!
  
  Москва. Район Кунцево. Обшарпанные дома, выходящие окнами на Можайское шоссе. Вдалеке дымят высокие толстые трубы теплоэлектроцентрали, промзона "Очаково" не прекращает убийственной работы по копчению столичного воздуха ни днём, ни ночью. Круглосуточно не утихает шум Можайском шоссе. С раннего утра движение на нём блокируется для обеспечения беспрепятственного проезда правительственных кортежей, днём трасса застывает из-за непреодолимых пробок, от которых весь район наполняется нестройным звучанием сигнальных гудков и смогом удушливых выхлопов. Ночью освещённая улица становится вотчиной громыхающих фур, везущих в Москву продовольствие и стройматериалы, и сумасшедших мотогонщиков, чьи мотоциклы, разгоняясь до околосветовых скоростей, обволакивают спящие дома сверлящим жужжанием, как будто бы сотни миллионов пчёл, покинув свои пасеки, проносятся по ночной Москве.
  Но и с другой стороны нет покоя. Параллельно Можайскому шоссе проходит железная дорога, по которой без остановки идут длинные как зимняя ночь товарные составы. Их равномерный стук слышен задолго до того момента, как первый вагон становится различимым и слышен ещё долго после исчезновения из поля зрения последнего. Станция "Рабочий посёлок" полна людьми, спешащими на работу, с самого утра. Они до отказа наполняют каждую подходящую электричку и направляются в центр Москвы или ещё дальше, чтобы делать свою ежедневную, рутинную, неинтересную и, может быть, никому не нужную работу.
  Таков этот московский район, состоящий из невысокой застройки сталинских времён, хрущёвских пятиэтажек, девяти, двенадцати и семнадцатиэтажек восьмидесятых и девяностых годов и даже современных домов уровня бизнес-класса, расположившихся на улице Кутузова. В этих высоких домах-красавцах из красного кирпича, оснащённых подъездными территориями, подземными парковками, фитнес-клубами с саунами и бассейнами с морской водой, по слухам, живут члены Федерального собрания, видные бизнесмены и деятели культуры. Но это только по слухам.
  Тот, кто в последнюю неделю стал главным героем не только мира науки, но и светской хроники, не имел в соседях депутатов Госдумы, не загонял машину представительского класса в подземную парковку и не парился в одной сауне в лауреатом Московского кинофестиваля. Он, а мы сейчас начинаем знакомство с загадочным математиком Григорием Жемчужным, живёт на пятнадцатом этаже одной из невзрачных, ничем не примечательных семнадцатиэтажек.
  Сейчас предрассветные часы и небо на востоке уже начало светлеть.
  Совсем скоро простые заспанные люди начнут выходить из своих бетонных жилищ, стремясь прожить этот день с пользой. Только вот получится ли?.. Офисный клерк будет сочинять бесконечные письма, бухгалтер будет сводить баланс, финансист будет рассчитывать доходность проекта, от успешности которого лично он не получит ни копейки. Он будет довольствоваться лишь окладом с несокрушимой, железобетонной верхней границей... ну и обещаниями скорой премии.
   Но пока все они ещё спят. Первыми новый день встретят дворники. Шумом своих скребущихся об асфальт метёлок они известят о наступлении нового дня собачников. Те выведут на утренний моцион всех своих холёных (и не очень) такс, лабрадоров, стаффордширских и йоркширских терьеров, пуделей и бульдогов. Вслед за ними город стряхнет с себя остатки сна и пустится в ежедневную, подчас тщетную гонку за неведомыми пустыми перспективами... обманывая других и прежде всего себя.
   Жемчужный не спал с двух часов ночи, что было, однако, лучше, чем ночью предыдущей, когда он вообще не сомкнул глаз. Такое с ним случалось и раньше и часто было связано с различными переживаниями. Нет, эти переживания не происходили из недавно пережитых впечатлений. Какие могут быть впечатления у добровольного отшельника, привыкшего месяцами не покидать пределов квартиры, если не считать вынужденных походов в продуктовый магазин? Эти переживания чаще касались былого, давно пережитого, покрытого сенью прошедших лет, за которой не различить уже ни лиц, ни голосов.
   В такие моменты Григорий, устав полночи переворачиваться с одного бока на другой, тихо вставал и на цыпочках, чтобы не разбудить свою маму Софью Иосифовну, проходил на балкон. Там он мог оставаться до рассвета, наблюдая неутихающее даже ночью движение на Можайском шоссе. Когда ему наскучивало смотреть вниз, он задирал свою голову и подолгу следил за мерцающими огоньками одиноких звёзд, рассыпанных с большими промежутками по московскому небу. Видно, это были те особенные звёзды, яркость которых позволяла им соревноваться с ночными огнями мегаполиса. Звёзды потусклее пробиться сквозь бешеные всполохи городской иллюминации уже не могли.
   В эти предутренние часы дышалось и думалось легко. Почему-то днём так хорошо никогда не думается. А ночью от роения этих ясных и чётких мыслей не желал приходить сон.
   Впрочем, в последнюю неделю для ночных бдений и размышлений появился существенный повод. Доказательство к теореме Клемансо, найденное Жемчужным, заставило заговорить о нём не только в научных кругах узких специалистов, но и в средствах массовой информации. Так, сообщение о нём выпустил один из федеральных телеканалов. С некоторого времени начались телефонные звонки. Позвонил какой-то бывший однокурсник, с которым у Григория и в студенческие годы было лишь шапочное знакомство, а теперь он и фамилии его не вспомнит. Звонят журналисты, работающие в различных бульварных изданиях. Они умоляют об интервью и даже допускают такую неслыханную глупость как денежные посулы. Невероятно! Ему предлагают деньги, какие-то крохи! Человеку, который нашёл в себе силы отказаться от миллиона долларов! Не будет преувеличением сказать, что именно это, а не научная важность сделанного им открытия всколыхнуло общественность. Эти алчные обыватели даже не представляют себе, что такое возможно. Как можно отказаться от премии Филдса и уж тем более как можно отказаться от миллиона долларов? И лауреаты премии вне зависимости от важности найденных ими решений на следующий же день забывались широкой общественностью, а иногда даже не становились ей известными. А о Жемчужном заговорили. С восхищением и недоумением.
   Теперь он знаменит, но видит Бог, что он не стремился к известности. Всё началось ещё лет восемь назад, году в 1998-м, когда вся страна была отправлена в долгосрочный аут августовским дефолтом. Все винили Ельцина и его меняющееся каждый понедельник правительство и жалели о сгоревших сбережениях и пропавшем бизнесе. Эта тщетная суета, сведшая на некоторое время с ума население всей страны, практически не волновала Григория Жемчужного. Глубоко верующего аскета, почему-то умудрившегося затеряться среди каменных джунглей, а не среди сибирской тайги, в это время увлекала совсем другая проблема. А именно поиск доказательства гипотезы, которая была сформулирована французским математиком Жераром Анри Клемансо в 1902 году. Эта математическая задача была отнесена к одной из семи математических задач тысячелетия, и нахождение адекватного решения светило не только научными лаврами, но и награждением престижной международной премией.
   Для Григория Жемчужного не существовало неразрешимых задач, были только труднорешаемые. Это он доказывал не раз: и когда в 1982 году в составе команды советских школьников завоевал золотую медаль на Международной математической олимпиаде в Будапеште, получив полный балл за безукоризненное решение всех задач, и когда без экзаменов был зачислен на математико-механический факультет Московского государственного университета, и когда в 1996 году был удостоен премии Европейского математического общества для молодых математиков. От премии, кстати, он тогда отказался.
   Новая задача с головой захватила Григория. Именно тогда он впервые в жизни перестал спать по ночам, при свете лампы испещряя тетради многочисленными формулами, уравнениями, примерами. По сравнению с этими записями, пожалуй, даже финикийская клинопись или древнеегипетские иероглифы выглядели бы более доступными для понимания обывателя. Шло время, сменился век, утихли былые экономические политические страсти, а Жемчужный будто бы не замечал происходящих вокруг перемен, шаг за шагом приближаясь к решению одной из задач тысячелетия. Ради по-настоящему любимого дела он ушёл с должности научного сотрудника математического института, перестал стричься, бриться, обрезать ногти, закрылся от всего остального мира.
   И вот в апреле 2004 года, после несколько лет самоотверженного труда и напряжения интеллектуальных сил он вдруг осознал, что решение найдено.
  Около недели у него ушло на проверку сделанных выводов и тогда, когда сомнений, что гипотеза Клемансо, наконец, доказана, не осталось, он просто встал из-за своего стола, надел старый пиджак и пошёл в магазин за хлебом и молоком.
  Весенний день был в разгаре: бежали ручьи, на деревьях набухали почки, готовые распуститься молодой зелёной листвой уже через какую-то неделю. Погруженные в свои заботы, мимо бежали люди, и никто ни среди соседей, ни среди прохожих, ни среди встреченных в магазине людей не мог признать в этом странноватом заросшем человеке в помятом тёмном костюме настоящего гения, только что решившего сложнейшую задачу, которую никто во всём мире не мог решить более ста лет. Никто не догадывался и не мог догадаться, какое удивительное событие произошло только что в одной из этих обшарпанных кунцевских многоэтажек. Да никто бы не поверил и не придал бы этому открытию значения, останови любого из них на тротуаре Можайского шоссе и объясни ему значимость момента.
  Подобно тому, как людям недоступно оценить рождение гения непосредственно в момент его рождения, люди, очевидно, не способны своевременно оценить появление нестандартных решений, гениальных открытий. Хотя бы потому, что для оценки как первого, так и второго момента людям необходимо время.
  Придавал ли он сам значение этому моменту? Скорее всего, он даже не задумывался об этом, приняв свою новую победу как очередную в ряду множества других, хотя и куда менее значимых, достижений в научной сфере. Даже Софья Иосифовна долгое время не догадывалось о том, что позже, в 2006 году журналом "Science" было названо "прорывом года".
  Да и сам Григорий, даже окончательно убедившись в правильности сделанных выводов, не спешил поведать миру о своём открытии. Лишь спустя несколько месяцев, к концу августа 2004 года он опубликовал своё решение и его тезисное обоснование на одном из международных научных интернет-сайтов.
  Реакция последовала примерно через год с небольшим, когда стало известно, что его работа была подвергнута тщательному анализу одновременно тремя группами учёных-математиков из разных университетов мира: Кембриджского, Колумбийского и Гарвардского. Отечественные светила науки почему-то обошли научный вклад Жемчужного своим вниманием.
  Тогда-то и стало, наконец, ясным, что именно осуществил Григорий Юльевич Жемчужный.
  Его выдвинули на премию Филдса, которую ещё называют "нобелевской премией для математиков". Однако Жемчужный проигнорировал возможность получить эту награду. Но и это ещё было не всё.
  Примерно в марте 2006 года в квартире на Можайском шоссе раздался телефонный звонок.
  - Добрый день. Могу ли я услышать мистера Григория Жемчужного? - спросил голос с сильным акцентом. Вас беспокоит профессор Джеймс Лоренс - президент Математического института Доусона при Колумбийском университете.
  - Здравствуйте. Жемчужный - это я. Профессор, вы можете говорить на своём родном языке. Я владею английским. Благодаря своей маме.
  - Спасибо, Григорий Юльевич. Вы очень любезны. Имею честь сообщить вам, что учёными-математиками ваше доказательство гипотезы Клемансо, опубликованное на научном интернет-портале признано обоснованным и исчерпывающим. Таким образом, вы стали первым человеком, решившим одну из семи задач тысячелетия. Сообщаю, что за решение каждой из этих задач в 1997 году нашим институтом Доусона объявлена премия в размере одного миллиона долларов США, а это будет побольше, чем премия Филдса. Соответственно, вы станете первым человеком, который удостоится такой награды. Поздравляю вас.
  - Премного благодарен вам, профессор, однако вынужден вас разочаровать. Я не приму этой премии, - в голосе Жемчужного прозвучала непреклонность.
  Первые несколько секунд на другом конце провода было недоумённое молчание.
  - Почему же? - попытался возразить Лоренс. - В мае мы собирались пригласить вас в Ганновер, где должна состояться научная конференция, посвященная теореме Клемансо и вашему варианту её решения...
  - Поездка в Ганновер и участие в конференции невозможны, - перебил Ричардсона Жемчужный. - Деньги мне не нужны. На то есть свои причины, обсуждать которые мне бы не хотелось.
  Профессор Джеймс Лоренс почувствовал растерянность и даже беспомощность. Как специалист по математике он привык к тому, что каждая, даже самая сложная, даже кажущаяся неразрешимой задача может иметь своё логическое решение. И именно это доказал недавно сам Григорий Жемчужный. Но как объяснить его отказ от залуженной им премии? Эта загадка в чём-то была почище той, которую загадал более ста лет назад старик Жерар Анри Клемансо.
  - В любом случае, у вас есть время обдумать это предложение. Мы не торопим вас с решением. Вы уже лауреат этой премии и вправе принять её в любой удобный для вас момент.
  - Благодарю вас, профессор.
  Повесив трубку, Григорий огляделся вокруг. Он стоял посреди малогабаритной двухкомнатной квартиры, которая давно нуждалась в ремонте. На стенах местами отошли ветхие обои, под которыми обнажалась тёмная плесень. Дешёвый линолеум на полу потёрся и кое-где даже прохудился. На деревянных оконных рамах облупилась белая краска, само окно почти не сдерживало уличного шума, от которого порой не спасала даже ночная пора. Всякий раз, когда внизу по шоссе проезжала грузовая фура, запылённые стёкла дребезжали как расстроенные басовые струны дешёвой гитары.
  Древний узенький диван, на котором, возможно, спал ещё молодой дедушка Григория Жемчужного, отчаянно скрипел и стонал, когда кто-либо решался прилечь на него. Остальная мебель, составлявшая описываемый интерьер, также не отличалась свежестью и функциональностью. Лакированный шкаф, состоящий из прессованных опилок, изнутри пах нафталином и фабричным клеем, несмотря на то, что уже разменял четвёртый десяток.
  В углу у старенького телевизора, который вот уже второй месяц нуждался в осмотре телемастера, заходился хрипом радиоприёмник марки "ВЭФ-Спидола-232" 1979 года выпуска.
  "К концу недели москвичей и жи...лей Подмосковья ожидает резкое похол...ние. Наиболее вероятен снегопад и понижение тем...ры до ... градусов ниже нуля по Цельсию", - вещал голос, тембр и половую принадлежность которого из-за несносной акустики определить не представлялось возможным. Звук, воспроизводимый раритетным приёмником, чаще походил на какие-то сверхсекретные шифровки, таинство которых мог постигнуть только самый посвящённый агент.
  Впрочем, Григорию не было дела ни до древнего радиоприёмника, ни до передаваемых им сообщений. Основную часть интересующей его информации, в том числе о погоде за окном, он черпал из интернета, в который выходил посредством относительно нового компьютера. Компьютер, купленный Григорием в 2004 году, был словно островком новизны в этом тёмном царстве старых вещей. Именно с него Жемчужный и разместил во всемирной паутине свою революционную работу. Возможно, когда-нибудь через много лет именно это устройство станет первейшим экспонатом в музее памяти великого математика Жемчужного. Трудно поверить, но помимо использования в сугубо научных целях, Григорий применял компьютер и для игры "в стрелялки". На досуге он мог часами просиживать в лабиринтах виртуального мира, сокрушая головы выползающим из тёмных углов монстрам или просто очень плохим парням. Другие игры его не занимали вовсе. Правда, он очень любил шахматы, но играть вживую было не с кем, а сражаться с компьютером было неинтересно. Через некоторое время машина становилась чересчур предсказуемой.
  На стене висела напечатанная на плотном картоне репродукция картины Шишкина "Утро в сосновом лесу". Некогда яркие краски давно поблекли, и сюжет этого общеизвестного произведения угадывался уже лишь приблизительно.
  Картину этого, мягко говоря, неустроенного быта по вечерам гармонично дополнял шум, доносящийся из-за тонких стен. Это сосед Коля Никодимов из 168-й квартиры деликатно интересовался у жены, куда делась высокоградусная заначка, заложенная с вечера в унитазном бачке. А иногда причиной беспокойства становилась сметающая всё на своём пути ревность Никодимова. Не раз у неугомонного соседа хватало ума и наглости ревновать свою кроткую, измученную ежедневными скандалами жену к Григорию, хотя, пожалуй, не только всему дому, но и всему району было известно, что Жемчужный не то, что закоренелый холостяк, а неисправимый бобыль, который ни разу даже не касался женщины. И в отличие от теоремы Клемансо это общеизвестное утверждение являлось аксиомой, не требовавшей доказательств.
  Григорий тяжко вздохнул и посмотрел в окно. Из шестиметровой кухни показалась Софья Иосифовна.
  - Гриша, я всё слышала. Ты отказался от премии?
  - Да, мама.
  - В каком размере?
  - В размере миллиона долларов США.
  - А сколько это будет в рублях?
  Жемчужный на секунду задумался:
  - Около тридцати миллионов.
  - Какая немыслимая сумма, даже страшно становится. Нам этих денег и за десять жизней не заработать.
  - Да, мама, не заработать. Да и не нужны они нам. Пусть подавятся своими зелёными бумажками.
  - Гриша, может, подумаешь? Ремонт бы в квартире сделали, - похоже, Софья Иосифовна испытывала растерянность не меньшую, чем минутой ранее испытывал профессор института Доусона при Колумбийском университете Джеймс Лоренс.
  - Мама, этих денег нам хватило бы не то, что на ремонт. Мы могли бы даже уехать отсюда. Но, мама, зачем мне эти деньги, я просто растеряюсь при их виде. В конце концов, я не хочу уезжать отсюда. В этой квартире умер папа, я ко всему здесь привык. Мама, нет и это окончательно.
  Джеймс Лоренс позвонил ещё несколько раз. Иногда эти разговоры были довольно долгими. Григорий, отчего-то почувствовав к профессору доверие и симпатию, общался с Лоренсом необычайно для него охотно, однако в главном всё же стоял на своём.
  
  Глава 6. Кто же вы, Григорий Жемчужный?
  
  Подходила середина июля 2006 года.
  Утром одного из дней Григорий Жемчужный поднялся с постели в семь часов. Он давным-давно не спал, слышал, как постепенно просыпался шумный город, как с востока светлеет небесный потолок и как на нём одна за другой гаснут те немногие звёзды, которые смогли соперничать в яркости с огнями ночного мегаполиса.
  Софья Иосифовна ещё спала, поэтому Григорий тихонько, на цыпочках прокрался в кухню и, прикрыв за собой дверь, включил радиоприёмник - другой, поновее, чем "ВЭФ-Спидола-232". Проигнорировав новостные сообщения, которыми был переполнен утренний эфир, Жемчужный по старой, выработанной годами привычке отыскал волну, передающую музыкальную классику, и остановил свой выбор на ней. Встав у окна, он остановил свой отрешённый, почти невидящий взор на городской суете, которая с каждой новой минутой нового дня набирала обороты, и всецело отдался звукам любимой музыки.
  Передавали фрагмент "Времён года" Вивальди. Это был "Август". Вся эта музыкальная тема была наполнена порывистыми, словно рваными звуками, производимыми целым отрядом струнно-смычковых, будто ветер завывал перед бурей. Странно, это так не похоже на август - последний летний месяц, характерный тихими, ещё по-летнему тёплыми днями и прохладными утренними часами, которые напоминали о скором приближении осени. Да... скоро, скоро август...
  С этой мелодией Вивальди у Жемчужного была связана странная ассоциация-воспоминание. Прямо за стенами музыкальной школы, в которой он когда-то учился скрипке, находился заброшенный садик. Этот крохотный садик густо зарос бурьяном, который буквально душил одинокую берёзу и несколько хилых яблонь. Бродить там было небезопасно. В бурьяне осталось множество всякого хлама от битого стекла до ржавой арматуры, и зашедший туда мог легко поранить себе ногу. Да туда, видно, много лет никто и не заходил. А Григорий однажды тёплым августовским вечером зашёл и несколько минут стоял, осматривая стены пустой по причине каникул школы. Он был совершенно один. Отчего-то пахло пылью и лучики заходящего солнца, пробиваясь сквозь древесную листву, чертили в душном воздухе идеально прямые линии. Было тихо-тихо, как будто бы и не было рядом шумящего мегаполиса, как будто бы город вымер. От этих ощущений маленькому Григорию стало не по себе, и он предпочёл скорее уйти. Откуда взялась эта ассоциация с "Августом" Вивальди? Может быть, именно в том самом августе он и услышал её впервые? Григорий не знал ответа.
  Вслед за Вивальди дружный хор женских и мужских голосов исполнил "Оду радости" из Девятой симфонии Бетховена - музыкальное творение, которое по мелодии знакомо каждому с детства, однако название которого вспомнит редкий обыватель.
  Григорий с благоговением слушал любимое с детства произведение и, немного владея немецким, даже различал некоторые слова и фразы стихов, написанных Шиллером.
  "Оду радости" Бетховена сменила "Шутка" Баха...
  Великие композиторы великого народа... И как только нация, подарившая миру столько славных имён, столько нетленных культурных творений, могла развязать в двадцатом веке две таких ужасных, буквально людоедских войны...
  Словно в ответ на молчаливые вопросы Григория из радиоприёмника зазвучали "Валькирии" Рихарда Вагнера - композиция, известная тем, что, по сути, стала музыкальной основой идеологии фашизма.
  Эту мелодию, напоминавшую ему железный лязг, Жемчужный не любил и предпочёл убавить громкость на время её звучания.
  Уже прошёл почти целый час с того момента, как Григорий недвижимо замер у окна, словно рептилия, впавшая в анабиоз. За это время день окончательно вступил в свои права, забыв, а, возможно, даже не имея представления об одиноком, странноватом человеке, живущим жизнью аскета и отшельника в маленькой квартире, расположенной на пятнадцатом этаже типового панельного дома, каких в Москве больше, чем звёзд на подсвеченном фонарями столичном небосклоне... Одинокий отшельник из тысяч людей, среди которых соседи, прохожие на улицах, попутчики в метро...
  И так продолжалось много-много лет, из года в год. И ничего, почти ничего в этой жизни не менялось, за исключением того, что волос в некогда густой чёрной шевелюре Григория становилось всё меньше, а белизны в ней всё больше. Неизменно, из года в год день Жемчужного начинался с прослушивания классики либо с чтения - родители собрали неплохую коллекцию, содержащую как произведения мировой художественной литературы, так и образцы философских творений вроде "Метафизики" Аристотеля или "Левиафана" Томаса Гоббса.
  Это собрание занимало стеллажами пространство и без того узкой прохожей и частично место в зале. Большинство книг было датировано 60-ми, 70-ми годами. Самая новая книга была выпущена в 1987 году. Экземпляр "Возвращения" Ремарка был куплен отцом Григория незадолго до своей смерти. Со временем этот роман стал любимым у Жемчужного - он перечитывал его вновь и вновь, с каждым прочтением находя в нём что-то, ранее не подмеченное.
  Григорий любил и другие произведения Ремарка. Возможно, тема одиночества и безысходности, проходящая красной линией через всё его творчество, была очень близкой внутреннему состоянию Жемчужного.
  Новых книг в этой библиотеке не было. Григорий не признавал современной литературы, считая её поверхностной и даже дилетантской. Каждый раз, выбираясь в город, он безучастно проходил мимо уличных книжных развалов или киосков, пестрящих новинками. Внешнее оформление этих книжек зачастую было ярким и кричащим как наряды участников карнавала в Рио-де-Жанейро. Очевидно, яркостью оформления компенсировалась скудность содержания. По крайней мере, так считал сам Григорий, не задерживавший своего взгляда более секунды ни на экземпляре супермодного в 2006 году "Кода да Винчи", ни на "Девушках..." Стига Ларссона, только-только начавших набирать свои обороты.
  Разумеется, не могло идти и речи о том, чтобы Григорий был в курсе киноновинок. В кино в последний раз он был в начале 90-х. Кажется, это был сеанс 3-й части "Крёстного отца" Копполы. Кинопросмотром он оказался крайне недоволен и с тех самых пор успел основательно забыть местоположение какого-либо московского кинотеатра.
  Среди стеллажей книг можно было встретить нотные тетради и сборники нот - свидетельство юности Григория, когда он ходил в музыкальную школу и играл на скрипке. Семь лет учения не прошли даром - он и сейчас мог взять в руки инструмент, лежащий, кстати, тут же, в футляре, и сыграть на память практически любую из когда-то разученных пьес. Не подводил и музыкальный слух, позволявший воспроизвести почти любую из услышанных мелодий без нот. Но желания к музицированию Жемчужный больше не испытывал. Ему отчего-то было жаль времени, которого у него с некоторых пор всегда было в избытке.
  В общем, казалось, иных, настоящих страстей, кроме математики, у Жемчужного не было. Именно математика заполняла тот вакуум, который у любого другого человека обычно заполнен друзьями, увлечениями, отдыхом на природе. Если, конечно, не считать, что иногда математик позволял себе побродить по московским паркам...
  Например, такую прогулку он устроил себе в минувшие выходные, выбравшись в парк "Коломенское". Был разгар рабочего дня и поэтому парк был относительно свободен. Лишь кое-где расположились художники-пейзажисты, для которых в этом месте работы было предостаточно, да иногда попадались разноязыкие экскурсии. Эти экскурсии в основном состояли из холёного вида заграничных пенсионеров, каждый из которых был вооружён фотоаппаратом. Они неустанно фотографировали Храм Казанской иконы Божией Матери или Церковь Вознесения Господня, дивились многолетним липам, стоящими плотной стеной вдоль парковой аллеи и с большим вниманием и интересом слушали своих экскурсоводов, которые рассказывали о Лжедмитрии Втором, устроившим здесь свою ставку, о Медном бунте XVII века и юности царевича Петра.
  Он прошёлся по липовой аллее, под деревьями, сквозь крону которых сочился мягкий солнечный свет, миновал гусляров, исполняющих в старинных русских костюмах древние мотивы, постоял, любуясь открывшейся панорамой на Москву-реку и юго-восток столицы, затем спустился к самой реке и прогулялся по вымощенной плиткой набережной. Он сидел на лугу, каждая изумрудная травинка которого была высвечена летним солнцем, над розовым, покачивающимся при лёгком дуновении ветра клевером летали толстенькие полосатые шмели, порхали легкокрылые бабочки. В голубом безоблачном небе со скоростью аэропланов носились стрижи, и такая тишина и умиротворённость были разлиты в воздухе, что почти ничего в этом месте не напоминало о близком присутствии галдящего и чадящего мегаполиса.
  Григорий присел у реки, расположившись на крупных белых валунах. У его ног плескалась волна, поднимаемая рассекающими водную гладь прогулочными катерами и теплоходами и деловито резвились коричневые утки, привлечённые подброшенным кем-то хлебом. Их было много. Они были ужасно заняты поеданием пищи и склоками, которые мимолётно вспыхивали между ними и так же стремительно потухали. Среди взрослых птиц по поверхности воды скользили пищащие утята, покрытые младенческим пухом - выводок этого холодного лета. Они ещё ничего не понимали и старались всюду следовать за своими крутобокими мамашами. Но даже это они делали всё с той же знаменитой утиной деловитостью и любопытством, нисколько не уступая в этом взрослым особям.
  Под утиными перепончатыми лапками в надежде разделить с птицами их трапезу суетились лещи, ёршики, голавли. Эта рыба каким-то чудом оставалась целой в реке, изгаженной громадной столицей. Возможно, она давно нашла деликатный способ адаптироваться к тем условиям, в которых их собратья из экологически более благополучных мест не прожили бы и часа. Правда, в таком случае рыбакам с набережных Москвы-реки не стоило бы удивляться, снимая с крючка двухголового леща, или вдыхая нефтяные испарения, поднимающиеся над сковородкой, на которой в растительном масле вечным сном уснул москворецкий голавль.
  Парк "Коломенское" довольно большой и тихих милых мест в нём достаточно. Чего стоит одна зелёная поляна с вековым дубом, тень от которого накрывает чуть ли не три сотки площади. А самое высокое в парке место представляет собой своего рода гору или обрыв, откуда открывается замечательный вид на набережную, изгибающуюся Москву-реку и противоположный берег. А дальше можно полюбоваться панорамой московского юго-востока: районы Люблино, Печатники, Марьино, составленные из многоэтажных коробок жилых домов.
  Это высотное место в погожий денёк привлекает дельтапланеристов, которые, облачившись в специальные костюмы, нацепив особенные очки, ловят струю воздуха, чтобы за полминуты, планируя с высоты, опуститься на зелёный луг далеко внизу. Затем им приходится тяжело трудиться, собирая распластанные после полёта синтетические разноцветные крылья и поднимаясь вверх по склону со снаряжением, собранным на спине узлом. Уже наверху они вновь расстилают эти крылья по земле, тщательно поправляют стропы и терпеливо выжидают новой воздушной струи. Если удаётся попасть в неё сразу, то впереди ещё полминуты счастья в полёте. Если же нет, и ветер, вместо того, чтобы наполнить крылья своим духом и поддержать в воздухе дельтапланериста, комкает старательно расправленную ткань, то спортсмену нужны дополнительные пятнадцать-двадцать минут, чтобы подготовиться к новому полёту.
  Григорий безучастно наблюдал эти манипуляции, пока один из дельтапланеристов не предложил ему прокатиться вдвоём. Жемчужный отказался. Он боялся высоты, да и вообще считал, что аппарату ничего не стоит перевернуться в воздухе и убить своего хозяина, если ветер будет слишком своевольным. А такие случаи, он слышал, бывали.
  Неподалёку разместился яблоневый сад, который весною превращается в ослепляющий своею белизной цветник. Яблони цветут до обидного недолго, привлекая мириады насекомых сладким нектаром. В такие дни хочется, чтобы весна никогда не заканчивалась, потому что наглядеться вдоволь на эту красоту невозможно. Но время цветения коротко и вскоре белые лепестки, подёрнувшись коричневым тлёном, облетают и за несколько дней растворяются в плодородной земле. На смену цветам приходят жёсткие зелёные плоды, кислые до горечи. Пройдёт ещё пара месяцев и эти плоды, став крупнее, поменяют цвет и нальются ароматным соком. Впрочем, собирать их будет некому и осенью большей части урожая суждено опасть с ветвей и вернуть щедрой земле то, что старательно вытягивалось из неё всё лето, вернуть то, из чего, спустя зиму, будет формироваться яблоневый урожай нового года.
  Именно по этому парку Григорий привык наблюдать смену времён года. Приходя сюда в июле, он с грустью отмечал, что апрель, когда он посещал парк в последний раз, был совсем недавно. А между тем с этого времени прошло уже целых три месяца, и всё вокруг так поменялось: тёмно-зеленая листва лип и дубов в середине весны ещё была в нежных почках, трава, в которой теперь утопали стопы, ещё дремала во влажной земле, и воздух тогда был другим - волнующим, как и всё, происходящее весной.
  Сколько же таких вёсен пережил Григорий Жемчужный. Сколько невыраженных чувств остались в нём, чтобы навсегда бесследно раствориться в его одинокой душе. Сколько же горечи он, должно быть, испытал от невозможности разделить с кем-нибудь эту радость жизни, наполняющую каждый листочек, каждую травинку, каждую пчёлку, выуживающую из яблоневых цветков упоительный нектар, каждую пару, неспешно гуляющую под ласковым вешним солнцем.
  Это буйство жизненных соков, это стремление к созиданию и размножению существовали отдельно от него, словно он был мертвецом. Но он был живым человеком и он страдал. Страдал, но всё равно посещал этот парк, это дразнящее своим жизнелюбием место.
  В нём была какая-то магия, какая-то особая атмосфера, не свойственная ни Царицынскому парку, красота которого была какой-то искусственной, ни Сокольникам, в котором явственное присутствие города и людская толчея не позволяли настроиться на единую с природой тональность, ни близкому к дому Григория Парку Победы, запоминающимся своей патриотической монументальностью больше, чем тихими аллеями.
  Помимо математики и прогулок, у Григория было ещё одно занятие, которому, однако, до поры до времени он уделял всё же меньшее внимание, чем интегралам и логарифмам. Об этом занятии, кроме матери Григория, был прекрасно осведомлён глава местного ДЕЗа. Именно в ДЕЗе Григорию позволили оборудовать в подвале жилого дома минилабораторию, оснащённую микроскопами, колбами, образцами каких-то микроорганизмов. Там же у Григория были научные труды по микробиологии от Левенгука до Пастера. Во избежание разграбления вездесущими мальчишками, минилаборатория была изолирована плотными стенами и закрывающейся на замок дверью. Помощь в её организации Григорию оказали бывшие одноклассники, один из которых управлял этим самым ДЕЗом, а другой был одним из руководителей медицинского центра, занимающегося помимо профильной врачебной деятельности научными разработками. Сам Григорий по второму диплому был биологом, о чём, правда, старательно помалкивал. Он даже опубликовал в авторитетных журналах несколько научных работ по вирусологии. Делал он это под псевдонимом Георгий Алмазов и снискал весьма высокие оценки своих выводов перед видными учёными. Сам бывший одноклассник, а теперь профессор медицины Владислав Покаржевский, помогший ему с организацией минилаборатории, частенько советовался с Григорием, работая над своими научными изысканиями. Он также пытался отговорить Жемчужного от идеи о её устройстве, поскольку мог обеспечить Григорию любые условия для организации исследований в своей собственной организации. Однако Жемчужный отказался, сославшись на то, что исследования по микробиологии теперь для него не более, чем хобби. Математика всё же на первом месте, а потому достаточно минилаборатории.
  На свой страх и риск тайна лаборатории тщательно охранялась всеми в неё посвящёнными.
  Впрочем, нельзя не упомянуть о ещё одной привязанности странного математика. Это была по-настоящему человеческая, сердечная привязанность к шестилетней девочке Кате, дочери Константина Жемчужного, двоюродного брата Григория. Тридцатидвухлетний отец воспитывал её один, зарабатывая на жизнь профессией инженера. Теперь Катя ходила на подготовительные занятия и всё реже появлялась в квартире Жемчужных. Но когда она была поменьше, отец, уезжая в командировки, частенько оставлял её у Григория для присмотра.
  Жемчужный преображался, видя двоюродную племянницу. Софья Иосифовна и не подозревала, что в её нелюдимом сыне, которого соседи за глаза звали сычом или бирюком, могла жить такая нежность к детям. Глядя, как Григорий одаривал её игрушками, баловал сладостями, часами прогуливался с девочкой по осенним паркам, она тихо вздыхала, жалея о несостоявшейся семейной жизни сына.
  Теперь Кати не было в Москве. Приурочив свой отпуск к летним каникулам дочери, отец увёз её в Сочи, к Чёрному морю. И Григорий заскучал по девочке. В последний раз он видел её в начале весны, когда ездил в Коньково навестить брата. Порой и он навещал Григория, внося на некоторое время оживление в довольно унылые будни Жемчужных, но было это достаточно редко.
  Иных родственников у Жемчужных не было.
  Григорий подошёл к зеркалу и провёл влажной ладонью по лбу. Когда-то его можно было назвать интересным, даже красивым мужчиной: выразительные глаза с синеватым отливом, тонкие губы, которые теперь, однако, разглядеть было невозможно за зарослями неухоженной растительности. Когда-то при нём была и спортивная фигура - помимо увлечения математикой и музыкой, в школьные годы Жемчужный немало времени уделял спортивным занятиям.
  Теперь с возрастом он всё более и более стал замечать недостатки своей внешности. Придирчиво оглядывая себя в зеркале, Григорий закрыл ладонью левую половину лица, затем прикрыл правую. Отвёл ладонь. Левый глаз уже правого, правая бровь расположена выше левой, нос несколько изогнут, левое ухо оттопыривается чуть больше правого. Стало быть, левая и правая половины лица заметно отличаются друг от друга. Если сделать правую часть лица абсолютно симметричной левой, а левую симметричной правой, то получится два совершенно разных лица. Забавно! Не существует живых людей с симметричными лицами, разве что только нарисованные могут похвастать этим. Тем не менее, большинство людей об этом никогда не задумываются, хоть и видят в зеркале каждый день своё отражение.
  Григорий вспомнил, что существует весьма интересная картина одного венгерского художника. Он видел её репродукцию в Будапеште в 1982 году. На непримечательном на первый взгляд портрете изображён старый рыбак в плаще и сдвинутом набок чёрном берете, позади него плещется море и, похоже, дымят какие-то трубы. Лицо рыбака исполосовано глубокими морщинами, правое плечо озарено светом, на левом лежит тёмная, почти чёрная тень. Старик опирается обеими руками на посох.
  С виду довольно безыскусный портрет таит в себе необычную загадку. Если зеркально отразить левую половину портрета, а затем правую, то перед изумлённым зрителем сперва предстанет Господь, а затем Дьявол. Господь светел, всепрощающ и печален, Сатана коварен и злобен. Он окружён густой тьмой. Скупой свет, идущий откуда-то снизу, едва освещает его заострённый нос и бороду, что делает облик врага человеческого ещё более устрашающим. Море за спиной Бога спокойно, за спиной Дьявола - охвачено штормом!
  В каждой душе Ангел уживается с Бесом!
  
