Свежов, Кржевицкий : другие произведения.

Реквием одной осени

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Первая книга о Павле Кржевицком. У него было всё, что он считал нужным, и... всё равно ему чего-то не хватало. Он жил, мечтал, творил и... был недоволен собой. Жизнь даровала ему любовь и лучшего друга. Разве этого мало? Достаточно... пока не потеряешь обоих. Осталось потерять Родину и... вернуться?
  Реквием одной осени...
  
  Некоторые имена и фамилии,
  названия организаций, учреждений, заведений
  и должности, время и место действий,
  изменены по причине неэтичности их оглашения,
  а то и вовсе составления государственной тайны.
  
  
   От авторов
  
   Относительно своего скромного объёма, это произведение рождалось долго - в три этапа, растянувшихся почти на два года. Оно - собранные воедино отдельные рассказы, заметки и эссе, которые начали записываться по мере их происхождения в реальной жизни. По этой причине авторы затрудняются с вопросами выбора жанра своего творения. Они старались не слишком нудить (местами, кажется, не очень получилось), не сболтнуть лишнего (того, что может не порадовать других участников событий, если вдруг они это прочтут), и обойтись без особых пошлостей, засилье коих на бумаге и цветных экранах просто зашкаливает (шутка). В силу всего этого, а также для того чтобы обойтись без лишних выдумок, авторы сочли неуместным объединять все события в единую повесть, такую, какой она должна быть по классике жанра, и уж тем более растягивать в полноценный роман...
   Пусть оно будет поэмой в прозе - жанром непопулярным, и даже странным уже одним своим названием.
   Высшая цель данной "поэмы" весьма эгоистична. Авторы не чукчи - то есть не только писатели, но ещё и читатели. И больше всего им нравится узнавать в чужих произведениях свои образы, свои мысли, действия и жизненные ситуации схожие с теми, что пережили они сами. И, конечно же, чувства. Поэтому сие творение преисполнено реализма, простенького житейского трагизма, снобизма, эгоцентризма, и прочих нелицеприятных "измов". А наградой авторам будет то, что читатели "поэмы" получат то же самое, что по нраву им самим. Если, конечно, таки получат. Разумеется, было бы здорово, если бы читатели не только узнали себя, но и пересмотрели своё отношение к другим. Но авторы в человечность не верят (отучили, знаете ли), и цели сеять разумное, доброе, вечное, перед собой не ставили (если, вдруг, кто нотации углядит).
   И в завершение хочется добавить, что это не конец истории.
   Продолжение следует...
  
  
  
  
  
  
  
  "Когда зажигаются звезды в небе ночном,
  Память непрошеным гостем входит в мой дом..."
  
  
  "Несвоевременность - вечная драма,
  Где есть ОН и ОНА..."
  И. Тальков
  
  
  "Ну что еще, ну что я знаю о тебе?
  Ничего. Только то, что ты есть"
  
  М. Танич
  
  
  
  
  
  
  Катерине, нашей Музе, посвящается...
  
  
  
  
  
  
  
  
  ЧАСТЬ 1
  2015 год
  
  ***
   Обычное утро. Осеннее. Влажное. Прохладное.
   Сентябрь.
   Ставшая за годы привычной, тревожная мелодия будильника перестала быть бодрящей и пугающей. Вставать становится всё тяжелее и тяжелее - не отпускают обрывки грустных чёрно-белых снов.
   Снились те, кого уже нет в живых. Снился любимый пёс - тоже умерший. Девушки снились, те которых любил и те в которых был влюблен - слава Богу, живые. Оставшись далеко позади, в прошлой жизни, они частенько являются ко мне во снах. Наверное, оттого, что нельзя назвать жизнью настоящее. Так, просто существование...
   Но что делать, вставать-то как-то надо.
   Ставлю чайник. Медный, старый, царский ещё - люблю антикварные вещи. Доверху залитый холодной водой из под крана, на средней конфорке, на полном газу, закипать будет двадцать минут.
   Долго торчу в ванной. Намочив расчёску, выпрямляю утренние колтуны. Затем причесываюсь с левым пробором. Чищу зубы. Щётка самая дешёвая, жёсткая. Паста "Колгейт". Почему? Не почему. Просто название нравится. Потом рожицу умываю жидким мылом "Камэй" с ароматом грейпфрута. Оно кожу не сушит и пахнет приятно. А кожа у меня проблемная. Жирная. Уход ей нужен соответствующий, иначе шелушится и прыщавится. Полотенчиком махровым утёрся аккуратно, и сразу кремчиком её увлажняю, пока не высохла. Крем легкий, на водной основе, матирующий.
   Чайник уже шумит. И пока он окончательно закипает, я готовлю другой - фарфоровый. Чайный набор - чайник и пять пиал - узбекский подарок. Донышко присыпаю толстым слоем чёрного крупнолистового чая. Сахара три ложки - две неполных и одну с горкой.
   Вот и кипяток "поджарился". Заливаю. Пока заваривается, готовлю яичницу.
   Большая сковорода, широкая, чтобы белки тонким слоем растеклись. На сильный огонь её. Раскалённость каплей воды проверяю. Капля пшикнула - значит, масло можно класть. Сливочное. Один кусок. Большой, но не очень. И ножом его по всей сковородке еложу. Три яйца, крупных, домашних - я специально за двадцать километров езжу, чтобы их купить.
   Глазунью обычно готовлю с беконом или помидорами и луком. Сегодня работаю по второму варианту. Одну помидорку некрупную и пять-семь пёрышек луковых. От плиты не отхожу, чтобы вовремя газ выключить и дать едва подпёкшейся яичнице помлеть-попреть, доходя до кондиции на еле-еле остывающей чугунке.
   Вообще, приготовление яичницы это ритуал для закоренелого холостяка. Если, конечно, он, - холостяк, - настоящий. А если подобная кулинария, как и варка пельменей, результат эволюционирующего чувства безысходности и наплевательского отношения к себе, то держитесь от такого экземпляра подальше. А если уже связались - бегите! Драпайте со всех ног и без оглядки. Эта дрянь заразна, как чума, и косит всех подряд, привнося в личность деструктивность.
   За этой философской мыслью, пока яичница доходит, я разливаю чай. Ложечкой не помешиваю. Делаю, как узбеки учили: наполняю пиалку и выливаю её обратно в чайник. И ещё раз. И ещё. Четвёртую оставляю стыть - обжигающих напитков, кроме кофе, не люблю.
   И сразу хлеб маслом намазываю. Три куска - по количеству яиц, которые, кстати, забыл посолить. Значит, посолю масло. Сыпать соль в остывающую глазунью - моветон. Безвкусица.
   За окном нежный рассвет. Вот только-только было темно, а теперь чистое небо уже синеет над домом напротив. Пятиэтажка, такая же, как моя, призрачным кораблем выплывает из сумрака. Хотелось бы сказать, что летучим голландцем, да только светящиеся окна выдают присутствие обитателей.
   Яичницу ем быстро, как положено, пока тёплая. Тем временем, первая пиала чая остывает до неприличия, а содержимое чайника приобретает нужный градус.
   Из телевизора, включённого на тридцать шестом канале, звучит милый, но строгий, в чём-то даже сексуальный женский голос. Затягивая гласные и картавя, на чистом французском, он вещает о бесчинствах боевиков на севере Сирии. Я французский понимаю. Немного. И Францию люблю. Был там. Жил. Недолго.
   Наливаю вторую пиалу. Поднастоялся чаёк. Ароматный стал. Крепкий. Не чифир конечно, но тоже ничего.
   Всякая приличная трапеза должна заканчиваться десертом. Я печеньки ем. Курабье. Уж не знаю, кто их придумал, хоть и принято считать, что азеры, но название вполне французское. В тему. А во Франции я по утрам круассаны трескал с кофейком. Но здесь не равнина, тут климат иной. В смысле, Царское Село - это вам не Париж. Лучше. Не романтично, правда, зато Родина. А Родина - это не кот помойный начхал. Это слово с большой буквы. Справедливости ради стоит заметить, что один поэт, из местных, называл его Отечеством. Тоже хорошее слово, но забытое. А Франция... ну что Франция? Что она мне дала? Чего я оттуда увёз? Кроме пристрастия к Бургундскому - ничего. Да и оно, пристрастие это, ни к чему хорошему не привело, и надолго было заброшено.
   Пью третью пиалку. Залпом. Наливаю четвёртую. За окном уже совсем светло и соседний дом не похож более на корабль. Скорее, на прямоугольный муравейник или обувную коробку, испещрённую дырками, чтобы запертый внутри хомяк не задохнулся. По асфальтированной дорожке, синусоидой проложенной между домами, цокают каблучки. Интересно, а стройные ли ножки у их обладательницы? Но задницу от табуретки оторвать, чтобы в окошко выглянуть, просто лень. Буду считать, что стройные. Ещё немного фантазии, и вот уже приятное и томительное утреннее возбуждение приливает пониже ватерлинии.
   Четвертую тоже залпом. Четыре - это много. Это пол-литра. Ссать скоро захочется от крепкого и сладкого. А что тут поделаешь? Похмелье оно такое. Я, конечно, как герой Леонова из "Осеннего марафона" портвейн с водкой не мешал, а вот армянский коньяк итальянским игристым запивал. Очень даже забирает, знаете ли. Раскрепощает, раскрывая душу и высвобождая таящихся в ней демонов. Но не вчера. Вчера я пил дома. Один, как и последние не помню уже сколько раз. Одиночество - бич нашего времени. Вообще не представляю, как люди парятся. В смысле спариваются. То есть находят себе пару для чего бы то ни было. А некоторые даже жениться умудряются. А у меня есть только моё раздутое эго. Зато оно надёжное. Оно всегда со мной. Не предаст, не покинет, и поддержит в любых начинаниях. Люблю его.
   Наливаю пятую. Пить уже не охота. А надо. Надо промыть организм. Впереди ещё целый день - выходной день - и программа минимум в том, чтобы не напиться до вечера. А вечером можно. А если с треском провалится программа максимум, то даже нужно. Высшая цель этой программы - девчачку снять. Повалять маленько. Помять. Бабу охота, аж зубы сводит.
   Но планам сбыться не суждено. Мирное существование нарушает телефонный звонок...
  
  
   ***
   Мы могли бы быть вместе всегда. Ну, почти всегда. Первая любовь.
  Но жизнь, паскуда, развела. Заставила детей почти позабыть друг друга, наполняя сердца всё новыми и новыми влюблённостями и задвигая былые чувства на периферию сознания. Много лет прошло. У каждого по-своему. Я всегда оставался одиночкой. А может быть, просто считал себя таким, а на самом деле был просто-напросто одиноким? Не знаю... Но сейчас искренне рад за неё. Её молодость не пропала даром. Она не была одна. Ей было лучше, легче...
   Сколько лет мы не виделись? Я думаю, около пятнадцати. Она говорит точно - шестнадцать. Женщины вообще молодчинки. Даты все запоминают. Дни считают, года. А мы? Мы живем "между". Между чем-то и кем-то. От одного события до другого. А между ними одиночество, пьянство, да работа проклятущая. И точно высчитываем лишь километры пробега на своём авто. Сколько проехал от заправки до заправки. Сколько осталось до замены масла. "А сколько там на одометре? Ох, ни хуя ж себе, Пабло, да тебя менять пора! Но ты не ссы, мой испанский художник, нет тебе альтернативы в этом черно-белом мире. Мы с тобой надолго вместе...", - примерно так я общаюсь со своим "Ситроеном". Но это уже лирика совсем другого порядка...
   Вот и она, точно высчитав годы, снова появилась в моей жизни. Не лучшие настали для неё времена, и она вспомнила обо мне. Первой вышла на связь. Замечательная девочка. Я бы не рискнул напомнить о себе. Зато, не мешкая, позвал на встречу. В тот же день. Этого не сделала бы она.
  
