Окружные горы строптивы и злонамеренны не только к чужакам. На утесах все еще лежал снег, но солнце вступало в пору расцвета своей весенней всепобеждающей силы, и ручейки талой, обжигающе холодной воды находили себе дорогу в непроходимом нагромождении серого камня. То тут, то там, сквозь серые растрескавшиеся спины базальта пробивались нежные-нежные, такие прозрачно-зеленые травинки, что солнечный луч почти проходил сквозь них. Не смотря на то, что мне оставалось не более пяти часов ходьбы до тайной тропы, ведущей сквозь горное кольцо в город, я до сих пор не чувствовал ни одной живой души вокруг (исключая суетящихся в мартовском накале страстей бурундуков, белок, редких лесных птиц и даже пару горных баранов).
Боюсь, что я изуродован куда более, чем надеялся. Дом Молота Гнева, прибежище переживших плен Тангородрима, пожалуй, не примет меня в братство - к чему им воины с глухой душой? Я представил себе, как вхожу в свой сверкающий белыми стенами, умытый дождями город - хромающий, убогий и душой, и телом, без левого уха, покрытый шрамами, как пятнами ржавчины покрывается меч, долго лежавший под темными водами, и мне стало смешно и грустно. Сколько лет я жил мечтой прикоснуться к твоим родникам и фонтанам, пройти по мощеным белокаменным мостовым и резным мостам, почувствовать запах тепла родного дома, чтобы теперь стыдиться своего уродства! Нет, должно мне входить в город с высоко поднятой головой, потому что молчанием сохранил я честь и достоинство дома Небесной Дуги, посрамив палачей Ангбанда! И мне все равно, каким меня увидит Ласточка, ведь главное, что я... Хорошо, мне не все равно. Но думать об этом я не буду, потому что сейчас время мыслей о светящихся ночных окнах, о зацветающих каштанах с горящими белыми свечами высоких соцветий, о легких облаках колышущихся веток сирени, о восторженно-юных нарциссах в узких вазах в доме моей возлюбленной...
Так, уговаривая себя, я, практически не опираясь на ивовый костыль, шел по подсыхающей горной тропе, и за массивным, опасно нависающим над головой выступом, мне открылся выпестованный в самых длинных и жарких молитвах вид. Долина Тумладен полнилась зеленью от края до края, я слышал пение тысячи родников Амон Гварэта, Дозорного Холма. Высоко в небе трепетали, бились о мартовские ветра флаги наших Домов, белые стены под лучами сверкали так ярко, что мне пришлось закрыть глаза, чтобы не ослепнуть. Я видел разноцветие одежд, слышал ласковые слова, болью отражавшиеся в моем сердце, я чувствовал столпотворение на городских улицах - все кружились в солнечном танце, спешили поймать волосами теплый ветер, взлететь в мыслях высоко в голубое небо, рассыпаться миллионом колокольчиков веселого смеха и снять с души тяжкий груз зимних снегов. Я чувствовал, что возвращаюсь домой, и мой край рад мне, потерянному и слабому.
Я должен был это чувствовать. Все те восторженные прыжки бьющейся в моего грудной клетки души, тот простор счастливого полета свободы и любви.
Я так долго ждал этого момента, что почти увидел свое возвращение. Но все, к чему я прикасался сердцем, обратилось в прах. Долина Тумладен встретила меня черной выжженной землей, обгорелыми деревьями и белыми костями. Ветер перебрасывал в прозрачных ладонях тряпки, бывшие гордыми знаменами. Стояла звенящая тишина, какая может быть только в разрушенном опустевшем городе. Тысячи родников звенели, дробясь о камни и брошенные, разрубленные шлемы. Гондолин встретил меня распростертыми черно-белыми крыльями разрушенных стен. Я узнавал запахи, брошенные мне в лицо колючим северным ветром. Привычные, ставшие родными запахи скорби, боли и отчаяния. Там - и внизу, в долине, и за точеными камнями города, лежала, смотря в высокое весеннее небо, прекрасная, гладкая и сытая, такая скорая на решения, смерть. Хотелось кричать, но вместо крика из груди вырывалась клокотание, хрипы и свисты. Мне не хватало дыхания. Я сел на холодные валуны, уперся в них руками, и открытым ртом ловил воздух, пока темнота в глазах не сменилась слезами. Когда приступ прошел, я долго лежал на камнях, скрючившись и подтянув ноги к подбородку. Меня ждали в моем Городе. Меня ждали тысячи мертвых. Пора было спускаться в долину.
