Продукт под названием "Код да Винчи", которым недавно разрешилась наша цивилизация, интерес представляет прежде всего как симптом ее тяжелейшей болезни. Эта мысль, высказанная явно или намеком, по существу и объединяет большинство откликов- при всей разнице их стилей и особенностях их форм. Совпадение же диагностики симптоматично само по себе: позволяет допускать, что заболевание - не безнадежно, что летальный исход - не предопределен.
И, наверное, авторы откликов согласятся с тем, что масштабы этого явления, уровень, на котором оно характеризует современную цивилизацию, позволяют уже сегодня, не дожидаясь окончательного вердикта истории, говорить о нем как о явлении не-собственном- нарицательном.
По мнению П. Святенкова, (Война за "наследство Христово"
http://www.apn.ru/publications/article9722.htm) оно, демонстрируя собой "открытую атаку на христианство", является попыткой его "развинчивания", отражает стремление выстроить некоторую его альтернативную версию - более адекватную мировосприятию, сложившемуся к концу второго тысячелетия в Европе...
"Где кризис религии, там и "Код да Винчи""- за этой хлесткой диагностической фразой вполне можно в честь первооткрывателя закрепить название "симптом Святенкова".
А. Кустарев ( Между Гарри Поттером и Магометом
http://www.apn.ru/publications/article9701.htm) готов допустить, что христианство все-таки выдержит удар этого "явления природы" ( явления цивилизации- лучше) и, пожалуй, наиболее точно передает чисто психологическую основу исключительной популярности данной коддавинчи у "средних европейцев": они "при чтении этого комикса подсознательно радуются тому, что "Код" дает некоторое оправдание их пассивной безрелигиозности. Это вялая месть вчерашней послушной паствы Богу, которого она предала."
В своих диагностических изысканиях А. Кустарев, скорей всего, напрасно зацикливает три типа сознания -магическое, религиозное и научное. Модель перманентного их сосуществования может оказаться значительно более точной. Не смена типа на тип, а изменение их весовых отношений, как под воздействием природных и социальных катаклизмов, так и в результате ничтожных флуктуаций. Само становление сознания "среднего европейца" возможно и шло по предложенной А. Кустаревым схеме - только не путем вытеснения, а через оттеснение с авансцены: магического религиозным, религиозного научным. Но в 20-ом веке установилось некоторое равновесие, которое подвижно и смещается под действием как причин серьезных (выдающееся научное открытие, расширение области непознанного, как его результат; легкая флуктуация мистического как следствие этот расширения и, при определенных условиях, - катастрофическое нарастание веса мистического), так и ничтожнейших. Таких как написание каким-нибудь "скудоумным учителем американской средней школы" какого-нибудь паршивенького текста, который затем случайно попадает в какую-нибудь систему с сильной положительной обратной связью ... И равновесие стремительно смещается в сторону магического...
Представление о динамическом равновесии этих форм сознания позволяет с значительно большим спокойствием относиться к таким выходка "среднего европейца" как скупка сорока миллионов упаковок коддавинчи. Во всяком случае, подобная модель оставляет у европейской цивилизации возможность для самоисцеления. Принимает же международное сообщество меры, и не безуспешные, для борьбы с различными био-эпидемиями ...По силам ему еще, скорей всего, и такая эпидемия как предрасположенность к мистификациям у забалованного успехами, теряющего иммунитет "среднеевропейского" сознания.
Конечно для этого необходимо понимание угрозы, осознание опасности...Чему вполне может поспособствовать набирающий силу ислам, с которым А. Кустарев связывает, кажется единственную возможность оттеснения магического религиозным в "среднеевропейском"" сознании.
Несомненную пользу в этом понимании-осознании и может оказать исследование Питера Дж. Бойера ( Голливудская ересь: как продать "Код да Винчи" христианам, http://www.russ.ru/docs/118803439?user_session=0276d49704d52807230d14bafbb69a13), которым с академической обстоятельностью и четкостью раскрыта иезуитская технология, с помощью которой удалось так эффективно воздействовать на "среднего европейца". Всего- то и потребовалось - нейтрализовать элиту: дезориентировать( элегантно оболванить ) тех, кто претендует на роль пастырей и властителей дум.