  Почему не сложилась судьба? Почему девушки, а потом и женщины не рассмотрели в нём достойного избранника. Эта тема занимала особое место в его биографии.
  Сейчас он не обращал на женщин практически никакого внимания за исключением того, что никогда не позволял себе сидеть в метро в присутствии стоящей дамы. В этом случае он неспешно вставал, стараясь не привлекать лишнего внимания, и тихо отходил в сторону, уступая сиденье. Кто-то так же тихо благодарил, кто-то, не снимая с лица маску чопорности, принимал предложение с тем видом, с каким, пожалуй, средневековый сеньор подавал нищему милостыню.
  В иных случаях женщин для него не существовало. Правда, так было не всегда.
  Впервые он попытался ухаживать за девушкой в довольно сознательном возрасте - в двадцать два года, на пятом курсе мехмата. Позади была школа и почти вся студенческая учёба, но раньше он был не в силах побороть свою застенчивость.
  Он увидел её в студенческой библиотеке, собирая материалы для дипломной работы. Девушка склонила голову над книжками и что-то старательно конспектировала в пухлую тетрадку. Читальный зал был переполнен, но место рядом с ней было свободным. Немало поколебавшись, он занял его, почти не в силах сдержать волнения.
  "Ну и что с того, что сел рядом? Других мест больше нет", - Григорий будто бы оправдывался сам перед собой.
  Дрожащей рукой он раскрыл выбранную книгу, но затейливые формулы, столь понятные Григорию в иной ситуации, теперь словно стали похожими на финикийскую клинопись - на неё Жемчужный мог смотреть с тем же эффектом, то есть ничего не понимая. Всё дело заключалось в этой хорошенькой головке с собранными в пучок светлыми волосами, в этих тоненьких кистях с ухоженными ногтями, в этой трогательной вязаной кофточке. Пожалуй, впервые Григорию было совсем не до интегралов.
  Напустив на себя до крайности безразличный вид и уткнувшись носом в учебник, Григорий, тем не менее, продолжал наблюдать за ней, не решаясь, однако, заговорить. Не стоит сомневаться, что он так и не решился бы сделать этого, если бы девушка сама не обратилась к нему.
  Когда подсел Григорий, она бросила на него беглый, ничего не значащий взгляд и продолжила переписывать содержание какого-то учебника в общую тетрадь. Жемчужный видел, как от напряжения побелели кончики её пальцев, держащие авторучку.
  Вдруг она остановилась, сделала несколько порывистых движений на бумаге и, убедившись, что ручка не пишет, отбросила её. Затем она порылась в сумке и, не найдя в ней ничего пишущего, обратилась к Григорию:
  - Молодой человек, не найдётся ли у вас запасной авторучки.
  Жемчужный вздрогнул и смутился. Затем суетливо полез в свой портфель и, порывшись в нём, что-то достал.
  - У меня есть только карандаш, - почти прошептал он отчего-то вдруг заиндевевшими губами.
  - Карандаш? Спасибо, сойдёт.
  И она вновь принялась делать поспешные записи, очевидно, тут же забыв о существовании Григория.
  Жемчужный посмотрел на карандаш в её руке и смутился пуще прежнего: карандаш, а вернее только его половина, был так обгрызен на кончике, будто бы побывал в крысиной пасти. Краска на нём основательно облупилась. Прежде Григорий никогда не придавал значения таким вещам. Он осмотрел свои руки и тут же их спрятал: его ногти отросли и потемнели от забившейся под них грязи. Не в лучшем состоянии были и его давно не стриженные, нечёсаные волосы, слипшиеся в сосульки.
  В общем, в нашем герое, наконец, проявился молодой человек, который довольно долго не заявлял о себе, находясь в тени заучившегося студента. В голову этого студента, занятую чем угодно, кроме девушек, и не приходила мысль, что этим самым девушкам можно, да и нужно нравиться. И что внешняя опрятность играет в этом отношении далеко не последнюю роль.
  Он так и просидел около часа, уткнувшись в учебник, однако будучи не в силах извлечь из него что-нибудь полезное для своей дипломной работы. Не проронив за это время ни слова и ни разу не посмотрев в сторону своей ужасно занятой соседки, он встал из-за стола и собрался направиться к выходу.
  - Молодой человек, - девушка вскинула на него свои широко распахнутые глаза, - уходите? А ваш карандаш?
  Григорий ответил на её взгляд и потерялся окончательно. Он открыл было рот, но слова словно прилипли к нёбу. Он замахал руками, что, очевидно, должно было означать, что карандаш она может оставить себе и поспешно зашагал прочь, невольно втягивая голову в опущенные плечи.
  Девушка удивлённо посмотрела ему вслед и, пожав плечами, тихонько хихикнула. Через минуту она забыла о нём...
  Но не забыл он...
  Придя домой, он ощутил почти отчаянье от мысли, что никогда не решится подойти к ней. А вдруг она уже с кем-нибудь встречается. Да нет же, наверняка с кем-нибудь встречается. С кем-то, кто выше, красивее, увереннее Григория. С кем-то, кто умеет себя держать при девушках, а не заливается бордовой краской от одного лишь прямого взгляда синих глаз и при этом не способен сказать ни одной связной фразы.
  Но ведь множеству парней приходится испытывать ровно то, что теперь испытывает Григорий. Почему же им удаётся преодолеть свою застенчивость, а ему, Григорию, нет? Впрочем, подобное он испытывал практически впервые.
  Нет, разумеется, ухаживать за такой красивой девушкой выше сил Григория. Он никогда-никогда не преодолеет в себе своей врождённой робости.
  Но ногти он всё постриг и голову отмыл. После этого он подошёл к зеркалу и, пожалуй, впервые за всю жизнь придирчиво осмотрел себя. Только теперь он обратил внимание, что тёмный пух над верхней губой вряд ли добавляет ему серьёзности. Не добавляли ему лоска и кустики редкой растительности, пробивающейся на полноватых щеках и подбородке.
  Он взял отцовскую бритву и, намазав подбородок и щёки хозяйственным мылом, побрился. Сделал он это весьма неумело, поскольку вместе с выбритой растительностью ему пришлось смывать с щёк собственную кровь. Образовавшиеся при бритье ранки были тут же смочены одеколоном, который подействовал на повреждённую кожу как огонь.
  Прищурившись от проникающих в глаза спиртовых испарений, Григорий в нерешительности посмотрел на себя в зеркало... Тронуть свои усики он так и не решился.
  В это время в ванную комнату вошёл отец. Увидев, чем только что был занят сын, он с умилением спросил:
  - Сынок, кто ж бреется хозяйственным мылом, когда есть крем и помазок?
  На следующий день сразу же после занятий он пошёл в университетскую библиотеку. Читальный зал был ещё полупустым, и Григорий внимательно рассмотрел каждую из находящихся в нём девушек. Его знакомой среди них не было. Обложившись книжками как пулемётчик в амбразуре, он, тем не менее, не забывал поглядывать на каждого входившего в зал. Если кто-то намеревался занять место рядом с ним, Жемчужный коротко, почти враждебно бросал: "Занято!".
  Вскоре она появилась. Григорий вскинул голову и почувствовал, как от волнения намокли его ладони.
  К этому моменту читальный зал снова был наполнен студентами, и девушке пришлось искать глазами свободное место, как днём раньше это делал сам Жемчужный.
  Увидев, что место рядом с Григорием пустует, она поспешила к нему. Едва подойдя к столу, она узнала его и почти радостно произнесла:
  - Как, это снова вы? Как здорово, а ведь я вас узнала.
  - Как это, узнали?
  - Мы с вами встречались на городской олимпиаде несколько лет назад.
  - Что-то не припоминаю. Вы тоже математик?
  - Да нет же, я филолог. И олимпиада у меня была соответствующей. А вас я запомнила, когда вы выиграли свою математическую олимпиаду и были публично награждены.
  - А как же вы?
  - А я тогда не смогла занять никакого места и никаких льгот при поступлении, соответственно, не имела. Видимо, в отличие от вас. Вы ведь такой умница. Я не сомневаюсь, что вы пошли дальше и не потерялись там.
  Григорий испытал порыв рассказать о своей победе на Международной математической олимпиаде в Будапеште, но отчего-то сдержался. Видимо, восторг девушки был так велик, что рассказ о столь высоком интеллектуальном достижении Жемчужного мог быть чреват для неё обмороком. Вместо этого он тихо пробормотал:
  - Да. Пожалуй...
  - А что же это мы с вами на вы как академики на конференции? Меня Ирой зовут, а тебя как?
  - А меня Гришей.
  - Какое редкое имя. А чем ты занят?
  - Диплом пишу.
  - Как здорово. Значит, выпускаешься. Ну да, конечно же. Ты же учился на два класса старше меня. Правда, в другой школе. А я курсовую делаю. Но тебя это вряд ли заинтересует. Вы же физики никогда не поймёте нас, лириков.
  - Ну почему же? Я люблю стихи.
  - Неужели? - в глазах Иры мелькнули озорные искры. - Может, и имена поэтов назовёшь?
  - Конечно, - Григорий недоумённо пожал плечами. Его лицо выражало озадаченность. - Пушкин, Есенин, Блок. "В песчаных степях аравийской земли три гордые пальмы высоко росли. Родник между ними из почвы бесплодной, журча, пробивался волною холодной...". Это, например, из Лермонтова.
  Девушка закатилась звонким смехом.
  - Да ты что же, Лавуазье, шуток не понимаешь? Я же пошутила. Совсем заучился со своими интегралами.
  Григорий на секунду задумался:
  - Но Лавуазье был химиком, а не математиком.
  - Прости, прости, - защебетала девушка, не выпуская озорных огоньков из своих глаз, - в этом я уже не дока.
  Она искренне и непринуждённо шутила, не встречая ответной реакции от Жемчужного, которого будто бы застали врасплох. Он чувствовал свою беспомощность, не представляя как ему вести себя с этой хорошенькой собеседницей. Её звонкий ясный голос словно звучал откуда-то издалека, смысл услышанного он осознавал лишь наполовину. Он никак не мог совладать со своим оцепенением.
  - Ну, тихо вы, развеселились, - сидящий впереди человек, по виду преподаватель, никак не мог сосредоточиться над выбранными материалами.
  Ира пристыжено умолкла и раскрыла книги. Скованность Жемчужного наконец-то подействовала на неё. Она чувствовала себя так, словно только что поговорила сама с собой.
  Они так и просидели, более не обмолвившись ни словом. Уже потом, по дороге домой Григорий корил себя за неповоротливость, неизвестно откуда взявшуюся косность. В момент встречи с Ириной тело его и мысли будто бы становились деревянными. Как же можно в таком случае понравиться девушке?
  Оставаясь наедине с собой, Григорий вновь и вновь в мыслях возвращался к их встрече в библиотеке. Теперь, когда рядом не было объекта его влюблённости, Жемчужному казалось, что верни всё назад, и он непременно повёл бы себя увереннее, и даже, возможно, смог бы пригласить её на свидание.
  Но он ошибался. Он встречался с нею не в последний раз, но всякий раз, когда она появлялась в читальном зале, вся его решимость, а её и без того было немного, пропадала. Он краснел и ощущал где-то внутри себя противный холодок, сопровождающий его страх. Впрочем, Ирина больше не подсаживалась к нему, а он не подсаживался к ней, если появлялся в читальном зале позже неё.
  Вскоре она и вовсе перестала появляться в этом месте. Видимо, дописала курсовую. И Григорий понял, что скучает по ней. Пару раз он забредал на филологический факультет, чтобы, едва завидев её, тут же свернуть со своего пути.
  В общем, эта история любви закончилась ничем. Вскоре Жемчужный дописал дипломную работу, получил диплом и покинул университет. Ирина с филологического факультета навсегда осталась для него светлым воспоминанием, возвращаясь к которому он испытывал лёгкую грусть. Со временем он почти забыл её. По крайней мере, её облик, когда-то приводивший его в трепет, постепенно стёрся из его памяти.
  Что чувствовала она? Возможно, встреча с Жемчужным была для неё малозначащим эпизодом её студенческой жизни, насыщенной десятками подобных встреч в университете, туристических походах, спортивных клубах. Наверняка вскоре она забыла о существовании этого странного мальчика по имени Гриша, в жизни которого была, очевидно, только одна-единственная "женщина" - Математика.
  Возможно, он всё же заинтересовал её, но интерес к нему у неё пропал после той беседы, которая более походила на монолог. Девушкам не интересны не уверенные в себе молодые люди.
  Заслуживает интереса и другая его любовь, которая случилась с ним несколькими годами позже, когда он уже работал в научно-исследовательском институте.
  К этому времени Жемчужный не сильно изменился как внутренне, так и внешне. Кроме этого, в нём проявился самый настоящий аскет, довольствующийся минимумом удобств. Сотрудники с невероятным удивлением замечали, что его обед неизменно состоял из куска хлеба, сыра и бутылки полуторапроцентного молока. Если по рассеянности он покупал молоко более высокой жирности, он не выпивал его и зачем-то ставил бутылку в тумбочке под рабочим столом. Выкинуть бутылку с невыпитым содержимым он догадывался только тогда, когда молоко превращалось в творог и сыворотку.
  Он так и не смог приучить себя к опрятности, почти плюнув на свой облик. Теперь его несколько возмужавшее, похудевшее лицо украшала спутанная борода с торчащими, будто медная проволока волосами, за которой женщинам было достаточно трудно оценить привлекательность черт его лица.
  Именно таким он и предстал перед Евгенией - младшей научной сотрудницей, которой, как и ему, было то ли двадцать шесть, то ли двадцать семь.
  Она была очень милой. Светлые волосы до плеч, тоненький носик, невысокая, со стройной фигурой. Они работали в разных отделах, но с некоторого времени Жемчужный стал находить предлоги, чтобы заглянуть к Евгении. Как и Жемчужный, она разбиралась в математике и играла на скрипке, была спортсменкой и перечитывала на досуге труды Макиавелли. Кого-то, возможно, и смутили бы столь необычные литературные предпочтения, но только не Григория. В скором времени он и сам читал творения флорентийского философа и был в состоянии поддержать беседу с девушкой. Видели ли вы когда-нибудь пару молодых людей, которые вместо поцелуев проводили свободную минуту в обсуждении философских произведений?
  Следует отметить, что с Евгенией Григорий вёл себя куда смелее, чем когда-то со студенткой Ириной, хотя смелость эта была довольно относительной.
   Впрочем, Евгения вовсе не думала целоваться с Григорием. Ей это даже в голову не приходило, так как в Жемчужном при всей его угрюмости и внешней неаккуратности было сложно разглядеть достойного внимания мужчину. Ясный ум и широкая образованность - вот и всё, что привлекало в Жемчужном Евгению, но этого для неё было слишком мало.
  Гораздо большим вниманием у неё пользовался доцент Александр Новиков. Старше Григория на восемь лет, он отличался подтянутостью и опрятностью. Одетый со вкусом, стильно подстриженный, остроумный и весёлый. И при этом ни тени робости при общении с девушками. Новиков не оставлял Григорию ни малейших шансов.
  И Жемчужный чувствовал это. Как же он ненавидел этого "франта". Бывало, Григорий завладевал вниманием Евгении, но от этого внимания не оставалось и следа, когда в кабинет входил Александр. Глаза девушки тут же обращались к Новикову, рот её раскрывался в полуулыбке: она ждала непринуждённого комплимента в свой адрес или милой шутки. Она и не замечала, как темнело при этом покрытое и без того чёрной бородой лицо Жемчужного. Она лишь с удивлением смотрела вслед своему недавнему собеседнику, у которого вдруг находились срочные дела. Конкурировать с Новиковым он не решался, да и не видел в этом смысла.
  Хотя однажды произошло то, чего от спокойного, даже кроткого на первый взгляд Григория никто не ожидал.
  Жемчужный и Евгения стояли у окна и увлечённо обсуждали секрет необычной фамилии Григория. В ответ на вопросы девушки о её происхождении молодой человек отшучивался, что его далёкий предок был добытчиком жемчуга на острове Таити.
  - На Таити? - с недоверчивой улыбкой переспросила Евгения. - Далековато будет от России.
  - Далековато. В Тихом океане.
  - Как же туда занесло твоего непоседливого предка?
  - Видимо, начитался романов Жюля Верна. Обманом, в трюме грузового корабля он покинул материк и достиг заветного острова.
  - В каком же веке это было? - Евгения сделала вид, что верит каждому слову фантазёра. Её нарочито сосредоточенное лицо со сведенными на переносице тонкими морщинками делало её ещё милее.
  - В конце девятнадцатого. Я, правда, не упомянул, что мой предок по фамилии Жемчужный очень любил рисовать. - Григорий улыбнулся хитрой улыбкой и уточнил: - Таитянских женщин.
  - А твоего романтика-предка, случаем, не Павлом звали?
  - Павлом. А откуда такая осведомлённость?
  - Всё сходится, - заключила Евгения, что-то прикидывая про себя. - Стало быть, Павел Жемчужный творил под псевдонимом Поль Гоген. Как известно, тот очень любил изображать таитянских женщин. Отгадала я твою загадку?
  - Отгадала, - усмехнулся Жемчужный.
  В этот момент появился соперник. Пройдя в кабинет за какими-то расчётами, он, как всегда элегантный и обаятельный, подмигнул развернувшейся в его сторону девушке и невзначай спросил обоих собеседников:
  - Чего заскучали? На улице такая хорошая погода.
  - Ну отчего же, заскучали? - процедил сквозь зубы Жемчужный. - Мы обсуждали весьма интересную тему... Пока были одни.
  Новиков остановился. Похоже, он был озадачен внезапно недружелюбным намёком Григория. Совсем другое выражение было на лице Евгении. Она резко вскинула свои обрамлённые пушистыми ресницами глаза на Жемчужного и, казалось, всё поняла.
  - Весьма интересную тему? - медленно переспросил Новиков и, приподняв подбородок, как человек, приготовившийся к схватке, настороженно уточнил: - Это какую же?
  - Мы обсуждали, что как при наличии в квантово-механической теории скрытого параметра, влияющего на любую физическую характеристику квантовой частицы, так и при отсутствии такового, можно провести серийный эксперимент, статистические результаты которого подтвердят или опровергнут наличие скрытых параметров в квантово-механической теории, - не моргнув глазом, выпалил Жемчужный. - А теперь извольте это повторить, сударь.
  - Это несколько не по моему профилю.
  - А вы ответьте чем-то подобным по вашему профилю, - не унимался Жемчужный.
  - Неужели милой девушке могут быть интересными как ваши заумные речи, так и наша перепалка? - Новиков попытался улыбнуться Евгении, но улыбка получилась какой-то вымученной.
  - Думаю, ей это всё же интереснее, чем выслушивать каждый день ваши бесхитростные однообразные комплименты, от которых даже у меня оскомина.
  - Но к вам они и вовсе не имеют никакого отношения.
  - Боюсь, вам настолько безразлично, что вы говорите и кому именно вы это говорите, что скоро эти комплименты начнут раздаваться и в мой адрес.
  Григорий распалялся всё больше и, казалось, был готов уже к тому, чтобы наговорить ещё больше резкостей.
  Евгения, которая до сей поры стояла в некотором оцепенении, взмолилась:
  - Мальчики, прекратите.
  Только после этого Жемчужный резко умолк, а растерявшийся Новиков, так и не успев возразить что-либо адекватное словесной атаке, остановился на полуслове.
  После этого Жемчужный стремительно вышел из кабинета, оставив доцента наедине с девушкой.
  - Что это с ним? - брови Новикова от удивления остановились где-то на середине лба. - Какое насекомое его ужалило? На дворе вроде бы не сентябрь, и мухи пока ещё не кусаются.
  Евгения, отвернувшись к окну, напряжённо молчала.
  - Да что же случилось с этим лешим? - изумление и досада в душе Новикова тщетно искали выхода. - Ему не дали выспаться этой ночью поющие русалки или в магазине подсунули заплесневелую лепёшку с прокисшим молоком?
  Евгения обратила на Новикова свои негодующие глаза:
  - Саша, уже не смешно. Лучше бы ты блистал остроумием, пока он был здесь, - девушка направилась к выходу как минутой ранее Жемчужный и уже в дверях нанесла по самолюбию доцента последний удар: - И не надо быть таким толстокожим.
  Оставшись наедине с собой, Новиков почувствовал, как краска стыда заливает его лицо. Этот нечёсаный бородач растоптал его при девушке, которая была ему весьма симпатичной, и которая, как казалось до этого случая, симпатизировала самому Новикову.
  После этого случая Жемчужный замкнулся и больше не искал встреч с Евгенией. Скорее наоборот - стал избегать её. А ей вдруг стало жаль Григория. Несколько раз она порывалась сказать ему что-нибудь ободряющее, но чувствовала, что это не тот случай, когда слова поддержки принесли бы какое-нибудь облегчение. А предложить чего-то большего она не могла.
  А через три месяца Евгения вышла замуж - за Александра Новикова.
  Его третья любовь отличалась как от первой девушки, так и от второй. В ней не было вдумчивости и серьёзности, свойственной Евгении, она не отличалась лёгкостью и остроумием, как студентка Ирина. Она была простой продавщицей продуктового магазина, располагавшегося на Можайском шоссе недалеко от дома, в котором жил Жемчужный. В этот магазин Григорий никогда не ходил, благо магазинов хватало и ближе.
  Но однажды, вскоре после замужества Евгении Григорий возвращался с прогулки в подавленном настроении. Шёл летний проливной дождь и Жемчужный, несмотря на то, что к этому моменту уже успел промокнуть до внутреннего пиджачного ярлычка, решил найти себе укрытие под крышей этого магазина.
  Он вбежал в него, хлюпая носом и башмаками и, прислонившись к стене у самого входа, стал ждать окончания непогоды. Рядом с ним собралось много людей - покупателей и простых прохожих, не догадавшихся взять с собою зонтов. Впрочем, дождь был столь сильным, что никакой, даже самый широкий зонт не смог бы уберечь от воды. Его косые обильные струи сокращали видимость до нескольких метров и временами казались Григорию предвестниками нового всемирного потопа. Глядя на этот дождь и сравнив его со знаменитым библейским наводнением, Жемчужный вспомнил другую притчу - про Христа, который ходил по воде. В далёком 1982 году на математической олимпиаде в Будапеште он решал задачу, в соответствии с которой требовалось определить, какую именно скорость было необходимо развить иудейскому пророку, чтобы у него действительно получилось пройти по поверхности воды. Произведя необходимые расчёты и выдав верное решение, он математически доказал, что эта библейская легенда имеет право считаться правдивой. По крайней мере, в теории прогулки по воде были возможны.
  Вспоминая, Григорий, как это с ним постоянно бывало, временно покинул этот мир и, не замечая более ни людей вокруг, ни льющегося дождя, ни начинающегося у него простудного озноба, тихонько запел известную у знатоков советского рока песню:
  - С причала рыбачил апостол Андрей,
   А Спаситель ходил по воде.
   И Андрей доставал из воды пескарей,
   А Спаситель погибших людей.
   И Андрей закричал: "Я покину причал,
   Если ты мне откроешь секрет".
   А Спаситель ответил: "Спокойно, Андрей,
   Никакого секрета здесь нет.
  Видишь, там, на горе возвышается крест?
   Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нём.
   А когда надоест, возвращайся назад
  Гулять по воде, гулять по воде,
   Гулять по воде со мной".
  Стоявшая рядом женщина, гружённая массивными авоськами с продуктами как караванный верблюд тюками с восточными пряностями, искоса посмотрела на странного вымокшего бородача, которому, очевидно, теперь было уже без разницы, гулять ли по воде, под водой или стоять в сухом помещении. Скорчив брезгливую гримасу, она отошла от него.
  - Куда же управа смотрит? - проворчала она вполголоса. - Развелось в нашем районе всяких.
  Григорий не обратил на неё ни малейшего внимания. Вряд ли эта женщина, причислившая Жемчужного к сброду без ума и памяти, была способна рассчитать скорость, с которой Спаситель двигался по воде. А ему, Жемчужному это было под силу, да и не только это. Всё ничтожно, всё по-мещански мелко по сравнению с той властью, которой обладает он - с властью знания. Он среди посвящённых, он избранный.
  Из состояния, подобного некоторому оцепенению, Григория вывел только раскат грома, раздавшегося после ослепительной, как десяток солнц, молнии. Он оглянулся по сторонам и только теперь увидел молодую продавщицу, стоящую за прилавком. Она была очень хорошенькой: тёмные волосы с модной завивкой, розовые полноватые губы, белая матовая кожа и трогательные веснушки на тоненьком носу.
  Григорий разглядывал её ровно до того момента, пока она не заметила его интерес и не посмотрела в его сторону. В этот же миг Жемчужный разом смутился и отвёл глаза. Вскоре после этого он прошёл внутрь помещения и стал с безразличным видом разглядывать прилавки, будто бы что-то выбирая.
  - Вам что-нибудь нужно? - спросила его продавщица.
  - Да, девушка.
  - Марина.
  - Марина? Очень приятно. Григорий.
  - Очень приятно, - Марина широко улыбнулась, рассматривая своего нового знакомого и, видимо, находя его невероятно забавным, даже смешным. Это было видно по её озорной, несколько глуповатой улыбке и искрящимся глазам. Во всём её облике было что-то несерьёзное, детское, легкомысленное, но это не мешало Григорию украдкой любоваться ею. Уж очень она была хороша при всей её инфантильности и очевидной ветрености.
  - Марина, дайте мне, пожалуйста... э-э-э... две булочки с маком.
  - И всё?!
  - Всё, - Григорий растерянно теребил пуговицу на пиджаке как поставленный в угол школьник и, что есть сил, старался с помощью старенького платочка остановить усиливающееся носовое течение.
  - Получите. С вас пятьдесят рублей, - озорство не покидало её глаз и широко раскрытых губ.
  Забрав с прилавка покупку, Жемчужный поспешил из магазина на улицу. Дождь к этому моменту стал стихать.
  Прогулка дорого обошлась Жемчужному. К вечеру этого дня он слёг с простудой и не выходил из дома около недели. В один из дней, почувствовав себя лучше, он купил бритвенный станок и чисто, до синевы выбрился. Второй раз в жизни.
  - Что это с тобой, Гриша? - Софья Иосифовна была в состоянии, близком к обмороку. Она не видела лица сына, лишённого растительности, с того момента как он начал мужать. Это новое лицо было для неё почти незнакомым, даже чужим.
  - Тебе нравится, мама?
  - Даже не могу сказать, я не знаю тебя таким. Придётся привыкать.
  - Привыкай, мама, привыкай.
  Мать подошла к Жемчужному и стала осторожно поглаживать его непривычно гладкое лицо.
  - И всё же что случилось? Почему ты так изменился? Ты встретил девушку?
  В ответ на этот вопрос Григорий смущённо отмолчался.
  - Господь тебе в помощь, Гриша, - с надеждой выпалила Софья Иосифовна.
  Женщина была права. Григорий стал частенько заходить в магазин, в котором работала Марина. Увидев его в первый раз со дня знакомства, девушка не сразу узнала Жемчужного.
  - Здравствуйте, Марина, мне, пожалуйста, снова маковых булочек.
  - Григорий? Это вы?! - и Марина без стеснения расхохоталась. - А где же... где же?.. - она беспомощно показывала рукой на свой подбородок, но из-за душившего её смеха не могла вымолвить ни слова.
  - Где же, где же, - добродушно передразнил её Жемчужный. - Выпала.
  - Выпала? До последней волосинки? Но ведь так не бывает! - и её задушил новый приступ громкого хохота.
  - Марина, это неприлично, - шепнула ей на ухо старшая напарница по имени Валентина.
  После этого девушка успокоилась, но временами веселье так и рвалось из неё наружу.
  Эта постоянная весёлость уже была знакомой нашему герою, но это его нисколько не смущало. Раз за разом он заходил в магазин и, делая нужные ему продуктовые покупки, однажды купил и подарил Марине плитку шоколада.
  Выпучив озорные глаза, она спросила:
  - Что это? Вы ухаживаете за мной?
  - Ну почему же ухаживаю? Это... признак расположения.
  - Ещё скажите, дружеской симпатии, - девушка явно была польщена, но продолжала жеманничать.
  - Ну да... Симпатии...
  - Оказывается, всем я так симпатична. Все ко мне проявляют симпатию.
  - Кто же это все? - Григорий нахмурился.
  - Ну, просто вы не первый, кто дарит мне шоколадки. И не только шоколадки, - и девушка снова прыснула смехом.
  Жемчужный не знал, куда деть глаза. Очередь, стоявшая за ним, с интересом слушала этот незатейливый диалог, судя по которому девушка вообразила себя королевой красоты. Раздосадованный Григорий поспешил покинуть магазин.
  Однако раз за разом его вновь тянуло туда, к этой симпатичной продавщице. Из тех коротких разговоров, которые как бы невзначай затевались между ними, Григорий узнал, что она немного младше его самого и приехала покорять Москву из далёкого Кургана. Тщетно пытается устроиться на более серьёзную работу, однако недостаточно высокий уровень образования не позволяет сделать этого. Заходя в магазин, Григорий несмело намекал на свидания, а Марина, не отвечая ничего определённого, словно играла с ним в какую-то нечестную, но невероятно забавлявшую её игру. Так или иначе, на свидание с Григорием она ни разу не сходила.
  Зато, не стесняясь присутствия Григория, начинала флиртовать с любым более или менее интересным молодым покупателем мужского пола, особенно если этот покупатель был хорошо одет и приезжал на дорогой машине.
  Однажды Григорий пропал недели на две и когда вдруг объявился, Марина с тем же несерьёзным смешком сообщила ему, что почти заскучала по нему.
  - До какого времени ты сегодня работаешь? - спросил он, ободрённый её словами.
  - До восьми... А что? - жеманно спросила его девушка.
  - Хочу зайти за тобой. Пойдёшь на прогулку?
  - А куда-а-а? - Марина напевно растянула звук "а".
  - Можно сходить в Парк Победы. Это недалеко.
  Девушка закатила глаза, как кошка, которую гладят за ухом.
  - Только если ты вновь отрастишь бороду, - Марина хихикнула, наверное, в тысячный раз за день.
  - Я не Самсон. От волос сильнее не стану, - сказал Григорий.
  При этих словах хорошенькое личико Марины вытянулось в глупую, недоумённую маску - она не знала библейского персонажа по имени Самсон.
  - Ну, я зайду к восьми. Хорошо? И мы пойдём погулять.
  Марина задумалась или сделала вид, что задумалась.
  - Ну, хорошо. Заходи, - и ослепила Григория своей неотразимой улыбкой.
  Григорий считал часы и когда пробыло семь, оделся понарядней и вышел на улицу. Он купил букет роз и не спеша пошёл к знакомому магазину. В думах о Марине он стал забывать про свою предыдущую, неудавшуюся любовь - к Евгении, тем более, что вскоре после замужества она уволилась из института. Вот уж действительно, как поётся в известной песне, новая встреча - лучшее средство от одиночества.
  Правда, память о Евгении всё ещё жила в нём, порой отдавая в раненной душе ноющей болью.
  Особенно невыносимо было встречать в коридорах института её светящегося счастьем и всем возможным земным благополучием супруга. Он не был ни в чём виноват и продолжал великодушно здороваться с Григорием, но тот никогда не отвечал на его приветствия.
  Ровно к восьми Григорий был у магазина. С букетом красных роз и в тон букету сам красный от волнения, он ждал Марину у входа.
  И вот она появилась. В лёгком летнем сарафане, с распущенными волосами и небольшой сумочкой в руках, она выгодно отличалась от той Марины, которая стояла за прилавком в магазинной униформе. Из-за высоких шпилек, стоя на которых она почти сравнялась ростом с Григорием, её фигура выглядела ещё стройней.
  - Это тебе, - и Жемчужный протянул ей цветы.
  - Мне? - загадочно спросила Марина, но цветов не приняла.
  В этот момент ко входу магазина подъехал чёрный блестящий "Мерседес" с орущей магнитолой. Из салона выскочил молодой парень с сигаретой в зубах.
  Внешним видом парень вполне соответствовал своему автомобилю: он был одет в модный костюм с галстуком, конкурировать с которым наряду Григория не приходилось, новенькие туфли на его ногах блестели, словно только что покинувшие конвейер Монетного двора пятирублёвки, глаза его были прикрыты солнцезащитными очками, в стёклах которых одновременно отражались обескураженный, ничего не понимавший Григорий и красивая, жизнерадостная, счастливая Марина.
  - Привет, - небрежно кинул парень девушке и поцеловал её в щёку, одновременно выпуская изо рта табачный дым.
  - Привет, Володя, - ответила окуренная своим ухажёром Марина, - я ждала тебя. Как нарядно ты сегодня разоделся. У нас сегодня что, бал?
  - Почти, - Володя с видом хозяина жизни переложил сигарету из одного угла рта в другой, - сегодня у нас ресторан.
  - Какой же?! - воскликнула заинтригованная девушка и демонстративно звонко захлопала в ладоши.
  - Японский. Как ты любишь, - и Володя с нескрываемым превосходством принялся рассматривать Жемчужного из-под своих непроницаемых для солнечного света и постороннего человеческого глаза очков.
  - Обожаю японскую кухню.
  - Ну-ну. Кто это? - спросил парень, указывая на Григория.
  - Это Гриша.
  - Да хоть Миша, всё одно. Кто это, хахаль твой?!
  - Хахалем будешь ты, понял? - Григорий с враждебностью посмотрел на внезапно объявившегося самоуверенного ухажёра.
  - Ух, ты какой. А мы ещё, оказывается, кусаемся.
  - Да, а ещё дерёмся. И если ты не хочешь осрамиться перед собственной возлюбленной, лучше не задирай меня.
  Марина с интересом посмотрела на преобразившегося Жемчужного. Такого она от него не ожидала. Затем с не меньшим интересом взглянула на Володю. На её глуповатом лице появилось осмысленное выражение, которое каким-то странным образом меняло её черты. Что же он ответит?
  Ухажёр оценивающе оглядел фигуру Григория. Худощав, но, возможно, довольно крепок.
  - Дерёмся, значит? - и он на всякий случай снял свои очки, показав нагловатые бесцветные глаза, над которыми почти не было бровей. - Ну, это мы ещё посмотрим. Поехали, Марина.
  - Поехали, - прежнее легкомыслие вновь вернулось к ней. - Пока, дон Жуан, Ромео, - игриво кинула она потускневшему Григорию и скрылась в салоне дорогого автомобиля.
  Через несколько секунд чёрный "Мерседес" скрылся из виду.
  Наблюдавшая эту сцену напарница Валентина только покачала седеющей головой.
  - Всё у тебя будет нормально парень. Забудь эту вертихвостку.
  - Да уж, пожалуй, - еле слышно ответил Жемчужный.
  Его рука, в которой он держал букет, беспомощно повисла. Вот почему она ответила согласием на то, чтобы Григорий пришёл к восьми, одновременно с этим увальнем. Решила поиздеваться над ним, почувствовать своё превосходство. В следующее мгновенье цветы стремительно полетели в ближайший мусорный контейнер, после чего Жемчужный стремительно зашагал прочь. Так больно и обидно ему не было никогда. Он чувствовал себя растоптанным, раздавленным этой жестокой девушкой, которая в данный момент, забыв обо всех на свете проблемах, развлекалась где-то в московском ресторане.
  Чувствуя себя несчастным и не нужным никому, он до самой поздней ночи бродил по городу и домой вернулся лишь под утро.
  В следующий раз он появился в этом магазине лишь через год. Это был прежний Григорий, тот, каким он был до встречи с Мариной. Следить за своим внешним видом он более не старался.
  За прилавком стояла Валентина, которая тут же признала его. Она скоро обслужила его, однако, завидев, что Жемчужный не спешит уйти, сказала:
  - Понимаю. Про Марину хочешь знать? Нету больше Марины.
  Жемчужный вопросительно поднял на неё глаза.
  - Убили её. В ту же ночь убили.
  - Кто?
  - Да Володька этот, стервец. Привёз её не в ресторан, как тогда говорил, а к себе домой, в Подмосковье. Напился и стал руки распускать. А она ни в какую, сопротивляться начала. А пьяному-то море по колено. Разозлился и придушил её, а потом в лес вывез. Только плохо спрятал с перепугу, нашли её быстро.
  - А что дальше?
  - Судили его, срок дали. Я свидетельницей по делу этому проходила, пересказала суду весь ваш тогдашний разговор. Ох, и взбеленилась на меня вся его родня, люди не из бедных. Уж как они его, подонка, отмазать пытались, как мне угрожали, если я не переменю показания. Но меня так просто не возьмёшь. В живых-то я всё-таки осталась, а этот, Володька её поганый, теперь срок мотает. Туда ему и дорога. Моя бы воля, пулю б ему в затылок пустила и всего делов. Маринка тоже святой не была, у тебя только одного сколько кровушки попила, да ведь всё же чья-то дочь. Да и жить только начинала.
  
  Так и не сложилось у Григория Жемчужного личного счастья. Он много страдал и каждый раз, встречая на улицах Москвы влюблённые пары, испытывал в груди щемящее чувство, но сколь-нибудь серьёзных попыток изменить что-либо не предпринимал. Незначительные попытки, правда, были, но, нарываясь на неумных женщин, он несколько раз получил довольно грубые отказы, после чего более не нашёл в себе сил бороться за себя.
  Софья Иосифовна страдала не меньше сына. Ей хотелось внуков, она желала, чтобы её любимый Гриша приходил по вечерам к любящей женщине, а не к книгам по математике. Но, как известно, Григорий выбрал в спутницы жизни именно математику и женщинами с некоторых пор перестал интересоваться вовсе. К безразличию он пришёл не сразу. Первоначально он пережил период молчаливого душевного протеста и глухой, иссушающей изнутри обиды. Следствием именно этой душевной драмы стала его нелюдимость, желание отгородиться от всего остального мира, стремление свести к минимуму все контакты с ним.
  Неприятие мира людей сформировалось не только на фоне неудач с женщинами. К этому добавлялось и то, как его воспринимали посторонние. Зачастую, появляясь в общественных местах, он ловил на себе насмешливые взгляды зевак, которые не стеснялись с какой-то издевательской ухмылкой рассматривать его неопрятную поросль, мешковатый пиджак, нечищеную обувь. Кто-то даже позволял себе тыкать в него пальцем и что-то комментировать. Возможно, этим людям Жемчужный казался каким-то опустившимся существом, не способным правильно воспринимать происходящее вокруг. Но это было не так. Григорий весьма тонко чувствовал людей и их настроение. И то, что он чувствовал от них, обижало и озлобляло его ещё больше.
  Нищие на улицах и в метро не протягивали ему рук, чтобы получить подаяние. Они принимали его за своего. Григорий, в свою очередь, презирал некоторых из них. Не за то, что они были убогими и вид их не вызывал никаких положительных эмоций. Безусловно, попадая на паперть в силу самых разных драматических обстоятельств, эти люди испытывали невыносимые лишения. Однако его раздражала их показная, подчас театральная набожность. "Люди добрые, подайте Христа ради!" - вот фраза, с которой, как правило, начиналось вымаливание подачки. Складывалось впечатление, что все эти обросшие, оборванные, покалеченные люди - выпускники некоего специального, очень специального учебного заведения, готовящего профессиональных нищих. А всякое учение строится, в том числе, на прививании всевозможных штампов, без которых не обходится ни одна профессия. Возможно, эти предположения были не так далеки от истины. Возможно, многие из них, если не большинство, составляли низшее звено так называемой "мафии нищих" и перед выходом "на дело" получали подробнейшие инструкции от своих боссов.
  Особенно странно смотрелись нищие с явно восточной внешностью, которые, также не моргнув глазом, апеллировали к Христу и вдобавок обстоятельно крестились. Получив пятак или в лучшем случае десятку, они низко кланялись и желали крепкого здоровья и долгих лет подающему, его детям и внукам. Но никто не поручится, что в этот же самый момент они кляли сердобольного гражданина за скупость и чёрствость.
  Каждый раз сцены с нищими, увиденные Григорием, наводили его на определённые размышления. Чего стоит история с женщиной, просящей в вагоне метро подаяние, чтобы собрать деньги на операцию мужу. В её голосе было столько надрыва, столько слёз... Глаза при этом оставались подозрительно сухими. Пройдя вагон до самого конца, она останавливалась перед последней дверью и тихо, со скучающим выражением лица дожидалась следующей станции, чтобы вновь повторить этот спектакль в соседнем вагоне. То, что это было именно спектаклем, обманом, Григорий убедился, когда через полгода встретил ту же самую женщину с той же легендой, но на другой ветке метрополитена.
  Это не добавляло Григорию человеколюбия. Он всё больше и больше разочаровывался в мире людей.
  Однажды он был избит подвыпившими подростками. Это случилось на Кутузовском проспекте в разгар какого-то праздничного дня. Они увидели шедшего по своим делам Григория и стали дразнить его Бармалеем. Всего лишь одного неприязненного взгляда Жемчужного им хватило, чтобы пробудить в себе животные инстинкты.
  - Чего вылупился, бомжара, не нравится?! - выкрикнул хриплым ломающимся голоском самый рослый среди них и запустил в Григория початой банкой пива.
  Банка ударилась о плечо Григория и, расплескав на него половину своего содержимого, скатилась к его ногам. Тут же подбежал этот крепыш и, выставив вперёд голову, как бык, собравшийся бодаться, потребовал:
  - А теперь поднял эту банку! Живо поднял эту банку! Оглох что ли! Пацаны, да у него на ушах столько волос, что он нас даже не слышит! Ау, глухарь лесной!
  "Пацаны" дружно заржали над шуткой вожака. Их лица не выражали ничего, кроме тупого равнодушия и злобы. Казалось, в их остекленевших глазах плескалось выпитое спиртное. Их полуоткрытые в глумливой улыбке рты обнажали гниловатые, уже прокуренные в столь раннем возрасте серо-жёлтые зубы.
  - А давайте-ка мы вырвем ему из головы клок-другой! Тогда, может и услышит! - предложил кто-то.
  Хулиганы обступили Григория плотным кольцом, их было человек десять. Они дружно протянули свои худые руки к его голове, одновременно обливая Жемчужного струями пива. Тут же на бедного математика посыпались тумаки. Толпа свалила его с ног и стала пинать скрючившееся от множества ударов тело.
  Люди проходили мимо, не оглядываясь. Они лишь ускоряли шаг, минуя место расправы, либо сворачивали с этого опасного, как им казалось, пути.
  - Ладно, пацаны, хватит ему уже, сматываемся, пока менты не появились, - сказал вожак. - А ты не кашляй, Дед Мороз, на, пива попей, - и он вылил на голову распластанного на асфальте Жемчужного остававшийся в той злополучной банке алкоголь.
  В ответ Григорий лишь прохрипел что-то невнятное.
  - Чего ты там, бормочешь, урод?! Скажи спасибо, что ещё живой и что пиво на тебя переводим! - и хулиган, пнув его напоследок, скрылся вместе со своей радостно галдящей компанией в ближайшем переулке.
  Для них день удался. Унизив и в прямом смысле растоптав другого человека, эти ничтожные создания в своей примитивной психике возвысились сами перед собой и перед своими же дружками.
  А что же Григорий? Несколько минут он, облитый с головы до ног и окружённый пустыми банками, даже не мог пошевелиться, а равнодушные люди всё шли и шли мимо. Это были благополучные семейные пары с детьми, почтенного вида пенсионеры и прочий интеллигентный люд, среди которых, возможно, встречались школьные учителя, юристы и даже врачи.
  Но никто не счёл своим долгом подойти к страдающему мужчине и хотя бы поинтересоваться его бедой. Ни у кого не возникло ни малейшего чувства сострадания.
  - Мама, что это с дядей?! - спросила звонким голосом какая-то маленькая девочка, которая с энергичностью, свойственной всем малым детям, топала по тротуару, держась за руку своей мамы.
  - Доченька, дядя напился. Плохой дядя, - ответила молодая женщина.
  - Мама, но ведь дяде очень плохо!
  - Нет, дочь, дядя просто устал и хочет спать. Так всегда бывает, когда люди много пьют.
  - Но у дяди на лбу кровь! Его кто-то стукнул!
  - Нет. Просто дядя неосторожно шёл.
  Они прошли, но девочка всё оглядывалась и оглядывалась через плечо, встречая своими грустными глазами полный тоски и боли взгляд Жемчужного.
  О подобном он порой читал в газетах: люди шли, не останавливаясь и не оглядываясь, мимо человека, избитого хулиганами, мимо больного, упавшего с инфарктом, мимо замерзающего на снегу бездомного. И если бы кто-нибудь попросил Григория всего лишь одним словом охарактеризовать состояние современного общества, он, не задумываясь, сказал бы о его равнодушии. Равнодушие, разрушительное воздействие которого он сполна испытал на себе. А скольких людей оно убило, посчитать не взялся бы никто. Преисполненный горечью, он порой твердил себе, что большинство людей, этих чёрствых, равнодушных людей, очевидно, не достойно того, чтобы жить!
  Пожалуй, отчасти этими драмами можно было объяснить его нежелание принять столь почётную премию за достижение в науке - мир так или иначе не захотел принять его, теперь он ничего не примет от этого ставшего ему враждебным мира.
  
  Глава 7. Григорий Жемчужный - герой дня!
  
  Григорий всё стоял и стоял у окна, вглядываясь в урбанистическую даль. Летний день уже вступил в свои права, оглушая город грохотом производимой людьми суеты.
  Софья Иосифовна, проснувшись, взялась печь какой-то пирог. Она сновала по кухне с расторопностью, не вполне свойственной людям её возраста, и с блеском в глазах взялась раскатывать тесто. Очевидно, это занятие доставляла её массу удовольствия. В качестве начинки к пирогу она выбрала чернику, которую накануне купила у знакомой соседки. Черничные пироги очень любит её обожаемый Гриша.
   Жемчужный, увидев эти кулинарные приготовления, вдруг возразил:
   - Мама, не надо черники.
   - Почему же, Гриша? Ты ведь очень любишь черничные пироги.
   - Люблю, но она вредна. Накапливает радиацию почище грибов.
   - Радиацию? Черника-то с Владимирщины. Какая ж там радиация?
   - Мама, яд Чернобыля в своё время окутал всю Европу и европейскую часть России. Поэтому, мама, не надо черники.
   - Гриша, но ведь раньше-то ели и не травились...
   В ответ на это Жемчужный глубоко вздохнул и устало посмотрел на мать. Его глаза были воспалены, выделяясь на бледном, исполосованном морщинами лице. Он выглядел так, будто сутки носил на своих исхудавших плечах огромные валуны.
   - Что же мне теперь делать с этой ягодой? - спросила Софья Иосифовна.
   - Её нужно выбросить. Больше покупать чернику не нужно, - и Григорий, осторожно, словно имеет дело с опаснейшим токсином, собрал ягоду в пакет и отнёс её в мусоропровод на лестничной площадке.
  Затем, пожаловавшись на усталость, он прилёг на тахту в зале. Очевидно, сказывалось влияние бессонной ночи.
   Софья Иосифовна недоумённо пожала плечами и отложила свои приготовления, тем более что заменить чернику было нечем, а тот, для кого она старалась, не выказывал желания отведать какого-нибудь лакомства. Выйдя через несколько минут в зал, она увидела Григория крепко уснувшим. Женщина с жалостью посмотрела на своего бедного сына и осторожно, чтобы не разбудить укрыла его пледом с изображением то ли уссурийского, то ли бенгальского тигра.
   Посидев немного в кресле рядом с мирно сопящим Григорием, она взялась за вязание. За этим занятием она забывала про горести своей монотонной, чёрно-белой жизни. А горести эти складывались большей частью из переживаний за неудавшуюся жизнь единственного сына.
   Почему он получился таким нескладным, беспомощным? Почему, почти разменяв пятый десяток, до сих пор живёт бобылём? Разве таким был его отец, всюду шедший напролом и умеющий добиваться своего?
   Через пару часов Григорий проснулся и сел на тахте, свесив ноги на пол. Его глаза были красными и заспанными, они постоянно закрывались, будто были намазаны каким-то липким клеем. На лбу отпечатались складки наволочной материи. В его растрёпанных волосах застрял гусиный пух, которым была набита подушка. Посидев так несколько минут, он со вздохом, словно больной, сделавший тщетную попытку подняться на ноги после долгой лёжки, беспомощно опустил свою голову на постель и закрыл глаза.
   - Не приболел ли ты, Гриша? - спросила Софья Иосифовна.
   - Нет, мама, я здоров, но сил в себе не чувствую. Не переживай, я просто мало спал.
   - Так поспи ещё.
   Вняв её совету, Григорий вновь забылся и проспал до пятого часа дня. Проснувшись и ощутив прилив сил, он обнаружил, что его мать сидела в том же кресле за тем же занятием. Только шерстяной шарф, который она вязала третий день, стал несколько длинней.
   - Проснулся, Гриша? - Софья Иосифовна отложила своё рукоделие в сторону. - Что же ты будешь делать ночью? Вновь бдеть до петухов?
   - Видимо, придётся.
   - Велико же удовольствие. Всё-то у тебя перепуталось-перемешалось.
   Григорий хмуро молчал, натягивая на себя поношенный пиджак.
   - Кушать не хочешь, сынок?
   - Нет, мама. А ты?
   - Я не голодна. А куда ты собираешься?
   - Пойду, пройдусь. Может быть, чего-то купить по дороге?
   - Купи масла и яиц.
   Григорий, закончив сборы, покинул квартиру и вошёл в лифт. В нём уже ехали несколько соседей с верхних этажей.
   - Здравствуйте, - негромко, но достаточно отчётливо сказал Жемчужный.
   Ответом ему было звенящее молчание. Видимо, каждый из соседей решил, что приветствие предназначалось вовсе не ему.
   Во дворе было тихо и солнечно. Из людей он увидел только одинокого собачника со своим питомцем, бабушку, прогуливающуюся со своей внучкой, да какого-то молодого человека в синей футболке с изображением акулы. Этот человек, прислонившись к старому тополю, самозабвенно тыкал пальцами в какую-то аппаратуру в его руках. Увидев Григория, он пристально на него посмотрел, что, впрочем, совсем не смутило Жемчужного. Он настолько привык к внимательным взглядам со стороны незнакомых людей, что при отсутствии этого внимания наверняка решил бы, что стал невидимым. Поэтому он так же по привычке не обратил на этого молодого человека абсолютно никакого внимания и спустя секунду уже забыл о его существовании.
  Прежде чем куда-то идти, он присел на скамейку, окрестности которой были обильно посыпаны подсолнечной шелухой и уставлены пустыми бутылками. Шелуха эта хрустела под его кроссовками как первый московский снег. Очевидно, это место было давно облюбовано местной шпаной. Собственно, и на скамейку приходилось садиться с осторожностью - место, где обычные люди сидят, использовалось ею как подставка для ног.
  Так вот откуда бывает шум по ночам, мелькнуло в его голове.
  Вскоре Григорий встал и вышел на Можайское шоссе. Он прошёлся в одну сторону, затем в другую, всё было как прежде. Хотя, возможно, не всё. Жемчужному на минуту показалось, что люди смотрят на него внимательнее обычного. Поначалу он не придал этому никакого значения, но после того, как один из встречных без видимой причины улыбнулся ему, задумался.
  Но и это было не всё. Прогуливаясь, он не мог отделаться от ощущения, что его кто-то постоянно преследует по пятам. Он оглянулся и увидел того самого молодого человека в футболке с изображением акулы, который встретился ему во дворе. Правда, тот, похоже, даже не видел Жемчужного, сосредоточившись на аршинных буквах какой-то театральной афиши.
  "Показалось", - подумал Григорий и зачем-то тщательно протёр глаза, - "просто совпало".
  Зайдя в супермаркет, он долго бродил между продуктовых рядов, являющих собой воплощённое изобилие.
  Блестящие экзотические фрукты, которые не только не произрастают в российских широтах, но даже не могут доехать из какой-нибудь Юго-Восточной Азии до московского гастронома неиспорченными. Слава консервантам! Подмосковная картошка, стоящая так дорого, что можно подумать, её везли из далёкой Испании, если не из заокеанской Бразилии. Рядом лежит такая же картошка, но только помытая. Стоимость каждого отмытого килограмма этих кореньев на известный коэффициент превышает стоимость каждого немытого килограмма. Сервелаты, вобравшие в себя столько мясного красителя, что представляют собой скорее эстетическую, чем пищевую ценность. "Соки" и чипсы из "натурального" картофеля, за изготовление которых нужно было благодарить химиков, а не поваров. Порошковое пиво, в котором настоящего хмеля не больше, чем в размещённой неподалёку "Кока-коле". Суррогатное молоко, пить которое побрезгует любой домашний кот, каким бы большим любителем молока он ни был. Пельмени, претендующие на то, чтобы называться мясными лишь только потому, что наполнены субстанцией, напоминающей по виду мясной фарш. Морепродукты в ледяной глазури. Вес этой "глазури", начинавшей превращаться в воду ещё по пути в кассу, составлял чуть ли не половину общего веса продукта. Поэтому производители сего деликатеса, очевидно, рассчитывали не столько накормить, сколько напоить своего потребителя.
  Рядом со всем этим великолепием красовались оливки, начинённые микроскопическими креветками, подкрашенная оранжевым красителем норвежская сёмга, испанское оливковое масло сорта "Extra Virgin", наверняка разбавленное каким-то другим растительным маслом, замороженные ягоды, шоколадные торты и прочие гастрономические изыски.
  Нет, он не находил интереса в оливках, раскрашенная сёмга не вызывала у него приступа аппетитного слюнотечения, он был равнодушен к маслу сорта "Extra Virgin" и шоколаду, его не заинтересовала ни маракуя, ни папайя.
  К экзотическим фруктам он относился с большим подозрением после того, как по какому-то недоразумению отведал заморского диковинного фрукта под названием дуриан. Помнится, принеся домой подаренный кем-то зелёный шипастый фрукт размером с небольшой мяч, он до крови исколол себе руки, добираясь до нежной желтовато-белой мякоти с кремовым вкусом.
  Субстанция эта показалась ему настолько же сытной, насколько вкусной. Не съев вдвоём с матерью и половины восточного лакомства, он поспешил убрать оставшуюся часть дуриана в холодильник и отправился спать.
  Как же проклинал он себя за этот необдуманный поступок!
  Когда на следующее утро Григорий открыл холодильник, он чуть не упал в обморок от потока хлынувшего на него смрада. Вонь была такой, будто бы там год пролежала гниющая свиная нога.
  Машинально начав поиск чудесным образом испортившегося за ночь продукта, Жемчужный не сразу сообразил, что источником зловонного запаха был именно зелёный шипастый фрукт размером с небольшой мяч, который ещё вчера был наполнен спелой мякотью с нежным кремовым вкусом. Теперь эта мякоть смердила как десяток обнажившихся скотомогильников.
  Преодолевая отвращение и титаническими усилиями сдерживая позывы к рвоте, Григорий поспешил скорее утилизировать остатки "лакомства". Весь тот недолгий путь, который он проделал от холодильника до общего мусоропровода, был отмечен ядрёным запаховым следом, который никуда не желал деваться даже тогда, когда дуриан был выброшен.
  Соседившие с фруктом продукты тоже пришлось выбросить - есть их было невозможно. Холодильник, да и всю квартиру пришлось проветривать с настежь распахнутыми окнами. К вечеру своё недоумение по этому поводу стали выражать соседи. Их ставил в тупик невесть откуда взявшийся запах то ли тухлого мяса, то ли прохудившейся канализации.
  А знакомый нам сосед Коля Никодимов из 168-й квартиры до самого утра не давал покоя сотрудникам ДЕЗа с требованием выслать бригаду сантехников для починки канализационных сетей. Его нетрезвый хриплый голос, которым он выкрикивал по телефону самые непристойные ругательства в адрес ДЕЗа, его начальства, а также родителей этого начальства, явственно раздавался в квартире Жемчужных, легко проникая сквозь тонкие стены.
  То ли избегая нервировать вспыльчивого соседа, то ли понимая, что сквозное проветривание квартиры чревато насморками и радикулитами, но с тех пор Григорий старательно обходил стороной незнакомые фрукты, пусть даже они выглядели очень красивыми.
  Не изменил он своему обыкновению и теперь. Ему также не приглянулся ни модный красивый сервелат, ни псевдопельмени. Он лениво перевёл взгляд на батареи бутылок с подсолнечным маслом.
  Щёлк! Григорий Жемчужный впервые за последние несколько лет своей однообразной жизни попал в кадр и даже не заметил этого.
  Внимательно вглядываясь в ценники, он выбирал нужную ему марку масла по более дешёвой цене. Остановив свой выбор на какой-то конкретной бутылке, он сунул её подмышку (продуктовыми тележками он пользоваться не привык) и направился к полке с куриными яйцами.
  Щёлк! Щёлк! Неведомый фотограф зафиксировал размашистый хозяйский шаг математика.
  Григорий разглядывал каждую коробку, переворачивая их вверх дном и обратно. Затем он принялся обнюхивать их, а одну даже решил открыть. Впрочем, сделал он это довольно неловко, поскольку одно из яиц выпало из своей ячейки и растеклось своим содержимым у ног Жемчужного. Быстро оглядевшись по сторонам и решив, что этой оплошности никто не заметил, Григорий поспешил спрятать битые остатки обратно в коробку, чтобы затем вернуть её на место и поспешно отойти в сторону как ни в чём ни бывало.
  Щёлк! Щёлк! Щёлк! Григорий напрасно надеялся, что остался незамеченным.
  Впрочем, через секунду в душе нашего героя заговорила совесть. Он вернулся к полке с яйцами, чтобы всё-таки купить забракованную им коробку с одним битым яйцом.
  Щёлк, щёлк, щёлк! - раздалось чуть ли не над самым ухом Жемчужного. Анонимный фотограф, очевидно, совершенно потерял бдительность и был внезапно обнаружен объектом своей фотоохоты. Оглянувшись, Григорий узнал того самого парня в майке с морским хищником, которому зачем-то потребовалось снимать Григория во время посещения супермаркета. Ничего не понимая, Жемчужный ощутил внутри себя неприятное беспокойство и воскликнул:
  - Что вам нужно? Зачем мы меня фотографируете. Постойте, куда же вы?
  Разоблаченный фотограф поспешил скрыться за ближайшим продуктовым стеллажом, но Григорий, кинув на пол свою ручную кладь, последовал за ним, ускоряя шаг.
  - Послушайте, вы, акула фотопера, - кричал ему вдогонку Жемчужный, - я ничего вам не сделаю, вы только объясните, что происходит?
  Парень, опасаясь то ли за фотокамеру, которую, как известно, у папарацци порой отнимают и разбивают, то ли за снимки, содержащиеся в ней, очевидно, не испытывал особого желания объясняться с Григорием и метался по супермаркету в надежде найти выход. Едва его надежда стала оправдываться, как кто-то, решивший, что ловит незадачливого воришку, схватил его за руку. Возникла кратковременная потасовка. Покупатели, забыв, что они покупают, кассиры, забыв, что они продают, превратившись в обыкновенных зевак, с любопытством смотрели на это импровизированное шоу. Однако парню удалось отбиться от совестливого покупателя и вырваться наружу.
  Григорий, поспевший к выходу спустя лишь несколько секунд, уже не мог разглядеть среди прохожих знакомую синюю футболку с изображением опасной рыбы.
  Он удручённо вернулся в магазин к своим брошенным прямо под ноги покупкам и обнаружил, что количество битых яиц в выбранной им коробке возросло до пяти штук. Собрав продукты с пола и испачкав руки в яичном белке, он подошёл к кассе.
  - Вас обокрали, Григорий? - участливо спросила дородная румяная кассирша в форменном чепчике. - Ну, тот парень в синей майке.
  - Нет, он зачем-то меня фотографировал, - ответил Жемчужный, про себя недоумевая, откуда незнакомая женщина знает его имя.
  - Ясное дело, зачем он вас фотографирует, - со знанием ситуации сказала кассирша.
  - И зачем же?
  - А вы сами неужто не догадываетесь?
  Григорий пожал плечами и оглянулся по сторонам. Многие люди вокруг стояли и улыбались, с интересом разглядывая Жемчужного, словно тот был диковинным зверем.
  "Может быть, это паранойя? Может быть, я схожу с ума? Что нужно от меня всем этим людям? Почему они разглядывают меня, будто бы я цирковая мартышка? Зачем он меня фотографировал?".
  С этими не имевшими ответа вопросами он отправился домой, как вдруг услышал чей-то окрик:
  - Григорий! Жемчужный! Поди, поди-ка сюда!
  Жемчужный обернулся. Ему кричали из киоска "Роспечати". Женщина-продавщица, выглянув из него, размахивала цветным номером какой-то газеты. Он подошёл к окошку.
  - Григорий, здравствуй, меня Людмилой зовут. Сколько лет вижу тебя проходящим мимо, а не догадывалась, кто ты такой.
  - Вот уж самому интересно. И кто же я такой? - неприязненно спросил Жемчужный.
   - Да ты, оказывается, звезда. Великий математик. Гений. Взгляни-ка сюда, - Людмила ткнула ему под нос обложку свежего номера "Пламени Октября". - Узнаёшь себя? Посмотри, сколько внимания уделили тебе, а сколько Кобзону. Дай-ка я с тобой вместе просмотрю этот выпуск.
  Покинув свой пост, газетчица вышла к Григорию и закурила. Встав сбоку и поглядывая в шелестящие страницы, она не забывала с интересом наблюдать за реакцией учёного. Тот, в свою очередь, не забывал изредка поглядывать на лицо курящей женщины, которое при каждой новой затяжке кривилось и приобретало какое-то абсолютно мужское выражение. Зачем же оно кривилось до глубоких морщин? Неужели чтобы сделать затяжку, требовалось много усилий? Эти метаморфозы забавляли Жемчужного и даже немного отвлекали его от изучения статей о себе.
  Григорий узнавал себя. Чуть ли ни на всю обложку свежего выпуска разместили его фото, сделанное, видимо, ещё несколько дней назад во время прогулки в парке. Оказывается, папарацци сравнительно давно устроили на него фотоохоту, да только он их не замечал. Над фотографией гигантскими буквами было выведено: "Григорий Жемчужный! Выдающийся математик не прочь прогуляться в парке!". Рядом было написано буквами помельче: "Григорий Жемчужный. Кто он? Читайте эксклюзивное интервью с другом юности математика на 17-й странице".
  "Друг юности? Кто же успел проявить такую прыть?".
  Далее была выведена совершеннейшая глупость: "Григорий Жемчужный! Как вырастить гения? Советы молодым мамам".
  Математик спешно пролистал этот номер. Газетчица была права. Очевидно, Григорий Жемчужный действительно был звездой этого номера. На фоне новостей и красочных фоторепортажей о нём небольшая заметка об Иосифе Кобзоне, равно как и скромное фото "нашего всего", явно терялись.
  Потрясённый, Григорий, вчитываясь в строки о себе и узнавая о собственной персоне много нового, стал машинально отходить от газетного киоска.
  - Стой! А платить кто будет? - величие живого, даже осязаемого гения, тем не менее, не отвлекло продавщицу Людмилу от исполнения своих будничных обязанностей.
  - Да, прошу прощения, - заплатив десять рублей, Жемчужный спешно зашагал к родному дому, стараясь не реагировать на непривычно чересчур заинтересованные взгляды прохожих.
  
