| |
- Мы десять лет роем шахту к центру Земли. Нас тоже десять тысяч. Теперь все бросают на Венеру. У нас отбирают производственные мощности и просят помочь. Где же справедливость?
- А вы бы отказались, - с сочувствием сказал штурман.
На лицах праправнуков изобразилось замешательство, и Кондратьев
понял, что, наконец, что-то ляпнул. На него смотрели так, словно он посоветовал шахтеру обокрасть детский сад.
- То есть как это... отказаться? - сказал шахтер натянутым голосом.
|
| |
А. и Б. Стругацкие. Полдень XXII век.
|
- Пять тысяч пятьдесят!
- Пять тысяч ноль!
- Четыре тысячи девятьсот!
- Четыре тысячи шестьсот пятьдесят!
В начале подъема и не поймешь - считает автомат километры или кельвины. Капсула постепенно набирала ход, убаюкивая гулом и мягким покачиванием. Брок закрыл глаза и проснулся, только когда вылетел прямо в стыковочное гнездо парома, зависшего над жерлом энергоколодца. После окончания стыковки Брок отключил защитный кокон, вручную открыл сложную систему термозаслонок и выбрался в переходной тоннель. Ощущение, будто вышел после долгого плавания на берег, - сила тяжести здесь была вдвое больше, чем внизу. Побрел по рубчатому пластику, не обращая внимания на лифт, предупредительно включивший сигнал готовности. Приятно пройтись после суток там, где хватало места лишь широко улыбнуться, как сказал кто-то из древних.
- Брок, зайди на мостик!
Хмыкнул, оставив вызов без ответа. Назвать мостиком командный отсек - в этом весь капитан Зегерс с его корабельной романтикой. Только вот дрейфующий в раскаленной магме "Файер Ривер" совсем не похож на корабли, что и сейчас еще плавают по морям Поверхности.
- Брок! - заговорил следующий динамик, с которым он поравнялся. - Виль! Тебя тут кое-кто дожидается.
В динамике зашуршало, и он услышал голос Таи:
- Дорогой, мы все тебя ждем!
Ну, это уж слишком. Вот, дал себя уговорить взять жену в экспедицию. А ведь раньше паром был последним местом, где можно спокойно поработать, пока пересекали мантию. Теперь достанут и здесь!
В душевой Брок вылил на себя разом всю законную премиальную норму, на пару минут отгородившись потоком воды от окружающего. Застегивая на ходу комбинезон, юркнул в персональный бокс и сразу сел за терминал - проверить, лег ли в бортовую сеть отчет. Убедившись, что информация на месте, позволил себе чуточку расслабиться. Его всегда мучил страх, что полученные при спуске данные могут пропасть. Мало ли что бывает по пути наверх - внезапный термобарический всплеск, электромагнитная буря или конвенционное смещение. Конечно, и "Файр Ривер" не застрахован от такой случайности, но, все же, у крупнотоннажного парома шансов уцелеть больше, чем у крошечной капсулы.
Брок подключил анализатор, загружая в него весь массив данных. Прежде чем приступить к работе, решил просмотреть новости, на которые раньше, пока готовился к спуску, было просто жаль времени. Но за две пятидневки, что он провел в экспедиции, на Поверхности могло произойти что угодно - вплоть до построения Полной Модели Ядра. Едва ли его опередил свой брат-глубинщик. Сейчас ниже слоя Гутенберга, кроме самого Брока, никто не работал. Но ведь, в принципе, возможно заполнить лакуны отсутствующих пока сведений теоретическими расчетами, - просто так, без всяких погружений, в какой-нибудь уютной университетской лаборатории. Брок понимал неправильность своих эмоций. Он, как и все, работал ради общего знания, и было неважно, кто положит последний камень, завершая строительство здания Науки о Земле. И всё же... он не хотел, чтобы кто-то украл миг его торжества.
На беглый взгляд в новостях о геофизике - ничего. По первым позициям только о нем самом: "Сотрудник Земного сектора Института планетологии Уильям Болингброк, коммуна Галифакс, на экспериментальной капсуле осуществляет трансмантийный спуск на рекордную глубину". Короткое сообщение, затерявшееся среди громких рапортов об очередных успехах марсианских экспедиций, строительстве станции на Ганимеде, высадке на Эриде, подготовке Второй звездной... Среди экипажа "Капеллы" Брок неожиданно обнаружил бывшего однокурсника. Тот подробно описывал в интервью свои чувства перед прыжком в неизвестное, говорил о загадках новых миров... С ума все сошли с этим космосом!
Броку вдруг жутко захотелось кофе. Он взглянул на хронометр. По корабельному времени почти полночь, все уже должны разойтись. Отлично! Брок достал пустой термос и поднялся на верхний ярус.. Увы. Из-за полуоткрытого люка кают-компания доносилось сразу несколько голосов. Кто-то бубнил древний анекдот: "... полетите на Солнце! Так ведь сгорим! Ничего страшного, я всё продумал, отправитесь ночью". Повернуть назад? Но запах свежего кофе дразнил нестерпимо.
Кают-компания напоминала простую столовую в каком-нибудь научном городке: легкие столики, светлые стенные панели. И не скажешь, что вокруг - расплавленное каменное тесто с температурой солнечной фотосферы. Кратчайшее соприкосновение - и весь этот уютный уголок исчезнет без следа. У кофеварки шумели его аспиранты, рисовали на большом листе стенгазету с новой мигающей надписью "Ядерщик". Прочитав во взгляде Брока немой вопрос, один из юных редакторов с задором пояснил:
- Мы решили, что "Трансмантийщик" - неправильно, всё равно как космонавтов "заатмосферниками" называть. Поэтому теперь мы - ядерщики!
Брок хотел, было, сказать, что ядерщиками, вообще-то, других называли ученых, но тут его мягко взяла за руку подошедшая сзади Тая.
- Мы же торжественную встречу подготовили, а ты опять спрятался. Ну, как всё прошло?
Он пожал плечами, высвободил руку и стал настраивать кофейный автомат. Хотелось покрепче и с ароматом коньяка. Тая, подождав, вернулась к своей кампании - пилотов, свободных от смены. Брок наполнил термос, а потом, подумав, взял еще чашечку и сел за столик по соседству. Послушаем, что она говорит этим скучным людям. Чертыхнулся, когда хлебнул раскаленный, как забортная лава, кофе. Все повернулись к нему, но Тая продолжила рассказ, снова завладев общим вниманием. Она говорила о раскопках одного из городов, разрушенных при Обнулении. До экспедиции Тая была археологом и забиралась тогда от поверхности лишь на считанные метры. Удивительно, как много интересного ей удавалось найти на столь ничтожной глубине. Сейчас речь шла о книгах - графической информации на бумажных носителях, единственной, что сохранилась после стирающего излучения. Тая уверяла, что старые книги представляли не только научную, но и художественную ценность, хотя, конечно, нуждались в серьезной адаптации.
- Вот представьте, замечательная история. Девушка верит в предсказание, что ее будущий любимый явится к ней на корабле... На старинном, морском, я имею в виду, корабле, с такими вот полотнищами, парусами. С их помощью раньше использовали для движения силу ветра...
- А почему было не поставить простейший ветрогенератор? - невежливо прервал чернявый парень с такими же, как у Таи, нашивками сейсмографиста. Тая смутилась.
- Не знаю. Кажется, в древности простейшие конструкции считались наиболее эффективными. Но я вернусь к книге. Так вот, в предсказании было сказано, что эти паруса обязательно должны быть алыми. И вот девушка каждый день стояла у моря и смотрела - не мелькнет ли на горизонте алый цвет парусов ее будущего неведомого жениха. И такой юноша действительно нашелся. Он случайно узнал, полюбил эту девушку и приплыл за ней.
- Так в чем проблема?
- А как объяснить, откуда, например, Грей - так звали юношу - взял алые паруса? Это ведь всё равно, что двигатель перестроить современному планетолету. Представьте, вы влюбились в девушку, которая мечтает, скажем, увидеть садящийся рядом шаттл с алым выхлопом. Что бы вы стали делать?
Парень нахмурился:
- Попробовал бы с бортинженерами поговорить, объяснил бы.
- Чтобы они мудрили с двигателями, лишь бы их выхлоп девушке вашей понравилось?
- Ну, а этот, как его, Грей, откуда сам паруса взял?
- Так ведь тогда была частная собственность! Грей владел кораблем. Корабль возил грузы, а за это Грей брал деньги. Знаете, что такое, учили в школе? Денег было так много, что хватило на алые паруса. Он их просто купил.
- Капиталист он был, ваш Грей! - сердито буркнул паренек. - Лучше бы на дельное что деньги потратил. Хлеба купил голодным, буквари неграмотным.
- Да, наверное, так было бы лучше, - согласилась Тая, - но тогда не было бы красивой истории.
- Выходит, и у частной собственности есть свои преимущества? - подал голос Брок. - Пожалуй, эта история действительно слишком парадоксальна. Не думаю, что ее одобрят как художественное пособие.
Порт-Мохо был наземной гаванью подземных кораблей. Его начали строить, когда выход человека за нижний предел земной коры - границу Мохоровичича - казался фантастикой. Но уже давно были пройдены рубежи Голицына и Гутенберга-Холмса; одна только граница Лемана - между внешним и внутренним ядром - и оставалась еще непокоренной на пути к центру Земли. В Порт-Мохо Броку всё же устроили торжественную встречу - с проездом круга почета под парадным эскортом, с традиционной красной ковровой дорожкой, цветами и качанием на руках. Специально прибывший директор Планетологического института сказал речь, в которой касался больше своей научной тематики, в ответ Броку пришлось промямлить что-то маловразумительное. Он уже надеялся, что все необходимые формальности позади, когда за ним неожиданно увязался толстый усатый журналист, некий Силюр. И вот, вместо того, чтобы, во исполнение обещания, отметить возвращение с Таей, пришлось давать интервью.
Силюр, похоже, плохо ориентировался в терродромии, да и в Порт-Мохо ему было всё в новинку. Когда пол под ногами вдруг сильно задрожал, а на дальние скалы лег багрово-пламенный отблеск, интервьюер испуганно присел:
- Извержение?!
- "Саламандер". Ушел с седьмой площадки.
- Ага, понятно...
Журналист потихоньку приходил в себя, начинал оглядываться. Напоминающий сверху россыпь белых кубиков Порт-Мохо со всех сторон окружала величественная горная кальдера. Ее зазубренные пики - многоцветные, сложенные из неведомых на поверхности минералов - могли поспорить по высоте с альпийскими вершинами, но острие спицы Геофизического центра возносилась еще выше, так что с обзорной площадки открывался вид за иззубренный гребень гор. Там до самого горизонта простиралась бескрайняя удивительно гладкая серая равнина, которая, на самом деле, являлась океаном, покрытым слоем пемзы.
- Так вы, значит, первый человек, побывавший в земном ядре?
- Нет. Первыми в Ядре были Лысенко и Попов в шестьдесят восьмом. Потом состоялись экспедиции Ямагато, Лоуренса и де Сильва.
- Ну а вы?
- Мне удалось подойти к внутреннему ядру, границе Лемана. Это почти четыре пятых планетарного радиуса. Пять с лишним тысяч километров отсюда.
Силюр ехидно прищурился:
- Для космоса - скромненькая весьма цифра.
- Ну, возноситься на небеса не то, что спускаться в пекло.
Брок сел за столик с уже накрытым завтраком. Силюр, отдуваясь, устроился рядом, задумчиво разглядывая меню на экране подъехавшего подавателя.
- Значит, до центра Земли осталось всего ничего, - журналист остановил свой выбор на фирменном "магматическом рагу". - А что если просверлить нашу планету насквозь? Наладить напрямик транспортное сообщение с другим полушарием!
Брок взорвался сухим смехом:
- Представляю, что вы пишите в своих статьях! А я думаю, почему нас так упорно называют шахтерами. Не может быть такой шахты. В принципе! Никакой энергии не хватит поддерживать постоянный канал. Вы представляет вообще, как происходит наш спуск? По пути к центру Земли мы преодолеваем несколько поясов с совершенно разными физическими свойствами. По этой причине экспедиция может быть только многоступенчатой. Сначала с Поверхности стартует обычный литосферный пенетратор. Ну, не совсем обычный, тяжелого класса, чтобы доставить через земную кору к границе Мохоровичича трансмантийный паром. Паром этот, на самом деле, - сверхглубинная научная станция, дрейфующая в магматических течениях. Обычная такая станция может опуститься сквозь тектоносферу до границы Голицына, а если усовершенствованная - то пойдет и глубже, в нижний слой мантии, до границы Гутенберга. Дальше от парома отделяется капсула для проникновения в Ядро....
- А нельзя сделать универсальный корабль, чтобы сразу с поверхности и до центра Земли? А то в космос тоже ведь вначале летали на многоступенчатых.
- Нельзя! Проще уж соединить планер с батискафом.
Быстро расправившись с рагу, Силюр жестикулировал теперь пустой вилкой:
- Всё равно, в принципе, у вас - то же, что и в космосе. Я, пожалуй, так и назову статью - "Внутренний космос".
- Внутренний космос - это микромир!
- Тогда "Нижний космос"! - журналист продолжал гнуть свою линию. - Аналогия очевидна. Там, в центре Земли, ведь тоже невесомость, как в космосе. Представляю, как ваша капсула подлетает к внутреннему ядру, и перед вами вдруг открывается его металлическая поверхность.
- Открывается?! Послушайте, мы ведь даже взятые образцы видим только после возвращения. Вы там у себя не напишите, что, мол, я первым ступил на поверхность Ядра, водрузил флаг объединенного человечества...
Силюр поскучнел:
- Послушайте, Брок! Вот вы, действительно, герой, были там, где до вас еще никто... Но что вы там обнаружили, кроме своих приборов? Может, потому землю и роете, что в космос не пустили?
- Зря ты с ним так! - Тая осуждающе покачала головой. - Он же журналист. Ему наглядность нужна, грандиозность.
- А что мне ему показывать? Голд Роут? Так он же не самородок километровый прилетел смотреть. Пенетраторы наши, паромы - они внизу, снаружи не увидишь. Это на космодроме хорошо - все корабли на столе, как на ладони. А если журналист атмосферный челнок с тяжелым межпланетником путает...
- То это издержки профессии, - со смехом закончила Тая.
- Она у них вторая древнейшая, ты говорила, - Брок повернулся к жене. - А первая, забыл, какая? Строители пирамид?
На верхней палубе гулял соленый ветер. Весь состав экспедиции для реабилитации отправили на три пятидневки поработать на морской ферме. Голые пики Порта-Мохо, унылое пространство пемзовых полей вокруг них - давно пропали за кормой экранолета.
- Можно подумать, ты во всех вопросах компетентный! - Тая шутливо толкнула мужа в плечо. - А сам знаешь, например, почему пробивать кору решили именно здесь?
- Ну, я же не литосферник... Провал, вмятина как раз на стыке тектонических плит.
- Это сейчас тут разлом, а раньше как раз самая плита была. И провал не просто так появился. Очень интересное это место. Сердце всей прошлой цивилизации. А остался один провал. Только и можно, что внутрь Земли через него лазить.
Тая вмиг погрустнела, оперлась о поручень, смотрела на проносящуюся внизу поверхность моря, где в прозрачно-чистой воде мелькали быстро отстающие дельфины. Ветер трепал ее короткие светлые волосы.
- Здесь жило около миллиарда человек. Золотой миллиард, как его тогда называли. И от них ничего не осталось, даже могил. Даже памяти. Только совсем недавно мы смогли более-менее представить всю картину, когда изучили архивы, что уцелели на периферии
- Что здесь было, Тая?
- Большие и малые острова с очень приятным климатом. А на них два величайших мегаполиса в истории человечества - Сингап и Багаван.
- О них, вроде, слышал.
Брок никогда не интересовался историческими науками. В геофизическом интернате из всех историй важнейшей считали естественную. Но основные даты, конечно, вызубрил. Минус 195-й год - Первая революция, Совьюн, 163-й - Вторая революция, Хуаго. 121-й - конец Совьюна, глобальная гегемония Еврама. 97-й год - присоединение к Хуаго Ниппона, Чосона, Халхи, Хэйлу и Вьета. 90-й год - Третья революция, Халифат. 75-й год - раздел Азии между Хуаго и Халифатом. 53-й год - конец Еврама, расцвет Багавана и Сингапа. Ну а дальше и вспоминать не хочется - полвека сплошных кризисов, конфликтов, сползания к Последней войне...
- А ты слышал, что Сингап с Багаваном начинались как крошечные поселения на задворках мира? Но вот потом вырвались вперед, стали мировыми центрами. И всё - благодаря самой передовой тогда организации, полному интеллектуальному превосходству над остальными. Конечно, за ними стояла и военная сила. Именно Багаван вложил душу в Халифат, реформировав ислам, а Сингап революционизировал конфуцианство. И господству Еврамерики пришел конец. Еврамы были вынуждены отступить, их скупили на корню, разорили, взяли себе всё ценное. Победители превратились в суперполисы, равных которым не было и нет. Даже мы во многом не достигли их уровня. Я думаю, таков закон развития. Уходящее грандиозней приходящего ему на смену. Неандертальцы были крупнее и сильнее кроманьонцев, Римская империя - более развитой, чем средневековая Европа. Это и нас касается. У нас зачастую нет того, что было в Сингапе и Багаване. Но, например, космические исследования их совсем не интересовали. Дальше Луны они, кажется, вообще не летали, хотя могли бы добраться до края Солнечной системы
- Видишь, не такие мы и отсталые на их фоне!