   ***
   Обычный ясный пушкинский вечер. Четвертое сентября. Пьяных школьников на улицах уже не видно. Лишь кое-где, во дворах, то и дело раздаётся заливистый, юный, девичий смех. И не важно, трезвы девчонки или нет. Им хорошо.
   Царскосельский дворцово-парковый ансамбль мне отлично знаком, включая глухие лесистые участки, куда приличные люди и по делам насущным не особо-то и заглядывают. Поэтому, не зная чем занять оставшиеся до встречи часы томительного ожидания, я брожу по городу. Не то чтобы волнуюсь, но немного не по себе. Ожидаю, что за свободными размышлениями время пролетит незаметно, но оно тянется по-предательски мучительно. Дымя восьмой за день папироской, я размышляю о вечном вперемешку с насущным и предстоящим. Закатное солнце окрашивает небо в приятный цвет красного апельсина. Пора! Пора возвращаться к машине и выдвигаться к месту встречи. К её дому.
   Настал час "Ч". В волнительном предвкушении неизвестности я топчусь около машины. И вот идёт ОНА. Мерно, как метроном, цокает каблучками. Левой рукой придерживает висящую на плече сумочку, правой поправляет волосы. Походка лёгкая, по-французски изящная. Впрочем, как и фигура. Не знаю, кто кого замечает и узнаёт первым. Просто в какой-то миг мы встречаемся глазами. У неё на лице никаких эмоций, я же всеми силами стараюсь сдержать подступающую дурацкую улыбку. Когда между нами остаются считанные шаги, она улыбается. Аккуратно, одними лишь уголками губ. Радостно и немного смущённо.
   Я долго готовился, думая, что сказать при встрече. От чего-то был уверен, что этот момент для неё будет не менее волнительным, чем для меня, и она опешит немного, возникнет неловкая пауза, что не есть хорошо. Думал-думал и придумал.
   Приблизившись вплотную, она, часто-часто моргая, расстреливает меня своими бездонными глазами и нервно жестикулирует. Становится очевидным, что я предугадал ситуацию. Что простое "Привет" ни к чёрту не годится после стольких лет.
   - Давай обнимемся, что ли ... - говорю я, придавая словам лёгкий налёт небрежности, чтобы скрыть заготовку.
   - Давай... - облегчённо выдыхая, ласково, в противовес мне, отвечает она.
   И виснет мне на шею, а я, чтобы объятия были не слишком дружескими, - девушка всё же! - одной рукой крепко прижимаю её к себе, а другой нежно поглаживаю в районе талии. Переминаясь с ноги на ногу, разворачиваю на сто восемьдесят и отпускаю. Отступив на шаг, она продолжает улыбаться...
   Какие мысли наполняют меня в этот момент? Я не знаю. Или не помню. Я не то чтобы испуган, но что-то около того. Сердце безудержно колотится. Но я горд и мысленно себе аплодирую за свою смекалку и дар предвидения: "молоток, Паша, разрулил неловкую ситуацию!".
   - Поехали? - говорю.
   - Поехали, - улыбаясь, кивает она и садится в машину.
   - Куда двинем?
   - Для начала, можно по парку погулять...
   Александровский парк мне всегда нравился и как никакой другой подходит для прогулок - минимум архитектурных красот и множество почти лесных дорожек.
   Вообще-то, я молчун. Интроверт. Но с ней я необычайно открыт. Рассказываю о том, как выбирал машину и покупал ружьё. Вспоминаю курьёзные истории с ними связанные. О прошлой работе и настоящей, о журналистской юности. Рассуждаю про кино и литературу. И не обращаю внимания на то, какие мы разные, хотя это явно следует из её ответов. Я болтаю и болтаю, и почти ни о чём не спрашиваю её. А сама она ни о чём особенном рассказывать не торопится.
   За беседой время летит незаметно. Вечереет. Холодает. Из глубин парка мы выходим к машине.
   - Ну что, Катерина, куда дальше? Бильярд?
   - Не умею...
   - Так я научу.
   - Пробовали уже. Бесполезно...
   - Можно было бы в боулинг, но я не очень как-то. Может, посидим где-нибудь?
   - Я не голодна. Но от кофе не откажусь. От кофе и красивых ночных видов.
   С видами она меня, конечно, озадачила. Правда, решение находится быстро. На заправке "Статойл" покупаем кофе с круассанами "Севен дейс".
   Рядом с заправкой столики и скамеечки - там и сидим.
   Она рассказывает о путешествиях. А я кроме Франции не был нигде, да и об этом помалкиваю. Не в первый раз столкнувшись с этим девичьим увлечением, пытаюсь объяснить всю его бесполезность.
   - Ну и зачем тебе оно надо?
   - Мир посмотреть.
   - Мир... а тут что, не мир вокруг? Ты же в пределах области ничего не видела толком.
   - А другие города?
   - Что города? Толпы людей, машины, пыль, грязь, вонь и ничего хорошего.
   - А природа?
   - Природа... вот посмотри туда, - я указываю на "лысую" вытянутую высоту. - Ты же сотни раз проезжала мимо и видела, как на закате, когда небо покраснеет, красиво. Да?
   - Да...
   - Но тебе ведь и в голову не пришло ни разу узнать, что там, по ту сторону холма. А там всё по-другому, там ландшафт иной, пейзаж. Оттуда и города не видно, и шоссе не слышно. Но там есть грунтовая дорога, поле, лес, пруды, там люди бывают, там тоже есть жизнь. И ты в любой день могла бы заехать и увидеть этот "иной" мир, рядом с которым всю жизнь прожила. Но твой мир почему-то ограничивается забугорщиной, причём жаркой.
   Она пытается противостоять моим фактам, одновременно сглаживая намечающийся конфликт. Чувствуя, что в запале, я прекращаю спорить и что-либо утверждать.
   - Я сделаю одну ужасную вещь, - тихо, словно неловко извиняясь, говорит она и лезет в сумочку.
   - Так ты ещё и куришь? - обрадовался я. - А я-то весь вечер мучаюсь. Думаю, ты не куришь, и я не буду.
   - Ну, вот так... - пожимает плечами она.
   - Ну, тогда потерпи ещё.
   Я бегу до машины и приношу самокруточный набор.
   - Приличный табачок. Крепкий. Ароматный. Тебе с фильтром?
   - Да.
   - А я себе без машинки кручу, и без фильтра. Жуткого вида косяк получается...
   Сидим, курим. Ей нравится. Мне нравится, что ей нравится. И не нравится, что полный рот табака набился. Кашляю. Плююсь. Мне неудобно, но она всё понимает. Кофе мало, да и тот остыл...
   Я везу её в Пулково. С высот и аэропорт, и подсвеченный ночной город видны отлично. И лучшего места в округе не найти.
   Мы гуляем по обсерватории. Два человека, почти незнакомых, весь вечер вместе, и темы разговоров становятся совсем пустыми. Я рассказываю об армии Юденича, и как она дошла вот до того места, где на горе установлен крест, и куда мы сейчас идём. О походах и ночёвках в палатке. Как лиса украла колбасу. Как спасал своего пса от огромного ротвейлера...
   И тут, бесшумно, неожиданно, из-за кустов справа появляется огромная собака. У меня рефлекс - выбрасываю руку, чтобы остановить Катю, и загораживаю её собой. А собака, лениво приподняв голову, смотрит на меня, как на нервного дурачка, всем видом своим выказывая безразличие и вселенскую печаль, и лениво проходит мимо. А следом за ней, с таким же видом, появляется и её хозяин.
   - Ты как? - спрашиваю я. - Испугалась?
   - Ты меня напугал больше, чем собака.
   - Я, вообще-то, тебя спасал...
   И тут я понимаю, что у меня начинают дрожать ноги. Это запоздалый страх. Чтобы она не заметила этого предательского явления, я начинаю больше шевелиться, жестикулировать и болтать. Я-то собак не боюсь. Вообще. В принципе. С раннего детства. И хорошо их знаю. Знаю, как себя вести с ними. Знаю, как убить одним ударом. Но если бы такая огромная тварь прыгнула на меня, то сбила бы с ног. А если бы Катя испугалась этого и побежала, то псина нагнала бы её в два прыжка. Я бы всё это видел, и ничего не смог бы поделать. Ни помочь. Ни спасти. И теперь, когда и без того ложная угроза миновала, я боюсь. Боюсь за неё, и боюсь признаться ей в этом.
   - Ну, вообще собак боишься или нет?
   - Немного. Но каждый раз убеждаю себя, что бояться нельзя.
   - Если убеждаешь, то это не сработает. Поздно уже убеждать, когда страх пошёл. Животные это чувствуют и не прощают...
   Давно уже стемнело. Время за полночь. Я вижу, что она устала, да и мне завтра на работу. Я везу её домой. Около парадной, сидя в машине, ещё о чём-то болтаем...
   Мы не знали, что сказать друг другу при встрече. Также не знаем, что сказать прощаясь. Моя смекалка молчит. Я не хочу, чтобы она уходила, и решаю рассказать сочную историю.
   - А знаешь, у меня в жизни просто так ничего не происходит. Чтобы ни произошло, из всего можно рассказ написать. Вот, например, с покупкой этой машины вообще такая эпопея вышла...
   ...Только в России утром первого января могут встретиться пьяный с собакой и трезвый с ружьём. Вообще-то подобная встреча могла бы обернуться отличным сюжетом для репортажа на криминальную тему. Но всё вышло совсем наоборот.
   - Ни хуя себе! Ружьё? Покажи! - зачем-то прокричал на весь двор здоровенный блондин, стоя в трёх метрах от меня.
   - Что, прямо здесь? - спросил я, уже скидывая с ружья чехол.
   - Ну, а чё?
   Как умеренно пьющий и одинокий, не в состоянии найти себе компанию в состоянии стояния новогодним утром, я уже ввёл в традицию первоянварские стрельбы. Как семейный и неумеренно пьющий по праздникам, высокий блондин выгуливал пса, сбежав от жены и тёщи.
   Я обнажил ствол. Он предложил:
   - А поехали стрелять?
   - Куда тебе ехать-то, ты ж кривой как сабля.
   - Ты поведёшь. Грей!
   Всучив мне ключи и пальцем указав на золотистую "Тойоту", мой новый знакомый лихим зигзагом поспешил к дальней парадной своего дома. Дворовой породы пёс поначалу сопротивлялся внезапному окончанию прогулки, но был вынужден сдаться, и посеменил следом. Не прошло и пары минут, как владелец "Тойоты" плюхнулся на пассажирское сиденье и, протянув широченную ладонь, сообщил:
   - Миша!
   - Паша. Куда поедем?
   - А куда ты шёл, туда и ехай.
   - Ха! Ну тогда пристегните ремни...
   Впервые за много лет после окончания автошколы я оказался за рулём. Бравое залихватство слетело сразу. Здоровенный американский минивэн, на автомате, три с половиной литра - это вам не учебная "десятка". Но худо-бедно доехали, благо, было недалеко.
   - Значит так, Миша. Ты лепишь снежок и кидаешь. Я стреляю и попадаю. Ты запускаешь следующий.
   Он запускает - я, естественно, попадаю. А Миша все заряжает и заряжает, как заправский снежколеп. Выстрел, второй, третий, седьмой. Все в цель.
   - Ни хуя ты мастер, - говорит Миша. - Дайка мне теперь.
   Я пихаю в магазин три патрона. Отдаю ему ружье. Леплю снежок. Бросаю. Вскидка. Выстрел. Промах. Говорю:
   - У тебя кровь...
   Огроменной ручищей, такой, что можно в лодке без вёсел грести, Миша утирает разбитый нос. Сплёвывает. Улыбается. Я бросаю ещё один. Промах. Ещё. Опять мимо.
   - Да ну на хуй, - говорит он. - Давай лучше ты...
   Тридцать патронов сгорели быстро, с таким-то заряжающим. Я, как обычно, оглох на левое ухо. А потом мы застряли на заснеженной дороге и ждали некоего Мурата. А когда выбрались своими силами, выяснилось, что Мурат настолько сильно верил в наш успех, что, сказав "Выезжаю. Ждите", просто-напросто решил никуда не выезжать.
   Затем мы пили пиво. Пили в машине. Во дворе, где познакомились. Заодно я познакомился с Мишиными соседями, деловыми ребятами, куда-то очень спешащими, и женой, закатившей скандал на предмет негодования тёщи, вчера приехавшей повидать любимого внука и непутёвого зятя. После этого, залпом выпив 0,5 "Лапинкульты", Миша принялся рассказывать о службе в "СОБРе" и, отчаянно размахивая моим ножом, показывать, как надо резать людей. Пытался купить мою куртку, чудом не порезанную и не проткнутую, в отличие от его руки. Хвалился связями в МВД и МО, обещая достать "ТТ" и ящик патронов к нему. Уговаривал завтра отправиться в сауну, где барыжат кокаином, и шлюхи на любой член. Но тут снова пришла жена, и бравый боец быстрого реагирования послушно пошёл домой.
   Живя в соседних дворах, больше мы за три года так и не встречались. А я понял, что хочу такую же машину, только покороче. Вот так вот. В результате машина у меня совсем другая, но иначе я бы не открыл для себя класс компактвэнов, и до сих пор был бы пешеходом...
   Может быть, моя спутница устала, может, не впечатлена чисто мужской историей, но услышанное никак не комментирует. Лишь указав глазами на зажигалку, которую я вращаю между пальцами, спрашивает, переводя тему:
   - Ты меня гипнотизируешь что ли?
   - Ну а что? Сейчас загипнотизирую, и к себе отвезу. Только я домой пойду, а ты в машине останешься, охранять будешь.
   - Так я тебе стёклышко того... - показала она локотком, - разобью и уйду.
   - Да куда ты денешься, под гипнозом-то? А я утром приду, а ты сидишь такая, глаза выпучив. Я пальцами щёлкну, ты проснёшься и будешь на меня таращиться, не понимая, где ты и что происходит. А я такой: "Мне на работу пора. А тебе домой. Выметайся".
   Я, что называется, в ударе. Настроение отличное, юмор так и прёт. А она действительно глаза выпучила и смотрит. Я только подумать успел: "Неужели опять что-то не то ляпнул?", как она вопрошает:
   - Это сейчас был сарказм?
   Ну, думаю, не сарказм, а ирония. Это, во-первых. А во-вторых, тяжко с тобой придётся, коли с юмором у тебя туго. А в слух говорю другое:
   - Да какой уж тут сарказм...
   Шутка действительно тяжёленькая вышла, но у меня всегда так: чем ближе человек, тем более язвительный и проникновенный юмор, ведь абы с кем я вообще разговаривать не стану. Но начни я оправдываться в этом, получилось бы совсем глупо.
   Повисла пауза. Молчание. Тишина.
   - Ну, я пошла?
   - Иди.
   - То есть ты вот так просто меня отпускаешь?
   - Да...
   Взглянув вопросительно - недоуменно, она чмокает меня в щёку и уходит. Не оглядываясь.
   ...И допоздна, пока не заснул, и многие последующие дни я буду думать об этих её словах. Что она хотела этим сказать? Чего вообще она ждала от меня и этой встречи? Я вообще не представляю, что происходит в девичьей голове после разрыва длительных отношений и срыва свадьбы. Неужели она думала, что я скажу "Нет, не уходи"? И что тогда? Повезу к себе или буду напрашиваться к ней. Неужели она хотела продолжения? Неее... не могла она быть легкодоступной, даже если хотела. Таких блядовитых я знаю. Они смотрят по-другому и говорят иначе. И ведут себя не так. Нет. Она другая...
  
  
   ***
   Ну, здравствуй утро доброе, утро бодрое. Говорят, что утро добрым не бывает. Действительно, а откуда в нём доброта? А бодрость откуда? Встаёшь каждый день по будильнику. Ну, почти каждый. Всё равно спать хочешь. А если тебя разбудили? Тот же будильник, например? Откуда добру взяться? Только ненависть. К будильнику, к человеку, который его придумал, к солнцу, что взошло, не понятно к чему, если оно не взошло. Не благодарное то дело - будить спящего. А если сон интересный, что обычно под утро и бывает, прервался? Тогда уровень злости настолько зашкаливает, что ничем не измерим и никак не выразим, кроме полнейшей апатии. А впереди еще рабочий день. Умываться надо, так лень. Позавтракать тоже требуется, так кусок в горло не лезет. А уж разговаривать с кем-то, тем более не охота.
   А кто любит утро? По-хорошему добрые и светлые люди, блаженные и подонки. Я ни к одной из этих категорий не отношусь. Я по-плохому добрый, по-злому. Во имя добра хочется устранять лишних. Чтобы не мешали. Чтобы мир стал чище. Мой мир.
   Но утро субботы пятого сентября и без всего этого просто прекрасно. Блаженная улыбка на щетинистом лице украшает собой зеркало. Аппетит просто зверский. И такая гибкость во всём теле приятная... Кто бы мог подумать, что столь благотворно может повлиять на организм одна-единственная встреча. Встреча с девушкой, не являющейся пределом мечтаний. Более того, ни по одному пункту не подходящая под описание идеала. Я гляжу ей в след, ничего в ней нет, а я всё гляжу... В общем, идеалы - это язвы неокрепших умов. А что со мною происходит, вообще непонятно. Все влюблённые слепы, глухи и туповаты. Это нам знакомо. Проходили. Но я не влюблён. Меня переполняет новое, неизвестное, и оттого немного пугающее чувство. Чувство трепетной нежности к почти незнакомому человеку...
   И вот еду я субботним утром на работу. Хорошо утром выходного дня ехать - пробок нет. Медленно еду. На очередном светофоре остановившись, закуриваю. Её сигарету закуриваю. Последнюю. Вчера ночью мне было лень крутить, и я попросил одну, а она оставила пачку. В пачке три штучки. Одну сразу скурил, когда от её дома к себе ехал. Медленно ехал и кайфовал, чувствуя себя абсолютно счастливым. Вторую скурил утром, перед отъездом. А сейчас вот последняя.
   Большая затяжка. Глубокая. На красный сигнал светофора смотрю. Дым ментоловый медленно выдыхаю, тонкой струйкой. Но не в окошко приоткрытое, а прямо перед собой, в стекло лобовое. И не весь в струйку. Остаток, из глубины лёгких - носом. Салон сизой дымкой наполняется.
   Музыка играет. Где-то на глубине мыслительных процессов отмечаю, что вот только что заиграла новая песня. Но если бы спросили, о чём пелось в предыдущей, я бы не ответил. Я её слушал, но не слышал. Она словно очень далеко играла.
   Второй раз затягиваюсь. Уже не так вкусно. Всё ещё горит красный. О чём я думал, когда понял, что музыка сменилась? Ни о чём, а о ком. О ней. А что именно о ней я думал? Я не знаю. Она просто есть, и мне этого достаточно.
   Пустая пачка её сигарет. Это всё, что от неё осталось. Она курит "Вог". Курит мало. Значит, долго таскала её в сумочке. Значит, много раз тонкими пальчиками перебирала фильтры, доставая очередную сигарету. И мою, последнюю, тоже наверняка трогала. "Последняя" помнит её прикосновения, а нагревающийся фильтр греет мои губы, как касания её пальцев. Хотя, пальчики у неё холодные... Пачка, долго лежавшая в сумочке, пропахла парфюмом. Или мне это только кажется? Не важно... Я доеду до работы, скомкаю пачку и кину в мусорку. Издали кину и порадуюсь, что попал. И всё. Только воспоминания...
   Стряхиваю пепел в окошко. Смотрю на тлеющий уголёк длинной тонкой сигареты. Косясь на светофор, затягиваюсь третий раз. Как и во второй, выдыхаю резко, сильно, некрасиво. Не так элегантно, как в первый...
   Жёлтый...
   Зелёный...
  
  
   ***
  
   Если два молчуна могут мило беседовать целый вечер, это уже не мало. Для этого нужно особенное, открытое и доверчивое состояние душ. Мы смогли...
   Теперь она занимает все мои мысли. И только она. Я хочу побыстрее увидеть её снова, но она держит дистанцию. Занятая очень. Работа ей нравится, и всегда пропадает где-то, что-то делает, с кем-то встречается. А моя работа мне ненавистна. И даже увлечениям предаться я не могу. Не могу расслабиться душевно. Душа ждёт её. А новой встречи всё не получается...
   Прошла неделя. Затем вторая. Я собираюсь с мыслями и силами - решил рассказать ей о вспыхнувших чувствах, чтобы узнать о её. Глупо, конечно, говорить о чувствах после одной встречи, но я влюблён, как юноша бледный. А поскольку давно уже не юн и ещё недавно думал, что никогда больше такой влюбленности не повториться, то очень хочется высказаться. Бездумно. Наивно. Безрассудно. Мне нужна взаимность.
   А у неё только вопросы, которыми она не хочет делиться, которые хочет решить сама. Или ждёт, что они решаться сами? Я же надеюсь, что мы объяснимся прямо и, может быть, даже грубо. Я хочу правды. Правды от неё (моя правда проста: нет чувств - нет новой встречи). Я готовлюсь к тому, что вторая встреча станет последней. А она приходит и говорит, что плохо себя чувствует. С меня сразу же весь боевой настрой слетел. Ей дурно, выглядит неважно, а всё равно пришла! Я растаял, но самообладания не потерял, и внешне стараюсь этого не выказывать...
   Мы гуляем по Баболовскому парку. Я показываю ей место, с которого началась моя журналистская юность.
   - Пойдём. Это вон там, - киваю я в сторону полуразрушенного строения.
   - А что это?
   - Как ни удивительно, но это дворец...
   Баболовский дворец - он маленький, одноэтажный, сильно разрушен войной. А внутри Царь-ванна. Четыре метра в диаметре, вытесанная из цельной гранитной глыбы, отшлифованная, отполированная, такая огромная, что даже дворец возводили вокруг неё, и немцы не смогли придумать, как её вывезти. А по назначению никогда не использовалась. По крайней мере, так говорят. Хотя, откуда простым смертным знать о жизни царских особ?
   А за дворцом прудик маленький. На берегу одинокая ель. Под елью могила.
   - Вот это - то самое место...
   Она внимательно изучает выбитые на камне надписи: "...Юлик Чахурский... убитый... июль сорок первого...".
   - Место захоронения странное...
   - Я тебе больше скажу, - по результатам моей работы с архивами выяснилось, что он тут не один. Тогда шестеро погибли при бомбёжке, а на Казанском кладбище похоронен только один, остальные в парке. Действительно странно. Допускаю, что эта могила братская или вообще чистая профанация, а закопали бойцов по кустам окрестным...
   Она ничего не отвечает, а я думаю, что совсем старею и дурею. Нашёл о чём с девчонкой разговаривать, ей ведь совсем о другом хочется...
   С другой стороны дворца пруд побольше. А на берегу скамеечка, также из цельного камня, на которой последняя императрица Александра Федоровна позировала неизвестному фотографу, чему есть документальное подтверждение. Рассказывая об этом, я наивно полагаю, что Катя захочет повторить это историческое действо. Но царских замашек, любви к истории и фотографии в ней не находится. Не хочет.
   Должного впечатления мои показы и рассказы, кажется, не производят. А вот Аллея серебристых ив - наоборот. На меня уж точно. Я никогда не проходил всю аллею целиком. Никогда никого не приводил сюда. И даже сам не видел её в приветливое время года. А теперь тёплый сентябрьский вечер. С первой встречи прошло две недели. Я снова в ударе. Я проклинаю коммунистов и убеждаю её в правильности монархизма. Она не особо спорит, но и не соглашается - монархизм, видите ли, не возможен без сословности. Я рассказываю о зимних красотах в морозный солнечный день и крещенских купаниях. Она о любви к тёплым морям и странам, где солнце триста дней в году. Я о старине и церквях Ленинградской области, Псковщины и Новгородчины. О том, как отстоял воскресные службы в Исаакиевском и Морском кронштадтском соборах. А она про то, что последний раз видела церковь в виде Римской капеллы. И так продолжается три часа.
   Мы на удивление разные. Во всём. И, тем не менее, нам есть о чём поговорить. Поспорить, но не поссориться. Для меня это противоестественно. Но с ней легко и совсем по-другому. Впервые я не вижу врага в "несогласном".
   Уже после первой встречи я был уверен, что она для меня - всё! Она та, кого я так долго ждал. И никого другого мне не надо. Но я для неё что-то иное - сумасшедший, который увлечённо рассказывает о том, как ездил на электричке в соседнюю область, за двести километров, чтобы подстричься. И послать подальше меня надоедливого не хочет и на сближение не идёт. Наверное, боится. Обжёгшись в прошлом, боится того же в настоящем. Я же точно знаю, что не откажусь от неё, не брошу. Я буду доказывать неправильность её мыслей и бесполезность страхов. Я буду ждать. Ждать, пока девочка созреет...
  
