Глава двадцать вторая, женская. Кошки-мышки с призраками.
Проснулась я от того, что бесстыдный черноспинный жук пытался, что есть мочи, вскарабкаться на мой нос. Махнула рукой, согнала его, и в себя пришла. Лес уже давно проснулся: звенели над прудом тоненькие голоса комаров, в теплых пятнах солнца, лежащих на пахучем медвяном разнотравии, суетились темные пятнистые бабочки-древесницы. То тут, то там ругались шумные птичьи семьи и пели холостые крылатые певцы. Я потянулась, прищуренными от яркого света глазами обвела снующую и суетящуюся поляну. Финмора нигде не было. Села рывком, от долгого сна в неудобной позе закружилась голова. Плащ, который я была прикрыта, свалился к ногам. Трава примята, рядом никого, а на валуне поодаль что-то лежит. Тяжело встав и потягиваясь, стремясь прогнать утреннюю сонную скованность, подошла к камню. Аккуратно сложенные горочкой, на прогретой серой плоскости лежали заново собранные и связанные коралловые бусы. Машинально взялась за край ниточки, подняла над камнем, да и обратно опустила. Не принял он, значит, подарка. Ушел, ни травинки не колыхнув, ни низки не рассыпав - как лунный свет, блеснул на глади пруда и исчез к утру, не оставив следов. Так тебе и надо, Айралин. Днем звезд на небе и с огнем не сыскать, дети луны с солнечными не уживаются. Бывают, старухи сказывают, чудеса, когда одновременно оба светила на небе видны, но на то они и чудеса: побудут чуть, пищи досужим умам подкинут, да сгинут быстро, только их и видели.
Ладно мне будет о досужем-то думать. Поиграли в древние времена, в высокие чувства и сильные слова, пора бы и честь знать: домой идти, платье стирать, да за травами отправляться - а то половину лето прожила, а добра не нажила. Лето - припасиха, зима - подбериха, так-то и подбирать нечего будет. Теперь только на себя рассчитывать надо, нечего за журавлями в небо тянуться было, рот раззявя. Шла и ругала себя, и летний день казался мне душным и режущим глаза, тени грубыми и черными, а свет таким ярким, что крал цвета у всего встречного, превращая в единую бело-серую муть. Пекло страшное, пот градом льет. Солнцеворот вершит поворот, вот и повернула моя жизнь, да скатилась под откос, пока я щекой руку во сне давила. Пробираясь сквозь жаркий, влажный лес, переплетенные корни, которых вчера и не замечала, все лицо ветками исцарапала. Ну и жгучий хрен с ним, с лицом, все равно уже покупателей на порченый товар не найти, да и самой после всего как замуж-то идти? И не за кого, и желания нет. Было желание-то, да все и вышло. Ох, что с того, что глупа я - добрая кума живет и без ума, а стыд глаза не выест. Ничего, справимся.
Как следует наподдав еловую шишку, вбивая тяжкими шагами обиды в землю, шла я через что и не пойми, коряги-не коряги, мхи-не мхи. Вчера летела я, что ли? Хотя вчера легка была, как перышко - дунь только ветерок, и вверх-вверх-вверх, только и видели меня. А там через море перелечу, на золотые пески Заокраинного Запада навозным сапогом встану: алайя вам, пожалуйста, прибыла к вам добра наживать, с любимым своим вечность коротать. Блажила я вчера, как недоенная корова. Не бывать такому, чтобы гусь со свиньей женихался.
Вот чего ушел? Что не так я сделала? Услужливый, как бедный тесть, разум мне быстро ответ подсказал: не той родилась я, вот чего. Ни вечности у меня в запасе, ни кровей хороших, ни парчи золотой, ни подвесок звенящих. Только добра и есть, что дом покосившийся, дедовы доспехи, в эльфийских войнах вместе с дедом покореженные, да любовь. Зачем же тогда все это принял? А затем и принял, что от даров отказываться негоже. Обидеть он меня не хотел. А так с блудливой хозяйкой расплатился, да от долгов освободился. Чист и светел, идет себе в Гавани, как летит, и не замечает камней острых в дорожных сапогах, как вот я сейчас ощущаю. Остановилась, вытряхнула, пот со лба утерла. До дому совсем близко, теперь главное не думать о том, как себя жалко - надо продолжать злиться. Злость помогает горе пережить, не раскиснуть. Злость-кислота крепит, обида-щелок размыляет. А мне сейчас лишние слезы совсем не нужны.