В технологии триумфального шествия коддавинчи по закоулкам "среднеевропейского" сознания пытается разобраться ( но уже с самых общих позиций) и Е. Калинин( Технология успеха,
http://www.apn.ru/publications/article9710.htm). Он сосредотачивает свое внимание на ситуации, сложившейся сегодня в информационных полях, на зловещей инверсии, наметившейся там: в оценке этической, эстетической и познавательной информации все большую роль играют не генетически родственные ей критерии ( соответственно этические, эстетические, научные), а внешние- коммерческие. Ценность всей этой информации попадает, таким образом, в жесточайшую зависимость от вложенных в ее презентацию денег. И рождается эффективнейшее средство - " "информационная пушка", новое виртуальное оружие" -для вскрытия черепной коробки и прямого массирования мозгов "среднего европейца"....Собственно, существует оно давно, и умение делать из дерьма конфетку - практика, конечно, со стажем. Но всеевропейский триумф коддавинчи может стать событием переломным, и конфетки, может статься, скоро начнут делать исключительно из дерьма.
В этой инверсии, в этой чрезмерном усилении роли денег в информационных полях явно просматриваются признаки вырождения, регресса, отката если не к варварству, то к нормам таких реликтовых образований, как блатной мир, где все, как и во временя славных питекантропов, подчинено тупой силе( деньги и есть форма именно такой силы) - отката под истошные крики о правах человека и свободе средств информации. Вот и президент России на Конгрессе печатников поспешил похвастаться уменьшением роли государства, а значит и общества, в средствах информации. Тогда как триумф изделия г. Брауна, вне всякого сомнения, ставит вопрос о необходимости возвращения государства в регулирование информационных потоков. Естественно, в соответствующих, учитывающих прежний опыт формах. Иначе положительного ответа на вопрос, поставленный Е. Калининым: "Сможет ли общество противостоять умелым манипуляторам и не стать послушным материалом в руках опытных социальных алхимиков?" не получить.
Отклики, как видим" в целом не выходят за рамки проблематики сознания среднестатистического обитателя нашей цивилизации, или, если пользоваться термином, введенным К.Н.Леонтьевым, " среднего европейца", под которым он подразумевал утилитарного, приземленного евро-гражданина, дорвавшегося до благ цивилизации, обалдевшего от потребления и захлебнувшегося в самодовольстве... Но в казусе с "Кодом да Винча" есть и еще один аспект, который -за пределами проблематики среднестатистического. И поскольку пока еще существует надежда, что этому средне- чудовищу, несомненно в массе своей очень милому, европейской цивилизации не одолеть, остановимся и на неутилитарном аспекте - допустим, что "Код да Винчи" вышел с тиражом в 2000 экземпляров- для элиты..
И здесь нам придется резко сменить стиль...
2
Нет, видимо, смысла особо подчеркивать, что сюжеты Нового Завета несут на себе особую нагрузку, с которой необходимо считаться независимо от отношения к религии, Церкви, от конфессиональных предпочтений.
Именно независимо, поскольку сюжеты эти имеют канонизированную версию и в таком качестве являются сюжетами священными, то есть прежде всего неприкасаемыми. В этом их особое положение среди достояний человеческой культуры.
И, казалось бы, требуются какие-то исключительные причины- необходима какая-то, приближающаяся к абсолютной убежденность в том, что тебе вдруг приоткрылось нечто безусловно значимое, хотя бы для христианской части человечества, чтобы позволить себе прикоснуться к священному - убедить себя в существовании морального права на это прикосновение...Казалось бы, нужна уверенность, соизмеримая с верой миллионов в Иисуса Христа, что истина, данная каноном, не-довысказана, не-довыражена и потому требует твоего личного уточнения и углубления...
Эти соображения должны вроде бы настраивать каждого, прикасающегося к канонизированным сюжетам на особую деликатность и осторожность, когда заведомо отбрасывается любая попытка пере-изложения, пере-сказа и допускается лишь единственное - толкование...
И тем не менее попытки активного "взаимодействия " с каноническими новозаветными текстами не являются редкостью.
Не претендуя и в малой степени на полную классификацию таких попыток, остановимся на самой краткой характеристике отдельных их типов, поскольку без нее оценить по достоинству прозу под названием "Код да Винчи" не представляется возможным.
Среди активных переработок новозаветных, евангельских в частности текстов можно прежде всего выделить исследования научно-исторического плана, примером которых может быть хорошо известная "Жизнь Иисуса Э.Ренана, работа, ставившая перед собой сугубо утилитарную цель: основываясь на канонических Евангелиях, а также иных источниках как церковного, так и светского характера, написать "непротиворечивую" историю жизни и борьбы за свои идеи исторической личности - Иисуса из Назарета. Понятно, что этот тип работ уже по замыслу своему противопоставлен и христианскому канону, и христианству вообще.