  ***
  
   Время. Оно неумолимо. То скачет, как необъезженный дикий конь. То тянется, как струйки "Шериданс", в которые бесконечно сливаются последние капли двух бессердечно разделенных вкусов. Но, так или иначе, оно без устали подгоняется секундной стрелкой часов.
   Белая стрелка, на конце окрашенная красным, словно обмакнутая в кровь, всегда притягивала моё внимание. Всегда - с тех пор, как я купил эти часы - "Гранд Сейко", маде ин джапэн.
   Ужасно точная штука. Ужасно прочная. Каждая царапинка на них, как шрам на лице - не пугает, не смущает, и помню, где и как получена. Их много. Шрам один.
   А сколько мы пережили вместе...
   Первая машина и взгляд смерти в глаза при отказе тормозов. Обошлось. Свист пуль над головой. Сотрудничество с государством и первый шаг через закон. Первое задержание и обыск. И в болоте мы тонули и в затопленном карьере песчаном барахтались. Пробитая голова, беспробудное пьянство, журналистика. Да много чего ещё было...
   И все бы ничего, если бы не любовь. Как я надеюсь - последняя.
   Никогда ещё стрелка моя ненаглядная не бежала так быстро притом что минутная и часовая, казалось, стоят, как часовые на постах. И всё же часы исправны. Сломалось что-то в голове. Хрустнуло и с треском развалилось. Кто бы мог подумать, что на излёте третьего десятка с человеком такая хрень произойти может.
   А она возьми и случись.
   Идут дни. Часы в сутках тянутся мучительно медленно. О чём думаю я? По-прежнему, только о ней. Чего хочу и жду? Только третьей встречи. Моя гадкая, ненавистная работа стала совсем невыносима. Не стало насущных житейских проблем. В сознательных мыслях и подсознательных желаниях лишь она. Несомненно, любимая. Катя...
   Пришло время что-то менять. Подступил октябрь.
   Очередное утро началось погано - я проснулся. Открыл глаза. Закрыл. За окном светло. Лежу и думаю: спокойно дождаться будильника или посмотреть на часы и расстроиться? Смотрю. Расстраиваюсь. На экране "Моторолы" высвечиваются богомерзкие цифры - без одной минуты будильник.
   - Вот сука, - ласково и нежно, улыбаясь, произношу я.
   Впрочем, может, и не так погано. Моя утренняя улыбка дорогого стоит...
   Хотя, всё-таки погано. Встав пораньше, за два часа до выхода, и рассчитывая спокойно посидеть с чайком за просмотром новостей и полистать местную прессу, не успеваю ни того, ни другого. Где я был всё это время и что делал - не знаю.
   Начал собираться.
   Футболка, хоть и не видно будет, белая. Это обязательно. Хороший тон, знаете ли. Свитер с горлом, монгольский, с оленями, верблюжья шерсть в четыре нити. Довольно дорогой, но выглядит дёшево - бежевый, два некрашеных тона, мягкий и пушистый. Джинсы "Лии". Американские. Тёмно-синие. По заокеанским меркам, как и положено, дешёвые. Ну не будет ни один разумный янки сто пятьдесят долларов платить за рабочую одежду. А тридцать можно. Тридцать - это их реальная цена. Это вам не Европа, где за тряпки дерут втридорога, упирая на стиль и, якобы, качество. Да и вообще занятное маленькое приключение получается - достать редкий у этого производителя размер, с доставкой через посредника, напрямую из Штатов. Конечная цена, правда, приближается к европейской, при нынешнем-то курсе. Ну да хрен с ними, с деньгами. Зато томительное ожидание посылки и радость от покупки. Куртка кожаная, коричневая, от "Альфа Индастриес". Вечный стиль - пилотская классика. Олдскул, одним словом. Ботинки из той же серии. Жёлтые. Не обрыдло-опопсевший нубук, а затёртая кожа. Грубый протектор с широким рантом, но не глубокий, с мягкой проминающейся серединкой - удобство для водителя без потери стиля. И парфюм. Обязательно, как завершающий штрих. Как дата и подпись в конце документа. Как контрольный выстрел в завершённость образа.
   Парфюм. Любимый. Один пшик на шею, под чуть растянутое горло свитера. Его долго не удавалось приручить - душил. Он сильный. Мужской. Он убивает любые ароматы вокруг. Он жутко ревнив и яро защищает своего носителя от посторонних вмешательств, создавая вокруг непробиваемую ауру теплоты и заботы. Он самодостаточен и не любит "чужих". Он не резок, ненавязчив. Он не по-женски сладок. Он пахнет сразу всем, что любит его обладатель, носитель - то есть я. Восточным базаром, наполненным фруктами, сладостями и специями. Это сильное начало раздавленной мандариновой шкурки. Это рахат-лукум. Гвоздика. Кориандр. Известной кофейней в центре - очень дорогой и безумно популярной среди творческих личностей, и расположенной по соседству с пекарней, известной на весь город своими булочками с корицей. Он пахнет вишнёвым вареньем с косточкой, чья цианидная горчинка оттеняет приторную сладость. Коньяком, с его дубовой терпкостью. И сливочным ликёром - густым, вязким, обволакивающим сознание нежной прелестью своего послевкусия. Он прекрасно со всем сочетается. С обстановкой той самой кофейни, где старые столики из морёного дуба и фотографии иностранных знаменитостей эпохи чёрно-белого кино на стенах. С ароматом горячего хлеба из печки в деревенском доме. С запахом красно-жёлтой осени, её влажным и прохладным воздухом и мокрыми не шуршащими листьями, которые уже мертвы, но ещё не истлели. С одеждой из натуральных материалов и "подкопчённым" табаком "Хальфцвар", завёрнутым в полупрозрачную самокруточную бумажку, он вяжется совершенно невероятным, чудесным образом. Он самый неформальный, нонконформистский, из моей коллекции, и при этом самый тихий. Не кричащий. Он сам по себе.
   Имя ему - "Эгоист". Гениально. "Шанель".
   Один пшик. Для настроения. Для грусти и тоски. Для души. Чтобы понять, что ещё не совсем отупел и способен думать о прекрасном. Что в мире есть ещё что-то способное пробудить чувства. Что существует нечто великолепное, ради чего ещё стоит пожить. Немного. Совсем чуть-чуть.
   Он как лекарство, и если его много, то это яд.
   Поэтому, только один пшик. Как одна любовь. Как жизнь одна.
   Много хорошего вредно.
   Пшик...
   Печальный вздох, посвященный безнадёжности, и голос, обращённый в никуда:
   - Да-а-а...
   Улица. Не раннее, но всё же утро, и редкие косяки перелётных птиц уже тянутся на юг. Не все ещё опали листья. Приезжие дворники, мерно шаркая изрядно полысевшими мётлами, скребут асфальт. Остановившись перед парадной закурить, я смотрю и слушаю, как в окно первого этажа стучится лбом ищущий зимовья шмель.
   Завожу машину. Грею. Докурив, сижу в стылом салоне, смотрю на цифровые приборы, жду, пока холостые придут в норму. Меня малость колотит. Наверное, это страх. Детский какой-то, глупый, как перед походом к зубному, да только ничего с ним не поделаешь. Легкий тремор всего организма. А может, это просто холод под куртку забрался?
   Поехал. Думаю, что доеду быстро, даже с запасом. Но уже в родном питерском пригороде, в десять утра, сталкиваюсь с пробками. Чертовщина какая-то. Никогда такого не бывало. Но прорвался. И всё равно, через семь минут свободной езды, встал.
   Утро. Точно, поганое утро. В Шушарах "стояк". Значит и за ними тоже. Но это не повод отчаиваться - опаздывать мне не впервой. Пятьдесят минут стояния, длинной в четыре сигареты, прерываются не только началом более оживлённого движения, но и звонком командора.
   - Паша, мать твою, где тебя носит?
   - Стояк опал. Движение пошло. Сейчас уже на Лиговский выруливаю и минут через шесть буду.
   - Давай, ладно...
   По голосу командора я сразу понимаю, что трудовой день будет ничуть не лучше утра. К моим вольностям все давно привыкли, и по непонятным причинам они сходят мне с рук. Да и командор просто так звонить бы не стал.
   Офис наш в отдельном здании базируется - двухэтажка царской постройки. Отремонтированном, конечно, по полной. Вывеска солидная: на шоколадном фоне крупными золотистыми буквами - CREATIVE ART STUDIO.
   Привычно резким маневром я пилотирую своего "бегемота" на законное парковочное место. Я бодр. Окошко приоткрыто. На всю округу Джо Линн Тёрнер из динамиков кричит "Кэнэ"т лет ю гоу". Наш планктон, - любители утреннего кофе и сигарет, - как обычно кучкующиеся у входа, дружно выворачивает головы. Забавный рефлекс, кстати. Прямо как кучка пингвинов, провожающих тоскливым взглядом самолёт полярников. Всё это шоу с лихим пилотажем и музыкой, конечно же, для них. Ради форсу босяцкого, так сказать. Так-то я за рулем не лихачу, почти пенсионерю, и кроме мотора, колёс да шумов аэродинамических, давно уже ничего не слушаю (ну, разве что иногда, для настроения, для "подумать"). А они, амёбы, меня недолюбливают, хотя и стараются вида не подавать. Ну, ещё бы! С чего им, вдруг, меня полюбить? Ведь я не из их стаи. Я не такой как все. На корпоративы не хожу (после одного случая, но об этом как-нибудь в другой раз). Виски с колой не пью. Живу не по средствам. По последнему пункту завидуют, конечно. А я не считаю нужным оправдываться и рассказывать им, что у меня есть вторая квартира, и я её сдаю. Что, рискуя остаться "на нуле", играю в бильярд на деньги. Что хобби моё тоже копеечку приносит. И машина, конечно, тоже многих раздражает. Фирма наша не бедная, однако, автомобилистов не много. А большинство тех, кто личное транспортное средство таки имеет, на работу добираются общественным транспортом. У всех семьи, кредиты, ипотеки. Экономят, значит. А я вольный стрелок. Крыша есть в собственности, тачка, деньги на вино и бензин. А что ещё надо, спрашивается, одинокому человеку? Лично мне - ничего. Общество же индивидуалистов не любит. Ну и пусть. Буду их нелюбовь укреплять.
   Глушу. Выхожу.
   - Привет, Пахан, - кричит Алекс, наш главный сплетник. - А говорил, радио не слушаешь...
   - И тебя с бодрым утром. Я всегда вру.
   Такие как Алекс, есть везде: в школах и универах, в офисах и на производствах, в любой компании, в каждой кампании, во всех домах и дворах, да где угодно. У таких язык без костей, рот не закрывается и уши огромные. Всё ходят, чего-то высматривают, вынюхивают. Со всеми на короткой ноге. А я таких не люблю: друг всем - никому не друг! У подобного склада людей мания - всегда быть в курсе всего и вся, и со всеми этим всем делиться. Стукачество у них в крови, и Алекс - не исключение. Точно знаю, что барабанит куда следует - не раз уже я "дезу" через него засылал, потехи ради. Одно слово - мразь.
   Лестница. Старая. Мраморная. Тридцать шесть ступеней до второго этажа.
   Иду к командору. Он тоже бодр, но не весел.
   - А, принесло попутным ветром. Давай, дуй в ЦУП. Там тебе сейчас проведут разбор полётов.
   В центре управления полётами, как у нас называют это место за проведение "летучек", а на самом деле в кабинете креативного директора, мне тоже не рады.
   - Что же вы, на работу опаздываете, Павел Викторович?
   - Пробки.
   - Ну да, ну да... Тут вот какое дело. Докладная на вас поступила, что в рабочее время, вместо выполнения прямых обязанностей, вы какие-то мемуары строчите. А ваши коллеги, тем временем, за вас свои извилины напрягают. Непорядок, получается...
   - Кто-то слишком болтлив...
   - Если быть точным, то кто-то слишком графоман, докладная-то в письменном виде.
   - А, ну тогда всё в порядке. Ведь писательство - наша работа. Не так ли, Сергей Иванович?
   - В том-то всё и дело, - переходя на "ты" и повысив голос, продолжает начальник всех начальников. - Писать ты должен сценарий рекламного ролика для нового, чёрт бы его побрал, йогурта, а не свою донжуанскую херню!
   "Сучки драные!", - беззлобно думаю я. - "Не только докладные строчат, но ещё и по столам шарятся, Штирлицы хреновы...".
   - Абсолютно с вами согласен, Сергей Иванович, - не теряя лица, спокойно парирую я, доставая из почтальонской сумки готовый сценарий. - Я действительно писатель, а они - кучка графоманов с распрямлёнными извилинами. Писатель тот, чьи тексты продаются. Вы прочтёте когда, меня, пожалуйста, снова вызовите. А сейчас мне идти надо. Срочно. Чаю много по утрам пью, знаете ли...
   Меня всегда раздражала реклама йогуртов и прочих молочностей. Вообще, из молочного, меня только сиськи интересуют. А с телеэкранов однообразное тошнилово так и льётся. Схема до безобразия проста и банальна, и выглядит примерно так.
   Он, она, утро. Двое детей, а то и трое (один, видимо, только у неудачников). Солнце за окном. Все чему-то радуются. Огромная кухня, как правило, белая (где они только видели такие, интересно мне знать. У большинства россиян, как потенциальных покупателей, комнаты меньше и обставленны беднее). Малышня уплетает какую-то дрянь, заряжающую энергией на весь день и улучшающую пищеварение, а он и она стоят у двухметрового холодильника, а то и двухдверного, в обнимку, смотрят на них и умиляются.
  
   Пусть так, реклама может и должна быть разной. Но самое в этом противное то, что эта дрянь устраивает заказчика, которому эту херню втюхивают. Ещё противнее, когда заказчик сам того желает, и руководство гнёт подчинённых, а те, - мои коллеги, - все такие "лихие" креативщики, гнуться с удовольствием. Справедливости ради, хочется заметить, что это не только молочных продуктов касается, но и жилых комплексов с дурацкими названиями, унылых и однотипных автомобилей, подгузников с прокладками, средств от боли в голове и жопе, и прочей мутоты.
  
   Задолбало бодаться, ощущая себя сепаратистом. Пришло время поиграть в барана, и на прощание боднуть систему как следует.
   Не проходит и десяти минут, не успеваю я "порадовать" своих злопыхателей очередной порцией сарказмов, как прибегает командор и заявляет, что не знает, что я опять натворил, но прикрывать мои выходки он больше не собирается.
   Хороший он мужик, Андрюха. Юморист. Всегда сонный. Дважды женат. Двое детей. Любит тёмное пиво, и собирать грибы, которые никогда не ест. Я, когда с ним собеседовался, сразу понял, что сработаемся. Ну, скажите мне, где и когда это видано, чтобы у потенциально будущего подчинённого спрашивали:
   - Пьёшь?
  
   - Как все. По праздникам.
  
   - И только? - в глазах его сверкнули ехидство и недоверие.
  
   - Ну, чуть чаще...
  
   - А, я знал, - потряхивая толстым пальцем, смеялся он. - Знал!
  
   - Но не так часто, как хотелось бы, - перенимая весёлый тон, отвечал я.
  
   Он очень добрый. Слишком. Я даже не знаю, как он на руководящую должность попал.
  
   Он много раз покрывал мои опаздания и даже отсутствия по причине болезни (да-да, похмелья. А как вы догадались?).
  
