Дом Айралин - четырехстенный, с темным от времени и частых дождей сосновым срубом в чистый угол, вдоль окон и двух дверей которого (одной - на запад, парадной, из елового бруса, второй - ореховой, с прямым и неоднородным рисунком, на юг) вились резные, замкнутые в своем повторяющемся рисунке наличники. Я успел изучить их белую, кружевную игру: легкая тонкая петля, в середине которой угадывались контуры переплетенных цветов и листьев, переходила в увитые плющом колонны, чтобы потом снова изогнуться в петлю. На двускатной крыше, под коньком, причудливо изогнутым, как лебединая шея, увенчанным изящно вытянутой птичьей головой, были прорезаны два оконца по полтора хэнда каждое - для воркующих на чердаке, под долгими стропилами, сизых голубей. На сером, шершавом гонте кровли виднелись совсем свежие, светлые дощечки со следами застывшей, пахнувшей остро и густо, теплой сосновой смолы.
В белой льняной рубахе с чужого плеча, с короткими, по-мужицки ершистыми волосами, я сам чувствовал себя частью этого дома, растворяясь в неумолчном вечернем голубином горловом рокоте, в скрипящих деревянных полах, во влажном холоде подполья, в тканых в три цвета коврах перед кроватями - белом, сером и черном. Не я ли глиняный кувшин с трещинами по темной эмали, сухие травы под потолком, от которых остался только ломкий костяк, не я ли пробиваюсь расплывчатым солнечным лучом через узкие, чуть шире бойниц, слюдяные сборные окна? Я чувствую тишину этого дома, его бревенчатую грубую шкуру, запах его обитателей. Я втягиваю полной грудью: зола, лен, травяные настои, смола, кожа мокрых сапог, металл и сухое дерево сундуков, подгоревшие кругляшки жидкого теста, которыми кормит меня Айралин, запах мой и ее. Время, которое раньше казалось мне постоянным в смене времен и лун, теперь неумолимо: в домах людей его бег стремителен и неотвратим, и с каждым часом я чувствую, как медленно прогнивают доски намертво сбитых крепкими и чуть кривоватыми деревенскими гвоздями полов. Я стал почти стал частью бурлящего потока старения, разбивающегося об меня, как об камни. Но, как говорит Айралин, "капля камень точит".
После давешнего умывания на радость деревенской сарафанной непобедимой рати я входил в дом с такой ровной спиной, как будто мне вовсе не холодно, как будто не ледяной поток воды из глубин замшелого колодца привел меня в чувство, а мылкая вода горячих источников. К счастью, стиснутые зубы и побелевшее лицо женщины заметить не могли. Да, Финмор никогда не станет стоящим воином, пока в его душе копошится червячок тщеславия. Когда я обсох, уличные зеваки разошлись, обсуждая меня до каждой жилы на плече, а дрожь унялась, я собрался, закутался в плащ с капюшоном и собрался с силами. Мне предстояло в первый раз в жизни пройти одному по человеческому поселению, и я несколько волновался. Я был чужаком, я был опасен - староста говорил верные вести, по моему следу могла лететь смертоносная ангбандская дружина. По крайней мере, так имели полное право думать люди, не знавшие об истинном положении дел: о том, что пичуга, ускользнувшая из клетки, настолько мелка и незначительна, что ее никто и не хватится. К тому же, я уже умер - легко и быстро с пиков заснеженных Железных Гор летело вниз тело, иссушенное десятилетием рудников, пыток и молчания.
День разгорался стремительно, и прозрачный летний воздух был ласков и доброжелателен ко мне. Я прошел мимо плотного частокола, который моя хозяйка оплела розовыми широкополыми шляпами вьюнка, тронул беленую калитку и оказался на улице. Тут и там после недавней грозы на дорогах блестели осколки неба, отражавшиеся в лужах, темным жирноватым блеском отсвечивала напоенная вдосталь земля. Улица была пустынна, лениво переваливаясь, ходили по чужим дворам пегие и рыжие длинномордые собаки, с шумом падали в теплый песок, яростно и неистово чесались. Я улыбнулся и двинулся по знакомому маршруту в кузницу. Айралин говорила, что в конце июня состоится большая ярмарка, и, если мне суждено расплатиться с долгами и мои неумелые изделия будут покупать, я отдам Айралин деньги и постараюсь больше не злоупотреблять ее гостеприимством. Я пока не знал, куда отправлюсь - в Виньямар или Эгларест, одинаково никто не ждал меня в этих местах, а путь был сравним по дальности. Но я прекрасно понимал, что создаю множество неудобств Айралин, и мне было стыдно за свою беспомощность.
Шум взволнованных голосов я услышал еще давно, около своего дома, но списал его на деревенский разговор и рабочую покосную суету. Однако, на подходе к кузне, мои догадки стали опровергаться:
- Ах, как сладки гусиные лапки! А ты их едал? Я не едал, но мой дядя видал, как их эльф едал!
- Да говорю тебе, фуфлыга белериандская, что видел я своими глазами! Из мифрила она! Вот тебе на Запад поклянусь!
- Вы врите, да не завирайтесь. Явился он, гол как сокол. Ни крова, ни пристанища, ни скрывища, ни сбывища. Откуда ж ему мифрил взять?
- Оттуда и взять! Нашему уму не ведомо, от кого бежал да кровь ронял, может, знал секрет какой, залежи здешние разведал. Вот его другие убить и пытались, - высказал догадку щуплый и невысокий человечек и бородкой, растущей клоками.
