В ту зиму снег мел не переставая, хлестая землю все новыми и новыми барханами. Ветер сходил с ума, задирая и роняя прохожих, укутанных в козьи и бобровые меха. Каждое окно было закрыто вуалью непроходимой снеговой пыли, и ледяные колючки больно впивались в кожу острыми щупальцами, проникая в кровь и остужая ее. И вся земля, вся планета, песком усыпанная добрыми дворниками, старалась препятствовать царице-зиме. Но она, бодрым маршем выстукивая на зубах людей свою песенку, шла и шла, гнала и гнала холод впереди себя, заволакивая небо со звездами.
Снежная баба во дворе превратилась в ледяную бесформенную статую. Гирлянды, развешанные в честь безымянного праздника на одном из балконов, стали свисать сосульками и дышать снеговым звоном. Тинь... Тинь... Тинь...
Под не хитрый аккомпанемент завывающего ветра и этого нудящего "тинь" в одном из обыкновенных домов горела сквозь косящий свинцом снег, одинокая звезда. Это была грошовая свеча, забытая перед сном. Свеча горела почему-то на полу. Именно так. Матовые капли превращались в глянцевые, дощатый пол скрипел и жаловался, а на рояле лежал покойник. Конечно, он сидел, и сидел на низеньком стульчике перед роялем, но как же хороши слова, обращенные эпитафией: "он лежал на рояле". Так вот. На покойнике был надета накрахмаленная рубашка со стоячим воротничком с запонками на белоснежных манжетах, черный-черный френч и черные же, в полосочку, узкие брюки. Надо сказать, выглядел покойник эффектно. Черные волосы были растрепанны, помертвевшие и уже синие губы раскрыты, а глаза... О, глаза! Смотрели ли вы когда-нибудь в глаза умершему? Такие бессмысленные для вас, но с затаенной обязательно в уголках беспричинной мыслью. Никогда не смотрите в них и не тревожьте своими любопытными взорами одухотворенное лицо покойного! Он не для вас умер и не для вас стал таким замечательным после смерти!
Не важно, кем он был, что ел на обед, с кем делил царственное ложе или шалашовый рай. Он Был, а это главное. Все остальное - так, фикция. Лишь само значение слова "был", и вот - его уже не стало!
Тинь, тинь. В комнате тепло, раскиданные газеты и разорванные письма хорошо протопили смертный одр. Бликами полуденного солнца играет огонь канкан на боку рояля. И, кажется, что с одной стороны, той, которой рояль играет зиме, он хрустально-белоснежный, а с другой, огненно - любовной, рояль становится почти нежно-розовым и даже приятным. Это самое главное, чтобы то место, где ты умираешь, было светлым и прекрасным. Это последнее воспоминание, и оно должно стать просто... Просто как чудесным и прекрасным сном! Да, да... Именно так.
А ветер воет. Как-то по-особому... Тинь, тинь... Поют, поют сосульки-гирлянды на соседнем доме.
Пройдемся по комнате. Только рояль, камин, раскиданные сорочки, кусочки сургучей, недопитый стакан чаю на замызганной салфетке на полу, разорванные бумаги, вырванный клок волос... Да, пожалуй, и все.
Наверняка, этот человек любил и ненавидел, знал и не знал, верил и предавал, но он наверняка не умел играть на рояле, ибо, зачем же тогда портить столь прекрасный, хрустально-хрупкий инструмент своей кровью! Зачем, я вас спрашиваю? Нет, этот человек не ценил красоты вещей. Вот и свеча тоже, просто приклеена к доскам на оплывающий воск.
Зачем спрашивается, пускать себе пулю в лоб и уродовать белоснежные клавиши своими мозгами? Куда практичнее яд! Но, оставим в покое бедного мертвеца. Он, видно, страдал.
Что ж... Завтра придет усатый дядя, в совершенно пустую квартиру с огромными потолками-куполами, кинет под оханье женщин циничный взгляд на потухшую свечу, на батистовый платочек мертвого джентльмена и отнимет место смерти у покойного.
Где-нибудь в недрах города, на пересечении каких-нибудь Лебедински-Курьцских, отмоют хрустальный рояль, настроят и выставят на аукцион.
Но посмотрим же дальше! Вот этот самый рояль стоит уже в другом доме! Белый, скучный, без хрусталя и без завывания ветра.
Зима-то кончилась господа. Так-то.
