Утром, ни свет, ни заря, заявилась Кампилосса. К тому времени Финмор, радость моя ясная, уже час, как ушел: учетный год подходил к концу, и в совете Мудрых шла большая перекрёстная проверка грамот. Финнар, как старший, помогал отцу, а вот куда резвые ноги унесли Нариона - то одному Единому ведомо. Я же чувствовала себя настоящей княгиней, эдакой лежебокой, перекатываясь со спины на живот в постели, без надобности вставать: Финмор прихватил приготовленный ввечеру и перевязанный льняной скатеркой туес для себя и старшого, а младший сам нашел себе пропитание, не тревожа материнский сон. Через щель меж веками наблюдала я за их бесшумными быстрыми сборами, за нечеловечьими выверенными движениями, когда ни одного лишнего взмаха руки, ни одного неосторожного рывка - только плавный, как у кота, шаг, и чудилось мне нечто звериное в их поблескивающих в предрассветной темноте глазах. Сколько живу, а так и не могу привыкнуть полностью к их инаковости, и, прижимаясь ночью губами к прохладной щеке Финмора, слушая, как в ямке меж ключицами бьет медленный, чужой и далекий ритм полнокровная вена, я вздрагиваю - так пугает меня пропасть, которую мне чудом или глупостью удалось перепрыгнуть. Говорят же, что дурному да малому законы не писаны, вот я и бросилась, сломя голову, их нарушать, и погляди, выросли цветы и на моей земле.
С уходом мужчин такая тишина наступила в доме, такая бессуетность, что у придавившего меня одеяла оказалось больше сил, чем у совести, и, то проваливаясь в дремоту, то просыпаясь и разглядывая пляшущие в разрастающемся солнечном луче пылинки, я бы могла пролежать и до самого полудня. Но какое может быть сонное оцепенение, когда в дверь колотит, как умом тронутая, Кампилосса. Я так и видела, поднимаясь с лавки, как с илистого, но такого мягкого речного дна, как подбитый подковкой каблучок ялового кота раз за разом впечатывается в мою дверь.
- Чего ногами сучишь, безобразина? - с напускной ершистостью спросила я, не скрывая улыбки, - Али с руками чего случилось, и ты ко мне, как к знахарю, пожаловала?
- От переживания за тебя чуть с ума не съехавши. Ну, думаю, хвороба на подругу нашла, и поглухнела враз, раз за дверями человека с подарками держит, и стука не слышит, - Кампилосса, тяжело ступая и отдуваясь, оттерла меня плечом от косяка и, неся на вытянутых руках прикрытую окровавленной тряпицей свиную голову, двинулась к столу. Приоткрытый глаз хряка мутно, с неодобрением, смотрел на меня.
- Встала она, ни вправо, ни влево, как колода, - продолжала бубнить она, придерживая голову правой рукой, а левой спешно расчищая место на столе, сдвигая в сторону блюда и черепушку с ягодами, - Еще бы руки в боки уперла, и совсем была бы картина: "Жадная господыня собирает оброк", аж на лубочный лист просится... Давай-давай, плошку тащи, куриная голова!
- Чего ты так раскудахталась с утра? - мирно спросила я, подставляя под влажный еще шейный срез черепяное блюдо, - Только солнце бочок показало. Будь, как солнышко - не спеши.
Кампилосса рухнула на лавку и потрясла перед моим носом пустой канопкой, намекая, что ее мучает жажда. Пока я ходила за водой, мне в спину несся бестолковый, но бурный поток напускных стенаний:
- Пока ты, матушка-кормилица, отлеживаться изволила, слуга твоя верная в темень ночную вышла, череду свою выстояла, с Кеменэль полаялась - всю глотку утомила, чтобы тебе, матушка-заступница, у свинаря свежую голову с забоя урвать! Но мне благодарность и радость твоя ни к чему, ты главное не серчай, середечная, и прими мой скромный дар...
- Завязывай уже тесьму, а то изо рта все сыплется и сыплется, - посоветовала я ей, протягивая канопку, - Я что же, не рада, что ли? Если б не рада была, так разве твою стрекотню бы слушала? А так чье кушаю, того и слушаю.
- Вот! Так всегда! - живя семьей, Кампилосса соскучилась по ленивому зубоскальству, и теперь вспоминала прошлые наши с ней шутки с видимым наслаждением, - Разорвись надвое, скажут, чего не начетверо.
- Сделав добро, не кайся, а кайся, так нешумно - у меня уже голова, как опарное тесто: пухнет, да все твои слова обратно лезут, - отмахнулась я, прихватывая из черепушки горсть сладкой, побитой первым холодом малины, и посыпая ею лепешку, - Небось с ночи, как за голову битву держала, не ела?
- Живота не жалея, добывала, - согласно кивнула она, принимая хлеб, - К такой ягоде творога бы надо.
- Сейчас придумаем, - улыбнулась я.
Пока мы, нога за ногу, не спеша завтракали, утро уже разгорелось вовсю. Замоченная в корчаге свиная голова опустилась на дно, и мы поочередно дважды уже сменили воду.
Я с легким сомнением посматривала на розовое рыло. Шесть-семь часов наедине со старой содруженицей обещали занять меня до самого вечера.
- Отпустишь только в Совет, обед отнесу, - попросила я, - Но это дело быстрое, лавка остыть не успеет.
- Когда "это дело" быстрое, разойдутся врознь, хоть все дело брось, - показала она мне язык.
- На бесстыжие речи твои у меня и ответ найдется, - не первый раз деревенские кумушки в глаза или за глаза изводили меня вопросами, подначивая и обижаясь, что кое-какие тайны так и остаются за закрытыми дверями, - Дела каждый раз по-разному делаются: иной раз не прытко, а там и того тише, а иногда хороший товар не залежится. И если ты кому скажешь, что это я о семейных ночах болтаю, так в бессрамные глаза твои плюну - я тут исключительно о труде говорю.
И, пока разводила под корчагой огонь, услышала:
- Значит, труд. Я-то, дура, жила и думала, что удовольствие, - и, развернувшись, свирепо уставилась на смеющуюся Кампилоссу.
