В самую короткую ночь, с двадцать первого на двадцать второе июня, Гондолин готовился праздновать Радость - чистую и молодую, терпкую и хмелящую, как легкие фруктовые вина, напоенную дикими травами и медовым ароматом лиловых ночных фиалок, увивающих беседки, скамейки, террасы и кованые балконы. Тихим вечером, когда заканчиваются последние приготовления, когда особенно звонко и горько поют о грядущем укорочении дня цикады, когда, умиротворенный и тихий, я сидел на перилах и смотрел за затопленный сумерками сад, одно за другим зажигались нежные соцветия. Одежды на праздник выбирались темные: чтобы быть незаметным в сгущающейся темноте, скользить по земле, подобно тени, обутой в меха, которую невозможно услышать. У каждого были фонари - легкие, из прозрачного стекла и самоцветного камня, чтобы сквозь тысячи граней свет преломлялся в разноцветные звезды, брошенные легкой рукой Варды на землю.
Венок в свой последний год в Городе я плел из светлой, широко раскрывающей объятия своих лепестков навстречу ночи энотеры, и белым венцом было увенчано мое лицо. Когда тень и темнота сливались в единую пелену, и переставали быть различимыми цвета и движения, начиналось долгая счастливая бессонница сладкого, цветущего июня. Легко и быстро мелькали, выхваченные фонарями, фигуры танцоров в разлетающихся одеждах, маленькие флотилии деревянных кораблей уверенно бороздили озера, стремясь доплыть первыми до восковой бледности кувшинок, в желтом и красном неистовстве летели в выбранную цель горящие стрелы, и победителей ждали прекрасные дары - драгоценные улыбки избранниц, их шелковые, струящиеся ленты, вплетаемые в волосы лучников, звенящий смех.
На площадях, освещенных теплым светом высоких резных светильников, стояли длинные столы - темная, запашистая земляника и блестящая, глянцевая кожица вишни, непокоренные горы клубники и бархатистой крупной малины, вяжущая сладость черники и первые, мелкие и желтобокие сливы пахли жарким летним полднем, бездонными в неверном освещении казались полные дикого меда кубки, очагом и семейной неспешностью подсушенных хлебов полнились блюда. Когда, тихие и всё приемлющие, встречали нас, разгоряченных, воды озер, мир состоял из одних только звезд: небесных и земных, отразившихся в неподвижной глади, и мы плыли среди множества серебристых светил.
Люди тоже отмечали Летнее Солнцестояние: в соседней крупной деревне, между реками Теиглин и Глитуй, дважды в год проходили крупные торги, на которые стекалось все население окрестных поселений. Весь Негбас горел и задыхался в предъярморочной лихорадке: до полуночи стучали ткацкие станки, светились ночами в теплой майской тишине окна вышивальщиц, плелись под свеклу, морковь, первые огурцы большие, грубые корзины, готовили к продаже телят апрельского и майского отелов, обрабатывались шкуры и пушные меха. Кампилосса вывесила в своем дворике дурно пахнущую, вялящуюся рыбу, охотники сушили длинные тонкие пласты дичи, пеклись дорожные хлеба. Волной безумия захлестнуло и мою Айралин: она яростно набивала вощеные холщовые мешки лечебными сборами, гремела горшочками с мазями, перетягивала бичевой сухие венки разнотравий. Я виделся с ней только по вечерам: садясь у очага и вытянув к огню усталые ноги, я смотрел, как мы отражаемся в изразцах печи, рассказывал, но больше - слушал. Мир людей открывался мне медленно, как истории из старинных книг, исписанных мелким убористым почерком. Я слушал легенды и сказки, и находил в их отзвуках реальные события далекого прошлого, и молча удивлялся, как страшно было жить людям в постоянно меняющемся вокруг них мире, когда сын не видел воплощения рассказов отца, потому что война и кровь быстро стирают прошлое. Но боли в словах Айралин не было - была привычка жить и бороться, тянуться, как трава меж мощенной камнями мостовой, к тусклому свету неопределенного будущего. Я не боялся смерти: я точно знал, что Намо ждет меня, и что глаза его благосклонно взирают на мою жизнь, и быстрые, как птицы, руки Вайры-ткачихи мелькают над полотном моей жизни. Боялась ли Айралин? Ее путь был открытым, неоконченным, непознаваемым, и тем - для меня - прекрасным. Я никогда не спрашивал ее о смерти.
