Данная сказка написана по циклу картинок блистательной Рины Зенюк
Духовитость несказанная за околицей Котофеевки так и разливается, ажно до самого окоёма. Ох и вёдро нынче! Рожь кудрявая так сама и прёт из сырой мать её земли, аки тесто дрожжевое неистовое из кадушки рассупоненной. Буряк на полях спелостью мускулистой наливается, картопля на огородах нежной ботвой дрожмя трепещет, заморского зверь-жука колорада справедливо опасаючись. Осеняет Котофеевку крылами своими светлый ангел, да со благостью во взоре на житие здешнее снисходительно поглядывает.
- Ой и пошто ж ты, ангел светлый, оставил нас заботой своей да попечительством? Вот на хрена ж нам сие пришествие египетское? Никогда ведь не было и тут опять, ети их всех коленвалом через кочерыжку по трём-десяти переулочкам! Понаехали!
Возопила те слова свет-Валерьяновна-самогонщица, старая карга, но ежели поутру трубы горят - всея Котофеевки спасительница, горючи обильны слёзы во сыру мать её землю проливаючи.
А и то сказать - ссыпался только что с проезжего автобусу мелкий зверь-мыш цельным кагалом сродственным, с узелками да котомками, да с детишками своими по пять копеек пучок. Стоят-озираются окрест, глазками-бусинками жадными дом какой побогаче высматривают. Степанову хату углядели, да всей зверь-мышиной ордой, аки саранча злокозненная, зачали в щели подпольные просачиваться.
Степан Петрович - кот видный, да и окромя того на Котофеевке вес большой имеет, бо цельна колбасная мануфактура у его во власти есть. То и весь божий рабочий день от зари утренней до зореньки вечерней директорствует там Степан свет Петрович, в кресле своём бессменном, лапок не покладая, ажно трудовой пот вытереть некогда да некому. А секретарши у его, у Степана свет Петровича, нетути, потому как супружница его единоспальная, Мурка-красавишна, во-первых, любой секретарше шёрстку-та повыдират, а во-вторых, рази ж кто с Муркой сравнится? Ох и хороша Мурка-красавишна! Как по Котофеевке, положим, в сельпо за новым полушалком идёт, так из-за всех заборов только хруст слышится. То все котофеевцы самецкого полу шеи сворачивают, только б на Мурку наглядеться вдосталь.
Сталбыть, вломился зверь-мыш всей массой многородственной во Степановскую избу, да зачал там располагаться, да обустраиваться, да порядки свои обставлять. А Мурка-красавишна, хоть и кошка со всех сторон, а зверь-мыша боицца вусмерть, мало не до оммороку. Психологический комплекс у ей, сталбыть, такой глыбоко во внутрях, вестимо. Так что, токмо завидела Мурка един первый голхвост зверь-мыша бесстыдного, так и взвизг издала такой, что во далёком граде Санкт-Петербурге учёные академики опасливо заозирались, да полезли сейсмографы свои борзописные проверять на предмет наличия сдвига земных мать её пластов, а иначе откудова ишшо децибелы такие произошли?
Взлетела Мурка-красавишна на колченогий табурет птицей-чайкой испуганной, стоит трепещется, аки былинка под ветром-самумом, сердечком заходится. Ужо и глумится над Муркой-красавишной зверь-мыш неистовый всем табором. Рожи ей похабны корчит, да слова непотребны всё озвучить норовит. Шарит в буфете Муркином как во граде, на меч взятом, шоколадны конфеты заморские трескает, да из штофа, лично Степан Петровичем заначенном, злокозненно употребляет.
Простоямши Мурка на том колченогом табурету ни много ни мало ажно до зореньки вечерней, поскуливая слёзно-жалостно. Тут и Степан свет Петрович с работы воротимшись. При хозяине-то зверь-мыш затихарился под всеми плинтусами, сколько их погонных метров в избе ни есть, заховался диверсионно, только глазками наглыми посверкивает.
Как и стоит тут Мурка-красавишна на колченогом табурету, так и возговорит слёзно Степану свет Петровичу, мужу свому единоспальному:
- А ты ж Стёпушка, голубь-удалец мой ненаглядный, да прогнал бы ты вражину зверь-мыша многочисленного, а то ж в родной избе не пошавелишься, да не ворохнёшься, дабы с табурету не навернуцца. А боюсь я зверь-мыша многолапо-шустренного, боюсь шибко, до ступора нервенного, до тремора кишечного, до спазму дыхательного!