В определенном смысле к ренановской "Жизни Иисуса" примыкает имеющая аналогичное название работа Гегеля, также представляющая собой историю жизни исторической личности, но не являющаяся историческим исследованием. Это, скорей, беллетризированная биография с подчеркнуто вольным перетолковыванием евангельских текстов- с последовательной секуляризацией идей и учения Иисуса Христа. Последнее, собственно, и есть основная цель гегелевского обращения к беллетристике,
Наряду с этими двумя типами переработок Евангелия, когда так или иначе описывается вся земная жизнь Иисуса - либо в рамках исторического исследования, либо в качестве некого приложения, сноски-комментария к некоторой философской системе религии - можно указать на два типа и чисто литературной переработки.
В качестве примера первого из них можно привести "евангельский"сюжет в "Мастере и Маргарите" М.Булгакова. Здесь вольная вариация на тему Евангелия вводится в роман в качестве параллельной темы, призванной оттенить и даже завершить - замкнуть - основную тему произведения. У М. Булгакова "евангельская" тема перестает быть евангельской, она становится темой иного произведения. То есть, с одной стороны, формально сохраняет признаки темы из Евангелия, с другой- предельно, как с событийной, так и содержательной стороны, отстранена от него. Это - вольность переложения, которое существует не само по себе, а всецело определяется главным замыслом произведения. Или так: это -действительно вольная вариация, ее можно посчитать и кощунственной; но она гармонично вписывается в основной текст и потому перестает быть вариацией.
Именно поэтому "евангельский" сюжет Булгакова, как представляется, не следует извлекать из романа и рассматривать автономно. Его нет смысла называть так даже в кавычках. Он находится в интенсивном взаимодействии с романом, что утрачивает связь с первоисточником полностью, и какие-либо параллели и даже намеки на его связь с Евангелием просто неуместны.
Конечно, вполне закономерен вопрос, оправдано ли подобное заимствование из священной книги - заимствование, предполагающее полный разрыв с ней? Но ответить на него можно только анализируя сам роман-в нем, в его замысле следует искать ответ...
Прямые же параллели между булгаковским Иешуа и евангельским Иисусом непродуктивны. Они ничего не дают ни роману, ни тем более
Евангелию, хотя при этом могут произноситься вполне разумные и даже, более того, справедливые слова. Как это делается, например, у М. Дунаева ("Православная беседа" 1992, 2-3). С аргументацией, упреками, разоблачениями этого автора, подымающего свой голос в защиту Евангелия от вольных трансформаций, вполне и без усилия над собой можно было бы согласиться...Но для этого нужно было бы прежде допустить, что М. Булгаков дает лишь интерпретацию Евангелия, что этот сюжет в его романе "болтается", легко изымаем и доступен для автономного использования. И для подобного изъятия и пользования до последнего времени, действительно имелись условия, когда, по словам М. Дунаева, для многих наших соотечественников "роман долгое время оставался едва ли не единственным источником, откуда можно было черпать сведения о жизни Христа."
Но все дело в том, что "евангельский" сюжет М. Булгакова не отделим от его романа, и его Иешуа и Пилат - герои не Матфея, Марка, Луки, Иоанна. Они - герои М. Булгакова. Слово "христианство" вообще неуместно в связке с булгаковским романом. Разве что в контексте - судьба идеи христианства в послереволюционной России.
И здесь важнее, пожалуй, следующее. Булгаковский роман является еще одним - и возможно, даже самым сильным - доказательством того, что обращение к сюжетам священных книг требует исключительной осторожности и осмотрительности. Уж если даже такое совершенное художественное произведение, как "Мастер и Маргарита", цельное, с прекрасно выдержанными пропорциями и то оставляет недоуменный вопрос: "А стоило ли все-таки?"... Более того, если художнику удалось добиться подобного совершенства, то присутствующий в его произведении отзвук священного сюжета начинает каким-то непостижимым образом контролировать эти выдержанные пропорции. Мне представляется, что именно с этим связана неудача отечественной экранизации. Новейшие кинотехнологии давали возможность эффектно воспроизвести все специфические особенности сюжета, что и стало причиной разрушения булгаковской гармонии. Усилилось- пусть даже не на много- звучание воландовской темы и сразу же стал зависать "евангельский" сюжет, а следом - тускнеть великий роман Маргариты и Мастера...