До ярмарки оставалось мало времени. Ранним утром, с исчезновением последних звезд, я шел по просыпающейся, тянущейся в последней утренней неге деревне, в кузню. С утра и до обеда я работал на продажу, а после, выполняя свой обет, ковал подпруги, топоры и бороны для жителей деревни. К вечеру семнадцатого июня двадцать пять домов получили желаемое, и двадцать пять тяжелых, перевязанных веревками мешков были сгружены в телегу. Выезжать договорились затемно, ехать нужно было большим - в семь телег - караваном, около сорока лиг. В насквозь мокрой рубахе я предвкушал преддорожный вечер: баню, которую Айралин топила каждый вечер к моему возвращению, незатейливый неторопливый разговор, теплый запах текущей жизни. Я попрощался со смертельно уставшим Синьянамбой, и уже собрался было уходить, как вдруг в дверь кузни робко постучали.
- Господин эльда, не сочти за грубость, я тебе заказец хочу на ярмарку сделать, - подслеповато щурясь, попросил благообразный старик в белой льняной рубахе, перепоясанной кожаным ремнем, на котором, позванивая, висели кованые листья.
- Что хотел, дед? - отдуваясь, спросил Синьянамба.
- Да мне лопатку бы, душа моя, - грустно сказал старик.
- Да ты, дед, с ума, что ли, сдвинулся? Мало тебе той, что херу Финмор сковал? - удивился кузнец.
- Так ту лопатку, Синьянамба, староста наш за долги забрал, долгих ему лет жизни, - потупился садовник.
- Что за долги, господин садовник, мучают тебя? - изумленно спросил я.
- Так зим пятнадцать назад в деревне голод был, батюшка, - начал старик, - А в ту осень староста наш хорошие запасы сделать успел, да в долг нам, беднякам голоштанным, и ссудил. Вот, с тех пор расплатиться я и не могу, откуда ж деньгам взяться, все на ссуду и уходит.
- Много ли в деревне должников?
- Да больше половины домов, почитай, ему должны остались, господин...
- Я не выполню твой заказ, господин садовник, я сделаю тебе новую лопату, как только вернусь с ярмарки. Она будет лучше прежней, так что бедному старосте нечего будет утащить в свою норку.
Лицо старика просветлело, и он расхохотался над моей жалкой шуткой, а Синьянамба заметно погрустнел - ему было жаль своих любовно оберегаемых чудесных запасов железа.
Дома, в дрожащем свете свечей, меня ждал сюрприз: предусмотрительная Айралин приготовила мне походный комплект одежды, тяжелые, подбитые сапоги, вычистила плащ с капюшоном и собрала узелок с сухим медовым печеньем и прошлогодними яблоками в дорогу. При виде их сморщенной кожуры на меня нахлынули воспоминания, а на душе стало светло и немножко тревожно.
- Я совсем скоро вернусь, - непонятно зачем пообещал я очевидное, - Не пройдет и пяти дней.
- Только обязательно вернись, - серьезно сказала она, отрезая большой ломоть серого хлеба, - А то увлекут тебя ярмарочные блудницы...
- Такого не может быть, потому что... не может быть вовсе! - я растерялся так, что даже не мог привести ни одного аргумента.
- Все вы, мужчины, так говорите, а что потом? - продолжила Айралин.
- Но я не мужчина, я эльда! - с полным непониманием ее логики ответил я.
- Ужас какой, - ехидно рассмеялась женщина и положила на хлеб пласт отварной курятины, - Только никому из деревенских этого не повтори, засмеют. Садись лучше ужинать.