   Но сегодня, видимо, край...
   Прибыв в кабинет "самого" креативного человека в мире, первым, на что я натыкаюсь, является его уничтожающий взгляд. Вторым - крик:
   - Ты в своём уме, Кржевицкий?
   - Иногда, кажется, что нет. А вы тоже заметили?
   - Ты что себе позволяешь? Это что такое? - вопрошает директор, сотрясая воздух моей рукописью и разгоняя по всему кабинету аромат своего "Хуго Босс". - Ты и вправду считаешь, что реклама йогурта должна начинаться с вида немецкой деревушки, по улочке которой бодро шагает молодая фрейлейн?
   - Ну да. Доярка. Идёт на ферму. Натуральный продукт ведь.
   - А оператор крупным планом должен сделать акцент на её, как здесь написано, больших и упругих сиськах, мерно покачивающихся в такт её бодрым приплясывающим шагам?
   - Вообще, это пометка для уже режиссерского сценария. А в целом, да. Молочный продукт же.
   - Ты псих, Кржевицкий. Ты болен. Ты опасен для нашей репутации. Ты уволен!
   Я давно провоцировал этот момент, и теперь не удивлён и не ошарашен. Лишь спрашиваю:
   - А как же дети?
   - Какие ещё дети, Кржевицкий?
   - Ну, дети, рано оторванные от груди?
   - Пошёл вон! - кричит "главный" творец питерской рекламы и, запустив в меня рукописью, добавляет. - Через полчаса в бухгалтерию за расчётом, и чтобы я имени твоего больше не слышал!
   - Боюсь, что столь огромной радости я вам не доставлю. А за радостями поменьше, вы тоже можете зайти в бухгалтерию. Оксана всегда готова и ждёт...
   Ксанка - чёрная дыра нашей конторы. Она всегда что-то теряет: деньги, ключи, документы рабочие и личные. По праздникам - совесть. Человек-беда. Человек-праздник. Человек? Да не, просто женщина. Довольно миловидная, хоть и ничего особенного. Не замужем и никогда не была. С претензией, и цену себе знает (завышенную, конечно). В бухгалтерии она работала не всегда. Начинала помощником менеджера по подбору персонала. Вот интересно, на кой там помощник, если и так ни хера не делают, кроме как глупые вопросы людям задают? Потом сама стала менеджером, откуда и была переведена в бухгалтерию по причине неразвитости коммуникативных навыков (бинго! Вы снова угадали, что с языком у неё всё в порядке, только заточен он под другое, что и стало второй причиной перевода, когда об этом прознал директор). С тех пор весёлая и заводная растеряша, до того доступная всем и каждому, стала персоной неприкосновенной. Все об этом знали, но вслух помалкивали, чем нешуточно раздували её гордость. Я же её всегда недолюбливал по причине ущемлённого самолюбия: она единственная, с кем у меня не получилось, а проще говоря - не встал.
   Выказав свою осведомлённость о личной жизни женатого директора, и подмигнув ему на прощание, я в последний раз иду по бордовому ковру бежевого коридора, стены которого увешаны чёрно-белыми фотографиями, сделанными мною на мой старенький "Зенит-Е".
   Получив расчёт, - неплохая, кстати, сумма вышла: почти целый месяц плюс отпускные за два года, - прощаюсь с командором, единственным здесь порядочным человеком, и, махнув на прощание всем остальным, я сажусь в свой "Ситроен".
   Насчёт того, что делать дальше, ясности нет. Можно выпить. Ну а что, завтра же не на работу. Послезавтра, кстати, тоже. Хотя, когда меня это останавливало? Можно уехать куда-нибудь, как тогда, два года назад, когда уволившись из газеты, рванул в неизвестность. Эх, два года, два года...
   Перекурив, я таки решаюсь. И под тему "Сикстин центури гринсливс", незабвенной группы "Рейнбоу", Пабло навсегда покидает родную парковку.
  
   ***
   Я решаю уехать. Прокатиться снова по родной стране. Отвлечься. В поездке время летит иначе и на мыслительные процессы влияет благотворно, ведь мир за лобовым стеклом так прекрасен. Цели поездки и маршрут определяю быстро. Но так хочется знать, не только куда я уезжаю, но и от кого. Тогда и решаю назначить третью встречу. К решительному разговору готовлюсь. Я на грани своего терпения. А временами я слаб. Подл. Хочу перед жёстким выбором её поставить. Хочу услышать "Да". Хочу услышать "Нет". Хочу определённости. Мне так будет легче. Каково будет ей - я не думаю.
   Но долго я готовлюсь. Боюсь. Как могу, оттягиваю этот гадкий разговор. И наконец-то, собравшись с духом, назначаю встречу.
   "Надо было вчера. Сегодня я работаю допоздна, а завтра у сестры день рожденья...", - это я читаю её СМСку, а слышу голос. Слишком стандартные, замыленные фразы. Слишком много совпадений на единицу времени. Как пить дать, врёт. Отшивает потихоньку? "А в пятницу я уже уезжаю", - пишу я и не знаю, слышит ли она голос мой. "Пиши-звони по приезду...", - отвечает она. Или не отшивает?
   И с каким чувством я должен уехать? Но на помощь приходит зло и приводит с собой ненависть. Являются они в виде французского автопрома. Надо машину проверить и подготовить к дальнему пути. Ах, какие трёхэтажные потоки я изливаю на инженеров-лягушатников. Как я вспоминаю их жён и матерей и куда при этом предлагаю вставить им фильтры и вкрутить свечи. Ей богу, это было бы проще, чем заменить их на машине, которую они сотворили. Так жаль, что никто моих речей не записывает. Я бы с удовольствием послушал потом, ибо повторить не смогу. Для такого нешуточное вдохновение требуется. А потом, мысленно, тех инженеров благодарю. Молодцы они. Вовремя мой гнев праведный вызвали и сами на себя приняли. Легче мне стало. Спустил пар и осознал, что ошибку фатальную чуть не совершил. Правильно. Не буду спешить. Буду ждать. А меня ждёт Золотое кольцо. И не только меня.
   И, может быть, она тоже будет ждать...
  
  Письма с фронта
   День обещает быть хорошим. Рассвет. Выходной у меня и вообще. На дороге пусто. Птички поют. Наверное... в машине-то не слышно. Я качу на брошенное армейское стрельбище. На заднем ряду "Альфы" трёхлинейка, переделанная на Вятско-Полянском заводе в перестволенный охотничий карабин. Оптика, правда, убогонькая - трёх с половиной кратная, зато аутентичная, одного с винтовкой года выпуска - 1944. Оружие военных лет выпуска особым качеством, конечно, не блещет. Но в России возможно всё, и за отдельную плату на заводе отобрали и отстреляли лучшие варианты. И лучшая из лучших, за ещё одну отдельную плату, спецсвязью приехала ко мне.
  
   С патронами сложнее. Такое понятие, как "культура производства", в нашей стране на низком уровне. Покупаю десять пачек "Повышенной кучности". В каждой пачке двадцать штучек. Каждый патрон проверяю на ощупь - из сотни десятка полтора-два более-менее. Они для предельных дистанций. Хотя, с предельностью я, конечно, перегибаю. На этом стрельбище до земляного вала триста метров - не мало, но на таком расстоянии даже деривацию учитывать не надо и ветром можно пренебречь, если не шквал. Остальные расстреливаю на стометровом рубеже, или того ближе - навскидку.
  
   Оружие требует постоянной тренировки, поэтому стреляю часто. Ну, как часто, каждые выходные. Чаще не получается - бытовуха заедает. Отстреливаю по полсотни патронов за раз. Больше хуже - точность падает. Это не пулемёт. И даже не пистолет. Винтовка - штука нежная и "жара" не любит.
  
   На "дальняк" стреляю лёжа. На "сотку" - лёжа и с колена. Вблизи - из всех мыслимых положений, которые с винтовкой возможны. Эх, мне бы пистолет! Да кто ж мне его даст-то? Легально, по крайней мере. А нелегально мне не надо. Я человек законопослушный. Относительно, конечно. В стрельбе из "Макара", ТТ и Стечкина, кому хочешь фору дам сто очков вперёд. Этому нас учили.
  
   Учили долго. Мастера своего дела учили. Пистолет - оружие сложное, и стрелять из него "на троечку" нельзя. Разве что застрелиться. Он предполагает множество вариантов ношения, а доставать его надо быстро из каждого. Молниеносно. Что толку от меткой стрельбы, если достать не успеешь, когда в тебя уже целятся? Поэтому уход с "директрисы", выхват, вскидка - это основа основ. А затем уже стрельба. А стреляли мы много. С правой руки и с левой. С двух рук. С двух стволов. На бегу и в кувырке, падая со стула и ныряя под стол, сидя за рулём и выпрыгивая из машины на ходу. Стреляли на звук и вспышку. По- всякому стреляли, как только возможно. Каждый день, по двести-триста патронов за раз. Стволы, разумеется, долго не жили. Ну и хрен с ними. Государство на нас не экономило.
  
   А сейчас я человек гражданский, и стреляю из того, что разрешено. Там, где запрещено. По нынешним временам можно только в специально оборудованных местах. Проще говоря - на платных стрельбищах и в тирах. Ещё чего! Обойдутся.
  
   Появление чёрной "Волги" меня не радует. Настораживает. Не уж-то объект снова действует? Вот и человек в костюме с пассажирского места вылез и ко мне тащится. Костюм штатский, походка военная. Выправка. Узнаю его издали. А он на меня и не смотрит будто. Шагает, голову чуть задрав и правым глазом щурясь. Солнышку радуется как бы. Но я-то знаю, что смотрит. Он всё и всегда под контролем держит. Всё замечает. Всё знает: кто, где, когда с кем был и что делал; кто волосы в носу подстриг, а кто газон на тёщиной даче; а порой, как в глаза заглянет участливо, так кажется, что о прыще на заднице и первой несчастной любви он тоже в курсе. Ну а на пустынном полигоне мимо его взора и мышь не проскочит. Ни в прямом смысле, ни в переносном.
  
   Ко мне подходит. Говорит:
  
   - Ну что ты всё стреляешь и стреляешь, не угомонишься никак. Ты же свободный человек, штатский.
  
   Серьёзно так говорит, с упрёком. А после улыбается. Широко. Зубы неестественно белые и ровные. Наверное, вставные. Человек он с мутным прошлым, и подписок всяческих дал за свою жизнь немеряно. Может, в плену был, там зубки и оставил. А может... да всё что угодно может быть. Как бы там ни было, правду знает только он, да ещё узкий круг лиц. А за эти зубы все его звали "Зубастиком". За спиной, конечно. Так прямо, в лоб, сказать ему такое никто бы не посмел. Побаивались. И он об этом знал. И всегда широко улыбался, словно специально нагоняя страху на оппонента. Но справедливости ради стоит заметить, что этим психологическим оружием (хотя, не исключаю, что в иных ситуациях не только психологическим) он давил не на всех. И я был в рядах этих счастливцев. За что такая честь, не знаю. Но сейчас его дружественно-приветственная улыбка меня не радует.
  
   - Фёдорыч, ты же знаешь, что стрельба, как наркотик. И, в отличие от меня, не в теории знаешь, кто и как с этой "дури" соскакивает.
  
   - Знаю. Но ты же не соскочил, и поэтому я здесь.
  
   - Следите?
  
   - Упаси Бог от такой милости. Контролируем.
  
   - Ну да, "бывших" не бывает. Но чего бы вы от меня ни хотели, я не в форме. Да и желанием не горю опять с конторой связываться.
  
   - Не с конторой. Я от генерала. Да не с приказом или предложением. С просьбой. Личной.
  
   Я сразу всё понял. Внутри ёкнуло. Руки наполнились слабостью, и я повесил карабин на плечо. На левое плечо, стволом вниз. И спросил:
  
   - Что с ней?
  
   - Как догадался?
  
   - Что с ней?!
  
   - Пропала...
  
   Мила... Папенькина дочка, но совсем не генеральская. Любовь моей академической юности. Самое необычное знакомство и приятное воспоминание. Удачный старт провальной военной карьеры и самое большое предательство.
  
   - Где?
  
   - В Абхазии.
  
   - А что дочь генерала забыла среди этой разрухи? Я думал, что "такие" меньше чем на Мальдивы не соглашаются.
  
   - Вот как раз таки в папе всё и дело. Сам понимаешь, каких "люлей" отхватили бы абхазы, если б не помощь нашей Родины силами генерала.
  
   Я-то знаю, конечно. Вот только моего вопроса такой ответ не раскрывает. Ну да ладно. Знают, суки, что по больному бьют, что не откажу. Не понятно лишь, почему именно я понадобился.
  
   - Я так понимаю, что должен её найти?
  
   - Верно.
  
   - Я-то здесь причём? Можно подумать, что у генерала больше людей нет.
  
   - Люди есть. Только тучи сгущаются, и некоторые считают, что фуражка генералу жмёт. Так что о том, что Людмила пропала, знаем только мы втроём. Если, конечно, не протекло. А учитывая, что есть предположение о не случайности пропажи, то играем мы чёрными, и пешкой, которая будет прорываться в ферзи, должен стать ты.
  
   Фёдорыч смотрит мне в глаза - пристально, не моргая. Испытывает на прочность, значит. Ведь сам учил в гляделки играть, сам же теперь экзаменует. Кроме него в этой незамысловатой игре меня ещё ни кто не побеждал. Но его мне не победить и в этот раз, и я это знаю. Раз за разом напрягаю глаза, сильно сощуриваюсь, затем снова широко раскрываю. Глаза слезятся, болят.
  
   Но наш поединок прерывает подъехавший наряд патрульно-постовой службы. Говорят, что они часто сюда заезжают, чтобы поживиться - по закону-то штраф нынче нехилый полагается и административка с лишением ствола. Но не в этот раз ребята, не в этот. Чтобы развернуть блюстителей порядка в обратном направлении, хватило бы удостоверения предъявленного водителем "Волги". Вопреки моим ожиданиям, из-за руля, вместо щуплого сержанта, вылез организм в чине капитана. Здоровый, к слову, организм. Высоченный, атлетичный. Сразу видно, что не прост мальчишечка, хотя, судя по лицу, молод не по званию. Но зуб даю, такой голыми руками скрутил бы сержанта и прапора полицейских в бараний рог, при случае. И ничего бы ему за это не было.
  
   Мы с Фёдорычем молча наблюдаем за этой сценой. А я втайне радуюсь появлению "однополчан" здесь и сейчас. Так бывает, что ещё несколько минут назад не был рад, и вдруг стал. И дело даже не в откупе от штрафа, хотя и лишних денег у меня нет. А в том, что я снова в деле, пусть и не в рядах. Пусть я четыре года проклинал их самыми сильными словами, которые знал. Пусть. Я всё равно рад, и радость эту пытаюсь не выказывать. Но Фёдорыч о ней знает. А я знаю, что он знает. Иначе и быть не может. Но покобениться, так, чисто для вида, надо.
  
   - И как вы себе это представляете? Я, как минимум, не форме. Последние годы в офисе сижу, и даже не руковожу. В окружении только крысы и планктон. Оперативные способности заплесневели...
  
   - Как-как... каком кверху! Поедешь, найдёшь, вернёшь. Всё.
  
   - А если не получиться, меня самого-то потом найдут?
  
   - Посольскую дочку из Африки вытащил, и с генеральской справишься.
  
   Ох уж эти мне дочки! История с посольской миссией в Ливии была жаркой.
  
   Юная Женя (по арабским меркам не такая уж и юная, всё-таки уже выпускница МГИМО) жила с родителями в Триполи. Жила не тужила, но о дипломатической карьере и не мечтала. А грезила путешествиями и писательством, хоть литературным талантом и не блистала. Ну и допутешествовалась. Отправилась в пустыню. На верблюдах, разумеется, для пущей романтики и сильных впечатлений, столь важных для написания очередного опуса. Поездка, по пустынным меркам, слабенькая планировалась - караван в тридцать верблюдов, и всего две недели в пути туда-обратно. А получилась целая эпопея.
  
   Две недели прошло, а от дочки ни слуху, ни духу. И караван не вернулся, и ни кто из сопровождающих. Папа, естественно, бучу поднял. Мама в истерике. Всё посольство на голове ходит и стены дрожат. Суматоха. Паника. Звонки в Москву. Ситуация чрезвычайная, мягко говоря. Хотя, для тамошних мест, ничего из ряда вон. Если бы дочка была простушкой, конечно. А так - ЧП. Все на ушах.
  
   Военные тем же вечером на вертушках по пути каравана полетели. Вернулись, говорят: стоит караван, голов так десятка три, на дальнем кочевьи. Утром, до рассвета ещё, ливийские головорезы на трёх джипах с бензовозом в придачу помчались туда. Приехали, а там три старика погонщика. Разумеется, трясли их, как буратин. Да только толку - ноль. Обычные торгаши оказались. А нужный караван пропал, значит. Три дня "ветролёты" воздух колыхали, а результата с гулькин хрен. Словно вымерла пустыня. Никого. Ничего.
  
   Папаша давай во все колокола звонить. Ну и дозвонился до нашего генерала, специалиста по арабии с сильными оперативными позициями в том регионе. А тот меня за шиворот, да к себе в кабинет. Говорит: полетишь в Ливию, тыры-пыры, дело такое, очень надо помочь. А я, на свою беду, жених дочери и от того особо приближённый, тоже арабист. По правде говоря, южный Кавказ тоже моя стихия и в ней я посильнее буду. Не хотелось мне бесславно в песках сгинуть, с лейтенантскими-то погонами на плечах. Я сразу здраво прикинул - дело гиблое. На этом и попытался настоять, не сильно так, но от души. А он мужик суровый - как залепит мне плюху, не сильно, но от души. Поедешь, говорит, и точка.
  
   Приказ есть приказ и обсуждению не подлежит. Поехал. Точнее, полетел. В успех не верил даже минимальный: слишком много времени прошло, чтобы следы искать - в таких случаях дня три-четыре, и всё, амба. Может караванщики её отымели, пришибли и песочком присыпали. Может в гарем продали. А может лихие парни силой её отбили и тоже в гарем сдали - платят за славянских девушек щедро (за светленьких особенно) и в долларах. А бедуины народ такой, что за бумажку зелёную и говно собственное сожрут, и в жопу друг друга драть готовы. В общем, дело пахло кислой портянкой. А пока я с "нашими" людьми встречался, справки наводил, да экспедицию готовил, тут и "арабская весна" началась. В городе шум, стрельба, мятежники. Пустыня, как улей растревоженный жужжит и кипит всякой швалью. "Тойоты"-пикапы с пулемётами в кузове туда-сюда носятся. Наших дипломатов эвакуировали. А мне куда деваться? У меня приказ. Не живой найти, так хотя бы мумию её доставить должен.
  
   У меня на тот момент уже борода отросла, как у Миклухо-Маклая. И лицо от загара цветом стало почти как у местных. Ну я, значит, для пущей убедительности голову на лысо обрил, в тряпки бедуинские замотался, и погнал на встречу с Ибрагимом. Ему и верить и доверят можно. Во многих здешних вопросах он что-то вроде последней инстанции. Человек с большой буквы "Ч". Я бы даже сказал - ЧЕЛОВЕЧИЩЕ. А внешне и не скажешь: роста невысокого, плешка, бородёнка реденькая, лоб морщинистый, на крючковатом носу очёчки кругленькие - ни дать ни взять, учитель младших классов. Отец пятерых детей. А между тем послужной список у него о-го-го, и людей покромсал он столько, что можно небольшое кладбище "заселить".
  
