Мое детство прошло в сладострастном плену моего собственного воображения. Мама не покупала мне кукол, отец тоже не делал их, хоть и прослыл на многие деревни в разные концы умелым мастером.
Куклы, говорили они, таят в себе мрачные жестокие образы, они несут в себе какую-то жестокость. Всё дело в языческом подтексте любой куклы, говорила моя набожная мать, примерная католичка. Она каждый раз повторяла, что куклы есть образы дьявола, наравне с пороками, исходящими от соседских ребятишек. Так я и росла в полном одиночестве от злого серого мира, каким мне рисовала его моя любимая мама.
Матушка любила повторять, что в куклах нет души и нет жизни, очертаний человеческих достойно лишь человеческое создание, что лишь прекрасное белое тельце может смотреть на этот мир своими сверкающими солнечными бликами глазами. Лишь в человеческое создание может быть образом и подобием божьим, и ничто более. Я думаю, она права. Да, я с ней согласна более чем.
Несмотря на вечное табу, наложенное моими родителями на игры с другими детишками и с куклами, даже взор в их стороны, я питала огромную страсть к этим милым нежным игрушкам.
Я не осуждаю своих родителей, никогда я не злилась на мать за её запреты, они были вполне логичными и объяснимыми. Детишки, каждый из них, и в частности по отдельности друг от друга, таили в себе повышенный интерес к окружающему, так быстро изменяющемуся и непонятному нам миру, что собираясь вместе, этот интерес мог перерасти во что-то по-настоящему ужасное. Не в один вечер, сидя у распахнутого окна своей комнаты на втором этаже нашего дома, с трепетом расчесывая свои пышные русые волосы изготовленной папой расческой, я видела, как из таверны через дорогу полиция вытаскивала пьяных, покрытых синяками и порезами подростков. Порой, не слишком редко, я видела, как врачи выволакивали на носилках трупы изнасилованных девочек, залезших через заднее окно в таверну, чтобы удовлетворить свой интерес, временами охватывающий даже меня. Но запреты мамочки спасли меня.
Мамочка не могла ошибаться и по счет кукол. В них действительно таилось нечто ужасное. Не знаю, правда это или вздор, придуманный матерью чтобы привить мне подобие правды, но она рассказывала, как я заплакала, еще будучи младенцем, когда увидела куклу лежащую в грязи. Однозначно не вздор то, что я могла заплакать, ибо слишком четким полотном в моем внутреннем зрении сохранился холод и отчаяние этих бездвижных ярких неестественных глаз.
Даже лишение моей непорочности в одну хмельную ночь моим отцом, который сказал, что это делается во славу всех святых, я считаю верным шагом. Он боится за меня и хочет, чтобы я осталась непорочна для чужой плоти.
Стараясь не разочаровывать мать, я проживала свою жизнь пристойно, преследуя образ жизни по старинным христианским канонам. Когда моя матушка задыхалась в плену лихорадки, а отец смиренно спал священным сном в своей теплой пуховой могиле на заднем дворе, я упорно зачитывала блаженные писания, самовольно опустившись нагими коленками на рассыпанные по полу, жесткие горошины. Кровоточащие глаза сына божьего, распятого на кресте, с улыбкой смотрели на мое молодое нежное тело. В ноздрях стоял спертый запах рубашки моего отца, этот запах, запах потной грязной одежды отца, от которого разило перегаром, завис во всем моем белом теле.
Когда моя мать испустила последний вздох, на дворе стояла ночь. Бледный лунный диск выглядывал из верхушек елей и скривленных набок крыш домов. Где-то на другом конце улицы эхом отдавали удары топоров, в проулке за домом лаяла собака, выпрашивая, наверное, у мясника, чья лавка была неподалеку, кусочек вкусного сочного мяса.
Жаркое знойное лето овладело моим телом, обдав его пупырчатым покрывалом капель пота. Я плакала всю ночь, порицая себя за то, что недостаточно проявляла свою заботу и любовь к мамочке. Теперь её нет, и я абсолютно одна в этой темнице. Хочу, чтобы мама мной гордилась, и другим детям святых семей стало намного легче, чем мне. Я пообещала изменить этот мир.
Чтобы жгучий привкус горечи от потери любимой матери испарился из моей святой души, мне пришлось пройти тяжелый тернистый путь длиною в жизнь. Под её кроватью я нашла деревянный ящик битком набитый различными инструментами для вышивания, и несколько толстых потертых тетрадей с семейными рецептами, которые идут по женской линии вот уже три поколения.
Матушка памятью о себе научила меня готовить все самые вкусные яства, которые знает наш свет. Черничные и абрикосовые пироги, теплые шоколадные кексы и вишневые рулеты. Детишки любили мою стряпню, а я любила их и кукол.
Благодаря компании детишек, вскоре я сама научилась делать куклы. Сутками, с перерывами лишь на сон и готовку вкусностей для детишек, я, запивая очередным стаканом сладкого грузинского вина, садилась на свое кресло-качалку рядом с открытым окном, и вышивала кукол. Кожа на моих руках с годами стала мягкой, скукожилась и обвисла, раньше меня это волновало и даже, но совсем немного, пугало. Но сейчас, мне помогло это. Нитки словно сливались с моими нежными материнскими пальчиками, я с особой лаской, положив еще неготовое тельце кукол на колени, продевала ткань, скрепляла, придавала новые очертания лицам и свежие сюжеты глазам моим куклам.