Второй чисто литературный тип формально связан с булгаковским, поскольку речь идет опять-таки об использовании евангельского сюжета в самостоятельном художественном произведении. Но здесь задействован лишь главный герой Евангелия, который переносится в другое историческое время, и предметом внимания автора становятся не события земной жизни Иисуса Христа, а его идеи. Исследуются, интерпретируются именно они и через них осуществляется вживление евангельского героя в иной, литературный текст...
Так у Достоевского в главе о Великом Инквизиторе "Братьев Карамазовых". Из Евангелия взят лишь один сюжет -искушение Иисуса дьяволом - и развернут во впечатляющее философическое эссе, вполне самостоятельное, способное существовать и вне текста романа, но одновременно пронизывающее его особым - углубляющим и таинственным светом...
"Инквизитор" Достоевского уникален среди тех вне-евангельских текстов, которые касаются истории жизни Иисуса. По форме это самое деликатное и изысканное прикосновение к евангельской теме. Достоевский переносит в свой роман Христа, он заимствует эпизод из Евангелия, он отдает себе отчет в том, что это заимствование из священной книги. И потому его Христос лишь появляется, лишь присутствует. Он почти бездеятелен, он - б е з м о л в е н...
Это, вне всякого сомнения, - идеальный тип обращения к Евангелию в литературном тексте. Достоевский, по существу, совершает путь, обратный пути Гегеля. Последний - философ - по мотивам философско-религиозного характера опускается до беллетриста. Достоевский же - беллетрист - разрабатывая тему художественного произведения, подымается в своем эссе до уровня философа.
И наконец, Д. Мережковский, "Иисус Неизвестный"-тип пятый, последний, который в определенном отношении смыкается с предыдущим, хотя в главном и противостоит ему. Смыкается, поскольку автор здесь также и с не меньшим религиозным чувством принимает канонические Евангелия, хотя история жизни Иисуса излагается не только на основе текстов канонических, но и при активном привлечении, сравнительном анализе и интерпретации текстов, не причисленных к канону. Этот тип произведений можно отнести к историческим исследованиям, но исследованиям особым- ни в чем не снимающим религиозной нагрузки с личности Иисуса..."Иисус Неизвестный" можно назвать и собственно литературным произведением. И не только по стилю, по форме подачи материала, но и потому, что здесь появляются фрагменты, сочиненные автором, его собственные "апокрифы".
Так он сам называет свои вставки, подчеркивая их неканоничность и одновременно то, что они не являются вольными вариации и духу канонов или, во всяком случае, духу реально существующих апокрифов не противоречат.
Если священный сюжет не может не учитываться в такой совершенной обработке, как у Достоевского, если от него не удается "избавиться" даже втакой глубокой переработке, как у Булгакова, то с ним тем более нельзя не считаться, когда евангельский сюжет ставится в центр литературной обработки - является не вспомогательным, а основным.
Представление о жанре "апокрифа" открывает, кажется, единственную возможность найти сколько-нибудь вразумительные ответы а вопросы: "А зачем нужна подобная обработка?", "Разве полнота новозаветная недостаточна?...","Разве требуются еще какие-либо слова, поступки от известных и бесчисленное число раз истолкованных героев?...". Поэтому остановимся чуть подробнее на "апокрифическом" опыте Д. Мережковского.
Чтобы показать, какие намерения заставляют Д.Мережковского давать столь большую свободу своему воображению в работе, которая по замыслу является больше все-таки исследованием, чем беллетристикой, обратимся к его "апокрифу", посвященному искушениям Иисуса в пустыне.
Анализируя тему "Иисус и дьявол", Д.Мережковский обращает внимание на некоторые особенности, существующие у евангелистов-синоптиков при описании искушении Иисуса (в Евангелии от Иоанна, как известно, эпизод с искушениями в пустыне отсутствует).С одной стороны, у всех трех синоптиков Иисуса в пустыню для искушения возводит Дух Святой. Но в то же время у Матфея и Луки при искушении царствами Иисуса на гору берет(возводит) дьявол. Марк вообще не дает никаких подробностей об искушениях, лишь только сообщает, что искушаемый Иисус "...был со зверями; и Ангелы служили Ему".