   И вот помчали мы по пескам на такой же "Тойоте", как у всех аборигенов, только без пулемёта. Зато кузов был полностью забит разным стрелковым оружием. Его было столько, что можно целую роту до зубов вооружить. Я Ибрагима спрашиваю: "Зачем столько?". А он мне: "Надо". И всё, никаких пояснений. Едем. Молчим. Несколько раз подъезжали к каким-то селениям. Ибрагим велел мне из машины не вылезать, а сам брал из кузова автомат, гранаты или пару цинков с патронами, и уходил. Подолгу отсутствовал. А возвращался с парой канистр бензина. Так и ехали мы целый день и всю ночь, и ещё полдня. Пустыня, она ведь только кажется мёртвой. А на самом деле и люди там живут, и путями-дорогами она испещрена изрядно. И не как уж страшна, как кажется.
  
   Все мои экспедиционные планы к чертям полетели из-за этой чёртовой революции. Что делать, я не знал, и полностью доверился старшему товарищу, мысленно так его и прозвав - Старшой. Ни о чём его не спрашивал, честно говоря, побаиваясь. А он так и продолжал молчать, лишь изредка подбадривая меня полуулыбкой и добрым взглядом.
  
   Так, к середине второго дня, мы наконец-таки въехали в крупное "село". Именно что въехали, и остановились у здания, которое я назвал "исполкомом". Крупное по бедуинским меркам здание целиком, со стенами и крышей, было утыкано флагами. Старшой вошёл в "исполком". И тут же вышел, минуты не прошло. Вышел, да не один, а с двумя "нукерами". Здоровенные, бородатые, у одного лицо всё в шрамах. Глаза у обоих злющие, кобуры полуоткрытые на поясах, автоматы на плечах, "лифчики" древние, какие ещё в афгане носили. Старшой и говорит: "Поможешь им стволы выгрузить. Дальше с ними поедешь, а я обратно". Вот так поворот! Неизвестно с кем, непонятно куда. Конечно, при необходимости, я их пристрелил бы, они и глазом моргнуть не успели. В этом я был уверен, как и в победе в случае ножевого боя. Но ножа у меня не было, а с голыми руками драться я бы не хотел. Это не кино. Это грубая жизнь, и пошлому киногеройству места в ней нет. Увы! Не буду скрывать, что это был страх, в подобной ситуации вполне уместный, я бы даже сказал - здоровый. Но Ибрагиму я доверял полностью, поэтому коленки не тряслись.
  
   Разгрузили. Ибрагим протянул мне сухую руку, я свою в ответ, и при крепком рукопожатии почувствовал, что он вложил мне что-то в ладонь. Затем он поклонился и по-русски добавил: "Не хочу прощаться. Держись. Надеюсь, ещё свидимся". Запрыгнул в "Тойоту" и резко сорвался с места. С тех пор мы больше не виделись.
  
   "Братья бородачи" жестами пригласили меня пройти в "исполком", проводили до маленькой комнатки, и пожелали приятно отдохнуть пару часов до выезда. Оставшись один, я прочитал записку Ибрагима. Корявыми буквами, выражаясь фривольно, на обрывке газеты Старшой нацарапал: "Заграбастаешь чувиху - вали охламонов - дуй в черномазию". Слог, конечно, не очень-то изысканный, из чего я сделал вывод: "братья" по-русски понимают кое-что, но в России не жили и не учились, и если записка попадёт к ним, то ничего не поймут; до девушки меня всё-таки доставят, но основания не доверять "братьям" есть, и очень весомые; "черномазия" = Нигер, там спокойно, и есть наше посольство или консульство.
  
   Дело оставалось за малым - убивать, чтобы выжить, и выжить, чтобы выполнить задание...
  
   И я их убил. Чужой смерти я не боялся - приходилось уже людей на тот свет отправлять. Сложно было выбрать момент, решиться. Ведь я не знал куда мы едем, и сколько людей там окажется. Да к тому же Ибрагим не пояснил, валить ВСЕХ или только этих двух...
  
   Девушка оказалась на одном из кочевий (так, по степному, я называю эти места, потому что, к стыду своему, не знаю, как они называются в пустыне), на стыке границ Ливии, Нигера и Алжира. Наверное, Ибрагим знал об этом и, отчасти, поэтому рекомендовал бежать в "черномазию". Ей повезло. Её действительно собирались продать, но из-за мятежей на севере чёрного континента всполошились серьёзные люди и в соседних государствах. И канал поставки встал. Ей повезло дважды. Её могли бы просто поиметь и убить, и правильно бы сделали. Но жажда наживы сыграла против "синдиката". Её не били, не насиловали, а хорошо кормили и даже давали мыться, невесть откуда привозя по бочке воды в день. Они не теряли надежды поживиться, они надеялись неизвестно на что, и всячески пытались сохранить "товар" в надлежащем виде. Жадность фраера сгубила...
  
   И не только фраера...
  
  
  ***
   Звоню Игоряну.
  
   Игорян - мой старинный друг, художник и поэт (шутка), пролетарий с хорошими манерами по происхождению, а также анархист, бабник и алкаш по жизни. По теперешней жизни. А в прошлом кадровый офицер, чья военная карьера рухнула стремительней, чем взлетела. Впрочем, он этим не удивлен особо, ведь иначе и не бывает. Ныне он рядовой клерк, как сам про себя шутит, напевая известную и некогда популярную песню: "мне повезло, я не такой, как все, я работаю в офисе". А сколько водки мы с ним выпили, а сколько баб отымели... Он красавчик с накачанными бицепсами, порой излишне плоским юмором и мечтами о великом, всегда был любимчиком девочек, девушек и женщин, а сам за всю жизнь любил только одну...
  
   Он снимает трубку быстро, после двух гудков. Он, как и я, терпеть не может телефонных разговоров, и несколько раздраженно выпаливает:
  
   - Да?!
  
   - Пизда! - на его манер, злобно, но шутливо, как могут себе позволить только лучшие друзья, выпаливаю я. - Работаешь?
  
   - Нахожусь на рабочем месте...
  
   Он уроженец Абхазии: отец - русский, мать - армянка из Агудзеры. Жить, правда, под субтропическим солнцем довелось ему недолго - всё сломала война.
  
   От Ингури до Сухума грузинская гвардия дошла быстро. По пути убивали, разрушали и грабили. Армянам, жившим зачастую зажиточно, досталось особо. Отец, профессор какого-то там университета, востоковед-полиглот, чудом успел спасти семью - на последнем самолете улетели во Владикавказ. Потом был Питер. А в школу он пошел уже в Царском Селе, где мы и познакомились, учась в первом классе "Б".
  
   Говоря короче: грузин он не любит, Кавказ ему дом родной, и да - он тоже полиглот. Русский, грузинский, абхазский, армянский - свободно; некоторый специфические диалекты Кавказа - тоже; английский, немецкий, итальянский - на уровне достаточном для делового общения; а ещё по-французски наблатыкался, и в старших классах головы девкам дурил на загляденье эффектно своими "белями", "лямурами" и "тужурами". Одно слово - уникум. Дар природный у него. Талант. Но, не смотря на это, только по блату сумел подвизаться в аналитическом центре стратегических исследований (ни или что-то такое, я точно не помню), специалистом по Кавказскому вопросу и странам арабского мира, который вместе с языком недурно изучил в военной академии.
  
   - Ну тогда пользуйся положением и бери отпуск. Есть тема.
  
   Я знаю, что он любой кипеж поддержит, и отпуск ему дадут без вопросов. Мы не один раз уже так делали. Блат есть блат.
  
   - Куда рванём на этот раз? Мне бы в небо... - печально вздыхает он.
  
   - Неба не обещаю, но к Богу приблизимся. Вечером у меня. Как обычно.
  
   ***
  
   Как обычно - это в девять. Или, по-военному точно, как предпочитает Игорян, в двадцать один нуль-нуль. Так повелось много лет назад, ещё в школе, что все вечерние тёрки-пьянки-гулянки стартуют в это время. После выпуска десять лет прошло, мир изменился, изменились люди, а мы всё те же. Нас упрекают, что мы так в детстве и зависли, а мы отвечаем, что это стабильность, и плюём на весь мир, с его общественными моралями и устоями. Пусть остальные живут, как хотят, лишь бы нас не трогали. Но общество, с упорством дятла, продолжает долбить своё: тридцатник на носу, пора за ум взяться, жениться, и гулять хватит, и пить-курить бросайте; надо становиться ответственными и серьёзными, строить планы и смотреть в будущее, а не плыть по течению. А мы продолжаем гнуть своё, и швыряем наличностью в алчные блядские рожи, притаив в своих сердцах местечко для единственной любви. Игорян остервенело рвется в своё "небо", чтобы оторваться от своего настоящего, ведь его "единственная" осталась в прошлом. Я же более спокоен, ведь уже, только что, нашел ту, которая это место заняла. Кажется, заняла...
  
   Но, несмотря на дружбу и вопреки общественному мнению о том, что мужики всегда "трут" о бабах, я молчу о причине своего порыва уйти в отрыв, а прибывший точно по расписанию Игорян спрашивает:
  
   - А чего так вдруг?
  
   - А пуркуа бы и не па?
  
   - Логично. Порыв не терпит перерыва. Понимаю. Когда стартуем?
  
   - Утром. В шесть.
  
   - А план?
  
   - По обстоятельствам...
  
   Мы сидим на скамеечке возле моей парадной. Курим. Я чуть напряжен, как всегда перед стартом. Уперевшись локтями в колени, я смотрю куда-то вдаль, вглубь двора, и терзают меня мысли. О ней, конечно, о Кате. А ещё о том, как проходят и чем заканчиваются наши с Игоряном путешествия. Смешанные мысли, в общем. Смешанные чувства. А он, тем временем, вольготно раскинулся, скрестил вытянутые ноги, и попыхивает в небо не выпускаемой из губ сигаретой. Я молчу, и он молчит. Я смотрю на него, и вижу блуждающую лыбу и сощуренные в звёздное небо глаза. Спрашиваю:
  
   - Предвкушаешь?
  
   - Как в Африке, - говорит он, и не моргающим взглядом продолжает "гладить" любимое небо. - Похолодает и дождь будет...
  
   Он часто отвечает не на тот вопрос, который ему задают. Но мы и без слов понимаем друг друга, так что это не проблема. Хотя, иногда мне кажется, что у него с головой что-то не то после Африки стало, уж больно часто он её упоминает. Впрочем, это могло случиться и раньше, ведь я после школы почти восемь лет его не видел.
  
   - Что ещё видно в нашем светлом будущем и его окрестностях?
  
   - Пидорасы будут, когда закончится дождь.
  
   - Но мы ведь отобьёмся, правда?
  
   - Сами отстанут.
  
   Собравшись, напружинившись, Игорян встаёт. Будто прицелившись, щелчком запуливает окурок в только ему одному видимую во тьме цель, и говорит:
  
   - Ну чего сидеть? Рассосались по хатам. До завтра.
  
   Мы жмём друг другу руки. Он разворачивается и уходит. Я смотрю ему вслед. Обычно лёгкая, воздушная, чуть пританцовывающая, сейчас его походка несколько грузная, он даже пошаркивает немного. Это потому, что он думает и мечтает. И я даже знаю о чём...
  
  
   ***
  
   Следующим утром, ровно шесть, я у него во дворе. Это недалеко от моего дома - в другом углу квартала. Г-образный дом, пышная ель во дворе и расширенная парковочная площадка. Свет горит в большинстве окон, и за ними суетятся люди. У них рабочий день впереди, бытовые заботы, а у нас - праздник. Мы в очередной раз удаляемся от тупых коллег, вонючих пробок шумного мегаполиса и прочей хреноты, мозолистыми руками держащей за горло и выжимающей душевное здоровье.
  
   Но есть одно "но". Как и предсказал мой персональный Нострадамус - идёт дождь. Ну как дождь, так, моросит. А вообще я дождь люблю, летние ливни особенно, когда тепло; наверное, потому что родился летней ночью грозовой. А ещё курить при этом классно, тогда дым тяжёлый такой, густой, ароматный. А вот это вот всё мне не нравится ни разу.
  
   В шесть ноль две приходит он. Садиться. Хмур. Молчалив.
  
   - Ты опоздал, - говорю я.
  
   - Это ты раньше припёрся.
  
   - Да, это я всегда опаздываю. Ты меня ещё упрекни этим. И вообще, купи себе часы нормальные, чучело.
  
   Юмор с ухмылками, но без смеха. В дружбе такое бывает, тем более что волею судеб часы у нас одинаковые. И очень редкие.
  
   Погнали. Через Павловск и Фёдоровское, в Ям-Ижоре выскакиваем на московскую трассу. Разгоняюсь прилично на прямом участке. Скоро Тосно по объездной обогнём, и начнутся населённые пункты, и скорость будет только на обгонных полосах. А так хочется ускориться, в переносном смысле этого слова. Но километры на одометре ползут мучительно медленно. Впрочем, в начале пути всегда так.
  
   Тосно объехали. Новгород. Поссали. Местами поменялись. Закончился дождь. Вышний Волочек объехали по платной. Тверь. Снова поменялись.
  
   Чем ближе к Москве, тем больше камер на дорогах. Привычные к этому, запуганные тверьчане жмутся в правом ряду. А в левом свободно, и я качу по нему с превышением, словно специально собирая будущие штрафы. А мне всё равно. Меня захватывает мелочное, и гадкое своей глупостью, чувство превосходства. Я не покорён системой. Не обуздан. И ни что не может меня остановить. Ни что и ни кто, кроме него, машущего своей полосатой палкой и призывающего прижаться к обочине.
  
   Он толстый. Пухлые красные щёки выпирают за околышек фуражки, на каждом погоне по четыре звезды, и портупея врезается в необъятное брюхо. Жезл, рация, ПМ, значок - всё при нём. И всё же, он какой-то неправильный.
  
   Я останавливаюсь. Он подходит, небрежно так, вразвалочку. Берёт под козырёк, в подтверждение своей нелепости таким жестом вялым и неуклюжим, будто муху отгоняет.
  
   Ну разве таким должен быть офицер? До меня в семье три поколения военных было, и я уверен, что нет! Офицер, мужчина, человек в форме, как представитель власти и государства в целом, должен быть красив лицом, высок и строен, идеален, как Аполлон. А это чудо с чем прикажете сравнить? Я лично знаю только одно рифмующееся слово.
  
   - Гондон, - говорит Игорян, также как и я, ревностно относящийся к данному вопросу.
  
   Я открываю окно.
  
   - Капитан Ермолов. Предъявите документы.
  
   Вот, думаю, прицепился, как вошь. Нарушил, так и скажи да пойдём штраф выписывать. Протягиваю права и свидетельство о регистрации.
  
   - Ага. Угу, - бубнит он, рассматривая корочки. - А страховочка и техосмотр имеются?
  
   - Ага, - передразниваю я, и протягиваю две бумажки.
  
   - Так. Хорошо. Что-нибудь запрещённое перевозите? - спрашивает он, возвращая документы.
  
   "А вот это уже интересно. Значит, не нарушил я ещё скоростного режима, точнее, нарушил, но не зафиксировали", - думаю я.
  
   - Угу. Мешок белого порошка, - говорю вслух, подразумевая тридцатикилограммовый мешок финишной шпатлёвки, некогда увезённый со сдаваемой квартиры, да так в багажнике и поселившийся.
  
   - Выйдите из машины и откройте багажник!
  
   Блюститель порядка насторожился и отщёлкнул хлястик штатной кобуры. Стоит заметить, что это армейская кобура. Она хороша от грязи в полевых условиях, а мента приближает на шаг к смерти - быстро из неё пистолет не достать.
  
   Далее следует сцена из комедии. Я обхожу машину, открываю пятую дверь. Мент стоит позади и слева в полутора метрах от меня - грамотно. Я отхожу в сторону. Он видит мешок "Ветонита". Из салона доноситься заливистый смех Игоряна. Да что там смех, самый пошлый ржач - он то об этом мешке знает. Лицо гайца искажается в недоумении и бессилии как-либо наказать меня за этот стёб.
  
   - Смешно, - говорит он, отдаёт документы и уходит.
  
   Я сажусь в машину и на полном газу срываюсь с места. Понты...
  
   - Слушай, - спрашивает Игорян. - Ты зачем его возишь?
  
   - Выкинуть жалко. А так балка на кочках не громыхает.
  
   - А наш вояж недурно начался. Чует сердце моё, будет фарт. Кстати заметь, дождь закончился и пидора встретили, хоть и не сразу. Я же говорил?! Говорил, а?
  
  ***
  
   В половине третьего мы в Дмитрове. Жрать охота. Чуть не бегом осмотрев Кремль (или что там у них за земляным валом спряталось?), мы находим сувенирную лавку, где я покупаю магнит, и спешим на поиски "обедни". Рестораны - долго. Фастфуд тоже отметаем. На глаза попадается заведение с сомнительным названием "Столовая" - туда и идём.
  
   Внутри людно. Коллективы за столиками однополые: мужчины в дешёвых пиджаках, и женщины в очках через одну и со строгими прическами. Значит, где-то рядом бизнес-центр и у "воротничков" тоже обед (не поздновато ли?). Значит, постояльцы. Значит, пища безопасна.
  
   Запах в помещении соответствует названию. Советский ремонт, персонал, и атмосфера в целом. Меню, вид и вкус еды такой же, как и запах - столовкинский (в хорошем смысле этого слова). Ностальгически обедаем, как в школе.
  
   - Ты представляешь, - говорит Игорян, подсаживаясь ко мне за столик. - Я спрашиваю: у вас водка есть? А эта бабища мне в рожу шипит по-змеиному: у нас столовая, а не рюмочная. Не изжит ещё совок, а?
  