Очень скоро, как гром среди ясного неба, прогремела на торговой площади из уст заплаканного старика новость о том, что его ребенок пропал. Его звали Клаус, жизнерадостный мальчик с беленькими, как свежий пепел над кострищем, маленькими кудряшками, точно такими же, как у барашка.
Меньше чем через неделю, пропало еще две девочки. Они были близняшками, их я любила особенно. Хельга и Ева. Никогда не видела их по отдельности. Каждое утро, чуть свет заря, как их маленькие туфельки на каблучках цокают по мостовой, а пустые бидоны гремят по бокам - девочки бегут за свежим, только что привезенным Фрицем молоком. Волосы у девочек ярко рыжие, словно медь блестящие в солнечный день. Маленькие круглые лица густо покрыты веснушками, как будто ягодное поле. Особенно этих двух хулиганок я оплакивала горче всех других.
Город медленно погружался во мрак, улицы пустели, едва только солнечный диск утонул за городской ратушей, дома озарялись слабыми лучами горящих факелов. Слезы пролились новой струей, опускаясь в чаши ненависти и жажды мести, когда вскоре не нашли в белой кроватке Магду. Черноволосая девочка с желтым локоном на челке, она была особенной и отличалась от остальных. Её глубокие карие глаза были преисполнены мудростью не по возрасту, слишком четкие роковые приливы били в робость при этом вдумчивом взгляде.
Дети напуганы и уже не прибегают ко мне есть мои рулеты и печенья. Нет, я не обижаюсь, времена такие начались, мрачные, темные времена. Но ведь даже перед лицом смерти и несчастий, мы должны оставаться людьми и идти с улыбкой по пути, уготованному нам господом богом! Я могу все изменить, я смогу вдохнуть в свое творчество жизни, и детишки и взрослые смогут вновь улыбаться.
Когда пропал вечно смеющийся жизнерадостный Йозеф, сын одинокого отца работающего круглые сутки на фабрике что за городом, я решила, что должна поддержать других детей, они ведь так любят жизнь, и сейчас, так рано и несвоевременно, жизнь бросает в наивные детские глазки комок грязи. Я должна дать этим детям надежду, тем более я знаю, как это сделать. Уверена, они очень обрадуются моим куклам, которые я приготовила для них.
Лишь только темно синяя пленка принялась обесцвечиваться в преддверии яркого свежего утра, лишь только капельки росы выступили, как моя ослабшая фигура, словно призрак передвигалась к центральной площади, волоча за собой телегу, аккуратно наполненную моими новыми куклами, направляя впереди себя детскую коляску с моей самой любимой куклой, с самой особенной. С моим лучшим творением.
Шаги моих черных туфель отдавались по площади точно таким же эхом, как когда то гремели в моей комнате цоканья Хельги и Евы. Мне так грустно становится, стоит лишь подумать о моих детишках. Но не стоит плакать, они были бы довольны тем, что я сделала.
Чуть в стороне от центра площади стоят самодельные качели, их еще мой отец сделал, когда только встретил мою мать. С тех пор жители каждый год приводят их в порядок, сами красят, меняют доски, цепи...
На две качели, качающиеся по слабому утреннему ветерку в одиночестве, я посадила двух своих самых красивых кукол. Пригладила ладонями их слегка помявшиеся в телеге розовые платьица, стряхнула пылинки с круглого личика. Белые чулочки на маленьких ножках немножко испачкались, но это ничего.
Рядом, на деревянную лошадку, тоже изготовленную когда-то моим любящим отцом, я посадила другую куклу, мальчика. Я попала в плен умилению и блаженству, когда смотрела на эти свисающие по бокам ножки, обтянутые фиолетовыми трико. Мальчику на лице я натянула с помощью рыбачьих лесок улыбку. Около лошадки с мальчиком, на землю, я посадила другую девочку. Её черные волосы распластались на колене куклы мальчишки, голова наклонилась немного вправо, упав щекой на хрупкое тоненькое плечо.
'Вот уж люди обрадуются такой затее' - с улыбкой подумала я, представляя посветлевшие лица горожан утром, которые тут же посылают домой за своими детьми, чтобы они сейчас же пришли и поиграли с моими любимыми куколками. - 'Вот уж мама обрадуется, когда проснется там, на небесах, посмотрит вниз и увидит что сделала её дочь!'.
Я отодвинулась немного назад, деловито поставив руки на бедра и наклонив голову в ту же сторону, куда наклонила девочка, сидящая около деревянной лошадки. От увиденной красоты, я не смогла сдержать улыбку, мое сердце взволнованно забилось, а живот наполнился давно забытым мною чувством чего-то порхающего, воздушного внутри. Столь грациозная жизнерадостная картина, наполняющая душу наслаждением красотой прекрасного беспечного мира. Как под приятную мягкую музыку, на ветру покачивались из стороны в сторону качели в унисон порхающим волосам моих маленьких детишек. Ох, что это? Одной из двух кукол на качелях на лицо упал локон. Я подхожу и с особой, материнской заботой легким движением указательного пальца убираю сорвавшийся тонкий вьющийся локон рыжих волос за ушко веснушчатой куколки.