Однако, к обеду Финмор явился сам, да не один. Вцепившись в его локоть, к нашему дому бодро ковыляла Агно. Свивень, скручивающий ее суставы, отступил: сорок дней каждым утром, едва проснувшись, она выпивала настой желтых, как цыплята, цветочных корзинок пижмы, а вечером как было велено, пять капель осинового дегтя на неполной стопке кабацкого полугара; колени и голени она обмазывала кашицей из сырого розового картофеля и утрамбовывала ее под повязки. Настырность дала свои плоды, и, не смотря на дождливый сентябрь, шагала она споро, почти не оступаясь - свивень, подобный родильным пеленкам, больше не скрадывал ее движений.
- Я свою долю записулек просмотрела, пора и честь знать: у меня от завитушек и циферек в глазах темно, - сказала она, невысоко обнимая меня влажными от мороси руками.
- Помощь Агно, как и всегда, была неоценимой, - улыбнулся Финмор.
- В овине такая сырота, что сидеть там нормальному люду невозможно, - продолжила Агно, ловко снимая с себя платок, - Нийарро-то изнутри греется, а остальные уже пощады просят: хотя бы на обеде дома оттаять.
- Ну так наш кано к нормальному, не говоря уж о "люде", так себе относится, - вставила свои пол-мириана Кампилосса, подставляясь под его приветственное, короткое объятие.
- Даже не знаю, какую часть из твоего утверждения оспорить сразу, а которую - оставить напоследок, - Финмор, образно приложив указательный палец к виску и подперев ладонью голову сделал вид, что задумался, - Ах, Кампилосса, сегодня твоя щедрость и вовсе не знает границ - сразу два легких укола за несколько секунд.
- Про щедрость это ты верно приметил, кано, - самодовольно улыбнулась она, отстраняясь, - Глянь, вон, в корчагу, кто тебе оттуда улыбнется.
Финмор приподнял деревянную крышку, и, в начинающей пышно нарастать бурой пене, перед ним предстало свиное ухо и часть разрубленной пополам морды.
- Это дань старинным традициям Негбаса, память о временах до изобретения первого ножа, или готовое блюдо, только с зубами? - в его лице сплелись покорность и отвращение, и Агно от смеха уткнулась в собранные лодочкой ладони.
- Готовое, как же... Как вскипело, так и поспело, думаешь? - встрепенулась Кампилосса.
- Кто ж тебя заставит хрячью голову грызть да зубы в кулачок сплевывать? - простонала сквозь смех Агно, - Я как эту картину разбойничью себе представлю, так ноги от смеха подкашиваются: сидит над вареным черепом пресветлый эльда, щековину обдирает...
Финмор аккуратно закрыл варево крышкой и задумчиво рассматривал чан с надетой на горловину разряженным лоскутом ватолы, закрепленным по краям веревкой - мы уже готовились процеживать холодец.
- По крайней мере, запах теплый, густой и маслянистый, - уговаривая сам себя, обращался он к чану, - И мясо пахнет свежестью.
- Чем ему еще пахнуть, если я только что с убоя голову эту вам под горку притащила? - сварливо отметила наша соседка.
- Там горчичное семя, лук и морковь, мускатный орех, толченый сухой красный перец, горошинки перца черного, петрушка, укроп, чеснок, сельдерей, душица... Я тебе обещаю, что будет очень вкусно. Разве я хоть раз тебя обманывала? - лукаво улыбнулась я, - Это хорошая еда для холодных дней.
- В этом году вдовья осень, рано пришедшая, злая и колючая, - кивнула Агно, - Даже плющ на моем доме побагровел и усох.
Так, перешучиваясь и пустословя, мы собрали обед, положили кусок печеной тыквы для нежно любящего ее Финнара и благосклонно приняли помощь Финмора в сливании тяжеленой корчаги. После его ухода мирно сидели, и в шесть рук неспешно разбирали мясо до самого вечера, пока, взъерошенный и замерзший, в дом не влетел Нарион.
- Ты чего такой злой? Черные волосы думы очернили? - ухватила его за руку Агно.
- Хорошо, что ты здесь, тетушка, - он, извиняясь, пожал плечами, - Я и сам не знаю, что думать: так хоть ты объясни, что у твоей внучки на уме.
- У внучки? - переспросила она.
- Ну да, у Хармассе. Ее не просто муха укусила, а целый слепень, и ранка все никак затянуться не может. Иначе почему я с полудня ее ищу, но только бросаю имя на ветер?
***
Йондойарен, сын орла и внук старосты.
538 год Первой Эпохи,
сентябрь, Негбас.
Серебряные изделия лучших ткачей, осенних пауков, сверкали в лучах восходящего солнца. Успевший нагреется камень согревал и меня. Удобно, хотя лезть далековато. Это любимое место Нариона: давно любимое и давно нарионовское. Уже с десяток лет, когда он первый из нашей ватаги смог забраться сюда. Нет, Финнару это далось бы еще легче, но ему и в голову не приходило, и с тех пор это Нариона место. Сидит здесь, как на Финголфин троне, любуется будущими владениями. Впрочем, никто и не возражает, и я никогда не возражал, да и сейчас не осмелюсь. Но одно дело возражать, а другое - попробовать занять его место хотя бы здесь. И ведь не скажешь, что он с братом нас не по чести возглавил, или просто по праву крови! Нет, действительно самые быстрые, самые умные и видят то, чего мы не видим: вот этот утес, например. А все равно обидно, ведь, если бы не они, пожалуй, лучшим я был бы. А с другой стороны, лучшим где? В заброшенной деревеньке, которая последние крохи былой славы пропиваете? Вот и думай, что лучше: первым там, или третьим в маноре под рукой самого Кирдана, здесь. Да еще и с именем мать удружила, как её дед не ругал. Вон, даже тари Айралин своих назвала просто, а я - Йондойарен! Стоит ли удивляться, что наши быстро в Келумниарро переименовали, они-то квенья знают, и, хоть и правда, а все равно обидно: потомок Крысы.