  Глава 8. Издержки славы
  
  В дверях его встретила взволнованная мать, у которой было такое лицо, будто бы в Европе клонировали Гитлера.
  - Гриша, объясни старой, больной матери что случилось?! Тебя не было всего пару часов, но в нашей квартире было устроено светопреставление!
  - Кажется, я догадываюсь? Нам настойчиво звонили?
  - Ты бы не назвал это настойчивыми звонками, если бы остался в квартире со мной! Наш телефон просто оборвали! Какие-то незнакомые люди спрашивали и спрашивали тебя. Пару раз в нашу дверь даже стучали, но я им не открыла. Мало ли каким проходимцам ты понадобился.
  - Может быть, это звонил Костя?
  - Что же я совсем старая, чтобы не узнать твоего двоюродного брата. И потом, зачем Косте брать у тебя интервью, тем более, если сейчас он отдыхает на юге?
  - Действительно, об этом я почему-то не подумал.
  - Зачем ты им понадобился? Откуда такая слава? Может быть, обратиться в милицию? Я волнуюсь за тебя, Гриша? Я волнуюсь за твою жизнь, - обычно сдержанная Софья Иосифовна так и сыпала вопросами как из рога изобилия, столь великой была её взволнованность.
  - Успокойся, мама, жизнь они у меня не отнимут, а вот отравить её, скорее всего, смогут. Только что я пережил настоящую фотоохоту на свою персону. Оказывается, это не первый подобный случай. Они фотографируют меня, как минимум, начиная с конца прошлой недели.
  - Зачем им твои фотографии?
  - А вот зачем! - и Григорий протянул матери выпуск "Пламени Октября".
  Софья Иосифовна осторожно взяла газету в свои руки, будто бы принимала новорождённого младенца. На первой странице красовалось красочное фото, на котором её единственный сын, освещённый жёлтым утренним солнцем, прогуливался среди парковых аллей. Лицо её осветилось нежностью: она явно любовалась фотографией. А может быть, гордилась тем, что её Гриша стал прославленным математиком. В любом случае, её тревожность исчезла, когда она поняла, откуда взялась эта суматоха.
  - А что это за парк, сынок?
  - Коломенский. Я был там в воскресенье. И как только они меня раскопали?
  - У них хорошие фотографы. Получилась премилая фотография, достойная семейного альбома. Какой ты у меня, оказывается, красивый.
  - Да уж, просто Мастроянни какой-то, - буркнул Григорий.
  - Ты зря иронизируешь над собой. Ты очень красивый, просто не любишь за собой ухаживать.
  - Мама, не понимаю твоего умильного настроения. Они же теперь не дадут нам жизни.
  - Ну что же в этом такого? Ведь тебя признали великим математиком. Господи, а я живу рядом с тобой и даже не отдаю себе ясного отчёта в том, что ты воплощённое национальное достояние!
  - Мама, не надо громких слов. Ещё скажи - мировое достояние!
  - И скажу, не стесняясь. Здесь пишут, что ты разгадал загадку, которая считалась неразрешимой. Разве ты не понимаешь, что ты такой в мире один, один-единственный! И ты мой сын. Папа был бы невероятно горд тобой.
  - Может быть...
  В этот момент зазвонил телефон. Григорий поднял трубку. Голос, явно принадлежащий какому-то молодому человеку, торопливо заговорил:
  - Добрый вечер, простите за звонок. Вы Григорий Жемчужный?
  - Нет! Вы ошиблись! - жёстко ответил математик.
  - Григорий, мы знаем, это вы! - на том конце провода, видимо, очень боялись, что Жемчужный положит трубку. - Пожалуйста, не бросайте...
  Григорий, не вняв их мольбам, поспешно прервал связь.
  Потом звонок повторился ещё и ещё. Когда телефон зазвонил снова, трубку подняла Софья Иосифовна.
  - Здравствуйте, ведь вас зовут Софья Иосифовна?! - женский голос был весьма учтивым и степенным.
  - Вы правы.
  - Вас беспокоит московский журнал "Идальго" - модное издание об успешных современниках. Ведь вы являетесь мамой выдающегося математика, нашего замечательного современника Григория Юльевича Жемчужного? Не могли бы вы за неплохое вознаграждение в ближайшее время рассказать о вашем сыне?
  - Боюсь, мой сын на это не согласится. Он не любит славы.
  - Но неужели вам как матери не будет приятно, если о Григории напечатают в таком солидном издании как наше. Поверьте, гонорар вас не разочарует. Кроме этого, крупный портрет вашего сына украсит глянцевую обложку августовского выпуска "Идальго".
  Софья Иосифовна молчала. Журналистка, приняв молчание за колебания, решила применить, как ей казалось, самый серьёзный аргумент убеждения.
  - Для примера, июльский выпуск "Идальго" украшен портретом Мэтта Дэймона. Представляете вашего сына в компании Мэтта Дэймона?
  - Возможно, представила бы, если бы имела представление о том, кто это.
  Разговор прервался вмешательством потенциального компаньона голливудского актёра. Деликатно, но настойчиво забрав у матери телефонную трубку, Григорий произнёс:
  - Нам не нужны ни слава, ни ваши деньги. Я не даю интервью. Вы напрасно теряете время. И при возможности передайте об этом остальным. Не нужно нам звонить, не нужно преследовать меня с фотоаппаратами наперевес.
  Если Григорий считал, что после этого выпада звонки прекратятся, он был наивен. Жемчужным не было суждено отдохнуть ни в этот вечер, ни в грядущую ночь. Звонило, казалось, всё журналистское сообщество Москвы: звонили представители серьёзных научных журналов и проныры из вечно врущих таблоидов, звонили федеральные издания и московские районные газетёнки вроде "Кунцевского маятника". Кто-то несмело интересовался, можно ли пообщаться с известным математиком и тихо извинялся, услышав отказ, кто-то наоборот начинал настаивать на интервью и даже давить. Кто-то даже обвинял Жемчужного в звёздной болезни и первым швырял трубку. Добрая половина звонков и вовсе была оставлена без внимания.
  Одним словом, к девяти вечера Григорий слёг с головной болью, даже не успев толком ознакомиться с содержанием статей о себе в "Пламени Октября".
  К утру проблемы не рассеялись, а, похоже, лишь усугубились. Выйдя около одиннадцати часов за дверь квартиры, Григорий обнаружил на стене лестничной площадки надпись, оставленную каким-то новоявленным поклонником. Надпись гласила: "Гриша, ты гений!"
  "Спасибо, что хоть на двери ничего не нацарапали, хотя то ли ещё будет", - подумал Жемчужный.
  Он с опаской спустился на лифте вниз и, оглядываясь, словно вор, вышел на улицу. Пока всё было спокойно. Надолго ли?.. Сделав свой привычный променад до продуктового магазина, он возвращался домой, когда обнаружил идущую по его пятам группу. Группа состояла из репортёра, оператора с камерой и ещё кого-то. Репортёр, держа перед собой микрофон, подобно охотнику с ружьём, приготовился задать какие-то вопросы. Григорий, делая вид, будто бы не замечает группы преследования, слегка убыстрил ход. Журналисты также прибавили шаг. Григорий прибавил шаг ещё больше, стараясь с помощью бокового зрения держать ситуацию под контролем.
  Всё это стало походить на сцену из фильма о будничной жизни рок-звёзд: уставшие от славы кумиры миллионов бегут, преследуемые толпой оголтелых поклонников и представителей средств массовой информации. И если в ситуации с Жемчужным поклонники, если они уже успели появиться (не считая того анонима, который оставил надпись у двери), пока не проявляли себя, то пресса, очевидно, активизировалась. Было ещё одно существенное отличие славы чудаковатого математика от славы музыкальных идолов. Эти идолы к ней стремились, а Жемчужный изначально был равнодушен ко всякой шумихе вокруг своей персоны. Впрочем, теперь о равнодушии говорить не приходилось - теперь он начинал ненавидеть эту внезапную славу.
  Итак, репортёр, наконец, решился. Постепенно прибавляя шаг, он вскоре перешёл на бег и, догнав учёного, выпалил:
  - Григорий, почему вы не взяли положенного вам за ваши достижения миллиона?
  - Во-первых, не Григорий, а Григорий Юльевич.
  - А во-вторых?
  - А во-вторых, я не даю интервью.
  - И тем не менее, - не унимался журналист, - каковы ваши ближайшие планы, Григорий Юльевич?
  - Поскорее дойти до двери своей квартиры, и я их реализую, если вы не будете мне мешать.
  - У вас есть мечта?
  - Есть. Чтобы вы все поскорее отстали от меня.
  - Не очень-то вы вежливы, Григорий, - крикнул журналист вдогонку почти убегающему Жемчужному и, обращаясь к своим коллегам, разочарованно изрёк: - Не будет нам, ребята, премии за выполнение особо важного редакционного задания. Так решил Григорий Жемчужный.
  Тем временем Григорий продолжал свой тернистый путь к двери родного подъезда, чтобы увидеть там целую толпу работников журналов, газет, телеканалов, радиостанций. Все они были вооружёны блокнотами, микрофонами, диктофонами, фотоаппаратами и видеокамерами. По этой разношёрстной массе акул пера можно было решить, что в этом богом забытом дворе, расположенном на окраине столицы, готовятся вручать "Оскара". Они ждали его. Некоторые даже держали перед глазами его фотографию, чтобы не ошибиться, увидев виновника этого переполоха вживую.
  Оглядев людей, желающих пообщаться с ним единственным, Жемчужный вспомнил из когда-то прочитанного, что много лет назад подобную картину являл собой дворик одного дома по улице Горького в Москве. Этот внешне неприметный дом был знаменателен тем, что в нём проживала гражданка СССР Алла Борисовна Пугачёва. Жемчужный никогда и представить себе не мог, что настанет день, и нечто подобное славе Примадонны придёт и к нему.
  И вот этот нежданный-негаданный день настал.
  Григорий и журналисты несколько секунд молча смотрели друг на друга. Со стороны они могли бы быть похожими на два вражеских войска, ставших лагерями перед решающим сражением.
  Лагерь журналистов молчал, надо полагать, от невероятного счастья, которое испытывал, увидев, наконец, столь вожделенную персону. Лагерь Жемчужного, состоявшего на сто процентов из него самого, молчал от растерянности и отсутствия понимания, как же ему поступить дальше.
  Первым на какие-либо действия решился учёный. Он несмело, словно ступая по трясине, направился к подъездной двери. "Вражеский" лагерь отреагировал тем, что привёл в боевую готовность всю свою амуницию и проявил намерение перейти в решающее наступление. Дружно защёлкали затворы фотоаппаратов - звук, который теперь до конца жизни будет доводить Григория до белого каления. С десяток объективов телекамер направились в сторону математика, подобно тому, как земные телескопы обращаются своим стеклянным взглядом в направление самых отдалённых галактик. Не меньшее количество мохнатых микрофонов потянулось к его лицу.
  Одновременно с этим слух Григория потряс каскад вопросов, не отличающихся, впрочем, особым разнообразием. Всё же главным среди них был вопрос о причинах, по которым он не взял миллиона долларов. Было похоже, что журналисты на этой почве потеряли сон и непременно потеряют здоровье и жизнь, если Григорий не решится открыть завесу этой интригующей тайны. А иначе чем же объяснить их упорство в попытке разрешить эту загадку?
  - Я не даю комментариев! Я не даю комментариев! - Григорий попытался закрыться руками, будто бы спасаясь от града ударов.
  - Григорий, всего лишь пара вопросов!..
  - Господин Жемчужный, коротенькое интервью для журнала "Идальго"!..
  - Григорий Юльевич, не сочтите за труд, всего два слова для издания "Занимательная наука"!..
  - Григорий, посмотрите в объектив! Мы сделаем ваши фото!
  - Нет, нет и нет! Оставьте меня в покое!
  Пробиваясь сквозь толпу журналистов, подобно тому, как охотник пробивается сквозь заросли густо поросшего вереска, Жемчужный, наконец, добрался до двери своего подъезда и, освещаемый фотовспышками, которые, казалось, затмили солнечный свет, скрылся за нею.
  "Слава богу", - подумал Григорий, когда домофонный механизм надёжно изолировал его от назойливых репортёров. Жемчужный, испытав внезапный прилив страха, оказавшись в центре толпы, часто и прерывисто дышал. Он обессилено прислонил покрывшийся испариной лоб к холодной стене подъезда и недвижно стоял несколько минут. Затем он вызвал лифт, однако, зайдя в него, испытал неведомо откуда взявшийся приступ боязни закрытого пространства. Такого с ним ещё не было. Спешно покинув кабину, он стал подниматься по ступенькам, медленно, но верно приходя в себя после неприятной встречи с журналистами.
  Поднимаясь выше и выше, он бесконечно начитывал в уме какую-то коротенькую детскую считалку - сперва в уме, а затем, увлекаясь всё больше и больше, вслух:
  - Чижик-Пыжик, где ты был?
   На Фонтанке водку пил!
   Выпил рюмку, выпил две -
   Закружилось в голове!
   Поглощенный этим занятием, он, возможно, и не заметил бы как добрался до нужного ему пятнадцатого этажа и прошёл бы дальше, если бы не целая делегация журналистов, дежуривших у его двери. Кошмар продолжался...
  Они почти ничем не отличались от своих собратьев, карауливших его на улице. Также как они были оснащены всеми самыми современными средствами записи информации и, видимо, были такими же наглыми и напористыми. Да нет же! Скорее, понаглее и понапористее, если умудрились, в отличие от других, попасть внутрь дома, несмотря на наличие на подъездной двери кодового замка.
  Встретившись с новым кордоном врагов, Григорий снова замер в нерешительности, остановившись на пару ступенек ниже лестничной площадки. Это было так похоже на ситуацию, случившуюся несколькими минутами ранее на улице.
  - Что вам нужно?!
  Растолкав своих коллег, один из которых незамедлительно направил на Жемчужного работающую видеокамеру, вперёд вырвалась молодая девушка - обладательница волос ярко-бордового цвета. Подняв микрофон, девушка затараторила:
  - Уважаемый Григорий Юльевич, вас приветствует всероссийский канал "Федеральный", телепередача "С миру по нитке". Есть ли в вашем распоряжении минутка для нас?
  - Нет, ни одной! Дайте мне пройти! - и Григорий постарался как можно быстрее пройти к двери своей квартиры. Он вновь ощутил тот самый страх, который так недавно испытал во дворе своего дома.
  - Но как же так, Григорий?! - не отставала от него корреспондентка. - Вы выдающийся учёный, более того, вы гений! Вы уже прославились! Так зачем же стремглав бежать от своей славы?! Миллионы людей хотели бы оказаться на вашем месте!..
  - Я не миллионы! - и Григорий с силой захлопнул дверь, оставив ни с чем журналистов, сумевших пробраться к самому последнему рубежу обороны странного учёного.
  - Да уж, такие как вы, встречаются нечасто, - тихо проговорила журналистка, глядя на немую уже дверь.
  Зайдя в квартиру, Григорий немедленно обошёл все комнаты и даже заглянул в шкаф - на случай, если там спрятался какой-нибудь самый пронырливый журналист.
  - Они стали преследовать тебя? - с тревогой спросила Софья Иосифовна.
  Григорий растерянно кивнул. В это время зазвонил телефон. Подняв трубку, Жемчужный услышал девичий голос:
  - Григорий Юльевич, это телепередача "С миру по нитке" с канала "Федеральный"...
  - Я только что общался с вашими. Передайте им, чтобы они сняли осаду с моей квартиры.
  - Вы общались с нами. Мы звоним вам, стоя около вашей двери.
  - Стойте, сколько вам заблагорассудится, но лучше уйдите, потому что вы ничего не добьётесь!
  Григорий, бросив трубку, выглянул в дверной глазок. Делегация телеканала "Федеральный" действительно никуда не делась. Журналистка с бордовыми волосами всё ещё держала в руках мобильный, с которого она, очевидно, сделала звонок. Остальные растерянно переглядывались.
  - Ну, стойте, стойте, хоть до второго пришествия. Его вы дождётесь скорее, чем я соглашусь общаться с вами.
  Григорий, наконец, открыл выпуск "Пламени Октября", сделанный в его честь. Прежде всего, его интересовало интервью с неким Дмитрием Пановым, якобы, лучшим его другом в студенческие годы. Ну да, был у него такой однокурсник, однако Григорий и не вспомнил бы его лица, если газета не напечатала бы на полстраницы пожелтевший снимок компании студентов, на котором Григорий узнал себя и своих товарищей, а также того самого Панова, который, видимо, по чистой случайности затесался в их коллектив.
  Какой же изысканный бред сопровождал это фото! Не было пирушек, не было девушек, не был Григорий заправским острословом и кутилой! Все те, кто был запечатлён на этой фотографии и кого Жемчужный действительно считал своими товарищами, были прилежными и вдумчивыми студентами, совсем далёкими от тех удалых подвигов, на которые намекал этот прохвост Панов. Таким, в первую очередь, был сам Григорий. Да и Панов по виду совсем не производил впечатление удальца. И как только в редакции этого издания ему смогли поверить на слово?
  Раздражённый, Жемчужный смял газету и откинул её в сторону.
  Снова раздался телефонный звонок. Вновь вышла на связь та самая корреспондентка с телеканала "Федеральный", о которой Григорий уже успел забыть. Она, как и раньше, умоляла его выйти на лестничную площадку для беседы. Сбивчиво и порой невнятно она попыталась втолковать, что представляет государственный авторитетный телеканал, который в чести даже у президента, а не какую-нибудь местную конторку, о которой никто толком и не слышал.
  На этот раз Григорий решил не сердиться. Услышав эту самопрезентацию, он просто рассмеялся и как обычно повесил трубку.
  - Никогда не угадаешь реакцию этих гениев, - сказала журналистка. - Час назад он смотрел на нас как на хищников, которые собрались его слопать. Теперь он просто смеётся в трубку и всё так же обрывает связь.
  - Если он такой непредсказуемый, жди, когда он отворит дверь и пригласит нас на чай, - посоветовал телеоператор. Оставшись не у дел, как и весь его небольшой коллектив, он убивал время разгадыванием незамысловатых кроссвордов, купленных в ближайшем киоске "Роспечати".
  - Вполне возможно, - согласилась репортёрша, - а потом прямо за столом во время мирной беседы вдруг выльет этот чай нам на головы и тут же выставит за дверь.
  Через несколько минут Григорий почувствовал в квартире запах табачного дыма. Выглянув в глазок, он увидел знакомую репортёршу, которая на корточках присела у стены. В её губах дымилась сигарета.
  - Похоже, они решили выкурить меня из убежища как какого-нибудь суслика! Хоть костёр разводите! Я не один живу на этом этаже!
  Расчёт Григория оказался верным. Спустя пару минут, на площадке появился Коля Никодимов, который в привычных ему крепких выражениях и с присущей ему экспрессией пояснил, что не выносит табачного дыма. Видимо, Коля не выносил именно чужого табачного дыма, потому что дым, который регулярно выходил из его собственных лёгких не только в подъезде, но и в своей квартире, почему-то не казался ему таким едким. Кроме этого, Коля выразил некоторую озабоченность по поводу образовавшегося на лестничной площадке импровизированного лагеря и порекомендовал журналистам поскорее покинуть свой пост.
  Сигарета была скоро погашена, тем более, что журналистка успела накуриться до появления раздражительного жильца, а вот другие пожелания Никодимова остались без внимания. Задача выполнения редакционного поручения была поставлена журналистами выше необходимости беречь покой людей, которым выпала редкая честь быть соседями математического гения.
  Но покой потерял, прежде всего, сам гений. Он снял со шкафа старые теннисные мячики и стал кидать их об стенку. Кинет - поймает, снова кинет. Это помогало ему успокаиваться. А караул у его дверей продолжал нести свою службу. Выглядывая в глазок, Григорий подмечал, что иногда кто-то из них уходил, но на площадке, тем не менее, всегда кто-то оставался. Очевидно, они всё ещё надеялись, что капризный математик сменит гнев на милость. Да уж... Чтобы стать журналистом, нужно поначалу научиться затыкать за пояс собственную гордость. И это один из признаков репортёрского профессионализма.
  - Обложили как матёрого волка! - ворчал Жемчужный. - Хоть из дому не выходи!
  И снова застучат об стенку теннисные мячики.
  Поводов для расстройства подкинула газета "Пламя Октября", выпуск которой Григорий прочитал до корки. Начать хотя бы с объяснения сути теории Клемансо и доказательства, которое дал Жемчужный. Серьёзнейшее исследование было разжёвано в каких-то бытовых, почти пошлых выражениях, от использования которых рядовому читателю вряд ли становилось яснее. Самого Григория газета позволяла себе фамильярно называть Гришей, через строчку подтрунивая над его затворничеством, аскетизмом и внешним видом. Похоже, пошлость была визитной карточкой издания, которое Жемчужный последние лет десять не читал вовсе.
  Сделав серию кадров, на которых "Выдающийся математик не прочь прогуляться в парке", "Пламя Октября" прокомментировало снимки фразами, вроде "Учёный отдыхает от фундаментальных трудов, наклонившись к поверхности пруда", "Гриша Жемчужный вдыхает ароматы июльского луга", "Математик изучает муравейник". Очевидно, в следующий раз газета напишет "Ой! Великий ученый раздавил божью коровку!", "У знаменитого математика на солнышке обгорел нос!".
  А чего стоит статья под названием "Григорий Жемчужный! Как вырастить гения? Советы молодым мамам". Родительницам, которым во что бы то ни стало понадобилось взрастить гения, советовали побольше читать своим деткам книжки, играть с ними в развивающие игры, демонстрировать познавательные передачи и тому подобную тривиальную чушь, которая была придумана лишь для того, чтобы хотя бы чем-то заполнить номер. Они бы ещё курсы открыли под названием "Как вырастить гения"!
  Правда, в статье было особо оговорено, что бесценный совет в этом отношении смогла бы дать лично мама Григория Жемчужного. Газета также выражала оптимистичную надежду, что такое общение когда-нибудь непременно состоится. Что ж? Надеяться вам никто не запретит.
  Прошло несколько дней и Григорий обнаружил, что репортёры телеканала "Федеральный", отчаявшись, убрались восвояси. По крайней мере, в подъезде больше никто не чадил воздух, раздражая жильцов, вроде Коли Никодимова, не звонил в дверь к Жемчужным.
  На улице было дождливо, и Григорий, решившись, наконец, впервые за несколько дней сходить за продуктами, надел полиэтиленовый дождевик и вышел на улицу. Возвращаясь обратно, он снова встретил у подъезда репортёров, которые, невзирая на проливной дождь, прибыли сюда в надежде побеседовать с учёным. Не обращая внимания на новую группу журналистов, Жемчужный подошёл к подъездной двери и отчего-то не смог её сразу отворить.
  - Может быть, вам нужна помощь? - участливо спросил один из журналистов.
  - Не надо. Я сам, - и Григорий продолжил безуспешно ковыряться в замке.
  Пользуясь заминкой, журналисты спросили:
  - Григорий Юльевич, не найдётся ли для нас всего лишь пары минут?
  - Для кого? Для журнала "Идальго", передачи "С миру по нитке", радиорубрики "Одна минута с гением" или как там вас ещё?
  - Нет, Григорий Юльевич. Для газеты "Пламя Октября".
  - "Пламя Октября"? - в голосе Жемчужного зазвучал неподдельный сарказм. - Какой же я для вас Григорий Юльевич? Я для вас давно Гришей стал, будто бы мы с вами на брудершафт пили.
  Журналисты пристыжено замолчали.
  - Мы больше не будем, Григорий Юльевич, - притихший голос журналиста был едва слышен из-за шума дождя, который вдруг начал усиливаться.
  По полупрозрачному дождевику Жемчужного потоками стекала вода.
  - А неправду про меня тоже больше не будете писать? В последнем вашем выпуске я узнал о себе много нового.
  - Какую неправду?
  - Вот что, "Пламя Октября", или, возможно, "Майская зарница", уж не помню, как вас там назвать. Интервью я не даю в принципе, а вашей газете не дам тем более. Сперва научитесь отделять зёрна от плевел, - и Григорий, отворив, в конце концов, дверь, попытался скрыться за нею.
  Однако сделать это ему не дал один из газетчиков, который удержал дверь своим ботинком. Это был Вадим Брусникин - автор интервью с Дмитрием Пановым.
  - Григорий Юльевич, мы хотим сделать вам подарок. Небольшой редакционный сувенир, - и в руках Брусникина появился набор новеньких теннисных мячиков оранжевого цвета.
  Жемчужный на секунду задумался.
  - Ах, вы и это знаете?.. Я ни в чём не нуждаюсь! Уходите отсюда!
  Он, как и прежде, не рискнул зайти в лифт. Поднимаясь вверх, Григорий опять начитывал считалку про Чижика-Пыжика.
  - Гриша!!!
  Где-то между этажами перед Жемчужным выросла во всю свою нескладную стать новая неожиданность. На этот раз в облике старого доброго соседа Коли Никодимова. Коля пребывал в своём обычном состоянии лёгкой трезвости. На нём были поношенные фиолетовые треники, майка и резиновые шлёпанцы на босу ногу.
  - Гриша, здравствуй!!! - Никодимов вложил в это приветствия столько чувства, что Жемчужный на секунду заподозрил в нём скрытые актёрские таланты. Но учёный ошибался - сосед был искренен как никогда.
  - Что ж ты так кричишь? Ведь соседи сбегутся, - Жемчужный инстинктивно отшатнулся от чадящего спиртным перегаром приблизившегося к нему лица соседа.
  - Гриша, родной! А я ведь, дурак, и не знал, какой ты! А ты гений, мыслитель!.. - выпученные Колины глаза выражали целую гамму чувств и непреодолимую потребность их выражения. Вот только слова скоро закончились и плавно трансформировались в какое-то восхищённое мычание, сопровождаемое могучей отрыжкой и глухим бульканьем.
  - Только этого мне ещё не хватало, - простонал Жемчужный. - Коля, на кого ты похож?! Пьёшь не просыхая!
  - Знаю, Гриша, знаю, - Никодимов горестно покачал головой. - Но это пройдёт. Я, Гриша, временно опустившийся интеллигент.
  - Здесь живёт интеллигент, пьющий много-много лет, - срифмовал Жемчужный. - Слова-то какие подобрал. Временно опустившийся интеллигент! Тебе чего?
  Отчаявшись подобрать наиболее соответствующие этой торжественной ситуации слова, Никодимов перешёл к сути вопроса, за решение которого всегда брался уверенно, не испытывая потребности в пафосных прелюдиях.
  - Гриша, пойдём, выпьем. За твой успех, за науку, - голос соседа прозвучал вкрадчиво и даже нежно. Колины глаза смотрели вверх на Жемчужного с собачьей преданностью. Очевидно, в ближайшие планы временно опустившегося интеллигента не входил немедленный подъём.
  - Коля, в другой раз.
  - Гриша, а правда, что ты от долларов отказался?
  - Коля, и ты туда же?
  - Гриша, молодец! Не нужны нам эти америкосовские бумажки. Их знаешь, как в советское время называли? Помнишь? Жёлтым дьяволом! А ты от этого дьявола сумел отвязаться. Уважаю! Ну, как с таким человеком не выпить, а?.. Гриша, только глоточек. За тебя. Люблю ведь я тебя, милый мой соседушка... И Надька любит! - последняя фраза прозвучала после паузы, с какой-то угрозой. Лицо Никодимова, словно подчиняясь каким-то волшебным метаморфозам, начало стремительно меняться.
  - Коля, не сегодня. Мне пора, - Григорий попытался обойти тщедушного соседа сбоку.
  - Почему?! Зазнался?! Своих не признаёшь?! - собачья преданность в глазах Никодимова сменилась тигриной яростью.
  В этот момент Жемчужный оторвался от него и поспешил вверх.
  - Ух, я тебе! Математик!.. - далее следовал поток непечатных выражений. - Не уважаешь, значит! Ты мне ещё за Надьку ответишь! А деньги свои лучше бы соседям раздал, раз сам не берёшь! А то и сам не ам и другим не дам! Так что ли?!
  - Нужна мне твоя Надька, - пробубнил себе под нос Жемчужный, открывая дверь квартиры, - впрочем, как и я ей.
  - Как и ты ей?! - Коля неожиданно услышал последние слова. - А откуда ты это знаешь?! Всё-таки подкатывал к моей супружнице, подкатывал?!
  Попав, наконец, внутрь, Григорий твёрдо решил, что в ближайшие несколько дней не покинет пределов квартиры. Этот переполох было нужным переждать. Но Жемчужный продолжал ошибаться, надеясь найти покой, сидя взаперти. Телефон продолжал звонить вновь и вновь. Теперь к настойчивым звонкам журналистов добавились звонки досужих людей, которых забавляло дозваниваться до известного человека и просто молчать в трубку.
  Кто-то, дозвонившись, задавал вопрос, от которого у Григория уже начинала выступать аллергическая сыпь. Какой вопрос? Разумеется, о судьбе миллиона долларов.
  Однажды позвонила молодая девушка, которая истерическим срывающимся голосом прокричала в трубку:
  - Гриша, я люблю тебя! Я хочу за тебя замуж!
  Поначалу Григорий подумал, что над ним просто пошутили. Но когда эта особа перезванивала снова и снова, а к её истерическому выкрику добавились неподдельные слёзы, Жемчужный понял, что имеет дело с психопаткой. Подобные вещи не на шутку пугали его. Он был наслышан о сумасшедших поклонницах известных актёров и музыкантов. Эти барышни ступали за своими кумирами по пятам, готовые следовать по любому их гастрольному маршруту, пробирались к ним в гостиничные номера по водосточной трубе, прыгали от отчаянной любви с крыши вниз головой и даже брызгали в объект своей страсти кислотой. Но эти актёры и музыканты были молодыми красивыми людьми, что во многом и объясняло безумный девичий интерес к их персонам. Жемчужному, в отличие от них, было уже сорок, красавцем он себя не считал, женским вниманием избалован не был, поэтому любовь к себе был склонен признавать некоей навязчивой идеей, болезнью. Впрочем, в данном случае так оно и было.
  Домогательства сумасшедшей поклонницы стали последней каплей в чаше терпения Григорий Жемчужного. После этого он предпочёл добровольно оставить себя без связи. Хотя и ожидал скорого возвращения из летнего отпуска Константина Жемчужного с дочерью.
  Когда телефон, в конце концов, замолчал, Жемчужный ощутил практически блаженство - до такой степени утомил его этот внезапный интерес публики. При этом, однако, приходилось терпеть периодический стук в дверь квартиры, уж от этого никуда нельзя было деться. Стучали, а не звонили, потому что звонок сломался ещё в начале нового века, а Григорию было всё недосуг его починить.
  Однажды вечером в субботу кто-то особенно настойчиво стучал в дверь.
  - Мама, прошу тебя, не открывай, - Григорий умоляюще смотрел на мать, которая после, наверное, чьей-то десятой попытки достучаться до хозяев всё-таки прильнула к дверному глазку.
  Рассмотрев стучащего, Софья Иосифовна моментально оживилась и потянулась к дверным ключам.
  - Гриша, не волнуйся. Это Нина Тихоновна из второго подъезда.
  Полная и румяная соседка вихрем ворвалась в раскрывшийся дверной проём и почти завопила:
  - Иосифовна, что ж ты телефон выключила! Звоню, звоню тебе и всё без толку!
  - А чего звонишь?
  - Как чего?! Про Гришу твоего сейчас по телевизору будут говорить, а ты и знать не знаешь!
  
  Глава 9. Телеэфир
  
  Софья Иосифовна поспешно включила недавно отремонтированный телевизор, на экране которого незамедлительно отобразилась переполненная студия. В центре студии стоял худощавый телеведущий в модном сером костюме и в очках с не менее модной чёрной оправой. В одной руке популярный вот уже лет десять телеведущий держал папку с рабочим материалом, другой рукой делал выразительные жесты, которые сопровождали его быструю как скороговорка речь.
  - Добрый вечер, Москва, добрый вечер, Россия. В прямом эфире вас приветствует программа "С миру по нитке" и её ведущий Николай Клыков. Мы обсуждаем самые интересные темы и героями наших выпусков становятся наши самые интересные современники, можно сказать, герои нашего времени. Пожалуй, эти слова как нельзя более всего подходят замечательному персонажу по имени Григорий Жемчужный, выдающемуся математику из Москвы...
  Персонажу! Софью Иосифовну так и передёрнуло от этих слов, будто бы речь шла о герое какой-нибудь детской сказки!
  - Григорий Жемчужный стал известен тем, что, доказав теорему Клемансо, считавшуюся недоказуемой, разрешил одну из так называемых загадок тысячелетия. Как известно, за решение каждой из этой задачи американским институтом Доусона объявлена премия в размере одного миллиона долларов США. Таким образом, Григорий Жемчужный может стать первым человеком, который удостоится такой награды. Однако российский математик отказывается принять заслуженную награду. При этом он фактически в нищете проживает в простой квартире панельного дома на окраине Москвы. Итак, "Григорий Жемчужный - гений и загадка!" - вот название нашего сегодняшнего выпуска!
  Слова ведущего сопровождались видеорядом, на котором телезритель мог увидеть, как уже знакомый нам президент Математического института Доусона при Колумбийском университете профессор Джеймс Лоренс на какой-то конференции публично объявляет имя человека, разгадавшего одну из семи загадок тысячелетия и электронный чёрно-белый портрет молодого Григория, выведенный на мониторы, самого уворачивающегося от камер Григория, которого назойливые журналисты застали врасплох в его собственном подъезде, надпись, сделанную красным маркером на стене у двери Жемчужных, гласящую "Гриша, ты гений!", соседей Григория, среди которых можно было увидеть жену Коли Никодимова. С восторгом в глазах и эмоциональностью, которую никто не мог ожидать от этой кроткой, тихой женщины, она, всплеснув руками, говорила, указывая на обшарпанную дверь квартиры Жемчужных:
  - Вот за этой, за этой самой дверью он и сотворил своё гениальное решение!
  Сам Коля, видимо, в очередной раз был "под мухой" и интервью представителям телепередачи "С миру по нитке" дать не смог. Впрочем, надо полагать, в этот раз Коля напился исключительно по делу, отмечая великий успех своего заносчивого соседа по лестничной площадке, а также испытывая обоснованную гордость за некоторую причастность к великому! Видеоряд также был сопровождён фотографиями, на которых Григорий стоит перед исписанной формулами доской, следом за этим появляется изображение пачек с долларовыми купюрами и расползшуюся на весь экран красную цифру "1 000 000" с известным каждому значком "$".
  Софья Иосифовна с удивлением и некоторым раздражением подметила, что пронырливым журналистам удалось раскопать даже школьные фотографии Григория, на которых юный пятнадцатилетний математик запечатлён вместе со своим классом.
  На следующем кадре Григорий разделил место на экране с самим Жераром Анри Клемансо.
  - Как же получилось так, что скромный математик, разгадавший теорему Клемансо и в одночасье ставший долларовым миллионером, живёт в нищенских условиях?! - восклицает в конце видеосюжета Клыков и на экран выводится общий вид того самого панельного дома, жильцы которого в этот самый момент как по команде прилипли к экранам своих телевизоров. - Почему Григорий совершенно не следит за своим внешним видом и что же стало истинной причиной отказа от миллиона долларов?! Почему многие считают, что, работая над задачей тысячелетия, Григорий Жемчужный помутился рассудком?
  - Да, да, надо полагать, сейчас они во всём разберутся. - горько усмехнулся Григорий, внезапно появившись в комнате, где мать смотрела телепередачу.
  - Разрешите мне представить гостей нашей студии, - продолжал Николай Клычков и стал перечислять каких-то актёров, психологов, писателей и даже политиков, имена которых Григорию ни о чём не говорили. Среди присутствующих выделялась молоденькая блондинка в розовой маечке с красноречивой надписью "Все лгут!". Как выяснилось, это была двадцатипятилетняя восходящая сериальная звезда Надя Хлудова.
  Далее телеведущий напомнил Григорию номер московской школы, в которой он учился и имя его классной руководительницы.
  - Встречайте, Нина Петровна Васильчикова. Сегодня она гость нашей студии, - и Клыков, сделав широкий жест рукой, прошёл к дивану, на котором сидела старенькая суховатая женщина, учительница Григория.
  - Как же постарела Нина Петровна, - проговорила Софья Иосифовна и, осенённая догадкой, добавила: - Так вот откуда у них твои школьные фотографии!
  Поздравив Васильчикову с тем, что ею был воспитан такой выдающийся ученик, ведущий поинтересовался, проявлял ли Григорий свою гениальность уже в школьные годы.
  - Я бы не сказала, что его гениальность проявлялась в нём как-то по-особенному, но могу определённо сказать, что он был особенным ребёнком: тихим, сдержанным, предпочитающим наблюдать за классным шумом со стороны. При этом Гриша был круглым отличником. Ответы его всегда отличались лаконичностью и точностью.
  - Как к нему относились девочки? Был ли он у них популярен? - спросил Клыков. Очевидно, этот вопрос интересовал его больше других в силу сплетенного формата этой телепередачи.
  - Да, девочки были к нему неравнодушны. В особенности поначалу, когда он был маленьким, пухленьким, как медвежонок, - в этот момент экран показал личико актрисы Хлудовой, которое осветилось блаженной рассеянной улыбкой. - Но уже тогда он не очень любил следить за своей внешностью. Бывало, пуговицы не так застегнёт и костюм на нём сидел наперекосяк. Конечно, над ним посмеивались. Но Гриша никогда не сердился. Он относился к этому снисходительно.
  Услышав это, Григорий хмыкнул.
  - Нина Петровна, что вы почувствовали, узнав об открытии вашего ученика?
  На лице Васильчиковой появилась растерянность. Что же ещё можно почувствовать в этой ситуации?
  - Безусловно, гордость. Мы все, его учителя и товарищи, горды им. Будто бы мы разделили с ним его славу.
  Аудитория разразилась аплодисментами. На лицах многих присутствовавших было написано умиление.
  - На ваш взгляд, почему же Жемчужный отказался от премии в миллион долларов? - Клыкову требовалось до конца выдерживать формат ток-шоу.
  - У меня нет ответа на этот вопрос, - Васильчикова по-прежнему выглядела растерянной. - К сожалению, я долгое время не имела с ним связи, я даже не знала его телефонного номера. При возможности я, конечно же, поговорила бы с ним об этом. Ведь это немыслимо - быть миллионером и жить в бедности.
  - И вы туда же, Нина Петровна, - пробормотал Григорий.
  Он встал и, держась за лоб, прошёлся по комнате. Эта передача раздражала его, но вместе с тем ему было любопытно узнать, до чего договорится доселе молчавшая студия. Однако студия продолжила молчать, особенно после того, как Клыков вдруг предложил сделать звонок Жемчужному при условии соблюдения полной тишины. Телеведущий усомнился, является ли Жемчужный реальным лицом или чудаковатый математик - лишь выдумка журналистов.
  - Мама, это прямой эфир?! - воскликнул изумлённый Григорий. - Если прямой, они сейчас дозвонятся до меня.
  - Ты будешь разговаривать, Гриша?
  Жемчужный на секунду задумался.
  - Я отвечу. В противном случае они и вовсе приравняют меня к лохнесскому чудовищу.
  С экрана раздались длинные гудки, которые совпадали с призывным телефонным сигналом в квартире Григория. Вся студия замерла в напряжённом ожидании, пока Жемчужный набирался духу поднять трубку. Блондинка Надя Хлудова богомольно сложила ручки и подняла телячьи глаза на студийные мониторы с портретом математика.
  Помедлив пару секунд, Жемчужный поднял трубку и произнёс "Алло".
  На экране вновь появилась Васильчикова, грудь которой, наполняясь воздухом, высоко вздымалась. Очевидно, старая учительница очень волновалась. Услышав это "Алло", она встрепенулась, будто бы совсем не ожидала услышать голос своего ученика.
  - Здравствуй, Гришенька, - произнесла она срывающимся голосом, - ты узнаёшь меня?
  - Да, - ответил Григорий, вновь выдержав паузу.
  - Это я, твоя учительница Нина Петровна Васильчикова. Гриша, тут меня вовсю одолели журналисты. Спрашивают, почему ты не взял миллион? - Нина Петровна, не видясь много лет со своим собеседником, простодушно, без прелюдий перешла к самому важному в этой студии вопросу.
  Григорий снова ответил не сразу.
  - Нина Петровна, я им уже говорил, что не даю интервью.
  - И мне не дашь, Гриша?
  - И вам тоже, - не менее простодушно резюмировал Жемчужный как нечто само собой разумеющееся.
  - Ну, ясно, - по лицу Васильчиковой скользнуло нечто, похожее на обиду. Однако, поборов это чувство, Нина Петровна поспешила переменить тему: - Чем ты занимаешься сейчас?
  Глубоко вздохнув, Жемчужный сказал:
  - Давайте не будем сейчас об этом говорить. Боюсь, они сейчас записывают нас. Поэтому я не хочу продолжать эту тему.
  Камеры показали Клыкова, который с явным разочарованием сдавливал сплетённые пальцы и мордашку Хлудовой всё с той же блаженной улыбкой чуть приоткрытого рта.
  - Гриша, ты считаешь, что мир враждебен к тебе? Что люди вокруг тебя как волчата? - не оставляла своих наивных расспросов Васильчикова.
  - Нина Петровна, - было похоже, что Жемчужный начинает терять терпение, - давайте вы мне как-нибудь в другой раз позвоните.
  - Я обязательно тебе позвоню, - голос Васильчиковой звучал тепло, по-матерински.
  - Всего хорошего, Нина Петровна.
  Тихая студия наполнилась частыми короткими телефонными гудками, означавшими конец связи. Вслед за этим вновь разразились аплодисменты.
  - Да уж, в интуиции ему, как и любому гению не откажешь, - подытожил смущённый Клыков и перешёл к общению со студией: - Сегодня с нами известный интеллектуал, человек, способный за год прочесть несколько сотен книг Арсений Либерман. Арсений, по-вашему, не является ли отказ Жемчужного от миллиона своеобразным пиар-ходом. В противном случае математика помнили бы всего один день и вслед за этим забыли. Не находите ли вы сходства между Жемчужным и Ксенией Федотовой - победительницей всемирного конкурса красоты в 2001 году, которая отказалась от своего титула и тем самым наделала много шума.
  - В отличие от Федотовой Жемчужного не пригласят ведущим телепрограммы, так что причина отказа, на мой взгляд, кроется в другом, - возразил интеллектуал с улыбкой, которую нельзя было разглядеть из-за его длинной лопатообразной бороды. - Ничего ненормального в этом отказе я не вижу. Возможно, он посчитал, что эти деньги отвлекут его от науки и принял единственно верное для себя решение. Он подобен Диогену, который попросил Александра Македонского не загораживать ему солнца. Сейчас таких самоотверженных людей нет. Кроме этого, математики считают, что по-настоящему новые идеи приходят в голову лет до сорока. Жемчужной, - Либерман вместо "Жемчужный" говорил "Жемчужной", делая ударение на последнем слоге, - стоит на этом рубеже и, очевидно, пока не поздно, не желает разбрасывать свою творческую энергию попусту.
  - Хочу представить вам Наталью, нашего корреспондента, которую мы отправили в дом на Можайском шоссе для общения с Жемчужным. Наташа не замужем, так что она, как вы понимаете, представлялась лучшим исполнителем этой миссии.
  Зал понимающе рассмеялся.
  - Общения не состоялось, - со смущённой улыбкой резюмировала девушка. - Григорий просто не открывал нам двери все те дни, пока мы его караулили.
  - Но ведь он наверняка выходил из дому?
  - Выходил и проходил мимо нас как мимо пустого места. Потом возвращался и вновь наглухо запирался за дверью своей квартиры. Правда, когда я ему набирала, он порой брал трубку, мог несколько минут молча слушать мои уговоры выйти с ним на контакт, а потом так же молча прерывал связь. Иногда он смеялся в ответ. Возможно, он просто играется с нами. Это доставляет ему какое-то особенное удовольствие.
  - Почему же он не женился, Наталья? Как вы полагаете?
  - Считается необходимым, чтобы у человека была семья и дети? В противном случае человека начинают подозревать в ненормальности. А почему все считают, что он должен быть как все? Он особенный и для него, возможно, так называемых мещанских ценностей не существует. Он не такой как все и слава богу. Такие люди и делают наш мир разнообразным.
  Жемчужный едва заметно улыбнулся.
  "Хоть одна здравая мысль на этом празднике болтовни", - подумал он, рассматривая журналистку, с которой с недавних пор имел честь быть знакомым. Впрочем, теперь большой вопрос, кто кому в момент знакомства оказывал честь.
  На экране показалось улыбающееся лицо Арсения Либермана. Интеллектуалу, прославившемуся также своей жизнью без женщин, слова журналистки были тоже по душе.
  Слово взял приглашённый на телесъёмки врач-психолог. Он был предельно краток.
  - Мы видим очень занятого, увлечённого человека, мы только что услышали более чем адекватный разговор по телефону. Мне сомневаться не приходится. Мой диагноз - здоров!
  С ним категорически не согласился некий безымянный писатель-журналист. Его речь была сбивчивой как у человека, только-что продравшего глаза после глубокого сна. Его лицо и маленькие глазки странным образом не выражали ничего.
  - Абсолютно не согласен! Жемчужный - негодяй! Он подставил всю страну, которая не спит по ночам и гадает, почему это случилось! Не хочешь ты миллиона, отдай его мне! И каждый сидящий здесь согласится со мной!
  - Согласится с чем?! С тем, чтобы он отдал этот миллион вам?! - издевательски спросил Либерман.
  Не обращая внимания на эту шпильку, писатель продолжал корявое изложение своих мыслей, которое сопровождалось загибанием толстеньких пальчиков:
  - Не ухаживает за собой, чурается людей, не женат - не смог наладить отношений с женщинами. Всё это даёт нам повод сказать, что у него тяжкое психическое расстройство. Все это понимают! Просто вы тут взялись играть в политкорректность, а я вам неполиткорректно заявляю: он псих! Да, он псих, потому что нормальный человек от денег никогда не откажется!
  - Григорий Жемчужной - человек другого мира! Вам его не понять - не вам его судить! Он слишком высоко летает, чтобы размениваться на мещанскую тщету. А из таких, как вы, и получаются воры и коррупционеры! - воскликнул возмущённый Либерман.
  Реагируя на выпад писателя, врач-психолог, диагностировавший, что Жемчужный здоров, призвал не судить учёного за поступки, которые не укладываются в сознание обывателя, и тем самым не уподобляться, по его выражению, быдлу. Под быдлом он, очевидно, подразумевал именно впечатлительного писателя с пухленькими пальчиками.
  Через несколько минут на связь с Москвой вышла Америка. Собеседником Клыкова стал профессор Джеймс Лоренс, который поведал о своей безуспешной попытке уговорить Жемчужного взять премию.
  - Поведал ли вам Жемчужный причины, по которым он отказался от денег?
  - Да, однако, я не хотел бы их оглашать. Так или иначе, мы не торопим мистера Жемчужного. Я всё же надеюсь, что награда найдёт того, кто её по праву заслужил.
  Наконец, Клыков решил поинтересоваться мнением восходящей звезды Нади Хлудовой, которая давно строила глазки и умилённо улыбалась, работая на публику - она видела, что камеры частенько направляли свои объективы на неё. Вот уже несколько минут Хлудова ёрзала в кресле от нетерпения, желая высказать своё компетентное мнение. Такое рвение не ускользнуло от намётанного взгляда телеведущего, и он милостиво изволил предоставить слово ей.
  Поправив привычным движением руки волосы, которые постоянно закрывали надпись "Все лгут!" на белой майке, Хлудова начала:
  - Вот тут кто говорит, что он гений, кто, что псих, а я вот всю передачу на самом деле улыбаюсь, не могу остановиться...
  - Это мы уже заметили! На самом деле! - с улыбкой прокомментировал Клыков.
  - ... Но он мне нравится! Вот он какой-то абсолютный ребёнок! Он живёт в своём мире математики, ему всё нравится! Ему нравится, что о нём говорят, ему прикольно бросать трубку, когда ему звонят! - Надя сделала восторженное лицо и закатила глаза. - Он ребёнок, которому просто хочется внимания!
  "Эта крашеная деваха решила, что я аутист", - подумал Жемчужный, рассматривая Хлудову, о которой ничего не знал, но которая была известна прессе участием в бесшабашных тусовках и наличием богатых поклонников. Несколько раз она засветилась в скандалах, которые, похоже, уже становились частью её разбитной жизни. Например, совсем недавно ею был вдребезги разбит новенький "Феррари", от которого в целости осталась разве что эмблема - гарцующая лошадка. Сама Хлудова, которую выволакивали из автомобиля, одномоментно ставшего грудой металлолома, абсолютно нетрезвой, но и абсолютно целой, попадалась в поле зрения автоинспекции не в первый раз. Её уже штрафовали за превышение скорости. Впрочем, можно ли назвать обычным превышением, когда водитель, следуя по проспекту, развивает такую скорость, при которой небольшие самолёты уже взлетают. Так что Хлудова разбила свой "Феррари" вполне закономерно. К счастью, в данном случае скорость автомобиля ещё не достигла своего предела, да и с обеспечением безопасности всё было в порядке, иначе теперь Наденька вместо участия в ток-шоу беседовала бы с архангелами на том свете.
  Режиссёры наперебой приглашали Хлудову для съёмок в сериалах, в основном "мыльного" характера. В этих однообразных, ничем не запоминающихся фильмах у неё чаще всего было амплуа деловой, решительной стервы, у которой всё в порядке с карьерой и деньгами, но которая сталкивается с патологическим невезением в любви. Количество киношных измен, которые из сериала в сериал переживали её героини, а также оставивших её мужчин уже не поддавалось учёту. Да! И ещё ни одна её роль не обходилась без умопомрачительных женских истерик, являвшихся, как правило, прямым следствием киношных неврозов. Играя эти истерики, Хлудова зачастую так переигрывала, что при звуке её фальшивых воплей сдавали нервы даже у самых преданных поклонников российского "мыла".
  Следующим гостем студии был профессор Николай Быстров - однокурсник Жемчужного. Быстров поведал, что однажды попросил у Григория подсказки. Тот подсказал, но так, что Николай ничего не понял.
  - Глядя на него и осознавая широту его ума, я чувствовал себя не в своей тарелке. Мне начинало казаться, что я учусь не в том месте, которое подходит мне. Он действительно был необычным, застёгиваясь, путал порядок пуговиц, ходил вдоль стеночки, будто бы боясь упасть, в морозы не надевал рукавиц, в вечеринках не участвовал, алкоголя не пил.
  - Он был изгоем?
  - Нет, я бы не сказал. Он был чрезвычайно приятным в общении человеком. Он просто был иным.
   - Но как вы можете объяснить отказ от миллиона? - Клыков перестал замечать, что сделался похожим на попугая, повторяя этот вопрос раз за разом.
  - Дело в старомодном воспитании, когда в нас закладывали совершенно иные ценности. Суть их в том, что польза, которую ты можешь принести обществу, должна быть для тебя выше твоей личной выгоды. Пользуясь случаем, хотел бы упомянуть, что некий Дмитрий Панов, который первым поспешил дать пространное интервью о Григории Жемчужном газете "Пламя Октября", никогда не приходился ему ни другом, ни товарищем. Этот проходимец просто решил снять сливки со славы замечательного учёного.
  - Николай, вы предвосхитили мой следующий вопрос. Так Григорий никогда не был таким, каким его представил на страницах этой газеты Панов?
  - Нет, заявляю вам со всей ответственностью как человек, учившийся с Григорием. Справедливости ради следует сказать, что Панов тоже наш однокурсник, однако у Григория и у меня было с ним лишь шапочное знакомство.
  - В таком случае газете следовало бы более тщательно проверять тех, у кого она берёт интервью, - подытожил Клыков. - Однако мы отвлеклись от нашего героя. Какие ещё есть мнения?
  - Моё мнение - оставить этого человека в покое, - сказал врач-психолог. - У людей, подобных ему, а таких наберётся немного, совершенно другая система ценностей. Кроме того, сделанное им не стоит миллиона долларов. Не скупясь, прибавьте к этой цифре ещё несколько нулей, чтобы адекватно оценить то, что, возможно, изменит мир. Что же при этом делает большинство из нас? Большинство его осуждает! Для большинства великий учёный - комический персонаж! Потому что мы живём в развращённом обществе. В обществе, в котором существует, прививается с малолетства культа богатства, культ наживы. Не знания, не интеллект - нажива ставится во главу угла! Это культ, прививаемый средствами массовой информации, фильмами, школой, родителями. Наживы любой ценой, ибо если ты богат, ты уважаем, успешен и силён. В противном случае тебя держат чуть ли не за отбросы общества. А между тем подобная психология весьма примитивна. Это психология поклонения перед силой. Как известно, именно на силе строятся отношения в животном мире. Так неужели наше общество упало до того, чтобы в открытую смеяться над человеком только из-за того, что он непохож, очень непохож на нас, только потому, что он по-прежнему беден, а значит слаб? Жемчужный не возьмёт этих денег. Взять их означает принципиально изменить свой образ жизни. После этого учёный в нём умер бы. Возможно, он из тех, кто считает, что творчество совершается на голодный желудок. Поэтому не стоит опускаться до сплетен и пересудов. Этот человек достоин покоя и уважения к себе более, чем кто-либо из сидящих в этой студии.
  Несмотря на явное противопоставление, студия вновь захлопала, приветствуя сказанное врачом. Хлопала сытая холёная Хлудова, хотя на её лице было написано явное несогласие с тем, что творчество совершается на голодный желудок. Хлопал даже Клыков, который заметно поморщился при упоминании о сплетнях и пересудах, поскольку формат его программы был именно таким. А комментарии самого ведущего на фоне обсуждения грандиозности вклада математика в фундаментальную науку выглядели предельно приземлёнными и даже пошлыми. Ну, не укладывалось в мозгу человека, владеющего роскошными апартаментами где-то в переулках Арбата, что можно отказаться от больших денег, ютясь в жалкой халупе на окраине мегаполиса.
  - Что-то мне подсказывает, - продолжал врач свою мысль, - что доказательство теоремы Клемансо не последнее из достижений Жемчужного. Давайте подождём. Молча и в сторонке.
  - Как же мы можем ждать в сторонке? - с возмущением не согласился с ним Клыков. - Наступит старость, и всё, что его ждёт - это смерть в нищете. В чём тогда смысл его достижений?
  - Спасибо за сочувствие, - пробормотал с иронией Жемчужный. - Я бы тебе тоже похлопал, вот только не услышишь.
  - Итак, наша передача подходит к концу. Нина Петровна, - ведущий развернулся в сторону первой учительницы Жемчужного, - что посоветуете своему ученику, побывав на нашей передаче?
  - Здесь было высказано немало правильных вещей, - немного помявшись, ответила Васильчикова. - Я бы посоветовала ему прислушаться к этим мнениям и, возможно, не упускать шанса изменить свою жизнь.
  - Я с вами полностью согласен. Не следует забывать, что молодость не вечна, а старость беспощадна, тем более бедная старость, - философски заметил Клыков и обратился уже к зрителям: - А мы с вами прощаемся, берегите себя, берегите своих близких.
  
  Глава 10. Испорченный вечер сотрудников газеты "Пламя Октября"
  
  Был в этом городе ещё один человек, который этим вечером с неподдельным интересом прильнул к экрану телевизора. Вглядываясь в лица ведущего Клыкова, актрисы Хлудовой и особенно профессора Николая Быстрова, однокурсника Жемчужного, он наливался кумачовой краской как спелый помидор. Этим человеком был колоритный редактор газеты "Пламя Октября" Виктор Сергеевич Портнов, которого дорогой читатель, очевидно, уже успел основательно подзабыть. Что же заставило его лицо и даже плешь покрыться бордовыми пятнами?
  Поначалу всё было хорошо. Услышав от жены, являющейся поклонницей телеведущего Клыкова, какая тема будет обсуждаться в очередном выпуске "С миру по нитке", он запасся пивом и воблой, словно речь шла о просмотре увлекательного матча "Россия-Бразилия", в котором победу гарантированно стяжала бы российская сборная, и в урочное время с комфортом уселся перед телевизором.
  Слушая о гениальном математике Григории Жемчужном, внимая теледебатам, развернувшимся в прямом эфире с лёгкой руки этой необычной персоны, он испытывал чувство глубочайшего удовлетворения оттого, что, по его собственному выражению, успел "сделать всех".
  Кто, если не Портнов практически опередил телеканал "Федеральный", посвятив личности учёного один из последних выпусков. Благодаря его, Портнова, прозорливости, о Жемчужном к моменту выхода в эфир телепередачи знают куда больше, чем могли бы знать, если бы не старания его газеты.
  Подпитываемый чувствами профессиональной гордости и природной спеси, он почти с презрением слушал речи Клыкова, который сейчас, только сейчас заговорил о Григории Жемчужном. Портнова почему-то не смущал тот факт, что именно телеканал "Федеральный" сделал самый первый репортаж о достижениях московского математика в новостном выпуске и что издание "Пламя Октября" хоть и дало развёрнутый материал об учёном, но всё же не держало пальму первенства даже среди газет. Всё это частности. Главное результат. А результатом был вновь возросший спрос на выпуски газеты.
  В общем, всё было хорошо: речи слушались, пиво пилось, вобла откусывалась, щёки надувались. Пока не появился некий Николай Быстров и не опроверг сведения, изложенные в интервью, которое Дмитрий Панов дал "Пламени Октября".
  Портнов был в ярости. Он тут же перестал пить пиво, которое до этого заглатывал литрами, и машинально смял своей ладонью тушку недоеденной воблы как листок бумаги.
  Впечатление было усилено телеведущим Николем Клыковым, который высокомерно порекомендовал газете "Пламя Октября" "более тщательно проверять тех, у кого она берёт интервью". Портнов был готов запустить бутылкой пива в ненавистное изображение Клыкова на экране.
  Жена, казалось, ещё ничего не понимала. Она не столько слушала любимого телеведущего, сколько любовалась им. В этот драматический момент, как раз тогда, когда журналист произнёс эти роковые слова, ей так некстати взбрело в голову сказать своему мужу:
  - Всё-таки какой же он красавчик этот Коля Клыков! А говорит как складно, будто бы песню поёт!
  И глаза госпожи Портновой засветились невероятным счастьем. В этот момент она не замечала других глаз, которые с удивлением и негодованием были обращены на неё со стороны Виктора Сергеевича.
  - Ты что, издеваешься надо мной?! - он завопил так, что бедная женщина подскочила от неожиданности. - Ты что не слышишь, что именно сказал сейчас твой любимый Коля Клыков?!
  - Что же он сказал?! Что же я сказала такого?!
  - Он сказал, что моя газета пишет ерунду! К несчастью, он, возможно, прав! Ох, Киреев! Ох, и всыплю я тебе в понедельник по первое число! Хотя зачем же ждать понедельника?! Я тебя сейчас наберу!
  И он швырнул на пол ни в чём не повинную ополовиненную воблу. Вечер не удался.
  Сам Киреев тоже посмотрел эту передачу. Сообразив, что если и начальник увидел этот выпуск, то расправы избежать не удастся, он со страхом вжался в кресло и вполне предсказуемо вздрогнул, когда зазвонил телефон. Ему не нужно было быть провидцем, чтобы понять, кто именно позвонил ему в этот субботний вечер. Разумеется, это был Виктор Сергеевич, который решил, что не доживёт до понедельника, если немедленно не устроит нерадивому подчинённому первоклассную выволочку.
  Передавать содержание ругательств, услышанных заместителем главного редактора по телефону, не имеет смысла. Достаточно сравнить эту речь с июльским громом, чтобы понять степень накала страстей. Киреев пытался, было, оправдаться, что не он лично брал это злосчастное интервью, на что вызвал на себя ещё больший ураганный огонь, извергаемый глоткой шефа.
  - Ты что же это, Сергей Михайлович, собираешься сдать этого мальчишку Брусникина, а сам остаться чистеньким?! Не по-мужски, Сергей Михайлович, не по-мужски! Во-первых, ты ему начальник, а значит, должен быть на голову выше его, во-вторых, кому я плачу больше?! Тебе или ему?! Тебе! Вот с тебя и буду спрашивать пропорционально твоей зарплате!
  Пообещав продолжить разбирательство на оперативке, Портнов бросил трубку, оставив бедному Кирееву возможность самому постигать глубину этого проступка. Сергей Михайлович, впрочем, не стал заниматься самобичеванием. Набрав Вадима Брусникина, он и не задумывался над тем, что именно сказать своему подчинённому. Было достаточно слово в слово повторить то, что было услышано им минутой раньше от Портнова. Конечно же, с той же экспрессией и яростью.
  В это время молодой человек прогуливался по бульварам с Викой Лесковой. Разговор начался с невинного на первый взгляд вопроса.
  - Серёжа, чем ты занят?
  - На прогулку вышел.
  - Видимо, нет смысла спрашивать, с кем именно ты гуляешь.
  - Видимо, нет, - и Брусникин со значением посмотрел на свою подружку. - Вы как всегда проницательны.
  - А вместо того, чтобы с девушкой гулять, ты бы лучше посмотрел телепередачу. "С миру по нитке" называется. Много чего интересного услышал бы.
  Тон Киреева насторожил Брусникина. Он не сулил ничего доброго. Спустя полминуты Сергей Михайлович так вопил в трубку, что обрывки этой тирады слышала даже Вика Лескова, стоявшая в паре метров от Вадима. Она хмурилась и задавалась вопросом, что за хам позвонил её кавалеру в час, когда всем положено отдыхать. Если бы она знала, что этим самым хамом был её ближайший родственник.
  В обвинении, услышанном Брусникиным, значилось недобросовестное отношение к своим обязанностям, лень, пренебрежение неписанными принципами журналистского труда (фраза, нагло скопированная Киреевым из обвинительного заключения, составленного Портновым в адрес самого Киреева) и даже подтасовка фактов.
  - Какая подтасовка фактов, Сергей Михайлович? Вы же сами слышали всё интервью от начала до конца. А на сомнительные моменты этого рассказа я и сам обращал ваше внимание...
  Брусникин был прав. В тот момент Киреев только отмахнулся от предостережений своего подчинённого, пояснив, что издание не впервые публикует преувеличенные сведения. Киреев об этом помнил. Да и сам Портнов поощрял такие вещи, поскольку в этом была суть информационной политики "Пламени Октября". Но уж если кто-то публично ловил газету на вранье, то в этом случае по цепочке доставалось всем - Портнов не мог оставить незамеченной шпильку в адрес издания.
  А посему возражения Брусникина приняты не были. Киреев просто не дал ему возможности оправдаться.
  Итак, передача "С миру по нитке" последовательно испортила вечер главному редактору Виктору Сергеевичу Портнову, его заместителю Сергею Михайловичу Кирееву и никому не известному журналисту Вадиму Брусникину. Правда, в обществе прелестницы Вики Лесковой Брусникин вскоре забыл о своих горестях. По крайней мере, они показались ему менее значительными по сравнению с удовольствием ухаживать за любимой девушкой.
  