Черные ласки
Кладбище. Новое, свежее. И могил не много, и оградки все чищенные, крашеные. Стражник, еще не старик, у ворот в царствие мертвых. А пройдет лет пятьдесят, и будет встречать приезжих старый, прямой, как палка, дед, любящий побрехать языком да получать серебряные монеты на выпивку.
А сейчас? А сейчас тут похороны. Уже, правда, закопали умершего и приколотили гвоздями крышку гроба, дабы не выбрался на страх деревенских, упырь на третью ночь десятого воскресенья седьмого месяца.
Уже разъехались в пролетках друзья и недруги, близкие и совсем незнакомые люди, а у могилы, занесенной каскадом вялых цветов, стоит одинокая фигура в сером платье и черной вуалетке. Промакивая то и дело слезы на впалых щеках и лихорадочных глазах, она становится банальной, безутешной вдовой уездного города N или P. Но нет! Она не одна, помилуй Боже! Возле стоит симпатичный, и даже красивый мужчина средних лет, чуть касаясь пальцами ее локотка и уговаривая уйти. О, Богиня плача, вдова любимого и, надеюсь, любящего! Посмотри на него глазами Судьбы и пусть проснется совесть. Но... Женщина, разрываясь плачем, идет вслед за мужчиной к пьяному извозчику.
Цок-цок, копыта по мостовой к дому человека. Цок-цок каблучки новеньких туфель по лестнице. Цок-цок.
А там... А там бокал испанского вина и сладости Азии, персики Грузии и виноград жарких стран. Томные вздохи под потолком и шелковые чулки на спинке рассохшегося стула. И студенческие книги на столе, и вуалетка на полу. И серое платье, как символ непорочности, было расстегнуто бесстыдными пальцами любовника. Нет почему-то иконы на стене и скатерти на столе. И нет той красивой и чистой любви из романов. Да кто же виноват?
Утром пойди к покойнику-упырю да попроси прощенья. Может и простит муж безутешную вдову.
Дымные аллеи
Помнишь ли ты, читатель, дымные аллеи из своих снов? Такие далекие и близкие, серые и белые. Может быть, в твоих снах деревья были большими и майскими, с распустившимися почками, а может, низкими и вялыми.
Стеклянными или из чистейшей слезы. С лиловыми или кровавыми листьями. Что ж такое эти аллеи? Это - сон. Память о годах, утраченных в боях. Или сидя на диване? Так тогда оторвись от него и пройдись по своей памяти. В этих аллеях живут забытые души.
Помните, помните ту вечную пару в поцелуе возле третьего дерева? Я как-то хотел прицепить к ветке того дерева омелу.
А вечного франта - одиночку, ищущего чистую любовь? Я так и не смог переубедить его.
Извозчик с генералом в коляске. Я всегда прячусь от них, ибо мне как-то раз чуть не отрубили голову. Сажусь в серые кусты у обочины и жду, когда они проедут.
-Еха-хо-о-у-у... - Гремит голос эполет в дыму.
И снова дым, дым... И дышать тяжело.
Я ведь встретил здесь тоже любовь. Аллеи - это место для встреч.
Она шла по одной замшелой тропинке к старой церкви. Теплая, родная. Я подбежал, заговорил, и понеслось, понеслось вскачь! И тихие смешки прохожих призраков за спиной, и боевые, подкрученные усы генерала (ее дядюшки по материнской линии), и намеки на свадьбу да на детей. Я краснел, бледнел, снова краснел и вот, в ночь на Ивану Купалу, заснув в своей постели и проснувшись уже там, на аллеях, я сделал ей предложение. Стоя в сухой грязи на одном колене.
-Да, мой милый...
О, Богиня! Я готов осыпать тебя золотом и зарыть в ласках!
Церковь. Монументальное здание постройки сороковых годов. Где-то прошли красные - я видел штыки и слышал песню кровавых губ. Видно, с заседания партии...
Куполов почему-то нет и нет креста. И дымные деревья путаются в глазах.
Маленький ангел нес кольца нам на листе чертополоха. А я считал удары сердца. Невеста - красавица, да только портит ее рана от пули на плече. Наряд в секунду стал кровавым. А был нежно-розовым с золотом.
-Там-там-там-там...
Марш похоронный с не привычки выдули на трубе. И захлопали реденько в ладоши. Окон не было у церкви - провалы разбитых стен.
Услышал кукушку.
-Сколько мне жить?
-Ку... - Оборвалась эхом птичья примета.
Усатый призрак в шапке со звездой Буденовки держит ружье в одной руке. Другая - оторвана. Мясо висит клочьями.