Коричневый камень впитывает последние, осенние, ласки солнца. Сидеть уже тепло, несмотря на утро... Или еще тепло, несмотря на осень. Внизу Негбас, папа, мама, тетя Кампилоса и дядя Синьянамба, вон, кстати, какой-то бочаг из погреба в кузню тащит. А здесь, наверху, я один. Думал, мне это доставит если не радость, то удовольствие. Не доставило. Наша ватага распадается, мы выросли, хотя и не все. Вон, Нарион не понимает, что же не так, даже спрашивал брата, но тот только ухмыляется, так и сказал бы - в усы, но усов у него слава Илуватору, нет.
У наследников с друзьями вообще непросто, другой эльда сказал бы наверно с людскими друзьями, но у них то других и нет, есть брат, но это иное. Хотя, наверное, иные они, Финнару проще, он как корабль тэлери, плывет туда куда несет ветер, ветер чувств, и так же как лебедей ветер всегда несет его туда, куда ему нужно. Нарион любит понимать, князь говорит это проклятье нолдо.
Негбас - особое место. Сейчас, после Битвы Бесчисленных Слез, после падения Гондолина и Дориата, люди часто живут вместе с эльда. Что далеко ходить, Сириомбар - общий город. На первый взгляд. Если же приглядишься повнимательней, то народы не смешиваются, как не смешивается вода и масло, сколь сильно не тряси наполненную ими кадушку. Не зря о браках адан и эльда поют в песнях. Так и в гаванях Сириона: в одних стенах живут два народа, каждый своим обычаем. У нас так не получается, слишком мало эльдар в Негбасе, всего трое... или четверо, вот и здесь точно не скажешь. Зато сказка о любви детей земли и звезд здесь не в устах певцов, она у каждого перед глазами. Поэтому наследники немного слишком люди для эльдар. Однако мои сверстники - особое поколение даже для Негбаса, для них союз эльда и аданет вообще не сказка - обыденность. Да и учат нас, хоть чаще и люди, но по эльфийским лекалам, и не просто эльфийским, а как нолдор. Вот и ворчат часто старики, что мы слишком эльдар для адан.
Смешно! Школа ведь эльфийское изобретение, но в Негбасе как раз эльдар туда не ходят. Им там, вишь, скучно. Потому что их двое, а аданских детей две сотни. Как говорит князь, темп обучения там людской, а науки нолдорские. Так что каждое утро братья были сами по себе. Если, конечно, отец время для учебы не найдет. Так что утра всегда были наособицу, а вот после обеда - ватага, там и наследники, и дочка тети Кампилоссы, и многочисленные внуки да правнуки Агно, их как-то Финнар посчитал, да обозвал бабушку Феанором в поневе! Никогда такого лица у нее не видел, вроде, как и огреть чем хочет, и лестно. Так мы вместе все окрестности и облазили, орков-то на три дня вокруг нет. Говорят, после того, как кано какой-то там палец темной длани отсек, они его сильно не любят... и боятся. Вот люди здесь уже не одно поколение живут, а все равно только эльдар многое нашли: озеро кано, водопадик Финнара да и этот лысый утес Нариона, вроде все на виду, но они сумели не только посмотреть, но и показать. Не всем конечно, только близким. Но это у вождя из близких только госпожа Айралин да братья, а у нас в ватаге, пожалуй, с полтора десятка набиралось. Раньше.
Раньше как было. После уроков Агно соберемся, так и все вместе - и в лесу, и на речке, и, вот, по скалам. Правда, в последние годы по буеракам все реже, чаще попеть да послушать, летом на полянах, зимой в овине, девчонки прядут, мальчишки ложки режут или еще какое рукомесло. У эльдар-то, конечно, посерьёзней. Нарион вот скань по серебру любит, как тот первый нож сделал, так и пристрастился. Ну, а что они с братом часто впереди, так наследники, кровь не вода. Первым отдалился Финнар. Нет, с братом он и сейчас рядом часто бывает, утрами. А на общие сборища... Ну, придет, часик посидит, и домой. Понятно почему: эльфы долго зреют, а у нас посиделки с каждым месяцем все в одну строну сворачивают, братьям туда пока рано. И Финнар это понимает. Нарион как-то спросил его, почему он уходит, так тот посмотрел, как на по голове ударенного, и в ответ - а то ты сам не понимаешь? И бровь так заломил, будто тари Айралин, когда ее спросят, зачем рану от земли промывать. Финнар, тот-то сразу все понял, а Нарион... Через пару месяцев многие стали все раньше уходить, по каким-то своим делам, и молча. Почти у всех тайны для двоих появились. Да и на самих вечорах... Раньше каждый всем пел да рассказывал, и разговор общий, а последние полгода все больше кучками да парами, и взгляды... ну, понятно какие. И разговоры изменились, раньше о разном - о войне и цветах, о вождях и хлебе, о любви и мечах, о стали и красоте. Больше конечно эльдар слушали, им-то рассказать есть что, много от отца знают, чего Агно не расскажет, и о Гондолине на удивление много, будто там жили, да и поют они лучше. А сейчас о войне и мечах, хлебе и стали забыли, все больше о цветах, да любви, и как-то по-другому, что ли. Каждый о себе да для другого. Наследники пока так не умеют, не нужно им пока.
Вот и вчера. Финнар только к костру вышел, взглядом круг окинул, даже садится не стал: парой шуток перекинулся, да и пошел, а Нарион остался. Сидит себе, из серебренной проволоки хитрой железякой шарики на роговой основе выдавливает, потом на зернь пойдут, и руки нужным заняты и от беседы не отвлекается. Впрочем, общая беседа быстро распалась, а за нею и общество. Не прошло и двух часов, как на поляне, у догорающего костра, остались лишь Нарион с Хармассе... Ну, и я в сторонке, под кустом. Кулума - хохотушка сегодня с младшим братом в очередь сидит, мне за кусты уходить не с кем, а тут интересно посмотреть и послушать. Нариону всегда нравилась эта внучка Агно, он прямо пел, какая она легкая и звонкая, как песня свирели, да и наравне с нами, мальчишками, лазала по буеракам и не боялась замочить подол юбки в ручьях, ему это пока важнее. И пела лучше всех, это эльдар любят. Ха, начала у Нариона выспрашивать, куда он собирается после посиделок, а тот, как телок - к маме, ха. Но она, смотри-ка, не растерялась: стала выпытывать планы на сегодняшний вечер. Нарион и сказал, что "...буду закат встречать, на своем месте". Тут она совсем расстроилась и только одно спросила - с кем. Но Нарион обрадовал - один. Понятно, что вечером сюда к нему придет. Только зря она, надо было учиться у бабушки лучше, тогда бы знала, что это дело только дочка ее выполнить сможет, а то и внучка. Но то вечером, меня здесь уже не будет. Я, пожалуй, сейчас уйду. Не по мне трон, одно расстройство.
