Глава двадцать первая, мужская. Неумолимое время плодов.
Пир заканчивался. Люди, забыв о заботах, ждущих дома, были возвышены и печальны: уходящий день оставил за спиной ссоры и обиды, пляски и хохот, разграбив все сокровищницы сильных чувств, предоставив теплому вечеру только покой и неспешность. Я улыбался, проживая с ними их праздник - легкий, наивный, такой простой и гармоничный, как лист подорожника. Ничто не трогало моего сердца по-настоящему, но все было милым и забавным. Косые лучи заходящего солнца выхватили золотящиеся в их теплых взглядах дубовые кубки, длинные, как ладьи, блюда с остатками пиршества, неспешно пустеющие скамьи и быстро опустевшие бочонки. Задержавшись на считаные секунды в волосах Айралин, почуяв в них родственную горящую непокорность, солнце скрылось за горизонтом. В удлинившихся тенях чудилось что-то тревожное. Спокойной и неторопливой волной неглубоких сумерек накрыло притихшую поляну, и тягучие, как патока, голоса, грустно выводили, куплет за куплетом, страшную песню о воскрешении жизни. Я почти забыл о том, что люди, мятежные странники, никогда не позволяют остыть углям своей души, и в любую минуту зазевавшегося прохожего может охватить пламя.
Рука Айралин, положенная на мою кисть, была сухой и горячей. Я поднял взгляд: в ее глазах было столько бродячих огоньков, что недолго и заблудиться.
- Пойдем, я хочу тебе кое-что показать, - голос ее дрожал, губы побледнели.
Я чувствовал сквозь тонкую кожу ее запястья, легшего на мою ладонь, бешеный ритм пульса. Тени, лежавшие на столе, становились темнее и резче, сквозь наши руки медленно текли секунды.
- Мы не оскорбим пирующих уходом? - спросил я нарочито спокойно, но кольчужная рать мыслей уже вставала в моей голове плотными боевыми рядами, ощерившись тяжелыми копьями. Я не знал, почему горит и плавится ее душа, почему дрожат длинные темные ресницы, отбрасывая пушистую тень на высокие скулы, почему колотится и закипает кровью красное сердце, но все мои армии разворачивались ради ее защиты.
- Посмотри - им все равно, уйдем мы или нет. До нас никому нет дела, - сказала она, стараясь не выдать ничем своей внутренней дрожи. В муаровых сумерках пепел выбиваемых трубок был пеплом империй, время замедлило свой бег, став каплей янтаря, заключившей в себя и вечер, и пирующих, и бесконечно выводимые слова печальной, застывшей песни. Мы шли по расшитой тенями дороге: прогретая долгим днем, теплая земля неслышно принимала наши шаги.
- Это не далеко, но придется немного пройтись. О подробностях не спрашивай, а то не будет томительного любопытства. И как я тогда узнаю, есть ли оно у тебя вообще? - пыталась скрыться за улыбками Айралин, с каждой минутой становившаяся все более собранной и бледной. Еще немного, и своенравный Тилион спустится на землю за этим играючи распустившимся в лесах Негбаса цветком Телпериона, и зажгутся в небе две луны-бродяжки.
- У меня есть любопытство. Между эльфами и людьми, как я стал понимать, куда меньше различий, чем принято думать, - ответил я, перебирая воспоминания. Я чувствовал уже чужую всепоглощающую дрожь, стоял на линии огня и трясся от чужого напряжения. Но тогда, в живом еще Гондолине, я был лишь невольным свидетелем взгляда князя Маэглина, сейчас же лавина обрушилась на меня, грозясь сломить, пронести по склону вниз и сбросить в пропасть, откуда уже не будет возврата. Лес, обступающий нас, замер, даже ветер перестал шептать темной, уставшей от летнего нескончаемого зноя, листвой. В высоких кронах путалось близкое, почти достигаемое небо.
Я думал о том, во что превратилась моя собственная жизнь: я тешил себя безумными мыслями, стараясь отвлечься от нарастающего волнения. Сидят на берегу звонкого ручья веселые мудрые дети - старший, Манве, смастерил из буковых веточек маленький плот; добавил паруса из березовых клейких, юных листьев умелец Ауле; опустила его на беспокойные волны златовласая Варда; и управляет им, подталкивая палочкой, знаток окрестных ручейков Ульмо. Но слишком много препятствий и камней сделал на пути плота Моргот, и потрепанный, перевернутый, падет к ногам холодного Намо буковый странник. И, исполненная любви и сострадания, поднимет плот темноглазая Ниэнна, подчинит его смешливый Ирмо, и причалит плот у запруды в далекой спокойной гавани. Дай силы, Единый, и дальше избегать плоту опасных водоворотов и спокойно провезти сквозь бури свой груз: Финмора и спасшую его Айралин.
Айралин замедлила шаг, и я отвлекся от собственных глупых мыслей. Мы вышли на окруженную темнокорыми соснами поляну, на каждой из которых висели в дивном беспорядке серебрящиеся в свете луны широкие ленты и звенели под ветром тысячи крохотных колокольчиков, развешанных на игольчатых нижних ветках.