- Виль! Ты не понял. Они не были лучше, они были другими! Много знающие и умеющие, но холодные и пустые в душе. Поэтому их могущество было иллюзорным. Они только и думали, как удержать свое господство. Чем больше процветали, тем сильнее боялись потерять власть. И каждый старался повернуть недовольство на своего соперника. Сначала они старались не трогать друг друга, воевали чужими руками - верх брал то Халифат, то Хуаго, но потом война затронула уже и сами сверхгорода. Они уже не могли остановиться, на каждую новую систему вооружения другой находил столь же совершенную защиту. Никто в точности не знает, что произошло, но в итоге и Сингап, и Багаван были уничтожены вместе со всем архипелагом. Сейчас на их месте - та самая впадина к северу от Австралии, где находится Порт-Мохо. Такой катастрофы не бывало с гибели Атлантиды. Повезло еще, что оба сверхгорода находились в одном регионе. Остальные не так пострадали...
- Ничего себе не пострадали! Ты ведь об Обнулении говоришь? Мы же еще на первом курсе наносы нулевого года на практике изучали. Цунами до Гималаев доходили, в Средиземное море из Красного перехлестывали.
- Да, Халифат и Хуаго после катастрофы уже не оправились. Они находились слишком близко к очагу, к тому же их централизованная организация не пережила гибели супергородов. Возрождение начали отдаленные автономные коммуны. Но это уже начало становления нашего мира.
- Коммунистического!
- Сингап и Багаван тоже были коммунистическими.
- Как?! Но они же, ты говорила...
- Они потому и одержали верх над еврамами, что понимали - при том уровне экономики, социального и интеллектуального развития стихийное саморегулирование недопустимо, необходимость рациональной организации общества становится слишком очевидной. Но, всё же, до конца они эту теорему не решили... Что значат эти буквы на нашей эмблеме?
От неожиданного вопроса Брок вздрогнул и взглянул, куда указывала Тая - на украшавшее рубку экраноплана стилизованное изображение воспаряющего крылорукого человека, под ним три буквы архаичного алфавита - L E F. Произнес древний девиз заученно, как в первичной школе:
- Liberte! Egalite! Fraternite! Свобода! Равенство! Братство!
Тая кивнула:
- Вся трагедия прошлого в том, что три этих базисных принципа никак не соединялись вместе. В древности, в лучшем случае, могло быть одно Братство, но самые яркие примеры бескорыстного служения людям были не в силах изменить эпоху. Ухватились, было, за Свободу. Потом за Равенство. И целый век, вместо того, чтобы соединить индивидуальность с коллективизмом, сталкивали их в мировом противостоянии. Но и так, и так получался либо хаос, либо мертворожденные структуры. Сингап и Багаван ближе других подошли к пониманию принципов сбалансированного общества. Их коммунизм был уже реально действующей моделью. Каждому индивиду было найдено его место - определены потребности и обязанности, общая и специальная компетенция, степень влияния на принятие решений. Казалось, баланс между Свободой и Равенством был, наконец, достигнут. Пытались присоединить к ним и Братство, культивируя религиозные доктрины. Но религия, если и годилась, то для общества бедности, при изобилии она уже не срабатывала. Да и все эти рационалистические построения оказалось слишком искусственными. Люди в идеальном обществе по-прежнему были несвободными. Настоящий коммунизм должен был прийти не как государственная реформа, а как естественный процесс. Новое общество могло лишь вырасти само из себя, изнутри самого человека. После Обнуления общая борьба и упорный труд коммун за возрождения мира породили Истинное Братство, а ней пришли и истинные Свобода и Равенство. Только тогда человечество смогло стать братским союзом свободных и равных!
Брок улыбнулся. Хорошо, что Тая, наконец, вернулась из мрачных исторических глубин к омытому светом настоящему. Была б его воля, начинал историю прямо с нуля! 1-й год - Конференция Спасения. 5-й год - Мировая Федерация Коммун. 12-й - Единый энергоплан, освоение Сахары и Австралии. 17-й - освоение Арктических архипелагов и Антарктиды, первая лунная база. 25-й - первый полет на Марс. 33-й - первая экспедиция в литосферу Земли. 40-й - первая экспедиция в мантию Земли, полеты на Венеру и Меркурий. 50-й - полет в систему Юпитера. 60-й - в систему Сатурна. 68-й год - первая экспедиция в ядро Земли. Всего десять лет назад! Какая, в сущности, разница, так ли важно знать - до каких безумных преступлений, искажений человеческой природы доходили в этих краях до нулевого года? Сейчас здесь радостно сияет теплое Индонезийское море, а под ним всё глубже идут к центру Земли мужественные, смелые люди.
На зооферме Хуай-Цилинь жили в продуваемых бризом бунгало, что выстроились цепочкой на белом коралловом песке у самой кромки прибоя. Дальше вглубь острова шумели перистыми листьями высокие кокосовые пальмы. За ними просматривалась лагуна, разгороженная загонами, а на берегу под бетонными навесами уходили под воду тоннели в технические помещения. Прибывших с "Файр Ривер" поделили на три бригады - корабельного экипажа, ученых-мантийщиков и трансмантийщиков (или, как они себя всё чаще называли, - ядерщиков). Последняя бригада была самая маленькая и самой молодой по составу - ведь такой же совсем юной наукой была и практическая ядерная геофизика. Но трансмантийная бригада старалась изо всех сил восполнить малочисленность и недостаток жизненного опыта боевитостью и напором. На ежевечерних общих собраниях ядерщики с торжеством демонстрировали сводки об удоях своих подопечных. В неофициальном соревновании ядерная бригада далеко обошла мантийщиков, хотя лидерство корабельщиков оставалось пока неоспоримым.
Броку нравилась простая жизнь на ферме. Ранним утром, после дойки, выводить ламантинов на подводные пастбища, следить за тем, чтобы морские коровы не забредали на трассы грузобарж - на спинах некоторых животных памятными знаками белели шрамы от винтов. Ну, а когда по-южному быстро опускались темные сумерки, надо было гнать стада обратно в бассейны загонов. После ужина оставалось еще время посидеть с Таей на веранде за стаканом ледяного кокосового молока, полюбоваться ночным морем под яркими тропическими звездами, немного потанцевать под рокочущую музыку ансамбля курсантов-практикантов. Это было не просто отдыхом от экстремальных условий и умственного напряжения. Брок чувствовал, как сейчас в его голове, свободной от привычной нагрузки, вылеживаются добытые в глубине сведения, неспешно и подспудно находят себе места в постепенно выстраиваемых логических цепочках.
Потом, когда он вернется к обычной работе, всё это еще предстоит извлечь, оформить и проанализировать, превращая предположения в обоснованные выводы, формулируя Общую Теорию Ядра, создание которой еще не близкое дело. Но уже сейчас он ясно видел основные черты... Также ясно Брок представлял и то, что устройство сердцевины Земли, механизм происходящих там процессов, станет окончательно понятным только при изучении центра. Можно до бесконечности строить гипотезы и высказывать догадки, простукивать и просвечивать земные внутренности с сейсмостанций и спутников, но в конечном итоге кто-то должен был спуститься в самую глубокую глубину и узнать, наконец, все её тайны.
Истекала вторая пятидневка пребывания в Хуай-Цилине. По вечерам Брок уже начал, к легкому неудовольствию Таи, набрасывать метки по следующему спуску. Откладывать его не имело смысла, а вот доклад в Институте вполне мог подождать, тем более что докладывать, кроме предположений, было особенно нечего. Значит, надо резервировать место под капсулу уже на следующее погружение "Файр Ривер". И готовить саму новую капсулу. Брок успел передать заказ в конструкторское бюро. Там восхитились требуемыми параметрами и были полны энтузиазма закончить работу в самое ближайшее время.
Первый день третьей пятидневки не задался с самого начала. Постоянно что-то барахлило в катере, приходилось всплывать и перенастраивать его заново. Во время одного из таких всплытий в оставленном без присмотра стаде произошло ЧП. Молодой телок по дури залез в трюм какой-то проржавелой посудины, лежавшей на дне, и, естественно, там застрял. Брок плохо понимал язык сторожевых дельфинов-байцзи и, тем более, сам не мог им объяснить - что надо делать. Оставалось только самому нырять в маске и вытаскивать глупомордое создание из западни. Дюгоныш, в результате, повредил заднюю ласту, и пара взрослых тащила его к лагуне, зажав между собой мощными крупами. Брок следовал за ними на катере, то и дело ловя на себе осуждающий взгляд вожака. А впереди еще был неприятный разговор с ветеринаром.
Вечером после ужина вместо обычного оглашения сводок слово взял капитан Зегерс. Он и на берегу продолжал держать себя как командир не только корабельного экипажа, но пестрого сборища ученых. Зегерс поднялся на возвышение невысокой эстрады (обычный в это время курсантский ансамбль отсутствовал) и расхаживал там, заложив руки за спину, пока в зале не утих последний шум. Убедившись, что все готовы его внимательно слушать, капитан достал из кармана кителя сложенный листок бумаги, развернул и стал не торопясь читать вслух:
- Директорат и Ученый Совет Планетологического института. Постановление номер... Вчерашним днем. Пункт первый. Одобрить предложенную Мировым советом коммун Большую Марсианскую программу. Пункт второй. Перераспределить исследовательские фонды для обеспечения реализации Марсианской программы в отведенные сроки. Пункт третий. Произвести скорейшую переквалификацию научного и технического состава, необходимого для работы на Марсе... Теперь касательно конкретно нас. Приложение, пункт восемь. Приостановить Программу проведения сверхглубинных геофизических исследований. Задействованное в программе оборудование, включая тяжелые системы, демонтировать для перебазирования на Марс. В скобочках - База Мелас. Сроки выполнения... Ну, должны справиться. Переподготовка персонала - в рабочем порядке непосредственно на месте. Всё!
- То есть как это всё?! - вскочил кто-то самый горячий из астеносферной группы, - Почему так вдруг? Почему нас даже не поставили в известность?
- Думаю, всем и так всё понятно! - раздался чей-то громкий голос. От бокового входа к эстраде шел плотный человек, чья выправка соответствовала его форме офицера Космофлота.
- Дунаев, комиссар Базы Мелас, - коротко представившись, офицер встал рядом с Зегерсом. На лацкане марсианина алел значок члена Мирового Совета. - Думаю, все вы хорошо знакомы с настоящим положением на Марсе и необходимостью Большой программы. Скажем так, либо нам сейчас надо сосредоточить там все силы, либо вовсе уходить с планеты, капитулировать перед трудностями. Мы возлагаем на вас, внутрипланетчиков, большие надежды, прежде всего - в ликвидации энергетического голода. У нас уже работали два малых пенетратора, и результаты весьма обнадеживающие. Думаю, если геофизическую флотилию перебросить достаточно быстро, пока не завершилось противостояние, то можно будет уже говорить о самообеспечении колонии.
- Как долго наши суда будут задействованы на Марсе? - перебил Брок. - Когда они вернутся на Землю?
- Генеральная цель внутрипланетного флота на Марсе - вывод добычи глубинных ископаемых на заданные Большой программой мощности. У нас амбиционные цели. Марс будет главным рудником человечества! В этом, кстати, еще одна причина перебазирования геофлотилии. Мировой Совет считает, что масштабные глубинные разработки на Земле небезопасны и должны быть перенесены на Марс. То есть возвращения не предполагается.
- А наука?
Дунаев улыбнулся:
- Товарищи ученые, прошу не беспокоиться. Мы не против науки, мы всеми руками - за! Продолжайте, пожалуйста, у нас на Марсе, так же, как и на Земле, работать. Мы вам мешать не будем. Наоборот, теперь внутрипланетные исследования получают от Мирового Совета максимальную поддержку. В Скиапарелли организуется академический филиал, в Меласе будет Центр глубинной ареологии. Штаты по высшему уровню. Всех туда приглашаем. Всех, всех, без исключения!
В зале оживленно зашумели. Попасть во Внеземелье до сих пор считалось большой удачей. В Планетологическом институте Земной сектор многие называли последним пристанищем неудачников, там даже в аспирантуру не было конкурса. Теперь же смирившиеся с приземленным существованием геофизики вдруг получали путевку в Космос! И не на орбитальные станции, не на Луну - а сразу на Марс! Брок понял, что всё кончено, но в нем уже поднимался поток бешенной ярости. Он почти выкрикнул, перекрывая ликующий гомон:
- Ну, а на Земле!? Здесь, на Земле, как мы сможет продолжать научную работу без тяжелых систем?
Дунаев покачал головой:
- Мировой Совет считает, что внутрипланетарные изыскания на Земле больше не актуальны. Нынешний рудодобывающий комплекс удовлетворяют уже разведанные источники, а рост добычи, я уже говорил, не предполагается. Наоборот, планируется сокращение. Экология!
- Как же фундаментальные исследования?!
Дунаев терял терпение, да и остальных настойчивость Брока, похоже, начинала раздражать.
- Послушайте, как вас там (Брок! Брок! - послышались подсказки со всех сторон), Брок! Говорю вам еще раз! Если вам для фундаментальных исследований на глубине нужны тяжелые системы, вы сможете спокойно продолжать свою работу на Марсе. Я вам это гарантирую!
- Марс не Земля.
- Да!? А я не слышал, чтобы общность происхождения и геологический состав внутренних планет ставились под сомнение. Может быть, у вас и Луна из сыра сделана?
В зале раздался дружный смех. Капитан Зегерс делал Броку какие-то предупреждающие знаки. Однако тот продолжал уже проигранный бой:
- Марс не Земля! Или у него уже появилось магнитное поле? Как прикажете изучать его генерацию у вас на Марсе? А ведь этот вопрос, по Эйнштейну, - одна из пяти главных проблем физики. Подумайте, мы сейчас в шаге от решения важнейшего фундаментального вопроса мировой науки. И для этого не надо лететь на край Вселенной. Достаточно просто пройти оставшуюся тысячу километров вниз! На это и понадобится-то всего год, другой...
- То есть вы хотите, чтобы десятки тысяч людей на Марсе продолжали этот год жить во временных модулях с жестким лимитом на всё, лишь бы только вы могли спокойно закончить на Земле свои эксперименты? - рот комиссара сжался в жесткую линию. - Не выйдет! Наука у нас не ради науки. Она должна служить людям! И то, что тяжелые системы пойдут на Марс - это решение во благо всего человечества!
- Почему вы один решаете за всё человечество?! - вспылил Брок
- Брок, остановитесь! - Зегерс чуть повысил голос, для него это было равносильно крику. - Понимаю, как вы расстроены, я сам не в восторге от перспективы начинать с нуля на новом месте. Не ничего не поделать... Мировой Совет не просто так принял Марсианскую программу. Значит, человечество действительно считает скорейшее освоение Марса более нужным, чем наши изыскания.
- Так считают все сознательные люди! - торжествующе произнес Дунаев. - Хотите, проведем голосование прямо здесь? Я уверен, что товарищ Брок окажется в меньшинстве!
- А кто будет голосовать? - у Брока срывался голос. - Я готов обсуждать актуальность исследования Ядра с теми, кого считаю компетентными в этом вопросе. Таких здесь не больше, чем пальцев на руке. Остальным же все равно, где работать. Им просто хочется, чтобы их теперь считали космонавтами...
И тут Броку дали по полной. На него разом обрушились все. Обступив тесным кольцом, хлестали, молотили язвительными, уничижающими фразами, на которые Брок какое-то время еще успевал отвечать, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону к сливающимся в цветные пятна лицам. Он узнал, что задирает нос. Что без труда тысяч так презираемых им простых людей он никогда не смог бы проникнуть в Ядро. Что слишком уж хочет стать первым человеком в центре Земли. Что давно было видно - с ним не всё в порядке.
Брок пришел в себя на самом дальнем конце острова, где у причала в мертвом свете дежурных фонарей автоматы загружали ночной лихтер. Холод, идущий от контейнеров с замороженным мясом, освежал горящее лицо. Глаза кололи ледяные сосульки. Да... Еще утром будущее представлялось таким радужным - впереди его ждала новая экспедиция, которая, возможно стала бы ключом к разгадке последних тайн Земли... И вот вдруг катастрофа. Он не злился на своих товарищей, разве что - на собственную горячность. У него и прежде бывали яростные стычки с коллегами, когда ни он, ни те не стеснялись в выражениях. Хорошо, что теперь не принято копить обиды. Уже завтра никто не вспомнит о его словах, по крайней мере - не напомнит в упрек. Но это, всё равно, ничего не меняет. Завтра ему придется вместе со всеми собираться на Марс. Потому что так решил Мировой Совет. Потому что Мировой Совет лучше знает, что надо человечеству, а, значит, и ему, Броку...
- Я горжусь тобой!