  Глава 11. Издержки славы продолжаются
  
  Если Григорий думал, что неудобства, причиняемые ему внезапно свалившейся на его лысеющую голову известностью, временные и для обретения полного покоя необходимо лишь переждать небольшой период, он, конечно же, ошибался. Никто и не думал оставлять его в покое. Одни не могли забыть о нём в силу его эксцентричности. Ведь известно, что эксцентричность во всех её проявлениях привлекает журналистов, как вишнёвое варенье влечёт целые эскадрильи мух. Другие, как, например, профессор Джеймс Лоренс, не могли забыть о Жемчужном в силу следования принципам неписанных этических кодексов, в соответствии с которыми награда непременно должна найти своего героя. Что касается Лоренса, то на вопросы журналистов о дальнейшей судьбе премии, от которой отказался Жемчужный, он неизменно отвечал: "Мы не торопим мистера Жемчужного. Пусть думает". В этой фразе был весь Джеймс Лоренс - порядочный, деликатный и последовательный.
  Одним словом, прошло несколько месяцев, но Жемчужный продолжал оставаться в центре внимания публики. Видимо, теперь это было его пожизненным крестом. Разве что по сравнению с первым временем всё же стало меньше назойливых звонков и просьб дать интервью, что вновь позволило Григорию относительно спокойно передвигаться по городу и делать свои дела. Удивительно, но к преследованию папарацци, которые периодически появлялись на его пути, он почти привык, научившись не вздрагивать при звуке работающего затвора фотоаппарата.
  Безусловно, не думало забывать о нём "Пламя Октября", которое, казалось, взяло самое настоящее информационное шефство над чудаковатым математиком. Даже можно было сказать, что Жемчужный стал излюбленным персонажем статей и заметок этой газеты, оставив в этом неформальном рейтинге далеко позади себя и актёра-дебошира Гусакова, и неудачливого борца Алексея Толмачёва и даже великого футболиста Зидана, скандал с участием которого, разгоревшийся на недавно прошедшем чемпионате мира по футболу, уже исчерпал свою информационную ценность в глазах мудрейшего и дальновидного Виктора Сергеевича Портнова.
  Относительно конфуза, приключившегося с изданием после выхода выпуска "С миру по нитке", посвящённого Жемчужному, можно сказать, что эта неприятность прошла без последствий. Никто не подал на "Пламя Октября" в суд за публикацию недостоверных сведений, Григорию это было совсем не нужно. А газета и не подумала как-либо оправдываться перед читателями.
  Правда, обещанной Киреевым премии Вадим Брусникин так и не получил. Не получил её и сам Киреев. Более того, посетив оперативное совещание утром в понедельник, Сергей Михайлович всерьёз опасался, что Портнов окончательно добьёт свою раритетную печатную машинку об его, Киреева, голову и, таким образом, доделает дело, начатое более двадцати лет назад. Так был неистов гнев главного! Казалось, чувства Виктора Сергеевича разделяли персоны давно ушедших эпох, чьими портретами был украшен его редакторский кабинет. Кирееву казалось, что все эти личности, от композитора Гайдна до даже всегда улыбающегося Юрия Гагарина, хмурились и были крайне недовольны поведением Сергея Михайловича. Но это ему всего лишь казалось...
  Вернувшись с совещания, Киреев не забыл всыпать по первое число Вадиму Брусникину - автору злосчастного интервью, и распорядился немедленно разыскать этого прохвоста Панова. Но Дмитрий Панов оказался не так прост. Он так же как и остальные смотрел "С миру по нитке" и когда через пару дней стал получать настойчивые звонки на свой мобильный, тут же смекнул, что с ним хотят пообщаться в редакции "Пламени Октября". Есть ли смысл говорить, что он "не услышал" этих звонков и предпочёл от греха подальше немедленно сменить номер. Манёвр удался. Отчаявшись выйти на недобросовестного интервьюируемого, Брусникин оставил эту затею и предпочёл забыть о Панове.
  И правильно сделал. Было лучшим сосредоточить всю свою творческую энергию на подготовке новых, желательно правдивых репортажей о Григории Жемчужном. Чем газета с энтузиазмом и занялась!
  Например, однажды появилась статья, что Жемчужный тайно влюблён в продавщицу супермаркета. Мол, ходит мимо, ходит, а сделать решительный шаг боится. На роль роковой женщины, судя по снимкам в газете, претендовала некая полноватая матрона с осветлёнными перекисью водорода волосами и малиновым ободком на голове. На фотографиях она позировала с тем самым номером "Пламени Октября" в руках, в котором было напечатано интервью с Пановым.
  Под сообщением было напечатано мнение психолога, который диагностировал, что гении "сторонятся женщин". Следует отметить, что мнением психолога теперь сопровождался любой материал о странном математике, словно Григорий априори должен был иметь проблемы если не в сфере психиатрии, то уж точно в сфере психологии.
  Григорий знал эту продавщицу, однако ему и в голову не приходило, что его заподозрят в сердечной привязанности к ней. Её просто не было. А слух, очевидно, каким-то непостижимым образом трансформировался из реальной истории, случившейся с Григорием много лет назад, когда он действительно был влюблён в продавщицу Марину. Правда, Марина была молодой симпатичной девушкой. Прочитав этот очередной поклёп, Жемчужный вновь испытал горечь, которую он с трудом пережил тогда, будучи преданным жестокой девушкой.
  Журналисты не постеснялись даже подглядывать за ним. На одном из напечатанных "Пламенем" снимков Григорий, стоя у незашторенного кухонного окна, мажет сливочным маслом хлебный батон. Снимок был сделан поздним вечером. Очевидно, из окна квартиры в доме напротив. Кто-то из тех, с кем Жемчужный регулярно встречается в общем дворе, решил "помочь" журналистам, пустив их в своё жильё. Помощь, следует полагать, была выражена в денежных единицах.
  Странный народ эти журналисты. Никто не знает, сколько бы им пришлось караулить, пока бы Григорий не соизволил выйти на кухню и подойти к окну. А если бы не соизволил или соизволил бы лишь глубокой ночью? Они сидели бы в своей засаде до самого утра, стесняя и себя и хозяев квартиры? И самое главное! В чём информационный смысл этого снимка: показать будни великого учёного? В конце концов, разве прилично подглядывать? Увидев фото, Жемчужный поспешил в тот же вечер повесить в кухне плотные, в нескольких местах латанные шторы.
  В другой раз газета подняла ажиотаж по поводу того, что учёный с мировым именем, оказывается, ездит в метро как все смертные. Издание со смаком прокомментировало как всегда неопрятный вид Григория Жемчужного и для убедительности сопроводила репортаж очередными снимками из серии, которую уже давно можно было назвать "Будни великого учёного".
  Григорий хорошо запомнил этот день. День, когда он впервые за много лет решил посетить Третьяковскую галерею. В зале, в котором разместилась впечатляющих размеров картина "Явление Христа народу", он обратил внимание на симпатичную девушку. Она была в лёгком бежевом плаще, который очень подходил её фигурке, на высоких шпильках, с небольшой блестящей сумочкой в руках, её шею укрывал полупрозрачный красный шарфик. Однако Жемчужный обратил на неё внимание совсем не по той причине, по которой мужчины заглядываются на хорошеньких барышень. Боковым зрением он заметил, что она сама постоянно наблюдает за ним. Почувствовав смущение, Жемчужный поспешил перейти в другой зал.
  Вскоре он, увлеченный созерцанием картины "Скобелев под Шипкой", забыл о девушке. В отличие от полотна Иванова картина Верещагина не поражала размерами. Её даже можно было назвать небольшой и висела она совсем невысоко. Григорий, предварительно осмотревшись, даже прикоснулся к её поверхности, ощущая неровность масляной краски, нанесённой рукой великого баталиста.
  И снова приметил ту самую девушку.
  Она так же "случайно" оказалась рядом с ним и в зале, где представлены "Три богатыря", и там, где "сидит" "Девочка с персиками", и там, где можно полюбоваться на поленовский "Московский дворик".
  Наконец, Григорий перестал думать о картинах. Его светлую голову занимал один-единственный вопрос: что же понадобилось от него этой девушке? Вариант обыкновенного женского интереса исключался им совершенно. Слишком трудно было представить себе сорокалетнего, заросшего спутанной бородой, неряшливо одетого мужчину рядом с этим нежным созданием, которому от силы можно было дать двадцать два-двадцать три.
  Все сомнения о цели преследования развеяла сама девушка, которая, видимо, набравшись решимости, подошла к Григорию Жемчужному и нетвёрдым голосом произнесла:
  - Григорий Юльевич, здравствуйте. Я бы очень хотела с вами познакомиться...
  Жемчужный не дослушал. Сквозь полупрозрачный шарфик он разглядел на груди у девушки значок с надписью "Пламя Октября".
  - Простите, - скороговоркой пробормотал он, - мне нужно...
  - Григорий Юльевич, постойте, куда же вы?
  Не успела девушка что-либо сообразить, как великий учёный, явно чем-то испуганный, скрылся в ближайшей уборной, куда корреспондентка "Пламени Октября", разумеется, последовать не могла.
  Так провалилась миссия Вики Лесковой, которая тайком следовала за Жемчужным ещё в метро и по собственному почину сделала его снимки... А ведь Киреев, пожелавший превратить наборщицу в корреспондентку, строго-настрого запретил ей выдавать, пусть даже ненароком, принадлежность к газете, зная, что Жемчужный не очень-то жалует "Пламя Октября".
  Впрочем, трудно сказать, что именно напугало Григория - непрекращающийся интерес московского таблоида или неотразимый облик начинающей корреспондентки.
  Таковы были издержки славы, о которой ни сам Григорий, ни его родители, ни двоюродный брат Константин и не грезили. Какой бы банальной и даже избитой ни была фраза "Однажды утром он проснулся знаменитым", но она была сказана словно о Жемчужном.
  Слава эта порой стала приобретать причудливые и даже экстравагантные формы.
  Когда в конце лета 2006 года Константин Жемчужный вернулся из Сочи, он решил навестить своих ставших знаменитыми родственников. Известие об открытии Григория застало его на пенящемся, высвеченном солнцем черноморском побережье и почти заставило забыть об отдыхе. Затаив дыхание, он с волнением следил за тем, как развиваются события в Москве. Константин покупал любую газету, которая хоть что-то сообщала о двоюродном брате. Поэтому среди средств массовой информации выпуски "Пламени Октября" были для него на первом месте. Иногда, вчитываясь в кричащие заголовки этого таблоида, он не верил своим глазам и начинал сомневаться, что хорошо знает своего родственника.
  Нет нужды говорить о том, что выпуск "С миру по нитке", прокричавший на всё наше необъятное Отечество имя Григория Жемчужного, был внимательно просмотрен Константином вместе с дочерью Катей.
  Именно там, на гостеприимном берегу Чёрного моря местный торговец, коричневый как щепоть какао-порошка, предложил ему купить чёрную майку с портретом Григория. Впрочем, надписей о том, кто именно изображён на портрете, не было. Зато были другие: надпись "Respect", расположившаяся под христоподобным ликом Григория, и фраза "не всё можно купить за деньги", которой была украшена спинная часть футболки. Можно было подумать, что фраза была придумана человеком, который беззаветно верил в человеческую бескорыстность, разочаровался в ней, но, узнав о Григории, восстановил свою веру.
  - Кто это? - спросил Константин торговца, указывая на портрет. Ему было интересно, насколько всенародной стала слава его брата.
  Торговец склонился над лотком со своим товаром, долго изучал черты Григория, а затем, демонстрируя неповторимый армянский акцент, высказал предположение:
  - Это, конечно же, Иисус Христос.
  - Иисус Христос? Вы уверены?
  - Как мне не быть уверенным, дорогой, если мой дед иконы в церкви рисовал?
  - Да уж, похоже, - согласился Константин, несмотря на то, что предполагаемый иудейский пророк на этом изображении отчего-то был облачён в пиджак и рубашку с оттопыривающимся воротом. Такой одежды две тысячи лет назад явно не носили.
  Контрастное исполнение портрета, подчёркивающее каждую складку на лице Григория, резко выделяющее любую, даже самую незначительную затенённость, придавало ему какой-то мистичности, что только усиливало сходство с ликами Христа. Ирония судьбы заключалась в том, что Константину была очень знакома эта фотография. Её автором был он сам. Этот снимок Константин сделал ещё в 2003 году, когда сопровождал Григория на научной конференции в Бауманском университете. Он всё никак не мог поймать Григория в кадр и сделал один-единственный удачный снимок, когда математик, отвлекшись на секунду, пристально посмотрел в объектив фототаппарата. Теперь эта фотография была широко растиражирована средствами массовой информации, а особо предприимчивые дельцы даже додумались наносить её на спортивную одежду из дешёвой материи.
  Кроме чёрного, мрачноватого исполнения этого текстильного шедевра, на лотке лежал алый вариант, на котором Жемчужный был похож на какого-нибудь революционного лидера, вроде Фиделя Кастро, и синий. В последнем исполнении Григорий Жемчужный со своим обросшим лицом напоминал известного жутковатого персонажа из сказки Шарля Перро.
  - Кто же у вас такие майки делает? - осведомился Константин.
  - Не знаю, дорогой, богохульники какие-то.
  - Что ж ты богохульные майки продаёшь? Если, тем более, говоришь, что дед был церковным иконописцем, - Жемчужный еле сдерживал улыбку.
  - Детей кормить надо. Рыбачить я не умею, - продавец показал рукой в сторону набегающих волн, - инжирного сада у меня нет. Вот и остаётся торговать всяким бесстыдством.
  Заплатив, а вернее переплатив за "бесстыдство" целых 500 рублей, Константин твёрдо решил по приезде в Москву показаться в ней перед старшим братом. Что он и сделал.
  Реакция Григория не всегда была предсказуемой. Константин надеялся рассмешить его, однако вместо ожидаемого взрыва хохота учёный озадаченно почесал лоб и тихо пригласил младшего брата к чаю. Константин не знал, что Григорий уже был знаком с подобными майками. Они вот уже пару недель ходили по летней Москве и частенько просили у математика автограф.
  Причём, христоподобным изображением Григория на майках дело не заканчивалось. Фантазия тех, кто их выпускал, не была столь скудной, сколь это могло показаться на первый взгляд.
  Например, прогуливаясь в погожий денёк по Кутузовскому, Григорий увидел на одной из футболок себя любимого в компании с Альбертом Эйнштейном. Два великих учёных, один из которых умер раньше, чем родился другой, стояли, панибратски обнявшись. Их головы отчего-то были в полтора раза массивнее их тел, видимо, из-за большого количества гениальных мозгов. В реальности подобная голова моментально раздавила бы такое тоненькое тело, как дорожный булыжник может раздавить перезрелый инжир. Картинка сопровождалась надписью: "Эйнштейн: - Гриша, а вот я не отказался от Нобелевской премии".
  На другой майке Жемчужного поместили в компанию Михаила Булгакова. Великий писатель, глядя на Григория бесстрастными, словно остекленевшими глазами, произносит знаменитую фразу Воланда из "Мастера и Маргариты": "Что-то... недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих".
  Носитель этого литературно-текстильного шедевра был подростком неопределённого пола: чуть удлинённые волосы и жеманная манера держать на весу дымящуюся сигарету делали его похожим на девушку, плоское, вытянутое тело, кадык, словно вспарывающий тонкую кожу на тощей шее, и одежда подсказывали, что существо, скорее всего, принадлежало к мужскому полу. Замечательную по сюжету майку дополняли странные штаны, мотня у которых свисала где-то на уровне костлявых коленок. Трудно было представить, как вообще возможно передвигаться в подобных брюках.
  Худой, как оголодавшая гончая, паренёк, должно быть, ещё даже не успел прочесть Булгакова и не подозревал о существовании Жемчужного. Что, однако, не мешало ему ходить в этой одежде, не особо задумываясь над смыслом помещённой на ней информации.
  И, наконец, заслуживает внимания майка, на которой Жемчужный, выставив указательный палец, строго вопрошает: "Ты передал свой миллион на благотворительность?". Можно было подумать, что миллион долларов, заработанный Григорием, пошёл на благотворительные цели.
  Основой темы этого изображения послужил, разумеется, знаменитый плакат времён Гражданской войны "Ты записался добровольцем?", над которым в последние пятнадцать лет не глумился только ленивый.
  Майку с этим плакатом Григорий увидел на теле своего любезного соседа Коли Никодимова, когда в очередной раз встретился с ним на лестничной площадке. В этот день Коля додумался напрямую клянчить у Жемчужного этот пока бесхозяйный миллион. Видимо, принятие денег от знаменитого соседа вполне соответствовало Колиным представлениям о формах благотворительности, о которой вещала надпись на его майке.
  Созданием шутовских футболок публика не ограничилась. Довольно скоро в обиход вошли шутливые выражения, вроде: "Нужно мне это, как миллион Жемчужному!" в значении "не нужно", "Всё равно, что миллион Жемчужному предлагать" в значении "заниматься бесполезной работой", "Дать Жемчужного" в значении "совершить неожиданный поступок", "Уделать, как Жемчужный Клемансо" и тому подобное.
  Особую изобретательность проявляло интернет-сообщество, которое рисовало Григория в образе Конана-варвара, замахнувшегося массивным мечом над зелёной банкнотой номиналом в миллион долларов, помещало его на плакат с припиской "Разыскивается! Григорий Жемчужный. Награда - 1 миллион долларов!", отправляло его то на необитаемый остров, подобно Робинзону Крузо, то в каменную пещеру, снабдив его звериной шкурой и дубиной, словно он был неандертальцем.
  Появились стихи, в которых озадаченные поэты призывали математика "забрать свой миллион".
  Апогеем этой юмористической истерии, которая потихоньку стала приходить на смену вполне серьёзному интересу к учёному, стал сатирический номер, посвященный математику. Этот номер вышел в выходные дни на телеканале "Федеральный" и безыскусно занялся всё тем же: обыгрыванием темы затворничества и аскетизма Григория и отказа от заслуженной награды.
  Одним словом, мир сходил с ума!
  Казалось, многочисленные взрослые нашли увлекательную тему, чтобы порезвиться как дети. Смелись юмористы в своих юмористических выпусках, что, собственно, им было положено по долгу службы, смеялись биржевики, забыв про биржевые коллапсы и волатильность цен на полезные ископаемые и иностранную валюту, смеялись учёные, что, скорее всего, было продиктовано больше профессиональной завистью, чем искренним весельем.
  Принципиального учёного не обделил своим вниманием даже премьер-министр. Он поставил Григория в пример российским академикам, посмевших жаловаться на недостаточное, по их мнению, финансирование науки. По словам премьер-министра, Жемчужный делает открытия мирового уровня, а денег не то, что не просит, а даже не берёт. Учёные пристыжено молчали, внимая мудрому премьеру и, разумеется, меж собой решили, что были не правы, заводя разговор о дополнительном финансировании.
  Размышляя о феномене учёного, автор этих строк вспоминает свою школьную учительницу по физике. Она сумела прославиться далеко за пределами средней поселковой школы, в которой работала, тем, что в течение многих лет работы носила одну и ту же серенькую кофточку, пропахшую нафталином, тёмную шерстяную юбку, катышки на которой, должно быть, образовались ещё при жизни Леонида Ильича Брежнева, и бабушкины туфли с каблуками, набойки на которых менялись, наверное, не меньше сотни раз. Голова её была украшена внушительных размеров копной седых волос, которые в самой макушке, должно быть, составляли не меньше половины её небольшого роста. За эту причёску школьники дружно называли пожилую физичку "Тыр-Фыр".
  Эта Тыр-Фыр была настоящей константой нашей школы и, возможно, даже её визитной карточкой. Менялись генсеки, а потом президенты, менялись один за другим директора школы, каждый год приходили первоклассники, вырастали и через десять лет покидали учебное заведение взрослыми людьми, а колоритная учительница оставалась, словно памятник, не подверженной веяниям моды. Можно было не приходить в школу лет пятнадцать, а появившись там, встретить Тыр-Фыр всё в той же серенькой кофточке, местами уже изрядно подлатанной, шерстяной юбочке и с копной на голове, в которой, правда, добавилось седых волос.
  На вопросы о её странном облике она неизменно отвечала, что её кумир Альберт Эйнштейн всю жизнь проходил в одном и том же пальто. Влюблённый в физику также как и Тыр-Фыр, он, якобы, забывал о своём облике, считал эти заботы глупой тщетой. Трудно сказать, таким ли в действительности был нобелевский лауреат, однако будь Григорий Жемчужный известным уже тогда, во времена моей школьной юности, он, наверняка, также стал бы кумиром нашей экстравагантной физички, покорив её сдержанностью и аскетизмом.
  Правда, странности нашей учительницы я всё же объяснил бы не её внутренним аскетизмом, а наигранной отрешённостью и банальным скупердяйством. В своё время всему посёлку запомнилась история с тушением дома Тыр-Фыр, с которым холодной осеней ночью отчего-то приключился пожар. Пожарные были немало удивлены, увидев потоки странной густой жидкости, стекавшей из всех щелей горящего чердака. Достигнув земли и немного остынув, они формировали массу, похожую на коричневое стекло...
  Выяснилось, что аскетичная Тыр-Фыр хранила на чердаке целые центнеры сахарного песка, который во время пожара и превратился в потоки патоки.
  Вот ведь как бывает! Кто-то хранит деньги в акциях, кто-то относит их в сберегательную кассу, кто-то вкладывается в недвижимость. А наша Тыр-Фыр свои сбережения зачем-то вкладывала в сахар, отказывая себе в самых простых вещах.
  Впрочем, в отличие от неё, Жемчужный был истинным аскетом, без всякой напыщенности, самолюбования и ложной бескорыстности.
  
  Глава 12. Гениальный человек гениален во всём или Второе призвание Григория Жемчужного
  
  На часах три ночи. За окном завывает неприветливый сентябрьский ветер, который принёс долгий, моросящий дождь. Звёзд на небе не видно. Их заволокло тёмными тяжёлыми облаками, грозящими разразиться новой непогодой. Порывы воздуха срывают с качающихся деревьев мириады отживших свой недолгий век листьев. Они, вальсируя в воздухе, как пары на великосветском балу, ложатся на мокрый асфальт, чтобы скоро умереть, рассыпаться в прах. В свете дорожных фонарей эти осколки лета выглядят жёлтыми бабочками, отчего-то потерявшими свой покой. В печальном шелесте, с которым они достигают земли, словно слышится: "Лето, прощай... Лето, прощай...". Лето умерло... По холодному окну бежали слёзы оплакивающего тёплые дни и чьи-то несбывшиеся мечты дождя. Было да прошло... Могло да не случилось...
  Всё изменилось за окном, природа готовится к зимнему сну. Не изменилось лишь движение на Можайском шоссе. В отличие от природы люди не знают покоя ни днём, ни ночью, ни летом, ни зимой. И в зной, и в холод, и в июне, и в декабре на шоссе раздаются сигналы, шуршат шины, гремят фуры.
  Григорий не спал. Сознательно боролся с непонятно откуда навалившимся на него сном. Зачем это человеку, для которого здоровый сон без снотворных за счастье?
  Став знаменитостью, Григорий, выбираясь из дома, не мог поручиться за то, что не находится на прицеле объектива какого-нибудь папарацци. А потому не мог проникать в свою минилабораторию беспрепятственно, будучи никем не замеченным. Странно, но вездесущие журналисты до сих пор не разнюхали о её существовании, а иначе уже раструбили бы об этом на весь мир и сделали бы в своих банальных статьях не менее банальный вывод о том, что, видите ли, "талантливый человек талантлив во всём".
  Он вышел во двор, крадучись, словно воришка. Там было ни души. Шипящая и капающая непогода разогнала по тёплым углам всех, даже облезлых бездомных котов. Тем лучше! В последние месяцы о Григории говорили так много, что, казалось, последнее слово осталось лишь за котами.
  Жемчужный долго рыскал по карманам, чтобы выудить оттуда нужный ему ключ. Наконец, ржаво скрипнув замочной скважиной, дверь пустила его внутрь. Он прошёл в сыроватый подвал, воздух которого впитал в себя смешанный запах мокрого цемента, побелки и грызунов, вспугнул пару котов, которые, оказывается, караулили Григория именно здесь и проник в свою лабораторию.
  Как же давно он здесь не был. Должно быть, с тех самых пор, когда о нём ещё никто ничего не знал. Всюду лежала пыль, один из реактивов залил страницу пастеровского труда - должно быть, ещё тогда, когда он уходил отсюда. Странно, что он этого не заметил. Непростительно. Если бы это была колба не с реактивом, а со штаммами, наделал бы он бед.
  В течение десяти минут он наводил порядок, протирая пыль, прочищая стёклышки микроскопов. Затем присел, склонив плечи, огляделся и вдруг почувствовал себя разочарованным в этом занятии. Ему больше не хотелось приходить в эту лабораторию и посвящать себя микробиологии. В конце концов, у него была математика. Да и небезопасно это было. Такими вещами следует заниматься не в закутке, наспех оборудованном в подвале, а в исследовательских центрах, как когда-то предлагал его друг профессор Владислав Покаржевский. А если кто-нибудь узнает об этом? Этот риск особенно велик после того, как Жемчужный прославился. Нет, это не для него.
  Минуло ещё пара месяцев, и осень сменилась зимой. Год Собаки, прославивший Григория, подходил к концу, и во всём чувствовалась предновогодняя суета: в пробках, становящимися день ото дня всё кучнее, в людях, присматривающих в магазинах будущие подарки, и даже в рекламе, идущей по телевизору.
  Правда, огорчала погода. Зима значилась лишь на календаре. Весь ноябрь в Москве не было снега. Не выпал он даже к середине декабря, и обескураженным москвичам приходилось наблюдать по-прежнему зеленеющие газоны под своими окнами. Одеваться приходилось так, словно время остановилось где-то в октябре.
  Поговаривали, что в это время участились обращения за психиатрической помощью. Люди со слабой психикой не выдерживали этой перманентной осени, когда по всем признакам должна была наступить зима. Многие впадали в депрессию от круглосуточно серого цвета улиц, которые уже должны были давно побелеть.
  Опустошающую хандру ощущал и Григорий, хотя для этого у него была своя причина. После той суматохи вокруг его имени, которую подняли средства массовой информации, наступило внезапное забвение. О нём вот уже которую неделю подряд ничего не писали, не рассказывали по телевизору, не пародировали в юмористических программах, не донимали звонками или просьбами дать автограф. Интересно, оставались ли такими же популярными майки с его изображением? Проверить это более не позволяло время года.
   Выяснилось, что ему понравилось быть в центре внимания, пусть даже в тот момент поднявшаяся шумиха и вызывала у него преимущественно раздражение. А вот теперь он скучал по ней, что было для него совсем неожиданным. Тоска по славе довела его до того, что он стал регулярно покупать номера "вражеского" издания - незабвенного "Пламени Октября". Но больше не находил там репортажей о скромном математике, хотя и позволял себе открыто прогуливаться по Москве. Может быть, журналисты, как и природа, впали в зимнюю спячку?
  Однажды, привычно купив очередной номер "Пламени", он вновь принялся с жадностью искать материалы о себе. При этом он краем глаза заприметил репортаж о странной форме гриппе, эпидемия которого разразилась среди жителей нескольких сибирских деревень. Поначалу он отнёсся к этому сообщению без внимания. Последние годы подобные сообщения уже будоражили мир, угрожая человечеству новой пандемией, перед которой померкла бы даже знаменитая испанка, разразившаяся после Первой мировой войны и убившая едва ли не больше людей, чем погибло в самой войне. Однако каждый раз бог миловал, и мир избегал угрозы переболеть новой испанкой. Григорий не исключал, что подобные сообщения распространялись не без участия крупнейших фармацевтических компаний, озабоченных падением прибыли от продажи медикаментов.
  Однако сообщения о "сибирском" гриппе, как его назвали журналисты, стали попадаться всё чаще и чаще и не только на страницах "Пламени Октября". Вскоре такое сообщение опубликовал канал "Федеральный", что могло означать лишь одно - дела плохи. Счёт заболевшим уже шёл на десятки, было несколько умерших! Заболевшие сибирским гриппом стали появляться даже в крупных сибирских городах. Нужно было срочно что-то предпринимать.
  Тут-то Григорий, твёрдо решивший распрощаться со своим увлечением микробиологией, крепко задумался. Дело в том, что в перерывах между занятий математикой он немало проштудировал научных трудов по вирусологии и особенно по формам гриппа. Он мог быть полезным этому неблагодарному обществу!
  Недолго думая, он позвонил Владиславу Покаржевскому.
  Спустя пару часов, они уже встретились с профессором в его рабочем кабинете. Владислав сидел за столом и что-то поспешно записывал в рабочую тетрадь, отдуваясь от усердия. На нём был белый халат, который он, видимо, в спешке не успел снять. Аккуратно подстриженная чёлка прилипла к взопревшему лбу. Профессор был очень увлечён. Его рабочий кабинет не являл собой каких-либо излишеств. Тома научных трудов, расставленные в шкафах, множество исписанных убористым почерком бумаг, научные журналы, многие из которых были затрёпаны так, что, казалось, были готовы рассыпаться в пыль, портрет Луи Пастера, отчего-то стоящий на полу. В углу стояла кушетка, обтянутая заменителем кожи. На ней Покаржевский иногда дремал, особенно когда засиживался над своими бумагами за полночь. Такое случалось регулярно.
  Владислав происходил из старинного польского княжеского рода. Его предки перешли на службу к русскому царю не то в шестнадцатом, не то в семнадцатом веке и были хорошо известны как военные или политические деятели. Впрочем, говорить о своём аристократическом происхождении он не любил и, казалось, даже стеснялся этого. Представители его фамилии, кто настоящий, кто самозванец, разъезжали по всевозможным аристократическим раутам, которые с некоторых пор стали популярными среди русской диаспоры за рубежом. Он же, действительный потомок средневекового литовского князя Ольгерда Гедиминовича, прекрасно осведомлённый о всех своих предках и их достижениях, был чужд этим тусовкам, становившимися подлинными ярмарками тщеславия. Коренной москвич, проживший большую часть своей жизни в советском обществе, где аристократическое происхождение отнюдь не приветствовалось, он не привык кичиться громкой фамилией. Зато привык много и плодотворно работать, подчиняя всего себя микробиологии и руководству организации под названием "Объединённый медицинский центр". Он был скромен и скромно жил со своей семьёй, не имея ни княжеских поместий, ни вилл нуворишей. Пожалуй, ещё одной его отличительной особенностью была всегда подтянутая фигура и внешняя аккуратность. В этом отношении он был противоположностью своему бывшему однокласснику Жемчужному.
  Покаржевский радушно взглянул на Жемчужного своими усталыми покрасневшими глазами, которые были обрамлены синими кругами - сказывалась очередная бессонная ночь. Он немедленно встал из-за стола и крепко, почти до боли пожал руку Григория. Эту его особенность Григорий помнил со школьных лет и даже при возможности иногда избегал здороваться с ним за руку. Владислав хватал руку так резко, словно боялся, что от него убегут ещё до рукопожатия.
  Привычно поморщившись в густую бороду, Григорий так же привычно проверил, на месте ли рука, после чего принял приглашение старого товарища присесть.
  Покаржевский озорно взглянул на Жемчужного своими умными глазами и произнёс:
  - Не каждый день великие учёные оказывают честь визита скромным труженикам науки.
  В ответ Жемчужный лишь усмехнулся. Помолчав немного, он добавил:
  - Ты тоже начнёшь меня спрашивать, почему я отказался от миллиона?
  - Не скрою. Собирался. Но вижу, что эта тема тебе надоела. А потому не буду настаивать. Думаю, господа журналисты за меня уже вовсю постарались.
  - Да, Владик, было время, когда они преграждали мне дорогу в надежде получить интервью.
  - Бесцеремонный народ. Доморощенные преследователи сенсаций. Твоему терпению пришлось несладко.
  - Я исключительна терпелива при условии, что, в конце концов, выйдет по-моему.
  - Терпелива? Похоже на какой-то афоризм.
  - Это похоже на Маргарет Тэтчер.
  - И как? Вышло по-твоему?
  - Вышло. Они отстали от меня.
  - Теперь ты знаменит. На твоём месте желали бы оказаться многие.
  - Владислав, ты прав, чёрт возьми. Теперь я понимаю, что слава сладка.
  - Стало быть, теперь ты готов раздавать интервью.
  - Нет уж, пусть славят меня на расстоянии. В этом я останусь непреклонным.
  - У тебя весьма своеобразное честолюбие, - Покаржевский испытующе прищурил глаза. - Любишь славу, но не желаешь её поддерживать. О сребролюбии и вовсе нет речи. Ты сознательно отрешаешься от всяческих материальных благ, которые могли бы придти к тебе вместе с твоей известностью. Я не припоминаю ничего подобного в мировой практике.
  - Я тоже. Возможно, я такой один, как говорил киношный Шерлок Холмс.
  Покаржевский с интересом посмотрел на Жемчужного. А ведь гениальный математик, учёный-аскет не так уж начисто лишён честолюбия, как это могло бы показаться обывателю, не знакомому с ним лично. А не является ли отказ от престижной премии своеобразным, очень своеобразным потаканием собственным амбициям? Сколько таких же учёных, которые с благодарностью принимали заслуженную награду? И кто их помнит? Они были одними из... И не более. А Жемчужный создал сенсацию своим отказом. Рискнув своим материальным благополучием, он навек вписал себя и в историю науки и в память людей. Ведь люди так устроены: что не укладывается в рамки привычного, вызывает у них ажиотаж и недоумение.
  Владислав поймал себя на мысли, что, скорее всего, испытал бы разочарование, если б Жемчужный, в конце концов, принял награду. В этом случае он, возможно, выглядел бы в его глазах лгуном и ханжой. А Покаржевский привык доверять старому школьному товарищу и уважать его за ум и порядочность.
  - Может быть, ты выпьешь чаю, - предложил Владислав.
  Григорий не успел ответить. В это время в кабинет постучался какой-то студент или аспирант и Покаржевскому пришлось потратить на общение с ним не меньше десяти минут. Владислав внимательно слушал собеседника, что-то терпеливо комментировал и давал обстоятельные рекомендации. Речь шла о какой-то научной работе.
  - Извини, Григорий. Молодой аспирант пишет диссертацию и консультируется у меня, - Владислав вернулся за стол.
  - И при этом имеет другого научного руководителя?
  - Имеет. Но отказать ему я не могу. Племянник одного товарища.
  Они не проговорили и нескольких минут, как посетитель вернулся, чтобы задать какой-то уточняющий вопрос. Распрощавшись с ним окончательно, Владислав подскочил к телефону, который трезвонил так, будто весь корпус медицинского центра был охвачен огнём, и профессор Покаржевский рисковал сгореть заживо. Причина настойчивого звонка была настолько тривиальной, что после разговора обычно терпеливый профессор, подавляя раздражение, сказал Жемчужному:
  - Здесь нам покоя не будет. Предлагаю перенести разговор в уютный ресторанчик. Здесь есть неподалёку.
  Григорий поёжился, словно от холода.
  - Влад, как-то неудобно. Денег у меня с собой немного. Да и не был я в таких местах лет сто.
  - Вот и будет тебе повод. Я угощаю. Там здорово, украинская кухня - борщ, сало, пампушки, горилка.
  - Борщ я люблю. Свекольный, - Григорий как-то смущённо, по-детски улыбнулся, что так заметно контрастировало с его бирючьей внешностью.
  - Ну, вот и славно, - подытожил Покаржевский. - Значит, идём.
  Спустя двадцать минут они вошли в заведение, на вывеске которого красовался чубатый профиль украинца. Внутри они были встречены приветливыми украинскими дивчинами в расшитых яркими узорами понёвах и с цветочными венками на голове. Цветы, к сожалению, были не настоящими. Это, возможно, объяснялось холодным временем года, в которое цветы, по крайней мере, полевые, не растут.
  Дивчины с пластиковыми венками радушно улыбались Григорию и плавным движением рук гостеприимно приглашали пройти к столу.
  Тут было уютно как в самой настоящей украинской хате: деревянный пол, по потолкам зелёные вьюнки. Стены были выбелены, на массивных деревянных столах лежали салфетки, украшенные национальным орнаментом, на специальных подставках, стилизованных под домашние печи, стояли простые глиняные горшки с подсолнухами, колосьями пшеницы, а кое-где с засушенными травами, от которых ещё исходил еле уловимый аромат украинской степи. В специальных стенных нишах лежали берёзовые дрова, словно приготовленные для скорого сожжения в печном горниле. Всё в этом заведении было устроено так, чтобы как можно точнее воспроизвести любые мелочи старинного украинского быта. По белым стенам были развешаны многочисленные картинки, демонстрирующие самые разные проявления этого быта - от хлебовыпечки и прядения до жатвы и выпаса овец. Картинки дополнялись чёрно-белыми фотографиями рубежа девятнадцатого-двадцатого веков с коллективными портретами давно ушедших из этого мира людей, которые когда-то составляли население украинских деревень: простые крестьянские лица с мудрыми глазами, натруженные руки, висячие усы у мужчин...
  В одном месте висела массивная бандура, отчего-то лишённая струн - видимо, чтобы посетители не дёргали их из праздного интереса. Уборные в этом гостеприимном месте не были снабжены банальными безыскусными литерами "М" и "Ж". Вместо них алым по белому было указано: "Хлопцi" и "Дiвчата". Попадая внутрь мужской уборной, посетитель оказывался в обществе множества рисованных девиц, которые мало напоминали классических украинских девушек - внешне они походили, скорее, на голливудских звёзд пятидесятых с их огромными голубыми глазами и каштановыми волосами, подстриженными под каре. Эти размещённые на миниатюрах девицы бесстыдно задирали юбки и как одна, томно приоткрыв рты, таращились на гостей ресторана. Наверняка, рассматривая их, не один посетитель задавался вопросом, какое отношение эти рисунки имеют к тематике ресторана. К тематике, в которой была выдержана буквально каждая щель этого заведения, если, конечно, эта щель не находилась собственно в уборной.
  Жемчужный и Покаржевский присели у крошечного окошка, прикрытого старинными узорчатыми занавесками, отдёрнув которые, очевидно, можно было увидеть раздольный Днепр. По крайней мере, у Григория возникло такое ощущение. Из любопытства математик украдкой всё же приоткрыл ткань, однако вместо видов великой реки по ту сторону стекла ему пришлось созерцать плотно приставленные к окну коробки с "Кока-колой" - окошко вело не к первозданной украинской природе, а в склад ресторана, расположенный по соседству.
  "И зачем же тогда здесь нужно окошко? - подумал разочарованный Григорий. - В таком случае могли бы обойтись одной занавеской".
  В ту же минуту подошёл официант - гарный украинский хлопец в синих шароварах, в белой народной рубахе с тем же запоминающимся цветастым орнаментом. Рубаха его была подпоясана широченным бордовым кушаком. Хлопец почему-то был чернокожим и говорил не на украинском, а на великом и могучем с весьма характерным для детей Африки произношением. Его поросшая жёсткими курчавыми волосами голова была покрыта столь узнаваемой соломенной шляпой. В таких же шляпах красовались многие персонажи настенных иллюстраций на тему украинского быта.
  "Бывает же, - подумал Жемчужный. - Родился в Зимбабве, а по национальности украинец. Что же, и сюда блат добрался?".
  - Что ты будешь есть? - спросил его Владислав, пока гостеприимный афроукраинец, радушно обнажив два ряда крепких белоснежных зубов, ожидал заказа.
  Григорий, словно очнувшись от крепкого сна, полез в меню, тщательно изучал его с минуту и выдал скромное пожелание:
  - Картофельные оладьи со сметаной.
  - И всё?! Ты ведь собирался отведать свекольного борща?
  Григорий отчуждённо молчал, рассматривая висящую на стене безголосую бандуру. Владислав, сдерживая понимающую улыбку, коротко сказал официанту:
  - Записывайте.
  Через полчаса друзья за обе щеки уплетали вкуснейшие украинские яства, которые были в избытке заказаны щедрым Покаржевским. Здесь был знаменитый украинский борщ с салом и пампушками, столь желанный для Григория, вареники с мясом и солёным творогом, свинина, запечённая с грибами, сливками и сыром, тушёный в сметане кролик, блинчики с красной икрой, малосольные огурчики, маринованные лисички с зеленью. Покаржевский, как и обещал, собирался поставить на стол горилку, однако Жемчужный предпочёл алкоголю грушевый квас. Он не любил алкогольных напитков.
  Покончив с сытной едой, друзья сразу же перешли к делу, хоть это было и непросто, учитывая количество съеденного и наступившую после этого истому. В последний раз они виделись около полугода назад, общались нечасто, но регулярно, поэтому темы задушевных бесед о далёких, но светлых школьных днях между ними не существовало.
  Григорий узнал от Владислава, что новорождённый сибирский грипп не собирается сдавать занятых позиций, скорее, день ото дня продолжает их укреплять. Болезнь действительно существует, она действительно угрожает эпидемиологической безопасности целых регионов и не далёк тот день, когда озабоченные чиновники от медицины будут говорить об угрозе куда более широкого масштаба. Все научные силы медицинского центра, в котором работает Владислав, были брошены на борьбу с этой новой напастью. Директор организации последнее время практически жил на работе, подстёгиваемый необходимостью скорее найти средство от гриппа. Дело было не только в альтруизме. Изобретение и широкий выпуск лекарства в продажу был залогом финансового успеха акционерного общества "Объединённый медицинский центр".
  Откуда взялась эта беда? Учёные, подобно опытным следователям-криминалистам, рассматривали любую версию - от мутаций, которым регулярно и неизбежно подвергаются все микроорганизмы, до диверсии как результата злонамеренных изысканий зарубежных микробиологических лабораторий.
  Медицинский центр работал с больными, поступившими в Москву из Сибири. Некоторые были очень плохими. Их мучил озноб, высокая температура, сухой кашель, упадок сил. Одним словом, проявления были подобны проявлениям обычного гриппа, вот только лечить это пока не представлялось возможным, хотя лучшие умы научно-исследовательской части центра боролись с этим злом.
  Григорий выразил желание принять участие в разработке вакцины на правах внештатного сотрудника центра на общественных началах. Он посчитал необходимым ликвидировать ту минилабораторию, которая была размещена в подвале его дома. Размещение колбочек с небезопасным для жильцов содержимым можно было назвать как минимум нарушением. А с пришедшей к Григорию известностью эта опасная тайна могла быть со дня на день раскрытой. Во-вторых, в этой любительской лаборатории не было условий для такой серьёзной работы, как изобретение вакцины для лечения новой формы гриппа.
  - А почему ты соглашаешься работать в качестве внештатного сотрудника на общественных началах? - поинтересовался Покаржевский. - Скажи, на что вы с мамой живёте?
  - На мамину пенсию.
  - Неужели этого хватает на жизнь? Мы можем оформить тебя на работу, и ты получишь все необходимые для творчества условия. Кроме этого, ты будешь получать зарплату. Я прекрасно помню, что ты, не моргнув глазом, отказался от миллиона долларов. Но это совсем другая история. Миллион долларов - это статусная и престижная награда. Очевидно, для тебя вопросом чести являлся отказ именно от подобной награды. Но поверь, в зарплате научного сотрудника, работающего на нашу организацию, ничего статусного нет. Соответственно, твои принципы останутся нерушимыми. Так что же ты скажешь?
  Григорий задумался. Действительно, а на каких основаниях он будет работать в медицинском центре, если не в качестве научного сотрудника. Кроме этого, проницательный Покаржевский достаточно точно сформулировал суть отказа от миллиона долларов и доступно объяснил, почему для Григория совсем не обязательно отказываться также от заработка научного работника. И потом маминой пенсии на двоих так мало.
  - Ты прав, Влад. Принимай меня на работу как полноценного сотрудника.
  - Тогда по рукам, - Покаржевский на радостях вновь что есть сил стиснул в своей крепкой ладони худую кисть математика. - Если твой математический гений равен твоему гению в микробиологии, то, уверен, вскоре мы схватим сибирский грипп под уздцы.
  - Если не заразимся сами и доживём до этого времени, - мрачно заметил Жемчужный. - Не забывай, что для доказательства теоремы Клемансо мне потребовалось пять лет.
  - Пять лет для нас многовато. Придётся подсуетиться, иначе директор нас расстреляет.
  - Не расстреляет. В этом случае вскоре он сам помрёт от гриппа. Вакцину-то искать будет некому.
  - Это верно, но пять лет всё равно много. Впрочем, теперь наш центр будет усилен твоими гениальными мозгами. Поэтому я относительно спокоен. Микробиология - это твоё второе призвание. Кстати, как насчёт того, чтобы повторить по порции вареников с мясом? Но с горилочкой. Думаю, тебе понравится.
  Григорий, ободрённый разговором с Покаржевским, махнул рукой:
  - А давай горилки!
  Вареники были замечательны, но и горилка им по-своему не уступала. Ядрёный напиток был поднесён друзьям вместе с рулетиками из сала и стебельков маринованной черемши. Неожиданно легко опрокинув в себя рюмку украинского напитка, Григорий почувствовал, как у него на глазах выступили слёзы и в горле спёрло дыхание. Острая мутноватая жидкость имела приятный привкус какого-то рассола с добавлением перца, чеснока и ещё чего-то кисло-сладкого. В любом случае, это не было похоже на обыкновенную водку. За первой рюмкой неожиданно для самого Жемчужного последовала вторая, и вскоре Григорий почувствовал приятное тепло, разливающееся по всему телу. Воздух вокруг словно сгустился, и свет будто бы стал тусклее. Привычная для учёного меланхолия и настороженность куда-то делись. Он почувствовал внутри себя какое-то оживление и умиление всем происходящим. Конечно, до заигрывания с миловидными официантками дело бы не дошло, но признаки алкогольной эйфории были налицо.
  "Как же мало, оказывается, мне нужно, чтобы опьянеть. Видимо, это оттого, что я за много лет даже позабыл, как пахнет спиртное", - думал Жемчужный, подперев кулаком свою тяжелеющую голову.
  Покаржевский сделал попытку налить третью порцию напитка, однако Жемчужный неуверенным движением руки остановил его и неосторожно повалил пустую рюмку на стол.
  - Спасибо тебе, Владик! - с чувством произнёс Григорий. - Здесь так здорово. Я ведь сотню лет не был на людях, если не считать некоторых дурацких конференций, где мне порой устраивали обструкции. Знаю, Владик, мой язык заплетается и я, должно быть, пьян, впервые в жизни по-настоящему пьян. Но не обращай внимания, моё сознание абсолютно ясно. Я и в этом состоянии могу на салфетке изложить тебе доказательство теоремы Клемансо. Только не стану этого делать. Пьян, но ведь не настолько.
  - Я вызову тебе такси, Григорий.
  - Нет-нет, не стоит трудов. Можешь за меня не волноваться, под вагон поезда в метро не свалюсь, в драку с незнакомым человеком не ввяжусь. Ты ведь этого боишься, мой друг. Не стоит, я не ребёнок и ответственен сам перед собой.
  Когда они, покачиваясь, словно маятники в старинных часах, вышли из ресторана, на улице заметно похолодало. Воздух, пахнущий зимой, после тёплого и душного помещения был упоительным и казался неким десертом после сытного ужина. Неужели, наконец, пойдёт снег?
  Счастливый и довольный, Григорий возвращался домой. Выйдя из метро, он пару раз принимался насвистывать под нос свою любимую песенку про Чижика-Пыжика, затем, словно в состоянии беспокойного сна, вдруг начинал беседу сам с собой, однако, опомнившись, вдруг понимал, что произносит нечто столь бессвязное, что это нечто даже не задерживалось в его голове. В этом состоянии, пожалуй, его никто никогда не видел, а увидев, ни за что бы не признал. Столь непохожим на себя он был в данный момент.
  - Ничего, ничего, - бормотал он, - журналисты бы признали... Особенно эти... как их... из "Майской зарницы" что ли?.. Эти бы признали... Какие замечательные фотокадры пропадают! Эх! Какие волнующие заголовки появились бы уже завтра: "Григорий Жемчужный вернулся домой навеселе!", "Великий учёный отнюдь не аскет!". Господа журналисты, ну где же вы?! Ау! Ведь это ваш звёздный час! Таким вы меня больше не увидите!
  Жемчужный стоял на краю оживлённой проезжей части и мог не только бормотать, но даже кричать во весь голос. Из-за шума, создаваемого потоком машин, его бы никто не услышал. И не узнал бы. Короткий осенний день уже сошёл на нет и в сгущающемся вечернем сумраке черты Григория были не различимы. Он стоял и покачивался так сильно, что, казалось, был готов упасть под колёса проезжающего транспорта. Из-за этого водители старались объезжать то место, где замер он, произнося свой никому не слышный монолог.
  - И чего же я так захмелел с двух рюмок?.. А может, их было больше... Мама удивится... И испугается... Надо переждать...
  Вечерний двор был пустынен, и никто не замечал человека, одиноко сидящего на скамейке под голым ясенем. Ощущение надвигающейся зимы не обмануло. Пошёл снег - первый и последний в этом году. Большие белые снежинки, кружась в свете фонарей, мягко опускались на голую землю и медленно окрашивали её в белый цвет. Какая-то невыразимая чистота и покой всегда чувствуется в первом снеге. И словно какое-то грустное подведение черты под прошлым, будто бы снег выпал, чтобы, наконец, закрасить, скрыть навсегда всё то радостное, печальное или будничное, что было в уходящем году.
  Жемчужный стоял под падающим снегом, ловил пушистые снежинки ртом, протягивал к ним горячую ладонь и потом долго рассматривал оставшиеся на ней холодные капли. Вот и зима приходит...
  Спустя полчаса Григорий, почувствовав как алкоголь под воздействием холодного воздуха начал улетучиваться из его головы, встал и медленно побрёл к своему подъезду. Прежняя меланхолия, временно потеснённая радостью встречи с давним другом, вновь овладевала этим одиноким человеком.
  