***
Хармассе, правнучка Агно.
538 год Первой Эпохи,
сентябрь, Негбас.
Сегодня, сегодня все получится. Хотя, я так надеялась, что это случится вчера. Бабушка всю жизнь прожила в мечтах об эльдар, и нам рассказала. У неё самой глаза горят не хуже звезд, когда она говорит о них. Учила квенья сама, и учила ему других - и языку, и рунам, и песням. Мол, знания всегда пригодятся. Только мы-то все видели, какие книги она читала не для нас, а для себя, и какие песни переписывала: все больше о Берене да Лутиэн.
Тогда многие над ней смеялись, да и над нами. Кроме родных, ее особо-то никто и не слушал, а нам куда деться. Тогда. Мама говорит, все спрашивала ее, где мы, а где эльдар. Мы в лесную глушь забрались, а эльфы - так те, кого мы знали, вообще в земле. Зачем сказки слушать и время на них тратить? Лучше уж у бондаря поучиться, как бочки обручать, их хоть продать можно. Так говорили, а думали-то все больше, как на речку сбегать, или просто в сене повалятся на облака посмотреть. Оказалось, не сказки! Не что эльдар не сказки, а и истории про Лутиэн тоже быль. Правда, у нас она вывернулась наизнанку. Пригодились бабушке ее шелковые платья, которые она даже в голодный год сберегла. Мама говорит, что на первом совете мудрых только они с Айралин достояно и выглядели. Я-то сама не знаю, еще не родилась тогда. Это сейчас все прикупились, а тогда... арандуры бородаты, да в дубленой коже. Бабушка как будто помолодела, оказалось ведь, что все не зря. Теперь она среди самых уважаемых людей, да не в деревне, а в настоящем маноре нолдо! Ну, а для нас, молодежи, самая уважаемая, потому как школа! Прямо как в эльфийских городах, и она главный учитель. Нет, кано, конечно, и сам нас учит, но редко: у него дел много. Другие мастера тоже иногда о своем рассказывают. Но они именно что каждый о своем, а бабушка Агно - о мире. Не все это поняли, да только новое поколение Негбаса все больше ее глазами видит да ее словами говорит. Теперь все немножко её внуки, не только мы.
Только все равно Бабушку жалко: она столько лет эльда на белом коне ждала, а дождалась Айралин. А все потому, что Айралин не просто ждала, а сама нашла, сама притащила, сама выходила и к делу пристроила, своими руками. Сейчас умничать буду, словами из бабушкиных пергаментов - к счастью надо стремиться не только умозрительно, но и опытным путем. Вот и я свое счастье сама найду, и сама возьму - тем более, далеко-то ходить не надо. Конечно, на сыновей кано все девчонки заглядывались, которые с ними в одно время в возраст вошли, да только они не всех видят. У нас своя компания получилась: лучшие ученики, с кем и о чем поговорить есть. Но и из них не все, потому как братьям про интересное отец все равно больше расскажет. Здесь надо еще и не боятся в их затеи войти, и по камням попрыгать, и в лесу переночевать, и с луком не из последних. Таких меньше десятка набралось. Ну, мы с сестренками, да еще пара девчонок поумнее к ним сразу прибились, потому как даже ежихе понятно, кто в следующем поколении витязем будет... да, пожалуй, и не только в Негбасе. Это сначала, а потом увидели, что и правда в этой ватаге самые-самые мальчишки оказались, с остальными просто скучно. Ну и среди звезд - два солнца, Финнар и Нарион. Сначала все наши только на них смотрели, но солнышки то оказались зимними, светят всем, да никого не греют. Доброе слово для каждой найдут. Правда, именно доброе, но не ласковое, и для каждой, но как для всех. А Финнар в последние месяцы и вовсе от нас отдалился. Он и раньше-то был рядом, да не с нами, душой все меж листьев со звездами, а сейчас и вовсе: придет, проведает и обратно, по своим таинственным делам. Ну, если по-честному сказать, то не только он. Сначала-то девчонки ни на кого, кроме эльдар, не глядели, да видят - толку нет. А мальчишки наши в последний год глядеть стали, еще как глядеть! Иной раз так посмотрят, что лучше бы облапали, вот наши взаимность и проявили. Лучше конь в узде, чем звездный ветер в небе - и не только потому что ветер не догонишь. Его и догнав в плуг не запряжешь. Вот и ответили будущим витязям взаимностью, и появились и у них дела тайные. Только та тайна каждому видна, и двух часов им не усидеть, расползаются, как тараканы от света, каждая со своим. Но то их дела, я не за конем пришла - за счастьем.
Нарион совсем иное дело. Он всегда к нам ближе был, чем его старший брат. Он на земле обеими ногами стоит, и, хоть красоту не меньше любит, да только не ищет, а делает. Ему, мнится мне, больно и обидно, что дружба расползается, и непонятно, хотя чего уж тут не понять. Вот и вчера в кругу костёрном до конца остался. Руки работой заняты, серебро нижут, а глаза по друзьям бегают, и с каждой уходящей парой в них все больше непонимания и тревоги какой-то. Ну я и решила... остаться. Не знаю, кажется ли мне, или так оно и есть, только Нарион меня все ж среди других немного, да выделяет. Стрекозу вот подарил серебряную, говорит - похожа. Нет, он потом многим еще дарил, но мне первой, и стрекозу. А вот Кулуме овечку подарил, причем пухленькую, как поросеночек, она вроде и красивая, и как живая, и ей на самом деле понравилась, видно же, но вот так, прямо на людях, ни порадоваться, ни похвастать не получится. А Алкаре вообще курочку. А еще он все чаще именно мне поёт и рассказывает, хотя это, может быть, потому, что мы все чаще одни последними у костра остаемся, и больше некому. Но ведь и он остаётся, не уходит - в отличие от брата.
