Так уж получилось, что именно летом 2004 года (самый конец июля) в журнале «Топос» был опубликован выпуск «Проективного словаря философии» М.Эпштейна, посвященный метареализму. Этот текст не содержал примеров из прозы —иллюстрируя свои идеи, автор отсылал в основном к поэтическим произведениям. А ведь был « уже написан «Вертер»» …Уже два года существовал роман, который во многих отношениях не только был впечатляющей иллюстрацией к экзотическим идеям М.Э, но и резко повышал их статус — решительно выводил из разряда интеллектуальных забав...
«Метареальный образ не просто отражает одну из … реальностей…, не просто сравнивает, уподобляет.. , не просто отсылает от одной к другой посредством намёков, иносказаний.. , но раскрывает их подлинную сопричастность, взаимопревращение — достоверность и неминуемость чуда»… Эта характеристика как будто специально и написана для последнего романа Ирины Полянской…Ведь ей, и в правду, удалось смоделировать бытие как взаимопревращение сопричастных, но внешне мало зависимых друг к другу реальностей. Ее поливариантная модель Реальности, ее обобщенный образ Реальности и в самом деле предстали «цепью метаморфоз, охватывающих Реальность как целое, в её снах и пробуждениях, в её выпадающих и связующих звеньях»…
К сожалению, М. Эпштейн не использует всех возможностей своей концепции— он ограничивает ее. И замыканием на поэтический мир, и чрезмерно усиленной оппозицией смысла и знака… «Значение достигает такой интенсивности, что исчезает разница между означающим и означаемым. … Назвать — значит приобрести свойства названного. В той сверхдействительности, которую исследуют поэты-метареалисты, нет человечески условного противопоставления вещи и слова: они обмениваются своими признаками, мир читается как книга, написанная буквами внестерпимого размаха». Все это, возможно, и так, но дикая вольница знака, слова, гуляющего само по себе, создает лишь иллюзию завершенного обобщения и заканчивается всегда чем-то сугубо утилитарным, служебным. Вот и поэты у М.Эпштейна уже исследуют некую сверхдействительность, хотя понятно, что самое крайнее«сверх», на которое они могут претендовать,— это моделирование реальности в сверхотвлеченных понятиях.
Эксперименты с разведением означаемого и означающего по разным углам (нет слов, поэзия с ее культом тропа давала и будет давать неисчислимые поводы для подобной операции ) имеют длинную историю, восходящую к тем временам, когда впервые в отвлеченном мышлении возникла тенденция рассматривать обозначающее не в качестве имени, названия, номена, а в качестве реалии. Такое разведение, вне всякого сомнения, дает наипростейшую возможность представить тот же метареальный образ в качестве некой « микроэнциклопедии культуры», и засвидетельствовать в связи с этим, скажем, «отсутствие явно выраженного лирического героя, который заменяется суммой видений, геометрическим местом точек зрения, равноудалённых от «я», или, что то же самое, расширяющих его до «сверх-я», состоящего из множества очей». Изысканность этой характеристики во многом, наверное, обеспечена той вольной, что дана означающему. Но не утрачивается ли, не чахнет ли при этом и смысл, заключенный в последней фразе: сумма видений, геометрическое место точек зрения— как замена лирического героя, как генерализированная модель человеческого восприятия?.. Ведь чтобы удержать этот смысл, необходимо вновь отдать слово в неволю, то есть вернуться к реальности... Субрелигиозная природа поэзии, да, допускает невозвращение— экстатическое стояние пред бесконечностью вполне может быть апофеозом поэзии. Для прозы такие замирания нереальны — в ней попросту значительно трудней оторвать слово от вещи.