В деревню заходила с севера, тремя огородами чужие дома обходила. Кажется, от вчерашнего все отсыпаются. Авось, и не придет ко мне никто с вопросами: у нашего народу только и отважки, что ковшик бражки, трусить будут надо мной открыто смеяться. В пустом доме пахло все тем же запахом эльфийским: вроде и опознать его нельзя, а грусть такая неуловимая, что и сказать тошно, таким камнем на душе лежит. Села на кровать да и давай реветь, пока глаза совсем не вытекли и в щелочки не превратились. И чего я его тогда домой приволокла? Чтобы сейчас сидеть да подолом глаза тереть. Была у меня жизнь, хоть простая, а была. А теперь и не будет вовсе, чего ж мне жить, когда тьма в душе, а фонари все побитые да потухшие, и свет ушел. А и умирать страшно, чего меня там, за порогом, ждет? Умереть легко, жить трудно. Вот правду народ говорит: беда не по лесу ходит, а по людям. Беда ты моя, Финмор, горькая беда. Устав надрываться, свернулась я калачиком в кровати, как была, в платье с разводами от давленой травы, в сапогах с налипшей лесной грязью, пыльная и потная, соленая, как синьянамбины сухари под пиво, смотрела сквозь дрожащие слезы, как солнечные лучи по полу ползут, пока не уснула.
Проснулась на закате с больной головой. Ни есть, ни пить мне не хотелось. Одного хотела - избавиться от этого запаха проклятого, которым весь дом пропитался. Чтобы и духу его тут не было, чтобы призрак, у меня перед глазами встающий, место под мою жизнь освободил. Встала я, платье домашнее переодела, и пошла метлой махать, как заведенная. Потом воды натаскала, щетку из свиной щетины достала, полы и стены выскоблила, горшки в кипятке протомила, всюду лаванду рассыпала - уж больно она запашистая, что хочешь перебьет. Белье все постельное сняла, на котором он спал, да на тряпки пустила. Дом чистить - добро не жалеть! Выстиранную единожды одежду опять стирать отправила - чтобы ни запашинки не было. Печь трещит, хоть и лето - мыть-то все вокруг надо. Тряпку на голову повязала, чтобы лохмы в глаза не лезли. И тут, конечно, стук в дверь: заходит Кампилосса. Не иначе, как по морготовой указке: лучится вся, хоть в печь ставь, воду в ней кипяти да чаи гоняй, пальцами монисто перебирает.
- Что, соседушка, тебе не отдыхается, али ночь не утомила? - спрашивает, а у самой глаза лукавые, у стервы.
- Сил мне не занимать, а в грязи жить не желаю, - отвечаю, и ну мыльный таз.
- А куда же ты суженого своего спровадила? - улыбается, - Не чета ж ему в бабьем деле участие принимать.
- Нет у меня суженого и не было, - отвечаю сухо, чтобы отстала.
- Ты не темни, все видели, как вы с пира в лесок-то уходили, и как глазами друг дружку поедали. Вон, от тебя одни косточки остались, - и тыкает меня в ребро, игриво так. Корова.
- Шли по делам, провожала я его. Ушел Финмор к своим, коли ты о нем лепечешь, - а сама отвернулась, будто что начищаю.
- Ну, не буду от доброй уборочки отвлекать, - нараспев сказала Кампилосса и вынесла трясущееся заливное своих телес за двери. Как ей таз в голову не полетел - уму непостижимо.
К ночи дом сиял чистотой и омерзительно вонял лавандой. Чихать хотелось страшно, в носу немилосердно свербило. Там шла какая-то борьба - судя по всему, перевороты и партизанская война, и перевес был на стороне соплей. Чтобы отвлечься, ушла в баню, и провела там битых два часа. Думаю, рождалась я грязнее, чем по выходу - кожа аж красная, кое-где содранная, лицо как из супа достала: красное, припухшее, нос картошкой в половину. Потом лениво и с неохотой поковырялась в каше, плюнула на все, взяла с собой в постель банку варенья, да и доела ее к балрогам всю сама. И пусть мне будет плохо, зато умру счастливой.
К утру душевная рана перестала кровоточить и начала рубцеваться: я стала думать, что смерть от отравления прошлогодней малиной в меду отнюдь не лучший выход из ситуации. Дом, конечно, продавать придется - с призраком своей любви жизнь я делить не намерена, а Финмор мне всюду мерещится. Вон в той тени, что от высокого двухдверного посудника на стену падает, вижу его - стоит, смотрит на меня, улыбается, руки скрещенные на груди сложил. Или вот на лавке - не горшки навалены, а сидит он, согнувшись в три погибели, что-то чинить вздумал. Чувствую кожей взгляд, обернусь, а там и нет никого. Это безумие приходит, легкую лапу на плечо кладет, как кот с мышом играет. Задумаюсь - а он зовет. Как бы так меня блуждающие огоньки к себе в болота не зазвали голосом эльфийским, не заставили по трясинам плутать да зеленый свет жадными губами ловить. Вот пропасть, опять про губы вспомнила. Но это все срам, поганой метлой его из головы гнать надо.