  Глава 13. Катя Жемчужная
  
  На застеленном старыми паласами полу двухкомнатной квартиры по Можайскому шоссе сидела шестилетняя девочка. Её собранные в хвост светлые волосы, мягкие как шёлк и тонкие как ниточки паутины, словно зажигались нежным светом, когда солнце касалось её головы своими скользящими по комнате лучами. У неё ещё сохранялись почти по-младенчески пухленькие щёки, которые на холоде становились розовыми, как осенние яблоки. Её тёплые карие глаза, которые так заметно контрастировали со светлыми волосами, порой замирали в неподвижности, поблёскивая, словно два полированных уголька. Это означало лишь одно - Катя пребывала в глубокой задумчивости.
  Девочка была с головой увлечена раскрашиванием чёрно-белых картинок, из которых состоял альбом-раскраска, подаренный дядей Гришей. Шмыгая носом из-за подхваченного на прогулке под дождём насморка, она перебирала дюжину фломастеров и с десяток разноцветных карандашей, чтобы забавные, но бесцветные картинки, наконец, засияли всеми красками радуги, а может, и не только ими. Её не привлекали горячие пирожки с малиной, испеченные Софьей Иосифовной специально к визиту внучатой племянницы. Эти пирожки, издавая зовущий аромат, лежали тут же, на блюдечке, рядом с раскраской. Только Кате Жемчужной было не до них. Скоро с работы должен был придти дядя Гриша, и к этому времени девочке было нужно похвалиться перед ним хотя бы одной полностью законченной картинкой.
  Первым объектом её стараний стал добродушный снеговик. Приближался Новый год, и Катя, видимо, не забывала об этом ни на одну минуту. Снеговика девочка отчего-то решила выкрасить в оранжевый цвет.
  - Катя, но ведь снеговики оранжевыми не бывают, - Софья Иосифовна, сидя в кресле, с интересом наблюдала за Катиным творчеством. - Мы ведь с тобой лепили снеговика. Он был белым.
  - Бывают, - возразила девочка. - Если их покрасить оранжевой краской, то бывают.
  Очевидно, Катя творчески подходила к своему увлекательному занятию. А в любом творчестве, как известно, приветствуется уход от шаблонов и сложившихся стандартов. Ну что такое белый снеговик или синее небо? Скукотища, достойная лишь тех, кто обделён фантазией либо наделён ею весьма скупо. Должно быть, самые талантливые художники-абстракционисты вырастали как раз из таких детей, как Катя Жемчужная. Жаль, что к моменту её появления на свет это направление в искусстве уже было открыто и освоено. Иначе, возможно, пионером этого направления стала бы сама Катя.
  Сугроб, окружающий снеговика, вскоре принял зелёную окраску.
  - Ну, снеговика, может быть, и можно покрасить в оранжевый, - согласилась удивлённая Софья Иосифовна, - но отчего же снег у тебя зелёный? В зелёный цвет лучше ёлку раскрась.
  - Потому что в этом году вместо белого снега на улице зелёная трава, - резонно заметила Катя.
  С этим трудно было не согласиться. До сих пор снег выпал только раз, да и то только для того, чтобы к утру растаять без остатка. Газета "Пламя Октября", с выпусками которой Григорий с некоторых пор не расставался, на этой неделе написала о том, что в Подмосковье найдены какие-то сумасшедшие грибы - они решили вырасти в совершенно неподходящее для этого время! И есть декабрьские грибы было нельзя!
  Вот так и Новый год пройдёт невесело, без снега. Совсем как в песне Олега Митяева:
  "Каштаны негры продают у площади Конкорд,
  Бредёт сквозь лампочек салют бесснежный Новый Год.
  И парижане о своём, задумавшись, спешат,
  И Рождество - опять вдвоём с подружкою из США".
  Стало быть, Москва станет похожей на Париж. Уж лучше б всё же оставалась Москвой.
  Вскоре картина, созданная то ли по канонам абстракционизма, то ли сюрреализма, была закончена. Глядя на раскрашенную страницу, трудно было сразу понять, что именно на ней изображено. Настолько необычно девочка подошла к этой творческой задаче. Помимо едва угадываемого снеговика, ёлки, леса и зайчиков, на этой новогодней картине размашисто, по-хозяйски вышагивал белый медведь. Медведь, как и положено белому медведю, действительно был белым. Тем не менее, его появление на этой странице не было запланировано составителями раскраски. Своим рождением он был обязан исключительно Катиной креативности.
  - Катя, ну а белый медведь здесь при чём? - не унималась Софья Иосифовна. - Он ведь в наших краях даже и не водится.
  - Во-первых, - Катя старательно загнула тоненький пальчик, - на Северном Полюсе ему будет скучно одному, когда весь мир празднует Новый Год.
  - А во-вторых? - старушка искренне забавлялась общением с ребёнком.
  - А во-вторых, если на этом рисунке нет белого снега, то пусть хотя бы медведь будет белым, а не бурым. А в-третьих, откуда вы знаете, что здесь нарисованы наши края? Может, это как раз север?
  Софья Иосифовна рассмеялась. Столь обстоятельного, последовательного объяснения нестандартных творческих решений девочки она не ожидала.
  Сбоку Катя подписалась: "Катя Ж. 2006".
  - Катюш, ты и писать умеешь?! - всплеснула руками Софья Иосифовна. - Ты ведь ещё и в школу не ходишь!
  - И читать и писать. Меня Костя научил. Я уже шесть книжек прочитала. Правда, они маленькие и скучные.
  Костей девочка называла своего отца Константина Жемчужного. Она думала, что кажется взрослее, называя отца по имени. Софья Иосифовна знала об этом и поэтому не стала уточнять, кто такой Костя.
  - А откуда ты знаешь, что художники подписывают свои картины?
  - Когда мы с Костей ходили в Третьяковскую галерею, я там видела.
  - Какой же у тебя умный папа! Хочет, чтобы и дочка выросла образованной!
  - А вот Лена из соседней квартиры никогда не бывала в Третьяковской галерее. И читает она еле-еле, хоть и старше меня. На целый месяц старше!
  Да уж! В шестилетнем возрасте, пожалуй, и месяц кажется целой вечностью. А возрастная разница длиною в год и вовсе непреодолимый барьер для малышей!
  Катя была довольно развитой девочкой. Об этом говорило то, как она рассказывала про экскурсию в Третьяковку, перечисляя названия картин, имена художников и достаточно точно интерпретируя смысл некоторых довольно сложных для понимания ребёнка произведений.
  - Больше всего мне было жалко Алёнушку. Там была такая картина. На ней девочка сидит у озера и плачет. А сзади такой страшный, тёмный лес. Наверное, там какие-нибудь чудища живут. А Алёнушке так грустно, что она на этот лес даже внимания не обращает. А ещё на другой картине был нарисован маленький домик посередине реки, он стоял как будто бы на острове. И облака такие большие и тёмные, и ветер. Там по деревьям около этого домика видно, что ветер дует. И такая это грустная картина. Кажется, что в нём никто не живёт, и вообще все уехали или умерли.
  Катя говорила о картине Левитана "Над вечным покоем", на которой была изображена часовня с забытым погостом на фоне речного раздолья. Огромные лиловые облака оттеняли свет заходящего за горизонт солнца. И ничего к её словам нельзя было добавить, потому что сказать точнее было невозможно. Одно из самых печальных произведений русских художников девятнадцатого века всегда оставляет неясное щемящее ощущение какой-то непоправимой утраты, которое чувствуется ещё глубже от сдержанной величественной красоты русской природы, изображённой на полотне.
  Катя должна была пойти в школу на следующий год и в детской библиотеке неподалёку от дома ей давали книжки для дошкольников. Туда она приходила вместе с отцом, тщательно просматривала подшивки с красочными тоненькими книжечками, больше похожими на тетради. Затем, собрав на лбу тоненькие морщинки, доставала одну из них, бегло её пролистывала и определялась с выбором окончательно.
  Эта библиотека была расположена в левом крыле небольшого здания. Правое крыло долгое время, ещё до Катиного рождения, было занято аптекой, затем аптеку сменило общество слепых. Третьей метаморфозы этого помещения не ожидал никто - весной 2006 года там разместился гей-клуб! Самый настоящий! С полуночными грохочущими тусовками, озарёнными светом лазерных шоу, с появлением в его стенах поздними вечерами, а иногда и раньше, странных компаний. Как правило, эти компании состояли из однополых влюблённых парочек или ярко раскрашенных персон невнятной половой принадлежности. Яркость боевого раскраса этих граждан могла бы посоперничать с яркостью оперения самых видных представителей попугаеобразных, а также стать предметом чёрной зависти самых модных сынов индейских народностей.
  Откуда у детской библиотеки появилось такое вопиющее соседство?! Ходили слухи, что хозяином этого содомского заведения являлся некий видный функционер коммунистической партии...
  Какая безжалостная ирония судьбы! Детская библиотека, расположенная дверь в дверь с гей-клубом, хозяин которого видный коммунист! Сильнее этой вещи могло бы быть только учреждение специального гей-прихода в Троице-Сергиевой лавре!
  Однако не в то время жили Ильф и Петров...
  И хотя библиотека закрывалась раньше, чем открывался клуб, Константин Жемчужный решил больше не приводить в неё свою малолетнюю дочь.
  Катя, наконец, решив, что её шедевр закончен, стала с энтузиазмом перелистывать книжку-раскраску в надежде отыскать что-либо стоящее её внимания. Однако вскоре её интерес сменился явной скукой. Она с видимым разочарованием пропустила страницу с толстым котом, у которого на мордашке было написано такое самодовольное выражение, будто бы для него каждый новый день был масленицей. На соседней странице, невзирая на противоречие, определённое самой природой, издатели расположили самого настоящего цепного пса из американского мультика "Том и Джерри". Выражение псиной морды было таким же свирепым, каким оно бывает у настоящих цепных псов при виде сытых, безразличных ко всему на свете котов - видно, даже нарисованной собаке претило ближайшее соседство с нарисованным же котом. Третью картинку Катя пропустила с отвращением: там была изображена зубастая хищная рыбина.
  - Я таких в передаче про море видела, - пояснила она своё решение. - Ужасные создания. Кушают рыбок поменьше и человека могут съесть.
  Остальные картинки были смешением сюжетов известных советских и диснеевских мультфильмов с необъяснимым преобладанием диснеевских. Возможно, составители рассчитывали, что их целевая аудитория питала склонность именно к заокеанским мультипликационным творениям. Это к Кате, однако, не относилось. Её внимание больше привлекали именно сюжеты старых отечественных мультиков, которые она, благодаря своему отцу, составившему для дочери специальную коллекцию DVD, знала и любила намного больше американских. Например, над чёрно-белым Волком из "Ну, погоди!", который был одним из самых любимых её мультипликационных героев, она долго сидела, крепко задумавшись, и даже несколько раз порывалась взяться за фломастеры, чтобы яркими цветами оживить хипповатого лесного хищника. Но затем, явно разочаровавшись в своей идее, решительно захлопнула книжку-раскраску.
  - Что же ты, Катя, неужели так ничего больше и не раскрасишь, кроме того снеговика? - спросила её Софья Иосифовна.
  - Так ничего и не раскрашу, - подтвердила Катя. - Мне нечего к этим картинкам добавить своего.
  - А если просто раскрашивать то, что уже нарисовано?
  - А так мне не интересно. Не люблю, когда за тебя уже всё решили. Я уже сама большая и самостоятельная девочка.
  - Но ведь ты хотела обрадовать своими рисунками дядю Гришу и Костю, когда они вернутся. А скоро уже вечер и ты можешь не успеть.
  - Думаю, снеговика с белым медведем им хватит.
  И всё-таки, какими же порой изобретательными, мудрыми, рассудительными и уверенными в своих решениях бывают маленькие дети! И куда всё это девается с их взрослением? Возможно, всему виной правила и стереотипы общества, которые навязываются каждому его новому члену. Проходит время, вчерашний мальчик или девочка учатся играть по правилам принявшего их общества и постепенно утрачивают свою индивидуальность. Бессмысленное с точки зрения маленькой девочки времяпровождение над раскраской непременно обрело бы смысл, если раскрасить бесцветные картинки (и только раскрасить, без всякого "ненужного" творчества!) ей бы приказала школьная учительница. Разумеется, под страхом неудовлетворительной отметки в дневнике. С этого момента и началась бы утрата всякой творческой вольницы, а с нею и индивидуальности юного творца.
  Подобное превращение маленьких личностей под влиянием "правильного" общества в нечто иное, менее яркое, а то и лишённое всяких живых красок можно сравнить разве что с Москвой-рекой, которая на северо-западе впадает в столицу относительно чистой и, пройдя сквозь город, вытекает из неё на юго-востоке изгаженной отходами мегаполиса.
  
  Глава 14. "Папик" Нади Хлудовой
  
  Надя Хлудова лежала на мелком как её лицевая пудра и желтоватом как полинявший лимон тёплом песочке и полоскала холёные ножки в лазурных водах Персидского залива. Где-то вдалеке по поверхности воды бежали белые барашки, образуемые лёгким солоноватым бризом. Эти барашки поминутно нагоняли друг друга, словно спешили куда-то, и при соприкосновении с песчаным пляжем исчезали у самых пяток актрисы. Голубое небо с молочными облачками отражались в голубых холодных Надиных глазах, которые она, презрительно сморщив носик, прятала за огромными как два чёрных окна солнцезащитными очками.
  Всё было превосходно! Она вместе с "папиком" пятый день жила в роскошном дубайском отеле Бурж аль Араб, построенном в виде наполненного ветром паруса на искусственном островке прямо в водах залива. Этот отель считался одной из самых дорогих гостиниц мира, состоящего исключительно из номеров класса "люкс". Какие-то рейтинговые агентства были готовы присвоить ему даже семь звёзд, но официально это было невозможно. В результате Бурж аль Араб остался при возможных пяти, лишь подчеркнув свою исключительность скромной приставкой "de luxe".
  Они поселились на двадцать восьмом этаже в двухэтажном суперлюксовом номере с гигантским окном на всю стену, из которого открывался ослепительный вид на арабский город Дубай и залив. Богатство номера было выше всяческих описаний. Во-первых, его было невозможно обойти сразу, не присев хотя бы раз отдохнуть. Всюду были диваны, покрытые добротной кожей, дорогие подсвечники, атласная постель, по стенам висели превосходные гобелены и писаные маслом картины с умиротворяющими сюжетами: вот фрегат, летящий по волнам в закатных красках, вот альпийский водопад, украшенный нежными ландышами, вот тюльпан, выросший посреди пустыни. Даже телевизор в этом номере был оформлен позолоченной рамкой. Во всём была невероятная эстетика, чувство вкуса и чистота на грани стерильности. В любое время суток в номере отдыхающего стояли свежие фрукты - от обыкновенных яблок до экзотической папайи.
  Чего ещё можно было пожелать? Еда была отменной! Этой кухней были бы удовлетворены пожелания самых взыскательных гурманов. На обед в этом месте было бы не стыдно позвать как арабского эмира, так и английскую королеву. Пресловутые омары, фаршированные чёрной икрой, черепашье мясо, акульи плавники, мидии, креветки, кальмары, испанский хамон иберико, мраморная говядина, фуа-гра, трюфели, восточные сладости от кунжутной халвы и пахлавы до рахат-лукума и орешков в меду.
  На самом верху был устроен теннисный корт, который также использовался в качестве вертолётной площадки. Любой находящийся на нём в разгар ясного дня чувствовал себя стоящим на вершине мира, хотя покорители Эвереста наверняка нашли бы аргументы, чтобы возразить мне. И, возможно, были бы правы.
  У Хлудовой этот суперкорт на высоте трёхсот метров, мягко говоря, не вызвал энтузиазма. Ей было достаточно лишь заглянуть в эту бездну через перила, чтобы почувствовать невыносимую дурноту. Она до умопомрачения боялась высоты и даже в своём безопасном номере старалась без нужды не смотреть в окно. Страху ей также добавили вертолёты, которые курсировали туда-сюда на одном уровне с макушкой отеля, отчего Наде начинало казаться, что летающие машины так и норовят с минуты на минуту врезаться в корт. Находясь на грани истерики, она, с трудом сдерживая рвотные позывы, срочно покинула это место, покрытое холёной, нереально изумрудной травкой.
  Правда, её впечатлил ресторан "Аль-Мунтаха", примыкающий к вертолётной площадке, а точнее грандиозный аквариум, который был украшением этого ресторана. Они с "папиком" сидели за столиком, примыкающим прямо к стенке аквариума. А за стеклом было сине-голубое море в миниатюре вместе со всем своим морским разнообразием: морские ежи, похожие на напичканные иглами кожаные мешки, большие скаты с хвостами, словно длинное копьё, акулы, разного вида и цветов мурены. На дне аквариума, посреди то ли растительности, то ли причудливых кораллов замерли красные морские звёзды, усеянные белыми крапинками. Временами неспешно, будто бы с осознанием собственного достоинства застекольное водное пространство пересекали полупрозрачные медузы, опоясанные зловещей фиолетовой каймой. Хлудова знала, что эта кайма не сулила ничего доброго тем, кто встречался с этими созданиями в открытом море. Соприкосновение с такой медузой было равносильно соприкосновению с пламенем. Здесь была собрана фауна Красного моря, на котором она побывала несколько лет назад.
  Любуясь этой красотой, Надя даже забыла о том, что находится на невыносимой для неё головокружительной высоте и впервые за долгое время её хмурое лицо озарялось улыбкой.
  Дубай - место, в котором для живущих там из всех насущных проблем, казалось, существовала лишь единственная - как сделать свою сытую и роскошную жизнь ещё более сытой и роскошной. По вечерам этот фантастический оазис всеобщей беспечности и достатка расцвечивался множеством огней и представлял собой такую бешеную иллюминацию, что инопланетянам, если они действительно существуют, в их полётах в околоземном пространстве было впору ориентироваться на этот оазис как на маяк.
  С другой стороны это ночное буйство электрического и неонового света было словно неким благодарственным посланием для Господа Бога:
  "Великий и Всемогущий! Спасибо Тебе за то, что Ты послал нам удовольствие быть подданными эмира! Спасибо тебе за то, что мы рождены для жизни в этом земном раю!".
  Впрочем, этот город был заселен множеством вполне прагматичных персон, прекрасно понимающих источник этого достатка и потому признающих единственного бога или, скорее, богиню - Нефть!
  Именно богиня Нефть превратила нищий приморский посёлок с убогими хижинами, в которых жили бедные ловцы жемчуга, в богатейший город мира, а потомков добытчиков жемчуга в толстосумов, которые с рождения не знали слов "нельзя" и "невозможно". Именно по велению Нефти хижины сменились причудливой формы небоскрёбами, возведёнными по последнему слову инженерной мысли, напичканными внутри самой дорогой и интеллектуальной техникой, украшенными сусальным золотом и драгоценными камнями. Чего стоит один только Бурж Халифа - сталагмитообразный небоскрёб, который со временем, в 2008 году будет признан самым высоким из когда-либо существовавших в мире сооружений. Очевидно, в строителях этого технологического чуда было что-то от создателей знаменитой Вавилонской башни. Но вавилонцам довести своё дело до конца не позволил Бог, возмутившись их амбициями достать до неба. Что же остановило Бога теперь, когда строители Бурж Халифа задались практически той же богохульнической целью? Вероятно, Господу тоже присуще любопытство - до какого же уровня доведут эту башню его невероятно изобретательные и неугомонные двуногие создания? Полагаю, конечный результат в 828 метров впечатлил даже Всемогущего!
  Именно Нефть сделала возможным спорить с самой Природой и побеждать в этих спорах! А чем, если не победой над Природой следует назвать искусственный остров, на котором и возвысился отель Бурж аль Араб. Отель, в котором теперь вместе со своим "папиком" отдыхала актриса Надя Хлудова.
  Всё было для неё в этом месте. Она лежала на закрытом пляже, предназначенном только для отдыха гостей отеля, чужих не пускали. Да и постояльцы были сплошь знаменитости или видные бизнес-воротилы со своими спутницами. Пляж располагался уже на городской земле, куда с искусственного островочка доставляли на специальной машине. Комфортабельно расположившись на бесплатном шезлонге (действительная цена за пользование которым была уже давно уплачена в составе других услуг), отдыхающий на расстоянии трёхсот метров мог любоваться видом родного отеля, окружённого морскими волнами.
  Любой каприз, в каком бы месте он ни посетил именитого постояльца, в самом отеле или на пляже, исполнялся тут же, одним небрежным щелчком пальцев! И в ту же секунду услужливый до безобразия работник отеля был готов принести проголодавшемуся клиенту кусок мяса, запечённый с вкуснейшими специями самым деликатным образом, или свежевыжатый сок маракуи. Казалось, пожелания клиентов в этом гостеприимном месте улавливались на уровне мыслей для их немедленной реализации. И если бы администрация отеля для этого использовала специальный прибор, удивляться б не пришлось. Всё в этом месте было новейшим, современнейшим, эксклюзивным и технологичным!
  И даже сейчас, когда Хлудова, устав лежать на шезлонге, прилегла на песке у самой воды, к ней тут же подбежал сотрудник отеля и на чистейшем русском (если бы Хлудова была китаянкой, к ней бы непременно обратились на китайском) спросил:
  - Что-то не так, госпожа?
  - Да всё так, всё как надо! Отстаньте же вы от меня, наконец! Что, уже и на песке нельзя просто так поваляться?! - нудным голосом затянула Надя. Она была из той породы людей, которых чрезмерное внимание начинает быстро раздражать, но которые, оставшись без него, начинают недоумевать, в чём же дело.
  Сотрудник, подобострастно кивнув, моментально оставил капризную актрису наедине с её перманентно скверным настроением. Ничто её не радовало: ни солнце, которое было наиболее ласковым и умеренным именно теперь, в марте, ни солёное море с чистой, как слеза младенца, водой, ни обильная вкусная еда, ни разнообразные развлечения, ни спа-салоны, в которых можно было жить сутками, не выползая из-под проворных пальцев массажистов, ни банкеты, проводимые каждый вечер у самой макушке отеля Бурж аль Араб. От всего этого она морщилась и частенько хныкала, что это ей уже надоело.
  - А что же тебе в этом мире по душе? Хочешь обратно, в вонючую промозглую Москву?! - спрашивал её "папик". - Сейчас там около нуля и мокрый снег идёт! Если не веришь, позвони своей маме!
  Но убеждать её было бесполезно и "папик" это знал. Не являлась для него секретом и причина такого поведения. Хлудова баловалась наркотой и некоторое время лечилась от зависимости. Увлечение зельем, также как и последующее лечение аукнулось затяжной депрессией, из которой, как он надеялся, её выведет отдых в роскошном месте. В месте, где в начале весны тёплое солнце, много солнца и пальмы. Может, пока мало отдыхали?
  И зачем она ему такая: непредсказуемая, с пошатнувшимся здоровьем и ввалившимися глазами уже в свои двадцать шесть. Нравится. Да и пара из них получается знатная - известная актриса и влиятельный бизнесмен.
  Он потакал её капризам, но потакание это было таким же непредсказуемым, как и настроение самой Хлудовой. И Надя, несмотря на весь свой скверный от рождения нрав, лишь многократно ухудшенный приёмом наркотиков, знала это и, хоть и гнула своё, а всё же помнила, что есть предел, дальше которого перегибать нельзя. Опасно. Иначе глаза "папика" могли разгореться недобрыми огнями, норовящими трансформироваться в самый настоящий пожар. И тогда - только держите разбегающихся из его глаз чертей! Такое уже было и не раз. Здесь, правда, ещё не было. Хлудова хныкала и капризничала, но про красную линию пока не забывала.
  "Папиком" она называла, иногда прямо в глаза, своего немолодого любовника, который был весьма влиятельным лицом в российском металлургическом бизнесе, своего рода императором одной из бизнес-империй. Лицо это было очень известным. Оно мелькало и на заседаниях Правительства России, и на международных экономических форумах, давало интервью деловым изданиям, являлось куратором различных социально значимых проектов, вроде поддержки детских домов на государственном уровне и, очевидно, было в фаворе.
  Помимо этого у него были интересы в нефтеперегонке и фармацевтике. Фёдор Борисович Ставский, именно так звали "папика" входил в первую двадцатку долларовых миллиардеров, по слухам, знался с мафиозниками и, опять же по слухам, своё становление бизнесменом начинал с весьма сомнительных с точки зрения закона операций.
  Но бандитское прошлое было всё же прошлым, нынешние связи с гангстерами в расчёт можно было не брать (в конце концов, его с ними могли связывать вполне законные интересы). А поэтому Ставский, вполне легализовавшись, был вхож во властные структуры самого разного уровня. Кроме этого, Ставский, благодаря титаническим усилиям своих пиар-служб, был широко известен меценатством и различными благотворительными проектами. Тут он инициировал и профинансировал восстановление разрушенного большевиками храма, здесь вложился в открытие нового детского дома с комфортабельными условиями проживания. Кто ж теперь поверит в тёмное прошлое этого замечательного человека?! Нелепые слухи, происки завистников!
  Примечательным был и облик Ставского. Ростом под два метра, могучего телосложения, шестидесятилетний Фёдор Борисович, несмотря на гладкую как резиновый мяч голову, был весьма видным мужчиной. Этот богатырский рост порой был для него причиной значительного психологического дискомфорта, когда на очень высоких приёмах ему приходилось жать руки весьма высоких по должности, но не очень высоких по росту чиновников. В таких случаях жёсткий и властный со своими подчинёнными Ставский униженно вбирал голову в широкие плечи и неосознанно приседал в коленях. Делал он это, чтобы не составлять чересчур приметного физического контраста с низкорослыми сильными мира сего.
  "Папик" был всё время чрезвычайно занят и не забывал про телефонную трубку даже на пляже. Вот и сейчас Хлудова, чей слух ублажал плеск морской волны, вслушивалась в доносившиеся до неё обрывки фраз Фёдора Борисовича, который вот уже второй день подряд говорил с каким-то Ромой. Возможно, это был его управляющий, поверенный. Хлудова, общаясь со Ставским вот уже седьмой месяц, не вникала в его дела. Там всё было слишком сложным.
  Она расслышала что-то про медицинский центр, про грипп и новую вакцину. Дальше были слова, которые не сильно вязались с услышанным прежде: "бородач", "чудак", "окраина Москвы", "семилетняя племянница".
  Вот, поди да разбери этот ребус. Сам ты чудак, Ставский, только на другую букву. Мне и так плохо, а ты на меня и внимания не обращаешь!
  Хлудова почувствовала приступ раздражения. Она резко обернулась и увидела, что "папик" целиком поглощён разговором, который, разумеется, для него куда важней, чем она, Надя. В её глазах было столько злобы, что встреться Ставский с нею взглядом, наверняка окаменел бы на месте, как каменели в древнегреческих мифах смельчаки, посмевшие заглянуть в глаза Медузы-Горгоны.
  - Папик, ну, Папик, - надсадно крикнула Хлудова, выказывая этим фамильярным прозвищем всё накопившееся в ней раздражение, - тебе не надоело?! А мне надоело!
  - Рома, погоди, я потом тебе перезвоню, - сказал Фёдор Борисович и прервал разговор. - Что случилось, Надюш? - его голос звучал почти ласково.
  Эту ласку в его голосе Хлудова признала слабостью и, забыв про красную линию, решила наступать.
  - "Что случилось, Надюш", да "что случилось, Надюш"! - передразнила она своего "папика". - А ничего не случилось! Просто я сижу тут одна весь день как дура, а у тебя вечные дела! Вроде бы не одна, а в действительности одна! Потому что тебе до меня нет дела! У тебя там всякие Ромы-Ерёмы на первом месте!
  - Надюш, ну, прекрати кричать. Искупайся в море, хочешь, сейчас на скутере покатаемся, - увещевательным голосом отвечал Фёдор Борисович. - Ты же знаешь, дорогая, какая у меня работа. И отдохнуть, проклятущая, нормально не даст. А всё же ради тебя, чтоб тебе отдыхалось хорошо. Люблю же я тебя, разве не видишь?
  - Не вижу вот! - Хлудова перешла на визг. - Сам катайся на своём скутере! Хоть вместе со своим Ромой! Чего ж ты его сюда не привёз?!
  Ставский затравленно обернулся. Эта истерика привлекла внимание и отдыхающих и персонала. В глазах и тех и других читалось любопытство, смешанное со злорадством. Взгляды некоторых мужиков будто бы говорили: "Ага! Не одному мне жена разнос устраивает!". Во взглядах некоторых женщин было: "Пожалуй, полезно иногда закатывать истерики! Вон, какой шёлковый стал. Про телефон и думать забыл".
  - Всё, я пошла в отель! - сквозь рыдания подытожила Надя и скорым шагом, почти бегом направилась к мосту.
  Кто-то из сотрудников поспешил предложить ей электромобиль, однако Хлудова с ненавистью отвергла это предложение, заявив, что хочет прогуляться.
  Погода была прекрасной. Огромный Бурж аль Араб словно плыл вдоль бегущих волн с пенистыми гребнями. И все были счастливы, и будто бы не было на этом свете хмурого неба, печали и бедности. И весь этот счастливый, богатый, самодостаточный мир был у ног Хлудовой, в душе которой отчего-то царила чёрная ледяная ночь. Она пребывала в жестокой депрессии, причины которой для медиков были более чем очевидными.
  Вернувшись в свой люксовый номер, она надолго заперлась в одной из его комнат и до вечера не выходила из него, сколько бы Фёдор Борисович, вернувшийся с пляжа следом за ней, не просил её выйти наружу и не портить отдых. Она упорно молчала, лёжа на атласной постели, и даже не было слышно её всхлипываний. Обеспокоенный Ставский уже хотел звать столяра, чтобы высадить дверь. Мало ли чего она могла сделать с собой в этом состоянии? Ещё не хватало возвращаться обратно в Москву с трупом. Однако его беспокойство было напрасным. Ближе к семи Надя, заплаканная и опухшая, но полностью успокоившаяся вышла из своего убежища. Тихо извинившись перед Фёдором Борисовичем, она не спеша привела себя в порядок и выразила желание вновь посетить ресторан "Аль-Мунтаха". Там она чувствовала покой, если, конечно же, не выходить на вертолётную площадку, рядом с которой и днём и ночью зловеще курсировали летательные аппараты, словно норовящие врезаться в макушку гостиницы-паруса.
  После ужина в ресторане они катались на катере по ночному заливу. Сверкающий город отражался всеми своими расцвеченными этажами в морских водах. И казалось, что кроме наземного Дубая есть такой же точно подводный. С чёрного как уголь неба светили огромные звёзды. Такими они бывали только на юге и нигде больше. А в московском небе звёзд, казалось, и не было вовсе...
  Утром Ставский проснулся в полном одиночестве. Он прислушался, не слышно ли из ванной комнаты звуков льющейся воды. Но во всём номере было тихо как в склепе.
  Нади не было нигде: ни в номере, ни в спа-салоне, ни на пляже, ни в спортзале. В библиотеку Ставский не заглядывал - читать Хлудова не любила. На звонки мобильного она не отвечала.
  Фёдор Борисович не знал, что в это самое время звезда российского киноэкрана Надежда Хлудова держала путь в аэропорт, спеша на рейс "Дубай-Москва".
  
  Глава 15. Внезапное исчезновение Жемчужного
  
  Золотое солнце с высоты
  Распыляет белые лучи.
  Заиграв рыжинкой в волосах
  И сверкнув в прищуренных глазах,
  Отразившись в ледяной воде
  Рек, взлохмаченных и мутных по весне.
  Постучал апрель к нам, милый друг.
  Вновь не будет долго лютых вьюг,
  Перестанет ветер снег швырять в окно
  И не будет вновь так рано так темно.
  
  В Москве наступил апрель.
  И хотя порой даже в начале апреля идёт снег, переход от снежной зимы к солнечной весне, когда вся земля освобождается от белого покрывала, в Москве происходил столь стремительно, что внезапно закончившаяся зима начинала казаться чем-то нереальным, будто бы приснившимся. Несомненно, в деревне постепенный переход от зимы к весне более ощутим. А в больших городах наступление весны словно торопят, спешно освобождая улицы от свалявшегося снега. Так что солнцу не остаётся работы.
  Это время Григорий очень любил. В апреле по-новому дышалось, небо становилось выше, глубже, светлее, день заметно удлинялся. Весной всегда приятно скинуть с себя изрядно надоевшую тяжёлую зимнюю одежду и облачиться в лёгкое пальто, курточку, а потом и плащ. Голые деревья, казавшиеся в промозглом октябре уснувшими навсегда, постепенно оживали и почти незаметно для глаз начинали менять облик - на тёмных ветвях набухали почки, готовые в скором времени распуститься нежно зелёной молодой листвой. Именно весной кажется, что отныне солнце и тепло загостятся в городе чуть ли не до истечения вечности. И каким же горьким оказывается разочарование, когда совсем скоро наступает октябрь. Этот осенний месяц приходит словно для того, чтобы опустить на всю природу тяжёлую портьеру. "Спать, спать... Всё закончилось... Теперь уж до весны", - будто бы шепчет он деревьям, животным и людям.
  Это время очень не любил Владислав Покаржевский. Именно в апреле к Владиславу приходила депрессия, сопровождаемая острыми приступами раздражения, бессонницы и неведомо откуда взявшимся чувством безысходности. Такое с ним происходило седьмой год подряд, каждый раз начинаясь, словно по определённому кем-то строгому графику, не позднее пятого числа. Откуда бралась эта хандра, не мог сказать ни Покаржевский, ни врачи, к которым он обращался. Следуя их советам, он пытался бороться с этим, покидая в это время Москву недели на две. И витамины пил. Но ни путешествия, ни смена обстановки, ни победа над предполагаемым авитаминозом не помогали ему. Он в равной степени лез на стенку и в опостылевшей за зиму пасмурной Москве, и в солнечном Египте, и в уютной Вене. Однако к концу месяца вся хандра куда-то улетучивалась и бледный, осунувшийся Покаржевский приходил в себя, жутко стыдясь своего недостойного, как ему казалось, поведения перед своими близкими и коллегами.
  В этом апреле он никуда не уехал. Начиная с декабря, примерно со времени появления Григория, в его медицинском центре шла напряжённая работа по разработке вакцины против сибирского гриппа. Все изыскания были сосредоточены в руках гениального Жемчужного, однако Покаржевский как представитель руководства учреждения, был первым куратором этих работ. Грипп не сдавал позиций, список его жертв постоянно пополнялся, было очевидно, что новая паника оказалась не беспочвенной. Однако и Григорий оказался весьма достойным противником новой напасти. Работа под его началом практически подходила к концу и в скором времени директор центра должен были услышать бодрый доклад своего заместителя Покаржевского о разработке новой вакцины и её успешных испытаниях.
  Жемчужный работал с энтузиазмом. Казалось, апатия, владевшая им много лет, несколько отступила. Это было похоже на те времена, когда Григорий доказывал теорему Клемансо, отдаваясь любимому делу до конца.
  Как и обычные сотрудники, Григорий получал зарплату. Её выдавали по специальным пластиковым карточкам. Обладатель прекрасной памяти на цифры, что совсем неудивительно для гениального математика, он первое время скрепкой прикреплял к пластиковой карте кусочек бумаги с цифрами кода и беспечно забывал это добро в боковом кармане пиджака. Карманники не заставили долго ждать себя. Через пару дней, выходя из метро, Жемчужный обнаружил пропажу карты. А ведь при спуске в подземку каких-то двадцать минут назад карта была с ним. Этого времени ворам хватило, чтобы обналичить остававшуюся на карте сумму.
  
  Именно в это время, ближе к окончанию этой тяжёлой работы, Григорий Жемчужный куда-то исчез, будто бы испарился. Посреди буднего дня он ушёл со своего рабочего места и словно провалился сквозь землю. Больные были в панике.
  Первыми на это загадочное исчезновение откликнулись, разумеется, средства массовой информации. Их час пробил вновь. Снова появилось обширнейшее поле для самых невероятных предположений и откровенных спекуляций.
  "Пламя Октября" восприняло весть об исчезновении Григория Жемчужного как манну небесную. Это был очередной период падения интереса публики к таблоиду, и незабвенный Виктор Сергеевич Портнов на ежедневных оперативках тряс своих журналистов с требованиями новых сюжетов и интересных героев.
  На одной из этих оперативок Сергей Михайлович Киреев случайно обронил пару фраз о Жемчужном, который уже давненько не появлялся на страницах "Пламени".
  - Да забудь ты об этом Жемчужном, - нетерпеливо перебил его Портнов. - Тема этого ненормального математика исчерпана до конца! Ищите новых героев! Если их нет, придумайте! Делайте хоть что-нибудь! Почему всегда и во всём ваш главный редактор должен быть первым?! А уволься я завтра, что вы все без меня будете делать?!
  Дело запахло первосортной истерикой, которые, впрочем, были настолько частым состоянием для Портнова, что уже воспринимались некоторыми подчинёнными как нечто будничное и тривиальное.
  - Да нет же, Виктор Сергеевич, - смиренно возразил Киреев, - не исчерпана до конца тема Жемчужного.
  - Что ты имеешь в виду, Сергей Михайлович?
  - У нас есть сведения, что Григорий Жемчужный трудился в одном из медицинских центров над разработкой средства против сибирского гриппа.
  - Очень, очень интересно! - оживился Портнов. - Так он ещё и микробиолог, оказывается. А мы и не знали. А почему трудился?
  - Потому что он пропал.
  - Пропал?! Куда?!
  - Неизвестно. Когда говорят "пропал", это всегда неизвестно.
  - Сергей Михайлович, и ты молчал? Да это же кладезь. Срочно осветить этот факт в ближайшем выпуске. Кстати, почему мы не знали, что он работал над вакциной против сибирского гриппа?
  - Мы зн..., - Киреев хотел что-то сказать, но внезапно осёкся.
  - Ах, мы это, оказывается, знали, но молчали. И продолжали смирно наблюдать за падением тиражей. Сергей Михайлович, при всём уважении к тебе, ты достоин выговора. Жемчужный - это твоя епархия! И ты, будучи осведомлённым о новом роде его деятельности, пальца о палец не ударил, чтобы подготовить интересные для публики материалы! Не ожидал от тебя, Сергей Михайлович!
  Все присутствующие на оперативке с интересом слушали, как Портнов распекал своего заместителя. Это было в его привычках, его жизненной потребностью.
  - Виктор Сергеевич, это была неточная информация. Не хотелось бы снова попасть впросак как с передачей "С миру по нитке"...
  - И не напоминай мне об этой передаче! В том, что издание попало впросак, была исключительно твоя вина! У него, видите ли, была неточная информация! Так уточнил бы и вперёд!
  Уже на следующий день выпуск "Пламени Октября" был вновь посвящён фигуре Григория Жемчужного. Газета на целом развороте описала, чем был занят гениальный математик в течение последних нескольких месяцев. Немало слов было посвящено его альтруизму и самоотверженности, его преданности делу и бесконечной скромности. Мы, дескать, до сих пор и не знали, каким невероятно благородным делом был занят всенародный любимец Григорий Жемчужный. Материал для этого выпуска, очевидно, предоставил младший персонал "Объединённого медицинского центра", который решил остаться неизвестным. Остальные материалы номера были посвящены всевозможным гаданиям о том, по какой причине исчез Жемчужный и куда он мог деться. Высказывались разные версии. Кто-то полагал, что с Григорием всё в порядке. Просто он решил окончательно порвать с миром людей и, очевидно, стал отшельником в какой-нибудь глухой деревушке. Другие считали, что он потерял память и теперь неузнанным скитается по стране, не имея возможности вернуться домой. Третьи не исключали, что Григорий похищен иностранными спецслужбами для использования его гениальных мозгов в интересах чужой страны.
  Среди всех прочих известных и не очень персон в этих гаданиях участвовали известные парапсихологи и экстрасенсы. Один из них, наиболее авторитетный, в чьём активе имелась профильная работа на спецслужбы, сделал вывод о том, что математик мёртв и искать его тело следует где-то на границе Московской и Калужской областей.
  Следующий выпуск представлял собой подробный отчёт о проведённом на указанной границе журналистском исследовании. Волонтёры, сформированные из штата "Пламени Октября", шаг за шагом прочесали место предполагаемого нахождения тела учёного, но в итоге ничего не нашли, а только лишь зря промерили глубину слежавшегося весеннего снега.
  "Ну что же, - делала бодрый вывод газета, - тела Григория Жемчужного мы не нашли, а значит у нас есть надежда, что он жив".
  Бодрости этим сообщениям добавляло также то, что "Пламя Октября" впервые за долгое время получило замечательный повод помусолить жареные факты, что было основой существования издания. В газете скорее бы расстроились, чем обрадовались, найдись Григорий Жемчужный слишком быстро. А пока следовало спешить снять все сливки с этой сенсации.
  Вслед за этим появился другой специалист, некий экстрасенс, который подтвердил, что Григорий действительно убит, но его тело найдено не будет, так как он похоронен в безымянной могиле в лесу где-то между Солнечногорском и Можайском. С таким же успехом он мог сообщить, что тело Григория Жемчужного следует искать где-то в Солнечной системе. На вопрос, не мог ли он точнее сообщить о месте захоронения тела учёного, экстрасенс сказал, что не мог, зато может достаточно точно определить место его убийства. Заверяя в своём профессионализме, специалист ссылался на многолетний опыт участия в расследовании подобных дел и съёмки в известной телепрограмме, где его способности были оценены по достоинству комиссией из звёзд и собратьев-экстрасенсов.
  Доверившись медиуму, журналисты "Пламени Октября" приехали с ним на заброшенную промзону на окраине Москвы. Специалист попросил несколько минут времени, чтобы сосредоточиться и "пообщаться с потусторонними силами". Затем, собрав на важном смуглом лице морщины, экстрасенс начал торжественно вещать:
  - Это место хранит в себе ужасную тайну! Здесь чёрная энергетика! Она всюду! Местами она зашкаливает! Стойте на месте, никуда не двигаясь, иначе это может быть опасным для вас! Далее пойду только я!
  Оставив группу журналистов стоять на пустыре посреди бывших заводских корпусов, в которых уже лет десять гулял ветер, экстрасенс забрёл в какую-то бетонную коробку, в которой когда-то, видимо, размещался электрический трансформатор, и с сильным восточным акцентом прокричал:
  - Здесь, здесь тёмных сил больше всего! Господи, какая тут тяжёлая энергетика! От неё у меня начинает раскалываться голова! Именно здесь был убит Григорий Жемчужный! Я вижу это абсолютно ясно! Их было двое! Они застрелили его и увезли его тело!.. Да, да, на запад... Как я и сообщал изначально... Григорий здесь, я чувствую его присутствие! Он пытается что-то сообщить мне, но я не слышу его! Я ничего не могу расслышать!.. Эти ужасные потусторонние шумы!..
  На пустыре не было никого, кроме одного беснующегося человека, перепуганных его откровениями людей и безразличных ко всему на свете, равнодушных бродячих котов, которые никак не могли понять, из-за чего же столько шума. Они жили в этом забытом Богом месте много лет и давным-давно не видели тут никаких людей. Не увидели бы ещё столько же времени, если бы не появилась эта странная толпа во главе с каким-то чокнутым крикуном.
  Тем временем экстрасенс вернулся из места средоточия тёмных сил, обеими руками держась за голову. Его чёрные волосы были взмылены, будто бы он не меньше часа убегал от грабителей. На его чёрных глазах блестели слёзы. Казалось, он искренне оплакивал судьбу несчастного учёного. Журналисты скрупулёзно фиксировали увиденное и услышанное. Кому-то драматизм и даже трагизм ситуации не мешал прикидывать размер будущей премии. Материал получится сногсшибательным!
  От "Пламени Октября", как это повелось с некоторых пор, не отставал телеканал "Федеральный". Субботним вечером телеведущий Николай Клыков вновь собрал своих телезрителей у экранов. Очередной выпуск телепередачи "С миру по нитке" был посвящен внезапному исчезновению Григория Жемчужного.
  Список гостей программы составили, в том числе, и те, кто уже успел пообщаться с "Пламенем Октября". Одного из гостей Клыков ждал с особым нетерпением, анонсируя его как близкого друга и коллегу Жемчужного, который "сможет пролить свет на это внезапное исчезновение". Однако "друг и коллега" всё не появлялся, и Клыков заметно нервничал.
  В студии были и новые персонажи, имевшие совершенно особое представление о судьбе Григория Жемчужного. Среди них имелся некий представитель международного уфологического общества. Этот человек, постоянно заикаясь и затравленно оглядываясь по сторонам, поведал версию, родившуюся в его кругу:
  - Григорий Жемчужный - необычный человек. Это было ясно ещё с прошлой передачи о нём. Но более того, - представитель сделал долгую многозначительную паузу, - Жемчужный - человек новой формации. Он свободен от всего мирского и в масштабах вселенских событий крайне незначительного. Он один из первых землян, чья миссия состоит в контакте с ними.
  По лицу Клыкова было видно, что это туманное вступление представителя международного уфологического общества прошло мимо его разума. Телеведущий ровным счётом ничего не понял. Студия тоже.
  - С кем, с ними?
  - С теми, имя которым люди ещё не придумали, потому что пока ничего о них не знают. А Григорий знает. Теперь знает.
  - О ком вы говорите? О пришельцах, гуманоидах, ангелах, бесах? - нетерпеливо затараторил Клыков.
  - Я говорю о тех, кто скоро придёт сюда. О тех, кто мудрее нас. О тех, которые будут разговаривать только с мудрецами. Григорий как раз из мудрецов. Таких как он будет немного. Им выпала честь общаться с ними.
  Ведущий в полной беспомощности пожал плечами. Он чувствовал себя поставленным в дурацкое положение. Студия тоже.
  - Вы можете сказать что-нибудь яснее? - не сдавался Николай Клыков. - Кто те, которым нет имени? Откуда они взялись? Что движет ими? Зачем им нужен наш Григорий Жемчужный?
  - Они прилетели к нам из самых отдалённых глубин космического пространства. Они уже были на Земле. Они всегда приближаются к нам, чтобы спасти нас. В ту далёкую эпоху мудрейшим среди нас явился Христос. Теперь эту миссию возьмёт на себя Жемчужный. Простите, я не могу всего говорить. Могу лишь поведать, что сейчас учёный находится очень далеко, но он непременно вернётся к нам.
  - Они запретили вам говорить всю правду? - с полной серьёзностью в голосе спросил Клыков. Похоже, он действительно принял эти неясные откровения за чистую монету.
  - Да, - обречённо ответил представитель и горестно понурил поросшую нечёсаными волосами голову.
  В студии нашёлся священник, который, услышав о перспективе замены фигуры Христа фигурой Жемчужного, пришёл в негодование.
  - Прошу вас при монтаже программы вырезать это богохульное место. И было бы ещё полбеды, если бы речь шла лишь о хулении Господа. Но это мракобесие, эти полные безответственности слова могут привести к весьма серьёзным социальным последствиям. Не исключено, что какие-нибудь радикальные сообщества, услышав о том, что Жемчужный - это новая мессия, образуются в самые настоящие агрессивные секты.
  - К сожалению, мы не сможем ничего вырезать, - возразил Клыков. - Мы в прямом эфире.
  Священник оказался прав. Этот провокационный фрагмент увидела вся страна, а в скором времени появились сообщения об образовании некоей Армии спасения Вселенной. Это сообщество, состоящие в основном из молодых людей с неустойчивой психикой, стало проповедовать, что Григорий Жемчужный - новый Христос. Иисус не выполнил своего предназначения до конца, кричали они. Он не победил зла на Земле. Теперь это сделает Григорий Жемчужный, раз и навсегда. Секта образовалась в Москве и превратила Старый Арбат в место своих проповедей. Неопрятного вида молодые люди входили в какой-то наркотический экстаз и жгли Священное писание. Похоже, Армия спасения Вселенной, пока что немногочисленная группа психов, была готова потягаться в деструктивности своей религиозной идеологии с самими сатанистами. Да уж, такая слава не могла бы привидеться Григорию даже в самом жутком кошмаре. Узнай это, он наверняка попросил бы прощения перед Богом за то, что невольно стал источником этого агрессивного культа.
  Правда, бесчинствовать на Арбате им не позволила милиция. После того, как нескольких наиболее одиозно настроенных адептов культа доставили в участок, "Армия" решила затаиться. Вскоре о них больше никто ничего не слышал.
  О, то было золотое время для "Пламени Октября"! Имя Григория Жемчужного вновь кормило эту братию и держало в топовых позициях цветастые тиражи издания!
  
  Глава 16. Ищите женщину?! Нет! Ищите деньги!
  
  Люди падки на сенсацию. А ещё люди недостаточно критично относятся к той информации, которую подают им средства массовой информации. Мы с легкостью верим в скорое наступление конца света и, похоже, готовы даже расстроиться, если он всё-таки не наступит в отведённый таблоидами срок. Мы подчас прилипаем к заголовкам, кричащим о проблемах в личной жизни известных людей, и готовы с лёгкостью забыть о проблемах собственной жизни, ведь за этими заголовками таится такое! Мы легко поддаёмся панике и в этот момент порой теряем способность рассуждать здраво. Помните ажиотаж вокруг гречневой крупы году этак в 2009-2010-м? Автор вспоминает одну свою знакомую, которая, поддавшись на газетную утку о том, что теперь гречневая крупа будет дороже чёрной икры, побежала в магазин затариваться килограммами этого потенциально деликатесного продукта! Закупившись гречневой крупой, она заодно обеспечила неплохой заработок торговцам горохом, макаронами и рисом. Мало ли - а вдруг цены и на эти продукты готовы в скором времени стартовать в стратосферу!
  Легковерность и паникёрство! Этими свойствами толпы бессовестно пользуются биржевые спекулянты и жёлтые издания. Не это ли поддерживает на плаву бизнес валютных бирж? Не это ли даёт средствам массовой информации основания считать себя четвёртой властью - следующей по счёту после власти президента, законодателя и судьи? Ведь если представители этой власти пожелают, они смогут вершить революции, зомбируя мозги человеческих существ!
  Толпа легко поверила в гибель Григория Жемчужного! Толпа поверила проходимцам и шарлатанам, вещавшим, что знают, где искать тело бедного учёного. Те же, кто усомнился в этом, относительно легко поверили в то, что он похищен инопланетянами. И все предпочли забыть столь простую версию, что Григорий жив, что он всего лишь временно ушёл из поля зрения досужей публики.
  И всем от этого обмана было хорошо: проходимцы и шарлатаны делали себе имя, издания, публиковавшие их бред, делали головокружительные тиражи, толпа развлекалась дурачившими её байками.
  А вот что произошло в действительности!
  Действительность была вполне обыденной, находящейся в нашем тривиальном измерении, творимой вполне земными людьми. В ином случае мы наверняка имели бы возможность воскликнуть: "Ищите женщину!". Но поскольку Григорий Жемчужный и женщины - понятия, мало совместимые, уместнее воскликнуть "Ищите деньги!".
  Работая над вакциной против сибирского гриппа, Жемчужный почувствовал интерес к своей персоне со стороны некоего весьма успешного предпринимателя, пожелавшего сохранять инкогнито.
  Несколько раз представители этого предпринимателя дозванивались до Жемчужного и сообщали о желании своего чрезвычайно важного и занятого доверителя встретиться с Григорием Юльевичем. Поначалу Жемчужный был озадачен таким вниманием.
  - Желает встретиться со мной?! Вы, очевидно, шутите или что-то путаете?! - переспрашивал он собеседника. - Думаю, у этого важного человека, имя которого мне почему-то даже не сообщается, найдутся дела и поважнее интереса к скромному математику.
  - Не такой уж вы скромный математик, Григорий Юльевич, - льстиво возражал голос на другом конце провода, - однако речь пойдёт вовсе не о ваших математических достижениях.
  - Других общество за мной не признавало.
  - Значит, непременно признает. Ведь вы гений, а настоящий гений, как и настоящий талант, успешен в любой сфере.
  - Весьма польщён вниманием вашего патрона,.. - не без иронии начал Жемчужный. Презирая богатство как таковое, он презирал всех этих разновеликих толстосумов, потому что, как и Бальзак, считал, что за всяким большим состоянием кроется преступление.
  - Моего патрона, как вы выразились, зовут Романом Евгеньевичем, - корректно поправил голос. - Большего сказать, к сожалению, не могу.
  - Согласен. Так вот, увы, я не могу встретиться с Романом Евгеньевичем, ибо действительно занят весьма важным для общества занятием и совершенно не располагаю свободным временем.
  - А быть может, Роман Евгеньевич подозревает об общественной полезности вашего нынешнего занятия, - собеседник сделал долгую паузу, словно на что-то намекая, - и желает оказать содействие. Сфера интересов моего доверителя весьма широка. И нет человека, который бы думал об общественном благе больше, чем он.
  - К счастью, я работаю в столь дружном и профессиональном коллективе, что необходимости в каком-либо содействии для меня просто не существует. Прощайте.
  Этот звонок не был единственным, однако Григорий более не желал общаться. Что он мог ждать от сотрудничества с этим неизвестным нуворишем либо подобными ему людьми, если он в принципе не был заинтересован в каких-либо материальных благах? А чем ещё могли прельстить его эти люди, кроме барышей?
  Кроме звонков, ему приходили сообщения на электронный ящик. А почтальоны приносили письма, напечатанные на добротной бумаге без обратного адреса. В них было всё то же. И Григорий всё так же игнорировал предложения встречи.
  В конце концов, тон сообщений начал меняться и однажды Григорий получил самое настоящее предупреждение о возможных неприятностях, если не пожелает выходить на контакт с "более чем могущественными силами".
  "Вы, очевидно, путаете наше предложение с предложением, которое сделал Вам институт Доусона, - угрожающе сообщалось в электронном письме. - Однако имейте в виду, что если от миллиона долларов и всеобщего внимания Вы могли бы отказаться без последствий для себя, не считая продолжения жизни в нищете, то предложение, которое мы желаем сделать Вам, относится к разряду тех, от которых невозможно отказаться. В случае, если Вы примете его, Вас ожидает творческая свобода, уважение к Вашему гению и материальный достаток (пусть даже последнее, насколько нам известно, не имеет для Вас никакого значения). В случае, если Вы откажетесь сотрудничать с нами, последствия могут быть для Вас весьма серьёзными".
  - Это прямая угроза, - слабым голосом резюмировал Покаржевский, прочтя это письмо. Его депрессия была в самом разгаре и уже успела подарить ему несколько абсолютно бессонных ночей. Лицо Владислава словно выцвело, обескровилось. - Интересно, что же им нужно от тебя?
  - Очевидно, что они хотят заработать на моих мозгах. Но что именно им потребовалось? Они сообщили мне, что некий Роман Евгеньевич подозревает об общественной полезности моего нынешнего занятия. Это дословно. Очевидно, они в курсе того, что я занят разработкой вакцины от сибирского гриппа.
  - Очевидно, ты прав. Они хотят заработать копеечку на новом научном открытии, которое вот-вот состоится, если ты доведёшь своё дело до конца. Григорий, абсолютно ясно, что мы столкнулись с фармацевтической мафией. И кто бы ни был этот Роман Евгеньевич, он весьма влиятельная персона... Либо за ним стоят весьма влиятельные персоны. В таком случае, вполне возможно, мы будем бессильны что-либо сделать. Есть, правда, правоохранительные органы...
  - Владислав, на органы надежды мало. Если перед нами самая настоящая мафиозная империя, там все куплены с потрохами.
  Покаржевский в задумчивости почесал за ухом.
  - А не имеем ли мы дело с простыми бандитами, которые больше способны лаять, но не кусать? - спросил Жемчужный.
  - Боюсь, что это не простые бандиты, раз у них хватило смелости положить глаз на разработку такой значимости. Без уверенности в высокой поддержке здесь явно не обошлось. И они пойдут до конца, Григорий. Так или иначе, но они своего добьются. Не доводи до греха, согласись встретиться с ними. Когда они прислали тебе это письмо?
  - Около недели назад.
  - Около недели назад?! - Покаржевский подскочил так резво, будто бы в нём и не было никакой хвори. - И ты только что догадался показать его мне?! И с тех пор не было никаких новых сообщений?
  - Не было. Я и сам задумался, почему они замолчали. До этого они выходили на меня каждые два-три дня. Звонками или письмами.
  - И как долго они атаковали тебя своими обращениями?
  - Около десяти дней.
  - Надо отметить, что это очень терпеливая мафия, - Владислав выглядел очень подавленным. - Думаю, теперь они перейдут к более решительным действиям. Берегись, Григорий! Сколько ещё времени тебе нужно, чтобы выдать вакцину?
  - Думаю, не более двух недель.
  - Две недели? Это слишком долго, слишком долго, Гриша! Если бы ты успел опередить их, мы бы сдали результаты руководству и с тебя спрос был бы невелик.
  - Да, но в этом случае они наверняка отомстили бы мне за упущенный профит.
  - Да, Гриша, ты прав. Боюсь, ты влип. Мы влипли.
  Их разговор был прерван звонком по служебному телефону Покаржевского. Владислав поднял трубку, некоторое время напряжённо вслушивался, бледнея так, что его и без того обескровленное лицо стало похожим на мартовский снег, и коротко сказал:
  - В Сибири новые смертельные исходы сибирского гриппа. Новая смерть случилась и в Москве. В нашем центре умер мужчина.
  - Я знал, что он умрёт, - ответил Григорий. - Я осматривал его утром. Он был очень плох.
  - Я убегаю на оперативное совещание. Руководство будет торопить нас. Потому что любой день промедления... Ну, в общем, ты знаешь. Да, и вот что. Я сообщу, что тебя преследуют, что ты в опасности. Не знаю, поможет ли, но ведь нужно хоть что-то предпринимать. Прошу тебя никуда не отлучаться. Это часа на полтора, не больше.
  Григорий остался в одиночестве. Он подумал об умершем утром. Это был одинокий сорокапятилетний мужчина, живший на окраине Новосибирска и работавший кочегаром. Типичный трудяга-пролетарий. Угольная пыль, среди которой он провёл много лет, столь крепко въелась в кожу его пальцев, ладоней, забила расширенные поры его измождённого лица, что, даже будучи отлучённым от своей котельной, он выглядел так, будто бы только что покинул свою вахту и даже ещё не успел умыться. Его длинное худое тело несколько недель лежало, словно жердь, на больничной койке. Сам он безучастно, словно осознав и до конца приняв свою долю, смотрел тусклыми глазами в потолок, почти не реагируя на появлявшихся у его скорбного ложа врачей. Порой его впалая грудь начинала сотрясаться от приступа удушливого судорожного кашля. Эти приступы иногда бывали столь долгими, что, казалось, должны были закончиться смертью измученного пациента. Но, откашлявшись, он снова лежал, не двигаясь часами. И только по еле заметному волнению впалой серой груди можно было догадываться, что этот человек ещё жив. Жизнь всё ещё держалась в нём, тлея подобно угольку в угасающем очаге.
  Он умер тихо, постепенно растеряв в борьбе с неизлечимой болезнью последние силы. И некому было о нём печалиться ни в Москве, ни в далёком Новосибирске. Быть может, эта смерть была для него избавлением от серой, безрадостной, неинтересной жизни.
  Несколькими днями раньше умер тридцатилетний молодой человек - житель того же Новосибирска. В отличие от кочегара этот несчастный, носящий редкое имя Аркадий, был настоящим жизнелюбом. Несмотря на своё состояние, ухудшающееся с каждым днём, он не терял самообладания и чувства юмора: заигрывал с медсёстрами, по-доброму задирал врачей, хотя и улавливал в их озабоченных глазах недобрые для себя знаки.
  - Не спешите меня хоронить! - хорохорился он. - Меня ещё в девяносто пятом должно было не стать, при штурме Грозного!
  Может быть, именно военный опыт воспитал в нём такую выдержку. Я счастлив, говорил он, столько хороших ребят навсегда остались там, на этой проклятой войне, а я вот пережил её.
  Аркадий так до конца и не упал духом. Предприниматель средней руки, пациент довольно успешно занимался шиномонтажным бизнесом, встречался с девушкой из хорошей семьи. Она приехала в Москву вслед за ним и постоянно навещала его, целовала, не боясь заразиться. Хотя, судя по телефонным звонкам, которые он регулярно делал в Сибирь, эта барышня была не единственной его любовью.
  Его глаза постоянно светились счастьем. Впрочем, теперь это был лишь отблеск былого счастья, в котором всё больше преобладал нездоровый лихорадочный огонь.
  В последнее время он много читал. Сперва это был Ремарк, принесённый ему самим Григорием. Однако после первого прочитанного им романа Аркадий впервые за всё время пребывания в больнице казался подавленным - настроение романов Ремарка, особенно учитывая специфику этого места, совсем не настраивало на жизнеутверждающий лад. Жемчужный, осознав свою ошибку, заменил книгу на творения Вудхауса и Ильфа и Петрова - сатира высшей пробы на все времена!
  Аркадий, читающий газеты, живо интересующийся окружающей действительностью, прекрасно знал, кем является Григорий Жемчужный. Правда, он был несколько озадачен тем, что поиском вакцины на профессиональном уровне занимается гениальный математик.
  - Поистине, талантливый человек талантлив во всём! - восхищённо восклицал он.
  - Не спешите с выводами, Аркадий, - неосторожно возразил Григорий. - Нам ещё лишь предстоит разработать вакцину.
  - Неужели есть сомнения в успехе? - насторожился больной. Для него этот вопрос, заданный с неподдельной тревогой, был отнюдь не праздным.
  - Что вы, что вы? - спохватился Жемчужный. - Не переживайте. Успех очень близок. Да и вообще меньше внимайте тому, что пишут в газетах или говорят по телевизору. Их послушать, так сибирский грипп - форменная чума. Но мы-то знаем, что это не так, совсем не так! Им лишь бы сенсацию раздуть, не слишком задумываясь о последствиях! Мой личный пример вам тому подтверждение.
  - Да уж, наслышаны, наслышаны, - согласился Аркадий, - это было похоже на форменную травлю. Сейчас-то отстали?
  - Отстали.
  И Григорий, радуясь тому, что удалось переменить тему, принялся с увлечением рассказывать, как московские журналисты несколько недель осаждали квартиру Жемчужных в надежде получить интервью. Странным является то, удивлялся Григорий, что они до сих пор не разнюхали про второе призвание учёного. Иначе давно бы раздули из этой вести мировую сенсацию.
  Выйдя от Аркадия, Григорий вздохнул с облегчением, будто бы только что выдержал труднейший экзамен. Всё-таки до чего ранимы подобные Аркадию люди. С каким чутким вниманием они прислушиваются к интонациям разговоров врачей, как легко они делают выводы из, на первый взгляд, малозначительных фраз. Такой восприимчивостью, таким вниманием к деталям обладают, пожалуй, лишь дети, старики и... Их всегда легко обидеть, легко вселить в них надежду и с такой же лёгкостью посеять в их душах отчаяние! Дети такие оттого, что познают мир, старики становятся такими от одиночества, приговорённые к смерти - потому что до исступления цепляются за жизнь и любой пустяк им может показаться той соломинкой, за которую в порыве отчаянья хватается утопающий.
  Больше ни одного разговора про возможный исход болезни, ни единой фразы!
  Больше и не пришлось. Это был их последний разговор...
  От этих мыслей Григорий сам ощутил приступ глухого отчаянья. Дожидаться Владислава в его кабинете в полном одиночестве вдруг показалось Жемчужному невыносимой пыткой. Несмотря на просьбу Владислава, возникло желание пройтись, минут пятнадцать подышать весенним воздухом, он наверняка успеет до возвращения Покаржевского. Через несколько минут он шёл вдоль уютного переулка, в котором ещё что-то оставалось от старой идиллической Москвы. Что-то родное, неуловимое. Быть может, запылённые окошки небольших домов со ставнями, покрытыми выцветшей, местами облупившейся краской. Быть может, палисадник, разбитый возле одного из таких домиков. Палисадники в современной столице зрелище редкое. А возможно, весенняя распутица, которая сделала этот искривлённый переулок поистине непроходимым. В его конце располагалась булочная, торгующая всегда тёплым хлебом. Туда-то и направился Жемчужный.
  