   - Вы хам и грубиян, мусье, - отвечаю я, давя ложкой всплывающие комочки сметаны. - Мы вечером накатим, а пока давитесь молча...
  
   Обед, туды-сюды, и к пяти вечера мы в Сергиевом Посаде.
  
   Полчаса на осмотр Лавры. Красота, конечно. Боголепие. Но люди... Чёртовы люди кругом. Их сотни. Тысячи. И китайцы, куда же без них, со своими фотоаппаратами повсюду, портят, падлы, всю картину своими жёлтыми рожами. И это в октябре-то, в не сезон.
  
   Выходим в город. Трафик жуткий. Шум. Сворачиваем в сторону, идём переулками какими-то. Вот улочка приятная, круговая, в гору идёт. Тишина, только две красопетки, вида несколько потасканного, каблучками цокают нам навстречу. Гляжу на Игоряна - у него глаз загорелся. Понимаю, что всё, завёлся парень, и меня в это блядство втянет. "Работаем", - сквозь зубы цедит он, и натягивает свою фирменную ухмылку.
  
   - Девчонки, а вы местные? - говорит он, заступив им дорогу.
  
   Они обе блондинки. Крашеные, разумеется. Одна улыбается, другая смотрит на него оценивающе. Слева заборчик невысокий, справа я, на шаг в сторону и чуть вперёд выступил - им нас не обойти. Та, которая только что оценивала, говорит:
  
   - А мы с приезжими не знакомимся, - и многозначительно добавляет, - может быть...
  
   "Ну да, конечно", - думаю я. - "Глаза-то уж засверкали у обеих. Игоряновское пальто, ценой в полтора оклада, у Михельсона на заказ шитое, и не таких краль продаться заставляло". А он дело своё знает, и небритость поглаживает, словно невзначай "Гранд Сейко" демонстрируя.
  
   - Да Бог с вами, милые, - протягивает он, с укоризной смотря то на одну, то на другую. - Мы всего лишь хотим узнать, какая гостиница здесь неподалёку имеется. На особые условия не претендуем, нам только на одну ночь.
  
   Последние два слова он явственно выделил. Блондинки переглянулись.
  
   - Ночи у нас дорогие, - говорит та, что улыбалась. - Восемь тысяч. С каждого.
  
   Вот так вот. Бляди оказались и не бляди вовсе, а совсем даже профессионалки и, по питерским меркам, недорогие вовсе. Но отступать несолидно. Подвёл Игорян, оконфузился. Замолчал. В диалог вступаю я. Настроя особого нету, но марку держать надо.
  
   - Мы утром уже уезжаем, и хотелось бы выспаться. Так что на часик, девочки. Ну, может быть, на два, если способности проявите.
  
   Я, конечно, на фоне Игоряна не котируюсь, в куртке натовской и "Левисах" потёртых. Но деньги у нас есть, и они это поняли.
  
   - Проявим..., - говорит оценивающая, и они, не сговариваясь, берут нас под локти. - Пошли, мальчики...
  
   Идём мы, значит, а я думаю: "Пошли - это приказ говорить пошлости, а в нашем случае надо говорить - пойдёмте". Мысль ужасно глупая, занудная и несвоевременная. А ещё машину жалко, она ведь в другой стороне остаётся да утром до неё идти придётся, а лень будет. Но машина моя стоит, как пальто игоряновское, да пара наших часов в придачу: они хоть и проститутки, хоть и не столичные, а фасон терять не хочется. Так что идём.
  
   Гостиница. Третий этаж. Четырёхместный номер, две двуспальные кровати. Заселились без паспортов - девчонки подсуетились. Хотя, какая там суета - налаженная схема. Это везде так: все свои, и кто надо с этого имеет. Комната маленькая. Окно маленькое. Кровати стоят близко друг к другу, почти впритык. Проскакивает шальная мысль: удобно меняться партнёршами. В общем и целом, нормально всё, чистенько, но не уютно.
  
   Блондинки наши, Оля и Жанна, раздеваются. Я сразу в комнату прохожу и присаживаюсь на краешек дальней, той, что у окна, кровати. Игорян тем временем стоит, прислонившись к стенке и, мешая девчонкам в узкой прихожей, наблюдает за их манипуляциями.
  
   Я хорошо его знаю: он, стервец, всё ещё не может решить, какую трахнуть первой. Для него это важно, для меня - нет. Но пока я слушаю эту возню - дыхание, смешки, как вжикают молнии их сапог - накатывает возбуждение.
  
   - Я сразу в душ, - кокетливо протягивает Жанна. - Без меня не начинайте.
  
   - Он тебя подождёт, - говорит Игорян, намекая на меня, уже сделав свой выбор.
  
   Энергичным движением, он за руку втягивает свою жертву в комнату и опрокидывает на кровать. Достаёт из внутреннего кармана пальто сложенные пополам купюры, отсчитывает четыре тысячи, и небрежным движением протягивает их Оле. Она берёт, но секунду мешкает, не зная куда их деть, а он уже держит её за волосы, тем самым давая понять, что ждать никто никого не будет и к делу надо приступать сразу.
  
   Ну, понеслась...
  
   Я, вообще, не любитель посмотреть, но в профиль Оля красива. Очень красива. Такую бабу не каждый месяц встретишь в местах общественного выгула, а может и не каждый год. Она снизу-вверх смотрит в глаза моему другу, а длинными пальчиками, украшенными столь любимым мужчинами вульгарным красным маникюром, медленно расстёгивает пряжку его ремня. Пуговку брюк. Гульфик. Запускает туда руку...
  
   Ну, нет, ребята, я так больше не могу. Я должен присоединиться или выйти. Присоединиться? Выйти? Но как же она красива, Боже мой... Выйти!
  
   Иду на балкон. Сигарета в зубах, а в глазах картина происходящего за спиной. Вот она достаёт его толстый прибамбас. Может, и не такое повидав ранее, разглядывает его в упор и взглядом демонстрирует своё удивление и восхищение. Улыбается ему, а он торопит её, притягивая голову ближе. Розовым шершавым язычком она проводит по члену от самого основания, и чуть пухлые губы, ярко накрашенные в цвет маникюра, смыкаются на ещё нетвёрдой головке. Она и ручкой работает, гоняя шкурку в такт ритмичным движениям головы. А он, чуть выждав, говорит: "Без рук давай, не филонь!". Жёстко так говорит, приказывает. И намотав волосы на кулаки, лишив её свободы действий, начинает двигаться сам: быстро, грубо, проникая с каждым разом всё глубже. Наконец, загнав целиком, под самый корешок, он останавливается. Уж не знаю, какими усилиями девочки в таких случаях сдерживают рвотные позывы, но мне их не жаль - я эгоист, и знаю, что это и есть самый приятный момент. Но я их к этому никогда не принуждаю, а Игорян, садист, не отпуская волос, смыкает руки на затылке и тянет на себя, и сам движется навстречу, будто хочет проткнуть насквозь. Вот и сейчас, вероятно, бедняжка, уткнувшись носом в пах, пытается облегчить свою участь, и рефлекторно стремится открыть рот ещё шире. Ей неприятно, больно, противно. Она давится, слюни текут по языку, высунутому и прижатому к небритым яйцам, по подбородку, и падают на грудь, на колени, на пол. А он держит её, пока она не начинает мычать утробно и всем телом извиваться. Потом отпускает ненадолго, смотрит в глаза слезливые и на тушь по щекам текущую, даёт пару вдохов глубоких сделать, и всё по новой. И ладно, что он трезвый сейчас, а если выпил бы грамм сто пятьдесят, эта пытка обернулась бы вечностью, Жанна смылилась в душе, а я замёрз на балконе.
  
   Я не раз наблюдал его не арене сексуальных баталий, и давно заметил, что в такие моменты он часто бывает злым и даже жестоким. Он будто ненавидит их всех - блядей, шлюх, проституток, нормальных девчонок и тёток постарше, весь род бабский - и мстит им. В жизни сурового парня единственная любовь, тем более горькая, неудачная - это, конечно, полный пиздец. Вот только почему он выражается в сексуальной агрессии? Я бы вам ответил почему, да только я не Фрейд. Я и сам не знаю.
  
   Гашу бычок о периллу и бросаю его тут же, на балконе - вниз как-то не культурно. Прижавшись лбом к стеклу, заглядываю в комнату. Игорян, так и не сняв пальто, что-то говорит бедняжке, уже по пояс раздетой. Очевидно, предупреждает, что кончит ей в рот. Он честный. Он всегда говорит об этом. Я уверен, что и сейчас тоже, потому что Оля недвусмысленно потирает в воздухе двумя пальчиками, прямо давая понять, что это за отдельную плату. Он и так об этом знает. Кивает ей в ответ и до немыслимого предела ускоряет темп. Порхают в воздухе полы его серого пальто, то скрывая, то вновь открывая милый моему взору профиль и пышную грудь. Наверняка, именно по этой причине он выбрал Олю - любит Игорян сисястых.
  
   Я отворачиваюсь, смотрю на город. Мы недалеко от Лавры, но балкон на неправильной стороне гостиницы, и её не видно. Жаль, должно быть красиво, не то, что в комнате. Там сейчас девчонка, глаза выпучив, давится стекающей в горло спермой. Омерзительное, должно быть, чувство...
  
   Ко мне присоединяется Игорян:
  
   - Лепота...
  
   - Хуета!
  
   - Да я не о городе, - говорит он. - Иди, давай. Твоя готова уже. Моя умываться пошла.
  
   - Как думаешь, они кончу переваривают или сблёвывают?
  
   - А тебе не похуй ли? Дай прикурить...
  
   Оставив ему розовый "Крикет", я молча ухожу. Мне не всё равно. Мне действительно интересно.
  
   Жанна картинно лежит на кровати: абсолютно голая, руки за головой, левая ножка в коленке согнута. А по телу мурашки. Очень мило. Она чуть выше Оли и стройнее. И сисечки у неё меньше - двоечка, в лучшем случае. Рабочая зона гладко выбрита. Маникюр, педикюр, цепочка с крестиком на шее, русые у корней игривые локоны - всё очень сдержано, очень прилично. Такая барышня на нежность настраивает, и драть её как сучку вокзальную совсем не охота. Эх, мне бы такую раньше да в рядовой повседневности повстречать...
  
   Я тоже решаю расплатиться сразу и аккуратно кладу "пятёрку" на тумбочку. Жанна призывает к себе, игриво протянув тонкую ручку. Я смотрю ей в глаза и медленно, деловито, раздеваюсь, небрежно отбрасывая куртку, свитер и джинсы на стоящий между окном и тумбочкой стул. И вот смешное зрелище: стою перед ней, как Шурик перед Лидой, в трусах, носках и майке, и говорю:
  
   - Сделай всё сама. Нежно...
  
   Скидываю остатки обмундирования. Ложусь рядом. С приоткрытой двери балкона дует, и теперь я тоже покрываюсь мурашками. Хорошо, что у меня уже привстал, а то скукожился бы несолидно совсем. Жанна поворачивается набок и чуть наваливается на меня. Целует мочку уха, шею, и её левая рука скользит по моему телу всё ниже и ниже. Холодные пальчики теребят "блядскую дорожку" и опускаются в промежность, массируют её, мнут мошонку. А я лежу, в потолок гляжу, и о Кате думаю.
  
   Вот какая она, интересно, в постели? Нет, меня не тактико-технические характеристики волнуют, а ощущения от предвкушения, от самых секунд, когда она уже лежит голая и ко всему готовая, и вот-вот случится долгожданное. В такие секунды можно быть серьёзным и деловитым, а бывает так, что подходишь к делу весело и куражишься. А вот сейчас, с Жанной, спокойствие и нежность, отвлечённость и несвоевременные мысли. Нежность к проститутке, и от неё тоже нежность. Какая глупость... Интересно, а имя её настоящее?
  
   А Жанна меня уже оседлала и трётся писечкой о самое дорогое, напряжённое и покрасневшее. Два дыхания, сквозняк, шум воды в ванной - для меня всё это из информации превращается в ощущения и рассыпается, исчезает в никуда, когда она сползает вниз и ртом натягивает презерватив. Я такое только в порнухе и видел, да и сейчас, дурачок, проглядел. Ощущения неиспытанные, за гранью. И шелковистые волосы так приятно струятся по животу и ногам. Но она снова садиться на меня, и теми же холодными пальчиками левой руки направляет в себя мой член. Она горячая, узкая, но сухая, и малости силиконовой смазки на гандоне явно не хватает. Ей самой неприятно, может даже болезненно, это видно по тому как поджались её и без того тонковатые губы. Поэтому и я, разнеженный, смотрю на неё чуть обеспокоенно.
  
   - Ничего. Ты подожди немножко, мне время надо, - медленно шепчет она, двигаясь очень плавно, подолгу останавливаясь в верхней точке.
  
   - Всё хорошо, - как могу ласковее, говорю я. - Мне нравится, когда медленно.
  
   А у самого закрадываются первые сомнения в её профессионализме: ведь знала о такой проблеме и не предусмотрела, не запаслась тюбиком лубриканта. Ну как так? И решаю ей помочь.
  
   Левой рукой в бедро вцепился: крепко держу, но без нажима сильного, чтобы синяка не осталось, а большим пальцем правой по клитору глажу, ласкаю. Она голову назад запрокидывает и, как мне кажется, глаза закатывает. Каждый раз, поднимаясь вверх, она коротко и прерывисто вздыхает и прогибает спинку, опускаясь вниз. В этот момент под тонкой, почти прозрачной, нежной кожей отчётливо прорисовываются рёбра. Маленькие темные соски торчат, как антенки. Она явно чувствительна. Я ей любуюсь.
  
   Темп её движений заметно возрастает, но всё ещё не такой быстрый, как мне хотелось бы. Сказав, что мне нравится медленно, я врал.
  
   - Уже лучше, - с придыханием шепчет она. - Ты чувствуешь?
  
   - Я всю тебя чувствую...
  
   И теперь я не вру. Я чувствую аромат её духов, и даже точно могу сказать, что это "Форэвер энд эвер " от "Диор". Я чувствую, что она разгорячилась и вижу, что мурашки в момент исчезли с её тела. Кажется, что чувствую ритм её сердца.
  
   И в разгар этой чувственности, в комнату входит Игорян.
  
   - Чего-то там холодает, - усмехается он и, скинув пальто, ложится на соседнюю кровать и смотрит на нас. - У вас тут явно горячее.
  
   Он любит посмотреть. Прочитал в какой-то книжке, и теперь называет своё пристрастие - ловить сеанс. Для него это самый эффективный способ для быстрой перезарядки ко второму разу. Он всегда с хитрым прищуром, словно боится моргнуть и пропустить что-то важное, наблюдает за происходящим. Наблюдает молча, лишь изредка цокнет языком, и загадочная улыбка расплывётся на суровом задумчивом лице.
  
   Вот и сейчас смотрит, лёжа на правом боку и подперев челюсть могучим кулаком. Мы с ним изредка переглядываемся, и он одобряющим движением чуть кивает мне. А Жанна на него ноль внимания. Она всё ускоряется, и больше не выгибается, не запрокидывает голову, а наоборот, чуть наклоняется вперед, упираясь руками в подставленные мной ладони. Она наваливается своим весом, и мне не очень-то комфортно, но я терплю.
  
   Долго это продолжаться не может - давно у меня бабы не было, и если бы не медленный старт, то всё уже закончилось бы. Чувствую, что подкатывает. А тут ещё и вода в ванной затихла, значит, сейчас Олечка выйдет мокрая, голая, разгорячённая. Я знаю, что и примерно как будет дальше, и одна мысль об этом, одно лишь предвкушение заставляет меня кончить.
  
   Всё как шло без блядских охов-вздохов, так и заканчивается. На секунду весь напрягшись, я шумно выдыхаю носом, а Жанна, замерев, даёт мне совершить несколько последних движений в нужном для меня темпе. Ещё четыре-пять резких отрывистых толчков с полным проникновением, и всё.
  
   Она слезает с меня. Стягивает презерватив, завязав его узелком, бросает на пол, и ладошкой заботливо вытирает сперму с обмякающего члена. Ложится рядом, повернувшись спиной к Игоряну, и смотрит на меня. А я на неё.
  
   В её глазах, больших и печальных, теплота и какая-то по-детски наивная доверчивость. Мне кажется, что если бы это было по любви, а не за деньги, и я признался бы ей в светлых чувствах, а она даже прослезилась. Нет, ну разные бывают глаза, но она всего лишь проститутка, а я - дурак, смотрю на неё и жалею, что бедная раскочегарилась только, а оргазма испытать не успела. А ведь так хочется сделать для неё что-то хорошее, приятное...
  
   - Ну чего ты лежишь, - говорю я Игоряну. - Закрывай балкон, раздевайся. На второй круг без перерыва.
  
   Едва ли полминуты прошло, а проворный, как савраска, Игорян уже стоит голый и жопой в окно не зашторенное отсвечивает. Несмотря на прошлый отстрел, он перевозбуждён и тяжело дышит. Он тоже ждал этого момента. Ждал того, что мы так любим - одну бабу на двоих.
  
   Я встаю рядом с ним и жестом призываю Жанну придвинуться к нам. Она смотрит на нас с недоверием, сомнением и, кажется, страхом. Это порождает второе сомнение в её профессионализме.
  
   - Да не бойся ты так, - ехидно насмехаясь, говорит Игорян. - За тройничок мы отдельно заплатим, как положено.
  
   Неуверенно, робко, она пододвигается к нам, садиться на краю кровати и берёт в руки наши писюнцы. Тут уж дрочи не дрочи, а моего бойца так просто, без перерыва, во вторую атаку не поднимешь, и я, чтобы не теряться на фоне Игоряна, за голову притягиваю её к себе - люблю это ощущение, когда сосут вялого.
  
   А тут и Оля из ванной выходит и, окинув происходящее умильным взором, направляется к нам.
  