Эти особенности превращаются для Д.Мережковского в своего рода противоречие, когда он обращается к реальным апокрифам. В отрывке из неизвестного Евангелия, уцелевшего у св. Юстина, он находит: "только что вышел /Иисус / из Иордана...дьявол, приступив к Нему, искушал Его". А в "Евангелии от Евреев", где в отличие от синоптиков искушение царствами описано первым, обнаруживает, что именно Дух Святой возносит Иисуса на гору... Д. Мережковский не воспринимает обнаруженное им противоречие как несоответствие, как несогласованность "версий". Для него оно прежде всего - некий таинственный факт евангельской истории, именно в силу своей таинственности нашедший противоречивое отражение в текстах. И следовательно, требующий истолкования, объяснения. И вот, как все истолковывается: " В том-то и ужас всего Искушения, может быть, не только для нас, но и для слышавших о нем из уст Самого Иисуса, что два борющихся из-за Него духа, как бы в смерче два вихря, сливаются и смешиваются так, что уже нельзя различить, где один, где другой, кто один, кто другой".
В этом противоречии, в апокрифических текстах зафиксированном явно, а в канонических сохранившемся в рудиментарном виде, Д. Мережковский видит отражение того, что "к воле человеческой во всяком искушении..., приближается зло нечеловеческое - дьявол. И чем сильнее искушаемый, тем искушение сильнее, тем тоньше волю от зла отделяющий волосок." Именно здесь находится источник столкновения Святого Духа и дьявола в борьбе за Иисуса, столкновения, восходящего к двойственности его сущности. Мог ли согрешить Иисус? - задает вопрос Д. Мережковский и отвечает: "Если бы не м о г, не был бы Сыном человеческим ;если бы м о г, не был бы Сыном Божиим".
Чтобы раскрыть и углубить это свое толкование Д. Мережковский и сочиняет "апокриф" об искушениях Иисуса, заодно как бы заполняя "пустоту" в Евангелии от Иоанна - это молчание последнего об искушениях (сюжетная канва "апокрифа" тяготеет к событиям, описанным только у Иоанна).
То, что Д. Мережковский предлагает в своем "апокрифе", звучит дерзко - он сближает Иисуса и его искусителя до неразличимости. Вот с какими словами обращается к Иисусу искуситель в искушении царствами:
"Брат мой. Сын человеческий! Ты - Иисус, Сын человеческий; я - Христос, Сын Божий". Иисус, поклонись Христу"... И канонический ответ Иисуса: "Отойди от Меня, сатана..."
Кощунственная, немыслимая, на первый взгляд, вольность. . . Но это -вольность формы, та, которая не противоречит духу канона, которая насыщает особой выразительностью каноническое содержание, остающееся неприкосновенным ...
Здесь, на мой взгляд, и заключено основное требование к современному "апокрифу"- условие, при котором беллетристическое прикосновение к священному сюжету допустимо. У Д. Мережковского нет искажений ни образов евангельских героев, ни евангельских идей. Вы можете сжать его "апокриф" до формы, в которой этот сюжет представлен в каждом из Евангелий, и обнаружите, что Иисус, "побывавший" в "апокрифе" Д. Мережковского, остался в вашем восприятии таким же, каким был после канонического текста. Единственный же эффект его "пребывания", в "апокрифе" - это то, что образ его стал ярче, выразительнее...
Очевидно и то, что единственным допустимым мотивом беллетристических вариаций на новозаветную тему, то есть создания современного апокрифа ( всякая иная форма должна оцениваться как преднамеренное кощунство, как надругательство над памятью свято веровавших предков, как надругательство над их могилами, если угодно) может быть толкование противоречий. Но нужно иметь в виду, что канонические Евангелия, несмотря на всех их противоречия, остаются тем не менее в высшей степени сбалансированными текстами. Там нет ничего случайного, там и каждое "противоречие" на месте. И потому всякая попытка что-то "выправить" требует чрезвычайной осторожности.
Совершенно понятно, что в варианте академическом ( когда тираж не превышает 2000) издание любой коддавинчи, будет восприниматься как недоразумение, как патологическая флуктуация, и ничего кроме искренней жалости к автору вызывать у нормального человека не будет.
Понятно и то, что эти рассуждения от методологии кодагелиста Брауна и его спонсоров, от восприятия "среднего европейца",застывшего в сладостно-азартной позе пред-потребления, отделяет нечто, сопоставимое разве что с гипотетическими лазом, соединяющим, скажем, микромир с макромиром. ("Быть может, эти электроны - миры, где пять материков" и т.д).
Но все это отнюдь не случайно подверстано к анализу рецензий, Нам нужно как можно быстрей осознать, что г. Браун, его компания и кампания, связанная с ними, тянет цивилизацию в весьма специфическое состояние, в сферу, которая расположена не над той, где мы сейчас, а под ней.
Не тянет, естественно, Цивилизация сама, самопроизвольно начинает скатывается в это свое инобытие всякий раз, когда благодушна при оценке любых своих коричневатых поползновений....