Августовское утро было прекрасно: тяжело качались в невесомых ладонях теплого ветра розовые, налитые яблоки, солнце играло в густых зеленых кронах, то прячась за листьями, то выставляя напоказ размытые лучики, пахло полынью и медом. Я вышел из дому, прикрыв за собой скрипящую дверь, и лето распахнулось передо мной: летали, едва не задевая моего лица прозрачными дрожащими крыльями, мощные круглоголовые стрекозы, квохтали разомлевшие от жары, лениво прикрывшие глаза белым толстым веком, куры, шумно купались в песке, чирикая и отряхиваясь, задиристые воробьи. На покосившемся заборе Кампилоссы сохли белые простыни, и от них исходил сильный лимонный запах котовника: как и во всем, наша соседка не ведала меры в душистых травах, и благоухала так, что сбивала с толку всех окрестных бабочек. Улыбаясь своим мыслям, я шел по солнечному лучу, добела выжигавшему сухую песчаную дорогу, ведущую к кузнице. Еще немного, и я смог бы подняться по косо-восходящему в недостижимое голубое небо расплавленному золоту, и оттуда, никем не замеченный, пробираться через слюдяные окна к ложу своей мелиссе, возлюбленной, и входить в ее дремы сквозь закрытые веки теплым ласковым светом, ибо нет на свете зрелища прекрасней, чем ее сонная улыбка. Радостно поздоровались со мной проходящие мимо женщины - жены пахарей, шедшие с плетеными, длинными, по три фута, ивовыми корзинами в руках, из которых свешивались краешки влажных, освеженных одежд.
- Доброе утро, кано! Светлого тебе дня!
- Мане арин, легкого вам пути, - машинально ответил я, вспомнив, что ношу теперь этот высокий титул.
Засмущавшись и покраснев, подталкивая друг друга в бок локтями и едва не переворачивая свою ношу, женщины заспешили - боюсь, им не терпелось обсудить мой далеко не властительный вид. Я едва не остановился, удивленно ловя себя на мысли, что мне все нравится - щекочущие, игривые, как пузырьки в сидре садовника, сплетни, недомолвки и пугливые улыбки, спешность и суета, мокрые подолы застиранных платьев, неровные косы, пыльная, петляющая дорога, щербатые горшки на заборах. Простота и не наигранность, живость человеческого бытия поражали меня, я видел прелесть в летней их быстротечности, в сезонности их жизни: юность весны, зрелая уверенность лета, щедрость и спокойствие осени, и, наконец, недвижимая, мудрая холодность зимы, за которой наступала безбрежная свобода. Мое настроение стало неуклонно портиться, как забытый на солнцепеке пирог: лето наступило не только для Негбаса, но и для Айралин - и все длиннее, час от часа, будут ее ночи, и жизнь поворачивается к осени. Ты знал, на что шел, Финмор, ты будешь видеть первую ее усталость, которую не излечишь сном, первые морщины, первые болезни, от которых не спасут ни настои, ни примочки - и дивные цветы будут ронять сморщенные, мертвые лепестки на застывшую, вечную гладь моего лица. Стало зябко, не смотря на августовскую томную жару, и я сгорбил плечи. Живя среди людей, я должен научиться мыслить, как они. Нужно гнать из извилистых, темных коридоров разума старуху в черном, потрясающую узловатыми пальцами в немом укоре, с тонко сжатыми губами, рассевшуюся, приготовившуюся к долгому ожиданию. Смерть. И, пока медвяные поля еще стоят, пока поднимают над землей бархатные головы соцветия душицы, я буду не тяжелее легкокрылой, цветастой бабочки, вильварина. Пусть я буду верить, вращая полушаровидными выпуклыми глазами, подергивая длинными витыми усиками, в то, что лето никогда не закончится. И совсем не важно, что это не так.
Дверь кузницы открылась легко и неслышно: Синьянамба своего рода ценитель совершенства, особенно, когда дело касается скрипящих петель, тугой задвижки или ржавых гвоздей.