   - Ложись и смотри, - говорю ей я, указывая на соседнюю кровать.
  
   Я Игоряну антипод, и люблю когда женщина смотрит на меня, люблю зрительный контакт и опускающийся всё ниже блудливый взгляд. И сейчас действия наблюдателя оказывают на меня более сильное воздействие, чем старания исполнительницы.
  
   Я вижу, что Игоряну совсем уж не терпится, и, взяв мою старательницу за подбородок, отрываю её от производства. Она смотрит на меня снизу вверх, преданно, совсем по-собачьи. Она готова сделать всё, что я ей прикажу. Именно я, и совсем не из-за денег. Или у меня мания величия, и всё это только кажется?
  
   И вот мы уже втроём на одной кровати. Она, несчастная, поскрипывает, как бы не развалилась. Игорян на спине лежит, Жанна над ним, сосёт, стоя в коленно-локтевой, а я к ней сзади пристроился. Друг мой, страстный любитель утех оральных, за голову её держит, отпустить боится, и пытается насаживать поглубже. А она чуть хрипит и фыркает - видимо, не лезет в глотку толстый Игорянов конец. Она не остыла ещё, мокренькая, и я сразу включаюсь в работу на максимальных оборотах. Быстрые, неловкие, неплавные фрикции, резкие толчки и звучные удары пахом по упругим ягодицам, перешедшая на постанывания Жанна, томные несытые взгляды мастурбирующей на соседней кровати Оли, и блаженная, абсолютно дурацкая, но добрейшая улыбка на лице Игоряна, на неё смотрящего - весь этот шик, эту полнейшую гамму ощущений давящих на все органы восприятия, даёт мне групповуха, и она же (и только она - проверено!) заставляет забыться и отвлечься от мыслей преследующих последний месяц. Мыслей о ней, оставшейся в Царском, возлюбленной и ненаглядной. Может быть я мразь, но любовь любовью, а уверенный стоячок не вечен. К тому же, как мне иногда кажется, с каждым годом я хочу всё меньше и меньше, а могу ещё меньше, чем хочу. И если бы не такие вот пикантности, то уверенность в собственных силах растаяла бы вовсе. Но, Господи, как же хочется порой остановиться на одной, той самой, единственной. Той, к которой будет трепетная нежность, а если повезёт, то и страх первого раза, со всей загадочной неизвестностью этого таинства. Именно так, а не вот это вот всё. Интересно, а что сказал бы по этому поводу дедушка Фрейд?
  
   Остановиться хочется, но не сейчас, когда Игорян тянется к тумбочке за подготовленным заранее презервативом. Он яростным движением, зубами рвёт фольгу и сам, как всегда, натягивает его, давая Жанне короткую передышку. Я выхожу из неё, и звонким шлепком по заднице подгоняю вперёд. Она, послушная, всё понимает, садится на Игоряна и опрокидывается на него. Его могучие руки охватывают нежное тело и прижимают к себе, не сильно, так, чтобы сисечки тёрлись о его волосатую грудь. Он это любит, и поэтому предпочитает быть снизу. А я мну её ягодицы, сдвигаю и раздвигаю их, пальцами массируя анальное отверстие, чтобы привыкла девочка, расслабилась, подготовилась.
  
   Счёт времени немного теряется, и я, заботливый, не знаю, сколько это продолжается. Пять секунд? Десять? Минуту? Редкие, но ярые, с полным проникновением, движения Игоряна неритмичны и затяжны. Безропотная, безынициативная покорность Жанны и полное её молчание наводят на мысль о том, что она хочет и ждёт только меня. Жадный и неморгающий взгляд Оли, погрузившей в себя уже два пальца, наоборот, подгоняет это время, ускоряет меня, словно говорит: "Ну, парень, давай уже! Вдуй этой сучке!", и я этому взгляду подчиняюсь.
  
   Вместо смазки - слюна. Пытаюсь проникнуть - не получается.
  
   Говорю ей:
  
   - Расслабься, милая. Расслабься...
  
   Сопротивление чуть спадает, но это не сильно помогает. Игорян замер. Мой мягкий нажим безрезультатен, и сменяется лёгкими толчками. Ещё. Ещё. Кажется, пошло дело. По миллиметру, но пошло. Ещё несколько секунд, и головка уже целиком в ней. Мне хорошо, а Жанна снова напрягается и коротко простанывает, жалобно, как от боли.
  
   - Тише-тише-тише, - говорю я, и скольжу свободной рукой по талии и пояснице, с каждым возвратным движением чуть притягивая её к себе.
  
   Ещё плевок. Не очень точный, но густая и тягучая слюна куда надо стекает по презервативу. Я увеличиваю нажим. Жанна пискляво вскрикивает.
  
   - Терпи, дрянь, - жёстким приказом звучит голос Игоряна, и он ещё сильнее смыкает свои объятия.
  
   Он любит жёсткий секс. Он силён, и так прижимает её к себе, что ей, должно быть, трудно дышать, но она не сопротивляется. Подчиняется. Обмякает. Он начинает суетиться, дёргаться. Ему не терпится. Он хочет быстро, но нельзя - мы с ним должны попасть в такт. А я проникаю всё глубже, уже, как говорится, на полшишечки. И темп теперь задаю я. Мы идеалисты, перфекционисты, если по-модному, и всё у нас должно быть чётко, как в синхронном плавании. И схема уже отработана. Но что-то как-то не так. Что именно, я не пойму, но не так. А тут ещё это дурацкое чувство собственности зарождается. Не внешностью, но чем-то она мне симпатична, и мы нежны друг к другу, а тут волосатый Bel Ami корешок свой запустил...
  
   "Нет, блядь, хватит с меня! В пизду вашу синхронность. Надо ускориться!", - думаю я, и становлюсь беспощадным. Деру Жанну, что есть мочи. Стараюсь прогнать глупые мысли, убить чувства. Сильно, до красноты, шлёпаю её по заднице правой рукой, а когти левой запускаю в бледную кожу, уже не заботясь о порче товарного вида. Она повизгивает, ахает, всхлипывает иногда. Ей больно. Она явно не привычна к такому, а для меня, как пользователя, нераздолбанная попка должна быть находкой. Должна быть, но нет. Мне её и жалко, и хочется. И продлить удовольствие хочется, и прекратить побыстрее её мучения. И причиняя ей максимальную боль, я приближаю развязку, двигаясь, как могу быстро.
  
   Разгорячённые тела. На лбу выступает пот. Загнав в себя четыре пальца, стонет Оля. Игорян сопит, как идущий по следу ёж, и целует искажённое болью лицо Жанны. Ещё секунды, и она, коротко вскрикнув, вздрагивает, сотрясаясь мелкой дрожью, как от холода. И замирает. Кончила.
  
   - Да, детка, - говорит Игорян. - Да-а-а...
  
   Нет, он не кончил, но ослабляет свои объятия, и со смачным чмоком целует её в губы. А она, чуть привстав, отворачивается и, скосив глаза, смотрит на меня. То ли ей неприятны его поцелуи, то ли измучилась и ждёт, чтобы поскорее кончил я. А я устал и заданный темп поддерживать больше не могу, но отступать не намерен. Наматываю волосы на кулак, и тяну её на себя. Говорю:
  
   - Стони, как можешь сильно. Кричи!
  
   И впервые проникаю в неё целиком.
  
   Она кричит. Она плачет. Неужели я становлюсь таким же жестоким, как Игорян, если получаю от этого удовольствие? Но я своё дело знаю, и этот пискляво-плаксивый антураж, и эта чужая боль, выводят счёт на секунды. Ещё несколько грубых движений, чуточка насилия, и всё...
  
   Силы иссякли. Ничего больше не хочется, и вообще противно. Вся эта грязь, чернуха, разврат. Эта странная симпатия. Мой мохнатый друг. Оля с пальцами в пизде. В голове только два вопроса: зачем и почему? И только один на них ответ: видимо, я становлюсь мудаком. Ведь никогда раньше я, будучи влюблённым, на других не засматривался, не то чтобы трахать. Но этому есть оправдание - хочется всегда, а за деньги не считается.
  
   Иду в ванную - надо член в раковине прополоскать. Полощу и думаю: а как же она, Катя? А что если её тоже кто-то ебёт ради её же прихоти, ради развлечения? А? Тогда что? Да ну, бред! Быть такого не может! Она - не я. Она лучше, она чище! А что если я, дурачок, просто идеализирую свою возлюбленную, как это обычно и бывает? Ответ прост - надо выпить, а там будь что будет, может и мысли устаканятся. А может, разгуляются. Мне как-то всё равно. Я просто люблю алкоголь.
  
   Вытираю хер маленьким махристым полотенцем. Выхожу.
  
   В комнате продолжается экшен. Жанна лежит на спине, а Игорян, обхватив закинутую на плечо её левую ногу, наяривает что есть мочи. Оля всё также яростно писечку теребит. Омерзительно. Я тут лишний. Одеваюсь и говорю:
  
   - Ну, вы тут резвитесь дальше, а я прогуляюсь пойду. Вам купить чего?
  
   - Вискарика, и девочкам "Апероля", - отвечает Игорян. - И пожрать чего-нибудь возьми, а то я сегодня отсюда уже не выйду.
  
   Уходя, я искоса гляжу на Жанну и испытываю невнятное чувство, неописуемое, ведь она провожает меня взглядом...
  
   Вечер. Стемнело уже, но город не спит. Мчатся и гудят автомобили, снуют пешеходы, горят неоновые вывески магазинов. Я иду, и не знаю куда. Мысли сумбурны и печальны. Катя, Царское, Оля, Жанна, дорога, гостиничный номер, мутное будущее... Уходя от центра (если это был центр, конечно), сворачиваю на улочку с односторонним движением. Улочка так себе: мусор на тротуаре, покосившийся деревянный забор, по виду ровесник революции, фонари горят через два, а навстречу группа нетрезвой молодёжи. Вот думаю, и всё: правда, справедливость и карма мгновенная за грехи мои тяжкие. А Игорян, мой Рэмбо карманный, где-то там. Пиздец...
  
   Иду "на Вы", как учил поступать в таких случаях Игорян, мысленно прощаясь с часами, телефоном, наличкой, передними зубами и общим сюжетом оставшегося отпуска. Но, - о чудо! - ребята расступаются, как море перед Моисеем, и я, с видом контуженого героя, прохожу между ними. Что ж, могло быть хуже. Пронесло (в том смысле, что обошлось, а не обосрался).
  
   Удаляюсь, и слышу за спиной:
  
   - Хули встал, Сань? Пошли.
  
   - Вы глаза его видели? Злые какие, как у моего майора из учебки. Тот ещё головорез был...
  
   Похвально. Спасибо тебе, неведомый майор...
  
  
  
  ***
  
   Весь оставшийся вечер мы потребляем съестное и употребляем спиртное. Нет разговоров за жизнь, нет лёгкого непринуждённого веселья, ни черта хорошего нет. Я угрюм, молчалив и задумчив. А Игорян, как обычно, когда выпимши, травит армейские пошлости. Хмельные девки ржут, и если к Оле претензий нет, то у Жанны это получается как-то натянуто. Но время идёт, бутыли пустеют и тянет ко сну, а пьяного секса пока что ещё никто не отменял. А я уже и не хочу ничего, но мы снова делимся на пары, и с Олей уходим в душ.
  
   Данная сценка из области кино и литературы, всегда была для меня привлекательна, но я держал её в резерве, боясь разочарования. Это как сиськи. В детстве и юности казалось, что наступит тот день, когда я их увижу, и тогда стану самым счастливым человеком на Земле. А если ещё и потрогать удастся, то вообще наступит верх блаженства. День такой настал. А в итоге что? Сиськи, как сиськи, хоть и были идеальны. Но для рук они оказались хуже, чем для глаз, а воображение продолжало рисовать картины куда как более радостные, чем созерцание. Это как минет, всегда больше всего привлекавший в порнухе, а в жизни оказавшийся ещё более печальным, чем сиси. Ведь рядовая барышня глубоко не берёт - её тошнит. В рот ей не кончай - её тошнит. Не глотает - тошнит. Беда с ними. Мрак. Зато проституточки безотказны. Но за деньги это не совсем то, что надо. Это лишь для тела. А удовлетворение душевных порывов где? Но сейчас инициатором выступает дама, я же пьян и бесстрашен. Пусть будет что будет.
  
   Тесный душевой уголок. Мощные струйки тёплой воды ощутимо щекочут тело. Стекло ограждения мгновенно запотевает. Весь вечер возбуждённая и до сих пор неудовлетворённая, Оля всем своим видом выказывает нетерпение (не самое распространённое явление среди баб этой "профессии"). Она меня намыливает крошечным бруском гостиничного мыла. Она трётся об меня. О Божечки, какие титанические усилия она прикладывает, чтобы обратить мою вялость во что-то пригодное для использования. Её "боевые ляхи", мощная грудь, красивое лицо, грация движений - всё это способно свести с ума и заставить кончить чуть ли не от мыслей о предстоящей близости. Но только не сейчас, когда я потерян на внутренней борьбе, когда я на сломе.
  
   Как бы там ни было, то, что должно стоять, вечно лежать не может, и, уперев Олю в кафельную стенку, я пристраиваюсь сзади. То ли спьяну, то ли от внутреннего раздрая, тыкаюсь-тыкаюсь, а попасть не могу. Оля смеётся и своей ручкой помогает, а мне не смешно и не стыдно - я теряюсь в догадках о том, почему ебу не ту, в которую влюблён, не ту, которая питает симпатии ко мне, а эту сучку развратную.
  
   Мысли мыслями, а дело с мёртвой точки не движется. Вообще, меня алкоголь тормозит, да и желанием не горю, но не до такой же степени, чтобы вообще ничего не чувствовать. Уж полночь близится, а Германа всё нет, как говорится...
  
   А тем временем мне душно, я устал, и немного тошнит, как возбуждённого французского бульдога. Я уже понимаю, что ничего не получится, просто не хватит сил. А ещё... ещё... я шпилю её без гандона. Почему? Ей всё равно? Вряд ли. Пьяна и забыла? Может быть. Но мне уже как-то по...
  
  ***
  
   Просыпаюсь утром. Солнце глаза режет сквозь закрытые веки. Лежу, прислушиваюсь к своим ощущениям. Пустой желудок, вроде как, скручивает. Виски пульсируют, и удары эти отдаются во лбу. Горечь во рту. Подташнивает. Короче, обычное моё похмелье. Что ж, бывало хуже.
  
   Шарю руками по кровати. Оказывается, что я лежу на самом краю, на спине, справа. А слева пусто. Но рядом кто-то сопит, неприятно так, похрюкивая. Игорян, наверное. Надеюсь, что именно он.
  
   Так, а что было вчера? Помню, что в душе случилось. Помню, как голый и мокрый стоял на четвереньках на холодном кафельном полу и блевал в унитаз. Потом, вроде как, жить стало полегче и, дождавшись пока Игроян Жанну "отжарит", мы снова пили, благо, закупился я щедро. А потом... потом... потом ничего не помню.
  
   Собравшись с духом, открываю глаза. Яркий свет слепит. Больно. Мозг взрывается и распадается на атомы. Несколько секунд спустя прихожу в себя.
  
   Я действительно один. Пересиливая боль, сажусь на краю кровати. Mon Ami на соседней койке сопит, тоже один. На тумбочке деньги и записка. Беру её, чтобы прочитать, но изнутри подкатывает, и я бегу к толчку. Еле-еле успеваю. Сижу на полу, глотаю горькие слюни, читаю: "Мы не проститутки. Было хорошо. Прощайте...".
  
   Возвращаюсь в комнату. Расталкиваю Игоряна. Он мычит и матерится.
  
   - Вставай, твою мать. Вставай!
  
   Я срываю с него одеяло.
  
   Голый, мускулистый, с расцарапанной спиной, он отрывает от подушки опухшую рожу, переворачивается и садится на кровати.
  
   - Ну чё ты...
  
   - На, - сую ему записку. - Читай.
  
   - Чё читай? Девки где?
  
   - Ты бы себя видел, девки... Ушли они.
  
   - Куда ушли?
  
   - Ты дурак, что ли? Я откуда знаю?
  
   У Игоряна глаза ребёнка, у которого отняли игрушку - широко раскрытые, обиженные, вот-вот слезу дадут. Я вслух читаю ему записку и кивком указываю на оставленные деньги.
  
   - Мне кажется, нас наебали... - говорит он.
  
   Мы разные, и если мне плохо, но ясность мысли сохраняется, то он наоборот, не страдает физически, но тупит с похмелуги сильно.
  
   - Вы поразительно догадливы, друг мой, - отвечаю я. - Одевайтесь. Пожрём, и в путь.
  
   Кушаем через силу, плотно и даже бесплатно - добрые девочки (девочки, ха!) заботливо оставили в прихожей талончики на завтрак. Заплетающимися шагами, долго плетёмся до машины. На улице хоть и солнечно, но похолодало. Весьма приличный ветерок освежает и бодрит. Людей мало вокруг, да и вообще городок стал симпатичней, приветливей, что ли. Пока машина прогревается, мы стоим рядом, курим, и вяло спорим о том, кто первым рискнёт правами.
  
   - Тебя блевать не тянет, вот и едь, - говорю я, тыча Игоряна в грудь двумя пальцами с зажатой сигаретой.
  
   - А у меня сил нет руль крутить, - придавленный весомым аргументом отговаривается он. - А ты вчера сфилонил - напился и уснул. А мне и остатки допивать пришлось, и Оле вдуть, а то она пожаловалась, что у тебя ничего вышло. И ты хочешь, чтобы я снова всё за тебя сделал?
  
   - Сука...
  
   - Сам козёл...
  
   Я сажусь за руль. Мы едем в Переславль-Залесский.
  
