Они казались вполне гармоничной и счастливой парой.
У него был острый, пронизывающий - до самых печенок! - взгляд, злой язык и широченные плечи.
У нее были спокойные голубые озера глаз, в которых прыгали солнечные зайчики и прочие небесные сущности, розовые губы, нежная и чуть грустная улыбка, и плавные очертания тела.
***
Он втыкал в нее ядовитые иглы сарказма.
Он метал в нее разъяренные дротики недовольства жизнью и природной желчности.
Он бил ее кованым сапогом тяжеловесного солдатского юмора.
Иногда в его голову приходила, нет, не мысль даже - совестливая такая мыслишка:
- И зачем я ее мучаю? Ведь она мучается, я же вижу. Храбрится, дерзит, держит удар - но мучается.
А вслед за этой мыслишкой прокрадывалась другая:
- Неужели она меня действительно любит? Но - как? Почему? И главное - зачем?
Он никак не мог себе поверить, ей поверить, и всему миру, которые говорили:
- Да! Да, она тебя любит.
- Зачем? - спрашивал он у себя и у мира. - Зачем она меня любит? Мне это не нужно. Да и любит ли? Нет, я не верю. Я вообще не верю в то, что она существует, эта так называемая любовь. Да и .. Глупости это все - так называемые вечные ценности. Бред Ей просто удобно со мной.
Он яростно спорил с мыслишками.
Он душил эти мыслишки, отгонял их, однажды даже попытался сжечь, едва не спалив себе при этом остатки волос.
Но они упорно возвращались.
***
Ссора, не ссора - а спали они всегда вместе.
Никаких диванчиков в кабинете и прочих глупостей, символизирующих разлад в семье.
Никаких мам:
- Я ушла к маме! Ты мне надоел.
Подруг:
- Знаешь, я лучше заночую у Кати.
И прочих "других домов".
Всегда вместе.
Ну за исключением тех дней, когда он обижался и уходил. А в остальное время - всегда вместе.
Так он решил. Так она решила.
Иногда он бывал с ней нежен, ласков и терпелив. И тогда она засыпала счастливая, с улыбкой на розовых устах. А он долго смотрел на нее. Жадно рассматривал ее лицо. До мельчайших подробностей. В неверном свете фонаря лицо менялось. Оно то было совсем детским, наивным, мягким. То вдруг заострялись черты, лицо резко взрослело, а возле губ залегала скорбная тень. Он вставал, натягивал одежду и уходил в ночь. И бродил до утра по сонным улицам, в который раз терзаемый неусыпными, неистребимыми мыслишками.
А утром возвращался.
Иногда она еще спала. Ее лицо было таким безмятежным, от тела исходило такое тепло и уют, что он успокаивался - на время.
Иногда она уже готовила завтрак. И выходила к нему с нежной улыбкой, и обнимала его шею.
И говорила:
- Опять гулял? Как там на улице?
И ни тени сомнения не было на ее безмятежно-утреннем лице. И ни тени недоверия. Ему иногда это становилось страшно. И он небрежно отвечал:
- Да нет, у любовницы был.
И какое же острое чувство удовлетворения, смешанного с раскаянием, испытывал он, увидев, как рушится безмятежное спокойствие ее лица, как настороженно сужаются голубые глаза, и становятся, будто сверкающие клинки, приготовленные к бою. Она принимала вызов. Она всегда принимала вызов.
***
А иногда он бывал с нею груб. И, невзирая на ее нежелание и протесты, исполнял свой, как принято ранее было говорить, "супружеский долг".
Его всегда забавляло это выражение - "исполнять супружеский долг".
- Наполнять лилейный сосуд лона жены? - философствовал он издевательски. - Или отдавать долг с процентами? И когда же закончится срок платежа?
А на ее протесты отвечал:
- Родная, ты отказываешься долг платить? Нехорошо-с.
А потом поворачивался к ней спиной и засыпал.
Предоставив ей молча глотать слезы. Встать она не могла - разве только нужно было перелезть через него. А ей было противно и больно. И вообще не хотелось его касаться. Поэтому вжималась в стену - подальше, только подальше от его горячего, большого и такого жестокого тела. Он давно завел такой распорядок - кровать в нише, она у стенки, он с краю. Как сторожевой пес.
- Вы окружены. - горько улыбалась она себе, когда слезы заканчивались.
***
Иногда ему хотелось выговориться. И он говорил. А потом спохватывался, что сказал лишнее. И резко обрывал разговор.
Она говорила:
- Ну вот. Ты опять захлопнулся. И прищемил мне пальцы.