- Доброе утро, херу кузнец! - крикнул я в прохладную, не освещенную горном темноту мастерской. Из-за двери, ведущей в жилые покои, раздался шум, нарастающий каждую секунду, пока, наконец, дверь рывком не открылась.
- Доброе, кано Финмор, - угрюмо ответил Синьянамба. Из-за его спины выглядывал едва стоящий на ногах, зеленоватый в слабом освещении кузницы, садовник. Запах, исходивший от них, я не мог бы перепутать ни с чем даже при великом желании: чесночные хлебцы и куриная брага.
- Вчера, после свадьбы твоей, зашли вот с Тартаулом ко мне поговорить, да так всю ночь и проболтали. И вот что я тебе скажу: у нас, кано, очень много дел, - подбирая норовящие ускользнуть в пьяную тяжесть головы слова, начал Синьянамба.
- Ты, кано, про оброк слыхал? - господин садовник, кажется, лучше понимал степень моего невежества, чем кузнец, - Мы, как дедовы края покинули, на ничейной земле и поселились, тут Негбас и построили. Ин, да за то, что тут жизнь живем, тиуну платим.
- Почему? Ведь земля никому не принадлежит, - продолжил демонстрацию собственного скудоумия я.
- А ну, как война? Кто ж нас защитит? Тиун-то ополчение знает, как собрать, да кого куда поставить. У нас в деревне уже никто и за меч-то взяться не умеет, - объяснил Тартаул, - За то ему поземельное и платим.
- Скоро сентябрь, ярмарка и время торгового оброка, - закончил Синьянамба.
- Простите, но я не вполне понимаю: платить надо и старосте, и тиуну? - уточнил я.
- Да! - хором ответили мои собеседники, переглянулись, и дальше говорил садовник, - Ну, то есть, формально нет. Один оброк за землю, второй за торговлю. Оба идут тиуну. Один из них он тебе, кано, и вернул.
- Теперь все ясно, - ответил я, - И, судя по подробному вашему рассказу, я что-то должен предпринять?
- Да! - опять хором ответили они, но на этот раз речь держал кузнец.
- Раз ты теперь кано, то мы урока воинского платить не обязаны, и торговля наша оброком не облагается. Ты ж эльда, а ваше правление свято, - глумливо разулыбался Синьянамба, - Вот мы и подумали, что надобно к тиуну наведаться, да лично бы его обрадовать. Всегда же счастье, когда истинный правитель под свое крыло земли забирает.
- Ему и возни меньше, и монеты считать не так трудно будет - чего их считать, когда только меньше станет, - не менее ехидно продолжил Тартаул, и оба расхохотались.
- Спасибо вам за совет, друзья мои, - ответил я, - Деньги нам действительно нужны. Я услышал грустные вести, что мужчины Негбаса не умеют сражаться. По приезду этим нужно будет заняться, - задумался я.
- Надобно поскорее выезжать, кано, и до ярмарки все дела разрешить, - заволновался садовник, переживающий за свой сидр.
- Можем ехать завтра с утра, - ответил я.
***
Как выяснилось, я крупно просчитался. С учетом моего теперешнего титула владыки Негбаса, я, по мнению своих советников, выглядел крайне непрезентабельно. Тиуна, по меткому выражению садовника, следовало поразить великолепием в самое сердце, чтобы и спорить не смел. С тем, кто будет меня сопровождать, споров не возникло: и Синьянамба, и Тартаул были вполне готовы к недальнему путешествию, тем более, что кузнец планировал в конце сентября свадьбу, и ему многое предстояло купить, а садовник хотел заключить ряд сделок на поставку своего щекочущего сидра еще до ярмарки. Но я искренне верил, что, если бы не дела, они бы все равно сопровождали меня. Решено было взять с собой представителя прошлой власти, херу Нийаро, дабы подтвердил он верность деревни и принятие мной человеческой присяги.
- Кано Финмор, надо бы тебе доспех справить, - вздохнул Тартаул, - Без полного доспеха и власть не власть.
- И знамя, раньше-то было у нас, да всплыло, а сейчас, вроде, положено, - добавил кузнец.