  Глава 17. Похищение
  
  Однако он не успел дойти туда. Едва не окатив Григория грязью, перед ним притормозил чёрный "Ленд Ровер". Следом за ним остановился такой же. Григорий моментально понял, что происходит. Он оглянулся по сторонам - переулок был безлюдным, если не считать пожилой женщины, гуляющей с внуком. Бежать было некуда - ни одного зазора между домами! Драться он не умел. Да и бессмысленно было что-либо предпринимать против дюжих молодцов в непроницаемых солнцезащитных очках, показавшихся из машин. К тому же, очевидно, они были вооружены.
  Двое из этих людей быстрым шагом подошли к Григорию и впихнули его в первую машину. Там его уже ждали. Жемчужный был посажен на заднее сидение, сопровождаемый с двух сторон надёжной поддержкой таких же молодчиков. Все они казались если не клонами друг друга, то уж точно братьями-близнецами. Один из них вдруг снял очки и неожиданно приветливо и с интересом посмотрел на Григория. Его серые глаза светились доброй усмешкой.
  - Григорий Юльевич, прошу вас соблюдать спокойствие. Мы не причиним вам зла. Просто некоторые очень важные люди желают с вами пообщаться. Простите, но другого способа обеспечить это общение мы не видели.
  - Понятно, - с сарказмом ответил Жемчужный. - Решили поиграть в разведчиков.
  - Именно, - не меняя шутливого тона, подтвердил сопровождающий, - мой дед в войну был разведчиком. Чем же я хуже?
  Тем временем машина тронулась. В салоне было темно, потому что окна были зашторены. Из-за ширмы Григорий также не мог видеть водителя и происходящее перед лобовым стеклом автомобиля. Как самые настоящие разведчики, эти парни блюли конспирацию. Так, чтобы математик не догадывался даже о направлении, в котором его увозят.
  Ехали долго. "Ленд Ровер" вяз в пробках, словно муха в засахаренном меду. Григорий всю дорогу молчал, его спутники тоже.
  - У меня больные умирают. Мы живём в медицинском центре, чтобы остановить это, мы почти не бываем дома, - наконец, не выдержал Жемчужный. - Куда вы везёте меня, зачем? Когда я вернусь обратно?
  - Спокойствие, только спокойствие, как говорил Карлсон, - сказал "внук разведчика". - Вы успеете им помочь. Мы создадим вам для этого все условия.
  "Значит, я не вернусь никогда", - с тоской подумал Жемчужный.
  Машина долго двигалась, никуда не сворачивая, по какой-то длинной трассе. По тому, как неспешно ехал "Ленд Ровер" было ясно, что трафик оставался таким же плотным. Однако через пару часов этого движения сквозь препятствия машина, очевидно, всё-таки вырвалась из пробочной ловушки и поехала свободнее. В скором времени автомобиль куда-то свернул и далее двигался заметно медленнее и совсем без остановок.
  Наконец, кортеж остановился. Снаружи послышался лай собак, чьи-то сдержанные короткие переговоры и звук открывающихся ворот.
  "Словно в концлагерь везут", - подумал Григорий.
  Сидящий рядом с Жемчужным "внук разведчика", словно почувствовав смятение знаменитого узника, тихонько пожал в полумраке кисть руки математика, будто бы обещая ему полную безопасность.
  В следующую минуту "Ленд Ровер" куда-то въехал и остановился.
  - Приехали, слазьте, Григорий Юльевич, - сообщил сопровождающий и, выйдя из машины, учтиво протянул учёному руку.
  Только теперь Жемчужный мог рассмотреть своего приветливого конвоира. Это был высокий красивый мужчина лет тридцати пяти с аккуратно подстриженными тёмными волосами и атлетической фигурой. На нём было модное чёрное пальто, повязанное сверху синим фатоватым шарфом. Его приятное лицо делалось ещё интереснее, когда он начинал улыбаться, обнажая два ряда крепких ровных зубов. И даже если его губы не улыбались, в его серых глазах всегда сохранялось добродушно-насмешливое выражение. Глядя на его подтянутую как у корнета фигуру, Григорий гадал, кого больше напоминает этот статный человек. То ли былинного богатыря, которому не хватает лишь кольчуги, да русой бороды, то ли классического русского офицера гвардии его императорского величества, то ли молодого генерального директора успешной компании. Такие люди всегда уверены в себе, а оттого столь спокойны и благодушны к окружающим. Вот только внешнее благодушие далеко не всегда является признаком внутренней доброты.
  - Меня, кстати, Всеволодом Юрьевичем зовут, можно просто Всеволодом, - представился богатырь и протянул Жемчужному крепкую руку. - Будем знакомы, Григорий Юльевич.
  - Большое Гнездо? - спросил Жемчужный.
  В ответ Всеволод раскатисто рассмеялся.
  - А вы неплохо знаете русскую историю, - заметил он. - Если хотите, можете звать меня именно Большим Гнездом.
  "А пригодиться ли это знакомство впредь?", - мелькнуло в голове Григория.
  Видимо пригодится, резонно решил он и несмело протянул Всеволоду руку. Действительно, эти люди, гангстеры, мафия, головорезы, наконец, кем бы они ни были, похитили его наверняка не для того, чтобы в скором времени отпустить на все четыре стороны и с лёгкостью забыть о нём.
  Жемчужный оглянулся по сторонам. Он находился на какой-то пространной территории, огороженной от всего остального мира высоким забором. Там и тут стояли сурового вида охранники.
  Поймав растерянный взгляд учёного, Всеволод с неизменной улыбкой подметил:
  - Да, Григорий Юльевич, отсюда не убежишь.
  На сей раз обаятельная улыбка, и особенно замечание богатыря показались Жемчужному издёвкой. Впрочем, в этих словах окончательно раскрывалась правда о дальнейшей судьбе Григория.
  Жемчужный глубоко вдохнул. Прохладный воздух весеннего вечера упоительно пах соснами, которые одиночно росли на этой территории и образовывали настоящий бор за пределами забора.
  Он стоял на ухоженной дорожке с бордюром, выложенным из ровных одинаковых булыжников. Эти дорожки делили территорию, украшенную зелёным как майская трава газоном. Здесь также имелся небольшой пруд, в котором плавали утки.
  Но больше всего Жемчужного впечатлил дом, в который его повели. Двухэтажный, с выделенным центром и двумя зеркально симметричными пристройками, украшенный белыми колоннами, лёгкими изящными балкончиками, узорчатыми наличниками, обрамляющими окна, выстроенный с невероятной эстетикой и в то же время чувством меры, этот дом словно парил над землёй. Его островерхая крыша была покрыта дорогим материалом, имитирующим черепицу. Над длинными трубами, отделанными, как и стены, добротным камнем, курился дымок. На одной из стен красовалась белая спутниковая тарелка - словно напоминание о том, что, даже живя в сказке, нельзя забывать про наступивший двадцать первый век.
  Может быть, именно такие дома являются высшими образцами городской австрийской архитектуры. Григорий лишь предположил это, он никогда не бывал в Австрии, лишь видел передачи об этой стране и кое-что читал в познавательных журналах вроде "Вокруг света". Так или иначе, но видеть это чарующее глаза великолепие после серых бетонных коробок московской окраины казалось невероятным.
  "Золотая клетка", - решил Григорий Жемчужный.
  Эту идиллическую картинку, этот прекрасный дом, этот прудик с уточками, эти изумрудные газоны с ухоженными дорожками дополнял лишь вид восьми-девятилетнего мальчика, который под присмотром няньки бегал по лужайке с лоснящимся от ухода и сытости, жизнерадостным лабрадором. Этот палевый лабрадор по кличке Граф игриво прыгал вокруг ребёнка, порой едва не налетая на него. Однако всякий раз после предупредительного окрика бдительной нянечки животное отскакивало назад и принималось нарезать круги около своего малолетнего друга. Мальчик, глядя на пса, заливался смехом. В ответ умная и проницательная собака широко раскрывала пасть, отчего казалось, что лабрадор улыбается.
  Увидев вышедшего из машины Григория, пёс уставился на него как на совершенно незнакомое ему человеческое существо и после секундного раздумья стремительными длинными прыжками направился к нему. Однако, услышав вопросительное восклицание ребёнка, тут же переменил своё намерение и побежал обратно к мальчику.
  - Где я нахожусь? - тихо спросил учёный.
  - В Подмосковье, - уклончиво ответил Большое Гнездо.
  
  Глава 18. В золотой клетке
  
  Григория повели внутрь этого красивого, словно сказочного строения. У каменного крыльца росли невысокие туи и лиственницы. На добротной двери висела громадная подкова. Войдя в строение, Григорий под конвоем Всеволода Юрьевича прошёл полутёмным коридором и вскоре оказался в некоем помещении, напоминающем рабочий кабинет. Это помещение достойно описания не меньше, чем дом, в котором оно находилось.
  Рабочий кабинет почему-то был выдержан в коричневых тонах. Григорий сразу подумал, что трудиться в помещении с таким оформлением трудно, так как коричневый цвет, как он слышал, больше располагает ко сну, чем к работе. Коричневые атласные шторы, тёмно-коричневый письменный стол с размещённым на нём большим монитором и массой миниатюрных, однако явно недешёвых безделушек. Среди прочих выделялся застывший в боевой стойке серебряный иберийский бык.
  Рядом со столом стояли большая коричневая ваза, высокий коричневый шкаф за рабочим креслом, состоящий из многочисленных отделов и секций. На одной из светло-коричневых стен был развешан большой разноцветный ковёр, который создавал в помещении какую-то особенную, приглушённую акустику.
  По другим стенам висели шпаги, самурайские мечи, красовалась написанная маслом картина, изображающая лесной ручей, в углу располагался большой, высотой около полуметра сувенирный глобус, шкаф был украшен массивным, гордо надувшим льняные паруса фрегатом.
  За столом из цельного дерева, в коричневом рабочем кресле, изготовленном из добротной кожи, сидел мужчина. Он курил трубку и пил кофе, отчего по помещению распространился специфический табачно-кофейный аромат. Всем своим видом этот мужчина напоминал классического русского помещика: лет пятидесяти, полноватый, с высоким лбом, удлинёнными седоватыми усами и с такой же седоватой редеющей шевелюрой - этакий, словно сошедший с книжных страниц, Кирила Петрович Троекуров из пушкинского романа "Дубровский". Он долгим немигающим взором смотрел на взлохмаченного Жемчужного, затем медленно встал из-за стола и направился к Григорию. В этот момент его сходство с литературным помещиком стало ещё более очевидным: осанистый, степенно вышагивающий мужчина был одет в длинный домашний халат.
  Чуть прихрамывая, он подошёл к Григорию, протянул ему руку и сказал:
  - Ну, здравствуйте, уважаемый Григорий Юльевич, здравствуйте. Слышали, чтим. Гордимся таким современником, гордимся державой, взрастившей подлинного гения.
  Господь-бог, он ещё и разговаривает по-книжному - высокопарно и нараспев!
  - Весьма польщён, - ответил Жемчужный, невольно стараясь соответствовать стилю обращения. - С кем имею честь?
  - Роман Евгеньевич Чуднов.
  - Роман Евгеньевич? - переспросил Григорий. - Наслышаны не меньше вашего.
  - Ну, вот и славно. Значит, для вас, в общем, не будет загадкой, почему вы здесь оказались.
  - Ну, отчего же? - возразил учёный. - Кое-что хотелось бы прояснить.
  - Это несложно, - ответил Чуднов. - Но, однако, уже вечер и вам наверняка хотелось бы перекусить. А вот после ужина мы и поговорим о делах. Не так ли, Сева?
  - Совершенно верно, - ответил Всеволод.
  - Ну, раз так, распорядись насчёт трапезы для нашего дорогого гостя. У нас, у русских людей гостеприимство в крови. И сам тоже, Сева, не задерживаясь, пожалуй к столу.
  - Домой, как я понимаю, я сегодня не вернусь? - спросил Григорий, стыдясь его наивности.
  В ответ Роман Евгеньевич лишь удивлённо поднял бровь.
  Ужин проходил в добротной гостиной. Стены её, как и подобает помещичьим гостиным, были украшены оленьими рогами и кабаньими головами. В углу уютно потрескивал камин, растопленный берёзовыми поленьями. От него шло тепло, рождающее во всём теле приятную истому и покой, и аромат дымка. Над камином висел охотничий рог.
  Стол, за которым расположились хозяин дома, Всеволод и Жемчужный, был представлен борщом со сметаной, отменным мясным студнем, лесными грибами, замаринованными с луком и горошковым перцем, мясной нарезкой, сделанной, по словам Чуднова, из кабана, убитого им на недавней охоте, и прочей аппетитной снедью. Среди напитков значилась некая ядрёная ягодная настойка.
  - У Михалкова есть Кончаловка. У Чуднова тоже есть фамильное угощение - Чудновка, - похвастал Роман Евгеньевич. - Готовится из лесных ягод, мяты и гвоздики по спецрецепту покойного батюшки. Но обнародовать этот рецепт не стану. Это, так сказать, ноу-хау. Да, модное нынче словечко...
  Чуднов безраздельно господствовал за столом, вытаскивая байку за байкой из пространного сундука своих охотничьих историй. Если верить ему, этот заядлый охотник, потакая своему хобби, объездил чуть ли не всю планету. Среди его охотничьих побед самое достойное место, разумеется, занимают победы над большой пятёркой - несколько лет назад на африканском сафари он застрелил слона, носорога, льва, леопарда и буйвола.
  - Однако, весьма несуразная несправедливость, что во всём мире к большой пятёрке относят лишь этих африканских животных, - посетовал Роман Евгеньевич, обмакивая кусочек кабанятины в горчичный соус. - Я поохотился во всех лесах нашей необъятной страны, от смоленских дубрав до сибирской тайги, и собрал не менее интересные трофеи. По-моему, застреленные мной животные вполне претендуют на то, чтобы называться российской большой пятёркой, а то и шестёркой. Судите сами, Григорий Юльевич, в соседней Смоленщине я регулярно охочусь на кабанов. Экземпляр, который мы сейчас поедаем, как раз оттуда. Ох, и свирепые твари эти кабаны. Хитрые, острожные, но отчаянные, когда нужно постоять за себя. Хромоту мне подарил как раз один из них, ранив мою ногу клыком. Если бы не Сева, вместе с которым мы охотились... В общем, не сидел бы я здесь. Там же, под Смоленском я, бывает, охочусь на лосей. В тундре я убивал оленей. В моей коллекции имеется и бурый медведь. Его шкура расстелена в одной из комнат моего дома. Ещё в Союзе мне довелось поохотиться в Беловежской пуще - там я завалил зубра. Ну, и, наконец, амурский тигр - краса и гордость моей коллекции...
  - И эти тоже?! Позвольте, - возразил Жемчужный, - но ведь зубр и амурский тигр отнесены к краснокнижным животным. Их нельзя убивать.
  Роман Евгеньевич и Всеволод быстро обменялись удивлёнными взглядами и предпочли оставить эту реплику без внимания.
  Складывается впечатление, будто бы этот странный учёный живёт не в России!
  Разговор не клеился. То ли еда была не той, то ли гость был слишком напряжён, но получалось так, будто бы Чуднов рассказывал свои истории только для Всеволода. Тот, хоть и слышал их не по первому десятку, а во многих из них даже принимал личное участие, старательно делал вид, что слышит от Романа Евгеньевича нечто новое. В то же время Григорий почти не поддерживал беседу. А если и выдавал изредка какие-нибудь реплики, то они, как правило, ставили хозяина в тупик. Например, математик сказал, что не считает доблестью убийство крупных и опасных животных, так как человек в этой схватке заведомо сильнее.
  - Человек сильнее даже тогда, когда идёт на медведя не с ружьём, а с рогатиной. Так в чём же доблесть?
  Чуднов не нашёл ничего лучше, кроме как высказать довольно банальную мысль о сложившемся порядке вещей и о превосходстве человеческого интеллекта.
  - Безусловно, человек наделён интеллектом, с которым животному разуму тягаться не по силам, - согласился Жемчужный. - Но чем человек точно обделён, так это добродетельностью. Иначе ему никогда не пришло бы в голову убивать животных ради развлечения. В этом отношении охотник вроде вас ничем не лучше тореадора, выходящего на бой с могучим быком тогда, когда животное уже вымотано и потеряло много крови в схватке с предыдущими участниками зрелища. Мир осуждает корриду, но охота в смоленских лесах и уж тем более истребление тигров, на мой взгляд, не менее предосудительны.
  Слушая это, Всеволод перестал жевать. Он встревожено взглянул на Чуднова. Тот нахмурился, но проглотил эту горькую пилюлю.
  К еде Жемчужный почти не притронулся. Знаменитую в этом доме Чудновку он даже не пригубил, чем и заставил радушного хозяина нахмуриться вновь. Затем Роман Евгеньевич произнёс речь, а, точнее, процитировал Лермонтова:
  - "Лишь один из них, из опричников,
  Удалой боец, буйный молодец,
  В золотом ковше не мочил усов.
  Опустил он в землю очи тёмные,
  Опустил головушку на широку грудь
  А в груди его была дума крепкая".
  Отчего же не ешь, не пьёшь, Григорий Юльевич? Иль кабан смоленский, убитый в нечестном бою, травой отдаёт, иль Чудновка горька не в меру?
  - Иль в солянке мало соли, иль бифштекс недоперчён, - саркастически добавил Жемчужный.
  - Филатов? Про Федота-стрельца? Кстати ты его вспомнил, стихами на стихи ответил.
  - Да сыт я, Роман Евгеньевич.
  - А чего не пьёшь? Боишься, что отравим? Не бойся, не отравим. Ты нам ещё очень нужен. Если отравим, то потом! - и Чуднов громко расхохотался над своей неосторожной шуткой.
  Григорий ничего не ответил.
  Чуднов почти по-отечески положил свою руку на плечо Жемчужного и увещевательным голосом сказал:
  - Да не кручинься ты, Григорий, всё у тебя будет хорошо. Здесь у тебя врагов нет.
  - Зачем же тогда похитили и везли как каторжника? Спасибо хоть, что мешок на голову не надели.
  - Пожалуйста, - Роман Евгеньевич рассмеялся. - Ты послушай только, что он говорит, Сева! Как каторжника! С комфортом да в дорогой машине, да ко вкусному ужину! Как каторжника! Ну, насмешил ты меня, Григорий Юльевич!
  Он уже перешёл на "ты" с гениальным учёным.
  Однако же колоритной фигурой был этот Чуднов, будто бы действительно выпавший из девятнадцатого века. В речь подмешивает устаревшие слова вроде "кручиниться", с лёгкостью цитирует классиков. Григорий не удивился бы, если б Роман Евгеньевич вдруг перешёл на французский. В своей догадке он был не столь далёк от истины.
  В следующую минуту в гостиную ворвался тот самый мальчик, который играл во дворе с собакой. Лабрадор вбежал вслед за ним. Увидев Григория, мальчик заметно смутился.
  - Папа, можно мне посмотреть мультики?! - звонким голосом спросил он отца.
  - Have you been studying English today? - заговорил Чуднов.
  - No, father.
  - Please, explain why. You"ve promised me it today but you play with dog all day. I have to prohibit you playing with animal. Especially when you lead him to the hall where we live, eat and sleep. Did you understand me?
  - Yes, father.
  - What should you do?
  - I should go and study my lessons.
  -So go on. And lock up your nasty dog.
  Во время этого диалога собака с хозяйским видом прошлась по комнате и, подойдя к Григорию, с любопытством обнюхала его. Она деловито вертела головой по сторонам и виляла хвостом. Теперь у Жемчужного появился новый знакомец.
  Когда получивший нагоняй мальчик покидал комнату, преданный лабрадор поспешил за ним.
  - Совсем распустил я своего княжича, - посетовал Роман Евгеньевич. - Скоро своего пса за стол будет сажать! Лучше бы языки учил, чтоб быть образованным. Да разве понять ему это в десять лет? Григорий Юльевич, будете гувернёром моего отпрыска. О лучшем гувернёре и мечтать нельзя.
  Жемчужный напряжённо молчал.
  - Впрочем, о чём это я, - спохватился Чуднов. - Пожалуйте в кабинет, закончилось время шуток и праздных разговоров.
  Несколько минут спустя Чуднов и Жемчужный сидели в коричневом кабинете за рабочим столом Романа Евгеньевича. Всеволода уже не было, помещик его куда-то отпустил. Сам Чуднов долго не мог приступить к разговору. Его всё отвлекали постоянные телефонные звонки на мобильный, который он на время ужина отключил. Григорий терпеливо ждал, разглядывая серебряного иберийского быка на чудновском столе. Именно такие и участвуют в пресловутой испанской корриде, погибая на арене на потеху публике.
  Наконец, Роман Евгеньевич, обратил взор своих несколько выпученных глаз на учёного и заговорил:
  - Итак, именно мы, как вы понимаете, пытались выйти на вас. Однако вы игнорировали наши предложения о переговорах. Засим, мы были вынуждены поступить именно так, как поступили. Теперь вы сидите передо мной.
  - Я кое о чём догадываюсь, но всё же... В чём ваш интерес ко мне? - спросил Жемчужный.
  - Буду прямолинейным. Мы заинтересованы в вас, так как вы разрабатываете средство против сибирского гриппа и, по нашей информации, в настоящее время очень близки к тому, чтобы завершить работу... - Чуднов испытующе посмотрел на Жемчужного.
  На лице Григория не отражалось никаких эмоций. Что это? Самообладание, покорность судьбе или обыкновенная усталость.
  - Вы можете молчать и дальше, - продолжал Роман Евгеньевич. - Однако в вашем положении разумно задавать вопросы. Но если пока вы предпочитаете больше слушать, слушайте. В нашем распоряжении имеется крупная фармацевтическая сеть. На нас работают опытные врачи, фармацевты, большие медицинские организации и обыкновенные аптеки, каких немало в каждом московском районе. Мы процветаем, потому что мы дальновиднее, хитрее, напористее других. В этом секрет нашего успеха. Я уверен, даже в вашей домашней аптечке найдутся лекарства, разработанные и произведённые нами. Средство от сибирского гриппа - это потенциальная золотая река. И мы желаем, чтобы источник этого потока был в наших руках, а не в руках наших конкурентов, на которых вы, Григорий Юльевич, работаете.
  - Вы предлагаете мне работать на вас, - уточнил Григорий.
  - Предлагаем, а точнее, уже решили, что вы будете работать на нас, - в словах Романа Евгеньевича было столько самоуверенности, словно ему никогда не приходилось испытывать неудач. - Нам известно, что кроме вас эту работу никто не доделает. Даже ваш ближайший друг и партнёр Покаржевский, при всём уважении к его таланту и трудолюбию.
  - Но все наработки остались там, откуда вы меня увезли: результаты первых испытаний, их алгоритм. В конце концов, неужели там согласятся...
  - Это не ваша забота, Григорий Юльевич. Согласятся, и все наработки отдадут. Вы, похоже, даже не представляете, с какой могущественной силой вы имеете дело. Какие люди за нами стоят? Они не посмеют возражать нам. Они слабее нас. Таким образом, ваша задача доделать то, над чем вы уже работаете. Но на нашей базе.
  - А вы, разумеется, будете получать с результатов моего труда баснословные барыши.
  - Не вижу оснований для саркастических замечаний, Григорий Юльевич. Никто не просит вас работать за спасибо. Вы не будете ни в чём нуждаться.
  Жемчужный открыл было рот, чтобы высказать какое-то возражение, но Чуднов спешно перебил его:
  - Мне известно, что вы скажете. Что нашли в себе силы отказаться даже от миллиона долларов. Мы это знаем. В том то и заключается вся ирония сложившейся ситуации, что вас невозможно подкупить. Вы этакий нестяжатель. Таких в нашем безумном мире нынче почти не сыскать. Однако других посулов предложить вам мы не можем. И оставить вас для работы на конкурентов тоже не можем. Наверное, во всей Вселенной не сыщется того, что могло бы вас по-настоящему заинтересовать. Кроме работы. А работы для вас будет достаточно, как и средств для работы. В вашем распоряжении будет неограниченная материальная база, новейшее оборудование, квалифицированные ассистенты.
  - Работы мне хватало и на прежнем месте. Я работал для людей.
  - В чём заключается для вас моральная дилемма? Ведь вы никого не предали. Вы разрабатывали средство, которое призвано спасти многие жизни. Вы это сделаете. Правда, в несколько иных для себя условиях. И, заметьте, со значительным выигрышем для себя. Впрочем, теперь всё это не более чем разговоры. Решение уже принято. Вам придётся работать с нами.
  - Вы говорите, что у вашей системы и людей, которые за вами стоят, неограниченные возможности. В таком случае, почему бы вам не дождаться момента, когда средство будет найдено и...?
  - И что? Отобрать готовый результат? Это было бы несерьёзным. Мы же не какие-то голопузые рэкетиры, чтобы заниматься откровенным вымогательством. Мы нашли куда более изящный способ заполучить своё, пригласив вас на работу к нам. А потом спокойно воспользуемся результатами нашего, подчёркиваю, нашего труда. Nothing personal, just a business - ничего личного, только бизнес.
  Григорий задумался.
  - А если я откажусь?
  Роман Евгеньевич с хитрой усмешкой прищурил серые глаза.
  - Вы ведь, мягко говоря, неглупый человек и понимаете, что вам сделано предложение, от которого отказываться... м-м-м... скажем, не принято.
  - А если я рискну, - Григорий почувствовал себя так, будто бы позволил себе закурить, находясь в центре порохового склада.
  Чуднов внимательно посмотрел на Григория. В его стальных глазах заплясали бесы, которым он до этого момента не давал воли. Тем не менее, Роман Евгеньевич постарался сказать как можно вкрадчивее:
  - Григорий Юльевич, милый, будьте благоразумным. Если вам наплевать на себя, вспомните, пожалуйста, о своих близких. К примеру, о племяннице - весьма премилой девочке, - Роман Евгеньевич сделал многозначительную паузу и добавил с кошачьими интонациями: - Её, кажется, Катей зовут?
  Григорий угрюмо молчал и зачем-то внимательно разглядывал отросшие ногти на своих пальцах.
  - Знаю. Катей. Мы всё о вас знаем, мистер Жемчужный. Так что сопротивление бесполезно. Да и бессмысленно. Вы ведь не на концлагерные работы обрекаетесь. Вы призываетесь к труду, достойному личности вашего масштаба. Да, мы похитили вас. Но только потому, что добровольно вы вряд ли пришли бы и согласились работать с нами. Ведь для вас мы, наверняка, захватчики, пираты. А для вас на первом месте принципы, преданность дружбе и избранному делу. Так что вы бы предпочли не работать вовсе, чем работать с нами. А этого допустить мы не можем. Однако, достаточно. Уже поздно и пора спать. Завтра мы обсудим с вами детали сотрудничества, а пока в вашем распоряжении имеется одна из опочивален моего гостеприимного дома. Не откажите в любезности, пройдите в неё. Благо, опочивальня располагается по соседству с моим кабинетом.
  Этот высокопарный стиль в сочетании со смыслом, вкладываемым в напыщенные слова, звучал неестественно.
  "Опочивальня", в которую отвели Григория, была без изысков. Двухместная кровать, заправленная чистым бельём, деревянный журнальный столик с телефоном и подборкой каких-то газет, небольшой современный телевизор, ночник, шкаф, зеркало - типичная для отелей средней руки обстановка. Правда, Жемчужному было не с чем сравнить - он никогда не ночевал в отелях.
  Помимо прочего, на журнальном столике лежали жёлтые теннисные мячики. Они учли даже это!
  Увидев телефон, он только сейчас вспомнил о матери, которая в его отсутствие, должно быть, не находит себе места. Возможно, ей уже сообщили из центра, что Жемчужный пропал. Оставшись один, он постарался набрать свой домашний номер, но у него ничего не выходило - видимо, телефон работал лишь в пределах дома. Решив отложить разговор с матерью, если он вообще возможен, до утра, он погасил ночник и лёг в постель. Проворочавшись час и не почувствовав даже приближения сна, он сел в постели и зажёг свет. Затем встал, побросал мячики, успокаивая нервы, прошёлся по комнате, открыл зарешеченное окно и минут десять стоял, вдыхая студёный воздух весенней ночи.
  До чего она благодатна эта весенняя ночь! Как, должно быть, разнообразна и интересна жизнь, идущая мимо него! Например, жизнь, которой живёт этот краснобай и позёр Чуднов, жизнь его близких. А мог бы и он, Григорий Жемчужный, жить полноценной интересной жизнью? По крайней мере, шанс что-либо изменить у него был. Он не воспользовался. Быть может, напрасно?
  Он стоял у окна так же, как, бывало, глубокой ночью стоял у открытого окошка своей убогой квартирки. Там вечный шум и вонь выхлопных газов, здесь тишина уснувшего леса и аромат хвои. Так тихо, что даже не по себе, будто бы находишься в склепе. Григорий давно отвык от такой невероятной естественной тишины. Он стоял и стоял, словно заворожённый, и глаза его вдруг начали наливаться свинцом. В голове путались мысли, проносились обрывки каких-то неясных образов. Он засыпал, стоя - столь опьяняюще подействовал на него целебный воздух соснового бора.
  Закрыв окно, он поспешил в постель. Устроившись поудобнее, он протянул руку к ночнику и только сейчас обратил внимание на стопку газет, размещённых на журнальном столике. Григорий взял эту кипу и стал бегло пробегать её содержимое глазами. Странная подборка: выпуски были изданы в разное время! Здесь были пожелтевшие номера, увидевшие свет в январе 1999-го и совсем свежая пресса, датированная мартом 2007-го! Другой человек и не придал бы этому никакого значения, однако пытливый ум гения машинально, на автомате стал искать какой-то объединяющий фактор. Вскоре он обнаружил, что во всех выпусках содержатся сообщения об исчезнувших детях. Все они пропали в разные годы в разных местах нашей страны. Некоторые наиболее резонансные случаи в своё время были у всех на слуху. Григорий знал и помнил о них.
  Кто-то из этих несчастных детей так и сгинул без вести, кто-то со временем был найден мёртвым... Газеты, как это порой водится, смаковали ужасные подробности страшных находок! И ни одного упоминания о благополучном исходе, словно кто-то специально подбирал статьи таким образом, чтобы произвести на читающего эту подборку наиболее удручающее впечатление! И это ему удалось!
  После часового ознакомления с этими во многом схожими сообщениями сон как рукой сняло. Григорий ясно понял намёк и до конца осознал, что люди, "пригласившие" его на работу, не остановятся ни перед чем для достижения своих целей. В данном случае они не погнушались прибегнуть к завуалированному циничному шантажу и, пожалуй, весьма преуспели в своей изобретательности.
  Он проворочался всю ночь, превратив простыню под своим телом в какой-то тряпичный рулет. И лишь под утро Григорий, измученный бессонницей, ненадолго забылся в своей измятой, скомканной постели.
  Ему приснилась Катя Жемчужная, которая куда-то убегала от него по ромашковому полю, а он безуспешно силился её догнать. А упускать её было нельзя! Девочка легко, вприпрыжку неслась по ярко зелёной траве, иногда останавливаясь, чтобы сорвать цветок. Григорий бежал следом, но всё время спотыкался, падал и долго не находил в себе сил подняться. Затем он с большим трудом вставал на ноги, пытался бежать вперёд и снова спотыкался. В отчаянии он кричал ей, чтобы она остановилась и подождала его, но голос Жемчужного словно тонул в щебете лесных птиц, и племянница никак не могла его услышать. Она всё удалялась и удалялась от него. Вскоре Катя, облачённая в белое летнее платьице, превратилась в еле различимую светлую точку где-то у самого горизонта. И только в этот момент Григорий осознал, что потерял её навсегда. Переполненный горем и одиночеством, он сидел на летнем лугу, обхватив голову обеими руками, и рыдал. А вокруг него кипела жизнь, такая прекрасная и такая равнодушная к человеческой беде.
  Это был лишь сон, и Григорий предпочёл скорее проснуться, чтобы положить конец своему страданию. Открыв глаза и поняв, что ничуть не отдохнул за остаток ночи, проведённый в беспокойном сне, он сверлил воспалёнными глазами потолок, разрисованный под голубое небо с белоснежными облаками.
  Бессонница, бессонница который год подряд.
  И скоро дырку в потолке протрёт мой тусклый взгляд.
  Было около девяти утра. Со двора слышался задорный лай жизнерадостного лабрадора и заливистый смех мальчишки Чуднова. Уже в этот ранний час эта пара была полна сил и желания веселиться. Через несколько минут в спальню Григория постучали и пригласили к завтраку.
  Утренняя трапеза в доме Чуднова состояла из пищи, которая является наиболее типичной для упомянутых выше отелей средней руки: яичница-глазунья с ветчиной, помидорами и поджаренным луком, кофе с молоком, горячие тосты, на которые можно было положить кусочек сыра или намазать сливочное масло с черничным джемом, яблочный сок - свежевыжатый, судя по желтоватой пенке сверху. За столом, кроме Григория, находился лишь хозяин дома и больше никого. Но ведь в этом доме должна быть женщина, подумал Жемчужный. Конечно же, она есть, просто хозяин не желает её показывать кому попало. Возможно, она некрасивая. Иначе Роман Евгеньевич, в котором тщеславность угадывается с первого взгляда, непременно продемонстрировал бы её, как, должно быть, демонстрирует охотничьи трофеи, добротную амуницию для звериной ловли или дорогую мебель. Хотя, с другой стороны, она могла быть, наоборот, красивой, и Чуднов, привыкший быть собственником во всём, просто не желал, чтобы кто-нибудь чужой позволил себе пялиться на неё.
  Роман Евгеньевич сидел за столом в своём неизменном махровом халате, выпрямившись, будто бы проглотил целый лом. Поглаживая усы, он с аппетитом расправлялся с яствами и с доброй усмешкой поглядывал на Григория. Тот не ел, а с видом исследователя тыкал своей вилкой лежащий перед ним кусок яичницы.
  - Что не так, Григорий Юльевич? - осведомился Чуднов. - Вам не нравится яичница?
  - Нет. В ней лук.
  - Был бы он варёным. Его я и сам не переношу. А то ведь поджаренный, просто загляденье!
  - Я не терплю лук в любом виде.
  - Тогда отведайте жареных хлебцев с ветчинкой. Запейте яблочным соком. Только что выжали, - предложил Чуднов. - Знаете, как сейчас модно называть жареные хлебцы? Тостами. А я всю жизнь думал, что тост - это застольное поздравление. А свежевыжатый сок знаете как нынче по-модному? Фреш, оказывается. Я, знаете ли, русский человек и не привык заменять исконно русские слова заморскими суррогатами. Совсем перед Западом голову склонили! - Роман Евгеньевич на секунду задумался и продолжил свой монолог, ничуть не смущаясь тем, что практически разговаривает сам с собой: - Вот вы, Григорий Юльевич, как образованный человек, естественно, помните строки из "Евгения Онегина" "Шишков, прости, не знаю, как перевести". А кем был этот самый Александр Семёнович Шишков, к которому обращалось Солнце русской поэзии? Кто-нибудь задумывался об этом? А ведь Шишков - это великий патриот, ценитель русского...
  - Роман Евгеньевич, я буду работать с вами! Что для этого нужно? - неожиданно выпалил Жемчужный, прервав рассказ хозяина дома о патриоте Шишкове.
  - Вот и славно, - сказал Чуднов, вытирая салфеткой усы.
  Несмотря на согласие, данное Григорием, Роман Евгеньевич выглядел расстроенным. Видимо, оттого, что его резко перебили в момент, когда он решил блеснуть своей недюжинной эрудицией.
  - Вот и славно, - повторил он. - Как я и говорил, в вашем распоряжении будет лаборатория, оборудованная по последнему слову техники, и целый штат ассистентов, помощь которых поможет вам довести начатое вами дело. К сожалению, мы считаем необходимым ограничить вашу свободу. Теперь вы слишком многое знаете, да и предсказать ваше поведение мы никак не можем. Вы же человек с принципами.
  - Разве вы не собираетесь ограничиваться красноречивым намёком на мою племянницу?
  - Не собираемся. Намёк на вашу племянницу будет единственно действенным для вас стимулом работать с нами, - голос Чуднова звучал ровно, спокойно, даже буднично.
  - Работа? Скорее, это рабство.
  - Ну, разве можно назвать это рабством, если мы позволяем вам самореализоваться, жить в достатке. Со временем вы даже сможете посещать общественные места. Но только со временем. И с условием о сохранении молчания. Вы же понимаете, что любое неосторожно сказанное вами слово сможет обернуться чувствительными для вас последствиями. Так то, Григорий Юльевич... Не хотите ли Чудновки?
  Обещает со временем отпустить. Но сейчас-то он что угодно может пообещать! Старый лис! Впрочем, этот разбойник мог без опаски отпустить Жемчужного прямо сейчас. Намёка на Катю было достаточно, чтобы он не только работал на них, но и молчал до гробовой доски. Впрочем, это даже хорошо, что он будет изолирован от общества, подумал Григорий. В конце концов, если он будет работать на них, находясь на свободе, тогда общественность поймёт, что Жемчужный имеет отношение к чему-то очень необычному. В этом случае журналисты приложат все усилия, чтобы узнать правду. А публичности такой правды Григорий не желал. Так что уж пусть лучше он надолго исчезнет из поля зрения людей. А как объявится, смотришь - его и узнавать перестанут. Но дальнейшие перспективы всё же требовали некоторого прояснения.
  - Допустим, я изобрету средство, а дальше что? Я действительно окажусь ненужным вам?
  - Вы очень подозрительны, Григорий Юльевич. Не доходите до паранойи. Будете, будете нужным, уверяю вас. Мало изобрести средство, нужно ведь ещё наладить его бесперебойное производство. А для этого нужен профессионал, ответственный человек. Такой как вы.
  - Как будет утроен мой быт?
  - Неожиданный вопрос, - ответил Чуднов. - Мы знаем вас как аскета, которого не очень волнуют бытовые вопросы. Однако, я шучу. Вы вправе знать, как вы будете жить. А жить вы будете в квартире при медицинском центре, в котором станете работать. Там живут наши сотрудники. Многоквартирный дом построен специально для них. Всё это находится в Одинцовском районе.
  - А можно выделить мне отдельный дом?
  - Зачем?
  - Хотелось бы полного уединения. И чтоб мама была со мной.
  Чуднов на секунду задумался.
  - Думаю, можно, - ответил он. - Конечно, это будут не те хоромы, в которых я нынче имею честь принимать великого учёного, но довольно уютный домик вам будет обеспечен. Впрочем, я думаю, вы в любом случае не обидитесь. Ведь ваш бытовой минимализм известен всему миру.
  - Да, я не обижусь, - подтвердил Григорий.
  - Однако ваш домик будет под наблюдением. Конспирация так конспирация.
  - Хорошо, - согласился учёный. - Пусть ни одна живая душа не будет знать обо мне. Как насчёт ваших сотрудников? Ведь они...
  - Не волнуйтесь, - успокоил его Чуднов. - Никто ни о чём не проговорится. Они для этого слишком хорошо обеспечены и слишком серьёзно напуганы.
  Григорий насторожился. Его реакция позабавила Романа Евгеньевича.
  - Не беспокойтесь, Григорий Юльевич. Все будут живы, довольны и счастливы. Уж вы, верно, решили, что мы какие-то демоны. А мы между тем просто бизнесмены. Nothing personal, just a business - ничего личного, только бизнес. Отныне у вас не будет никаких проблем. О вашем быте и юридическом статусе будут думать совсем другие люди. И поверьте - мы вас не обидим. Вы лишь делайте то, что вы умеете и любите делать. Просто хорошо работайте. Ну, по рукам, Григорий Юльевич?
  Жемчужный секунду поколебался и с обречённым видам пожал протянутую ему Чудновым руку.
  Теперь вы в золотой клетке, "мистер" Жемчужный.
  
  Глава 19. Капитуляция
  
  Владислав Покаржевский не пробыл на оперативке и часа, хотя рассчитывал, как минимум, на полтора. Вернувшись в свой кабинет, он не застал там Григория. Возможно, Жемчужный пошёл к больным в палаты. Однако там его тоже не было. Его мобильный подозрительно молчал. Владислав, томимый смутными подозрениями, побегал по этажам, но Жемчужного нигде не было. Внизу у вестибюля он наткнулся на уборщицу, которая видела, как Григорий более часа назад выходил на улицу. Но возвращающимся назад она его не видела. Тревога Покаржевского становилась невыносимой. Он набрал домашний телефон Жемчужных, но Софья Иосифовна сообщила, что Григорий домой не возвращался.
  Наконец, Покаржевский убедился, что за время его отсутствия произошло что-то крайнее, практически непоправимое, и Григорий, возможно, теперь находится в руках тех, кто ему угрожал. Владислав не имел ни малейшего понятия, что же ему теперь следует предпринять. Для начала требовалось сообщить о случившемся директору центра. Всё-таки речь идёт о возможной потере ценнейшего кадра, а значит о потере потенциальной прибыли, которую он мог принести медицинскому центру. Впрочем, о коммерческих последствиях исчезновения Жемчужного Покаржевский думал в последнюю очередь, если вообще думал об этом.
  Анатолий Иванович Стеклов, директор медицинского центра, выслушал сообщение Покаржевского без удивления и вопросов, чем вызвал у Владислава неприятные подозрения. Возбуждённый, с вспотевшими, всклокоченными волосами и сдвинутыми наискосок очками, Покаржевский эмоциально призывал что-то сделать, а Анатолий Иванович слушал его с таким видом, будто бы Покаржевский рассказывал ему о том, как вчерашним вечером ремонтировал кухонный кран. Впрочем, директор сидел, скорее, с видом обречённым, нежели скучающим.
  - Присаживайся, Влад, - вдруг предложил он, - постарайся успокоиться. Понимаешь, тут такая ситуация... - Стеклов явно собирался с духом перед тем, как сказать что-то очень важное. - Похоже, не мы изобретём средство от сибирского гриппа.
  - То есть?
  - То есть его изобретут те, кто, собственно, забрал у нас Григория Жемчужного.
  - То есть вы знали, что Жемчужного похитят? Знали и?..
  - Нет, я не знал, что они похитят его, но, узнав об этом, ничуть не удивился. Я вот уже несколько дней знаю об их намерениях забрать у нас изобретение, работу над которым мы уже практически закончили. Они потребовали от нас все разработки...
  - Но неужели мы отдадим их?! - с отчаяньем спросил Владислав.
  - Уже отдали.
  - Когда же успели?
  - Сегодня ночью.
  Теперь Покаржевский всё понял. Ему стало ясно, почему за прошедшую оперативку директор ни разу не поднял вопроса о продвижении в разработке вакцины, хотя прежде с этого начинались и заканчивались любые совещания, почему попытки Владислава повернуть обсуждение в это русло пресекались Анатолием Ивановичем под благовидными предлогами, почему оперативка была короче обычного, почему у него не было даже возможности сообщить, что Жемчужный в опасности. Ему стало ясно, почему прошедшим вечером директор не дал засидеться своим сотрудникам до поздней ночи, хотя прежде это было обычной практикой.
  И лошади падают от непосильного труда. Что же говорить о людях, сказал он тогда. Дескать, у всех семьи, дети. Что ж, жить теперь на работе из-за этого сибирского гриппа? И настоял, чтобы Покаржевский, Жемчужный и некоторые другие ударники ушли домой.
  - Но у меня нет ни семьи, ни детей, - возразил Григорий. - Я могу остаться.
  - Что ж вам теперь, Григорий Юльевич, перестать считаться человеком? В конце концов, у вас есть мама. Она ждёт вас, - в голосе Анатолия Ивановича подкупающе звучали отеческие нотки, такие добрые, всепонимающие и, как выясняется, коварные...
  В медицинском центре остались лишь дежурные врачи и сам директор. Тогда-то всё и произошло!
  Неужели Анатолий Иванович предатель?! Его тоже купили? В душе Покаржевского поднималась ярость, но ещё находил в себе силы подавлять её проявления. Но долго ему не продержаться. Миролюбивость Покаржевского странным образом уживалась в его душе вместе со вспыльчивостью. Он мог легко разбушеваться, видя несправедливость, трусость и предательство.
  - Кто эти люди?
  - Этих людей можно назвать чёрными фармацевтами. Они располагают обширными связями, влиянием, покровительством больших сил. Нам совершенно нечего им противопоставить.
  - И что же?! Мы легко сдадимся?!
  - Увы, нам более ничего не остаётся. Только смириться с этим. Не пытаться что-то исправить, восстановить справедливость. Это не приведёт ни к чему хорошему.
  - Я подозревал, что за этим стоят серьёзные люди. Жемчужный получал письма от некоего Романа Евгеньевича...
  - Ах, если бы дело было только в этом Романе Евгеньевиче... За этой персоной стоят птицы поважнее.
  Директор порылся в документах и, достав оттуда какую-то бумагу, протянул её Покаржевскому.
  - Взгляни.
  Бумага была адресована Анатолию Ивановичу. В ней предлагалось доминирующее участие некоего подмосковного медицинского центра в разработке вакцины от гриппа, которой занимался "Объединённый медицинский центр". Это "доминирующее" участие призывалось закрепить специальным соглашением между медицинскими центрами, в ходе реализации которого стороны должны предоставлять друг другу необходимые консультации и гарантировать помощь в виде предоставления ценных кадров.
  Автор письма надеялся на совместное плодотворное сотрудничество, а также последующее развитие партнерских отношений. Внизу стояла подпись Фёдора Борисовича Ставского.
  - Ставский?! - не поверил глазам Покаржевский. - Сам Ставский?! Но ему-то, знатному нефтянику и металлургу, какое дело до гриппа?!
  - Не забывай, что у него большие интересы в фармацевтике. Достаточно раскрыть "Ведомости", чтобы убедиться в этом. И потом, обрати внимание на слово "доминирующее". Что это, по-твоему, значит?
  - Что нам придётся умыть руки.
  - Точно. Это означает, что мы должны срочно свернуть наши изыскания. За нас это доделают другие. Это значит, что мы не будем есть пирог, который сами же почти что испекли. Впрочем, наша сила была в Жемчужном. Теперь у нас его нет и довести начатое, в общем-то, некому.
  - Тут пишется про некое соглашение. Но любое соглашение между сторонами предполагает равенство сторон и их взаимную выгоду от реализации соглашения. Это вам скажет любой правовед-цивилист. Что по этому соглашению получаем мы?
  Покаржевский никак не мог уняться, и директор смотрел на него с неподдельным удивлением.
  - Я тебя не понимаю, Владислав. Неужели ты пытаешься найти в этом справедливость? Слово "доминирующее" означает, что наша доля прибыли от продаж препарата составит двадцать процентов. Мы всё-таки работали над вакциной, и даже Ставский не решается игнорировать это. Остальные восемьдесят будут за его структурами.
  - Ставский невероятно щедр! - в голосе Покаржевского звучали горечь и ирония.
  - Спасибо, что хотя бы это оставят, если, конечно же, оставят. Боюсь, жадность возьмёт над ними верх.
  - А с людьми-то что делать?! Мы обещали им скорое спасение. Кто их теперь вылечит?!
  - Владислав, не мучай, не мучай меня больше! Эти вопросы останутся без ответов! - раздражённый, он всегда начинал называть его Владиславом вместо короткого имени Влад.
  Оба подавленно замолчали, переживая случившееся. Уверенность Покаржевского в том, что директор стал предателем, поколебалась. Возможно, он просто счёл благоразумным отступить в ситуации, когда сопротивляться такому натиску бессмысленно. Но хватит ли этого благоразумия у Владислава? Он не был уверен. Его так и лихорадило от возмущения. Профессор хмуро разглядывал лист добротной бумаги, на которой стояла подпись всемогущего Ставского, снизошедшего до обращения к никому не известному директору медицинского центра. Подпись, поставленная такой значительной персоной, удивляла Покаржевского. Он ожидал увидеть чуть ли не императорские вензеля с причудливыми украшениями и закорючками. Говорят, люди с амбициями не умеют расписываться просто. Трудно было представить, что у Ставского отсутствуют амбиции. Просто невозможно стать властелином промышленных империй при отсутствии честолюбия. Однако вопреки устоявшимся стереотипам подпись Фёдора Борисовича Ставского была предельно простой и незамысловатой: отдельно стоящая буква "С" и небольшая "волна" справа от неё.
  Покаржевский взял в руки письмо и зачем-то посмотрел её на просвет.
  - Можно я оставлю себе копию? - спросил он.
  - Зачем? - насторожился Анатолий Иванович и потянулся за бумагой. - Не надо.
   - Почему? - Владислав с крайней неохотой вернул ему лист.
  - От греха подальше. Я знаю тебя. Ты добрый и порядочный человек, но бываешь чересчур импульсивным. Для тебя существует только белое и чёрное. А мир, между тем, несколько пестрее, чем ты порой его себе представляешь. Здесь важно быть благоразумным. Иначе легко сломать себе шею. Кто-нибудь кроме тебя может догадываться, куда делся Жемчужный?
  - Думаю, нет. Возможно, он ещё никому не успел рассказать об обращениях в его адрес.
  - Ну, раз никто не знает, пусть не знают и дальше. Лучше держи язык за зубами! Умоляю тебя! Нам их не победить! Они всё равно добьются своего! Не ищи правды! Будь благоразумен!
  В этот день Анатолий Иванович ушёл домой раньше обычного. Задерживаться более он уже не видел смысла. Он был чрезвычайно расстроен. На его лицо словно легла какая-то тёмная тень, сделав почти невидимыми и без того трудно различимые в глубоких глазницах глаза.
  Едва директор покинул здание, Покаржевский позвал уборщицу и попросил у неё дубликат ключа от кабинета Анатолия Ивановича. Ничего не подозревая, уборщица дала Владиславу ключ. Мало ли что понадобилась заместителю директора в кабинете его начальника. Эти люди давно работали вместе и доверяли друг другу. Проникнув внутрь, Покаржевский принялся лихорадочно рыться в директорских бумагах и вскоре извлёк оттуда нужное письмо. Вместе с посланием он обнаружил экземпляр официального ответа Анатолия Ивановича Фёдору Ставскому, в соответствии с которым он принимает условия о "плодотворном сотрудничестве и партнёрстве". Наскоро запихнув в свой портфель оригиналы этих документов, он спешно покинул кабинет, однако тут же вернулся, чтобы откопировать себе приказ, которым Жемчужный был принят в штат сотрудников.
  
  Глава 20. Мафия действует стремительно!
  