-К худу, барин, птица эта. Долго жить будете, значит-ся.
Я согласно киваю головой, а невеста улыбается. Кто-то поднимает бокал в нашу честь и желает вечности.
И священник в кровавой рясе трясет бородой, почти срезанной штыком вместе с подбородком.
-И в мире, и в любви... И в...
Вдруг что-то тянет меня. И деревья в разрезе глаз невесты тают, горят. И рыжее пламя, и волосы женщин, и раскатистый смех генерала и мертвых гостей. И бьется, бьется сердце и замирает вдруг и обрывается в груди. Мокрые, в алой саже губы невесты.
-Милый мо-о-о-й...
Ой-ей-ой... Разгульная песня и несут меня в гроб к невесте на руках. Ложат, безвольного и ватного на смертельный яд груди женушки.
-Милый... Мой милый.
Дым режет глаза сквозь щели в гробу, и плоть тлеет так тихо и не спешно. А жена целует и ласкает нежными руками. И где-то и когда-то под стон в пьянящем угаре скрипнуло дерево, обрушилось на гроб и закрыло нас. И волк воет, и кошки скребут на душе... А может, холодно женушке-то моей?..
Помнишь ли ты, читатель, дымные аллеи из своих снов? Такие далекие и близкие, серые и белые. Может быть, в твоих снах деревья были большими и майскими с распустившимися почками, а может, низкими и вялыми.
А я вот забыл свои деревья в аллее.
Губы в черемухе Навеянно Шолоховым...
Я помню тем ранним, весенним утром твои губы. Нежная кожа, родинка на щеке. Темные, расплескавшиеся на подушке волосы. Да. Ты был божеством для меня. Что же состарило тебя? Нет, времени даже, ты не позволили властвовать над собой. Весна, черемуха зацвела. Ты прижал к губам своим цветы этого дерева. Так горько было. А ты смеялся и говорил, что черемуха для тебя - знак жизни.
И когда уходил ты, взял с собой ветвь черемухи. Приподнялся на седле, сорвал, срезал острым ножом с сердца моего коричневую, пахучую ветвь. И уехал, оставив меня и "свою кровинку". Сын жался к моим коленям и с ужасом взирал на тебя, на белоснежную, дьявольскую улыбку, на белки глаз, окрашенные прожилками крови.
Цок-цок-цок...
"Цыц, цыган, тебе не спится..."
Сын уснул. Уснула мать.
А в поле, заметенном весенним, странно-кровавым снегом, лежал ты, с простреленной грудью. И все было странно. И небо, окрашенное зарей, и этот красный и липкий снег под тобой, и распускавшиеся деревья, и ты сам...
Обронил ветку черемухи где-то, приложив к губам, как пьянящий и сильный напиток. Жизни знак. Охранник-ветвь лежит теперь на пыльной дороге, переломленный точно на середине копытом лошади. Как ты. Один, один ты там, в чужом поле.
Горько-то как, горько...
По золоту драконов
Тонкая золотая нить натянута над куполом бродячего цирка. Она такая тонкая, что даже волосок жизни толще. Тесные башмачки, расшитые монетками, звенят при каждом моем шаге, а ты взираешь снизу, со зрительских рядов на мои округлые бедра и короткую, никчемную юбку. Я - красный факел на этом золоте. Я иду по лезвию ножа и по золоту нити, а ты любуешься мной, как торгаш, выбирающий лошадь. Ты можешь взять меня, да. Только ты.
Я иду-плыву только лишь для тебя. Батистовый платочек с монограммой NN - я знаю, кто ты. Ты богач. А я - бедная девушка. Ты толст, неповоротлив, алчен, пошл. Но меня это устраивает. Ведь иду я, каждый раз рискуя быть некрасивой со свернутой шеей. А ты смеешься и сладко причмокиваешь губами.
Минута, две, три - оглушительный рокот барабанов, трубы и крики, и я - в обтягивающем костюме с вышивкой-драконом. Этот дракон - моя жизнь.
Я спускаюсь, и оказывается, что шла я по золоту, накиданному на арену цирка. Две-три монеты в грудь - моя плата за твое удовольствие.
А ночью... Ночью пьянка-пирушка. И атлет или акробат с мускулами, как все твое золото. Ночь, ночь.... И золото уже не надо, только чтобы этот зверь не пускал меня. Ночь, ночь.... Я завтра опять буду на арене лишь твоей, мой господин. За две-три монеты. Мне не надо больше.
По золоту драконов можно идти лишь для тебя.