На горящий ртутным светом песок легла контрастом черная тень. Ах да, Тая... Он и забыл совсем, как она кинулась ему на помощь, расталкивала, кричала что-то о несправедливости, самоуважении... Потом привела за руку сюда. Или он сам привел ее за руку? Брок с досадой вздохнул, отворачиваясь к слепому мраку моря:
- Тая! Ну, тебе-то, откуда знать, прав я или нет? Ты же в геофизике, как я в истории. Может, я, действительно, только зря трачу ресурсы, которые нужны другим людям. С чего ты взяла, что я способен сделать что-то важное? Кому, кроме меня, надо знать строение внутреннего ядра, кристаллическое оно или аморфное?
Тая опустилась на песок рядом с ним:
- Виль, я не знаю, прав ты или нет, как ученый. Но то, что ты сегодня сделал, как человек... Помнишь, я тебе говорила про Сингап и Багаван. Если что и погубило их систему - это вера в ничтожество малого перед многим, нетерпимость к особому мнению, требования единомыслия. Опасность пойти по их пути стоит и перед нами, мы тоже можем превратиться из равных в послушных. Я видела тебя, видела твою веру в собственную правоту. Ты должен отстаивать свои взгляды. Пусть ты будешь один против всего Мирового Совета! Ты должен добиваться пересмотра решения, раз считаешь его неверным.
- Конечно, я составлю, как положено, записку с особым мнением. Но это ничего не решает.
- Почему?
- Тая! Ты будто живешь в прошлом, исчезнувшем мире... Хотя, если честно, мне кажется, сейчас я сам жалею, что то время прошло. Ведь тогда можно было просто пойти и купить. Всё бы продал, работал бы, как чёрт, но купил свой паром, пошел бы в Ядро с собственной научной экспедицией.
Тая тихо засмеялась:
- Виль! Ты невозможен! И ты совсем не знаешь истории. Экспедиция в земное ядро - это ведь на порядок дороже космического полета. Такое частному лицу было бы не по средствам. Даже когда, еще раньше, снаряжали морские экспедиции - их не один, пусть богатый, человек готовил, специальные сообщества организовывали. Так что пришлось бы тебе идти к государству. А государства тогда интересовались лишь тем, что имело отношение к войне. Например, через Ядро к противнику подкопаться и лавой его залить. Или, в лучшем случае, соревновались бы - какое государство первым к центру Земли выйдет. Ну, это чистый спорт, науки там было бы немного - лишь бы добраться, хоть совсем без приборов. Как в минус 143 году на Луну. Прилетели туда еврамы, флаг поставили и улетели. А загадку масконов - это уже нам разрешать пришлось. Нет, по-настоящему только в нашу эпоху большая практическая наука началась.
Брок встал, отряхивая штаны. Ему неожиданно пришла в голову одна идея. Он вновь посмотрел на то, что зацепило его внимание - новенькая трифибия, на которой прибыл на остров комиссар с Марса. А ведь, пожалуй, тот журналист был не так уж неправ. Вот тебе, пожалуйста, и планер, и батискаф.
- Тая! Извини, я устал. Иди спать, уже поздно, завтра много дел... Я еще немного постою здесь, успокоюсь.
Она ушла, опустив голову. Этой ночью Брок так и не пришел в их бунгало. Не нашли его на следующее утро и на ферме.
Северная Австралии - бесплодная пустыня, окончательно обезлюдевшая после катастрофы нулевого года, начала использоваться для геофизических исследований еще до строительства Порта-Мохо. Сейчас здесь, в Типперери, было что-то вроде музея, а по соседству возвышались похожие на древние башни излучатели полигона дистанционных систем. И музеем, и полигоном заведовал один человек - ветеран сверхглубинных погружений Карлос де Сильва. Выслушав предложение Брока, он, кажется, потерял от неожиданности дар речи. Пока де Сильва продолжал молча разевать рот, Брок пошел к бронированной сфере "Мамонта", самого первого глубинного корабля. Урановый котел раскалял вольфрамовую скорлупу десятиметрового ореха, и тот начинал неспешный путь вниз, постепенно проплавливая себе дорогу сквозь горные толщи. Поговаривали, что "Мамонтов" придумали еще до обнуления и что они-де и стали тем самым оружием, из-за которого провалились под землю Сингап с Багаваном.
- Слушай, если ты это серьезно, пойдем вдвоем!
Брок посмотрел на де Сильва, подкатившего на инвалидной коляске:
- Ты же знаешь, после того случая с Лысенко и Поповым все капсулы делают одноместными.
- Тогда, скажи, с какой стати я должен тебе помогать?!
- Потому что это последний шанс проникнуть во внутреннее ядро. - Брок потер ладонью шершавый бок "Мамонта". - Скоро у тебя тоже ничего не останется, кроме музейной рухляди. Всё заберут на Марс, как только закончат в Порт-Мохо. Людей-то уже забрали? Это нам только на руку, не будет лишних разговоров. Наверху ты один справишься, а внизу буду я. Еле-еле успел заказ на капсулу вместо Мохо сюда перенаправить. Но скоро ее хватятся. Надо спешить, хотя вряд ли они догадаются, что мою капсулу можно запустить с твоего полигона
- И вряд ли вообще кто поверит, что мы могли договориться! - де Сильва встопорщил в усмешке жесткие усы. - Идея достаточно безумна, чтобы получилось... Но ты понимаешь, какие у тебя шансы? Из моих зондов возвращался только каждый пятый. И я не спускал их ниже двух тысяч километров. А ты хочешь уйти на шесть!
- Но там же будет не слепой зонд. Там буду я!
- Слушай, стервец. Если вернешься, а ты обязательно вернешься, вторым после тебя, моя очередь. И не смей приближаться к центру, - де Сильва крутанулся на своей коляске. - Это за мной!
План Брока был до крайности авантюрным, но позволял отправить капсулу в Ядро без пенетратора и парома. Для этого надо было просто воспользоваться системой глубинного зондирования, которой уже пять лет занимался де Сильва. Успехи у того были довольно скромными, управление по энергошнуру давало сбои, и зонды-автоматы терялись один за другим. Но теперь Брок предлагал отправить вместо зонда свою сверхсовременную капсулу. Капсула, таким образом, превращалась в универсальный корабль, способный пройти через все слои до самого центра Земли. Теоретически мощностей полигона должно было хватить, но спуск обещал быть непростым. Не случайно де Сильва предложил спустить вслед за капсулой еще несколько зондов-ретрансляторов, чтобы они образовали цепочку, связывающую Брока с поверхностью.
Технологически запуск зонда мало чем отличался от сброса капсулы с парома. Правда, Броку пришлось залезать в капсулу заранее и ждать почти два часа, пока погрузчики спустят ее на элеваторе в подземную стартовую камеру. Все это время де Сильва разговаривал с Броком по радио, рассказывал о том, как ездил в Айрес заново знакомиться с младшей дочерью, только что выпущенной из интерната. Брок знал, что Карлос с женой долго добивались права самим воспитывать детей, дошли до Мирового Совета, но и там получили отказ. Вскоре после этого в очередной экспедиции у де Сильва случилась нелепая авария. Уже после возвращения Карлос прямо на пароме попал под статический разряд. Лишился ног и был переведен на дистанционные исследования, освободив, таким образом, место для Брока...
Капсулы для исследования Ядра были совсем небольшими и, как сказала, когда впервые их увидела, Тая, - "веретенообразной" формы. Если же снять сравнительно тонкую обшивку, то больше всего капсула напоминала крайне сложный компактной энергоприбор - собственно, она и была устройством по управлению сверхмощными энергопотоками с добавлением максимума научного оборудования и минимума систем жизнеобеспечения. В тесной кабине - кресло с пультом - Брок сидел в одном легком костюме. Бывшие когда-то в ходу термоскафандры сейчас могли вызвать только смех - утрать капсула герметичность, защитить не смогли бы и метры асбеста. Столь же нелепой представлялась и знаменитая ампула с цианидом у первых трансмантийщиков - при внешнем пробое всё произойдет так быстро, что не успеешь заметить. Единственное, что было у Брока - кислородная маска, скорее на случай нервного спазма, чем технических неполадок.
Де Сильва сказал, что включает системы. На этом радиосвязь с командным пунктом прервалась. Теперь вместо живого голоса - только расшифровка автоматом модулированных сообщений. Капсула вздрогнула, поднимаясь из раскрытых захватов в коконе замкнувшегося вокруг силового поля. У Брока сухо закололо кожу, шевельнуло волосы как от статического электричества. По заверениям специалистов, подобные ощущения были обычными фокусами психики, реакцией на осознанное пребывание в энергетическом "пузыре". Во всяком случае, неприятные ощущения, как обычно, скоро прошли. Брок успел запоздало подумать, что надо было бы послать сообщение Тае, но тут, наконец, на табло вспыхнуло "пуск", и стало уже не до посторонних размышлений.
Внизу разверзлась бездна. Ничто не было в силах удержать впившуюся в земную твердь иглу капсулы, которая стремительно уходила вниз, протягивая за собой огненную нить энергошнура. Ощущения не очень отличались от спуска на скоростном лифте, когда желудок подпрыгивает к голове. Потом капсула прибавила ускорения, так что Брок взлетел бы под потолок, не будь пристегнут к креслу. Он не успел опомниться, как были пройдены первые десятки километров - твердые граниты и базальты, и вот уже капсула промчалась на максимальной скорости через границу Мохоровичича и вошла в огненную жидкость астеносферы. Обычный спуск в мантию на пароме занимал несколько суток, но капсуле с ее ограниченным ресурсом было нужно пройти весь этот путь за считанные часы. Капитан парома мог выбирать наиболее благоприятный маршрут, ориентируясь на магматические течения и расположение погрузившихся в мантию литосферных обломков. Жестко связанная энергошнуром с поверхностью капсула практически не могла маневрировать. Оставалось надеяться, что на пути ее молниеносного падения не окажется зон нестабильности, угрожающих разрывом шнура. Именно на этот случай де Сильва и должен был посылать вслед за капсулой автоматические зонды для поддержания канала.
Пришедший по шнуру модулированный сигнал сообщил об отправке первого из них. Брок был в четырехстах километрах от Поверхности. Летел бы вверх - уже космос, вакуум и абсолютный ноль. А здесь за бортом - две тысячи кельвинов и триста тысяч атмосфер. При такой температуре и давлении жидкий оливиновый расплав астеносферы перерождался в вязкие и густые шпинельные массы пояса Голицына. Интересно было бы поглядеть на это вживую - как зеленоватый оливин становится пурпурно-черной шпинелью. Впрочем, едва ли человеческий глаз смог бы воспринять это в привычных цветах. Еще полтораста километров - и новый фазовый переход, ниже которого шпинель превращалась в перовскит - что-то вроде расплавленного стекла с твердостью алмаза. Впрочем, это были лишь только легкие шлаки над жидким металлом земного ядра. Пока спуск проходил просто замечательно, де Сильва передавал, что подкрепил энергоколодец между капсулой и поверхностью еще одним промежуточным зондом.
Над головой было уже две тысячи километров, капсула продолжала быстро спускаться в нижние, гораздо более плотные и малоподвижные слои мантии. Брок отправил наверх короткий отчет с сообщением о состоянии магматической активности. Магма была спокойна, сильных конвекционных течений в районе спуска не наблюдалось, сделанный накануне по данным сейсморазведки благоприятный прогноз вполне оправдывался. Однако перед дальнейшим спуском Брок решил остановиться. Он только сейчас заметил, что со времени старта прошло уже семь часов. Хорошо было бы отдохнуть, перекусить, а заодно и подождать, пока подойдут запускаемые следом автоматические зонды. Идти дальше без надежной связи с поверхностью было бы крайне необдуманно. Обычно на пароме, вставшем у пограничного с Ядром слоя, регулировкой уходящего вниз канала занималась целая бригада оперативников. Не всегда помогало и это. В 69-м при втором спуске в Ядро Лысенко и Попова шнур был разорван и капсула потеряна... Удастся ли удержать канал де Сильва, с дистанции почти в три тысячи километров от рубежа Гутенберга?
Постепенно снизив скорость спуска до допустимого минимума, Брок принялся за обед. Выдавил из тюбика рыбного паштета. Да, это не лангусты под острым соусом, которыми он лакомился с Таей в Хуай-Цилине. Взял второй тюбик, стал подбрасывать его в руке. Интересно, это из-за отрицательного ускорения или он действительно стал тяжелее? Капсула приблизилась к точке гравитационного максимума. Впрочем, по сравнению с поверхностью сила тяжести здесь увеличилась всего на одну десятую. Глубже, в Ядре, с гравитацией всё будет гораздо интересней. Брок не заметил, как задремал, подперев голову рукой.
Ему опять приснился тот день, пятнадцать лет назад, когда он вместе с другими курсантами ареологического кружка приехал в Кайену - проситься на Марс. Тогда тоже было великое противостояние, и юный Виль, как и все, бредил марсианским бледно-лимонным небом и пустынями цвета обожженной глины. Накануне всю ночь курсанты пробыли на набережной, ждали повторяющегося каждый час великолепного зрелища - стартующей с Куру ракеты, которая чертила огненную спицу над океаном, уносясь к черному небу, где низко, казалось, совсем рядом, сиял красной горошиной Марс. Брок был уверен, что его обязательно возьмут строить первые марсианские города, в кружке он был среди первых... Но, наверное, сказалась бессонная ночь. На центрифуге ему стало плохо, поэтому до теоретических экзаменов его просто не допустили. Во сне Брок вновь почувствовал гложущие сердце тоску и отчаяние. Он снова уходил, глотая слезы, по горячим плитам из Ариан-центра, раздавленный центрифугой и своим горем, обещая себе показать, показать им всем...
Проснулся от боли в затекшей руке. Не сразу вспомнил, где он - гладкие округлые стены, блеск приборов... Пока он спал, подошел промежуточный зонд-ретранслятор. Встал сверху всего в нескольких километрах, подкрепляя энергоканал с поверхности. Теперь можно было продолжать двигаться к Ядру. Брок вновь стал набирать скорость, но осторожно - впереди был рубеж Гутенберга. Капсулу заметно тряхнуло, потом еще и еще... Фазовый переход, чистая диалектика, постепенный баротермический рост дает скачкообразное изменение физических свойств среды. Несколько раз казалось, что капсулу вот-вот вынесет из энергоканала, но Броку удавалось подправлять боковой дрейф. Еще несколько напряженных минут, и мир вокруг кардинально изменился.
Верхние слои внешнего ядра трансмантийщики называли Адом не только из-за скверного характера этой активной и непредсказуемой стихии. За бортом бурлила кипящая сера, чуть разбавленная железом и никелем. Температура расплава достигала пяти тысяч кельвинов! Это даже не сказочный котел для грешников. Примерно столько градусов имеет разреженная плазма на поверхности Солнца, но здесь серные потоки сдавлены до плотности свинца. И вот в этих раскаленных до звездных температур недрах Земли оказалась ничтожная капля белковой жизни, пробираясь всё дальше в сторону центра... Но маленькая капсула была лишь кончиком, остриём луча колоссальной концентрированной энергии, посланной человечеством в ядро Земли. Собственно, что ему окружающее пекло - отгороженная от внешней среды мощным силовым полем капсула могла бы проникнуть даже в Солнце, даже в антиматерию! Но энергозатраты на пребывании в Ядре были действительно фантастические. Энергошнур работал на полную мощность. Помимо поддержания защитного кокона, нужно было еще забирать энергию обратно, для охлаждения.
Многие крупные геофизики не пожалели бы несколько лет жизни, лишь бы очутиться в жидком внешнем ядре. Но Брок уже бывал здесь, он стремился дальше, к внутреннему ядру. Снаружи происходило по-настоящему фантастические вещи. Серные слои остались далеко наверху, вокруг бушевал невидимыми штормами и течениями сверхплотный металлический океан, порождая радиационные и магнитные бури. Гравитометры показывали быстрое падение силы тяжести; Брок чувствовал эйфорию от наставшей приятной легкости. Он уже преодолел глубину, которой достиг в прошлый раз. В самое ближайшее время капсула должна была пересечь границу Лемана между внешним и внутренним ядром. К поверхности по энергоканалу ушло короткое сообщение для де Сильвы. Сейчас человек преодолеет еще один рубеж, поставленный перед ним природой!
Сверху неожиданно пришел приказ возвращаться.. Неужели у Карлоса сдали нервы? Брок не стал отвечать, лишь подтвердил получение и прервал модулированную связь. Теперь управление капсулой было полностью на нем. Судя по приборам, он уже был во внутреннем ядре! Скорость капсулы резко снизилась... Столкнувшись с совершенно неизвестными характеристиками среды, анализаторы варьировали программы настройки силового поля, предостерегая пилота от поспешных действий. Но Брок не мог долго ждать. Спуск продолжался уже двенадцать часов, а впереди была еще основная работа и возвращение назад. Он двинулся вперед, стараясь зафиксировать глазами весь оркестр приборов, свести из их парадоксальных, взаимопротиворечащих показателей единую картину новооткрытого мира. Возможно, тот смешной журналист снова оказался прав. Чтобы понять Ядро, надо почувствовать его, буквально взглянуть на него собственными глазами. Технически это вполне выполнимо. Можно, в сущности, спускаться вообще без оболочки, в одном силовом поле. Но хватит ли у него мужества видеть вокруг, на расстоянии вытянутой руки, рдеющие немыслимым жаром внутренности Земли? После минутного мечтания Брок вновь вернулся к напряженной работе. Вместо решения старых задачи, которые он так надеялся здесь обрести, возникали новые загадки, новые вопросы. В его воображение вспыхивали удивительные идеи, рождались невыразимо прекрасные гипотезы... Он шел к источнику ответов, а увидел перед собой бескрайнее море поиска, по которому можно было плыть дальше в любую сторону, плыть в бесконечность...
