Золотое солнце ласкало мои глаза сквозь розовые лепестки век. Мое существо было наполнено закончившимся, но еще не ушедшим золотым сном. Если есть ласточки, значит, небо имеет смысл. Всё, что нужно - это помнить о них, и лететь, лететь, лететь в предназначенное им небо, даже когда приходится ползти. Особенно когда приходиться ползти.
Я возблагодарил Эру за такой сон. Вчера, засыпая, я сомневался, проснусь ли, и, главное, стоит ли просыпаться. Но мне напомнили, почему стоит жить. Боль всего лишь иллюзия роа, которая и сама лишь покров феа. Моя Ласточка ждет меня в Сокрытом Городе, наши феа соединены, и никто, кроме нас самих, не изменит этого. Я знаю, она ждёт меня, как я ждал бы её и за порогом чертогов Мандоса. Во сне я слышал трели птичьих душ и медленный рост травы, озорство косуль и уверенность зубров - значит эта способность не умерла совсем, феа помнит. Может быть, сладкие воды Ондолиндэ вернут её, а, может, и прикосновение долгожданного крыла.
Неиссякаемы родники надежды: они утолили жажду иссохшей почвы моей души, и на ней вновь взросли побеги воли к жизни. Я открыл глаза навстречу новому дню. За спиной вздымались горы, но их величественная красота навсегда была отравлена для меня жгучей солью пыток и горечью безнадежности. Благословенным барьером между ними и мною поднимались пики вековых сосен. Звонкий, прозрачный лес ограждал меня от того, что было совсем недавно, но уже прошло. На противоположном берегу хрустально звенящего ручья, на юг, на сколько хватало взгляда, ровным, королевским путем простирался усыпанный маленьким, пушистыми солнышками одуванчиков лист заливного луга.
Глядя на нежную красоту весны, я подумал, что не достойно прийти в Город грязным оборванцем. Пусть шелка я здесь не найду, но и грязи шахтных штреков под солнцем оправдания нет. Я медленно сполз в ручей. Прохладная вода, казалось, не только смывала пыль темных копий, но вымывали всю мерзость Ангбанда прямо из пор души, где она годами оседала, слипаясь в смрадную корку, защищающую феа от шипов и крючьев тамошней жизни, медленно удушающих самую суть души.
Я остервенело тер песком кожу, до боли, до нездорового жара и румянца, почти до крови. Рука скользнула по затылку и ощутила короткие, только и успевшие стать колючей щетиной волосы. Я быстро осадил себя, что жалеть их не разумно: волосы - не голова, они отрастут. Корка с левой стороны лица никак не хотела отдираться, даже с песком, да и левое ухо производило на ощупь странное ощущение. Но с этим можно разобраться и потом: в целом, я чувствовал себя посвежевшим, и, главное, чистым, как ни разу за последние годы. Тщательно выстирав набедренную повязку, единственную одежду шахтных рабов, я с удивлением убедился, что ошибся в отношении эльфийского шелка. Под многолетними натеками и напластованиями обнаружился обрывок чужого плаща, в остатках золотого шитья из листьев и лепестков, столь любимом вассалами Глорфиндела. Не знаю, хватило бы у того сочувствия и иронии, чтобы одобрить такое применение парадного одеяния. Думать о том, что случилось с прежним владельцем плаща, совершенно не хотелось.
Теперь пресмыкаться, подобно Вражьим тварям, казалось недостойным Перворожденного. Совсем рядом с берегом я увидел молодую иву, не больше пяти ярдов ростом и в три пальца в обхвате, её вершинка раздваивалась как раз в четырех футах над землёй. Я нежно гладил молодую, совсем еще гладкую кору, извиняясь за то, что вынужден прервать бег её жизни так рано. Впрочем, корень останется в земле, и, возможно, новый его росток ждет лучшая судьба: я от всей души просил Кементари об этом. Загрубевшие от кирки руки без труда сломили ствол у самой земли. Набедренная повязка вынужденно сократилась до самых границ пристойности: половина обреза ушла на обмотку развилки, чтобы она не выбивала плечо при каждом шаге, и уплотнение стопы вновь созданного костыля. Вторая половина укрепила сооруженный на скорую руку лубок, придерживающую сломанную ногу. Зато теперь я мог идти, как подобает нолдо, с высоко поднятой головой.