Конечно, к обеду потянулись ко мне мужики с бабами: кто за опохмелом, кто за примочками от фофанов, кто от мыта утробного траву просит. И все спросить не забывают: чего, как оно там, у великих-то и светлых, так же, как у людей, али нет? Или просто подмигнут, улыбнуться, как сытые кабаны на случке морду делают. А как видят, что мрачная я, и дома никого, так бровки домиком складывают, рот в куриную гузочку вытягивают, говорят на выдохе грустное "о!" и уходят. И только за порог, не потрудившись, чтобы я не слышала, сразу волю языку дают. И стыд, и срам, и мерзостно. Знала бы, кто теперь староста, так пошла бы к нему о переезде договариваться, покупателя на дом искать.
Припомнишь орков - торчат уж из норки. Тут как тут, козельи свои рожки в дверь сует:
- Доброго вечера, хейри Айралин. Нет ли дома пресветлого херу Финмора? Я ему должок принес, просчитался он немножечко - на десять мириан больше, чем положено, отсыпать изволил.
- Нет его, и не будет, не дом ему тут был, а пристанище, - буркнула я, не поздоровавшись.
- Оно и верно, чего бы ради эльда в нашей деревеньке сидел? - истекал маслом Нийаро, - Так не вернется?
- Отчета не держал, - отвечаю.
- Так надобно бы сход созвать, негоже деревни без старосты быть, - медоточил он, быстро ссыпая деньги обратно в кошель, - Да и тебе, Айралин, сама знаешь, ждать добра больше неоткуда. Если что, утешить всегда смогу. Так сказать, объятия открыты. Но уж теперь без женитьбы, сама понимаешь... - и ушел, аккуратно дверь прикрыв. Не крыса ли?
Так прошло около четырех дней. Все реже мне мерещился Финмор, но все сильнее я замыкалась в себе. Дом превращался в тюрьму: без света и тепла, сырую, откуда невозможно было выбраться, потому что тьму, холод и влагу я создавала сама, в своей многострадальной голове. Выходить наружу почти не было ни надобности, ни желания. Есть я тоже не хотела. Сидела круглый день на кровати, старые запасы продавала. Да не особо-то и покупали - больше приходили на брошенку посмотреть, как на диковинного зверя в клетке на ярмарке. Синьянамба не появлялся - то ли со стыда за друга, то ли от брезгливости за меня.
На пятый день попыталась взять себя в руки: встала затемно, баню протопила, в порядок себя привела, косы наплела, сумку собрала, нож свой за голенище сунула и за травами пошла. Вернулась рано, около четырех, солнце еще вовсю пузом дутым светило. Захожу, вещи у дверей кидаю, только отдышаться, как следует, вздумала, смотрю - сидит мой морок, черными глазами в душу смотрит. Ну, не обращаю внимания, сумку разбираю. Еще я буду на фантазии безумной девки реагировать. Плащ потом повесила, нож на полку положила. Сидит, смотрит нежно-нежно, как живой. А потом и говорит голосом Финмора:
- Светел день, Айралин, раз мы снова встретились.
Так, дожили. Со мной уже бред мой разговаривает, сивой кобылы. Что бабки говорят в таком случае делать? Правильно!
- И тебе привет, - отвечаю, а сама к полке поворачиваюсь, кувшин с солью хватаю, да как ему в лицо сыпану!
- Уйди, морок, хватить душу мне смущать! - кричу.
Морок вскочил, глаза слезящиеся трет, плюется, и говорит обиженно так, как котенок недотопленный:
- Что с тобой, мельда? Я тебе подарок принес... - и мешочек кожаный на стол кладет.
Раз не исчез, значит живой! Ва-а-а-а-а!!! Живой!
Я ему сначала на шею кинулась, потом расцеловала в обе щеки, потом стукнула, увесисто так, по голове плашмя ладонью, потом опять расцеловала, а потом опять стукнула, а потом опять...
- Чем провинился перед возлюбленной бедный Финмор? - смеясь, он пытался меня остановить. Не тут-то было!
- Где ты пропадал?! - кричала я, задыхаясь от поцелуев.
- Тебе за меня ответит этот мешочек, - серьезно ответил он.
Отпустив его, я растянула тесемки, и мне на ладонь упало кольцо. На тонкой золотой травинке, оплетающей мой внахлест мой палец, расцвел прозрачной, с тончайшими красными лепестками, маков цвет.
- Это мак, - ответил на мой безмолвный вопрос Финмор, - На языке цветов означает вечный сон и забвение, но также - воображение, мечтательность, молодость, свершившееся чудо. Прости, что не предупредил тебя, что ухожу, но я не мог видеть тебя после произошедшего...
Тут мое лицо вытянулось так, что Финмор спешно продолжил:
- ...из-за собственного, сжигающего стыда. Ведь я не подарил тебе помолвного подарка. Думаю, теперь я искуплен.
- Подарка? - изумленно переспросила я.
- Помолвного, - уточнил он, побледнел и сжал губы, - Ты согласна принять в дар кольцо от Финмора по прозвищу Вильварин из дома Небесной Дуги павшего Гондолина в знак согласия стать его законной женой?
Честно говоря, ему с трудом удалось окончить свой вопрос, потому что быть серьезным и полным священного пафоса лежа - очень неудобно.