Сюда надо было приходить вновь и вновь, меняя перед лицом новых открытий ветошь старых представлений. И ветошь старых приборов, которые теперь могли лишь давать отрицательные характеристики - чем внутреннее ядро не является. Оно не было ни кристаллическим, ни аморфным, ни плазменным, ни газообразным. Этому не было привычных названий. Но что оно на самом деле? В шести тысячах километрах от поверхности крайности соединялись воедино - кристалл и газ, сверхтяжелые и сверхлегкие элементы, исчезающая гравитация и нарастающие до предела давление и температура этой странной, удивительной среды. Возможно, в глубочайших недрах Земли сохранилось то самое первозданное звездное вещество, с которого начиналась Солнечная система... Собственно, для первого раза и хватит. Данные приборов легли в память анализаторов, образцы нашли себе место в силовых ампулах. Разве что... Были гипотезы о существовании еще одного, совсем крохотного центрального ядрышка, что-то вроде десятикилометровой сферы из урана или тория - естественный реактор, ответственный за инверсию глобального магнитного поля. К нему надо если не подойти, то хотя бы прощупать. В азарте Брок буквально летал по своей тесной кабине от одного датчика к другому, благо вес снизился раз в тридцать. Интересно, дождется он полной невесомости?
Глаза ослепила вспышка тревожной сигнализации. Потеря питающего канала! Брок рванул к пульту, начал спиралеобразное боковое движение капсулы, чтобы отыскать сдвинувшийся энерголуч. Полно, боковое ли? Какие тут могут быть ориентиры? Проклятье! Минута без внешней поддержки! Броку показалось, что становится жарче. Ну нет! Если бы аварийная система отказала, тут уже было бы десять тысяч кельвинов и три миллиона атмосфер. Защитный кокон держится на внутренних резервах. Ну, а снижать ради щита охлаждение кабины автоматы не будут - слишком ничтожный выигрыш. Две минуты без внешней поддержки! Где же этот канал? Связь пропала вместе с ним! Сейсмопередатчик! Дважды проклятье! В этой трижды проклятой непредсказуемой среде с сейсмоволнами творится что-то невообразимое. Его не услышат. Брок в ярости стукнул по передатчику, инерция подбросила его вверх, впечатав головой в низкий купол кабины. Невесомость! Проклятье, хуже чем в космосе! Не увидеть! Не докричаться!
Кажется, только сейчас Брок до конца поверил, что там, за бортом, не абстракция, не теоретическая модель среды с определенными параметрами, а реальная чудовищная раскаленная смерть. Неужели всё это происходит с ним?! С ним! Брок потянулся к кислородной маске, сделал несколько глотков. Паниковать, в общем-то рано. Де Сильва сейчас перенастраивает луч, сейчас он найдет капсулу, зацепит, тогда можно будет сразу наверх. Всё будет хорошо, завтра он уже будет вспоминать эти минуты со смехом... Смешно ведь. Четыре минуты без внешней поддержки! Странно, откуда течь? Прямо перед глазами плывут крошечные шарики какой-то жидкости. Сообразил - собственный пот, всё лицо мокрое, комбинезон прилип к телу. Пять минут без внешней поддержки! Отключил автомат. Всё!
Канала наверх не будет... И его не будет. Очень скоро. Первыми при автономном статусе откажут системы охлаждения. Погруженному в раскаленную магму кораблю некуда сбрасывать проходящий через все щиты избыточный жар. На больших паромах он уходит в специальные массивные поглотители из сверхпроводников. Потом, после подъема, их с предосторожностями разряжают на поверхности. Иногда используют как энергостанции, небольшому поселку такого хватает на несколько лет. На капсуле тоже есть аварийные поглотители, на случай если откажет вывод по энергошнуру. Маленькие, не сравнить с теми, что на пароме. Но их можно сбрасывать в наружную среду, программируя на увод в сторону. У Брока таких мини-поглотителей три. Каждый работает по три часа. Итого девять часов жизни, точнее восемь часов пятьдесят две минуты...
Писать прощальные письма? Всё равно наверху не прочтут. Разве что сам себе... Тая? Пожалуй, хорошо, что у них так заканчивается. Само собой всё разрешилось, без объяснений. Если чем и должен перед ней, искупит посмертно, всё же оставил героической вдовой... Родная коммуна? Что же, хоть какая, очередная достопримечательность, уголок памяти в местном интернате. Был там года два назад, хорошие ребята, хотя в глазах, конечно, читалась досада, что не космонавт пришел, всего лишь трансмантийщик... Кто еще? Люди... Человечество... Жил как все. Работал месяц на свою коммуну, месяц - на Мировой Совет, остальные десять месяцев в году - как хотел. Долгов, вроде, нет. Старался честно отработать ресурсы, что брал под свои исследования. Всегда ли получалось? Сколько всего ушло в этот раз? И результат нулевой. Не получит никто его данных, и будут потом о нем говорить - попусту, мол, капсулу с собой спалил, энергии море извел, а ее ведь с пользой можно было потратить...
Как бы наверх всё же сообщить? Брок торопливо притянул себя к анализатору. Из внутреннего ядра модулированные сейсмосообщения до поверхности не доходят. Но если попробовать выбраться наверх, поближе к мантии. Он сократит аварийный запас и, тем самым, оставшееся у него время, но, возможно, сумеет передать информацию. Всё, на что он мог рассчитывать. Брок задал программу автопилоту и приступил к составлению последнего отчета. Ускорение прижало его к креслу, капсула начала путь наверх, к поверхности, до которой не было шанса добраться.
Дело было не в канале. Де Сильва делал всё, что мог, для устойчивой работы шнура. Однако потребление энергоколодца превышало любые нормы. Излучатели работали на последнем пределе. Колебания в Единой сети вызвали беспокойство в австралийских коммунах. В Типперери вылетели аварийные бригады. Поскольку столь энергозатратные устройства оказались заняты обеспечением работ с участием человека, об их остановке речь, конечно, не шла. Наоборот, де Сильва получил необходимые резервы из зонального фонда. Впрочем, Сиднейский, а скоро и Мировой Советы потребовали от де Сильвы прекращения несанкционированного эксперимента и скорейшего подъема Брока на поверхность. Однако тот, как известно, не ответил на приказ и полностью взял на себя управление капсулой, продолжая погружение.
Между тем, функционирование сверхмощного и сверхглубокого энергоколодца дестабилизировало тектоническую ситуацию на всей Австралийской платформе. Стало трясти даже в Новой Зеландии. На полигоне в Типперери ситуация принимала всё более угрожающий характер. В непосредственной близости от устья колодца толчки шли с нарастающей амплитудой. Часть мощностей полигона была переключена на создание защитного поля. Тем не менее, после очередного сейсмоудара в Типперери произошла катастрофа невиданного с Обнуления масштаба. Сначала из лавоотводов, вышибая вулканические пробки, ударили мощнейшие выбросы, так что на месте полигона заклубилась, вырастая до неба, огненно-черная туча, пронизанная грозовыми разрядами.
Несмотря на выбросы внутреннее напряжение под полигоном продолжало расти. Снизу продолжало бить и бить чудовищными ударами, со страшной силой вздыбливая, поднимая куполом поверхность, прорываясь сквозь нее наружу, будто в расплату за дерзновение человека проникнуть в скрытые от него земные глубины. Одна за другой рухнули башни излучателей, их падения сопровождались вспышками, которые слепили наблюдавших за катаклизмом даже сквозь завесу пепла на расстоянии десятков километров. По пустыне тяжелым катком пронеслись ударные волны. Энергоканал был потерян, пропала связь и с капсулой, и с промежуточными зондами. На месте полигона зиял новорожденный кратер, в котором лучезарно сияло, вспухало и пузырилось раскаленными газами, толкалось в тесные берега озеро поднявшейся к поверхности магмы. Были немедленно приняты меры к доставке и установке новых излучателей. Готовились к спуску новые зонды-автоматы, взамен пропавших. Серьезно пострадавший при взрыве начальник полигона де Сильва отказался покидать свой пост, оказывая аварийным бригадам консультационную помощь. Однако было ясно, что восстановление энергоканала займет недопустимо много времени. Мировой Совет дал указание на отправку к Ядру спасательной экспедиции.
Силюру не удалось попасть на борт парома "Файр Ривер", который направили на помощь капсуле, терпящей бедствие в центре Земли. Единственное, что сумел неутомимый журналист - прорваться на авиетке к стартовой площадке, откуда уходил корабль. Пилотируя легкую авиетку, Силюр одновременно диктовал очередную статью своего успевшего прогреметь в сети цикла "Антикосмос". События разворачивались прямо как по заказу. Если бы еще все понимали значимость их надлежащего освещения... А то иногда - настоящие гонения на свободу слова... Просто минусовые годы какие-то!
Журналист пролетел, ничего не заметив, над стартовой позицией - маленькой башенкой в центре застывшего лавового поля. Эта башенка была подъемником тяжелого литосферного пенетратора "Святогор", носителя "Файр Ривер". Когда последние члены экспедиции спустились вниз, а доставивший их мобиль торопливо отъехал на безопасное расстояние, хребты Порт-Мохо содрогнулись от тысячекратно усиленного громового раската. От неожиданности Силюр потерял управление, и его авиетка с полминуты беспомощно порхала, пока не включился автопилот. Между тем, раскат следовал за раскатом, на черном лавовом поле разверзлась сеть глубоких трещин, вверх вместе с пылью густо взлетали камни и даже крупные обломки. Носивший имя древнего русского богатыря, которого из-за тяжести не держала земля, гигант "Святогор" только шевельнулся в своем каменном ложе, а уже казалось, что рушатся окрестные горы. В разломах вскипела, поднимаясь огненными кружевами, цветная магма, в ней, заливавшей всё большее пространства, поплыли, закружились, истончаясь, лавовые корки. Потом внизу что-то глухо ухнуло, выбив наверх фонтан липких на вид пылающих брызг, которые разлетелись вокруг провала, продолжая рдяно гореть на каменистой почве. Силюр с замиранием сердца смотрел, как в бушующем под ним огненном пространстве возникла тяжело кружащаяся воронка, в самом ее центре, как показалось журналисту, блеснуло что-то металлическое. Потом стенки воронки сокрушительно схлопнулись, выбив вверх высочайший гейзер жидкого огня. Увидев устремившийся прямо к нему магматический выброс, Силюр второй раз потерял управление, но на полпути к авиетке огненная жижа встретила невидимую преграду и растеклась по куполу силового поля, включенному над стартовой площадкой. Сообразив, что он в безопасности, журналист принялся вновь кружить над кипящим лавовым котлом, старясь отобразить его во всех подробностях, жалея только, что не мог снять сам корабль, так впечатляюще ушедший в горячие земные недра.
- Всё, нет никаких шансов! - молоденький штурман печально покачал головой. - Уже десять часов, как у него полностью закончилась энергия. Мы не сможем найти даже следов...
- На корабле только я решаю - есть шансы или нет! - строго сказал капитан Зегерс, покосившись на Таю. Та застыла с потемневшим лицом у сейсмолокатора.
- Продолжаем снижение! Все резервные мощности на сенсоры.
- Вновь этот сигнал! - голос Таи срывался. - Идет из внутреннего ядра, но близко, совсем рядом с границей Лемана. Явно искусственный, только слабый, очень слабый и деформированный какой-то... Не дешифруется, не могу взять пеленг. Присутствует, вроде бы, стандартный позывной, но словно его растянули... Повторяется каждые сорок семь минут. Непонятный цикл...
- Может, глубинное эхо, - задумчиво произнес штурман. - Там, наверное, композитные слои, сигнал отражается многократно. Капсула сгорела, а волны от нее гуляют...
- Отставить! - капитан в возбуждении вскочил с кресла. - Так, сообщение на "Святогор" - приступить к совместной пеленгации объекта во внутреннем ядре! Капсулы в шлюзовые камеры! Пилотам готовность! Продолжать снижение!
Для надежной пеленгации в глубинных слоях требовалось два разнесенных сейсмолокатора. Однако принять участие в спасательной экспедиции смог только один паром - "Файр Ривер". Второй - "Саламандер" - совсем недавно вернулся из предыдущего рейса и требовал послеходового ремонта. Положение спас капитан Ваганян, командир пенетратора "Святогор". Сбросив "Файр Ривер" на границе Мохо, Ваганян рискнул повести свой неприспособленный для глубинных погружений корабль дальше в мантию. Для этого "Святогор" воспользовался одним из громадных фрагментов материковой коры, вертикально погрузившимся почти до самого Ядра. Продолжая свой путь внутри более холодной породы, "Святогор" вместе с "Файр Ривер" вел сейсмическую разведку, обеспечивая точность пеленгации.
- Вижу! Вижу! - радостно завопила Тая. - Принимаю сигнал! Это Брок! Его капсула! Теперь сигнал дешифруется. Он уже поднялся во внешнее ядро. Передает информацию по химическому составу...
- Не может быть! - штурман недоверчиво взирал на экран. - Он бы не смог продержаться столько времени! Или там что, нейтральная среда была какая-то?
- "Святогор" дает пеленг! - выкрик с поста сейсмосвязи. - Желает удачи!
Капитан Зегерс вышел на середину мостика, дернул себя, что есть силы, за шкиперскую бородку и рявкнул во всю мощь глотки:
- Капсулы в магму! Человек за бортом!
Когда он добрался до нижней границы внешнего ядра, у Брока оставалось где-то половина последнего поглотителя. Но отсюда сейсмосигналы уже могли в принципе дойти до поверхности. Он велел автомату крутить модулированное сообщение непрерывно, не обращая внимания на расход энергии. Может кто-нибудь и услышит... На ответное сообщение вначале не обратил внимания. Галлюцинации, здесь никого сейчас не должно быть. Даже если решат сразу отправить помощь, она опоздает часов на десять. Сигнал повторялся. В конце-концов, что он теряет? Еще немного энергии, пару минут жизни... Брок включил сейсмолокатор. Невероятно! Сверху, прямо над ним, во внешнее ядро опускался паром, а от парома летели две капсулы, протягивая вниз, к Броку, энергошнур. Только когда погасла аварийная сигнализация, и бортовой автомат удовлетворенно объявил, что внешний канал восстановлен, только тогда Брок окончательно поверил в реальность происходящего. Через всё внешнее ядро от парома к его капсуле теперь спускался энергоколодец, надежно поддерживаемый двумя другими капсулами-ретрансляторами. Брок закрыл глаза, но не мог заснуть. Слишком страшно было бы потерять это чудо спасения, вдруг снова проснуться на краю гибели...
Капсулы одну за другой втянули в шлюзовую камеру "Файр Ривер". Брок еле нашел в себе силы откинуть заслонки, выйти наружу. Сделав пару шагов, обернулся. Рядом с двумя другими, обычными, его капсула поражала цветом наружной оболочки. Она стала почти зеркальной, гротескно отражая фигуры стоящих перед ней трансмантийщиков. Брок пошатнулся, теряя равновесие. Его подхватили подбежавшие пилоты. За их спинами мелькало встревоженное лицо Таи.
- Вы загрузили мою информацию? - спросил Брок у оказавшегося рядом капитана. - Проверьте, могут быть сбои. Я дублировал записи на металлографику, но после обшивки ничего нельзя исключать... И как вам удалось подоспеть так быстро?
- Скажите лучше, как вам удалось столько продержаться? - обычно холодный голос Зегерса было не узнать, надо же, расчувствовался. - Я вами поражаюсь, Виль, выдержать двое суток в капсуле, из них почти сутки - без внешнего канала!
- Так! - Брок резко остановился, вырываясь из поддерживающих его рук. - Быстро скажите, кто-нибудь, корабельное время и какая сейчас дата?
- Восемь семнадцать. Двадцать третье мая, - слегка обиженно произнес Зегерс.
- Опечатайте мой хронометр! У меня двадцать один ноль пять вчерашнего дня. Вы понимаете, во внутреннем ядре время идет медленнее!
Ко времени завершения обратного путешествия к поверхности Брок успел отойти от радости возвращения к жизни. Приходило время расплаты. На "Файр Ривер" его старались особенно не беспокоить, но даже в санитарном блоке, куда поместили Брока, ему пришлось отвечать по модулированной связи на вопросы членов следственной комиссии по событиям в Типперери. Их интересовали, прежде всего, причины землетрясений и вулканического выброса. Брок признал, что прорыв магмы, очевидно, стал следствием экспериментального запуска энергошнура с поверхности и на максимальную глубину. Естественно возникал вопрос об ответственности за подобный эксперимент, едва не приведший к человеческим жертвам. Стараясь, по возможности, выгородить де Сильва, Брок понимал - скорее всего, от практической геофизики его отстранят навсегда. Даже если таковая останется, а не перебазируется полностью на Марс. Брок совсем не удивился, обнаружив после подъема при выходе из люка комиссара Дунаева, который, дожидаясь его, терпеливо поджаривался на навесных мостках, протянутых к подъемнику "Святогора" над еще неостывшим лавовым полем.