- И ехать надо на приличном коне, а не как обычно, телегами, - продолжил садовник.
- Э, Тартаул, где ж мы ему полный доспех возьмем? - внезапно задумался кузнец.
- Ой, ну у каждого дома что-то завалялось, чего ты, как сопливчик, - сварливо отмахнулся Тартаул, - А вот на шелковое знамя можно платье моей бабки-покойницы пустить, она страсть, как эльфов уважала - вот бы сейчас обрадовалась. Нечего в сундуке добру пропадать.
Я тяжело вздохнул и закрыл глаза, представляя себе великолепную картину. Под серебряный звон геральдических труб на поляну перед Негбасом выезжает деревенская саврасая лошадка, с широколобой головой, украшенной плюмажем из куриных перьев, с толстой шеей, мощными короткими ногами, прямоугольным корпусом, славящаяся по всему горному Белерианду своей мягкостью характера, ответственным и старательным восприятием работы, энергичностью и выносливостью, и глубоко спрятанной внутренней красотой. Пожалуй, даже слишком глубоко. А на лошади восседаю я: в ржавых, разноразмерных доспехах, побывавших в разных воинах, но любовно собранных по чужим сундукам, а над головой у меня реет ветхое ярко-красное блио, привязанное за рукава в ясеневому древку.
- Вы уверены, что это необходимо? - обреченно спросил я.
Что ж, во всем, что касалось человеческих обычаев, мне стоило довериться ему.
***
Вопрос с конем, к моему удивлению, решился достаточно быстро: в деревне было немало полукровок, чьими родителями были как коренастые горные крепыши, так и потомки чистокровных нолдорских скаковых, участвовавшие когда-то и в Дагор Браголлах, и в Нирнаэт Арноэдиад. Лучший из всех, пятилетний караковый конь с неблагозвучной кличкой Ктырь, нашелся во дворе трактира Агно. Сторговались за шесть мериан, и, убирая деньги в карман передника, старуха крепко обняла изогнутую длинную шею.
- Прадед его, Линта, еще моего отца в битву нес, - улыбалась она, гладя выступающую холку, - Да не нашлось ему в жены такой же красавицы. Вот, погляди, кано, спина мягкая, бабки коротковаты, а уж про саблистость и говорить не приходится. Хотя она-то, для гор-то, всегда нужнее...
- Зато такому профилю позавидовал бы любой из конюшен владыки Тургона, - утешил я женщину, - Голова благородная, легкая, сухая, ноздри тонкие - как легко расширяются!
- Да уж, - довольно хмыкнула Агно, - И тело-то небольшое, неглубокое, плечо прямое, круп широкий, длинный, ноги-то, ноги посмотри - и тонкие, и сильные. А саблистость, если скакательный сустав чем прикрыть, никто и не заметит...
- Скажи, Агно, почему пращура этого коня звали Быстрый, а этого - Ктырь? - осторожно поинтересовался я.
- Ну, - захихикала, как девчушка, Агно, - Дело-то нехитрое. У меня еще внучка маленькая была, как он появился. Приходит, смотрит, да говорит - глаза-то огромные какие, как у мухи! И только погладить тянет ручонки, а он - цап, чуть ей пальцы не кусанул. Она в слезы со страху: это, говорит, не муха, а самый настоящий ктырь. Так оно и повелось, что этого кровососа ктырем кличут. Но ты его как хочешь, так и зови.
- Иди сюда, Раван, - ласково сказал я, отвязывая веревку от коновязи.
- Дикий! Хорошо! - Агно захлопала в ладоши, - Уж прости, кано, но с юности эльфийской речи не слышала, так совсем молодой себя вновь почувствовала.
- Так, попону-то разошьем золотой нитью, ногавки такие же: к масти красиво будет, - слышал я за спиной голос Тартаула, - Лисий вальтрап тоже пойдет, уздечку посеребрим...
- Никакой уздечки, - строго сказал я, - Только недоуздок. Он и так будет меня слушать, да, Раван?