Я бабушке про эти свои мысли честно рассказала, еще неделю назад, так она надо мной посмеялась. Мол, эльфы растут-взрослеют медленнее. То есть взрослеют-то так же, даже быстрее, так-то умом, а телом намного медленнее чем люди. Ну, не знаю, может, оно в книгах так и написано, но я же вижу, у него плечи... Только у Синьянамбы шире, и сростом уже отца догнал. А что щетина не пробивается, так у эльдар её и не бывает. И на чеканке, что на коньке колодца, у него Лутиэн такая получилось, что наши балбесы засматриваются и ведра на ноги роняют. Бабушка, вот, вроде про эльдар больше всех знает, а в сказку её не она попала, а Айралин, потому что иногда надо делать, а не думать, как.
Вот и вчера мы с Нарионом одни остались. Он штихелем шоркает да в огонь смотрит, а за огнем я. Думаю, когда ж слово скажет. Ну они, нолдор, натуры утонченные, светом Запада пронзенные, не то что наши обалдуи, которые на первой же свиданке за пазуху лезут. Не дождалась, сама подошла. Что, спрашиваю, делать-то дальше будем. Он меня все-таки осмотрел, и сказал, что к маме пойдет. Я бы даже обиделась, если б это у него не так тоскливо получилось. Спросила, а завтра, мол, тоже весь день с мамой? Он сказал, что на утес пойдёт, вечером. Есть там такое место с теплым камнем да мягким мхом, с которого далеко видно, а тебя там никого не разглядит. Я уж испугалась, что есть Нариону моему, с кем по таким местам ночами шастать. Так и спросила. Он удивился. Нет, говорит, я там один, всегда один. Грустно так сказал. И завтра, говорит, на закате буду, и опять один. Вот и пойми, то ли жалуется, то ли приглашает. Я всю ночь не спала, днем все из рук валилось, а вечером лучшую котту надела: ну, не шелк, конечно, но лен, крашеный васильком. К моим глазам и черному волосу, некоторые говорят, хорошо идет, и вышивка шелком, а еще она снимается легко. И пошла к утесу, хоть и страшно, так, самой.
Точно, сидит на вершине, солнцем любуется, а меня увидел, обрадовался, весь в улыбке расплылся, рукой машет.
- И тебе доброго вечера, Нарион.
Пока поднималась, накусала губы: от старших слыхала, что мужикам пухлые да красные больше нравятся
- Здравствуй, Хармассе! - он подал мне руку, пока я с камня на камень прыгала, - Смотри, как красиво: в этом солнце наш Негбас прямо серебряный.
- Я вот с каждым прожитым днем смотрю на него, смотрю на мир, а сама понимаю, что вокруг столько красоты... И ели эти, и бабочки разнокрылые, и цветы - полевые да луговые. Тебе, например, какие больше всего нравятся?
- Мне... - Нарион поднял глаза к небу и задумался, - Подснежники. Они такие нежные и мимолетные, на другие цветы хоть налюбоваться можно, а они... Появились и сразу пропали.
Внутренне я возликовала: значит, и он мое иносказание понимает! Но сама виду не подаю:
- А если бы мне быть цветком - которым бы меня земля уродила?
- Ты, наверное, родилась бы васильком: он тоже стройный, над полем пшеничным поднимется и раскроется осколком летнего неба, прямо как твои глаза, - Нарион мечтательно улыбнулся.
- А ты сам-то знаешь, на кого похож? - лукаво улыбнулась я
- Нет, самого себя сложно увидеть, даже к взрослому не к каждому это умение приходит. А мне и подавно не по силам.
- На темно-синюю живокость. Высокий, статный, ветер тебя не ломает, птица не склюнет... Синий - это потому что цвет ночного неба, загадки, дальних далей. А еще, как на тебя смотрю, так иногда и сердце колотиться. Хочешь сам услышать?
- Я слышу, - именно сегодня сердце у Хармассе билось как-то особенно часто и неровно, - А живокость... Неужто таким высоким факелом горю? Да еще и опасным для неосторожного? Это, скорее даже не про отца, а самих князей Первого Дома ты речь ведешь.
- Про Первый Дом я только то знаю, что в школе Агно сказывает. Но по словам понятно, что цветы эти хоть и прекрасны, да не подходи. На ясенец похожи. Знаешь, что, если в ясный день зажечь рядом с ним пламя, то воздух вспыхнет? Так и они - горят, горят, а что горят - мне все не понять никак. Я вот, если и горю, то отчего - понятно.
-Да, у ясенца свечи выше и дух огненный, всегда вспыхнуть готовы. А ты разве горишь? Ты, скорее, как ручей, что водопадом о камень разбивается: прозрачная, звонкая и чистая, аж зубы ломит.
- Разве ты научился смотреть сквозь кожу, Нарион? Откуда тебе знать, что происходит у меня внутри? Может, там такое пламя пылает, что на небе видать? Может, звезды над нами - пылающие женские сердца?
- Ну, немного умею, - Нарион смущенно потупился, - И звездою ты и правда светишься, особенно сегодня. Но это свет, не огонь: он не жжет, от него на душе светло.
- Жжет, жжет, да не обжигает. Смотри, - я беру его за руку, - Холодная, как ледяная. А ведь мне жарко. Как такое может быть? Отчего?
- И правда, - Нарион накрыл ладонь другой рукой, - Так свет звёзд и не греет... А ты сегодня как небо в полночь на вершине лета. Сияешь. Но смотри, как на солнце тепло, оно еще греет камень.
Нарион откинулся на древнюю плоть утёса. Я легла и тоже смотрела на розовеющие в закате облака. Ну, делала вид, что смотрела. Пока медленно, скорее перетекая, чем двигаясь, не приблизила себя к нему. Я уже чувствовала кожей шедшее от него тепло. Слышала едва различимое, легкое дыхание. Потом, будто невзначай, устраиваясь поудобнее, положила голову ему на плечо и взяла его за руку.