- Ты, Нэльдор, доишь шибко, да молоко жидко. Не бывает такого у эльфов, чтоб за мифрил друг дружку резать. Это ж тебе не дед свинарь, который бабу свою за настоечку вылаканную приложил по темени! - осадил его высокий, с кузнеца ростом, светлоглазый спорщик.
- Ой, ну, пошла стряпня, рукава стряхня! Вы бы за дело говорили - кто ж лопату-то купит? - звонко и высоко воскликнула полная женщина в цветастом, в пол, платке.
- Дак кузнец ее и продавать не собирается! Все, говорит, садовнику отдам, под него и делалась!
- Стар кот, а масло любит. На что ему такая лопата? Я б знал, как уж ею распорядиться, - сумрачно вопрошал огромный, как медведь, темнобородый человек, опиравшийся на плетень кузнеца.
Тем временем я подошел достаточно близко, чтобы быть замеченным, но бранящиеся не обратили на меня внимания, увлеченные своим спором. Я стоял, накинув капюшон на лицо и не знал, что мне делать дальше. Пройти мимо толпы в кузницу казалось неудачной затеей, и я решил переждать бурю.
- Баба ты вздорная, сварливая, - шепотом выговаривал иссушенный старик цветастому платку, - Вот меня лучше бы послушала, уму научилась: я-то старик, да лучше семерых молодых. Говорю тебе - эльфа слова на воде писать можно, для тебя жизнь, для него соринку сморгнуть. Не останется он с нами и до осени, побесился в кузне да успокоился, так что лопата-то одна такая. Надо хитростью брать.
- Что впереди - бог весть; а что мое, то мое, - повысил голос до утробного рева медведь, - Оно в хозяйстве мне нужное, и о чужеядах думать мне некогда!
Грубо оттерев локтем высокого светлоглазца, он двинулся на таран к кузнице. На его плечах повисла, вереща, худенькая остроносая женщина:
- Ах, ты, хабал какой нашелся, - кричала она, вцепившись в его спутанные волосы, - Сколько вору ни воровать, а расплаты не миновать! Не один такой, всем лопата нужна!
- Правильно, правильно, - загудели вокруг, - Пора бы сквернавца и поучить, заносчивого коня построже зануздывают.
Запахло потом и гневом. Люди собирались драться, мужчины уже скидывали рубахи, чтобы не порвать и не испортить кровью. И тут я удивился по-настоящему. Неужели они таки дики, что готовы допустить кровопролитие из-за ничего не стоящего пустяка? Неужели правы были те из нас, кто в гордом ослеплении красотой и вечностью считали людей за скот? Слова, которые они говорили друг другу, были достойны отмщения, такой несдержанности на язык не слышал я никогда. Гнев и разочарование полнили мою душу, потому что я не мог принять эту бездушную страсть к обладанию вещью. Я видел, как из-за добычи убивали друг друга звери и птицы, видел грызущихся за наши пояса и доспехи орков, видел жадный блеск глаз срывающих с нас шелковые одежды младших палачей. Но это были слуги врага, и я не мог удивляться их уродливой, болезненной извращенности. Но эти люди были вассалами великого эльфийского дома, а вели себя, как грызущиеся собаки.
Драка становилась ожесточеннее, женщины плакали и пытались оттащить своих мужей и сыновей. Кузнец наглухо закрыл окна, всем видом показывая, что готов к долгой обороне. Я видел, как текла кровь из разбитой губы совсем еще юной девочки, которую с силой отбросили на плетень, чтобы не лезла под руку. Я видел слезы в ее глазах, висящие на ресницах капли и тонкую красную линию от угла рта к подбородку. В моем сердце был ураган, который затих внезапно и бесповоротно. Я, будучи свидетелем мерзкого побоища, ясно и просто понял, что у этих людей нет никакой разницы с нами. Не так же страстно тянулись руки Первого Дома к трем священным камням? Не так же глупо проливалась кровь невинных тэлери на белые ясеневые причалы Альквалондэ? Не было ли плачущих и бьющих парусами в огне лебединых кораблей, и не шли ли, запивая холод собственной кровью, мои родители через льды? Не пережили ли мы братоубийственных войн за блеск Сильмариллов? Мы суть едины, отличается только величина целей - будь то алмазы или простая лопата. Жадность - это то, что есть у каждого из детей Эру.
Я сбросил капюшон с лица и двинулся к дерущимся. На меня уставились десятки глаз, возгласы смолкли:
- Я обещаю, что сделаю каждой семье по тому инструменту, который они пожелают, если немедленно прекратиться эта стычка, - сурово сказал я.
- Тебе потребуется много времени, господин, - хитро улыбнулся сухой старик, - К сентябрю-то управишься.
- Значит, я уйду в сентябре, - ответил я и прошел через расступившуюся толпу к кузнице.
- А кто первый-то в очереди? - спросил тяжело дышащий медведь.
Я развернулся на каблуках и взглянул ему в глаза. Человек отвел взгляд.
- Отсчет от дома Хери Айралин, от правой руки на левую.
В наступившей благодатной тишине я вошел в открытую Синьянамбой дверь кузницы. Мне предстояла долгая и тяжелая работа.
- А это-то лопата чья? - донесся до меня крик со двора.
- Я ж сказал, что садовника, королобые! - зло крикнул кузнец в окно, и я в очередной раз был приятно удивлен богатству языка людей.