- Следуйте за мной! - бросил Дунаев, направляясь в сторону своей трифибии. Брок только успел кивком попрощаться с Таей и остальными. Вокруг него будто образовалось пустое пространство. Только раз навстречу бросился толстый усатый журналист, рискнувший даже вступить с Дунаевым в рукопашную. Эта неожиданная атака, похоже, окончательно, вывела марсианского комиссара из душевного равновесия.
Взлетев, они резко набрали скорость, выходя на суборбиту. Небо вокруг стало черным. Достигнув максимальной высоты, машина пошла вниз, чтобы потом отскочить, как камешек от воды, от плотных слоев атмосферы. После первого такого "блинчика" Дунаев обернулся к бледному Броку, который еле-еле справлялся с тошнотой. Поймав насмешливо-презрительный взгляд марсианина, Брок тут же улыбнулся и стал с интересом разглядывать Землю с высоты пары сотен километров. Не дождется! Подумаешь, космонавт! Хорошо тебе тут в ионосфере порхать, попробуй в сжатом металле поплавать... Они держали курс на северо-запад. Когда над Каспийским морем машина стала снижаться, у Брока неприятно засосало под ложечкой. Приземлятся они, судя по всему, в Валдайской коммуне, которой в этом полугодии пришла очередь принимать у себя Мировой Совет. Да, похоже, простым отстранением дело не обойдется. Не будет Мировой Совет заниматься такой мелочью. Дело пахнет трибуналом.
Трифибия опустилась на гладь большого озера. Тут даже толкового ракетодрома нет! Мобильные постройки служб Мирового Совета плотно окружали маленький уютный городок - центр здешней коммуны. Бедные валдайцы! Впрочем, все время пребывания здесь Совета зачтется им как работа на человечество - на шесть лет вперед! Протолкавшись между однообразных строений, Дунаев привел Брока к обычному на первый взгляд модулю. Впрочем, внутри он показался больше, чем снаружи - так плотно был нашпигован системами связи, вплоть, кажется, до межпланетной сверхсветовой. Что странно, в доме им никто не встретился. Дунаев коротко доложил в селектор на массивной двери, открыл ее и сделал приглашающий жест.
Брок вошел и замер, увидев напротив за столом грузного человека с абсолютно лысой головой, но кустистыми бровями. Вот оно как! Тут, пожалуй, будет что-то побольше трибунала... Показательное порицание? За что же ...
Сидевший за столом смотрел на Брока внимательно, но, как ни странно, кажется, благодушно.
- Товарищ Болингброк...
- Брок, просто Брок, - растерянно поправил он. - Болингброком меня только в интернате звали, когда выговор хотели объявить.
- Вообще-то следовал бы вам выговор. Записку с особым мнением отправили, а ответа не дождались. Да, признаю, я немного задержался. Виноват. Но ведь могли бы отнестись с уважением...
- Товарищ Агран!
- Ладно, товарищ Брок, забудем прошлые обиды. Основную вину за Типперери я взял на себя. Трибунал обязал всех нас восполнить ущерб за счет усиления основной работы. Так что готовьтесь, спать не придется! Большую Марсианскую программу мы будем срочно корректировать. Планетологическому институту рекомендовано оставить на Земле часть тяжелых систем, необходимых для продолжения исследований. Только осторожно, а то австралийцы жалуются. Геофизический центр в Порт-Мохо теперь лично на вас. Вместе с персональной ответственностью. Конкретные предложения доложите сегодня вечером в Научном комитете. До встречи!
Брок будто на крыльях вылетел из кабинета главы Мирового Совета. Через пару минут к бессменному председателю Земли заглянул комиссар Дунаев, уселся в кресло напротив.
- Сказали бы, не поверил... Из-за одного какого-то выскочки перекраивать выверенную программу. Странно даже, что ты вообще отреагировал.
Агран хитро прищурился:
- Много ты вспомнишь в последнее время случаев, когда кто-то вот так противоречил общему мнению? Поневоле научишься обращать внимание на любое аргументированное возражение. Вот, что меня беспокоит! А парень был прав...
- В чем прав-то?! - раздосадовано выкрикнул Дунаев. - Что нам толку в Земле опять копаться, если все работы у нас будут на Марсе? Теперь мне думать, как с половиной мощностей шахты строить. Ты же мне сроки не подвинешь!
- Прав в том, - устало заговорил Агран, - что мыслит не сегодняшним днем, как мы с тобой, а завтрашним. Ты хоть понял, чем он занимается? Планетарным магнитным полем! Допустим, этот Брок действительно объяснит, почему на Земле оно есть, а на Марсе нет. И что сделать, чтобы марсианское поле наладить. Понимаешь, что это значит?
Дунаев нервно забарабанил пальцами по столешнице. Агран смотрел на него с победным видом:
- Вижу, теперь понял, когда носом ткнули! Есть гипотеза, что Марс атмосферу потерял, когда у него исчезло магнитное поле. Солнечным ветром весь воздух сдуло. Вернем поле - будет снова атмосфера. Мы же Марс во вторую Землю сможем превратить лет через сто! Так что ты у себя с шахтами - не очень... Для Венеры прибереги, да и там, может, лет через двести природу подправим.
- Завтрашним днем, говоришь, мыслит, - Дунаев набычился. - А, по-моему, этот субъект как раз из дня вчерашнего. Индивидуалист, позёр... Дескать, ничего не знаю, было бы мне хорошо! Не ради того, чтобы на Марсе яблони цвели, он в ядро лазил - славу себе из-под земли достать хотел. Поэтому, если надо, давай всю эту геофизику на месте оставим. Но Брока оттуда - непременно убрать!
Агран вздохнул, тяжело откинулся на спинку скрипнувшего кресла:
- Друг, какое оно будет, завтра? Почему ты думаешь, что завтра останется похожим на сегодня? Вполне возможно, в чем-то оно напомнит вчера... Могу только обещать - завтра тебе не понравится. Мы стараемся работать на завтра, но это будет не наше с тобой время... Я увидел в Броке огонь, который сегодня встретишь далеко не в каждом. Этот огонь ведет его вперед, к его цели. И это - звездный огонь, такой же, как тот, что он открыл внутри нашей Земли. Это огонь жизни, потому что, лишившись его, можно лишь мертво существовать. Так же как мертв сейчас Марс, ядро которого утратило свою магнитную силу вместе с огненным движением. Чтобы мы продолжали жить дальше, жить, как люди, не как мертвые куклы, нам мало раздуть снова внутренний огонь на Марсе, нам надо распространить звездный огонь внутри человечества!
В вечерний час Брок и Тая стояли на берегу океана.
- Ты всё-таки решила? - спросил он.
- Да, завтра улетаю на Марс... Прости, Брок, такова жизнь. Нельзя получить всё сразу, что-то обязательно теряешь.
Вдали показался маленький шаттл. Он быстро снижался, гоня под собой волны. Пронизанный лучами вечернего солнца выхлоп его ракетных двигателей казался почему-то ярко алым... Шаттл приблизился, зависнув прямо перед ними. Неожиданно Брок понял, что выхлоп действительно алого цвета. Шаттл выключил моторы и плюхнулся вниз, закачавшись на поверхности воды. Из люка выглянул знакомый по "Файр Ривер" чернявый парень, белозубо улыбнулся, махнул рукой.
- Прощай!
Тая вошла в море и порывистыми гребками поплыла к шаттлу. Брок отвернулся, побрел прочь, под ногами шуршал песок. В его голове вспыхивали светлячки новых формул.
Долоев В. Смотрите на пыль в небесах 994 "Рассказ" Фантастика
| Харченко А.В. Расчёт по времени 989 "Рассказ" Проза, Фантастика
--
Расчёт по времени
Сквозь тьму и болезненную дрожь коротким острым лучиком вернулось сознание. Память шаг за шагом вступала в свои права, отвоёвывая у бездны право мыслить и проявлять волю. Под открытые веки пробился яркий свет, уверенно выхвативший из мглы многочисленные образы живого, полнокровного бытия.
Превозмогая уходящую боль, Фоминых спустил ноги на пол и сел, опираясь на кушетку руками. Он явно был в больничной палате -- хорошо оборудованной, быть может, даже кремлёвской. Пожилой доктор-азиат, стоявший в углу палаты, мыл руки. Аппетитная медсестричка с тёмной кожей и эффектными золотистыми волосами, до странности напоминавшая фотографический негатив, раскладывала на маленьком столике какие-то непонятные инструменты, соединённые шнурами с плоским, как доска, телевизорным аппаратом.
Должно быть, в спецклинику попасть угораздило, мельком подумал Фоминых. Это ж надо -- с Индигирки, да в Москву! Впрочем, это могло кончиться не самым лучшим образом. Следовало быть настороже и следить хорошенько за всем происходящим. А в первую очередь, конечно -- за самим собой.
-- Я в Москве? -- спросил он.
Сестричка-негатив отрицательно покачала головой.
-- Вы на Кавказе, -- сказал доктор, закончивший мыть руки. -- В специальном санатории.
Фоминых много слышал про этот специальный санаторий. У него отлегло от сердца. Ничего страшного, многие там бывали, и не раз. Ничего страшного!
Он ещё раз осмотрелся вокруг -- уже с законным любопытством. Медицина обустроилась в этой комнате всерьёз и надолго. Цветные телевизорные экраны -- диво дивное! -- пестрящие рядами непонятных цифр и букв, усеивали стены. Окно выглядело полупрозрачным, коричневым, но за ним отчётливо угадывались освещённые ярким солнцем купы магнолий и далёкие силуэты гор. Даже больницей в этой комнате совершенно не пахло. Пахло шиповником.
-- Мне бы по начальству доложиться, -- неуверенно сказал Фоминых. -- Я, похоже, гада упустил. Там, на Индигирке. Ушёл он, гад!
Сказал -- и охнул: так сильно, ёкающе, ударил под самые печёнки страх. А что если про его провал просто не узнали? Лечили в спецсанатории, думали -- герой, а тут на самом деле такое гадство! Да, капитан Фоминых, провалиться под лёд Индигирки -- это были ещё мелочи, почти курорт, если вдуматься. Настоящие неприятности ждут тебя впереди.
-- Боюсь, вам ещё рано выходить, -- спокойно сказал доктор. -- И в любом случае, доложить что бы то ни было вам вряд ли удастся.
Страх прихватил так, что дышать стало больно. Всё-таки это арест! Он, Фоминых, хорошо знал, как делаются такие вещи. К генералу Бессонову, бывшему командарму, был в больнице приставлен такой же "персонал" -- внимательный, но настойчивый, как сказал тогдашний руководитель отдела Яремный. Правда, Бессонов был большой шишкой, в случае с ним приходилось ещё считаться с умонастроениями "старой армии" - так в органах называли военачальников, прошедших школу гражданской войны, успевших при жизни побывать легендой. Бессонова не стали даже допрашивать, его просто связали и задушили ночью, а уже после смерти вставили в первое попавшееся дело -- благо, никаких доказательств его невиновности уже никто не смог бы и не захотел бы предъявлять. Но Бессонов был птицей высокого полёта, а он, Фоминых? Конечно, капитан МГБ -- это сейчас много, да и одиннадцать лет послужного списка в органах так или иначе идут в зачёт. Фоминых -- проверенный, опытный кадр. Если б не война -- сидеть бы ему сейчас в Москве, в управлении, а то и где повыше. Но с началом войны Москва стала местом слишком горячим, охотников подставляться под пули и бомбы нашлось много и без Фоминых, и перевод на далёкую сибирскую реку стал для его карьеры настоящим спасением. Пусть пацаны, призванные по комсомольскому набору, ловят шпионов и вредителей на фронте. Пусть они даже получают за это награды и чины, пусть! После войны всё встанет на свои места, вознесшиеся не по месту получат всё причитающееся, а старые кадры есть старые кадры -- их место на главном фронте борьбы, на фронте внутреннем. С этим не справится никто, здесь нужен особый взгляд, особый род бдительности, если угодно...
Неужели всему конец? И всё из-за этой сволочи Демьянова! Надо было прислушаться к тому, что говорили о нём в лагере: политкаторжанин, мол, ещё при царе бежал точно с тех же мест, знает тундру, свободно говорит по-якутски и так далее. Так ведь весна же была, самое бескормное время, только дурак в такое время в тундру побежит. А он побежал, гад! И сам навернулся, и меня под монастырь подвёл теперь, сволочь, мразь проклятая...
Фоминых сам не заметил, как заплакал от жалости к себе -- заплакал мелкими, злыми слезами. Светловолосая сестричка подала ему мокрую салфетку из невиданной мягкой ткани. Доктор деликатно отвернулся, глядя в угол палаты. Эх, врезать бы тебе сейчас пистолетом промеж ушей, подумал Фоминых. Смачно врезать, с толком, так, чтобы рукоятка нагана смяла кости и вошла в мягкий мозг, выдавливая наружу осколки черепа...
-- Не надо расстраиваться, -- мягким голосом сказала медсестра с тем же, что у доктора, странным акцентом (кавказским, быть может). -- Всё это уже в прошлом.
Да, подумал Фоминых, для меня теперь всё в прошлом. Спецпаёк, такси, рестораны, командировки, бравый взгляд подчинённых, строгая мягкость начальства, полковники и генералы, первыми отдающие честь в поездах и на улицах при появлении капитана в погонах с малиновой выпушкой... Всё это в прошлом! А в будущем... в будущем теперь... Лучше даже не думать об этом.
-- И куда меня теперь? -- спросил Фоминых. -- В особую?
-- Вы и так были в особой палате, -- ответил врач-азиат. -- А сейчас вам как раз надо бы пройтись. Мы специально привели вас в чувство, чтобы вы начали двигаться. Иначе кровь застоится в сердце, а это чревато. Рида поможет вам сегодня на вашей первой прогулке.
Девушка с тёмной кожей помогла капитану встать. Голова сильно кружилась, на груди точно слон сидел -- такое ощущение не раз бывало в последние годы после хорошей попойки. Ему подали нечто вроде трости -- слегка пружинившую металлическую палку, опиравшуюся на четыре смешных ножки. С помощью этой трости Фоминых прошёл за ширму в углу комнаты; здесь на полке лежала спортивная одежда -- штаны и рубашка из тонкой однотонной ткани, с немыслимо яркими вставками, должно быть, американская помощь по ленд-лизу или немецкий трофей. Странные чёрно-белые часы на стене явно показывали два часа дня, но против короткой стрелки стояло число "11". Присмотревшись, Фоминых понял, что циферблат часов разделён не на двенадцать делений, а на двадцать четыре.
-- Курева дадите? -- хриплым голосом спросил он.
Медсестра развела руками.
-- К сожалению, у нас не принято курить, -- сказала она.
Тогда Фоминых опустился на маленький стульчик и вновь заплакал.
Демьянов, Демьянов, подумал он сквозь слёзы. Какая же ты сука. Демьянов! Не мог ты, гад, взять и сдохнуть раньше, в лагере! И зачем только ты втравил меня в это дерьмо?!
Девушка-негатив вывела капитана в садик, окружавший больничный корпус. На воздухе Фоминых чуть-чуть отпустило, и он огляделся. Вокруг цвели плодовые деревья, среди свежей листвы свисали над головой громкие сухие стручки прошлогодней акации. За низкой -- хоть сейчас перемахни и беги! -- оградой палисадника сбегала вниз под уклон разноцветная пешеходная дорожка. Вдалеке над горами стояла в облачной синеве колоссальная белая башня, напоминающая увеличенный до невообразимых размеров старинный маяк. Ниже башни мелкими радугами переливались силуэты каких-то металлических ферм, играя над горами в солнечном блеске.
-- А это что такое, огромное? -- спросил Фоминых.
-- Сахарная колонна, -- ответила сестричка, не спускавшая с него настороженных глаз.
Капитан присвистнул.
-- Она что, вся из сахара?
Девушка улыбнулась.
-- Она улавливает из верхних слоёв атмосферы углекислый газ, очищает его и делает из него сахар. Так, как это делают растения. Наша колонна даёт три тысячи тонн сахара в день. Это, конечно, совсем немного, но перекрывает выработку углекислоты нашим районом, так что мы можем гордиться чистотой воздуха. Опять же, наш сахар -- первосортный, пищевой, а большие сахарные генераторы на равнинах способны пока что производить только техническую сахарозу. Так что три тысячи тонн -- это очень неплохо.
-- Сахар из воздуха? -- Как бы ни было плохо капитану, он явно заинтересовался. -- Американское, наверное, изобретение, а?
-- Вот уж не помню, чьё, -- улыбнулась вновь медсестра. -- Я помню, что процесс изобрели Кетберн и Фригг, но вот кто они были по национальности... По-моему, всё-таки англичане, а не американцы.
-- Один хрен, капиталисты вонючие, -- буркнул Фоминых. -- Американцы, англичане... Но технику, гады, делать умеют!
-- Нет, -- сказала девушка, -- кажется, это было уже после.
-- После чего? -- не понял Фоминых.
-- После капитализма, конечно.
Капитан резко повернулся.
-- А что, капитализм кончился? Неужто мировая революция вышла, пока я тут в госпитале валялся? Вот так новость! И где же теперь наши?!
-- Теперь везде наши, -- сказала медсестра.