- Вчера ты весь день трудился над серебрением... Такие тонкие пальцы! Рука, наверное, устала... - я принялась гладить и ласкать его кисть
- Нет, когда делаешь то, что любишь, устать трудно. Вот ты, например, когда поешь, как мне вчера пела, об усталости забываешь, я же вижу, - рука Нариона замерла.
Он видел, в как в девушке поднимается какое-то новое чувство, необычное. Он пытался проникнуться им, но не мог, как будто внутри просто не было струны, какая могла бы ответить в унисон. Он не мог понять, что происходит. Читать в сердцах в его семье всегда в большей мере умел брат. Может быть, Финнар бы и понял, но сейчас его не было рядом... И почему-то Нарион был даже рад этому.
Как будто она мне наскучила, я отпустила его руку, постаравшись, чтобы она легла мне на грудь, и как бы не замечая этого, продолжила разговор:
- Я вот очень люблю и петь, и танцевать, и сказки... Но иногда от всего устаешь! Даже от подруг! Разве что от тебя не доводилось пока устать.
- Мне с тобой тоже всегда легко, - рука Нариона как будто сама немного сжалась и скользнула по гладкому шелку, - Ты как глоток вечернего ветра, но и на земле стоишь крепко. Не знаю, как тебе это удаётся - быть такой разной.
Он не думал об этом, в нем звенело то самое чувство. Казалось, у Хармассе его столь много, что хватит на двоих, оно заполняло его пустоту.
Я прильнула к нему еще ближе, перевернулась на бок и теперь дышала ему прямо в щеку. Левой же рукой обнимала его - чтобы удобнее на боку было лежать, ага.
- Я вообще очень много, чего могу, - шепнула я ему, - И разной быть, и одинаковой... Какой захочешь. Тебе никогда не наскучит.
- Главное, будь собой.
Нарион всем телом ощутил жар прильнувшей к нему девушки. Рядом с ней было очень уютно, и в то же время как-то тревожно.
- Какой бы я не была? И ты не оттолкнешь меня, узнав, какая я на самом деле, когда бываю собой? Обещаешь?
- Нет, - Нарион удивленно вскинул голову, - Это же ты.
- Мы всегда будем дружить, даже если я сделаю что-то такое, чего ты от меня не ждешь?
- Да я не верю, что ты можешь сделать что-то нехорошее, это же ты, - Нарион устроил свою макушку в ямке между моей ключицей и шеей.
- А вот что... - выдохнула я, закрыла глаза и прильнула к его горячим сухим губам.
Нарион замер, все его существо потянулось к девушке, он так хотел, чтобы ей было хорошо, ответить песне ее души. Он чуть развернулся, обнимая горячие плечи уже и другой рукой. Мягкие, податливые губы чуть раздвинулись, открывая путь пряному дыханию, и Нарион отдернулся, пронзенный молнией непознаваемых для него чувств, взорвавшихся в Хармассе.
Глядя ему прямо в глаза, не моргая, я нервно дергала котту, но она, как назло, все не хотела сползать с плеча.
- Я люблю тебя, - прошептала я ему неслышно, одними губами.
Нарион прислушался к себе, внутри было... хорошо, хотя и странно, как будто любимый им подснежник пробивался, и все никак не мог пробиться через слишком толстый слой снега, слишком рано, до весны.
- Ты - хорошая, - едва слышно прошептал он, опустив глаза.
Однако, котта, наконец, поддалась, и нежная ткань камизы просвечивала на ярком закатном солнце. Я почувствовала, что весь мой мир переворачивается наизнанку, а сердце колотиться в горле, готовое выскочить. Нарион удивленно отстранился, не отрывая рук от спадающего пояса.
- Зачем? Река далеко внизу, да и холодно уже для купания, - внутри резануло, как осколком стекла по живому сердцу. Он почувствовал, что сделал что-то совсем не то, и в замешательстве замолчал.
- Зачем? - выдохнула я ему в лицо, - Зачем?! Это все ради ТЕБЯ, глупый...
И, накрыв его руку своей, положила ее за вырез камизы.
Нарион растеряно повел рукой, ощущая под ней гладкую кожу, вторая рука как-то сама собой сдвинулось от пояса вниз, и его обожгло чувством неисправимой незавершенности.
- Почему ты ничего не делаешь? - растеряно спросила я, кивком указывая на его одежды, - Ты хочешь, чтобы я помогла тебе?
"Что, что делать-то?!" - металось в голове Нариона. Он еще ближе подвинулся к Хармассе и вопросительно посмотрел в её васильковые глаза.
- Ничего не делаю? - не менее рассеяно переспросил он, - Только потому, что не вижу в этом никакого смысла... Неужели любовь и одежда как-то связаны? Чего же ты от меня ждешь?
- Я ждала любви, но тут, видимо, дождаться не придется! - я яростно запахнула котту и резко встала, - Смысла он не видит... В таком случае, я и тебя видеть не хочу!
Я бежала по склону холма, под босыми ногами ломалась уже начавшая сохнуть трава, и колола их в кровь, но я не замечала, сглатывая злые горячие слезы, а внутри меня росла и ширилась горькая, как полынная пыль, обида.
Обманный утес давно остался позади, я неслась, не чуя под собой ног, не зная куда, за то точно понимая откуда. Грудь разрывалась, переполненная встречным ветром. Внезапно из-за холма вывернула старая мельница, все еще машущая полуобтянутыми крыльями. Я нырнула в её пахнущую пшеницей и сеном темноту и растянулась на чуть подопревшей соломе, скопившейся в углу набольшим стожком. Не могу отдышаться... Надо мной клацал дубовыми пальцами хитрый механизм, приводимый в движение надутыми полотняными парусами. Щелкал в пустую, жернова не были прилажены и стояли в покое. Да, мои подруги выбрали добрых жеребцов, я же, глупая, погналась за ночным ветром. Но и ветер можно запрячь, нужно просто понять, как. Мельнику, вон, удалось. Я еще займусь этим. Завтра.
Над уютно свернувшейся калачиком и тихо посапывающей Хармассе мерно щелкал разгоняемый осеним ветром механизм, отсчитывая минуты. Щёлк, щёлк, щелк...