- Тут все должно было быть по-другому: ленты там и колокольчики, чтобы было ощущения тронного зала под открытым небом или чего-нибудь там еще прекрасного, ну, как у тебя на родине. И было бы красиво, и мы бы слушали музыку звезд... - от расстройства Айралин задыхалась, слова давались ей с трудом. Я видел, как у нижних век собирается, готовая прорвать плотину самообладания, бурная река слез.
Это был подарок мне. Увитые лентами сосны и раздраженные бесстыдным ветром колокольчики, звездное летнее небо и звон ручья. Я потерял дар речи. Никто и никогда не дарил никому целого мира, чтобы напомнить о навсегда потерянном и умершем, но горячо любимом. Летняя ночь, короткая и беспокойная, темный купол парчового, с серебряной вышивкой звезд, неба, холодная песня горного ручья, ночные цветы и мотыльки - все это предназначалась мне одному. Я не мог позволить Айралин расстраиваться, подарок удался.
- Музыку звезд здесь мы точно не услышим. Но я смогу помочь твоей беде. И самое прекрасное, что я могу увидеть - доброе участие и легкое сердце. И то, и другое есть у тебя, и это прекраснее любого из тронных залов, - я старался улыбаться не губами, а сердцем, говорил с ней на неслышимом ей осанве, утешал ласковыми прикосновениями души. Когда я увидел легкую тень улыбки, я услышал летний ветер и устремился на его зов. Проникающий всюду, прозрачный созидатель жизни - воздух - точно знал, куда направить мои шаги. Не прошли мы и шести фарлонгов, как за деревьями, смыкающимися плотно, будто охраняющими свое сокровище, заискрился единым лунным бликом маленький лесной пруд, глаз Ульмо, опушенный длинными ресницами камыша.
- Будем слушать? - спросил я и сел на мягкую, густую траву. Айралин, сев, подтянула колени к голове, положила на них голову и подала мне плетеную флягу. Запахло осенью, урожаем, тяжелыми спелыми плодами. Я пил, ощущая незнакомую вязкую теплоту и медовую терпкость.
Ночь сегодня пировала не хуже, чем владыка Тургон в дни празднеств: как пригоршни монет, светились близкие звезды, шелестел шелк камышовых зарослей, алмазными диадемами на водной глади качались кувшинки, в бархатных синих карманах водосбора отражалось небо, оплетали серые гладкие стволы последние отцветающие кисти темно-фиолетовых глициний. Наступила такая тишина, что слышен был доносимый издали теплым ветром звон колокольчиков Айралин.
И тут я почувствовал что-то неладное. Тело вошло в конфликт с разумом, отказываясь ему подчиняться, кровь прилила к лицу. Конечно, я мог контролировать себя и происходящее, и дыхание мое участилось не столько от трав, сколько от удивления. Я не мог понять, зачем столь дикий поступок был совершен Айралин, которая сейчас безучастно смотрела на небо, почти не моргая, как будто увидела там нечто, полностью похитившее ее внимание. Я не осознавал, как в столь нежном создании благие, жертвенные помыслы соседствуют с низменными. К чему торопить события? Не прошло бы и тридцати лет, как наши души бы могли соединиться в едином порыве, найти опору и верную любовь друг в друге, обрести покой и счастье. Я жил в ее доме, но никогда не давал повода мыслить обо мне в подобном ключе, и, тем более, сам не мыслил подобным образом. Я был глубоко благодарен ей за те страдания и лишения, которые она понесла из-за меня, и старался отплатить ей искренней дружбой и любовью. Но если поливать цветок чаще, разве взойдет он быстрее? Разве корни его глубже войдут в землю, чтобы пережить северные ветра? Я любил ее, был обязан своей жизнью, но мне не хватило времени, чтобы вырастить чувство. Горек незрелый плод, мой юный садовник, зачем ты торопишь время?
Время! Время, глупый, токующий тетерев, ослепший и оглохший в лесной глуши! У Айралин не было времени - у нее было восемьдесят, не более, лет, на то, чтобы прожить целую жизнь, со всеми ее перекатами, марями и разливами. На сегодняшнюю ночь ей остается меньше шестидесяти, и минуты уплывают из ее ладоней. Жить под страхом смерти, боясь что-то не успеть, не окончить, но тратя свою жизнь на полумертвого, чуждого встречного - это пример мудрости Единого. Лучшее свое творение он оставил напоследок.
Мне стало бесконечно жаль Айралин, что я положил руку ей на плечи и приобнял. Ее сердце забилось так быстро, что могло бы разломить ее грудину. Бедное дитя. Я прожил столько, сколько считается у вас почтенной старостью, и все не набрался ума. Прости меня. Твоя любовь - это подснежники. Когда все заметено снегом, и ночи холодны, а ветры злы, из промерзшей земли появляются первые прозрачные галактики юных цветов. Северное мужество - это борьба без надежды, и иногда она оканчивается победой.
Когда ее уста встретились с моими, я все еще колебался. Но после у меня не было выбора - я понимал, что она отдала свою жизнь мне, а я должен был отдать ей свою - потому что после ее неизбежной смерти моя жизнь окончится.