Избыточная свобода означающего чревата редукцией смысла. Чувствуя это, М. Эпштейн и ограничивает свою, опирающуюся на вольное означающее концепцию поэтическим миром, принося тем самым в жертву ее обобщающие возможности. А вот Ирине Полянской смысл, заключенный в мысли М. Эпштейна, удается передать без потерь. Главная героиня ее последнего романа и есть тот странный лирический герой, который оказывается геометрическим местом точек зрения, равноудалённых от всех конкретных «я», и который своим существованием в романном времени ( предельно условном у И. Полянской) воспроизводит(моделирует) целую мировоззренческую систему. Как известно, подобный эффект вообще характерен для классики —мировоззренческие обобщения вполне можно считать одним из необходимых признаков классического. Но у И. Полянской это достигается самыми моднейшими средствами, у нее означаемые действительно и дерзко отсекаются от означающих—открываются многообразию смыслов, а затем каким-то непостижимым образом соединяются с вещами и явлениями вновь. В соединении и состоит, собственно художественное, мастерство, отделяющее художника, владеющего современными методиками, от какого-нибудь заурядного ПМ- ремесленника с его однотактными расщеплениями и деконструкциями.
Рассуждения М. Эпштейна о метареализме не ограничиваются одними только манипуляции с означаемым и означающим. Его внимание концентрируется на понятии метаболы, и это направление явно оказывается более успешным в части обобщений.
Метабола своим появлением обязана способности отдельных реальностей к взаимопроникновению. Для устойчивого существования свободным и взаимопроникающим реальностям нужна какая-то связующая среда, какое-то поле(понятие это не используется, но, видимо, подразумевается, поскольку речь идет о таинственных силовых линиях—«дискретность преодолевается непрерывностью силовых линий»)— нечто, открывающееся метареалисту лишь благодаря его «метафизическому чувству пространства». Оно есть « среднее между геометрически условной абстракцией и реалистически очерченной вещью — это само пространство, представляющее собой абстракцию от отдельных вещей и вместе с тем вещественную наполненность и протяжённость самих абстракций», некий, надо понимать, слой пространства, некая целостная совокупность свойств его, контролирующая «обмен веществ между вещами»,или «метаболизм пространственной среды».
При всей неопределенности этих рассуждений в них нельзя не признать попытки вырваться через более высокий уровень отвлеченности к более глубокому пониманию. И это не нуждается в разрыве означающего и означаемого, а наоборот, как всякая процедура, претендующая на извлечение смысла, требует удерживания их в соподчиненном состоянии. Напряжение этого удерживания и находит свое отражение в напряженности фразы—смыслом, увы, нельзя одаривать, к нему надо продираться через мучительное согласование означаемого и означающего—вещи(явления) и понятия.
Оно пока еще не достигнуто у М. Эпштейна и присутствует в основном в качестве намерения. Но решающий шаг уже подготовлен и требуется теперь одно — выделить и назвать то крайнее состояние, с характеристики которого начато исследование. Что незамедлительно и делается. Да, именно так : метареализм должен быть решительно отделен от концептуализма с его вольными означающими, с его «чистыми понятиями», «самодавлеющими знаками», «отпадением форм от субстанций»… Как только крайность выделена и локализована, немедленно находится и точная характеристика для метареализма —без дикарских плясок вокруг сверхреальностей, без плюрализма в среде означающих, без их воли к власти(захочу обозначу то, а захочу это): « Метареализм — это поэтика многомерной реальности во всей широте ее возможностей и превращений. Условность метафоры здесь преодолевается в безусловности метаболы, раскрывающей взаимопричастность (а не просто подобие) разных миров»
Это определение можно было бы посчитать идеальным, завершенным и сознательно осуществленным обобщением, если бы не попытка тут же сблизить концептуализм и метареализм на чисто служебной основе: « внутри одной и той же культурной ситуации концептуализм и метареализм выполняют две необходимые и взаимно дополнительные задачи: отслаивают от слов привычные, ложные, устоявшиеся значения и придают словам новую многозначность и полносмысленность». Сама по себе эта мысль вполне приемлема, если рассматривать концептуализм и метареализм как направления одного уровня—две сопоставимые функции мысль и отчеркивает. Но она находится в очевидном противоречии с только что ( и прекрасно) реализованной идеей обобщения. Только что метареализм выражал полноту сложности, успешно теснил концептуализм в тривиальности, и вот они (пусть только функционально) оказываются вдруг на одном уровне…
М. Эпштейн делает попытку выявить сходство в парах концептуализм—метареализм, с одной стороны, и номинализм— реализм, с другой. Попытка, увы, не выглядит убедительной(за ней все тоже выравнивание статусов двух литературоведческих сущностей), но оказывается продуктивной, поскольку очередной раз выталкивает автор к мысли об субординационном соотношении метареализма и концептуализма : « Устремление к цельности проводится до конца в метареализме, к расщеплению — в концептуализме. В одном случае выявляются творческие потенции реальности, способной к слиянию с идеей, в другом — ущербность идей, схематизированных вплоть до отслоения от реальности» Субординационные отношения окончательно закрепляются определением метаболы в качестве «типа художественного образа, передающего взаимопричастность, взаимопревращаемость явлений». И хотя метабола у М. Э. — лишь одна из «разновидностей тропа, наряду с метафорой и метонимией»,очевидно, что это далеко не наряду, поскольку на нее ложится особая нагрузка —не состояние отражать ( подобно метафоре) , а раскрывать «сам процесс переноса значений, его промежуточные звенья, то скрытое основание, на котором происходит сближение и уподобление предметов». В последнем, судя по всему, и заключена специфика метаболического обобщения — не прямого, а опосредованного, осуществляемого через некую процедуру, подобную логическому сложению. Описать ее можно следующим образом: А логически складывается с В, то есть имеет с ней общую область; в свою очередь, В логически складывается с С, имея с ней общую область; A и С общей области не имеют, но можно сказать, что они связаны через В операцией двойного логического сложения. А В С Поначалу кажется, что именно этот смысл и передается у М. Эпштейна фразой «Исходное и Результирующее взаимобращаются через выведенное в текст Промежуточное». Однако из приведенных поэтических примеров и особенно из комментария к ним, где метабола представлена в качестве двойной синекдохи, становится ясно, что М.Эпштейн пока не склонен толковать метаболу столь обобщенно. Метабола для него — «построение двух синекдох с одним общим элементом, так что два разных целых приравниваются или превращаются друг в друга благодаря общей части». И моделью здесь может быть лишь простое логическое сложение(А и В на приведенном рисунке)— оно как раз и выявляет общую часть двух множеств.В принципе ничто не мешает вести речь о метаболах разного порядка, и лишь жесткая ориентированность на поэтический мир не позволяет М.Эпштейну выйти за пределы метабол первого порядка —простое логическое сложение, двойная синекдоха, одна общая часть( медиатор) соединяет крайние члены метаболы( метаболиты). Хотя интуитивно он чувствует в этом понятии значительно большие возможности, что и проявляется в отдельных формулировках. Но почему, действительно, не допустить возможность метаболы второго порядка (двойное логическое сложение, две двойных синекдохи),когда общим является не медиаторы (их два),а множество, к которому они принадлежат( в приведенном выше описании оно обозначено буквой В). Можно говорить и о метаболах более высокого порядка. В частности, в метаболе третьего порядка мы будем иметь дело с тройным логическим сложением и тремя медиаторами, не принадлежащими к одному множеству — уже два множества оказываются между метаболитами и от-страненность последних друг от друга становится еще более значительной…Эту схему можно завершить и в другую сторону, поскольку простая синекдоха есть не что иное как метабола нулевого порядка - медиатор отсутствует, роль второго метаболита выполняет часть первого… Метабола оказывается, таким образом, идеальным обобщением одного из видов метонимии— синекдохи. А если учесть, что в некоторых современных построениях синекдоха — главный претендент на место «первотропа», то метабола , в конце концов, может оказаться и обобщением тропа как такового…В своем последнем романе Ирина Николаевна Полянская не только задолго до М. Эпштейна открыла метаболу, но и дала блестящий образец ее высокохудожественной реализации в прозаическом произведении... Причем, сделано это было на метаболах высоких порядков (не ниже второго). Более того, она замкнула многие из своих метаболических цепей(кольцевая метабола— последний метаболит совпадает с первым)…. Она позволила им пересекаться и, в конце концов, создать сеть( плетение, искривленную в пространстве метаболическую поверхность), которая и стала по существу несущей структурой ее уникального романа. Структурой и в самом деле «нецентрированной, неиерархической, необозначающей», «определяемой только циркуляцией состояний». Такой ризомой, пред которой спасовало бы даже буйное воображение Делеза с Гваттари.