-- И в Вашингтоне? И в Лондоне? И в Дели тоже?
-- И в Лондоне наши, и в Дели. А Вашингтона больше нет. Он сожжён атомной бомбой. Вы ведь знаете, что такое атомная бомба?
-- Конечно, знаю, -- пожал плечами Фоминых. -- Это сверхбомба. Американцы бросили две таких штуки на Японию. А теперь, значит, сами получили в отместку, ха! Воображаю, как это было! Только люди глаза продирают, а тут им в репродукторы -- "Говорит Москва!". И, значит, всё про это дело...
-- Не так всё это было, -- покачала головой девушка. -- Совсем не так.
-- Но как-то же было! -- Фоминых вдруг почувствовал интерес к жизни. Засиделся я там, на Индигирке, подумал он, а тут вон какие события. Жизнь-то, небось, становится всё краше: и отстроились наверняка после войны, и "Елисеевский" теперь побогаче, и сахар вон прямо из воздуха гнать начали. А тут ещё и мировая революция! Эх, жалко, испортил мне Демьянов всю карьеру, а так бы надавил по знакомству на стаж, да и махнул куда-нибудь, где позападнее, поборолся б с остатками догнивающего строя! Зимянский вон в немецкой комендатуре после войны год работал, так, говорит, сам привёз добра три чемодана, да ещё у демобилизованных на спецпропускнике чего только не отобрал! А работа была бы выгодная и непыльная, в Европах к нашим методам ещё не привыкли, небось, там интеллигенция, там по кабачкам о политике треплются -- самый выгодный, по нашему времени, хлеб...
Хотя как знать, подумал он, может, ещё и выкручусь. Так ведь тоже бывало: потреплют, страху нагонят и отпустят. Кадры есть кадры, кадры, как говорится, решают всё! Так бывало уже -- и после Ягоды, и после Ежова, и когда Лаврентий Палыч уступил Абакумову московское руководство. Сажали, снимали, даже методы воздействия применяли, бывало, а потом, глядишь, вернулся опять человек -- пусть на другое место, пусть с понижением даже, зато живёхонек, орлом глядится и даже держит кое-какой кураж. И то правильно! Наши хоть и выше всех стоят, а сверх меры зарываться тоже не след, неверно это! Всегда найдётся тот, кто поставлен над тобой, кто за тобой присмотрит повнимательней, а то ведь без такого подгляда ты враз совсем скотом сделаешься и всякий человеческий облик потеряешь!
-- А что, сестричка, -- спросил Фоминых голосом, в котором вновь зазвучала надежда, -- долго я провалялся?
-- Долго, -- ответила та, -- очень долго.
-- Газеты б московские почитать за всё то время, -- попросил капитан с ноткой жалобы в голосе. -- Без газет у меня голова кругом идёт. Ещё хуже, чем без курева. Курс-то сейчас какой?
-- Триста девять и три десятых. Я вам и так скажу, без газет, -- ответила, вновь улыбнувшись, негативная медсестра.
Фоминых не понял.
-- Чего -- три десятых?
-- Триста девять и три десятых мегаватта энергии в пересчёте на трудовой час. А вы про какой курс спрашивали? Ах, да. Вы же не знаете ещё про мегаватты...
-- Да бог с ними, с мегаваттами, пусть себе в лампочке горят! Я про политический курс. Основные задачи и так далее, понимаете? Ну, чтоб потом не опростоволоситься ненароком. Я ж вообще как младенец сейчас, если в смысле политграмоты. Неужто газетку нельзя? В лагере, и то газетку дают в библиотеке...
-- С газетками у нас сейчас плохо, бумага в дефиците, -- возразила медсестра. -- А книги принесу, если хотите. Хоть сегодня вечером! Вам можно читать по часу в день, пока глаза не восстановятся, вот и читайте историческую литературу. Это будет очень полезно -- в смысле, как вы выражаетесь, политграмоты.
-- Да на что мне эта беллетристика? Выдумают всё! Вы дайте партийную прессу! Или... -- Фоминых задумался. -- Вы меня на этом и поймать хотите? Ждёте, пока по безграмотности ляпну что-нибудь не то? Так я вам скажу так: я болел, нынешнего курса не знаю, но я всегда был и остаюсь верным последователем дела Ленина-Сталина! А больше я вопросов задавать никаких не буду, и о политике говорить не буду, понятно?! Если только партия прикажет, вот тогда и пойду выполнять свой долг до конца! И больше вы от меня ничего не дождётесь!
Медсестра глубоко задумалась.
-- Я плохо понимаю, о чём вы говорите, -- призналась она в конце концов. -- Очевидно, я как-то задела ваши убеждения; прошу простить меня за нескромность. Но газет у нас и в самом деле сейчас нет. Люди узнают новости по системе цифровой телевидеосвязи, а на бумаге издаются только литературные тексты, справочники и некоторые научные труды -- то есть, те книги, которые всегда может понадобиться взять с собой туда, где нет аппаратуры связи. Конечно же, если вы хотите просто узнать новости, вы можете устроиться поудобнее перед любым свободным терминалом -- слушайте и смотрите сколько угодно. Но вы попросили газету. И тут я в самом деле бессильна: для вас пришлось бы строить специальную типографию.
-- А законы, программные документы? Речи вождей, в конце концов?
-- Важные документы существуют в сетях, а законы, конечно же, изданы и на бумаге. Вы можете их изучить, если захотите. Правда, для этого нам придётся выучить наш язык -- насколько я знаю, переводов на русский для наших нормативных документов не существует. А вот в сетевом терминале автоматика предложит вам практически точный перевод любого заинтересовавшего вас текста.
-- Постойте, постойте? Что значит "на нашем языке"? Мы что, не в Советском Союзе?! Я попал за границу?! Или мы... в Грузии?
-- Мы с той стороны Кавказа, которая принадлежала когда-то русским, -- поправила девушка. -- Но уже очень давно нет ни Грузии, ни Советского Союза, ни понятия "за границей". Даже русский язык остался анахронизмом, значение его теперь безусловно, но невелико -- так в прошлом было с греческим, латынью, интернациональным английским.
-- Что вы говорите?! Больше нет СССР?! Так где же я? Как теперь эта страна называется? Коминтерн?!
-- Добро пожаловать на Объединённую Землю, -- девушка-негатив повела вокруг себя рукой, показывая капитану на дальние горизонты.
-- А... держава?! Наш герб. Наш флаг... Наша столица! Послушайте, отведите меня к терминалу, я хочу послушать голос Москвы, раз уж здесь невозможно просто открыть газету...
-- Боюсь, услышать голос Москвы здесь тоже будет невозможно, -- ответила медсестра. -- Москвы больше нет.
Фоминых вдохнул -- и почувствовал, что не сможет выдохнуть.
-- Как это "нет"? -- спросил он, заикаясь и кашляя.
-- Так же, как нет Вашингтона, Сиэтла, Пекина. Москва давно сгорела в пламени мировой войны, хотя Россия и не участвовала в ней напрямую. Террористы взорвали её давно... много столетий назад.
-- А как же... он? -- Фоминых окончательно опешил.
-- Кто -- "он"?
-- Сталин...
-- Насколько я помню, он умер своей смертью, не дожив почти столетия до эпохи взаимоистребления капиталистических держав.
-- Как так -- Сталин умер? Не может быть!
-- Умер и был похоронен, уверяю вас, -- пожала плечами девушка. -- Что в этом вас так удивляет?
-- И как же теперь нам... без него?
-- Да справляемся как-то. Вообще, не понимаю вашего изумления. Вы что, рассчитывали, что один человек проживёт столько столетий?
-- Я думал, что наука найдёт способ... Подождите, вы уже пару раз сказали о столетиях. Сколько же времени я провалялся в больнице?! Не столетия же!
-- Всего три недели, -- успокоила его медсестра. -- Но перед этим вы провели тысячу триста тридцать восемь лет в вечной мерзлоте Новосибирских островов.
-- Не может быть! Врёте! -- разозлился капитан.
-- Зачем мне говорить неправду? -- удивилась девушка. -- Вы сами можете всё проверить, с помощью средств связи -- прямо сейчас, а через пару дней и лично.
Фоминых оперся на свою странную трость.
-- Что же мне тогда делать? Как теперь жить?
-- Добро пожаловать в коммунистический век, товарищ, -- смеясь, сказала темнокожая медсестричка.
Два дня Фоминых провёл в раздумьях. Сперва он ещё пытался выстроить между собой и той ситуацией, в которой он оказался, стенку недоверия, но стенка эта получалась непрочной; интеллектуал его времени, не верящий никому и ни во что, кроме нескольких полупризрачных догматов, смог бы убедить себя в ирреальности окружающего мира, но практичный разум капитана МГБ усваивал реальность такой же, какой воспринимал её -- без лишних искажений, внесённых беспокойным воображением. Кроме того, Фоминых не слишком-то был склонен чему-нибудь поражаться. Полуграмотный крестьянин из-под Тобольска, "выдвинувшийся" на коллективизации и попавший от сохи на партийную учёбу в Москву, Фоминых испытал уже в своей жизни немало подспудного восхищения перед техникой и природой, перед богатством столичной жизни, роскошью магазинов и ресторанов, перед тем мистическим и сладким источником материальных благ, которое с детства ассоциировалось в его сознании со словом "заграница". Став сотрудником НКВД, он неожиданно для себя приобщился к этим благам и сам; на этом фоне дальний район Якутии, где он жил в последние семь лет, казался ему всего лишь безопасным убежищем, берлогой для зимней спячки, пробуждение от которой привело бы в конце концов к новому головокружительному нырку в столичные сытые волны. А вот говорила же мама: не проси у бога, получишь! -- и зимняя спячка получилась в конце концов настоящая, на тринадцать аж долгих веков! Зато в конце концов попал туда, куда все вокруг собирались, да хрен, между прочим, доехали! Это ж надо: Фоминых-то прямиком в коммунизм попал! Тут, небось, и о старости можно не печалиться (если только они тут из стариков клей варить не начали), да и до старости землю потоптать бы неплохо. А если б ещё доказать, что все эти годы не числился в нетчиках, что замёрз на проклятой Индигирке, выполняя долг чекиста -- так можно считать, что и вообще в люди выйдет! Шутка ли: получается, тыщу триста лет Фоминых на службе числился! Это ж одних отгулов сколько накопилось! Можно и на родину съездить будет, могилку мамину повидать, а потом в Ленинграде-городе (Москвы-то вроде бы нету больше) завалиться в какой-нибудь кабак и оторваться как следует за всё своё индигирское многолетнее сидение! И с бабами тут неплохо (Фоминых уже несколько раз представлял, как взлезает на темнокожую медсестричку-негатив, заломив ей предварительно ручки-шоколадки средь прутьев старинной никелированной кровати с шариками -- так, помнится, не раз и не два делал он со своей Ульянкой в последние годы московские). Впрочем. С бабами придётся подождать: пришьют ещё аморалку, отмывайся потом! Главное сейчас -- доказать, что был при деле, что не просто так эту тыщу лет на холоду лежал, как медвежий окорок. Да вот беда: свидетелей нет, и архивы московские, небось, погорели... вместе с Москвой, туды их всех, а!
Наутро второго дня после пробуждения навестил он доктора-азиата, хорошо знавшего русский язык. Зэка, из тех, что на фронте бывали, говорили, что доктора да медсёстры -- самая понимающая братия, что служивого человека они зря мурыжить не станут, скажут всё как есть, да и документы нужные найти помогут. Доктор казался непростым, подходов к нему у Фоминых не было, но капитан решил попробовать и взять доктора лобовой психической атакой.
-- Хорошо я у вас тут полежал, полечился, -- сказал он, -- а теперь мне пора уже на службу возвращаться. По начальству представиться надо, оружие табельное и так далее.
Азиат посмотрел на него с явным ужасом.
-- Куда ж вы на службу-то возвратитесь, уважаемый? Службу вашу закрыли давно, ещё в Советском Союзе. А начальство, насколько я помню, судили как преступников. Придётся вам теперь выбирать мирную профессию.
Фоминых ничуть не удивился, что начальство судили как преступников (так и раньше бывало), а вот от мирной профессии с удивлением отказался.
-- Я дал присягу, -- сказал он, -- и мой долг -- охранять государственную безопасность от внешних и внутренних посягательств. Я, между прочим, тыщу триста лет стоял на страже завоеваний коммунизма.
Врач откровенно рассмеялся.
-- Вы ошибаетесь, -- сказал он. -- Вы тысячу триста лет лежали замороженным. В общем-то, этот факт снимает с вас вашу долю исторической ответственности. А теперь пора переучиваться. Мы не нуждаемся в охране конституционного строя.
-- Но позвольте, -- запротестовал капитан, -- как же вы боретесь с внутренней оппозицией?
-- А зачем нам с ней бороться?
-- Она разлагает наше единство!
-- Замечательная мысль! -- подтвердил доктор. -- Оппозиция поляризует общество и создаёт движущую силу для общественных процессов. Это диалектика! Не будь оппозиции, мы бы навсегда застряли на одном из переходных этапов, а с ней мы имеем возможность непрерывно совершенствовать нашу формацию.
-- Тем более! Как известно, по мере совершенствования общественных отношений всё более обостряется классовая борьба...
-- Кто вам сказал такую ересь?! -- воскликнул доктор.
У Фоминых внутри чуть кишки не перевернулись.
-- Как кто?! -- воскликнул он. -- Товарищ Сталин!
-- Забудьте эту ерунду как можно скорее, -- дружески посоветовал доктор, щуря свои узкие монгольские глаза. -- Мы живём в бесклассовом обществе, с экономической точки зрения мы все -- коллективные владельцы наших средств производства. Откуда же здесь возьмётся классовая борьба? Есть, конечно, борьба научная, идейная, даже своего рода фракционная борьба, но это уже как раз пережитки -- они отомрут сами собой, выполнив до конца свою историческую миссию.
-- А вредители? Кто-то защищает государство от вредителей?
-- Вопрос о государстве для нас отдельный и сложный, я рекомендовал бы вам вернуться к нему позже. А вредителей у нас почти нет -- если, конечно, не считать вредителей сельского хозяйства. Если человек или группа людей охвачены деструктивным порывом на том основании, что обвиняют общество в пренебрежении их правами, они могут предъявить обществу счёт за это пренебрежение. Это будет воспринято с чрезвычайным вниманием: ведь если наша система позволила ущемить чьи-то права или интересы, любой гражданин может оказаться впоследствии в таком же ущемлённом положении. Обычно между группой несогласных и представителями общественных институтов, виновных в нарушении прав, ведётся гласная дискуссия, и стороны приходят к разумному выводу, устраивающему их.
-- А потом? Нарушителей ведь наказывают?
-- Зачем? Им приносят извинения... Хотя может случиться и так, что шум поднимался по какому-нибудь глупому поводу. В этом случае получается, что нарушители наказывают сами себя: ведь глупость не приносит ни славы, ни чести. Поэтому у нас стараются быть осторожнее с обвинениями в адрес общества или коллектива... как и с обвинениями в чей-нибудь конкретный адрес.
-- А если преступники успевают навредить? Скажем, разрушить завод или фабрику.
-- Они должны будут восстановить утерянное по их вине. Так гласит закон. На практике же этот вид преступлений встречается исключительно редко и обычно связан с чрезвычайными обстоятельствами, которые суд и общественное мнение обязательно принимают в расчёт. В целом, сознательное вредительство у нас экономически невыгодно, а следовательно -- нерационально. Как и большинство других видов преступности.
-- Но ведь кто-то поддерживает порядок и борется с правонарушениями?
-- Гражданский дозор. Есть такая организация. Но они не профессионалы, следовательно, вряд ли вас устроят. Впрочем, если вы располагаете профессиональными знаниями по криминалистике, следственным действиям, боевым искусствам задержания и так далее -- вы можете оказаться неоценимы в качестве инструктора. Как вы, наверное, уже догадались, специалистов такого рода у нас мало, а они иногда бывают востребованы!
Фоминых хотел сказать, что вся эта система кажется ему дикой, но передумал: в чужой монастырь со своим уставом лезть не было смысла.
-- А как бы мне всё-таки работу по способностям подыскать? -- тревожно спросил он.
-- Вот подлечитесь -- и подыщете, -- успокоил его врач. -- Без дела не останетесь, не волнуйтесь. В крайнем случае, учиться пойдёте.
-- Да куда ж я учиться, в тридцать восемь лет?
-- Ну, учится же ваш соотечественник... Работает и учится, прекрасно себя чувствует, а ему ведь семьдесят четыре года, вдвое больше, чем вам -- это не считая, конечно, тех лет, что вы оба пролежали с ним во льдах.
-- Это кто такой -- мой соотечественник?
-- Демьянов, бывший политзаключённый. Вы с ним знакомы, не так ли?