Я никогда не видел мертвых эльфов. Холодных белых лиц, твердых, как кости, и легких, как сухое дерево, тел, тусклых волос и закатившихся белых глаз. Зато после семи дней, проведенных в мертвом городе, я могу считать себя настоящим мастером похоронного дела. Долина была усеяна костями - крупными, широкими и желтоватыми оркскими, тонкими и рассыпающимися людскими. Мне мало что запомнилось из тех дней, только много мертвого белого цвета и сожженного черного. Жизнь невозможно остановить, весна бушевала всюду - желтоголовая, с опушенными в белый войлок листьями, пробивалась сквозь грудные клетки мать-и-мачеха; по-паучьи растопырив зеленые лапки, тянулась сквозь волчий череп белоцветная пастушья сумка; горными хрусталиками качался на ветру у брошенного меча весенний первоцвет. Красными капельками крови пылал полевой очный цвет, храбрый маленький пятилистник. Но костей было так много, что травы стыдливо прятались в них.
Тела эльдар, к моему горю, не ушли в прах: эльфы не превращаются в сытный земной перегной. В окостенелых мумиях без труда узнавал я знакомые черты друзей и соседей, невольных знакомцев по лучным турнирам, веселых городских певунов, легконогих сумасбродных танцоров. Но что хуже - я видел их засохшие, не тронутые червями раны, вываливающиеся из глубин внутренние органы - черные от застывшей крови, сухие от горных ветров и твердые, как искусно вырезанные из камня. Целый мир прекрасных статуй встречал меня - прислоненные к деревьям или лежащие на траве, с обломанными стрелами в лице, груди, спине, с длинными улыбками рассеченных животов.
Не так страшен был мой поход по долине, как то, что ждало за городской стеной. Стены были исписаны нашей кровью, на талиске (52) и темном наречии рассказывали они о веселых и славных событиях времени падения Гондолина. Часть надписей сопровождалась рисунками, по которым я легко нашел дом, в каждом окне которого висели женщины на собственных длинных волосах. На городских воротах золотыми трубами были прибиты герольды; на Сумеречной площади, где были самые густые и тенистые аллеи, варгов (53) любовно кормили детьми моего народа, и под домами, куда не могли забраться очищающие слезы дождя, лежали тела недоеденных и уползших из кровавой бойни. Я не плакал, потому что слез не было. В конце дня глаза страшно болели - я забывал моргать, и влага не омывала моих роговиц. Я ходил целый день, завороженно и тупо рассматривая то, что случилось с моим городом. Не было дома, не обагренного кровью, не было улицы, где не лежали бы сухие, легкие и обгоревшие, как осенние листья, тела, не было не обуглившейся стены.
Не помню, где и когда я потерял костыль, но он и не был мне нужен. Я не замечал ни боли, ни пришедшего с вечерней дымкой холода. Я знал, что должен был сделать - и машинально мародерствовал, снимая сапоги и рубахи с погибших воинов. Чтобы выполнить свой обет, мне требовалось быть в рабочем состоянии, и раб со стажем внутри меня знал, как правильно подготовиться. На четырех малых площадях города и на единой общей, бывшей местом праздников и военных сборов, я сложил погребальные костры. Я начал сбор искалеченных тел с севера, маниакально прочесывал территорию, чтобы не обидеть ни одного павшего, обходил дома. Красными от бессонницы и боли глазами я обводил тесные улочки, искал под мостами, поднимался на городские стены, и хромота не мешала мне. Чувства умерли вместе с Гондолином, остались только однообразные механические движения, к которым я привык в долгих гостях в Тангородриме.
За эти семь дней я сорвался лишь дважды, падал на отгоревшие белые камни, крутился, как пес, в черной пыли, расцарапывая лицо в кровь ногтями, чтобы пережить боль в душе. Первый раз - когда носил невесомые и обглоданные детские трупы, с волосами, слипшимися от крови, с торчащими тоненькими белыми косточками и застывшими в крике ртами. Я брал их сразу по двое, укачивал, убаюкивал, омывал лица в прозрачных водах бессчетных каналов Гондолина. Я не мог сжечь их просто так, пришлось идти и собирать ярко-желтые пушистые шарики горицвета, и вкладывать мертвым в крепко сжатые руки. У кого не было рук, тому я клал цветы на грудь, и ярко сверкали в темном внутреннем месиве веселые добрые цветы. Сухой ароматный травостой, собранный мной по листику в разных домах города, я добавил в каждый из пяти поминальных костров, и дым, летевший в небо, пах совсем не так, как горящая когда-то под факелом моя собственная живая плоть.
Второй раз я задыхался там, где последний раз видел свою Ласточку - на площади у фонтана. Я вышел на нее в конце второго дня пребывания в городе мертвых статуй, и ноги сами подгибались подо мной. На площади было совсем не много убитых, среди них Ее не было. Дома украшали яркие рваные флаги, ветер перебирал их, сонный и умиротворенный теплом весеннего вечера. На круглых пузатых камешках мостовой играли солнечные зайчики, отражаясь от глянцевито поблескивающих закатившихся глаз. В середине площади лежал на боку длинный стол, покрытый черной тканью с золотыми и серебряными кисточками по краям. В него вошло несколько черноперых оркских стрел. На скатерти был вышит узор из маленьких белых ласточек. Вокруг стола разлетелись разноцветные фонарики. Я машинально обошел его, из-под его толстого дубового бока выглядывал уголок свитка. Стол пришлось поднимать, свиток был сильно поврежден водой и грозил рассыпаться в прах в моих руках. Напрягая глаза, щурясь и протирая их, я прочитал о прекрасной церемонии бракосочетания, подписанной рукой новобрачных, их семей и Домов. Дома Ласточки и Арфы вступают в многообещающий союз двух любящих сердец. Туллиндо и сын сестры моей матери, одаренный поэт Лоссаринэль. Я сел на край стола и долго-долго смотрел на заходящее солнце, ловя воздух непослушными губами, пока красный шар не отпечатался на моих веках.
Когда пять костров запылали в черно-белом городе, я понял, что потерял все, что имел.
Темной тропою, мертвой землею,
В трудное время пришлось мне пройти.
Стану ль собою, сердце открою
На почерневшем от горя пути?
Там, где размыты у жизни границы,
Где теснота, темнота, тишина,
Там ли летит моя бедная птица,
Легкая птица, чужая жена?
***
Я уходил из Гондолина в тяжелой, горящей за моей спиной тишине. Вечерело, лиловые сумерки смешивались с сизой гарью, и внутри, за разрушенной городской стеной, разбухала и ширилась дымовая завеса. В моей голове совсем не было мыслей - лишь всеобъемлющая пустота. Я представлял ее себе как темную, тусклую, жирно пузырящуюся поверхность болота. Она засасывала мои чувства, мысли, всего меня, оставляя пустую телесную оболочку, одиноко бредущую неизвестно куда с мертвых руин. А я бултыхался на дне, безглазый и безголосый, впустую раскрывая рот, силясь выкричать себя на поверхность. Все вокруг было абсолютной бессмыслицей - весна и травы, вымытые дождями ломкие кости, горящие тела тех, кого я любил. Цвета стирались, и с каждым моим шагом я погружался в серые тени. Я знаю о смерти больше, чем можно себе представить. Одиночество - это состояние между любовью и пустотой, кусок блеклой материи, наброшенной на мое сердце.
Чужой плащ спадал с плеч - золотая застежка была вырвана с корнем, остроглазая темная армия не пропустила ничего блестящего. Я закутался в него, как когда-то в детстве, в декабре, кутался утром в одеяло, чтобы подбежать, едва проснувшись, к окну, и посмотреть на первый зимний снег. Его крупные хлопья падали на головы прохожих, на башни и мостовые, таяли под легкими еще сапогами, опускались на воду фонтанов и узких каналов, чтобы навсегда исчезнуть. Я стоял на выхолодившемся за ночь полу своей комнаты, светло-серой в идущем стеной снеге, заворожено глядя в эту пелену, делающую весь мир волшебным и далеким, как картинка из предутреннего сна. А потом теплые объятия возвращали меня в мир, где не бывает рук, нежнее материнских, и я смотрел из-под одеяла, закутавшись до самого носа, на армию крохотных небесных воинов, опустившуюся, чтобы завоевать землю.
Когда совсем стемнело, я понял, что больше не ступлю ни шагу. Я практически не спал в течение этой невыносимой недели, и увечная нога снова подводила меня, отказываясь сгибаться. Недалеко дробился о камни один из звонкоголосых родников Амон Гварэта, я слышал его ласковый зов - вместе с водой утекают во Внешнее Море горести и страхи, оставляя в сердце только неумолчный перезвон холодных струй. Шум воды приближался, я видел свет первых звезд, отражающихся в водной глади, как от в спешке брошенных драгоценных камней. Там, у самой кромки крохотного горного озерца, на блестящих от легких капель водопадика камнях, я увидел князя Маэглина.