  То, что происходило далее, характеризует Владислава Покаржевского как импульсивного и наивного человека. Возможно, виною тому была его весенняя депрессия, с которой не могли ничего поделать ни опытные невропатологи, ни психиатры, возможно, сказывался недостаток специфического жизненного опыта. Однако, так или иначе, но Владислав не внял совету старшего товарища быть благоразумным.
  На следующий день после разговора с Анатолием Ивановичем он не пошёл на работу. С самого утра Покаржевский стал названивать в приемную Ставского с требованием соединить его лично с Фёдором Борисовичем. Номер телефона он узнал из бланковой бумаги, на которой предприниматель обратился в медицинский центр. Любезная секретарша деликатно отказывалась соединять звонящего с неизвестно какими целями человека со своим шефом и предложила перенаправить его звонок к какому-нибудь исполнителю. Покаржевский хотел было настоять чуть ли не на аудиенции с Фёдором Борисовичем, но внезапно отказался от этой затеи и положил трубку. До него дошло, что никакими телефонными переговорами и аудиенциями нельзя было заставить чёрных фармацевтов вернуть свободу Григорию Жемчужному. Следующим его порывом было желание обратиться в правоохранительные органы. Однако, вспомнив недавний разговор с Григорием, он отказался от этой затеи, признав её бесперспективной.
  Тогда он сделал весьма опасный шаг. Какие цели он преследовал, на что надеялся, решившись на это, неясно, но о своём собственном благополучии он в этот миг наверняка не думал. Владислав дозвонился до газеты "Пламя Октября", представился другом и коллегой Григория Жемчужного, сообщил о его исчезновении и сказал, что располагает надёжными доказательствами того, что к этому исчезновению причастно одно очень известное в России лицо.
  Этот звонок был принят Вадимом Брусникиным - журналистом, который когда-то взял у профессора Панова интервью о только-только прославившемся Григории Жемчужном. С тех пор ему было вменено в обязанность отслеживать любые изменения, происходящие в жизни гениального математика, и превращать полученные сведения в потенциально кассовый материал. Занятие это, следует отдать должное, со временем стало довольно скучным и бесперспективным, поскольку жизнь Григория не отличалась разнообразностью и богатством на события. Выжав все сливки из устроенной им сенсацией, газета в скором времени забыла о нём настолько, что до звонка Покаржевского даже не была в курсе того, что он работал в медицинском центре над изобретением вакцины от сибирского гриппа. И в этом была профессиональная недоработка лично Вадима Брусникина. На вопросы своего шефа Киреева о том, как там поживает наш Григорий Жемчужный, Брусникин отвечал, что на этом фронте установилось долговременное затишье.
  - Ну, прямо как на Западном фронте времён Первой мировой! Без перемен! - шутил Сергей Михайлович и тут же забывал как об учёном, так и о своём подчинённом Брусникине.
  Поэтому когда раздался звонок Покаржевского, мирно дремлющий в своём кресле Брусникин даже не сразу сообразил о ком и о чём идёт речь. А сообразив, тут же поспешил с этой вестью к Кирееву. Заместитель главного редактора, узнав о сенсационной подоплёке этого звонка, растерянно скривился и лениво почесал за ухом. Он слишком хорошо помнил головомойку, которую утроил ему Портнов после публикации лживого интервью Панова. Наступать на те же грабли вновь ему не хотелось. Он в раздумьи покачал правой ногой, которую с комфортом устроил на левой, и попросил загоревшегося Брусникина пока не обращать внимания на всякие "провокации профанов и проходимцев".
  - Премии я однажды лишился, - пояснил он своё решение. - Кстати, из-за тебя. Больше не хочу.
  Брусникин не стал пререкаться с капризным начальником, несмотря на то, что столкнулся с чудовищной ложью со стороны шефа.
  В интервью Покаржевскому было отказано.
  Тогда медик решил обратиться в передачу "С миру по нитке" и рассказать об исчезновении Григория Жемчужного, а также правду о тех, кто к этому причастен. В редакции телепрограммы его словами всерьёз заинтересовались и, перезвонив ему через пару часов, сообщили, что передача выйдет в прямом эфире через несколько дней. Для поддержки обратной связи у Владислава взяли номер мобильного телефона и адрес электронной почты и назначили ему встречу с редакторами телепрограммы во второй половине дня.
  В это же самое время пришедший на работу директор медицинского центра Анатолий Иванов Стеклов обнаружил пропажу ценных документов и тут же связал эту пропажу с Покаржевским. Двух минут было достаточно, чтобы выяснить, что с утра Владислав на работе не появлялся. И Стеклов всё понял.
  Он понял, что его ставший мятежным подчинённый превратился в носителя настоящей информационной бомбы. Взрыв этой бомбы мощной ударной волной отразился бы на репутации благотворителя и мецената Фёдора Ставского. А тот не погладил бы по головке и самого Стеклова, который невольно стал виновником утечки компрометирующей информации.
  Стеклов спешно набрал мобильный Покаржевского, хотя и понимал, что это ни к чему не приведет. Владислав сбросил вызов. В отчаянии Анатолий Иванович набирал его номер вновь и вновь, но Покаржевский не желал отвечать.
  Стеклов метался по своему кабинету, словно раненый лев, и нигде не находил себе места. В его душе боролись два чувства: страх за своё благополучие в случае, если всесильный Ставский будет скомпрометирован, и опасение за судьбу Покаржевского, в случае, если Ставскому станет известно об утечке информации.
  Анатолий Иванович проклинал всё на свете: Владислава, который стал причиной этого невыносимого беспокойства, себя и свою легкомысленность - важнейшие документы было нужно держать в сейфе, сибирский грипп, явившийся невесть откуда и заставивший и доселе процветающих фармацевтов гнаться за потенциальной прибылью. Он проклинал Ставского, могуществу которого не мог ничего противопоставить, он проклинал уборщицу, которая, как выяснилось, впустила вчерашним вечером ошалевшего Покаржевского в кабинет директора.
  - Вы хоть понимаете, что вы наделали?! - вопил он на сжавшуюся в комок уборщицу-молдаванку. - Зачем вы сделали это?! Кто решил, что этот ненормальный может хозяйничать в моём кабинете, рыться в моих бумагах?!
  Уборщица испуганно молчала, не смея возразить ни слова.
  - Вон с глаз моих! Вы будете уволены!
  Уборщица, вытаращив глаза, переминалась с ноги на ногу, не в силах сдвинуться с места. Слова разъярённого директора звучали для неё приговором.
  - Вон с глаз моих! Не заставляйте меня повторяться?!
  Никогда ещё в жизни Анатолию Ивановичу не приходилось делать такого сложного выбора. Один звонок Ставскому - и Покаржевский... Страшно подумать, какая судьба тогда ждёт Владислава.
  Он снова набрал номер своего подчинённого, и снова ответом ему было молчание, а точнее, долгие, выматывающие душу гудки - этакая озвученная безысходность.
  - Безумец, безумец! - кричал Стеклов в молчащую трубку. - Пеняй теперь на себя, дурак! Ты сам себя приговорил!
  В порыве он набрал телефон Ставского и второпях, одним духом всё ему выложил. В ответ Фёдор Борисович долго молчал и в этом молчании Стеклов чувствовал закипающую ярость.
  - Мне казалось, что я работаю с серьёзными людьми, - медленно, сдержанно выговорил он. - Вы меня очень огорчаете, Анатолий Иванович. Очень огорчаете.
  Сказав это, Ставский оборвал связь.
  После этого Стеклов долго сидел в своём кресле, уставившись невидящими глазами в висящий на крючке белый медицинский халат. Ему казалось, что если он хотя бы пошевелит пальцем, эта комната провалится в бездну вместе с ним. Где же ты теперь, добрый, глупый Влад? Что с тобой? Где бы ты ни был, но с этой минуту за твою голову я не дал бы и ломаного гроша!
  
  Около двенадцати часов дня мобильный телефон Всеволода требовательно зазвонил. В это время он обедал в одном из кафе в центре Москвы и не ждал никаких звонков. Звонил Роман Евгеньевич Чуднов. Плотно прижав к уху левым плечом трубку телефона, он спешно записал "паркером" на салфетке "Стеклов Анатолий Иванович" и номер мобильного телефона. Ниже шла запись "Покаржевский Владислав".
  - Сева, у нас мало времени, - голос Чуднова звучал тревожно. - Этот Покаржевский весьма опасный тип. Надо бы ему втолковать, что почём. Причём так втолковать, что бы он всё сразу осознал и молчал веки вечные. Ты меня понимаешь?
  - Понимаю, Роман Евгеньевич. Прекрасно понимаю.
  - Ну, вот и молодцом! За что я тебя люблю и уважаю. А тот, который Стеклов, тот его шеф. Наберешь ему немедля и вызнаешь всё о Покаржевском, этом Робеспьере доморощенном. Ясно? Действуй! Верни покой Фёдору Борисовичу!
  Едва закончив говорить с Чудновым, Всеволод набрал телефон Стеклова и вскоре под записью "Покаржевский Владислав" появились данные о его домашнем адресе, мобильном телефоне, марке и номере автомобиля.
  Об обеде Всеволод больше не думал. С пару минут он что-то обмозговывал, уставившись на неизвестные ему до этого две фамилии медиков, затем, словно на что-то решившись, жирно зачеркнул чёрным "паркером" слова "Покаржевский Владислав".
  Около двух часов дня Владислав вышел из своего дома и направился к автомобилю, припаркованному во дворе. Он намеревался отправиться в Останкинский телецентр для переговоров с телевизионщиками, как и было запланировано с утра. В руках он держал портфель, в котором был собран "компромат" на Ставского. С помощью этой небольшой подборки документов, выкраденных из кабинета Стеклова, он собирался в прямом эфире разоблачить "чёрных фармацевтов" и рассказать всей стране, куда же так внезапно исчез Григорий Жемчужный.
  Владислав не успел дойти до своей машины, когда увидел стремительно приближающегося к нему человека. Незнакомец шёл наперерез Покаржевскому. Врач не сразу осознал происходящее, а когда человек внезапно выхватил из своей одежды пистолет и направил дуло в его сторону, Владислав инстинктивно попытался закрыться от нападающего своим кожаным портфелем! Но всё было тщетно... Раздались два коротких щелчка, и Покаржевский, схватившись за окровавленную голову, стал медленно оседать на асфальт.
  Киллер стремительно обыскал карманы одежды погибшего, схватил портфель и так же стремительно скрылся за углом. Сидящие у подъезда бабушки, ошеломлённые происшедшим, не сразу догадались позвонить в милицию и вызвать скорую помощь, впрочем, как для первого, так и для второго уже было поздно.
  
  Глава 21. Поэт и палач
  
  Роман Евгеньевич Чуднов сидел за своим столом в своём бессменном халате и самозабвенно марал бумагу. Делал он это восторженно, вдохновенно, мечтательно улыбаясь - он писал стихи.
  "Хотел бы видеть мир я во всём мире,
  И чтобы дети радовалось лету,
  И чтобы солнце никогда не заходило,
  И чтоб на все вопросы были нам ответы.
  Ах, как бы я хотел покоя на планете,
  И чтобы вечно радовались дети...".
  Стихосложением Роман Евгеньевич стал заниматься недавно. Знавший немало стихов русских классиков, он с некоторых пор решил, что и сам имеет немалые способности к творчеству. Наивный. Свои довольно банальные опусы, написанные неказистым слогом, он старательно, с большой любовью записывал в пухленькую тетрадку и тут же прятал её в письменный стол. Поступать так его заставил жизнерадостный лабрадор Граф, который однажды бездумно изорвал в клочья тетрадь, содержащую всё творческое наследие Романа Евгеньевича. Стихи были легкомысленно забыты Чудновым в гостиной у камина - как раз в том месте, где любил подремать прибегающий с прогулок Граф. Большая часть этого наследия оказалась потерянной навсегда. То же, что сумело уцелеть, побывав в пасти непоседливой собаки, было старательно собрано Чудновым и немедленно переписано в новую поэтическую тетрадь. Правда, к этой тетради у Графа доступа уже не было.
  Её Роман Евгеньевич любил доставать всякий раз, когда желал произвести впечатление на какого-нибудь гостя в его доме. Свои творения он собирался прочитать и Жемчужному, однако передумал, когда тот продемонстрировал за ужином нежелание поддерживать беседу с тщеславным хозяином дома.
  Порой Чуднов делал свои поэтические наброски на клочках бумаги, чистых краях газет и даже оборотных сторонах документов, составляющих служебную переписку. Ему казалось, что так он ещё больше уподоблялся великим поэтам. Например, Высоцкому. Тот часто писал на обрывках бумаги - Роман Евгеньевич где-то читал об этом.
  Вот и теперь Чуднов склонил свою седеющую голову над листочком, аккуратно выводя, словно первоклассник, "и чтобы вечно радовались дети". Именно в этот момент творческого таинства бесцеремонно зазвонил равнодушный к процессу создания творческих жемчужин мобильный телефон. На проводе оказался преданный, как старый пёс, Всеволод, который торопился сообщить хозяину радостную новость: вопрос Владислава Покаржевского оперативно решён, компромат изъят и уже находится в руках самого Всеволода. Репутации Ставского больше ничего не угрожает.
  Отложив на минуту создание стихотворения, проникнутого духом человеколюбия и пацифизма (совсем как в поздних песнях Джона Леннона), Чуднов поспешил уточнить:
  - Этот Покаржевский действительно мёртв? Ты не ошибаешься, Сева?
  - Сомнений нет, Роман Евгеньевич! Не волнуйтесь!
  - А не успел ли он кому-нибудь что-нибудь разболтать? Были подозрения, что он обратится к журналистам.
  - Насколько нам удалось выяснить, к журналистам он действительно обращался, но сообщить им что-либо не успел.
  - Благодарствую, Сева. Я не сомневался в твоём успехе. Фёдор Борисович будет рад! Кстати, я пишу новое стихотворение, - Чуднов решил на радостях похвастаться своему вассалу новым литературным опытом.
  Неслышно вздохнув в трубку, будто бы собираясь приступить к выполнению нудной, рутинной работы, Всеволод попросил:
  - Прочтите, Роман Евгеньевич.
  В душе он считал стихи Чуднова в лучшем случае наивным рифмоплётством, а в худшем - первосортным бредом, но виду не подавал, отчего Чуднов после демонстрации своих творческих способностей всегда оставался обманутым им.
  - Э, нет-нет, дорогой, - запротестовал Роман Евгеньевич. - Стихи, как и плоды в летнем саду, должны дозреть. Когда я закончу работу, ты насладишься зрелым плодом.
  - Думаю, из-под вашего пера вновь выйдет стоящая вещь, - Всеволод беззастенчиво льстил.
  - Надеюсь, это вновь удастся мне.
  Чуднов уже собирался отключить связь и продолжить работу над своим филантропическим гимном, как вдруг спохватился и выпалил:
  - Сева, запомни, что Жемчужный ни при каких обстоятельствах не должен узнать о гибели Покаржевского. Иначе он обо всём догадается. Они были друзьями с юности. Под твою личную ответственность, Сева. Жемчужный дал согласие работать с нами. Фильтруй любую информацию, поступающую к этому учёному бородачу. Ведь нет никаких гарантий, что после этого он захочет иметь с нами дело. Он и так не слишком нам доверяет.
  - Я понял вас, Роман Евгеньевич. Не переживайте. Лучше подумайте о вашем новом творении.
  - Подумаю, Сева, но сперва нужно сделать звонок Фёдору Борисовичу, иначе он, бедняга, совсем изведётся. Ну, отдыхай! Сегодня, как и всегда, ты снова был на высоте!
  И Роман Евгеньевич, довольный, как деревенский кот в масленицу, набрал телефон Ставского, чтобы сообщить ему радостное известие об уничтожении потенциально опасного противника. Прежде он, правда, всё же вернулся к листочку с новым стихотворением и несколько раз, гордый собой, с упоением перечитал получившиеся строчки. Гордость эта была двойной, ведь, по его мнению, он удачно совмещал в одном лице и успешного предпринимателя и талантливого поэта.
  Диалог этих людей звучал весьма своеобразно, будто бы два заядлых зверолова делятся друг с другом охотничьими успехами. Роман Евгеньевич в красках описал Ставскому, как он вместе с Севой намедни загнал в лесу вепря.
  Выслушав Чуднова, Ставский размеренно проговорил:
  - Замечательно, просто превосходно, Роман Евгеньевич. Судя по твоему рассказу, твоя физическая форма, реакция и смекалка выше всяких ожиданий. Ведь загнать вепря очень не просто.
  - Пожалуй, давненько нам не приходилось с такой опасностью охотиться на крупную добычу, но результат более чем удовлетворяющий. Наработанные когда-то навыки не забыты.
  - Роман Евгеньевич, не забудь поделить добычу с друзьями. Например, с тем же Севой.
  - Сева не будет обделён. За свою помощь он получит, сколько заслужил.
  - Ты замечательный охотник, Рома! Я буду иметь это в виду, - растрогавшись, Ставский при обращении к Чуднову порой переходил с официального "Роман Евгеньевич" на фамильярное "Рома". Впрочем, небольшое возрастное старшинство Фёдора Борисовича позволяло это.
  - Рад слышать, Фёдор Борисович! - если бы Ставский стоял сейчас рядом, Роман Евгеньевич вытянулся бы перед ним в струнку, насколько ему позволила бы это его полноватая комплекция и выпирающее вперёд пузо.
  - Как там твой новый костюмчик с перламутровыми пуговицами? - спросил Ставский. - Хорошо сидит, по фигуре?
  - Хорошо, Фёдор Борисович. По-другому и представить сложно. Сперва был великоват, пришлось немного ушить, но сейчас я им вполне доволен. Когда я покажусь в нём перед вами, вам он тоже придётся по душе.
  - И не приходится сомневаться в этом, Роман Евгеньевич! Будь таким же молодцеватым, как и прежде! - Ставский явно был доволен скорой перспективой внимательно рассмотреть на Чуднове новый костюм с перламутровыми пуговицами.
  Как уже успел догадаться проницательный читатель под словом "вепрь" была зашифрована личность убитого Владислава Покаржевского, а в роли "костюмчика с перламутровыми пуговицами" выступил Григорий Жемчужный, вынужденный согласиться на сотрудничество с фармацевтической мафией. Словом "перламутровый" собеседниками обыгрывалась необычная фамилия Григория. К этой причудливой шифровке Ставский, подозревавший, что его телефон может прослушиваться, прибегал довольно часто, когда решал какие-либо щекотливые вопросы, и Роман Евгеньевич хорошо знал об этом.
  Положив трубку, Чуднов вернулся к сочинению своего пацифистко-альтруистического творения. За несколько следующих минут он добавил к уже написанному ещё пару дрянных строчек о желательности мира во всём мире и вновь ощутил невероятную гордость за свой талант и разносторонность.
  Какая невероятная ирония! Человек, с увлечением сочинявший миролюбивые стишки, только что убил другого человека, виновного лишь в том, что был неисправимым идеалистом. Воистину, каким же порой непостижимым образом уживаются в душе одного человека сентиментальность, любовь к прекрасному и дьявольская жестокость. Так, известно, что шеф СС Генрих Гиммлер с одинаковым интересом посещал как газовые камеры, в которых тысячами умерщвляли людей, так и оперные концерты, а президент США Гарри Трумэн встретил известие о бомбардировке Хиросимы и моментальной гибели десятков тысяч мирных жителей во время прогулки на теплоходе, на борту которого он слушал вальсы Штрауса.
  Действительно, трудно представить себе что-либо более гротескное, чем вид палача, который, сняв с себя после долгого трудового дня забрызганный кровью колпак, отправляется на службу в кукольный театр, чтобы развлекать детей, пришедших на вечернее представление.
  Именно такое впечатление производил Чуднов-поэт, сменивший Чуднова-палача.
  Однако наступило время отдохнуть. Отложив в сторону ручку и тетрадку, пополненную новыми нетленками, Роман Евгеньевич потянулся за столом, снял трубку внутридомовой связи и по-хозяйски произнёс:
  - Чудновки мне с кусочками кабанятины и лимонными дольками!
  
  Глава 22. И снова про Колю Никодимова
  
  В суматохе, которая поднялась средствами массовой информации вокруг внезапного исчезновения временно подзабытого Григория Жемчужного, никто не заметил личной драмы маленького человека. Этим маленьким во всех отношениях был незабвенный сосед Жемчужных по имени Коля Никодимов. Как должен помнить уважаемый читатель, персонаж, которому мной в этой истории отведена довольно комическая роль, вечно ревновал знаменитого математика к своей простоватой, невзрачной жене. Эта женщина и в молодости не могла похвастаться избытком мужского внимания к своей персоне, не говоря уже о годах, предваряющих наступление старости.
  Да и ревновать безобидного бобыля Григория было столь же нелепо, сколь странно было бы искать под Новый год ежевику в заснеженном лесу. Тем не менее, Коля Никодимов умудрялся находить поводы для своей ревности. А затем закатывал своей бедной жене сцены, которые в искажённом виде напоминали шекспировские страсти, словно отражённые в кривом зеркале.
  В то же время беспочвенная ревность не мешала Коле Никодимову до безумия гордиться близким соседством с "выдающимся учёным всего Можайского шоссе" (видимо, в представлении соседа мир если и не ограничивался этой магистралью, то заканчивался где-то недалеко за её пределами) и в компании собутыльников выпивать за его здоровье и научные успехи всякий раз, когда другие поводы иссякали раньше содержимого бутылки.
  На исчезновение Жемчужного Коля Никодимов отреагировал остро. Сперва он обратил внимание на то, что перестал видеть знаменитого соседа на лестничной площадке, затем на его с трудом фокусирующиеся глаза стали попадаться газетные заголовки, кричащие о загадочном исчезновении "величайшего учёного современности".
  В действительности, трудно было представить себе Колю Никодимова не то, что читающим газеты, но даже разглядывающим газетные заголовки. Но эти заголовки были столь отчаянными, что не заметить их не мог даже Коля. Затем он посмотрел телепередачу "С миру по нитке" и окончательно уверился в том, что что-то не так. Тем не менее, после просмотра программы он вышел из квартиры и для верности постучался в дверь Жемчужных. Ответом ему была тишина. Он постучал вновь. После всего увиденного и услышанного он должен был понимать, что ему никто не отворит. Но Коля упрямо продолжал стучать, пока не перешёл на гулкую и частую барабанную дробь. Жена слышала, что Коля предпринимает заведомо тщетные попытки достучаться до соседей, но побоялась выйти и остановить мужа, зная его вспыльчивый нрав и нетерпение любых возражений.
  На этот безумный поступок отважилась соседка по лестничной площадке. С опаской приоткрыв дверь, она недовольно буркнула:
  - Ну, чего барабанишь? Нету его, разве не знаешь?!
  - А где он?!
  - Откуда я знаю?! Никто не знает. Телевизор разве не смотришь?
  - Смотрю!
  - Раз смотришь, чего тогда барабанишь?! Ясно ведь, что нет его!
  - А чего ты заладила "чего барабанишь, чего барабанишь"! Где Гриша?! Какого человека потеряли! Светоч! - и Никодимов многозначительно поднял вверх указательный палец.
  - Может, потеряли, а может, чекисты забрали.
  - Чекисты забрали?! - эту оригинальную версию Коле ещё никто не озвучивал, в том числе в телепередаче "С миру по нитке". И, похоже, эта версия пришлась ему вполне по душе. По крайней мере, она заставила его крепко задуматься, что делалось им не так уж часто.
  - Чекисты забрали? - переспросил он. - А зачем?
  - А затем, что такие умные люди и государству нужны. Посадят его в какой-нибудь конторе, дадут звание и попросят поработать на благо Отечества.
  - А ты откуда знаешь?
  - Был человек и не стало его, и дом пустой. Так только чекисты умеют работать. У меня в 37-ом деда так забрали.
  - И что? Попросили работать на Отечество?
  - Если бы! Расстреляли! Но теперь времена другие. Думаю, сидит теперь наш Гриша в каком-нибудь тёплом кабинете на Лубянке и мирно себе трудится.
  Остальные логические выкладки всезнающей соседки Колю уже не интересовали. Зацепившись своим скудным разумом за слово "Лубянка" Никодимов самостоятельно сделал для себя все необходимые выводы.
  Настала пора действовать. И не то, чтобы Коля Никодимов уж очень любил Григория, однако мысль о том, что его родной подъезд, дом, двор... да что там дом, двор - вся страна была лишена "всенародного достояния", коим считался, по мнению Коли, Григорий Жемчужный, приводила Никодимова в ярость.
  Как могут они там, у себя на Лубянке, считать себя правыми распоряжаться судьбой человека, которым гордится весь российский народ?! Как могут они отнять у Коли возможность каждый день видеть великого учёного, здороваться с ним за руку, пить за его здоровье с дворовыми приятелями?! Он, конечно же, выпил бы и с ним самим, однако Григорий раз за разом отклонял его приглашения присоединиться к разудалой компании Колиных собутыльников. Ну и что же?! У гениев могут быть свои причуды. Коля когда-то слышал об этом...
  Одним словом, Жемчужный был в беде. По меньшей мере, он лишён свободы и его нужно вызволять. Даром что ли Жемчужный практически всю свою сознательную жизнь соседствует с Никодимовым.
  Ах, если бы Коля Никодимов хотя бы догадывался, насколько близко он подобрался к правде об исчезновении Григория Жемчужного. Однако искать его было нужно всё-таки в другом месте.
  После разговора с соседкой Никодимов спустился во двор, где без труда разыскал Пашку и Володьку - своих верных дружков из соседних подъездов. Каждый из этой троицы был завсегдатаем места под старым ясенем. На этом месте была установлена скамейка и деревянный столик.
  Здесь за бутылкой-другой друзьями обсуждалось всё - от разборок, которые намедни Коля Никодимов учинил своей жене до вторжения американцев в Ирак, от реализации лунной программы НАСА до бесперспективности всемирной победы коммунизма. Одним словом, эта скамейка под ясенем была своеобразным аналогом лобби - места кулуарного общения английских парламентариев образца XVII века.
  Здесь же нередко в затуманенном алкоголем сознании созревали гениальные идеи, реализация которых, в случае их доведения до логического завершения, могла бы запросто решить целую кучу мировых проблем от ликвидации угрозы глобальных экономических дефолтов до нейтрализации опасности столкновения Земли с астероидом Апофиз в 2029 году. Видимо, на этих забулдыгах неким волшебным образом сказывалось соседство с таким талантливым человеком как Григорий Жемчужный.
  Очень жаль, что учёные были далеко не в курсе разговоров, которые в часы досуга да при хорошей погоде вела эта талантливая троица.
  На сей раз гениальная идея созрела в голове Коли Никодимова, который, подойдя к Пашке и Володьке, сходу выпалил:
  - Гришка Жемчужный в беде! Надо идти выручать!
  - Я спросил у ясеня, где же милый Гришенька... - затянул было Пашка, прислонившись нечесаной головой к стволу дерева.
  - Не время шутки шутить! - оборвал его Коля. - На Лубянке Гришенька!
   - На Лубянке?! - переспросил Володька. - Дело - труба, братцы! Тогда его никто не выручит. С Лубянкой шутки плохи, как с электричеством. Здесь я пас.
  - Струсил?! - Коля уничтожил Володьку негодующим взглядом. - Товарища выручать не хочешь?!
  - Ну, какой же он мне товарищ, если он со мной даже не выпивал. Да и тебе он тоже не товарищ. Сам же рассказывал, как вы из-за Надьки...
  - Лучше помолчи! - перебил его Никодимов. - Испугался, так и без тебя обойдусь!
  - Я тоже пас, - сказал Пашка, - если твоего Эйнштейна загребли на Лубянку, его оттуда сам чёрт не вытащит, куда уж нам.
  - Что же?! Вы меня одного оставляете?! Вы, кого я считал лучшими друзьями?! И вы бросаете меня?!
  - Коля, да на кой чёрт тебе дался этот Жемчужный. Забрали и забрали. Им там сверху виднее. Против лома, как говорится, нет приёма. Пойдём лучше выпьем за то, чтобы нас никуда и никогда не забрали.
  - Вот сидите тут и пейте, сколько вольётся, а я вам больше не товарищ.
  И Коля Никодимов, преисполненный ярости и решимости, действительно собрался посетить Лубянку с требованием выпустить Григория Жемчужного на свободу.
  Большая часть пути была преодолена Колей более, чем успешно - стремительно и без препятствий: дорога от дома к метро, дорога в метро, дорога от метро до здания на Лубянской площади. Казус случился на последнем отрезке, который, собственно, составил всего лишь крохотную долю от уже проделанного Никодимовым пути. Именно на этом последнем отрезке путь ему преградил милиционер, дежуривший в непосредственной близости к знаменитому зданию органов госбезопасности. Милиционер попросил у Коли документы, удостоверяющие личность.
  - А, тебя подослали, чтобы ты не пустил меня к ним! Ну, ну, давай сынок! - Коля с подозрением уставился на молодого милиционера.
  - Я не понимаю, о чём вы, гражданин. Предъявите документы.
  - Всё ты понимаешь! Ты с ними заодно! Вы уже успели пронюхать, что я сюда приду! Кто меня сдал?! Ну же, говори! Пашка с Володькой?! Уже звякнули, куда надо, пока я ехал сюда?!
  - Гражданин, предъявите документы! - милиционер начал терять терпение.
  Не располагая документами, Коля Никодимов располагал напористостью и громким голосом, который имел обыкновение в особо отчаянные моменты превращаться в визг.
  И Коля действительно завизжал что-то несусветное про душение свободы, про гегемонию чекистов и даже про попрание права народов на самоопределение, что вряд ли имело хотя бы отдалённое отношение к цели Колиного визита на Лубянку.
  Выслушав эту отсебятину, милиционер лишь удивлённо осведомился:
  - Где вы начитались этого бреда? На начитанного, вроде бы, не похожи.
  - Не твоё дело! Верни Жемчужного народу! Верни Гришу, проклятый жандарм!
  Как же в этот момент бедный Коля Никодимов напоминал "карбонария" Афанасия Бубенцова из фильма "О бедном гусаре замолвите слово", который кричал представителям власти: "Сатрапы! Гниды казематные!".
  - Какого Жемчужного? Какого Гришу? - милиционер, не смотревший телевизора, не читавший газет, был явно сбит с толку. - Вы не за того меня принимаете.
  - Отворите темницы, тюремщики! Сейчас не 37-й!
  - Вы, между прочим, уже на оскорбления представителя власти переходите!
  Но унять Колю уже не представлялось возможным. Вокруг уже стали собираться зеваки, которых очень забавляли Колины пламенные речи. А Коля Никодимов, почувствовав в себе невесть откуда взявшийся ораторский талант, всё продолжал и продолжал обвинительный спич. Ввиду его довольно скромного интеллекта постоянно говорить что-то новое он не мог, а потому всё время топтался на месте, раз за разом высказывая ранее озвученные мысли и убийственные сентенции вроде "гегемонии чекистов". Правда, однажды он всё же неожиданно для самого себя сумел блеснуть знаниями, сравнив чекистов с инквизицией, а Григория Жемчужного с самим Джордано Бруно, которого эта инквизиция послала за правду на костёр. Видимо, эти знания вошли в голову Никодимова давным-давно, когда он ещё был школьником, а теперь неожиданным образом всплыли наружу из глубин его подсознания.
  Как бы то ни было, но это был его успех, его триумф. Услышав эту аналогию, толпа зевак разразилась восхищёнными аплодисментами, отчего Коля вдруг почувствовал себя властителем человеческих душ. Воистину был прав Энди Уорхолл, произнёсший слова, которые мы чаще слышим в несколько перефразированном виде: "Каждый имеет право на пятнадцать минут славы".
  Кто знает, может, он произнёс бы речь столь яркую, что перед ней померкли бы даже речи Фиделя Кастро и Уго Чавеса. Может быть, и произнес бы...
  Однако за славу, даже столь кратковременную, надо было платить. Не дав Коле договорить, милиционер, вконец потерявший терпение, повёл Никодимова в участок. В участке был составлен протокол, который зафиксировал Колю как возмутителя общественного спокойствия. И теперь буйный Коля должен был заплатить за своё нарушение штраф.
  Так бесславно закончился освободительный поход отважного Коли Никодимова. Покинув участок, он уже не рвался искать правду. Некоторое время он сидел дома, пребывая в подавленном состоянии и не желая общаться с кем-либо. Однако затем его природная беспечность взяла верх над столь несвойственной ему хандрой, и в скором времени он вновь проводил долгие летние вечера в компании тех же Пашки и Володьки, с которыми так недавно зарекался общаться. Что же? Колина память была довольно короткой.
  И о Жемчужном он уже не вспоминал вовсе, приняв как данность его постоянное отсутствие и окончательно решив, что это отсутствие никоим образом не отравляет Колиной замечательной жизни.
  
  Глава 23. Итоги
  
  Фёдор Борисович Ставский добился, чего хотел. Его расчёт оправдался сполна. Григорий Жемчужный блестяще справился со своей ролью, уже на исходе весны найдя средство от болезни, грозящей превратиться в новую пандемию. И Ставский снова был вправе считать себя фармацевтическим императором, власти которого уже более ничего не угрожает. Подготовленное средство было протестировано, официально признано эффективным средством лечения сибирского гриппа и поступило в продажу.
  Все были счастливы и довольны. Благодаря новому средству эпидемия пошла на спад. Состояние Ставского продолжало увеличиваться за счёт успешных продаж созданного его производством средства, Чуднов ходил в доверенных лицах Фёдора Борисовича, получал от этого немалый барыш и чувствовал себя превосходно. Не мог пожаловаться на жизнь и Всеволод, которого Чуднов не забывал обделять своей милостью, как и было когда-то обещано Ставскому.
  Не чувствовал себя выигравшим в этой истории лишь Григорий Жемчужный. Его скромные требования к условиям проживания были удовлетворены. Следуя его просьбе, Чуднов распорядился поселить учёного вместе с матерью в отдельный домик у леса, в котором Жемчужный мог гулять в свободное от работы время. Там всегда пахло свежестью и хвоей, под ногами хрустели опавшие сосновые иголки, по стволам деловито скакали рыжие белки, в пруду плавали утки. Во время этих прогулок Григорий чувствовал себя временно приходящим в равновесие. В это время у него появилась странная привычка по-стариковски опускать по время ходьбы голову и плечи и закладывать за спиной руки.
  Его угнетало то, что ему приходилось находиться под постоянным контролем. День и ночь специальные люди бдели, чтобы Жемчужный не сбежал и не сделал информацию о проделках мафии всенародным достоянием. Шёл ли Григорий на работу в центр, гулял ли в лесу, открывал ли форточку, чтобы проветрить помещения своего небольшого, но уютного домика, он всюду ощущал чьё-то присутствие, чей-то неусыпный взгляд - если и не взгляд какого-нибудь накачанного секьюрити, то уж точно бесстрастный неживой взор камеры наблюдения. Чуднов, несмотря на предостережения, сделанные Жемчужному, до конца не верил в то, что Григорий не убежит при первой представившейся возможности.
  Однажды, забыв о контроле, он далеко углубился в лес, собирая молодые сосновые шишки, из которых Софья Иосифовна умела готовить замечательное варенье. Вдруг Жемчужный почувствовал чьё-то близкое присутствие. Оглянувшись, он заметил мелькнувшую за вековой сосной фигуру - секьюрити не дремали. Почувствовав внезапный прилив раздражения, Григорий выкрикнул:
  - Вы скоро исподнее мне не позволите переодевать самостоятельно!
  Ответом ему было молчание. Чуднов распорядился вести наблюдение за учёным как можно менее заметно для "объекта наблюдения".
  Другой формы несвободы была ограниченность информации, поступающей из внешнего мира. У Григория не было ни телевизора, ни радио. Он пользовался интернетом, однако имел доступ далеко не ко всем сайтам. Например, он не мог воспользоваться коммуникационными сайтами, вроде "mail.ru". У него не было телефона. Григорий читал деловые газеты, вроде "Ведомостей" и "Коммерсанта", однако некоторые номера до него почему-то не доходили. Очевидно, в них содержалась информация, знать которую Григорию было нежелательно.
  Кто-то старательно фильтровал информацию, поступающую к Жемчужному. Например, Григорий так и не узнал о гибели своего лучшего друга Владислава Покаржевского.
  Учёный не мог постичь, в чём заключалась целесообразность этих мер предосторожности. Они уже лишили его свободы. Какой бы секретной информацией он ни располагал, передать её кому-либо не было никакой возможности. Разве что воспользовавшись голубиной почтой...
  Другой вопрос, который волновал Григория, состоял в том, кто же стоит за всем этим. Чуднов был по большому счёту исполнителем, проводником чужой воли. Но кто же был настоящим хозяином положения? Роман Евгеньевич на этот вопрос ответа не давал. Нет, учёный не собирался делать из этого открытия никаких выводов. Скорее, это было его потребностью - ежедневно тренировать свой мозг постоянным поиском решения различных задач.
  Спустя некоторое время после окончания работы над поиском средства против сибирского гриппа, ближе к августу 2007 года он читал деловую газету "Ведомости". Теперь времени у него было намного больше, чем раньше. Контроль над производством изобретённого медикамента не требовал постоянного внимания со стороны Жемчужного.
  На глаза ему попалась статья, расписывающая успешную победу российских медиков над новой формой гриппа. Газета, так же как и Жемчужный, задавалась вопросом, кто стоит за процессом изобретения и производства нового лекарства. Далее авторы статьи вспомнили, что структуры олигарха и известного мецената Фёдора Борисовича Ставского имеют довольно обширную долю на российском рынке производства лекарств. Вряд ли такая влиятельная персона, столь успешный предприниматель как Ставский мог пройти мимо такой замечательной возможности заработать хорошие деньги на победе над сибирским гриппом, делало вывод издание. Но то были лишь неясные слухи, слухи...
  Григорий отложил газету в сторону. Он был раздосадован. Да, Ставский был известен, прежде всего, как меценат, нефтепромышленник и металлург, но ведь Жемчужный и раньше встречал в средствах массовой информации упоминания о том, что Ставский успешен и в фармацевтическом бизнесе. Почему же столь долгое время Григорию даже не приходило в голову, что именно эта персона богатырского роста и титанических амбиций является подлинным кукловодом всей развернувшейся вокруг него суеты. Впрочем, могло ли это знание что-либо изменить?
  В тот же день он сообщил Чуднову, что догадывается, кто является истинным хозяином положения. Роман Евгеньевич был в ярости. Вызвав к себе Всеволода, он устроил ему первоклассную взбучку:
  - Почему Жемчужный узнал о том, что за нами стоит Ставский?!
  - Наверное, догадался. Человек он глубоко образованный и способен делать правильные выводы самостоятельно, - не моргнув глазом, ответил Сева.
  - Ты уверен в своих словах?! Ты уверен, что нигде не произошло никакой утечки?! Прошу тебя внимательно подумать, прежде чем ответить мне утвердительно!
  Всеволод настороженно молчал.
  - А это, по-твоему, что такое?! - и Чуднов положил перед Всеволодом раскрытую страницу "Ведомостей" с той самой статьёй, обведенной для наглядности оранжевым маркером.
  Всеволод осторожно, будто прикасается к динамиту с зажжённым бикфордовым шнуром, взял газету в руки.
  - А теперь объясни мне, как этот номер умудрился просочиться к Жемчужному?! Разве я тебя не предупреждал о моратории на определённые темы?! Разве я тебе не говорил, что засвечивать имя Фёдора Борисовича крайне нежелательно?! Кто у тебя занимается подборкой материалов для нашего учёного - мастера на все руки?!
  - У меня этим занято несколько человек.
  - Там появилась крыса?!
  - Не думаю, Роман Евгеньевич. Все люди надёжные. Вы же знаете, каждого я подбираю лично. Скорее это недоработка, ошиблись по запарке.
  - По запарке?! У нас что, таких как Жемчужный добрая сотня?! Может, Жемчужный не только это знает?!
  - Что ещё?
  - Например, то, что ты завалил его лучшего дружка! Как, по-твоему, он после этого будет на нас смотреть?!
  - Нет, это исключается.
  - Почему же исключается?! А вот так, по этой самой запарке возьмут и сообщат нашему нобелевскому лауреату, что к чему! В общем, делай оргвыводы, Сева, или эти оргвыводы сделаю я! И я сильно сомневаюсь, что от этих оргвыводов ты придёшь в восторг! Всё ясно? Я тебя больше не задерживаю!
  Впрочем, Роман Евгеньевич напрасно проявлял эту щепетильность. Спустя несколько дней его вызвал к себе Ставский.
  - Как себя чувствует наш учёный? - спросил он.
  - Вроде бы ни на что не жалуется. Разве что на чрезмерный контроль, постоянное наблюдение за ним.
  - Вы усердствуете в наблюдении за ним?
  - Конечно. Если он сбежит, то может стать известным, как у нас оказалось средство от сибирского гриппа.
  - Я думаю, ты переусердствовал, Роман Евгеньевич. Вы ведь уже припугнули его племянницей?
  - Припугнули.
  - Разве этого мало? Думаю, предостережённый таким образом, он будет молчать до конца своих дней.
  Роман Евгеньевич был сбит с толку. Целесообразности в самостоятельно установленном Чудновым режиме секретности Фёдор Борисович не разделял.
  - Я хочу встретиться с Жемчужным и лично поблагодарить его за работу, - сказал Ставский, удивляя своего верного вассала всё больше и больше.
  - Вы не боитесь раскрыть себя? - поразился Чуднов, решив умолчать о том, что Жемчужный уже раскрыл присутствие Ставского. В то же время он почувствовал облегчение от того, что на нём нет ответственности за сохранение в тайне имени Фёдора Борисовича.
  - Нет, не боюсь. Более того, я решил отпустить его на все четыре стороны. Поначалу я соглашался с тобой, но потом решил, что удерживать его нет смысла. Он будет молчать. Кроме этого, Жемчужный - фигура с мировой известностью. И трудно представить, что эту фигуру не будут искать. Зачем нам потенциальные проблемы с Интерполом? Мы ведь не бандиты какие-нибудь.
  - А если он догадается, что Владислава Покаржевского убили мои ребята? - спросил Роман Евгеньевич.
  - Во-первых, я сомневаюсь, что он осмелится поднять этот шум. Во-вторых, он ничего не сможет доказать. Анатолий Иванович Стеклов, его бывший шеф, не скажет ни слова. Он вообще считает, что легко отделался за проказы своего чересчур принципиального подчинённого - Покаржевского то есть.
  Мягко говоря, Чуднов не разделял мнения Ставского. На месте Фёдора Борисовича он ни за что не отпустил бы Жемчужного на свободу. Слишком, по его мнению, велик был в этом риск. Но спорить со Ставским он не стал.
  
  Глава 24. Избавление
  
  - Добро пожаловать в наш ресторан восточной кухни, уважаемый Григорий Юльевич, - выряженный в восточном стиле темнокожий управляющий ресторана по имени Абдель-Керим был воплощённой любезностью. - Проходите, вас уже ждут в самом дальнем и самом уютном уголке нашего заведения.
  Григория повели через просторные ресторанные залы, в которых, он обратил внимание, вовсе не было посетителей. Высоченные потолки с причудливыми орнаментами, яркие ковры под ногами, небольшие столики, рядом с которыми стояли невысокие мягкие кресла с подушечками, живые пальмы и апельсиновые деревья в тумбах, хрустальные люстры над головой, мягкий приглушённый свет, исходящий от торшеров, стилизованных под факелы, небольшой бассейн с фонтаном, в котором плавали живые карпы, аромат благовоний, источаемый из неких дымящихся сосудов - такова была обстановка места, в котором оказался Григорий Жемчужный.
  Откуда-то из глубины, как раз там, куда его вели, звучала восточная музыка. Он расслышал прозрачный звон струн ситара и мандолины, перестук таблы, бряцанье бубнов, гудок зурны. Подойдя ближе, он смог рассмотреть музыкантов, одетых в яркие шёлковые одежды с чалмами на головах. Кто-то из них стоял, кто-то, как ситарист или музыкант с таблой, сидел, скрестив под собой ноги. Все они были смуглыми, черноволосыми мужчинами, возможно, арабами или индусами.
  Григория заворожила их музыка - какая-то волшебная, экзотичная, такая непохожая на европейские образцы самых различных жанров и направлений. Восток во всём остаётся для европейцев непостижимым, подумал он. Так же как в основе восточной философии и литературы, в основе восточной музыки, конечно же, лежат совершенно иные музыкальные традиции, делающие этот вид искусства таким особенным и притягательным. Учёный залюбовался игрой на ситаре. Молодой музыкант, установив выпуклый корпус инструмент в пространстве между скрещённых ног, резво скользил проворными пальцами по толстому массивному грифу, извлекая целую вариацию звуков, льющихся как летний дождь.
  - Григорий Юльевич, вас ждут, - Абдель-Керим мягко отвлёк Жемчужного от созерцания игры музыкантов и плавным движением руки указал на дальний угол зала, в котором, вальяжно расположившись у щедрого достархана, на маленьких подушечках лежала молодая женщина. Женщина пристальным взглядом изучала гостя, затем, томно улыбнувшись, поманила его пальцем.
  Григорий вздрогнул от неожиданности и в первую секунду почувствовал непреодолимое желание исчезнуть. Его очень испугала перспектива провести вечер в обществе этой на первый взгляд странной и чересчур раскованной для него женщины. Но что-то в её облике показалось Жемчужному очень знакомым, словно он видел её где-то, но не мог вспомнить где. Управляющий, заметив на лице Григория неподдельное смятение, улыбнулся и, спустя мгновенье, исчез из этого зала, оставив учёного практически наедине с незнакомкой. Музыканты, скрытые тонкой, но непроницаемой ширмой с изображёнными на ней восточными сюжетами, не могли видеть угол с достарханом.
  Григорий колебался, но, в конце концов, любопытство взяло верх. Он несмело подошёл ближе и рассмотрел девушку, окружённую клубами ароматного дыма. Она курила кальян. В левой руке она держала тонкий бокал красного вина, к которому прикладывалась губами всякий раз после очередной затяжки.
  - Григорий Юльевич, - выпуская изо рта дым, медленно проговорила она, - так вот ты какой. Хм, забавно. Присаживайся рядом и ничего не бойся. Я тебя не съем, если только ты сам этого не пожелаешь, - и девушка громко рассмеялась.
  Она была блондинкой лет двадцати пяти-тридцати. На ней был пурпурный атласный брючный костюм с полностью открытыми руками и плечами. Её светлые волосы поддерживал блестящий ободок. На ногах были красные мягкие туфли с загнутыми носами. Девушка, не отводя глаз, смотрела на Григория сквозь дымовую завесу раскуренного кальяна. От её серых, стальных глаз Жемчужному стало очень неловко. Он почувствовал сильное волнение и не знал, куда деть глаза.
  - Ну, чего ты разволновался? - спросила она.
  - Я не разволновался, - попытался как можно более твёрдым голосом сказать Григорий, но вместо чётких раздельных слов из его груди вылетели какие-то прерывающиеся хрипы.
  - Ну-ну, не разволновался. Я же вижу. Какой же ты наивный, неопытный. Я ровно так и представляла тебя себе. Угощайся без смущения.
  Григорий сидел на подушке перед расстеленной прямо на ковре скатертью, которая была уставлена всевозможными восточными яствами и лакомствами: здесь было восточное блюдо кус-кус, обжаренный с солью нут, кебабы, тушёные баклажаны с грецкими орехами, чак-чак, вяленый инжир, каштановый мёд, пахлава, орешки с изюмом, зелёный чай с мятой. Жемчужный никогда не пробовал настоящей восточной кухни и сидеть по-турецки перед этой скатертью было очень непривычно, чего нельзя было сказать о его собеседнице. Она спокойно лакомилась представленными угощениями.
  - Ну, почему ты ничего не пробуешь? - спросила она его, отправляя в рот миндаль, смоченный каштановым мёдом. - Тебе не нравится то, что принесли? Но это только для начала. Скоро появится плов с бараниной. Отменное блюдо от самого шеф-повара Сулеймана, тебе очень понравится.
  Григорий, вняв увещеваниям девушки, которая вела себя как настоящая хозяйка, взялся клевать солёный нут. Угощенье это, по его мнению, было на любителя.
  - Ты узнал меня? - спросила она после минутного молчания.
  - Да, конечно же. Вы Настя...
  - Надя. Надя Хлудова.
  - Я видел вас в телепередаче...
  - "С миру по нитке"?
  - Да, именно там.
  - А больше нигде? - Надя выглядела разочарованной. - Я ещё в фильмах снимаюсь, в сериалах.
  - Я не смотрю ни фильмов ни сериалов.
  - А, ну да. Всё ясно. Наука, наука и ещё раз наука. Ни фильмов, ни тусовок, ни женщин. Так ведь, Григорий Юльевич?
  Жемчужный промолчал.
  - А ты ничего, вполне симпатичный, только уж очень несмелый, - Хлудова затянулась ещё раз и, выпустив изо рта дымные кольца, протянула кальянную трубку Григорию: - На, будешь курить.
  - Нет, я не хочу.
  - А, ну, да. Мы ещё и не курим.
  Они снова замолчали. Спустя минуту, Григорий спросил:
  - А когда появится Фёдор Борисович?
  - А Фёдор Борисович появится с минуты на минуту. Пока он задерживается, я по его просьбе развлекаю дорогого гостя разговорами. Не каждый день приходится общаться с такими умными и необычными людьми.
  Слушая её, Григорий не мог понять, шутит она или нет. Её голос всё время звучал с оттенком какой-то недоброй иронии, хотя это ему, возможно, лишь казалось. Как бы то ни было, он не очень хотел поддерживать этого разговора и решил сосредоточить своё внимание исключительно на восточной музыке, звучащей из-за ширмы.
  Увидев, что её собеседник совершенно не интересуется обществом девушки и ушёл мыслями куда-то далеко, Хлудова надула губки. Она не привыкла к такому надменному обхождению со стороны мужчин. В её представлении они всегда должны были потакать ей, развлекать её и пытаться удерживать её внимание. Но на Григория, похоже, её чары вовсе не подействовали. Казалось, он вообще противится её обществу. Какой же он хам после этого! Не то, чтобы этот бородач очень интересовал её, знаменитую актрису и светскую львицу. Он её вовсе не интересовал! Да и вообще кто он такой, чтобы строить из себя бог знает кого!
  Вдруг послышался чей-то густой бас. Его обладатель явно привык командовать и немедленно получать желаемое. Фёдор Борисович Ставский собственной персоной приближался к достархану в сопровождении всё того же менеджера, готового угодить дорогому гостю в любую минуту.
  Услышав приближение своего благоверного, Надя Хлудова продолжала возлегать на подушках, неспешно потягивая вино. Казалось, она не обратила на появление Ставского ни малейшего внимания. Появившись, Фёдор Борисович с широкой улыбкой протянул Григорию руку и попросил скорее подать узбекского плова.
  - Может, вы желаете чего-нибудь ещё? - спросил менеджер.
  - Абдель-Керим, а давай-ка ещё вашей фирменной баранины, запечённой с черносливом, и холодненького айрана с зеленью.
  - Будет сделано, Фёдор Борисович.
  - Очень рад знакомству, Григорий Юльевич, - обратился к Жемчужному Ставский, - большая честь для меня. Надя, как чувствовал себя наш гость?
  Фёдор Борисович стал присаживаться на подушках и только в этот момент обратил внимание, что к его появлению Хлудова уже была пьяна. Её вид не понравился ему. Он внимательно, с осуждением посмотрел на девушку. Та, почувствовав его взгляд, медленно уселась на подушках, поправляя выбившиеся из-под ободка волосы.
  Через минуту подали плов, и Ставский шёпотом спросил наклонившегося к нему управляющего:
  - Абдель-Керим, почему Надя уже пьяна? Я же просил не наливать ей.
  - Виноват, Фёдор Борисович, но она так настаивала.
  - Абдель-Керим, мы же в восточном ресторане. Соврал бы, что у вас нет выпивки, что у мусульман вообще выпивать не принято. Абдель-Керим, будто бы в первый раз, - и Ставский, сокрушаясь, покачал головой.
  Пристыженный управляющий растворился в наполненном восточными ароматами пространстве ресторана так же скоро, как появился. Очевидно, это было частью его гостеприимного мастерства - быть как можно менее заметным для своих гостей и в то же время всегда появляться кстати.
  Собравшиеся за столом отведали узбекского плова и запечённого с черносливом ягнёнка, поели бастурмы (она показалась Григорию пересоленной), попробовали конской колбасы казы (она оказалась для Григория чересчур жирной). Отменная закуска была особенно хороша в сочетании с пряным базиликом, который, украшая каждое блюдо, лежал сочными фиолетовыми кисточками, и густым освежающим айраном.
  Всё это гастрономическое изобилие, способное привести в восторг даже раблевских Гаргантюа и Пантагрюэля, было запито изрядным количеством зелёного чая с мятой и степными травами с восточными сладостями.
  Впрочем, особым аппетитом отличался всё же Фёдор Борисович. В его огромное, богатырское тело вмещалось несметное количество пищи. Глядя на то, как ест этот громадный человек, Жемчужный вспомнил детский стишок про Робина Бобина Барабека, который скушал сорок человек и корову, и быка, и кривого мясника, скушал башню, скушал дом и кузницу с кузнецом...
  Хмурому учёному стоило трудов сдержать свою улыбку.
  Сам Григорий, не привыкший к таким изыскам, вяло, по-цыплячьи клевал содержимое своей тарелки, пока не наступил момент чаепития - чая он в себя влил довольно изрядное количество. Правда, это был преимущественно пустой чай. Хлудова также не изъявляла большого интереса к достархану, сосредоточившись на поглощении вина. Ставский несколько раз с тревогой посмотрел на свою спутницу и осторожно предложил ей съесть "чего-нибудь поплотнее". Он боялся, что без закуски Надя напьётся вдрызг. Зря боялся. С предупреждениями он уже опоздал.
  В ответ артистка лишь невнятно проворчала, что не любит "такую еду". Ей более всего по душе суши и "Папик" это знает. В действительности "Папик" согласовывал с Надей место ужина - та была совсем не против.
  Усилием воли Фёдор Борисович подавил нарастающее в нём раздражение. В последнее время он делал это особенно часто. Надя Хлудова была его ходячей головной болью. Однажды он уже зарекался быть с ней - после того, как она оставила его одного на отдыхе в Эмиратах. Но вскоре артистка, осознав, что осталась без всемогущего спонсора и просто мужчины, оказавшегося способным полюбить её, стала названивать ему с мольбами о воссоединении. И суровый, непреклонный в делах бизнеса Ставский дрогнул, простил эту взбалмошную девицу. Теперь, спустя время, Хлудова снова начала испытывать на прочность расположение своего покровителя. Видимо, для неё это было чем-то вроде увлекательной спортивной игры. В "спортивном" азарте она всё более и более забывала про пресловутую красную линию.
  Как и в случае ужина с Чудновым, разговор не клеился. Григорий искренне не понимал, зачем был приглашён в этот дорогой ресторан самим Ставским. Из уважения к его научному гению? Но эти люди уже показали, как они уважают других, когда похитили его средь бела дня, вырвав из привычной ему жизни ради своей наживы. Отказаться от общения с магнатом он не мог, так как чувствовал себя его пленником.
  Ставский задавал какие-то вопросы, что-то спрашивал о детстве, учёбе, не спрашивал только, почему Жемчужный отказался от миллиона долларов. Только за это учёный и был ему благодарен. На эти вопросы Григорий отвечал формально, нисколько не показывая заинтересованности в беседе, и не чувствуя обязанности ломать себя ради удовольствия этого человека. Он нисколько не был им обязан, а вот они были должны ему, и не было в мире той меры, в соответствии с которой они могли бы с ним рассчитаться.
  Сам Григорий ни о чём не спрашивал Фёдора Борисовича. Ему априори казалось, что перед ним сидит человек столь лживый, столь порочный, что любой встречный вопрос Григория о карьере бизнесмена, его деятельности и планах вызвал бы определённую неловкость в их разговоре. Скольких людей ты обманул, обворовал, уложил в могилу, чтобы стать тем, кем стал, думал Жемчужный? И что же ты можешь рассказать о себе после всего этого, чем можешь удивить? Только все под Богом ходим, все одинаково смертны! И смерть плевать хотела на земное могущество, знатность и богатство! Смерть и не таких унижала до уровня простых смертных!
  Фёдор Борисович был предупреждён Чудновым, что ему придётся иметь дело с человеком своевольным, принципиальным и в чём-то непреклонным. И теперь Ставский почти жалел, что, отчасти потакая своему тщеславию, решился на эту встречу. Да и Надя не забывала подкидывать сюрпризы, окончательно превращая эту неловкую встречу в некое подобие балагана. Несколько раз она невпопад вставлялась в этот до предела натянутый разговор, без причины громко, почти оглушительно смеялась, из-за чего Фёдор Борисович переставал слышать даже свой монолог и начинал чувствовать себя полным дураком. В конце концов, она не переставала сверлить Григория своими пьяными глазами, издеваясь то ли над учёным, то ли над самим Ставским.
  В довершение всего перечисленного услужливый Абдель-Керим догадался выпустить к гостям танцовщицу для исполнения танца живота. Произошло это неожиданно. Вдруг послышался дробный перестук ударных инструментов, игривыми переливами зазвучала зурна, и к гостям выбежала изящная девушка. Половина её лица была скрыта зелёной полупрозрачной вуалью, на ней были просторные шёлковые брюки и лёгкая накидка. Она порхала по ковру, будто птица, показывая отменную пластику и чувство ритма.
  Этот замечательный танец развлёк гостей, да и сам Абдель-Керим, стоя неподалёку, явно гордился мастерством своих артистов. Бедному управляющему не могло придти в голову, что перебравшая Хлудова решит составить танцовщице дуэт.
  А Надя, взявшись хлопать в такт музыке, вдруг встала и нетвёрдой походкой направилась к танцовщице. Возбуждённо выкрикивая какие-то междометия, она попыталась повторить стремительные движения девушки. У неё ничего не вышло. Более того, в какой-то момент она стала стеснять артистку. Однако та не растерялась и попыталась обыграть эту неожиданную ситуацию, приняв её в пару. Но насколько искусными, тонкими были движения танцовщицы, настолько неумелым, неуклюжим был танец Хлудовой. Она широко размахивала руками, продолжала выкрикивать что-то бессвязное и едва ли не наступала на ноги своей партнёрши. Фигура Нади ввиду нездорового образа жизни в течение последнего года также явно оставляла желать лучшего.
  Наблюдая эту нелепую сцену, Григорий искоса поглядывал на Ставского. Внешне спокойный, Фёдор Борисович, очевидно, нервничал. Пальцы его огромной руки, окрашиваясь фиолетовым цветом, с каким-то остервенением мяли листочек базилика. Наверняка, он бы многое отдал, чтобы не быть здесь.
  Оторвав взгляд от лихо отплясывающей любовницы, Фёдор Борисович тихо сказал Григорию:
  - Григорий Юльевич, я благодарен вам за всё, что вы для нас сделали. Я не вижу смысла больше задерживать вас. Если вы желаете свободы, вы свободны.
  Учёный внимательно, с удивлением посмотрел на Ставского. Не шутит ли он? Поняв смысл взгляда собеседника, бизнесмен подтвердил:
  - Я нисколько не шучу. Вы действительно свободны. При этом вы вправе просить у меня любой награды. Любых денег, материальной и не только помощи. Я готов исполнить любую вашу просьбу.
  - Любую?
  - Да.
  - Тогда, во-первых, впредь я попрошу исключить участие ваших людей в моей жизни и в жизни моих близких, во-вторых, если я свободен, я хотел бы сегодня же вернуться вместе с мамой в нашу квартиру на Можайском шоссе.
  - Неужели это всё?
  - Всё, Фёдор Борисович.
  Несмотря на всё то, что он знал о Жемчужном, минимализм этого человека потряс Ставского. Настаивать на каких-либо предложениях Фёдор Борисович не стал ввиду очевидной бессмысленности этого.
  - Ну, что же, - пробормотал он, - ваш аскетизм давно стал притчей во языцех. Поступайте, как считаете необходимым для себя. Мои люди более не будут принимать участия в вашей жизни при условии, если вы будете хранить молчание.
  - А разве у меня есть выбор?
  - Думаю, нет.
  Выбора у Григория действительно не было. Несмотря на очевидное расположение промышленника к нашему герою, Жемчужный прекрасно понимал, что при нарушении молчания он дорого заплатит за это благополучием своих близких - единственно ценной для него в этом мире вещью. Да никто бы ему и не поверил. Доказательств у него не было. Все, кто мог подтвердить похищение и его работу на чёрных фармацевтов, были также заинтересованы в своём молчании, никаких документов о работе на них у него не осталось, ни в одной бумаге он формально не значился - мафия работала предельно чисто. Так что возможные слухи о нечистых махинациях в бизнесе Ставского так и остались бы слухами. А к тёмным слухам, достоверность которых никто не спешил проверить посредством участия Генеральной прокуратуры, Фёдору Борисовичу было не привыкать.
  - Тогда я могу идти?
  - Можете, Григорий Юльевич. Выходите к крыльцу, я сейчас распоряжусь, чтобы вас и вашу маму сегодня же доставили домой.
  - Прощайте, - и Григорий, миновав танцовщиц и музыкантов, направился к выходу.
  Едва он исчез, Фёдор Борисович крикнул:
  - Абдель-Керим, прекращай, достаточно! И музыкантов отпусти!
  Девушка-танцовщица и музыканты исчезли так стремительно, что Хлудова, оставшись одна, некоторое время растерянно и одиноко стояла во внезапно воцарившейся тишине. Сообразив, наконец, что праздник, очевидно, подходит к концу, она качающейся походкой подошла к достархану и спросила:
  - Федя, а куда все делись?.. А Гриша где?.. Он же здесь был...
  - Был да сплыл, - с тихой злобой ответил Ставский.
  - Как это сплыл?.. Он что, даже не захотел со мной попрощаться?..
  Ставский молчал, но его высокий лоб и макушка гладкой головы начали становиться пунцовыми. Если бы Хлудова не была так пьяна, она бы сразу распознала этот столь знакомый ей признак редкого, но сокрушительного гнева её благоверного. Однако, не получив удовлетворяющего её ответа, она продолжала настаивать на ненужном Ставскому общении:
  - Папик, а почему ты так со мной разговариваешь? Что, снова будешь говорить мне, что я капризна и дурно воспитана, что я сделала из тебя клоуна...
  Хлудова осеклась, увидев, что "Папик" раздавил в своих огромных руках хрустальный фужер и порезал в кровь ладони. Надя поняла, что если бы он не сделал этого, фужер полетел бы в её голову.
  - Пошла отсюда вон! - рявкнул Ставский.
  - Папик! - Надя испытала шок. Он ещё никогда не позволял себе разговаривать с ней так грубо.
  - Исчезни, пока жива! Пошла вон отсюда! Пошла вон из моей жизни! - и Ставский, угрожающе выставив вперёд широченные плечи, обёрнутые в цветной восточный халат, стал приподниматься над достраханом.
  Отскочив от стола на безопасное расстояние, Хлудова завопила:
  - Ещё ударь, ударь беззащитную женщину, старая истеричка, тряпка!
  Умываясь пьяными слезами, актриса пулей высочила из зала и, спустя минуту, покинула ресторан.
  В ту ночь, гоняя по московским проспектам, она устроила очередное "звёздное" ДТП, в очередной раз разбила свою очередную машину, а также пару чужих и, получив травмы и ушибы, на целый месяц загремела в больницу.
  Со Ставским они больше никогда не виделись.
  