- Уж и горлинка ты моя ремонтантная, плизгавица моя тонковыйная! - ответствует ей Степан свет Петрович, голубь начальственный. - Дык всенепременно ж того зверь-мыша клятого многохвостого шугану, токмо допрежь того гляну, как там наши сыграли.
А тут ишшо понимать надо, что ежели голубь удалой Степан Петрович до телевизора дорывается, особливо ежели футбол, то ты ему хоть Везувий в голом виде показывай, хоть Содом с Гоморрой в палисаднике затевай - всё одно не услышит.
Досмотрел Степан свет Петрович футбол наш многожалостливый, в телевизор плюнул, да и вопрошает супружницу свою препушистую:
- А и где ж тот зверь-мыш нехороший, коему надобно суровый выговор арматурой по голове сделать?
- Так попрятамшись-то во всем пяти углам, покуда ты, дролечка мой, в ящик таращился, да слова разны нехорошие обсценны приговаривал. Ты ж ужинать-то садись, да токмо ответствуй мне, каково мне тут завтра со зверь-мышом наедине оставаться?
- Ой, я тя умоляю, - говорит Степан свет Петрович, - сдаётся мне, ты огромну проблему из мелочи незначащей творишь.
Так и махнул на зверь-мыша лапкой-та, так и душевны нервенны метания супруги своей промимо ухов-то и пропустил-прохлопал.
Оно, конечно, приснился ночью Степан Петровичу зверь-мыш неистовый в виде инфернальном, многобуйственном. Адским пламенем изо рта полыхает, лапки острокогтисты во все стороны простирает заграбастальски, а самое главное - трескает в три горла колбасу, с мануфактуры Степан Петровича злодейски умыкнутую, и ни копейки за ей не заплативши.
Но сон есть сон. Хоть и смыслов в нём громадьё, а токмо тает он по зорьке утрешней, как сосулька в кипятке, как облачко туманное на жаре полдневной, как зарплата на третий день после получки...
Так что ушедши утром голубь удалой Степан свет Петрович на работу директорствовать. Мурка-красавишна-та его проводимши, у калитки в щёчку чмокнувши, да только в избу зашедши - тут зверь-мыш всей кодлой из-под плинтусов-то и нарисовамшись с прихохатыванием тёмновластелинским да стращательно шибко.
Сидит хозяюшка наша, Мурка-красавишна, на крыльце, в дом идтить боицца. Тем паче что зверь-мыш злокозненный глумливо объявление с угрозами у двери прилепил. Тут откель ни возьмись, спаситель возник, аки рыцарь блистающий. Мчит на лисапете гордым соколом сам-Васька, почтарь наш тутошний. Оно бы и простой почтарь, а вид у его - ну чисто фельдъегерь государев, мядалью за храбрость награждённый много и неоднократно.
Сам-Васька у нас - первый парень на Котофеевке. Чубчик в ём кокетливый из-под картуза трепещщит, красна рубаха с петухами навыпуск, сапоги смазные, голенища гармошкой, как самолучшей парижской модой заповедано. Уж как бы и не сокол у нас Василий-та, а чисто орёл! Мчит на лисапете своём сверкающем, взором огненным по сторонам зыркает, любушку-красавицу ети хочет. А то и не красавицу, Ваське всё едино. Эх, да что уж там, ежели по правде базлать, то Ваське-та - альбо что под ним шевелилось, всё равно ети будет. Как ни пошшупаешь - завсегда у Васьки март. А и то котятков-то Васькиной масти по всей Котофеевке немерено шлёндает.
Вышла к калитке тесовой Мурка-красавишна, возговорит она Ваське таковы слова уместные:
- Уж как ты, Василий-сокол наш яхонтовый, да избавил бы ты меня от зверь-мыша лютого, а то пужливо мне, аки ночью во компании клиентуры прозекторской. Ажно сердечко во мне нервенно трепещется, да во членах суставная слабость всякая, да боязно мне как есть просто так, женщина я али где?
Уж тут сам-Васька грудь молодецкую выкатил, усы вертикальным образом встопорщил, бицепсы-трицепсы-кубики во всех местах, где только было, напряг.
- А и подать сюды того зверь-мыша злогадского, ужо сейчас я ему покажу, почём нынче мировое карате-до по три рубли кило да стакан семечек в придачу!
А ведь юркий тот зверь-мыш, тапком не убить, танком не переехать, из плазмагана не шандарахнуть. Уворачивается, да ускользат, чисто мылом мазаный. Тут как ни поглянь, а в честном поединке толку не будет, тут другие стратегии измысливать надобно.