   Трасса М8 "Холмогоры". Медленно здесь не ездят. Название само за себя говорит: дорога приятная и виды прекрасные. Не скрою, что любимая и всегда восхваляемая Ленинградская область в этом плане сдувается полностью. Чтобы не разбивать образовавшуюся колонну, вкручивать приходится больше желаемого и комфортного - у нас так не ездят, за исключением отдельных выскочек. Но я этому даже рад, ведь утренние гонки заряжают настроением. А Игорян рядом кислый сидит, молчит. Он переваривает вчерашнее, вновь и вновь прокручивая особо приятные моменты. Это нормально.
  
   Через сорок минут мы на месте.
  
   Первый монастырь у дороги. Фёдоровский. Алкаш-попрошайка, у входа получивший полтинник, желает нам всяческих благ, неистово креститься и обещает поставить за нас свечку. Пиздит как дышит - по глазёнкам краснющим видно. Монастырь как монастырь: темно, прохладно, безлюдно, тихо. Одним словом - хорошо, всё как мне нравится, и в то же время - ничего особенного. По свечке ставим, крестимся. В лавке магнит на память беру, и дальше погнали.
  
   Второй монастырь, что на холме у Плещеева озера - Горицкий, кажется, побольше да побогаче. Смотреть, правда, нечего.
  
   Третий. Как называется, мы не знаем, но красивый. Но народу много понаехало. Щей в монастырской трапезной отведали и дальше полетели, в Ростов Великий.
  
   В Ростове мы бродим по тихим безлюдным улочкам среди малоэтажной застройки. Пылим по гравийной дорожке вдоль озера Неро и рассуждаем о бабской сущности и сучности, жизни и философии, и умалчиваем о том, что у каждого на душе. В Кремле шляемся по местам съёмок "Иван Васильевича" и ничего не узнаём. Здесь всё хорошо, всё красиво и с размахом, только ни чувств ни эмоций всё это не вызывает - наверное, я сюда ещё когда-нибудь вернусь, чтобы понять это место.
  
   Мы возвращаемся к машине, курим, и ночевать решаем в Ярославле.
  
  
   ***
  
   Пролетают города. Одометр мотает километры. Гостиницы и рестораны сменяют друг друга. Золотое кольцо - это, конечно, круто. Хотя, ещё не доехав и до середины, начинается пресыщение церковными да историческими ценностями.
  
   Набережная реки Которосль. Гостиница "Юбилейная". Ярославль. Въехав в город уже затемно, и бросив вещи в номере, мы бродим по центру. Это единственный на нашем пути мегаполис и подобная прогулка обязательна. Центр ночью, до скрипа в сердце, напоминает нам Садовую в районе Апрашки. И что-то как-то мне взгрустнулось. Не по родным местам. По ней. Ведь её пристрастия к красивым видам делятся между городом и природой поровну. На природе мы бывали, а в городе - нет. А могло бы получиться романтично, ведь я знаю множество историй об исторически-криминальном районе Апраксиного двора...
  
   Мы шикуем - ужинаем в шаурмячной. Заведение сетевое, чисто местное, популярное. "А вам это добавить? А это? А во что завернуть?", - не унимается кассирша. - "Чай, кофе, пиво? Какое кофе (какоЕ!)? Эспрессо? А может быть наш фирменный попробуете, американо с имбирём и корицей?". Да, конечно, да. Мы попробуем вашу бурду и даже сделаем вид, что крайне заинтересованы впариванием самого дорогого, что у вас есть. Платим какую-то немыслимую, даже по Питерским меркам, сумму. Мысленно раздеваем (а Игорян, быть может, даже насилует) кассиршу, девочку приятную, улыбчивую и наштукатуренную, с глазами доверчиво-провинциальными. Сидим молча, жуём шнягу (а по-другому это чудо кулинарной мысли не назвать), слушаем историю из-за соседнего столика, о драке на "Арене 2000". Ну, вяленько, вяленько, что тут скажешь. Вот в Питере, если уж пошло месиво, то это больше на геноцид похоже, или на революцию, а тут десяток человек по шарабану получили, да разбежались, кто смог, пока ОМОН не подоспел. Но рассказчик воодушевлён не шуточно, и слушатель с открытым ртом сидит, слюню разве что не пускает. Мы, переглянувшись недоумённо, доедаем-допиваем, и выходим.
  
   Подхваченные толпой вечернего мегаполиса, мы уносимся куда-то туда, в сторону центра, примерно.
  
   - Ну что, продолжим? - вопрошает Игорян, пялясь на задницу немолодой впередиидущей барышни.
  
   - Водка? Бабы?
  
   - Я эти тождественные экзистенциальности не разделяю.
  
   - Сам-то понял, что сказал?
  
   - Я говорю - иррациональность бытия определяется формами мышления неподвластными структуризации логических умозаключений.
  
   - Ну, тогда я тебя уважаю!
  
   Я хлопаю его по плечу и, разразившись диким смехом, на какой способны только друзья, мы смотрим в светлое будущее, такое мимолётное, такое недалёкое, ограниченное лишь завтрашним рассветом...
  
   У дверей паба, на улице не скажу какой, толпятся люди. Всё как обычно: несколько матерных крикунов, пара перепуганных девок к стенке жмётся, и толпа зевак, жаждущих хлеба и зрелищ, вокруг них полукругом выстроилась. Всё бы ничего, Игорян бы их растолкал, и прошли бы мы внутрь спокойненько, да только девки знакомы. Наши девки. Оля и Жанна.
  
   Потоптавшись немного рядом, поняв из-за чего весь сыр-бор и оценив обстановку, решаем вмешаться. Игорян решает, если быть точным. Я - честь и совесть нашего маленького коллектива. Он - стратегический ум и главная боевая единица.
  
   - Значит так, - говорит он. - Раз этому хлыщу еблище уже разбили, значит, самое интересное мы пропустили. Значит, победитель уже определён, и кроме пустого пиздежа ничего боле не будет. Значит, пора вмешаться.
  
   Честно признаться, я не в восторге. По моему убогому разумению, в мире не так уж много вещей, ради которых стоит две недели щеголять фингалом (это как возможный минимум). А если по зубам прилетит? Зубы - это дорого.
  
   А Игорян, он из другой вселенной. Он с ума сходит, звереет, заводится от запаха и вкуса крови. Его водкой не пои, дай только мрази по чайнику настучать. И ему всё равно, своя ли кровь, чужая. Он беспощаден, если видит цель. Он бьёт только наверняка, как учили.
  
   Он об этом много рассказывал, и кое-чему научил меня. Постулаты просты: бить твёрдым в мягкое, мягким в твёрдое. Удары головой, локтем и коленом - исключение. Если говорить проще, то кулаком в корпус, а открытой ладонью в голову. Открытая ладонь - это когда удар наносится её мякотью, то есть основанием, тем местом, где ладонь переходит в запястье. Удар очень опасный. Не столь быстрый, как кулачный, он больше похож на сильный толчок, и в этом кроется его мощь. Энергия удара получается направленной не на внешнюю часть ударяемой поверхности, а вовнутрь. Как частность, существует ещё удар ребром ладони - быстрый, резкий, рубящий с замаха, наносимый в висок или по шее, при хорошей постановке, он может стать фатальным. Очень эффектный в исполнении Стивена Сигала, в процессе отработка на мешке с песком и на "лапах", он стал для меня одним из любимых, но не самым. И ещё: бить надо так, чтобы наверняка, чтобы если не убить, так покалечить.
  
   В паре тезисов обрисовав план дальнейших действий, Игорян хлопает меня по плечу, и злым шёпотом командует - "Погнали!".
  
   Молча, чтобы не привлекать лишнего внимания, я прорезаюсь сквозь толпу. Игорян за мной. Липкий страх разливается по телу - до кульминации четыре шага.
  
   Один. "Куда прёшь?", - вскрикивает какая-то мразь не подозревая, что сбивает наш эффект неожиданности. Но нас уже не остановить. Второй. Крайний из наметившихся победителей поворачивает голову в нашу сторону и корчит недовольно-презрительную гримасу. Третий. Мгновенно что-то прикинув, молниеносным броском Игорян выстреливает вперёд и наносит сокрушителный удар парню с гримасой. Сбоку, носком ботинка в пах. Толпа что-то вскрикивает, но я не понимаю что, делаю четвёртый шаг и любимым ударом - локтем в челюсть - сношу с ног доселе небитого с проигрывающей стороны. Успеваю заметить испуганный взгляд его напарника с расквашенной физией и бросаюсь к девкам. "Бегом!", - кричу я, толкая их вдоль стены. Ошарашенные таким поворотом событий, зеваки расступаются, и мы начинаем отход. На ходу оборачиваюсь и вижу звериный оскал Игоряна. Он медленно, полубоком, пятится в нашу сторону. Уже оба его оппонента лежат на асфальте.
  
   Через несколько секунд, мы все вместе, вчетвером, уже свернув за угол, бежим по тёмному переулку. Ну как бежим - девки на каблуках, ножками перебирают быстро, но бегом это назвать трудно. Или это я на адреналине так стремлюсь ускориться, что еле себя сдерживаю? Всё-таки нет. Игорян быстро, но шагает. Шаги его легки и упруги, он словно подпрыгивает, как боксёр на ринге, и ежесекундно оборачивается назад. Но нас никто не преследует.
  
   Сворачиваем направо, до конца квартала, налево, и наш пионерский отряд останавливается в каком-то неосвещённом сквере.
  
   - Всё, приехали, - командует Игорян, указывая нам на скамейку.
  
   Девки плюхаются на неё совсем не грациозно - они устали, запыхались. Я рядом с ними - у меня лёгкий тремор и стресс, от которого колотится "мотор". А Игорян перед нами стоит - руки в брюки, и лыба на лице блуждает самодовольная, как у кота сметаны обожравшегося.
  
   - Ну что вы так таращитесь на меня? - говорит он девчонкам. - Боитесь? Или понравился кто-то из оставшихся и хотите вернуться?
  
   Они молчат и, глазки прекрасные выпучив, на него смотрят. Несомненно, что они в шоке, а я думаю: "А что, если бы на них ступор на месте напал? Вот что бы я делал тогда, ведь план такого поворота событий не предусматривал...".
  
   А он продолжает долбить их вопросами:
  
   - Не хотите? Нет? А продолжить вчерашнее? Лично мне о-о-очень понравилось...
  
   При этом он многозначительно смотрит на Олю. Он возбуждён (во всех смыслах этого слова). Он ликует и торжествует. Он - победитель, и жаждет награды...
  
  ***
  
   В нашем номере (на этот раз действительно нашем) мы приходим в чувства и приводим себя в порядок. Жанна оклемалась быстро. Бодрая, весёлая, и даже чуть разрумянившаяся, она улыбается и много балаболит. С Олей дела обстоят немного хуже: взгляд осмысленный, на вопросы отвечает, но сидит тихонечко на краю кровати и очевидно, что медленно, всё глубже и глубже погружается в пучину своих мыслей и переживаний. Явление обычное, и устраняется элементарно - физическим воздействием. Проще говоря - по щам надавать, например. А бабе ещё и вдуть будет эффективно и полезно. Но я этим заниматься точно не буду, а Игорян тоже баб не бьёт, вроде как.
  
   Это потому, что моя симпатия сейчас в прихожей перед зеркалом свои густые золотистые волосы расчёсывает, и весело, без мата совсем, ругается на их непослушность. Она классная, и я ей увлечён. Жанна - идеал любовницы. Вся такая неидеальная, с какой стороны ни глянь, и в тоже время удивительно притягательная этой неидеальностью. Она разная. Всегда. Каждую минуту. Только что наивный взор её вдруг наполняется слезливой нежностью; румянец вдруг проступает через нездоровую бледность; серьёзный, деловой тон разговора сменяется беззаботным щебетанием. Она высокая, но хрупкая. Лёгкая, ветреная кокетка (а я уверен, что это напускное), она таит в себе глубину и загадку. В конце концов, она молода, свежа, просто хороша собой. И уже опробованная остаётся желанной. Зацепила. Я же, дурачок, на беду свою, понял это только сейчас. Конечно, нам лучше бы не встречаться второй раз, но коли уж так вышло... несмотря на то, что вся она соткана из противоречий, я хочу докопаться до истины. Я хочу знать правду, о чём кривым намёком сообщаю ей:
  
   - Не хочу, как вчера. Пойдём, погуляем...
  
   Оставив Олю на растерзание Игоряну, мы выходим из гостиницы. Перебегаем дорогу и идём налево, по Которосльской набережной. Чинно, благородно идём, нарочито медленно, она меня под локоток держит. Я бы её за талию подержал, конечно, оно так приятнее, но раз уж она вцепилась, то пусть так и будет. Ради неё я и не на такие жертвы готов. Жанна восторженно щебечет о нашем геройском поступке, мол, и представить не могла, что когда-нибудь, вот так вот, прямо как в кино, и бла-бла-бла, а я давлю сухую улыбку и стыжусь признаться, что не будь рядом Игоряна, хер бы вписался в ситуацию. Улыбаюсь, больше молчу, и просто наслаждаюсь тем, что она рядом. Такая волна нежности и женственности от неё исходит, так приятно дурманит тонкий "диоровский" аромат в смеси с холодной вонючестью Которосли, и так хочется, но так страшно впервые признаться в своей влюблённости. Со мной такое часто бывает, но ни разу ещё не нашёл я в себе сил на это неразумное действие, всегда стараясь выразить чувства действиями и поведением. Глупо? Наверное, но только сейчас подбадривает знание того, что больше мы не увидимся никогда.
  
   Беру инициативу в свои руки, и захожу издали:
  
   - Ну, хорош нахваливать. А то я героический какой-то получаюсь, идеальный.
  
   - Так ведь круто же, в самом деле. Если бы мы знакомы не были, я бы такому парню сразу дала, - заливисто смеётся она.
  
   - Да такому и я бы дал, - улыбаюсь в ответ, хотя мне и не смешно вовсе. - Жанн, ты мне лучше скажи, что за игры у вас такие?
  
   - Ты о чём?
  
   Я по голосу понимаю, что она по непонятным причинам дурочку включает. Но играет плохо.
  
   - Я об утренней записке и представлении, что вечор разыгрывали.
  
   - А ты образованный. На филологическом учился? - прицепилась она к слову "вечор".
  
   - Ни Боже мой. Я не он, - киваю назад, намекая на Игоряна. - Я пять лет среди баб не прожил бы. Но ты не юли, колись.
  
   - А тебе не понравилось?
  
   - Я подвох заметил, в тебе подвох. Просто не было объективных данных для его обоснования. Их, правда, и сейчас нет, хоть записка и объясняет.
  
   - Тогда чего ты ещё хочешь?
  
   - Понять хочу...
  
   Тяжело вздохнув и выждав несколько секунд, очевидно, собираясь с мыслями, Жанна решается на объяснения. Говорит тяжело и медленно, сухо, почти тезисно.
  
   - Оля - моя подруга. Она из Северодвинска, я из Вологды. Мы вместе в Питере учились. На четвёртом курсе она замуж вышла за одногруппника нашего. Он местный, питерский. Не по любви вышла, понимаешь? За прописку, чтобы остаться. А я сразу после выпуска домой вернулась. Отец был болен тяжело, мать не справлялась, надо было и работать, и помогать. Но он умер, а вскоре появился мой школьный ухажёр. Утешил, блин. Он хороший, заботливый, нежный, ухаживал снова и долго. И я ему ответила. Теплом отношения ответила, а взаимности чувств не случилось. Но замуж за него вышла. Живём, и вроде всё неплохо, но я благодарю Бога, что детей нет. От нелюбимого - это ужасно...
  
   Я слушаю её, и сердце сжимается от лёгкой тоски и жалости - вот ещё один человек, едва не сломленный житейской несправедливостью. Мой отец тоже умер, и жизнь недурна, в общем-то, но неполная какая-то. Без родственной души - неполная. Была. Но теперь у меня есть Катя. И она. Она есть у меня только сегодня, и, высвободившись из цепких лапок, я тепло и нежно обнимаю её за плечи.
  
   - ... А потом, как-то, Оля приехала в гости, и всё изменилось за один вечер. План её был коварен. Устав от опостылевшего мужа, она давно готовилась к измене, но боялась, что он узнает. А мы с ней связь всегда поддерживали, и я ей тоже жаловалась на своего. И вот она приехала, и предложила завести что-то вроде курортного романчика, мол, вдвоём и не страшно, и проще будет. Ну, я поначалу сомневалась, конечно, но она уговорила. В общем, так и завертелось - то я к ней приеду, то она ко мне.
  
   - Хорошие дела получаются. Мужья вас любят, доверяют, отпускают, а вы вон что удумали...
  
   На самом деле, мне плевать на чужую этику и мораль, но своим словам я придаю лёгкий набросок небрежного укора. Я жду её реакции.
  
   Она оправдывается, но как-то вяло.
  
   - Тебе не понять, что женщина чувствует, когда каждый день на неё мужик нежеланный залезает, сопит, пыхтит, нежности бормочет. Так вот я тебе скажу: сначала лёгкая брезгливость, но это терпимо ещё, а потом ненависть, и только она, и больше ничего. А ведь надо при этом и радость изображать, и удовольствие. А каково жить с ненавистью к хорошему и, даже, уважаемому человеку? Впрочем, слов моих ты не поймёшь, наверное. Это надо прочувствовать, пережить.
  
   - А я, по-твоему, что, скотина бесчувственная? Или так глупо выгляжу?
  
   - Прости, Паш. Но это сугубо женское.
  
   - Не извиняйся, не за что. Об ощущении собственной мерзости и ничтожности я не меньше тебя знаю. Скажи мне лучше, зачем проститутками прикинулись?
  
   - Чистой воды экспромт, - улыбается она. - Мы в популярное у местных заведение шли, проверенное уже, а тут вы навстречу, да ещё и прилипли сами. А это всё игра, и любые неожиданные новшества только в плюс идут. И лучше уж проститутками прикинуться, чем блядями. