Я живу на улице Белой. Красивое название. Дедушка говорил мне, что раньше это
была белая дорога.
Дорога, выложенная белым камнем. Я в детстве искал эти камни, но напрасно, а
сейчас тут и подавно - асфальт.
Я вырос на этой улице. Недалеко еще была Светлая, и мне казалось, что пыль от
белой дороги разлеталась по сторонам и садилась на названия.
Дачная... Крылова.... Совсем недавно я узнал, что именуется она не в честь
баснописца Ивана Андреевича(...сыр выпал, с ним была плутовка такова), а в память какого-то судостроительного светила.
А по Абрикосовой улице я 10 лет ходил в школу (...пройду по Абрикосовой, сверну на
Виноградную).
Тихая короткая улица, действительно вся заросшая этими южными деревьями. Ветви
их свешивались за заборы, и оранжевые плоды, поспевая, смачно шлепались на землю. Мы собирали
их, и нередко сами лазили в чужие сады. Собаки, возмущенные хозяева с палками и
камнями, синяки, шишки, в общем, казаки - разбойники.
Признаюсь, я не любил этот город. Все изменилось одной из холодных зимних
белорусских ночей. В армейской казарме, дрожа под дрянной шинелькой и таким же синим одеялом, я забылся коротким сном, и вдруг почувствовал запах пыли и горячий ветер. И перекрестки увидел, правда, все не свои, "Пять углов", Пушкинское кольцо, и небо, наше южное небо. С тех пор Николаев вошел в меня, через разлуку, через боль и холод.
Это, как с матерью. Долго, по детски считаешь, что она должна тебе, и
ответы на все вопросы у нее есть, и она даже где-то виновата в твоих неудачах, и пусть кормит, и помогает пусть.
Но однажды взглянешь пристально в ее глаза, а там - усталость и тоска, и прожитые годы, которые не
прибавили силы крыльям, а только тяжелыми кирпичами легли на плечи. И женщина эта не молода, и ты не
молод - жизнь выравнивает вас.
И ты берешь ее за руку, и подставляешь плечо, и отдаешь ей свою детскую, самую мягкую подушку.
Твоя очередь.
А вокруг Парниковые переулки и Инвалидные хутора, названные так, потому
что здесь разрешили поселиться инвалидам, героям Крымской войны, героям Севастополя. Места стремные. Инвалидов тут до сих пор хватает. Социальных. Людей горьковского дна, с разной степенью испорченности, но, в общем, не злодеев. Парников, правда, никаких нет. Их заменили маленькие, густо
поставленные и крытые черной толью домишки. Полуодетые дети, играющие в уличной пыли со старыми собаками, пьяненькие и босые взрослые, прием металлолома, самогон. Теплая и сырая изнанка жизни.
Железнодорожный поселок, Абиссиния (это название до сих пор для меня
загадка), тепловозное депо, городская свалка металлолома, холмы и овраги моих юных лет.
На берегу этой маленькой, одноэтажной, теплой людской речки я и живу. Туда
часто сваливаются прохожие. Кое-кто не выплывает. А я не боюсь ее глубин, она мне знакома. Лужи ее
летом пересыхают,а зимой замерзают,и поезда громыхают на сцепке где-то совсем рядом со мной.