При этом она забавно дула на свои пальчики. А глаза ее были несчастные-несчастные.
И ему хотелось обнять ее, сказать, что все будет хорошо, что он никогда более ее не обидит.
Но - он тут же одергивал себя.
- Что будет хорошо? Да, она несчастлива со мной - но тем лучше - быстрее уйдет от меня. Перестанет смущать...
Чем смущать - он не мог бы сказать даже под пыткой. Потому что и сам не знал.
- Никогда не обижу? Что за глупости?! Я и так ее не обижаю. Да разве я могу обидеть даму?! А тем более - ее?!
Она смотрела на него своими голубыми - кукольными, как он частенько издевался - очами и молчала. И уходила в спальню. И закрывала дверь.
Он пожимал плечами. И с головой погружался в свои дела. Однако через какое-то время что-то начинало его беспокоить. Что-то навязчиво, как комар летней ночью, тоненько звенело у него в голове. Сначала он довольно удачно пытался этого не замечать. Потом, когда не замечать уже не получалось, он пытался отвлечься. И наконец, когда становилось вовсе невмоготу - он срывался с места. Или садился в машину. Или бежал по темной улице. Или расталкивал нетерпеливо створки лифта. Или матерился, силясь попасть ключом в замочную скважину.
И дергал ручку двери спальни.
Иногда ручка спокойно поворачивалась и дверь распахивалась. Она сидела у окна и смотрела на закат. Или читала книгу. Или вязала. Или говорила с подругой по телефону.
Он подходил к ней, брал ее руку. И начинал целовать по одному ее тонкие пальчики. И с каждым поцелуем его отпускало. То гнетущее, то тревожащее, что мучило его. Этого большого сильного человека.
Иногда ручка не поворачивалась. Тогда он стучал - сначала костяшками, потом кулаком, потом ногой. Она открывала. Смотрела на него. А потом обнимала. И так ему становилось хорошо в ее хрупких руках, что он, грешным делом, ловил себя на странной мысли:
- Вот бы так было всегда.
***
И наступал короткий и ненадежный, как северное лето, мир.
Она летала по дому, как пташка весенняя, и как пташка же - пела, она была такая счастливая, что он, глядя на нее, тоже невольно расплывался в улыбке. И слушал странные переливы в душе. Как будто невидимые колокольчики наигрывали что-то юное, что-то такое, чему нет названия. Но оно само есть. И оно заключается в этой маленькой женщине с лучистыми голубыми глазами.
Но - через какое-то время он встряхивался.
И... все шло по-прежнему.
Голубые глаза переставали лучиться - сначала они удивлялись:
- Как? Ведь все было хорошо. Почему?.. - вопрошали они.
А розовые губы изгибались обиженной детской подковкой.
Она вновь парировала его колкости. Сначала вроде бы не веря - парировала мягко, шутя.
Потом, когда голубые глаза наполнялись слезами, а возле розовых губ залегала страдальческая складка - она парировала уже в полную силу.
Он хлопал дверью. Он обижался. Он не приходил ночами, а потом бешено ревновал ее к призрачным, выдуманным им любовникам.
***
А потом...
Однажды случилось САМОЕ СТРАШНОЕ.
После очередной перепалки она ушла в спальню - свое вечное пристанище. Он по привычке пожал плечами. И как обычно, погрузился в какой-то отчет.
Он приходил, уходил, назначал встречи, отменял их.
И когда наконец толкнул дверь спальни...
Дверь открылась с легким скрипом.
Дверь открылась.
И на него пахнуло пустотой.
Она ушла.
Ее больше не было в комнате. Ее больше не было в его жизни.
Так сказала ему пустая комната. В которой все было по-прежнему. Только не было жизни.
Его жизни.
Он хотел было привычно пожать плечами:
- Подумаешь. Вернется, куда денется.
Но плечи жаться не хотели. Они понимали то, чего он не понимал.
- Не вернется. Ушла. Навсегда.
Он хотел было скептически усмехнуться:
- Слова "навсегда" и "никогда" ничего не значат.
Но и это ему не удалось. Губы знали, что значат эти слова.
И тогда он сел на пол. И обхватил голову руками. Пустота понемногу завоевывала его всего. Он чувствовал, что еще немного - и она его заглотнет, эта хищная пустота.
Еще чуть-чуть - и он растворится.
И станет пустотой.
***
А что было дальше? Не знаю.
Может быть, он встряхнулся. И начал жить заново. Без нее.
Может быть, отправился на ее поиски. И попытался вернуть.