Конь посмотрел на меня темными выпуклыми глазами, фыркнул и потерся о мое плечо мордой. Агно завороженно следила за ним:
- Отродясь не было, чтобы этот дикарь к кому ластился...
Я перебирал пальцами длинную, спутанную гриву, гладил горячую шею, а потом тело вспомнило годы тренировок, и я оказался на сильной спине. Теперь нужно было отвести коня домой и объяснить Айралин, что наш двор станет несколько более населенным, чем раньше.
С доспехами вышло намного труднее. Стащив в кузницу все содержимое сундуков добрых жителей Негбаса, садовник оставило нас с кузнецом над покореженной, видавшей лучшие времена грудой. Со знаменем он пообещал разобраться сам, взяв в помощницы Айралин, отягощенную моими указаниями, и знатока эльдарских нравов, Агно. Смотреть на то, как растянутый гофрированный лиф, юбка в складку и широкие рукава превращаются в отражение высоких идеалов, я был не в состоянии. Перебирая один за другим смятые части, я пришел к одному весьма плачевному выводу:
- Херу Синьянамба, мы сможем покрыть металл чеканкой и позолотой, вытравить на нем узоры, но боевым доспехом это не станет уже никогда.
- Да нам того и не надо, кано, - громко фыркнул кузнец, - Чем красивее, тем лучше. Ты же тиуна нашего видел? Вот, под его вкус и делаем...
Труда и усилий мы потратили немало: долго правили гнутые латы, подгоняли их по размеру, тщательно шлифовали пемзой, полировали бруском с приклеенными к нему кусками мягкой кожи и натирали маслом, пока доспех не начал матово блестеть. Затем наступило время граверных работ и, наконец, к концу пятого дня на серебристой, спокойной глади распустились вытравленные водяные лилии, напоминавшие мне о дне единения с Айралин, и, сплетаясь вензелями, как стеблями трав, шла по спине знакомая надпись: 'В нашей верности наша честь'. Синьянамба отошел на пять шагов:
- Да... - только и сказал он, - И ведь не скажешь...
- Я начинаю верить в чудеса, - рассмеялся я.
- Надо бы меч тебе, кано, выбрать, - помолчав, добавил кузнец, - Я ж ковал ради баловства, ну, ты помнишь...
- Я не великий мечник, друг мой. Может, ограничимся луком? - попытался спастись я.
- Лук не лук, а меч возьми, - ответил кузнец, - А то несолидно выйдет.
Знамя, к моему удивлению, добавило мне веры в чудеса, случающиеся на земле Негбаса: по благородному, густому зеленому шелку треугольного полотнища золотой вязью сверху было выткано 'Voronwe', а снизу - 'Maranwe'. В середине, обрамленная языками взметнувшегося пламени, была вышита наискось белая флейта. В навершии ясеневого древка сидела, подняв усики, ширококрылая бабочка, вниз от которой шли золотые ленты.
- Ты же сам говоришь, что Вильварин, - объяснила Агно, - Бабочка - символ души, бессмертия, возрождения и воскресения. Ты же почти из мертвых воскрес, кано.
- Песня пламени, - шепотом произнес кузнец, глядя на флейту, - Айралин.
Мельде засмущалась и покраснела, опустив голову. Я решил сменить тему разговора:
- Почему 'верность' и 'судьба', а не 'верность и честь'?
- Я забыла слово 'честь', - потупилась Агно.
- Не важно, получилась даже более торжественно, - искренне похвалил я.
- Надень доспехи, Финмор... - попросила Айралин.
Чувствуя себя ярмарочным шутом, я приступил к облачению. Закончив, взял плохо гнущимися руками знамя Негбаса. Звеня на ходу, вышел и встал около оседланного коня, на чью попону и ногавки ушли остатки платья. Шедшие за мной друзья остановились и замолчали.
- Что, настолько ужасно? - глухо спросил я.
- Знаешь, кано, если бы я не принес тебе клятву тогда, то принес бы ее сейчас бесповоротно, - после минутного молчания ответил Синьянамба. Айралин и Агно смотрели от меня, не отрываясь, и отраженное от доспеха солнце слепило их глаза.