Известие о том, что Демьянов жив, напугало Фоминых и одновременно наполнило его какой-то странной злобной радостью. Теперь он был не одинок перед лицом этого странного пугающего будущего! На Земле появился не просто его современник -- живой свидетель его деяний, несостоявшаяся жертва, которая лишь по стечению обстоятельств ушла из его ловчих сетей. Проклятый апрельский лёд, проклятый старик Демьянов! Кто же знал вообще, что он побежит оттуда -- в таком возрасте, тощий, больной? На что он рассчитывал -- на давнюю свою дружбу с якутами и тунгусами, населявшими эти края? Да, Демьянов умел сходиться с людьми. Даже в лагере он сумел завоевать себе уважение заключённых, не только социально-опасных, но и обычной уголовной братии. В деле сказано было, что он целыми вечерами пересказывал соседям по бараку старые каторжные легенды -- и про былое житьё-бытьё в царских острогах, и про нравы тамошних плоскорожих дикарей, а иногда и вообще вёл опасную агитацию, пересказывая своими словами слышанные им когда-то шаманские песни. В песнях этих фигурировали главным образом герои классово чуждые: то какие-то якутские нойоны и оотуры, то подозрительный бурят Абай-Гэсэр, бывший, судя по описаниям, чем-то вроде нашего Христа, только драчуном и многожёнцем. Всё это светило Демьянову следующим сроком, если бы только в его силах было дотянуть нынешний, но годы, голод и усталость явно брали своё -- проклятый лишенец выглядел в глазах лагерного начальства скорым кандидатом в могилку. А вот поди ж ты -- сбежал! Сбежал и окопался здесь, в светлом будущем, завоевания которых он предал некогда навек, оскорбив светлое имя товарища Сталина.
А ведь мог бы стать человеком! Демьянов этот начинал ещё до революции, подпольщиком. В одиннадцатом Столыпин сослал его за Байкал (хоть и барин был, а понимал всю опасность болтунов!) -- Демьянов бежал, работал нелегально в Финляндии, затем перебрался в эмиграцию, в Сан-Франциско. В четырнадцатом партия вернула его, поручила агитацию против войны -- он справился, да так, что был схвачен в пятнадцатом и сослан на каторгу в самое захолустье. Снова бежал! В феврале семнадцатого уже был в Питере, встречал Ленина на Финляндском вокзале, в мае арестован был контрразведкой Временного правительства, был освобождён мятежными кронштадтцами, в революцию участвовал в захвате городских угольных складов, жёг труп Распутина, воевал с белоказаками, после революции искал по всей стране нефть, а потом бокситы (что такое "бокситы", Фоминых не знал, но предполагал, что это очень важная вещь, раз её розыскам уделялось столько внимания). Товарищ Сталин видел Демьянова близко четыре или пять раз, удостоил его своего личного внимания, представлял к высоким государственным наградам. И вдруг -- такая чёрная неблагодарность! Хотя что тут удивительного: жена Демьянова расстреляна была за связь с троцкистами, а муж и жена, как известно, одна сатана. Страшная штука -- променять на воспоминания о какой-то бабе всё: партийную честь, награды, уважение и любовь товарища Сталина... Фоминых даже подумать об этом не мог без трепета! И вот теперь старик Демьянов, потерявший от цинги почти все зубы, живёт тут, в новом советском мире, где никто и не знает, наверное, о его предательстве. Про предательство все забыли. И про товарища Сталина-то все забыли, что им тут какой-то Демьянов! Но ничего: он, Фоминых, не забыл! Он посмотрит в глаза этому негодяю, из-за которого он оказался на льду весенней Индигирки без шапки и тёплого ватника, с одним наганом в руке и плоской фляжкой местной "ханжи" в брючном кармане. Каково-то ему в тёплом коммунистическом завтра?!
Демьянов опять работал где-то в Восточной Сибири -- техником на пищевом комбинате. Попутно он и в самом деле учился: второй год подряд (его нашли и разморозили намного раньше) изучал заочно современную геологию, и изучал, видимо, неплохо. Это немного удивило Фоминых: как такой старик может вновь приспособиться к активной жизни в изменившемся мире? Читая новости, он узнал, что этот случай отнюдь не первый: ещё сто лет назад во льдах за Новой Землёй нашли и вернули к жизни замёрзшего моряка-помора времён Ивана Грозного, после чего тот прожил ещё двадцать семь лет и даже написал какие-то очень ценные книги об искусстве парусного дела. А на ихнем капиталистическом Лабрадоре тридцать лет назад откопали и оживили золотоискателя, замёрзшего заживо от долгого голода. Отогревшийся золотоискатель вник в мировую ситуацию, сказал по-ихнему "Ол райт!", и теперь изволит руководить зимним лагерем. (От слова "лагерь" у Фоминых сперва полезли на лоб глаза, но потом он смекнул, что "зимний лагерь" -- это что-то вроде лагеря пионерского или спортивного, то бишь, одно только слово и осталось.) Словом, пример Демьянова ничего особенного собою не являл. А это внушало надежду: наверное, и он, Фоминых, не пропадёт тут без нужды.
Сперва Фоминых думал позвонить Демьянову по здешнему телевизору (удивительный прибор, внутри экрана -- как будто окно, и открывается оно прямо наружу, к собеседнику, полное ощущение, что смотришь на происходящее через проём в стенке). Потом передумал: таких, как Демьянов, нужно брать на пушку. Он приедет к нему лично, и все дела! А там уж посмотрим, до чего они договорятся -- бывшая жертва и бывший преследователь, волей случая оказавшиеся в соседних клетках зоосада!
Поездку свою Фоминых готовил тщательно. Немного изучил здешний язык, привёл в порядок подгнившие зубы (отлично тут делают, два часа возни, а совсем ничего не замечаешь, только смотришь с открытым ртом какое-то кино и никак не можешь взгляд оторвать от экрана). В столе заказов готовой одежды нашёл себе френч и защитного цвета брюки, вместо форменных сапог надел высоченные, на шнуровке, ботинки. Форма, конечно, была та ещё: в таком полувоенном обмундировании в его времена ходили завхозы в провинциальных домах культуры. Драповое пальто с высоким воротником и фуражка дополнили облик капитана. Не хватало лишь служебного нагана и "корочек", но ведь Фоминых и не арестовывать Демьянова собирался -- ехал, как он сам себя убеждал, просто "поговорить по душам", потолковать о жизни с современником-врагом, занесённым в будущий этот мир. Но в глубине души понимал Фоминых, что лукавит он, что кривит душой: поездка эта казалась ему чем-то вроде экзамена. Нет мира между жертвой и преследователем. Кто-то один должен восторжествовать. И вся дальнейшая жизнь капитана Фоминых, вся его надежда и вера зависели теперь только от того, кто теперь здесь правит своё торжество -- преследователь или жертва!
От мраморных виадуков посадочной зоны большого железнодорожного вокзала отправлялся в дальний путь преогромных размеров вагон -- четырёхэтажный, с верандами, домина с маленьким сквериком на крыше, укрытым от непогоды и встречного ветра прозрачным колпаком. Вагон этот парил сам по себе невесомо над тремя рядами толстых труб, проложенных вместо рельсов через ставропольские пшеницы. Фоминых осмотрелся, недовольно засел в своё купе (вагонище-то вон какой сделали, а купе -- крошечное, не повернёшься!), поискал проводников -- сперва глазами, а потом вслух, по-местному, с добавлением пары-тройки русских выражений, когда терпение совсем уж кончилось. Проводников не было. Немногочисленные пассажиры, тихие и вежливые люди -- наверняка интеллигенция -- несколько раз подряд объяснили капитану, что никаких проводников тут не надо: сел в поезд, и езжай. Фоминых расстроился. Во-первых, у него была плацкарта, чтобы никакой наглый командировочный или мещанская мамаша с сопливым ублюдочком не вздумали оспорить его койку в вагоне; в отсутствие же проводника некому было предъявить плацкарту, а заодно и потребовать крепкого, по-особому заваренного чаю с таёжными травами и водочкой. Во-вторых, когда-то в молодости он услышал от лектора, что люди будущего непременно будут летать по всем своим личным делам на таких специальных маленьких самолётиках, которые за час куда угодно долетают, и разбиться на них вовсе нельзя. То, что тыщу лет спустя Фоминых пришлось ехать через всю Россию на поезде, пусть даже и таком шикарном, вызывало у него чувство протеста.
-- А всё почему? -- сказал он сам себе вслух. -- Потому что Сталина забыли! Был бы вам Сталин -- летали бы сейчас, а так вот сидите и ползайте по же-дэ! Тараканы буржуазные, мешочники, мать вашу!
Вагон, впрочем, отнюдь не полз. Вихрем промчавшись по кубанской степи, он чуть качнулся на дорожном стыке и ловко встроился в длиннющую цепочку таких же здоровенных вагонов, тянувшихся гирляндой в восточном направлении. Информационное табло сообщило, что скорость поезда достигла расчётных двухсот пяти километров в час. Промелькнула внизу Волга, вырос и пропал на восточном её берегу огромный город (Сталинград, наверное, прикинул Фоминых), дальше вновь потянулись поля, похожие на шахматы. В полях работали невиданные машины. Этого всего можно было ожидать от будущего, и капитана это быстро перестало интересовать. Сейчас его всё острее глодала одна и та же мысль: какое место он сам сможет занять в этом странном будущем?
Несколько раз уже Фоминых думал о том, что его нынешняя профессия -- "профессия чекиста", как он называл себя и своих коллег в общем смысле -- быть может, не так уж и нужна в этом новом мире; всё прошлое сгорело, отжив свой век, и новые отношения породили новые конфликты, а также и новые способы их решения, не требующие оперативно-розыскной работы. Он думал о том, что это бы его вполне устроило: прежняя душа Фоминых -- упрощенное до предела самосознание выросшего на бедной земле крестьянина -- просилась вновь к крестьянскому труду. Но во времена его детства и скудной юности труд крестьянина был непочётным, неуважаемым, плодов давал мало, а требовал много; теми крохами, что вырастали, приходилось поневоле делиться, и тогда новый Фоминых, выросший, поднявшийся на коллективизации, уже один раз вырвал из себя и отбросил эту желудочную тягу к "землице-матушке" -- отбросил как пережиток, чуждый классовым интересам, а также интересам личным. Новый Фоминых устроился в жизни лучше -- гораздо лучше! Его сверстники, так и оставшиеся за плугом в родной сибирской провинции, либо погибли или покалечились на войне, либо вернулись к тому же, с чего и начинали -- разорённым избам и тяжкому труду, часто становившемуся подневольным. Для них оставались неведомыми символами шоколад, "Абрау" и "Герцеговина", пульманы и такси; не для них играли дрожащими пальцами скрипачи и пианисты, вырванные спецмашинами из дому в три ночи; ни один из этих мужичков, жестоко поколачивавших своих простецких Дунек и Манек, даже помыслить себе не мог и десятой доли того, что Фоминых едва ли не каждую ночь проделывал со своею Ульянкой -- дочерью ленинградского профессора, барышней образованной и во всех отношениях тонкой когда-то натурой. Новому Фоминых претила сама мысль вернуться в крестьянство; "мужичков" он считал низшим видом человеческого материала, годным лишь для постройки самых грубых контуров здания новой государственности. Он давно привык осознавать себя элитой, высшим элементом организации, и отказаться от этой мысли значило для него первым делом отказаться от себя самого. Себя же капитан Фоминых любил и уважал.
Оставалось только одно: найти в этом новом мире элиту, высший класс общественной структуры, и суметь доказать её лучшим представителям (здесь капитан полагался на интуитивную свою мужицкую хитрость), что он, Фоминых, всегда был и остаётся в этой элите человечком необходимым. Демьянов играл в этом плане важную роль: если удастся найти его, поговорить с ним и вывести его на чистую воду, а в этом Фоминых не сомневался, то у капитана будет право явиться пред очи местного начальства не с пустыми руками: я, мол, не просто так тут оказался, я вредителя и смутьяна поймал в вашем собственном чистеньком обществе! А всё почему? Потому что капитан МГБ Фоминых хорошо знает, на чьей стороне сила, а значит, и вся правда мировая! Впрочем, прямо о таких вещах не говорят; надо бы ввернуть, что поколение наше дралось за этот строй, за этот мир, за жратву ихнюю и вагоны разукрашенные, и если б не усилия Фоминых, который себя от Москвы добровольно отлучил и на Индигирке сгноил заживо -- как знать, может, и не видать бы им всем тут победы коммунистической общности. Был бы троцкизм какой-нибудь, и всё. Или войны бы не было.
Но чем дальше Фоминых вникал в повседневную организацию жизни этого мира, тем меньше у него оставалось надежд на возвращение своего статуса. Большинство людей и так жило неплохо, а члены разнообразных Советов (власть тут была советская, но, судя по всему, какая-то бесконтрольная) особенными привилегиями, видимо, не пользовались. В принципе, это было нормлаьно -- товарищ Сталин тоже так говорил в своих программных речах, что главной задачей власти является всемерное улучшение жизни народа. Местные вожди, видимо, пошли по тому же пути, но неясно было -- за счёт кого это улучшение производится; ведь если где-то чего-то прибудет, то в другом месте убудет непременно, это же диалектика, азы, в любой партшколе это сразу проходят! Опять же, что б они тут себе ни думали, но не следовало забывать и про обострение классовой борьбы в условиях приближения; чем лучше люди живут, тем лучше хотят жить отдельные люди -- это тоже нерушимое правило, человек человеку не просто волк, а гад ползучий, последнее вырвет у соседа, детей его передушит, чтоб только самому повыше залезть, поближе к солнышку. Ну как, скажите на милость, они тут определяют, кому можно, а кому и не след проявлять это естественнейшее человеческое чувство?!
И Фоминых всё мрачнее присматривался к людям, что окружали его в роскошном вагоне поезда, стремительно мчавшегося сквозь бывшую Россию на далёкий её северо-восток.
Вагон прибыл на станцию назначения поздно ночью. Фоминых поразило то, что многие пассажиры не стремились покинуть поезд как можно скорее -- спали безмятежно в своих маленьких купе-конурках на откидных диванах и совершенно, казалось, не заботились о том, что станция уже конечная и вагон дальше никуда не идёт. Сам Фоминых не одобрял такой распущенности; он умылся и вышел на перрон. Здесь было по-осеннему холодно. Шёл мелкий дождик, умытые каплями дождя часы над перроном показывали три часа двадцать минут. По самодвижущимся лестницам, как в метро, Фоминых миновал вокзал и вышел в город. Здесь дождя не было. Над головой на страшной высоте кружились каплевидные трамвайчики кольцевого монорельса, но капитану торопиться было некуда: он пошёл пешком.
В привокзальном скверике стояла статуя ядрёной бабы в чём мать родила. Фоминых плюнул с досады, ушёл в дальние кусты -- от греха подальше. Рассея, называется! Ни единого бюста Ленина, ни Маркса даже по дороге ни разу не попалось! Ещё, небось, культурными людьми себя считают! Дураку ведь известно, что баб голых при капитализме делали, а советское искусство должно быть пролетарским. А иначе, как сейчас -- раз, и все мозги набекрень!
Светившая сквозь кусты вывеска отвлекла капитана от мрачных мыслей. Вывеска была написана русскими буквами! Фоминых отодвинул рукой мокрые ветки, разобрал слово "Закусочная" и решительно двинулся туда -- дождь вновь потёк слякотно с небес, подгоняя капитана укрыться от непогоды.
В закусочной было безлюдно. Фоминых нерешительно присел за столик -- сбоку выскочило меню, от которго слюнки потекли. В больничке на Кавказе кормили сытно и даже вкусно, но не сказать чтоб разнообразно -- всё больше какая-то пастила с разными привкусами. Тут же имелись окрошка и расстегаи, суп с грибами и холодец, печёная говядина и курица с мочёной брусникой, медвежатина и севрюга, раки, ватрушки, копчёный сиг и кумир всей русской кулинарии -- пробойная белужья икра. Только употребить было нечего; предлагались в основном детские напитки -- квас, взвар, морсы разные, минеральные воды и какие-то ещё загадочные "Саяны". Чай предлагался в самоваре, были ещё и кофе двух сортов -- с молоком и по-турецки. Удивили Фоминых кисели: они предлагались в списке блюд, а не напитков. Но согревающего так ничего и не нашлось.
Капитан заказал французскую булку, икру и раковое масло, балык, холодец, кулебяку и чай с баранками. В стене щёлкнуло, зашипело; минуту спустя выехал преогромный поднос еды, расписанный под Жостов. Размеры порций поразили воображение Фоминых. Он принялся есть, с наслаждением откусывая огромные куски и думая о том, что тут, при этом ихнем коммунизме, людишки зажрались сверх всякой меры и не думают уже ни о чём, кроме голых баб в привокзальных сквериках. Интересно, а если провести тут чистку на предмет разложения? Рано, Фоминых, рано! Как бы тебя самого отсюда не вычистили, если дёргаться начнёшь сверх меры! Что тебе тут, жрать невкусно, или обидел кто? Сиди пока и не рыпайся, капитан, мы люди невеликие, ждать приучены, а наше время придёт ещё, тогда и задёргаешься -- будь спокоен! Тогда-то ты и получишь свой окончательный расчёт по времени, за всю тягомотину и за все ждалки в этой странной командировке в будущее.
На каждой тарелке с яствами в углу отпечатана была мелкая, чёткая надпись местными загогулинами; заинтересовавшись, капитан перевёл: "Ленский ППК. Секция русской кухни". Вот те на! Так Демьянов ведь работает на этом самом ППК! Вот теперь и будет предлог наведаться: эх, ещё б обнаружить в этой кухне какой-нибудь изъян! Мясо в кулебяке, правда, было подозрительное: без прожилок и очень ровное какое-то, такого мяса почти и не бывает. А вдруг тухлое? Уж тогда бы он, Фоминых, свою партию выиграл с ходу: как говорится, раз-два, и в дамки! Явный ведь был бы случай вредительства.