Уж и взгоношился сам-Василий наш, как взбутетенился! Красну рубаху с петухами на груди молодецкой рвёт, верну подругу гармонь с багажника лисапедного вытаскиват. Картузом об пол грянул, гармонью всхлипнул, меха растянул, докуда лапок хватило, да как заигравши плясовую, да так, что ретивое аж в груди колготится, а ноги сами безудержно вприсядку, хошь не хошь! Тут зверь-мыш всем кагалом аж заслушамшись, да на сам-Ваську взором жарким увлажнённым воззрившись. "Эхма, - кричит зверь-мыш всем табором, - жги давай-давай Васенька, жги, кучерявый, ай-нэ-нэ, я виладжайа, ана тхэ бахт, тхэ воля! Жги, выводи музыку рассыпчату да узорчату, да чтоб искры летели, чтоб душа наша, скорбью жизненной пожамкана, ввысь парила, на воздусях взмывала, к херувимам за пазуху ластилась; чтоб как росой хрустальной чистейшей омылась, грязь земную с ног обтряхнувши, да шибче, да звени-звени струна, полыхай, тальянка, эх выводи многоголосье затейливо, чтобы господь улыбнулся нам с выси горней своей, да запомнил хоть на миг малый!"
Рвёт меха играючи сам-Василий-сокол от наш, да головы не теряет. Мелким шажочком-та, да потихохоньку, движется из избы Степановой, да за калитку тесовую, да на улицу проезжую. А уж за ним и весь зверь-мыш, сколько их ни есть, да со сродственниками, да со свойственниками, да с детишками своими многосделанными по пять копеек пучок, идёт, оторваться не в силах, заслушамшись напрочь да обо всём забыв, чисто за крысоловом Гаммельнским, бо есть такой герой в мифологиях европейских. Так и полыхает душой Васька, так и терзат гармонь-тальянку свою неистово, да уводит зверь-мыша к себе на двор, ни минуты-продыху в плясовой не давая. Уж и там-то и не кормил их, да не поил, да всё новые наигрыши развёртывал, до закату багрового, да опосля закату до полуночи таинственной, а то и ишшо позже, аж до рассвету нежного розового, покуда от сил нехватки ажно попадал весь зверь-мыш, где стоял, токмо жаждучи ишшо слушать да слушать переливы тальянки сам-Васькиной-та.
А ранним утречком, да на зорьке позёвывательной, вытащил сам-Васька-сокол сильно притомившегося зверь-мыша многородственного, да с узелками, да с котомками, да с детишками ихними по пять копеек пучок, да загрузил их всем кагалом в проезжий автобус, да кондуктору ишшо денег дал, чтоб отвёз зверь-мыша подале, в Тмутаракань какую-ниту.
Знамо, отблагодарила потом Мурка-красавишна Василия-сокола на перинах пуховых, жарко да долго, к обоюдному их удовольствию несказанному. А вот Степан Петровичу о том докладать не следовает, точно тебе скажу, ибо ни к чему доброму хозяину посторонние расстройства иметь на почве нервной, ещё во древни времена приснопамятной шекспировской Отеллой удобренной. Ему, голубь-директору славному, об деятельности сурьёзной многозаботной колбасной мануфактуры размысливать надобно, а не о грешках мелких супружницы-красавицы своей любящей. Ибо от многих знаниев многие же и огорчательства случиться могут, так ещё голые древние греки в своих мудростях глаголили. Так что всё хорошо у Степана свет Петровича в семействе, чего и вам желаем.
А окромя отдельной Муркиной благодарности, вся Котофеевка целиком сам-Ваське тоже потом в пояс поклонилась за своевременное избавление от зверь-мыша докучного, который весь кагалом своим вельми вредный да пронырливый, чтоб им, поганцам, токмо чёрствым отечественным сыром из мышеловки всю жизнь питаться.
Воспарил на Котофеевкой светлый ангел небесный, поглядел вниз добродушно, да и улыбнулся только, эх, жизня есть жизня, чего уж там...
Вот така в Котофеевке история была, малятки.
Ась?
Ну ты и вопрошаешь, однако... Срамные антересы у тя какие-то. Ладно, отвечу.
Уж как там у Васьки-та во тую ночь со всем табором зверь-мышевским насчёт интиму вышло, то мне неведомо, зазря кривды не скажу, да токмо зная Ваську...