Мой мир был похож на бриллиант: в лабиринтах его граней я плутал и терялся, и каждый следующий мой день не был похож на предыдущий. Кто мог знать, что Финмор Вильварин из дома Небесной Дуги завтра поедет на ярмарку со страстным желанием заработать пятьдесят мерин, продавая крестьянам свой немудренный труд? А главное - что Финмор будет грустить при коротком расставании с приземистым домом, увитым лозами маленького кислого винограда? Только владыка Лориэна, господин снов, и держатель судеб Мандос.
***
Дорога была тряской, лошади - худы и жилисты, к тому же скрипящие телеги были нагружены сверх меры, так что на ярмарку мы попали с большим опозданием, только к семи часам утра девятнадцатого июня. Торг кипел: за невысокими деревянными ограждениями блеяли и переминались с ноги на ногу тучные, черноносые овцы, смотрели золотыми глазами с прямоугольными дырами зрачков длинношерстные козы, жалобно мычали тонкими, неокрепшими голосами длинноногие кареглазые телята, прижимающиеся к пятнистым унылым коровам. Целый загон был заполнен желтыми пушистыми солнышками цыплят, красноклювыми утятами, норовящими перевернуть корыто с водой, вальяжными индюшатами. Под крытыми, наспех сбитыми навесами, в карнавальном разноцветии высились драгоценные россыпи бурого халцедона землистых картофельных клубней, рубинами просвечивающих спелых вишен, гладких малахитовых огурцов; блестели жемчужины влажных белых головок зеленого лука и воинственно топорщились его изумрудные перья, крупные, розового кварца, помидоры туго, один к одному, заполняли ивовые плетеные корзины, от чароитовых спин баклажан отражалось свежее, недавно проснувшееся солнце.
Чуть в глубину торга стояли сонные, в легких тканых платках торговки медом, лениво щелкающие подсолнечным семенем. В самом сердце ярмарки, между жонглеров и оборванных менестрелей, тянущих песни о былых победах, между торговцев сладкими карамельными яблоками и пронзительными свистульками, между снующими мальчиками с вязанками круглых, сухих, с отверстием посередине хлебов на пеньковой веревке, стояли ряды дорогих товаров. С надменными лицами, гордые, продавали свой товар пчеловоды и виноделы, лихо проводили широко расставленными пальцами по густому меху охотники, чтобы показать его блеск и плотность, тихо и сосредоточено рассчитывали на тонких весах свой товар ювелиры. Мимо меня прошел старик в загнутой, меховой шапке, бездумно отправляющий в рот один за другим медовые пряники из необъятной холщовой сумки через плечо. Его глаза были направлены внутрь себя, из угла рта на грязно-серую рубаху стекала слюна.
Старик остановился, вытянул вперед большую руку с длинными, загнутыми ногтями, сжал в кулак монету и, не поблагодарив, двинулся дальше.
- Юродивый, - шепотом объяснил мне Синьянамба, - Сумасшедший. У нас принято подавать таким милостыню.
- Что с ним случилось? - с ужасом спросил я.
- Так, херу Финмор, люди к старости часто разум теряют. Хотя масса других без него и до старости доживает, - невесело усмехнулся кузнец, - Пошли место для нашего товара искать, а то так и назад все привезти недолго.
С этими словами он, как клин, вошел в плотную гудящую толпу, и мы медленно двинулись в самую гущу суеты июньской ярмарки. Тысячи цветов и запахов затопили мое сознание, обрывки разговоров вплетались в собственные мысли, и я шел, охваченный безумием людского гомона, азарта и страсти. Наконец Синьянамба увидел того, кого искал. Единственный конный, свысока глядящий на копошащуюся под копытами толпу, в красном плаще с меховым подбоем, на нас взирал крохотный человечек с опухшим желтоватым лицом.
- Славен будь, добрый княжеский тиун! Караван из Негбаса ищет места для торговли! - пророкотал, стараясь быть услышанным в гомоне, кузнец.
Темными сощуренными глазами тот, кого назвали тиуном посмотрел на нас, потом его взгляд встретился с моим, и я почувствовал кисловато-приторный запах застарелого, потного страха.