***
Айралин,
538 год Первой Эпохи,
сентябрь, Негбас.
К ночи Хармассе так и не вернулась. Нарион не находил себе места, и, терзаемый чувством вины, шел первым в поисковых отрядах. В доме, всеми забытый, остывал неразобранный холодец, покрываясь рыхлым слоем вытопленного жира. Решили, что Агно на поиски не пойдет - нехорошо ей по полям шастать, уже и возраст не тот. Она должна дать нам сигнал белым дымом, когда одна из групп с факелами приведет, наконец, зарёванную девчонку домой: в таком развитии событий никто не позволял себе сомневаться.
- Хармассе! Хармасе! - носилось над полями, и, встревоженные нашим протяжным зовом, утки тяжело и низко взмывали над мокрой землей.
"Лишь бы не утопилась", - думала я, с опаской подходя к одному из болотец и всякий раз сперва отводила глаза, пытаясь отсрочить видение белой рубахи и русой косы на подмерзшей поверхности. Когда же ее, уснувшую, устало опустившую голову на жернова, нашли на мельнице, Агно, увидев издалека подсвеченный факелами силуэт, бросилась ей навстречу.
Темнота и холод сентябрьской ночи, восторг и пьянящее облегчение, хрупкое торжество, "вдовья осень" - так много причин, чтобы подвернуть ногу. Истощение, долгий и мучительный свивень, недоедание, преследовавшее ее из года в год, всю молодость - так много причин, чтобы уже не подняться. Мы вносили ее, бледную от боли, в жаркий дом, и Нарион с Хармассе, обнявшись, забыв все обиды, с ужасом смотрели на нее округлившимися глазами.
- Между костью и ноги и таза есть тонкая перемычка, шейка, - шепотом рассказывала я Финмору, опаивая Агно маковой настойкой, - И, если он ломается, то часто не может срастись сама.
- Она сможет ходить? - одними губами спросил он, чтобы Агно, не дай Единый, не услышала его страшного вопроса, но я только развела руками. Ответа у меня не было.
***
Финмор Энвиньятар,
538 год Первой Эпохи,
сентябрь, Негбас.
Я приобрел новую привычку, взятую за правило: каждый вечер садился у изголовья Агно и рассказывал ей о том, чего она больше не может увидеть, до чего не дотягивается сквозь мутное оконце ее цепкий взгляд. Но, чем больше откатывалось за спину дней, тем чаще мне не было нужды повторять дневные сплетни и пересуды. Она просила меня зорко смотреть в прошлое, выуживая мелкие детали пережитых праздников, восходов и весен, запахи и звуки, хранившиеся меж слоями мягкого хлопка в шкатулке моей памяти: такие далеки и чужие, такие хрупкие, что мне даже страшно было извлекать их на свет. Эти смутные мысли, слова и тени таили в себе заразу, и я боялся нарушить данное князю Маэглину обещание не тревожить его, и нервно, как канатоходец, балансировал между воспоминаниями, не давая им сделаться слишком живыми, осязаемыми, и утянуть меня в мертвый Город.
- Расскажи мне о Гондолине так, чтобы я его увидела, - просит Агно, - Так, как будто и сам впервые прошелся по его камням.
- Расскажи мне о своей руке так, как будто у тебя ее никогда не было, а именно сегодня она выросла, и уже пытается ухватить меня за горло, - отшучиваюсь я, - Он был со мной всегда, он - часть меня, я родился и вырос с ним. Но, родившись в другом месте, за иными стенами, я бы уже не стал Финмором.
Агно вздыхает и смотрит на красные угли, черные в сердцевине, рассечённые горящими, вспыхивающими полосками.
- Ты уже видела его моими глазами и моим сердцем, - глажу я ее по руке, чувствуя легкую пульсацию в выгибающейся над поверхностью кожи вене, - Чем не путешествие?
- Местные всегда спесивы и не обращают внимание на тонкости и уборы города, даже если они вокруг них хороводы водят, - возражает она, убирая руку, - Только приезжие видят города во всей красе, примелькавшейся твоим глазам.
- В Городе было так мало приезжих, моя капризная! - улыбнулся я, - И, по понятной причине, я слышал только одного из них. Да и тот рассказ был вовсе не о Городе.
- Так даже лучше! - возбужденная, Агно подтягивается на руках повыше, и я устраиваю подушку под ее спиной, - Между строчками о себе и проступает сущее.
Я задумался, раскачиваясь на мысли, как перед прыжком в воду на нагретом солнцем камне, и, наконец, грузно рухнул в мутные волны памяти.
***
Финмор Вильварин,
507 год Первой Эпохи,
апрель, Гондолин.
Здесь так пусто, что всегда кажется, будто кто-то есть. Ширя шаг, мы поднялись на пегий, покрытый сухостойким дроком увал, чтобы дальше видеть. Серая скала впереди стоит на закат, и лисий силуэт врезан на ней в желтую вечернюю луну. Лиса садится и высоко тявкает, тянет звук, как кошка, а потом, замерев, внимательно смотрит в нашу сторону. Сегодня мы уже никуда не пойдем: совсем стемнело, да и дальше становится небезопасно. Росточь под пригорком пересыхает только в июле, в самую жару, а с началом апреля и вовсе полная до краев талыми горными водами, и ночная темнота плещется в ней, собирая осколки света. Звездное небо - капля, не больше зрачка, в котором оно отражается, и омывает меня белым и льдистым, оставляя звездные пятна. Крепкий северный ветер бесшумно обнимает Город, и все думают, что мерзнут, и запираются по домам у очагов, но здесь, на вершине, стоя неподвижно, как башни, пестро отделанные звездным серебром, мы знаем: весна пришла. Одинокая, холодная, ясная, набирающая силу, она кружит мне голову, и мир становится тесным, как мушмула, растущая кожурой внутрь. Я влюблен, и чувство распирает меня изнутри, настойчиво требуя, чтобы с каждым, кто готов меня выслушать, я делился своими переживаниями. Впрочем, наперсник у меня один, и сейчас он стоит рядом, так же внимательно разглядывая лисицу, как и она - его. Я срываю мелкие вытянутые листики дрока, растираю их между пальцами, и на мгновение все пахнет дроком, небывалой весной, вечностью...