Он лежал на спине, весь в черном и сером, как и любил, широко раскинув обе руки в стороны. На нем не было ран от меча, огня или стрел, но на голове зияла глубокая дыра с осадненными краями, волосы слиплись и были тяжелы от крови. Кольчуга была разорвана, из серебристого металла торчали узкие ребра. Кисти его рук были покрыты длинными ссадинами, но левая крепко сжимала хищный отцовский меч. Проклятие Эола Темного сбылось: его сын умер, разбившись об острые камни Сторожевого Холма. Я сел и закрыл лицо руками.
Когда темнота перед моими глазами рассеялась, и мысли обрели такую кристальную ясность, которой у меня не было с момента пленения, я четко знал, что мне делать дальше. Я осторожно снял легкое сухое тело с камня и перенес его ближе к роднику: там его легче было подготовить к похоронам. Краем плаща я стирал потеки крови с лица и рук моего князя, мыл и расчесывал черные волосы, чтобы там не было кровяных сгустков, закрыл белесые глаза. Затем, при свете неестественно яркой луны ножом и руками копал глубокую могилу у самого истока родника, в каменистой неподатливой почве. Когда до рассвета оставалось не более четырех часов, я сел, привалившись спиной к валуну, положил голову князя себе на колени, укутал его плащом, рукой прикрыл его страшную рану и закрыл глаза. Я должен был попрощаться.
***
В наш последний вечер перед пленом была особенная погода. Солнце было теплым и огромным, и трава вспыхивала золотом в его заходящих косых лучах. Мы сидели у края обрыва, в нескольких часах пути от бурного и злого Ривиля, и смотрели на закат. Красное, желтое, оранжевое и розовое безумие творилось над нашими головами, смешивались цвета в мягком перетекании, небо было подожжено и горело так, как горело лишь в Весну Арды (54). Князь Маэглин сидел с запрокинутым к небу лицом и неустанно смотрел за высоким пожарищем.
- Хватит предаваться печали, Вильварин, - улыбаясь, сказал он, обращаясь ко мне, - Она обязательно будет с тобой, и весна будет вечной, и любовь никогда не иссякнет, потому что глубоко уходят родники, питающие ее. И эта вылазка - тоже не последняя, я обещаю брать тебя с собой, так что перестань отпугивать западный ветер своими холодными мыслями.
С этими словами он откинулся на спину в мягкую невысокую траву и положил руки за голову.
- Что за ключ нашелся сегодня в придорожном орешнике, что уста князя открылись, и кованые ворота поддались без труда? - с изумлением спросил я.
- Сам того не знаю, мой юный друг, - лукаво улыбнулся он мне в ответ, - Наверное, сегодня именно тот день и именно тот час, когда клетка раскрывается, прежде чем снова захлопнуться, и остро пахнет жизнью в моем невеселом углу. Так что тебе повезло попасть на редчайшее в подлунном мире событие: праздник горящего неба в честь покоя Ломиона угрюмого.
- В таком случае, почему князь не вырвется из клетки, разве не остер его разум, подобный черному мечу, и не ловки ли быстрые мысли?
- Потому что один лишь путь ведет из клетки, подвешенной на натянутой улыбке госпожи Идриль. Как только кончики ее губ опускаются, веревка провисает над бездонной пропастью, и тогда уже нет шансов на спасение канатному плясуну Ломиону, - продолжал улыбаться князь.
- А друзья не могут держать канат натянутым, чтобы вытащить из пропасти своего господина? - волнуясь, спросил я.
- Дело истинных друзей - очистить площадь от ошметков и брызг, Финмор Бабочка. Пока она еще натянуто улыбается, я живу, - холодно ответил Маэглин, поднялся и отошел от края обрыва.
Я остался сидеть, рассматривая закатные волны.
Неисповедимы пути Илуватора, и темным пророчеством оказались тогда витиеватые слова князя. Я очищаю камни от черных брызг его кипевшей от страсти крови.
Я посадил над могилой Тано Маэглина выкопанный неподалеку куст шиповника. Теплой весной отряд колючих веток прорвется наружу, и мокрые камни будут обсыпаны белым снегом опавших лепестков, и, разрывая небо, взметнутся ввысь искры красных ягод. Нужно быть очень слабым, чтобы падать так часто, и очень глупым, чтобы вновь подниматься, Финмор Вильварин.