С потолка спустился вдруг самовар -- настоящий, с трубой и живым огнём внизу; только раздувать вместо сапога надо было специальным мехом. Да и вообще, самовар выглядел современно; видом он больше напоминал паровоз. Только теперь Фоминых заметил между делом, что внутренняя обстановка закусочной вовсе не располагает к мысли о русских трактирах: удобные столы, пружинящие мягкие полукреслица, матовые стены с живописными картинами. Вот разве что пейзажи на картинах русские, да жостовская роспись на подносах и металлических бортах. Докатились тут, похоже, родства не помнят, и невдомёк им, что сам товарищ Сталин выпил однажды за великий русский народ, за его культуру!
Доев баранки, Фоминых расстроился по-настоящему. Он встал, собравшись уходить; спустившаяся сверху коробочка с тремя кнопками попросила его оценить работу кафе-закусочной, нажав на одну из трёх клавиш -- "хорошо", "удовлетворительно" и "неудовлетворительно". С чувством выполненного гражданского долга Фоминых выставил закусочной низшую оценку и направился искать демьяновское место работы. Было уже полшестого, а вставали тут рано, смены начинались с шести, это Фоминых успел усвоить твёрдо, чтоб потом знать точно -- кто тут вовремя на работу приходит, а кто прогульщик, лодырь и рвач.
Демьянов работал в тихом просторном зале, из пола которого росли три больших котла. Юная тоненькая девушка ходила вокруг этих котлов с каким-то гибким хлыстом в руке, а Демьянов, облокотившись на перила длинной галереи, смотрел сверху на то, как она ходит.
-- Опять окисляет? -- крикнул он девушке.
-- Похоже, мясо с конвейера идёт окисленное, -- разочарованно ответила та. -- Допуск в пределах узкой нормы, но вкус...
-- А почему мясо проходит оптические анализаторы?! Я сейчас же остановлю котлы! И надо вызывать калибровщика прямо из лаборатории!
-- Останавливайте, Дем! -- крикнула девушка. -- Я вызову!
Упругим шагом она пробежала мимо застрявшего в дверях Фоминых, кивнув ему на ходу, и выскочила в длинный коридор, освещённый тёплыми розовыми светильниками.
Фоминых вскарабкался по лестнице на галерею, где стоял Демьянов. Демьянов нажимал одну за другой какие-то кнопки; в такт этим нажатиям гасли лампы на большом пульте в дальнем конце галереи.
-- Ну что, Демьянов, -- по-русски обратился к нему капитан, -- полгода работаем, и уже первая авария на производстве? Как интересно!
-- Уже не первая, -- грустно ответил Демьянов, продолжая нажимать и выключать. -- Четвёртый раз анализатор заваливает. Неужели это так сложно -- выставить фильтры ровно на сто пятьдесят майред?
-- Смотря с какой целью выставлять, -- загадочно ответил Фоминых. -- Если, скажем, фильтровать что-нибудь, так это ровно на сто пятьдесят надо. А вот если вредить и народ травить -- тогда, может быть, наоборот, сто шестьдесят лучше? Или там сто сорок, а, Демьянов?
Тут Демьянов наконец-то развернулся. Фоминых посмотрел ему глаза в глаза -- гипнотическим, особенным, следовательским взором, не оставлявшим намеченной жертве ни единого шанса. Мельком капитан отметил, что Демьянов выглядит помолодевшим: пропали старческие морщины, пропали отёчные мешки под глазами (лагерный врач говорил -- от сердца), даже седина поубавилась: волосы социально опасного элемента стали цвета соли с перцем. Лет сорок на вид, не больше, подумал Фоминых. Так глянуть со стороны, получимся чуть не ровесниками. Ах ты, старая колода!
-- А вы кто, собственно? -- с бесцветным любопытством в голосе спросил Демьянов.
-- Я -- воля трудового народа, -- дрожащим голосом ответил Фоминых. -- Я -- воля товарища Сталина. Думал, тут от меня скроешься, в будущем, гад ползучий, вражина?! Накося, выкуси!
И Фоминых предъявил Демьянову дулю.
Тот спокойно сжал перед собой ладони, показав две фиги в ответ.
-- Выкуси сам, -- ответил он. -- Это тебе лично, а это -- твоему товарищу Сталину, собаке бешеной, извергу! Я про тебя слышал краем уха, да не думал, что у тебя совести хватит мне на глаза попасться. А теперь -- пшёл вон, опричник, псина шелудивая! Пшёл, живо, пока я из тебя холодец не сварил, всё равно материал в котле сегодня бракованный!
На мгновение Фоминых опешил. Он ожидал от этого разговора многих разных поворотов. Демьянов мог начать оправдываться, мог проповедовать свою собственную правоту, мог приняться стыдить капитана и даже ругать его; но во всех этих случаях разговор должен был с самого начала принять характер последней дуэли между опытным, матёрым преследователем и настигнутой им жертвой; сила -- так или иначе -- должна была оказаться на стороне капитана МГБ. Он просто не привык к отпору. И вдруг он сам оказался объектом агрессии, потенциальной жертвой -- в этом у Фоминых не возникало даже сомнений, ибо тон Демьянова был удивительно и определённо серьёзен. Демьянов готов был убить его, Фоминых! Более того -- в этом тоже не приходилось сомневаться -- попадись сейчас Демьянову сам товарищ Сталин, и он тоже пал бы жертвой этого распоясавшегося вредителя!
Оставалось одно решение -- атаковать первым. Фоминых был без табельного оружия, но знал самбо и, как ни крути, был помоложе Демьянова. В одном рывке он выкрутил болевым захватом обе демьяновских фиги; кости и сухожилия вредителя затрещали. Но старикан и сам оказался не промах: Фоминых получил хороший удар в солнечное сплетение, разжал захват, отлетел на три шага в сторону, задыхаясь от неожиданности и боли. Демьянов бросился на него -- капитан закрылся рукой от пинка в лицо, но пропустил второй -- в почки.
-- Как ты смеешь! -- прошипел он сквозь мутную боль. -- Меня... дзержинца... коммуниста!
-- Ты себя не называй коммунистом, мразь! -- Демьянов, отступив к стене галереи, растирал вывернутые руки. -- Такие, как ты, коммунистов убивали. А ты -- опричник, слуга империи. Пёс, в общем! Тебе тут не место, это не твой мир и не твоё будущее, ты не за это боролся, убирайся теперь отсюда ко всем чертям...
Это был ответ на тот самый вопрос, который всю дорогу задавал себе Фоминых.
Он был оглушающим, как удар деревянной киянки по голове.
И он был правдивым.
Фоминых встал, угрюмо поглядел на Демьянова. Откашлялся с надрывом, повернулся и побрёл вниз, по лестнице. Весёлая и беззаботная жизнь капитана МГБ кончилась навеки. Проклятое это будущее!
-- Что случилось, Дем? -- донёсся снизу голос тоненькой девушки. -- Вам нехорошо?
-- Старость не радость, так у нас говорили раньше, -- ответил Демьянов. -- Ну что, вызвала специалиста?
-- Да, скоро будет. Страшный! Вы котлы выключили? Идёмте тогда играть в водный теннис, всё равно три часа ещё работы не будет, а я спать хочу.
-- Думаешь, в бассейне полегчает?
-- Обязательно! -- весело крикнула девушка.
Демьянов медленно спустился по лестнице, продолжая растирать руки. Девушка взяла его за локоть и повела куда-то по длинному коридору, освещённому неяркими розовыми лампами.
Капитан Фоминых остался в одиночестве.
За гулкой остывающей крышкой большого котла, вделанного в пол, что-то ещё продолжало кипеть и булькать. Студень варят, с ненавистью подумал Фоминых. Заклеить бы им пасти этим студнем! На работе валандаются, на Сталина лают как хотят, преступники у них по галёркам разгуливают, как короли! Ну в задницу такое будущее! Хоть бы открыть крышку и наплевать им туда, в этот студень!
Фоминых вдруг захлестнула весёлая ярость. Ну, теперь он знает, что делать! Он напомнит этому миру о своём существовании! Сейчас он устроит им такой буржуазный холодец, что тут пол-завода горючими слезьми умоется! И больше всего -- этот самый Демьянов, который среди рабочего дня свой цех бросил незакрытым и с бабой в бассейн пошёл. Есть же у них персональная ответственность! А он, Фоминых, как раз тут ни за что и не отвечает; он человек тёмный, во льду найденный, всякое случается в жизни -- кто его, убогого, пытать станет? Впрочем, захотят, так станут, конечно же. Ну, заодно и проверим -- с коллегами, так сказать, познакомимся! Сейчас, сейчас...
Он резво взобрался на оставленную Демьяновым галерею. Пульт управления котлами мерцал многочисленными рычагами и кнопками, подсвеченными то снизу, то сбоку. Фоминых со зловещей радостью вывернул один рычаг до отказа в сторону, противоположную той, куда крутил Демьянов. Погасшие лампочки на контрольном щитке вспыхнули. Фоминых почувствовал, как мурашки ползут у него по коже от восторга. Он схватился за второй рычаг, дёрнул -- что-то засвистело, красная сигнальная лампа в центре замигала ярким тревожным огнём. Вот так, подумал Фоминых. Вот так!
-- Эй, на мостике! -- крикнул вдруг снизу незнакомый мужской голос.
Фоминых отскочил от пульта, как нашкодившая кошка.
-- Выключите-ка котёл, -- повелительным тоном приказали снизу.
Капитан нерешительно положил руку на рычаг. Или оставить? Нет, лучше выключить. Обладатель такого голоса шутить уж точно не станет. Он привёл оба рычага в то положение, в котором оставил их Демьянов. Что дальше?
-- Идите-ка сюда, -- негромко приказал обладатель повелительного голоса.
Фоминых осторожно выглянул через перила. Голос принадлежал невысокому -- ростом, пожалуй, по грудь капитану -- рыжеволосому человеку с крупным носом. У рыжего были пышные усы и свирепый, пронзительный взгляд, которым он наградил Фоминых между делом. В крепких зубах рыжий яростными движениями грыз и мусолил нечто, похожее на мундштук.
-- Вы, вы! -- сказал он, тыча рукой в Фоминых.
Капитан не заставил себя повторять дважды. Он чувствовал, что с этим человеком лучше не спорить.
-- Давно на вахте? -- спросил рыжий.
-- Я... он ушёл со смены, -- забормотал капитан. -- В бассейн ушёл. С женщиной.
-- Я не спрашиваю про женщину, -- негромко, но твёрдо напомнил рыжий. -- Я спрашиваю: вы давно на вахте?
-- Минут пятнадцать, -- прикинув, отозвался Фоминых.
-- Плохо, -- жёстко произнёс рыжий. -- Мало.
-- Я... -- сказал капитан нерешительно. -- Позвольте объяснить... я всё исправлю...
-- Нет, не исправите, -- сказал рыжий, вынимая изо рта мундштук. Вокруг него вдруг отчётливо запахло мятным маслом и кожей. -- Вредительство натуральное. Раньше за такое расстреливали.
Фоминых вдруг отчётливо понял, что несколько минут назад он стал самым настоящим вредителем. Только сейчас ему со всей ясностью представились возможные последствия этого шага. Ноги капитана подкосились, он рухнул на пол, чувствуя, как свет меркнет в его глазах.
Очнулся он сидящим на стуле. Рыжий сидел напротив, внимательно глядя ему в глаза.
-- Полегчало? -- спросил он без тени сочувствия.
-- Да... вроде... я...
-- Хорошо, -- сказал рыжий. -- Тогда давайте работать.
-- Я всё скажу, -- с готовностью предложил Фоминых.
-- Прекрасно. Тогда скажите мне для начала, почему светофильтры из стекла марки сорок четыре оказались вставленными в пищевой оптический анализатор? Двенадцать майред туда-сюда -- это им уже не цветность, что ли? Так нет, у вас на фабрике нашлись умельцы, которые вырезали стекло фильтров под совершенно неподходящую рамку, потом поставили эту рамку в анализатор при минус двадцати двух градусах, а теперь требуют калибровщика? Умелые руки этих начинающих вредителей только что запортили около семи тонн мяса, и я этого спускать не намерен!
Он вдруг ткнул мундштуком в сторону Фоминых.
-- Планета этого спускать не намерена! -- с ноткой явной угрозы в голосе добавил он.
Фоминых вдруг почувствовал облегчение.
-- Да я же здесь ни при чём, товарищ! -- закричал он. -- Я же и сам говорю: вредительство! И я тоже считаю, что мы должны наказать...
-- Попробуй, накажи! Самоучки-рационализаторы, дорвались, довыступались! -- взъелся рыжий. -- Будут опять хныкать: молодые специалисты, то да сё! Лишить паразитов чести, вот будет мера воспитания! А тут... -- рыжий тяжело задышал.
-- Так я и главного вредителя тут знаю, -- окончательно обрадовался Фоминых.
-- Главный вредитель сидит в оптическом институте! -- оборвал его рыжий. -- А вы, раз знаете, так должны были остановить его, а не потакать здесь, на производстве!
-- Я с ним даже дрался, -- признался Фоминых.
Рыжий окинул его любопытным взором.
-- Давно?
-- Только что.
-- Раньше надо было драться! Ну да ладно: делу не поможешь. Мясо теперь уже только на пищевой желатин пойдёт. А драться мы потом будем в институте. Я из них за каждый майред престиж теперь повыдавлю! А вы сейчас смените оптические фильтры на нормальные, а потом поедете со мной. Мне нужен свидетель всех делишек этой вредительской банды. Опять же, мне нужен кто-то, кто умеет драться! Набрали в бригаду молодёжь, бесхребетников, слова поперёк старших сказать не смеют: ещё бы, авторитет!
Фоминых вдруг вытянулся по струнке.
-- Я в вашем распоряжении, товарищ, -- сказал он.
-- Угу, -- бросил рыжий. -- Сможете сменить светофильтры, или побежим за инструкцией к котлам?
-- Инструкция -- дело полезное, -- ненавязчиво намекнул Фоминых.
-- Тоже верно. Порядок должен быть! -- Рыжий вновь ткнул мундштуком чуть ли не в грудь Фоминых. -- А к полудню -- будьте готовы; на самолёт, и прямо в институт. Возьмём тёпленькой эту банду, у них как раз рабочее утро начнётся, я из всех по очереди душеньку-то повытрясу... Кругом -- свободны -- работать шагом марш!
Фоминых рефлекторно отдал честь, потом вспомнил, что он без головного убора, смутился и полез на галерею искать инструкцию к котлам.
-- Надо же, -- сказала Ирина, облокотившись о бортик бассейна. -- А я и не думала, что такое возможно.
-- Такие, как он, при любой власти прекрасно устраиваются, -- пожал плечами Демьянов.
-- Но ведь есть же общественное мнение. Есть закон.
-- Общественное мнение стало возможным учитывать только после повсеместного распространения технологий связи. Это написано в вашем учебнике истории, -- заметил Демьянов. -- В наше время общественное мнение было хорошо отрежиссированной постановкой. Дефицит информации был бешеный! Человек фактически ничего не знал и ни в чём не понимал, а его в это время ещё и уверяли, что он живёт в "век информационного стресса". А закон... Закон зачастую олицетворяли такие, как этот тип. Ты знаешь, я тут вспомнил вдруг, что про него рассказывали в лагере -- он свою жену убил. Просто так, чтобы убить женщину. И ничего, сошло с рук!
-- Демон какой-то, -- содрогнулась Ирина, -- душегуб.
-- Какой он демон! -- презрительно бросил Демьянов. -- Демон -- сила сознательная, а этот... Варнак он и жлоб, вот и вся его характеристика. Прибиться к жирному куску, а окружающим жизнь изгадить по возможности, чтобы, как говорится, мёдом не казалась.
-- Мёдом?
-- Поговорка такая. Значит -- чтоб не жили слишком хорошо. Я вот ещё думаю, не зря ли я его оставил в машинном зале?
-- Там сейчас техник придёт, фильтры менять. Он этого субъекта быстро приставит к делу. Техник -- страшный человек, второй месяц угрожает расправиться с ребятами из отдела рационализации, а заодно заняться и оптическим институтом.
-- Институтом я бы тоже занялся, -- кивнул Демьянов. -- Надо ж было сообразить -- поставить фильтры из фолиевого перекального стекла в холодную зону! И всё-таки, пойду я назад, на вахту. Что-то беспокоит меня, не сотворил бы этот жлоб чалдонский какую-нибудь мелкую пакость.
-- Сотворит -- так подотрём, -- беззаботно сказала девушка. -- А вот как он с таким характером жить дальше будет? Устроиться-то он, положим, сможет. Амбиции ему быстро поукоротят. Будет жить, работать, кормиться понемножку. Но ведь потом-то, рано или поздно, он станет всё-таки нормальным человеком! Нельзя же до бесконечности оставаться такой тупой сволочью, верно? И вот мне страшно подумать -- что он сделает с собой, когда у него в конце концов совесть проснётся? А, Дем?!
-- Знаешь, Ирина, -- подумав, сказал Демьянов, -- я бы на это не рассчитывал.
|