- Мне кажется, я перерос Город, - веря каждому своему юному слову, несу я глупости, но сердце подстегивает меня, отдаваясь в виски.
Князь отрывается, наконец, от созерцания лисы, и, точно отпущенная с поводка, она кубарем скатывается по наветренной стороне скалы. Он оценивает меня взглядом, подносит прямую ладонь к своей, а после, на той же высоте, к моей голове, сравнивая наш рост, а после отрицательно качает головой:
- Еще расти и расти, - лукаво улыбается он, прекрасно понимая мое иносказание, чем моментально выводит из себя.
- Нет, нет, не в этом дело: я плутаю в нем, не находя выхода своим порывам! - путанно объясняю я, отчаянно жестикулируя.
- В малом нельзя плутать, Финмор, - укоризненно отвечает он, - В нем и поместиться-то трудновато, а уж чтобы потеряться, и вовсе необходим врожденный дар.
- Он ограничивает меня своими правилами и нравами, он костен! - не обращая внимания на его иронию, вдохновенно вещаю я.
Заинтересовавшись, князь смотрит на меня с улыбкой:
- И чтобы ты делал, ни будь перед тобой ни замков, ни дверей, ни стражи, ни сплетен? Чем бы тогда занялся?
- Свободный ото всех, я пришел бы под окна своей любимой, чтобы сказать, как сильно люблю ее. Посадил бы розы перед ее окном, чтобы, вдыхая сладкий запах, она думала обо мне, как я - о ней, не зависимо от того, цветут ли они. Взял бы ее за руку и ушел в горы, и упал в траву, сонно жужжащую шмелями, и мы бы до рассвета смотрели, как кружится над нами дырявый от звезд небосвод...
- Насколько я знаю, - с напускной серьезностью начал он, - Что ни один из князей Домов, ни владыка Тургон не давали страже приказ хватать любого, сажающего розы или говорящего о любви. Перед тобой только одна беда: шмели. Сейчас начало апреля, так что они еще не проснулись, и с жужжащей травой придется повременить хотя бы до середины мая.
Обиженный за то, что он насмехается надо мной, я отвернулся и поднял голову. Северный ветер играл со мной в одну игру, и потому не было понятно, отчего слезятся мои глаза: от его ли порывов или от нечутких, язвительных слов. Внизу мерцал огонек походного костерка, и я видел, как ветер разносит тлеющие, красные, как злые светлячки, искры. Небесная пелена пала, и, вместо весны, сейчас пахло дымом, отсыревшей за зиму землей и поспевающим внизу ужином: в лагере рудознатцев у подножья увала кипела работа.
Я уже давал про себя клятву ничего и никогда больше не рассказывать князю, как вдруг почувствовал его руку на своем плече.
- Я понимаю, что значит перерасти, - на этот раз без улыбки говорил он, - Город ли, лес ли - не важно. Важно, что однажды ты чувствуешь, что там, впереди, целый мир, скрытый от тебя тёрном и ельником. И стоит только раздвинуть заросли, как вдруг... Не важно, что: с небес на землю падет торжественный свет, запоют неумолчные фонтаны, до боли в глазах засверкает белый мрамор; или запоют в апреле шмели... Совершенно неважно. А знаешь, что важно?
Я спросил кивком головы, не в силах говорить: боялся, что мой голос мог все еще дрожать.
- Важно то, что за ельником точно такой же мир. И ни фонтаны, ни башни, ни разноцветные витражи, ни розовый запах не освободят тебя от запертых дверей, об которые можно разбивать кулаки, но за которыми - тишина. Город будет так же мал тебе, так же сдавливать твое сердце.
- Неужели нельзя плыть над землей, не привязываясь ни к чему, кроме самого важного? - удрученно спросил я.
- Можно, но недолго и невысоко, и это называется "прыгать", - хмыкнул он, но, заметив мое разом осунувшееся лицо, быстро продолжил, - Я расскажу тебе историю о том, как один юноша, которого больше нет, поверил ненадолго, что он парит.
- Я его знал? - не выдержал я, понимая, что речь сейчас пойдет о совсем недавних событиях.
- Нет, - однозначно ответил он, - Не знал и не стоило бы. Он даже мне был в тягость, а тебе и подавно был бы не нужен.
Он сел на валун, и похлопал ладонью по соседнему камню, приглашая сесть и меня. История обещала быть долгой.
- За папоротниками и багульником оказался мир, неведомый им прежде, и даже во снах не вставал он во всей своей красоте и во всем величии. Впрочем, случилось так, что он оказался на его пороге без спутников, совсем один. Тех, кто всегда шли с ним бок о бок, разметал ветер и темно-синие соцветия шлемника. Не знавший, к кому отнести себя, несущий две крови, для него была характерна не присущая всему его новому окружению любезность, а нечто противоположное. Нужно быть слепым кротом для того, чтобы не заметить, что на протяжении нескольких лет он не умел себя вести, на знал, как ступить, что сказать, как поклониться. Внутреннее беспокойство и тяжелая, смутная неловкость, сопровождала его на каждом шагу, как тень. Он чурался других, слышал насмешки вместо дружеских советов, видел ухмылки вместо улыбок.
Он пытался примерять то одну, то другую маску, но все они ему не шли: то были слишком свободны, то туго давили. А по ночам он ворочался с боку на бок, на находя себе места, чувствуя все нарастающую в груди тяжесть бессилия. Он даже стихи начал писать - скверные, как и все, что он делал в то время.
- Скверные? - переспросил я.
Он только кивнул, улыбнувшись краешком рта:
- Не заставляй их повторять, - но, наткнувшись на мой умоляющий взгляд, тяжело вздохнул, - Даже и помыслить не мог, что сегодняшняя история из грустной превратиться в страшную.
Но я продолжал смотреть на него, не моргая, пока он не отвел глаза.
- Раскаянье это будет так прекрасно, потому что мимолетно. Валар с тобой, - и начал читать вовсе без выражения, монотонным речитативом, -