  Глава 25. В Хорватии
  
  Между тем Фёдор Борисович на следующий день после расставания с Хлудовой укатил в Европу, погрузился на свою белоснежную яхту и отправился бороздить просторы Средиземного моря. Отчалив от берегов Сардинии, где он несколько дней пребывал на своей вилле, Ставский обогнул итальянский сапог и, поднявшись вверх по Адриатическому морю, пришвартовался у хорватского берега близ портового городка Ровинь. Приближалась осень, и Ставский желал хорошо отдохнуть под ласковым солнцем Южной Европы прежде чем вновь окунуться в осенне-зимние холода Центральной России.
  Хорватию с её изрезанной береговой линией и рассыпанными в Адриатике островами он любил и даже вёл переговоры с хорватским правительством о покупке одного из этих островов. Ему официально ответили, что Хорватская Республика дорожит каждым из принадлежащих ей тысячи ста восьмидесяти пяти островов и не готова передавать ни один из них кому бы то ни было в собственность.
  Впрочем, остров Фёдору Борисовичу был нужен лишь для постоянной подпитки собственных амбиций, более ни для чего. Поскольку поводов питать эти амбиции у него было предостаточно, Ставский не расстроился и о покупке острова вскоре забыл. Тем не менее, он не забывал ежегодно наведываться к хорватским берегам и, оказавшись в Ровине, непременно взбираться на колокольню церкви Святой Евфимии. Отсюда, с шестидесятиметровой высоты, в ясный день открывался замечательный обзор на сам городок, прозванный хорватской Венецией - такой маленький, уютный, с красной черепицей крыш невысоких домов, с высокими, покрытыми тёмно-зелёной листвой кипарисами, с добродушными торгашами на узких улочках, часть из которых была итальянцами, охотно откликавшимися на приветствие "Граци!". С другой стороны можно было обозревать Адриатическое море, лазурная поверхность которого была сплошь покрыта солнечными бликами. Тут и там виднелись небольшие островки, вдоль которых неспешно проплывали парусники, проносились рокочущие скутеры, надолго оставляя в воде молочно-белый след, пролетали вечно голодные чайки. Эти морские крысы приучились сопровождать туристические теплоходы в надежде поживиться чем-нибудь из человеческих рук. Всякий раз, заканчивая обедать на палубе судна, насытившиеся туристы выбрасывали остатки пищи преследующим их чайкам. Те жадно набрасывались на падающую в воду еду, и через некоторое время их становилось всё больше и больше. Это подлетали их запоздавшие собратья, чтобы, выпрашивая у людей еду, эдаким подвижным облаком реять над прогулочным судном.
  Оторвав глаза от яхт и теплоходов, от недоступных даже ему, но так дразнящих воображение островов, Фёдор Борисович смотрел за горизонт, туда, где, судя по рассказам, в хорошую погоду да при остром зрении можно было рассмотреть шпили венецианских зданий. В распоряжении Ставского была и хорошая погода, и неплохое зрение, многократно усиленное армейским биноклем, однако рассмотреть Венецию, расположенную на другом берегу Адриатического моря, он не смог. Очевидно, сказывалось расстояние более чем в сто километров.
  - Опять эти чёртовы хорваты провели меня, - добродушно ворчал Фёдор Борисович и неспешно спускался с колокольни.
  Несмотря на подступающий сентябрь, солнце жгло по-летнему, и непокрытая голова Ставского, его сильные руки и голые колени стали покрываться загаром. Он искупался в кристально-чистой морской воде, позагорал на пляже и отправился погулять по городку. Ровинь казался очаровательно старомодным: старинные здания, каменные мостовые, простой, неспешный, провинциальный уклад жизни.
  Фёдор Борисович, считавший себя гурманом, всякий раз, бывая в новом месте, считал за честь непременно отведать прелестей местной кухни. А уж если эти прелести приходились ему по душе, непременно старался возвращаться в эти места вновь. Вот почему он снова и снова приезжал в Хорватию - в том числе из-за местных гастрономических особенностей. В Ровине он давно облюбовал заведение, в котором знавший его не первый год хозяин приносил своему гостю столь любимые им мидии и устрицы, нарезанный тонкими ломтиками пршут - местное сыровяленное мясо, пажский сыр и, конечно же, пиццу. История Истрии, бывшей когда-то частью Италии, да и непосредственная географическая близость к ней объясняла и обилие итальянцев в истрийских поселениях, и специфическую архитектуру, напоминающую архитектуру той же Венеции, и особенности северохорватской кухни.
  Старик Франческо, как и следовало ожидать, был итальянцем. На ломанном английском, с причудливой примесью хорватских, итальянских и даже русских слов он утверждал, что его отец был телохранителем самого Дуче Муссолини, а прадед - ближайшим сподвижником Гарибальди. На вопрос, как именно звали сподвижника, Франческо начинал чесать коричневый от солнца лоб и принимался громко сетовать на стариковскую память, сопровождая свои сетования по-итальянски эмоциональной жестикуляцией. В ответ Ставский сдержанно посмеивался и продолжал расспросы:
  - Франческо, ты ведь не чистокровный итальянец?
  - Нет, друг. Наполовину я хорват, но душой, да и телом я всё же итальянец.
  - Почему же ты не вернешься в Италию?
  - А зачем мне Италия? Там и море не такое чистое, и воздух не так свеж. А здесь в Ровине прошла вся моя жизнь, здесь у меня любимое дело. Кто ж будет каждый год угощать тебя пршутом на этом месте, если я уеду в Италию? Здесь у меня дом, жена, друзья, да и могилы сыновей тоже здесь.
  - Могилы сыновей. Ты никогда не рассказывал. А что с ними?
  - Война забрала, война, всех троих. Уж пятнадцать лет как живём со своей старухой одни. Помрём и некому будет дом свой оставить.
  - Что же, и внуков не осталось?
  - Никого не осталось. Трое сыновей и хоть бы один сыночка оставил. Или дочку. Нам неважно. Всё ж не так было б нам грустно, - и светло-карие глаза Франческо, когда-то давно бывшие почти чёрными, наполнялись такой тоской, такой болью, что Фёдор Борисович начинал чувствовать неловкость от того, что невзначай разбередил стариковскую рану.
  Впрочем, Франческо быстро встряхивался и, глядя как Ставский расправляется с мидиями, задорно говорил:
  - А я ведь тебя, русский, по телевизору видел прошлой зимой, - разговорившись, старик принимался называть Ставского русским. Это доставляло ему какое-то особенное удовольствие. - Уж больно ты умные вещи говорил, с президентом вашим за руку здоровался. Я своей Марии сразу же сказал: вот он, тот русский, который к нам каждый год приезжает. Видно, большой ты человек в своей стране. Большой человек в большой стране.
  - Так оно, так, Франческо. В России я действительно известен. Только если бы ты знал, как же мне всё это надоело. Как я устал от всего этого. Несмотря на всё, Франческо, ты счастливее меня.
  Старик, рассмеявшись, начал махать на него руками: дескать, и не говори, неправда всё это.
  - Да-да, ты счастливее меня. А давай, Франческо, местами поменяемся. Ты поедешь в сырую Москву, будешь ездить в правительство на совещания, будешь много работать с бумагами, будешь зорко следить за своими деньгами, которых ох как много, будешь иметь дело с людьми, которые не спешат доверять тебе и раскрываться. А я буду здесь. Буду готовить с помощниками пиццу, ловить рыбу, купаться в чистом море под тёплым солнцем, есть пршут, запивать всё это свежим козьим молоком. Буду принимать радостных туристов... Что, не хочешь меняться?
  Ставский шутил, но глаза Франческо вновь сделались серьёзными.
  - Нет, русский, - ответил он ему. - Не хочу я такой жизни. Потому что привычная мне жизнь для меня мила и другой не надо.
  - Я так и думал.
  Они находились на небольшой террасе с замечательным видом на Адриатическое море. Дул лёгкий бриз, приносящий свежесть и облегчение. День был в зените, и жаркое августовское солнце окрашивало ослепительно белым замшелые стены старинных зданий Ровиня и светлую футболку Фёдора Борисовича. Франческо и Ставский сидели друг напротив друга в плетённых креслах и были похожи на двух старинных, давно не видевшихся друзей. В сущности, так оно и было.
  Помолчав немного, Франческо спросил:
  - А где же твоя девочка? Надя, кажется. Ты с нею в прошлом году приезжал. А теперь один почему-то.
  - А не нужна мне больше никакая Надя. Понимаешь? Один хочу быть.
  - Одному плохо. Ну, ничего. Ты мужчина видный, статный, богатый. Да и молодой ещё. Один ни за что не останешься, - и Франческо, прикрикнув, чтобы его помощники быстрее шевелились, обслуживая клиентов, пошёл по хозяйским делам.
  - Постой, постой, Франческо, - окликнул его Ставский. - Уж больно вкусны твои угощения. А чего я ещё не пробовал? Чего-нибудь эдакого особенного.
  - Может быть, русский хочет отведать мяса из-под пеки?
  - Что это значит?
  - Это значит, что я сегодня зарежу ягнёнка, положу его нежное мясо в горшочек, зарою в раскалённую золу и буду тушить всю ночь до завтрашнего обеда. А мой русский друг придёт завтра, попробует ягнёнка и скажет, что ничего лучше этого никогда не ел.
  - Ну, значит, жди меня у себя к завтрашнему обеду.
  Эх, хороша Хорватия, думал он.
  Здесь он успокаивался душой, здесь казалась столь далёкой, столь незначительной московская суета, которой был окружён каждый пребывающий в мегаполисе человек. Здесь он действительно осознал, что не нуждается ни в ком и ни в чём. Он попытался представить рядом с собой Хлудову и понял, что не может этого сделать - столь нелепыми показались ему Надины капризы, столь лишним в контрасте с этим замечательным местом напряжение, в котором она держала его. Столь злой по сравнению с людьми, живущими здесь, по сравнению с тем же стариком Франческо была сама Надя, что Фёдор Борисович чувствовал огромное облегчение, расставшись с ней.
  Всё здесь располагало к отдыху, вдумчивому и неторопливому как волны Адриатического моря тихим летним утром. Солоноватый запах моря смешивается с ядрёным духом средиземноморских сосен - не чета нашим корабельным деревьев с мощными стволами и кривыми ветвями. Улицы Ровиня, вымощенные камнем так давно, что поверхность этих булыжников давно стала зеркальной от тысяч и тысяч ног, полировавших их на протяжении столетий. Уличные торговцы сувенирами и свежей выпечкой, актёры-акробаты, художники-виртуозы, готовые за пятьдесят кун нарисовать твой портрет за несколько минут.
  Если бы только не охрана, которая хоть и держалась на определённой дистанции, но всё же всегда была рядом...
  Впереди были знаменитые Плитвицкие озёра - место, которое непременно было нужно посетить в эту поездку.
  
  Глава 26. Возвращение Григория
  
  Возвращение Григория состоялось неожиданно в первую очередь для него самого. Пройдя по пустовавшим долгое время комнатам, уже успевшим обрести нежилой запах, он почувствовал себя так, будто бы не был здесь уже добрую сотню лет. Казалось, он даже забыл, как стоят в его доме вещи, в каком порядке расставлены на полках книги, хотя мог ориентироваться в них даже в кромешной тьме. Казалось, что и за окном должно было многое поменяться за время его отсутствия. Однако, выглянув на улицу, он, как и прежде, увидел дымящими толстые трубы теплоэлектроцентрали, шумящее Можайском шоссе, замороченных прохожих на тротуарах, тоску московской окраины, облачённой в бетонные коробки серых скучных домов. И эти ужасные коробки являются пожизненным пристанищем многих и многих людей?! И в одной из этих уродливых коробок он проводит драгоценное время своей жизни?! На секунду он даже затосковал по тому домику у соснового леса, в котором провёл последние несколько месяцев. По уютному домику из пахнущих смолой сосновых брёвен, выходя из которого он кормил по утрам лесных белочек и собирал молодые шишки для соснового варенья.
  Однако, встряхнувшись, он решил, что это всего лишь наваждение. Здесь его пристанище, а не там, в подмосковном местечке, куда его привезли практически подконвойным с закрытыми глазами.
  Жемчужный, не откладывая, позвонил своему брату Константину и попросил его срочно приехать вместе с дочерью. Григорий очень желал увидеть свою племянницу, о которой сильно тосковал с той самой ночи в доме Чуднова, когда увидел её во сне. Едва Катя вошла в квартиру с ещё запылённой мебелью и стенами, как Жемчужный подхватил её на руки и тепло расцеловал. Григорию даже показалось, что за те несколько месяцев, что он не видел девочку, она заметно подросла. Затем он присмотрелся к ней снова и понял, что не показалось. Катя действительно повзрослела.
  - Где же ты был, Гриша, столько времени? - чуть не плача от радости, спросил его двоюродный брат. - Я даже в розыск обратился, когда узнал, что вас с Софьей Иосифовной давно нет. А газеты какой шум подняли, а телевидение.
  - Ну, уж тебе, дорогой братец, я врать не буду, тем более, что это напрямую касается твоей дочери.
  И Григорий, умоляя хранить ради Кати молчание, вполголоса поведал Константину историю с его похищением и работой в медицинской лаборатории. Побывав в руках мафии, он не был более уверен ни в чём, в том числе в том, что его квартира была свободна от всяких подслушивающих устройств.
  - Так значит, средство от сибирского гриппа твоих рук дело? - переспросил озадаченный брат. - Гриша, сколько же людей обязаны жизнью тебе, именно тебе, а не тому, кто бессовестно подписывался под твоим трудом.
  - Это хваткие, влиятельные и беспринципные люди. Чуднов пишет слезливые стишки о мире во всём мире, но при случае будет готов без лишних размышлений угостить тебя свинцовой пилюлей. О Ставском ты немало знаешь из газет. Слухи о нечистоплотности его дел ходили всегда. Хотя кто может быть чистоплотным, заработав такие деньги? Поэтому прошу, заклинаю тебя хранить молчание.
  - Сейчас, после твоего возвращения будет новый всплеск интереса к твоей персоне, - заметил Константин. - Как же ты объяснишь людям своё отсутствие?
  - Скажу, что решил временно пожить за границей.
  - Поверят?
  - Мне безразлично. Они и раньше не могли получить от меня толком хотя бы пары слов. Возможно, придётся вновь пережить эти бесконечные осады у моих дверей. Ну, да уже проходили. Что касается руководства медицинского центра, в котором я работал, то они заодно со Ставским и вопросов мне задавать точно не будут. Единственный человек, который понимает, что могло со мной случиться, это мой коллега Влад Покаржевский. Будет ли молчать он, не знаю. Но лучше бы он молчал. Ради его же безопасности. Мне нужно с ним срочно повидаться.
  Имя Покаржевского ни о чём Константину не говорило, поэтому, не найдя, что ответить, он переменил тему разговора:
  - Гриша, за нас с Катей можешь не беспокоиться. Мы уезжаем.
  У Жемчужного потемнело в глазах. С ощущением, будто бы только что получил обухом по голове, он тихо переспросил:
  - Что?
  - Мы уезжаем. В Америку.
  - Что ты будешь делать в этой Америке?
  - Работать по специальности в Нью-Йорке. Английский я знаю как свой родной язык. Специалист я хороший. Предлагают неплохие деньги. Зачем же мне отказываться?
  - Значит, я больше не увижу Катю, - грустно произнёс Григорий.
  - Мы будем каждый год приезжать на несколько дней.
  - Этого так мало, так мало. Я так тосковал по твоей дочери, пока жил в стороне.
  - Заведи собственных детей, и твоя жизнь будет ярче.
  - А ты заведи себе жену, - парировал Григорий. - Воспитывать дочь одному трудно.
  Он вновь задумался и затем тихо, почти смиренно пробормотал:
  - Уезжаете? Далеко? Ну что же? Может, оно и к лучшему. Там вам будет безопаснее.
  Несколько дней он не выходил из дома, стараясь как можно дольше не привлекать внимания общественности к своему возвращению. Он делал попытки дозвониться до Владислава Покаржевского по его мобильному номеру, но тот не отвечал, Григорий набирал рабочий номер, но ему говорили, что Владислав здесь более не работает и без объяснений бросали трубку. Домашнего номера своего друга Жемчужный не знал. Звонить своему бывшему начальнику Анатолию Ивановичу Стеклову Григорий не желал. Почувствовав неладное, Григорий решился доехать до квартиры Покаржевского. В конце зимы он приезжал к нему в гости.
  В конце концов, скрываться вечно от досужей публики невозможно, и утром в субботу Григорий вышел за дверь. Вышел и тут же столкнулся лоб в лоб с почти забытыми буднями своего подъезда. Будни эти, как несложно догадаться, предстали в образе Коли Никодимова, который докуривал свою утреннюю папироску и собирался тушить дымящийся бычок об крашеную стену. При виде Жемчужного, живого и невредимого, его морщинистое небритое лицо вытянулось так, будто бы он вдруг встретил привидение. Затем он почти хитро прищурился и поприветствовал соседа как ни в чём ни бывало:
  - Здорово, Гриша. Так тебя, значит, отпустили?
  - Откуда отпустили?
  - С Лубянки. Отпустили?
  - Отпустили, - машинально ответил Григорий, не испытывая большого желания вникать в происхождение Колиных фантазий об участии спецслужб в судьбе математика, и побежал вниз по ступеньками. Он, как и прежде, не желал дожидаться вечно запаздывающего лифта.
  Григорий правильно сделал, поскольку в ином случае он был бы вынужден реагировать на расспросы любопытного соседа, наслушавшихся легенд о нелёгкой жизни обитателей Лубянки. Впрочем, одного только появления Жемчужного было достаточно для того, чтобы вскоре склеить разговор с приятелями Пашкой и Володькой. Уже вечером Коля Никодимов будет доказывать, что слишком рано они собрались хоронить Григория - он живее всех живых и никакие силы его не сломали. Значит, прав был Коля, когда собирался вызволять своего знаменитого соседа. А может, его и освободили, потому что узнали, что народ в его, Колином, лице очень недоволен исчезновением учёного. Пашка с Володькой в ответ на эту наивную самоуверенность своего "кореша" только посмеются и предложат скорее выпить за то, чтобы все пропавшие всегда возвращались к своим близким живыми и здоровыми. И это будет действительно замечательный тост, пожалуй, лучший из всех, что когда-либо поднимала эта троица.
  Через час Жемчужный был на другом конце столицы в квартире своего лучшего друга Владислава Покаржевского. Он сидел в стареньком кресле напротив заплаканной жены Влада по имени Светлана и с тоской смотрел на установленную на журнальном столике фотографию товарища с прикреплённой сверху чёрной ленточкой. На ней Покаржевский, как всегда, безупречен - настоящий аристократ! Вот только глаза его всегда, даже на этой фотографии, выдавали ужасную усталость. Что же, бедняга Влад? Отдыхай теперь...
  Как и Григорий, Влад жил скромно, небогато. Если окна Жемчужного выходили на вечно шумное Можайское шоссе, окна квартиры Покаржевских были обращены на пожизненно беспокойный Рязанский проспект. Большая часть исходящего от магистрали гвалта проникала в квартиру, не задерживаемая старенькими деревянными рамами с дребезжащими стёклами, в зале стояла старенькая, купленная ещё в конце восьмидесятых стенка с советским хрусталём, на полу лежал такой же старенький палас. Новизной, так же как в квартире Григория, отличался лишь компьютер, установленный в одном углу, да телевизор, поставленный в другом.
  - Куда же вы деньги девали? - не удержался от нескромного вопроса Григорий. - Ведь Владик неплохо зарабатывал.
  - У него была куча родственников, которым всегда было нужно помогать - старенькая одинокая тётка, племянники без отцов, уж не говоря о собственных родителях, часть денег постоянно тратил на научные исследования, которые никому так и не пригодились, и так далее и тому подобное. Даже не знаю, как они теперь без него проживут. Таким он и был: честным и принципиальным бессребреником. Сейчас таких и не встретишь, сейчас таких принимают за чокнутых и смеются над ними.
  Они прошли в пустующую рабочую комнату Владислава. В ней стоял ещё один компьютер, окружённый комнатными растениями, здесь же был книжный шкаф, такой же старый, как и стенка в зале. Шкаф был уставлен всевозможными фолиантами, преимущественно по медицине. Среди книг встречались произведения русских классиков, романы Хемингуэя, Драйзера, Стейнбека в оригинале. Последнего Влад любил в особенности за неподражаемый юмор. Благодаря восторженному другу, содержание романа "Квартал Тортилья-Флэт" Жемчужный знал почти наизусть, не читая. Помимо прочих томов Григорий заметил старенький томик сказок Пушкина с красочными иллюстрациями Билибина и с трогательной каллиграфической надписью "Дорогому Владику в день рождения от папы и мамы! 16/VII/72 г.". Григорий давно приметил, что несколько десятилетий назад было принято цифру месяца в указываемой дате проставлять римскими цифрами. Сейчас так уже не делают.
  - Владик очень любил эту книжку. Постоянно её перечитывал, - сказала Светлана. - А по ней даже не видно, что её часто читали. Настолько аккуратно он с ней обращался.
  Она снова заплакала.
  - Ума не приложу, что могло с ним случиться, кому он мог помешать? Гриша, может быть, ты что-то знаешь? Ты ведь работал с ним.
  Григорий отрицательно покачал головой. Он прекрасно догадывался, что произошло, но делиться своими догадками со Светланой не собирался. Слишком это было опасно. Убитая горем женщина вряд смогла бы молчать. И Владислав в своё время правильно поступил, когда не стал посвящать вторую половину в разыгрывающиеся в их центре интриги.
  - Но ведь и ты куда-то пропадал. Может быть, гибель мужа и твоё исчезновение как-то связаны?
  Григорий с удивлением посмотрел на женщину. Неужели она подозревает его? Но он ошибался. Та и в мыслях не допускала причастности Жемчужного к этой трагедии, но её предположение о связи этих событий было верным. Она, однако, могла допускать, что Григорий о чём-то догадывается.
  - Я уезжал за границу, - соврал Жемчужный.
  - Вот так всё разом бросил и исчез? - не поверила Светлана.
  - Во-первых, меня туда давно приглашали, но я постоянно отказывался. Вдруг двоюродному брату за рубежом потребовалась моя помощь. Я имел возможность помочь ему, используя свои связи в Америке. Вот и всё объяснение.
  Светлана молча слушала его, но по выражению её уставшего лица было трудно понять, верит она Жемчужному или нет. Скорее, нет. Больше она не задавала Григорию никаких вопросов, а тот, почувствовав неловкость от того, что приходится обманывать жену лучшего друга, предпочёл скорее уйти из квартиры Покаржевских. Он постарается забыть об этом визите как о чём-то постыдном, недостойном. Он никогда больше не позвонит Светлане Покаржевской, чтобы и она скорее забыла о нём.
  
  Глава 27. Уход Ставского
  
  На пороге нового сентября Фёдор Борисович, "уставший" от гостеприимства давно знакомых хорватов, продегустировавший отличавшиеся гениальной простотой хорватские блюда, накупавшийся в Адриатическом море и загоревший до черноты, решил поставить точку в своём отдыхе. Он, наконец, надумал посетить Плитвицкие озёра - знаменитый национальный заповедник Хорватии. Несмотря на то, что был гостем этой страны не в первый раз, Ставский так ни разу и не добрался до этой жемчужины Европы. А побывать в Хорватии и не увидеть Плитвицкие озёра было равносильно посещению Ватикана без знакомства с Сикстинской капеллой. Живописные озёра и водопады, расположенные между гор с пещерами и гротами. И кому же пришло в голову сделать в 1991 году это чудо полем брани, заложить мины под вековыми буками, елями и соснами, попрать кирзовыми сапогами животворящий покой этих мест, прервать вечную симфонию природы глухими разрывами снарядов и стрекотом автоматных очередей?
  Фёдор Борисович бродил по Плитвицкому заповеднику уже полдня и совсем не чувствовал усталости. Хорошо подкрепившись перед посещением заповедника, он бодро шагал по пешеходным тропкам, перебегал лёгкие мосты, раскачивающиеся над водой от его энергичных шагов, иногда останавливался на их середине, чтобы полюбоваться резвящейся в хрустальной воде форелью. Всюду были туристы и он, увлечённый прогулкой, даже не заметил, как вдруг забрёл в дальний безлюдный уголок. Прямо перед ним оказалась небольшая, почти отвесная гора с водопадом, выступающими валунами и террасками. Когда-то в молодости Ставский увлекался альпинизмом, и подобные горы никогда не представлялись для умелого альпиниста серьёзной высотой. Разумеется, с учётом наличия хорошего оборудования. Сейчас никаким оборудованием Ставский не располагал, однако взявшийся откуда-то молодецкий задор подтолкнул его покорить эту казавшуюся несерьёзной вершину.
  Решившись, он наступил на мокрый от водяных брызг валун и взялся за первый на его пути, самый нижний выступ. Поднявшись на три метра, ухватился за следующий. Взобрался повыше, присел отдохнуть на крошечную террасу, затем стал взбираться ещё выше. Шаг за шагом, выступ за выступом он оставил внизу не меньше двадцати метров, ликуя от собственной удали и выносливости. Ещё чуть-чуть и он влезет на вершину кручи. На этом этапе восхождения он заметил сбоку от себя хиленький одинокий эдельвейс, который ухитрился пустить корни где-то промеж совершенно голых камней выступа.
  Какая будет замечательная память о Хорватии, решил он и потянулся за цветком. Расстояние до него было достаточно большим, ему не хватало длины рук, и он, решив дотянуться, стал привставать на своей опоре на цыпочках. А опора в виде каменного выступа была такой узенькой...
  В следующее мгновенье оступившийся Фёдор Борисович полетел вниз, сшибаясь на лету с валунами, торчащими из отвесной стены горы. Всего несколько секунд, и его бездыханное, расшибленное в кровь тело упало к ногам подоспевших сопровождающих. Такое огромное, такое сильное и такое беспомощное перед властью природы тело! Скоро, скоро оно растворится в ней, и почти ничего в мире не будет напоминать о недавнем присутствии на свете этого человека.
  Что мог он чувствовать? Вспомнил ли он в эти последние страшные мгновения о тех людях, которые когда-то были лишены жизни по его воле? Почувствовал ли он тот предсмертный ужас и то рвущее душу отчаянье, которые когда-то испытал умирающий Владислав Покаржевский и те, кто так или иначе вставали на пути Фёдора Борисовича непреодолимым препятствием? Боялся ли Суда Божьего?
  В эти последние мгновенья он не боялся ни Бога, ни чёрта, он не жалел тех, кого убил и тех, кому принёс страдания. Он боялся смерти. Однако этот заключительный и такой на удивление долгий предсмертный миг кроме ужаса скорого небытия был наполнен для него отчаянной обидой. Ах, какая несправедливость, что смерть плевать хотела на земное могущество, знатность и богатство! Как жаль уходить всемогущим и достигшим всего, чего только может достичь на земном пути человек!
  О чём Вы, бедный, одинокий Фёдор Борисович, о чём же Вы? Во власти величайших правителей прошлого были необъятные империи с многочисленными народами, населяющими их, в их распоряжении были сокровищницы, наполненные несметными богатствами. Они повелевали армиями, правительствами и странами, но даже они, увы, в конце концов, оказывались во власти смерти. Смерть не погнушалась унизить до уровня простых смертных даже самых великих из когда-либо живших: Александра Македонского, Юлия Цезаря, Чингисхана, Наполеона! Да сколько ж их было и где же все они теперь?! Души их давно покинули их тела, их плоть обратилась в прах так же, как со временем обратились в прах созданные ими империи. А империи эти были не чета Вашим, Фёдор Борисович, как и Вы сами не чета тем императорам, которые правили этими державами...
  Плитвицкие озёра... В таких местах нужно любить и наслаждаться жизнью, а всемогущему Ставскому в этом зелёном уголке пришлось умереть почти в одиночестве.
  Он погиб, а белый эдельвейс этаким хрупким символом несгибающейся перед человеком природы так и остался доживать свою короткую жизнь там, на самом верху непокорённой Фёдором Борисовичем кручи.
  Никто даже никогда и не узнает, что именно сгубило великого промышленного магната.
  
  Это событие грянуло как гром среди ясного неба. Фёдор Борисович Ставский, крупный промышленник и меценат, глыба российского бизнеса, нелепо погиб на отдыхе в Хорватии! Разумеется, никто не мог поверить, что этот воротила, этот вершитель судеб, это бизнес-император мог умереть просто так, сорвавшись с кручи. Неужели даже на него распространяется закон всемирного тяготения? Неужели и он не был застрахован от трагической случайности? Почему у него не нашлось отступных для старухи с косой? Почему даже он не сумел договориться со смертью?
  Как водится, не заставили себя долго ждать доморощенные расследования, проходящие по главным телеканалам страны с анонсом "Сенсация!". В этих журналистских расследованиях с уверенностью доказывалось, что Фёдора Борисовича сгубили внутриимперские интриги, что искать виновных в его гибели нужно среди людей ближнего круга. Стараниями вечно досужих журналистов закачалась земля под доселе никому не известным Романом Евгеньевичем Чудновым. Правда, для предъявления ему серьёзных обвинений со стороны юстиции оснований всё же не хватило, и новая журналистская сенсация так и осталась громким звуком.
  На волне обновлённого интереса публики к фигуре Ставского телеканал "Федеральный" в погоне за рейтингами снял документальный фильм о бизнесмена. Чуть ли не главной персоной этой часовой передачи стала Наденька Хлудова, рассказывавшая со слезами на глазах про их неземную любовь, взаимопонимание и уважение. Зритель узнал, что Хлудова собиралась со Ставским в ту злополучную поездку, но уехать ей не позволил её плотнейший съёмочный график. В предчувствии неладного она умоляла "Федю" отложить отдых до конца её участия в очередном проекте, но Федя не послушал. Когда он уехал, они постоянно созванивались, а в день его гибели проговорили особенно долго, "тепло и душевно". И Наде так не хотелось класть трубку, словно она знала, что отпускает "любимого навстречу смерти".
  Надя, в действительности только что покинувшая больницу после участия в ДТП, выглядела ужасно, но зритель, конечно же, решил, что ввалившиеся глаза и резко обозначившиеся мимические морщины не что иное, как следствие большого горя, выпавшего на долю бедной девушки.
  
  Глава 28. Безумие
  
  Разумеется, возвращение Жемчужного не прошло незамеченным со стороны досужей прессы и телевидения. Ситуация, которую Григорий пережил вскоре после его первого появления на людях, была сравнима с той, когда он прославился, отказавшись от миллиона. У дверей его квартиры и входом в подъезд снова, как и год назад, дежурили ватаги журналистов, рассчитывавшие услышать хотя бы два слова объяснения его долгого отсутствия.
  - Я был за рубежом у лучшего друга! А теперь отстаньте! - бросал Григорий и пытался скрыться от их назойливых камер и микрофонов.
  - Григорий, вы вернётесь в медицину?
  - Григорий, правда ли, что вы тоже принимали участие в разработке вакцины от сибирского гриппа?
  - Григорий, почему медицинский центр, в котором вы работали, так и не довёл до конца свои исследования?
  Жемчужный с тревогой вслушивался в вопросы о его медицинской деятельности. А вдруг журналистам уже откуда-то известно, что он работал на Ставского? В таком случае фармацевтическая мафия могла бы легко обвинить его в утечке этой информации. Но, очевидно, журналисты знали всё же в пределах допустимого.
  Особенно усердствовали сотрудники "Пламени Октября", а также представители телепередачи "С миру по нитке". Именно в "Пламени" печатались версии исчезновения и последующего появления Жемчужного одна нелепее другой, именно в "С миру по нитке" появлялись сомнительные личности, выдававшие странные комментарии о судьбе учёного. Так, вновь дал о себе знать представитель некоего международного уфологического общества, который с пафосом пророка восклицал:
  - Я говорил, я говорил, что он вернётся! И вот мои слова сбылись! Он вернулся!
  - Но что изменилось от того, что он вернулся? - настаивал Клыков, для которого прошлое появление представителя уфологического общества в его передаче и откровенное одурачивание публики не стало уроком. - Если Жемчужный, как вы утверждаете, подлинный мессия, то почему мир не изменился с его появлением?
  - Ещё не время! Они ещё должны его проверить!
  - Да кто они-то?! - Клыков вновь терял терпение, чтобы до следующей передачи забыть свою растерянность и пригласить шарлатана опять.
  - Те, имя которым люди ещё не придумали, потому что пока ничего о них не знают, - представитель уфологического общества продолжал свою сказку "про белого бычка".
  Что касается "Пламени Октября", то издание вновь село в лужу, напечатав заключение некоего экстрасенса о том, что Жемчужный якобы мёртв. И когда Григорий объявился живёхонек, ярости Портнова не было предела. Киреев вновь был лишён премии. Да уж, Сергей Михайлович столько раз обжигался на теме Григория Жемчужного, что наверняка уже ненавидел его всей душой. Но отвязаться от этого креста уже не мог. Так же как и его верноподданный Вадик Брусникин. Последнему не раз приходилось слышать попрёки шефа в том, что именно он, Вадик, когда-то раскопал для газеты эту проклятую тему, как будто бы без участия Брусникина "Пламя Октября" никогда бы и не узнало о великом математике.
  Жемчужному не было интереса до всей этой шумихи. Казалось, он закрылся от общества ещё более чем раньше. И на сей раз веских оснований для такого поведения у него прибавилось.
  Когда-то, почувствовав стихание интереса публики к его персоне, Жемчужный посетовал Покаржевскому, что заскучал по славе. И вот слава возвращалась, да только Григория было уже не переделать. Нежелание общаться с репортёрами было ещё более усилено скорбью от потери верного товарища. Он даже перестал отслеживать появление посвящённых ему материалов.
  К назойливости репортёров добавилось крайне нежелательное для Григория внимание недобитых адептов некоей Армии спасения Вселенной. Именно эта "Армия" когда-то решила сделать из имени Жемчужного культ. Наряду с журналистами они стерегли учёного и, казалось, даже превосходили последних в своей привязчивости. Вот только обожание это граничило с безумием и агрессией. Они призывали математика посетить их культы и "дать вечное благословение".
  Однажды один из них, парень лет двадцати пяти с белёсыми немытыми волосами, одетый в засаленную чёрную джинсу, долго преследовал Григория и с жаром убеждал, что готов стать апостолом новой мессии. Жемчужный долго отмахивался от него как от надоедливой мухи, но, наконец, сдался и сквозь усмешку спросил:
  - И сколько ж вас таких, готовых?
  - У Христа было двенадцать. Но ведь вы превзойдёте его. Поэтому у вас будет тринадцать последователей: я, Мишка, Славик, Анька...
  - Анька?
  - Да, Анька! Она и будет тринадцатым апостолом! У Иисуса среди учеников не было женщины! Именно поэтому он и не справился с всемирным злом! А мы справимся!..
  Григорий имел дело с форменным психом. Именно психов отличает такая убеждённость в правоте своих слов и такая непоколебимая напористость. Слова его звучали как настоящая хула Господу, этот "апостол" был явно одержим, и глубоко верующего Григория посетило желание немедленно наложить на себя крестное знамение. Увидев, что Жемчужный крестится, "последователь" закричал:
  - Нет, нет, вы не можете креститься! Вы выше Иисуса, вам не нужно налагать на себя крест! Вы новый мессия! Благословите нас на борьбу за новую веру!
  Григорию стало подлинно страшно. Все признаки безумия были налицо. И если среди его адептов таких большинство, то плохо дело. А вдруг они решат, что благословение от Григория можно будет получить только через его казнь. Ведь и Христос когда-то был казнён, чтобы стать пророком. Нервный холодок сжал его внутренности, а безумец всё бежал и бежал за ним, согнув плечи и подобострастно лопоча:
  - Ваши ученики ждут вас каждый день! Но они лишь ждут! А я пошёл дальше! Прежние поколения создали Ветхий и Новый Заветы! Я же написал Новейший завет! - и, обогнав Григория, "апостол" стал трясти перед лицом Жемчужного пухленькой общей тетрадью, такой же засаленной, как и его джинсовая куртка. - Но и это не всё! Я приступил к сочинению нового Евангелия! От Геннадия! Геннадий - это я! Это Евангелие о вас, мой пророк!
  Геннадий был очень неприятен. Мутные, почти бесцветные глаза, тонкий как у скопца голос и такие же невнятные черты лица, поросшего кустиками редчайшей светлой растительности. Он него пахло потом и семечками.
  Григорий старался уже ничего не видеть и не слышать. Он перешёл на бег и, обогнав Геннадия, скрылся в своём подъезде.
  - Только этой напасти мне не хватало! - прошептал он, переводя дух за спасительными дверями. - Быть пророком психов и дегенератов! Прости меня, Господи!
  А Геннадий снаружи барабанил, уже не прося, а требуя благословения для "Армии спасения Вселенной".
  Много позже Григорий где-то вычитал, что этот странный культ появился с лёгкой руки телеведущего Николая Клыкова, в передаче которого и прозвучали впервые богохульные слова об исключительности Жемчужного и о его высоком назначении.
  
  Весть о гибели Ставского Григорий воспринял вполне буднично. Он встречался с всемогущим бизнесменом всего лишь раз и за это короткое время не успел проникнуться к его персоне дружескими чувствами. Благодарности за подаренную свободу он не чувствовал, так как прежде чем подарить эту свободу, Ставский её отнял.
  Вряд ли Жемчужный полагал, что гибели Фёдора Борисовича суждено круто изменить его собственную жизнь.
  Спустя неделю после появления сообщения о смерти бизнесмена, Жемчужный шёл по улице. Он шёл, вобрав в плечи голову, поминутно озираясь. Он уже очень давно не гулял, забыв о проклятии своей славы. А после знакомства с представителями Армии спасения Вселенной стал и вовсе чувствовать себя загнанным в угол. Именно эта постоянная настороженность и спасла ему жизнь. Переходя дорогу, он чудом не угодил под промчавшуюся мимо машину. Эта взявшаяся словно ниоткуда машина неслась с такой скоростью, что наверняка бы не оставила Григорию ни единого шанса.
  Тяжело дыша от пережитого волнения, он вернулся в квартиру и до самого вечера не находил себе места. Поводом для беспокойства, растущего день ото дня, стало и то, что новоявленные апостолы стали дежурить у его подъезда даже по ночам, чем превзошли настойчивость любых журналистов. Каждое появление Григория они сопровождали восторженными визгами, но, в отличие от Геннадия, пока почему-то предпочитали соблюдать дистанцию. Вот и теперь он увидел из подъездного окна их разбитый к вечеру лагерь. Днём их ещё не было. Не добавлял оптимизма и срочный отъезд брата Константина с дочерью в Америку.
  Выйдя на балкон, Григорий с тоской смотрел на багровый закат. Вот и вновь наступил сентябрь - время некоей неопределённости, грустного начала перехода из лета в зиму. Грустнее осенних дней могут быть только последние дни умирающего лета, когда для каждого из нас будто бы заканчивается очередной жизненный этап. Почему-то лето одновременно и короче и длиннее, чем остальные времена года. Лето - это что-то большое, вместительное, ёмкое, но вместе с тем такое стремительное и такое печальное в своей стремительности. Что-то будет дальше...
  ...А дальше нетерпеливым звоном разразился телефон. Григорий даже не вздрогнул. Он привык к однообразным по своей теме телефонным звонкам и необходимости давать на них столь же однообразные ответы. Нет, он не подойдёт и не согласится ни на телепередачу, ни на интервью, ни на роль пророка и вообще ни на что. Отстаньте все, пропадите пропадом... Номер мобильного он менял постоянно, но вот городской номер сменить не мог.
  А телефон звонил и звонил, настойчиво, с интервалами в несколько минут. Наконец, не выдержав напора звонящего, Григорий снял трубку.
  - Григорий Юльевич, здравствуйте! Не спите ещё? - приятный мужской голос звучал бодро и уверенно.
  - Не сплю. Что вам угодно? - недружелюбно ответил Григорий. Вместе с тем голос показался ему очень знакомым.
  - Это Всеволод Юрьевич, - тон голоса ничуть не изменился от недружелюбия Жемчужного.
  - Всеволод Юрьевич? - переспросил Григорий. - Большое Гнездо?
  Голос в трубке рассмеялся.
  - Ну да, Большое Гнездо, если вам так больше нравится.
  - Что вам нужно, Всеволод?
  - Я звоню, чтобы предупредить вас о смертельной опасности. Роман Евгеньевич очень боится вас живым и уже отдал приказ о вашем физическом устранении.
  - А исполнитель, стало быть, вы? - нависшая над Жемчужным смертельная опасность не отняла у него способности язвить.
  - Григорий Юльевич, это не важно. Могу лишь сказать, что гарантом вашей безопасности был Фёдор Борисович Ставский. Теперь его нет и у Чуднова практически развязаны руки. Он не оставит вас в покое. Собственный покой он потерял тогда, когда Ставский приказал отпустить вас.
  - Что же мне теперь делать?
  - Лучше всего бежать из России. И как можно скорее. Здесь вам жизни не будет. Не желаете ли моей помощи?
  - Всеволод, зачем вам это?
  - Я слишком расположен к вам. Вы честный и порядочный человек. Про ваши заслуги я вообще помолчу. Таких, как вы, нужно беречь.
  - А где гарантия, что за рубежом Чуднов меня не достанет?
  - Чуднов имеет влияние только в России, да кое-где в Восточной Европе. Дальше вы будете в безопасности. Он не так велик, как вам кажется. Ставский был куда влиятельнее. Бегите, бегите, Григорий Юльевич!
  Окончив разговор, Жемчужный осмотрелся по сторонам. Всё по-прежнему в его обшарпанной квартире: выцветшие обои, старая мебель, запылённые книжки, дребезжащие окна. Всё по-прежнему, да не всё...
  Жемчужный вновь поднял трубку и набрал один, почти забытый номер...
  
  Глава 29. Америка
  
  15 мая 2008 года. Двое сидят на зелёном газоне и любуются панорамой огромного города, центр которого расположился на другом берегу залива. Ясный солнечный день, по заливу проходят суда: баржи, яхты, теплоходы, величаво проплыл огромный белоснежный лайнер. Шум центра, состоящего из небоскрёбов, небоскрёбов, небоскрёбов почти не доносится сюда. Лишь чайки клекочут в синеве. Порой стремительным снарядом они припадают к воде и взлетают с её поверхности с бьющейся в клюве рыбой. Мимо проходит гуляющий люд: молодые пары, супруги с детьми, собачники со своими вечно любопытными питомцами. Солнце припекает и, несмотря на морской бриз, становится жарко.
  - Ну, как тебе здесь? - спрашивает один другого. - Освоился уже?
  - Да, спасибо Джеймсу. Выручил. Организовал мой срочный вылет в Америку, устроил на работу в своём институте. Помог найти хорошую квартиру. Между прочим, на Манхэттене.
  - Гриша, ты смеёшься, - возразил второй со смехом. - "Спасибо Джеймсу"! Бьюсь об заклад, что Лоренс счёл за величайшую честь твоё обращение к нему. Заполучить в свой институт Доусона такую птицу как ты - такая удача не каждому достаётся!
  - Ну и слава богу, если и ему от этого хорошо, - ответил Григорий. - Он хороший человек и вполне заслуживает удачи. Мы с ним друзья. У него милая, гостеприимная жена, уютный домик в пригороде и тридцатилетний попугай, который непристойно ругается по-английски.
  - Неужели сам Лоренс научил?
  - Лоренс жутко смущается поведения своего питомца. Говорит, что ругаться попугая научил бывший садовник.
  - А почему бывший? Его уволили за эту выходку?
  - Уволили. Осталось только птицу в супе сварить, чтобы не смущала гостей.
  И братья Жемчужные, посмеявшись, надолго умолкают, любуясь видом центрального Нью-Йорка, который почти весь, до единого здания отражался в водах залива. Григория теперь не узнать. Он постригся, сбрил свои знаменитые усы и бороду, похожую на ржавую, сплетённую проволоку, и стал носить тёмные очки. Непривычному человеку его лицо теперь показалось бы каким-то простым, ненастоящим, будто Григорий надел маску. Такое ощущение производят портреты Че Гевары, сделанные где-то в середине 60-х, когда великий воин сменил мундир на штатский костюм и расстался со своей прежней внешностью. Правда, ненадолго...
  Да и сам Жемчужный первое время отшатывался от зеркала, но потом привык и даже полюбил свой новый образ. Внешность он сменил, поскольку долго не мог отделаться от постоянного ощущения преследования. Ему казалось, что в изменённом виде возможные недоброжелатели его не узнают. Однако пожив в новом городе несколько месяцев, он успокоился и даже почувствовал интерес к жизни. Теперь он часто выступает на научных конференциях, принимает участие в банкетах, организуемых в институте, и даже завёл постоянный круг общения среди русских эмигрантов. Женщин, однако, продолжает сторониться, как и прежде. И к заслуженному миллиону долларов, как и прежде, не проявляет никакого интереса, хотя Джеймс Лоренс не раз напоминал ему о том, что награда никуда не делась и в любой момент может встретиться со своим хозяином. Но в этом Григорий всё же оставаётся непреклонным.
  Возвращаться в Москву он не хочет. Да и маме Нью-Йорк пришёлся по душе. Каждое воскресенье она зовёт Григория в Центральный парк, и сын охотно поддерживает её инициативу.
  Неплохо складываются дела и у Константина. Он получил замечательную работу, устроил дочь в хорошую школу (Кате пришлось быстро осваивать английский) и женился на русской девушке - дочери работника российского посольства в Америке.
  Встречаются они не так уж часто. Много работают. А сегодня, в будний день отчего-то нашли время друг для друга.
  - Ты по-прежнему боишься за свою безопасность? - спросил Константин. Он был в курсе обстоятельств, при которых Григорий покинул Россию.
  - Вроде бы нет, но иногда где-то в глубине души шевелится червяк сомнения. Вдруг они и здесь настигнут меня.
  - Пусть твой червяк больше не шевелится, - сказал Константин.
  - Что ты имеешь в виду? - спросил удивлённый Григорий.
  - А то, что я навёл кое-какие справки. Помер твой Чуднов.
  - Как помер, когда?
  - Да очень просто и глупо. Полез на Крещенье в прорубь и утонул в нём.
  - А он что, один в этот прорубь полез? Неужели рядом не было никого, кто мог помочь?
  - Не знаю, Гриша. Может, и не было. Знаю, что утонул.
  - Может, помогли? - в голове Григория отчего-то мелькнуло подозрение на Всеволода.
  - Может, и помогли. Ну, да забудь о нём. Тебе он вреда больше не принесёт, - и Константин принялся насвистывать какую-то лёгкую мелодию.
  - Что это ты насвистываешь, Костя?
  - Чайковский. "Щелкунчик". Неужели не признал?
  - Не признал. Я давно не слышал Чайковского.
  - Ну, так это поправимо, - и Константин, загадочно улыбаясь, что-то достал из кармана. - Это билеты в Карнеги-холл, как раз на Чайковского. Бывал там?
  - Нет.
  - А зря. Говорят, там потрясающая акустика. А ещё этот зал открывался концертом Нью-Йоркского симфонического оркестра, которым и дирижировал сам Чайковский.
  - Просто невероятно. Хочу туда. А маму можно взять?
  - Конечно. Я уже и на маму твою припас билетик.
  - Здорово, Костя. А Катя будет?
  - И Катя будет, и Оля, жена моя, будет. Сегодня вечером в Карнеги-холле соберутся все Жемчужные, а затем... Затем, дорогой братец, пойдём в ресторан русской кухни. Знаю один на твоём родном Манхэттене! Тебе там понравится.
  И двоюродные братья, довольные жизнью и обществом друг друга, медленно пошли вдоль искрящегося от весеннего солнца залива.
  
  22 июня 2011 г. - 11 февраля 2012 г.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"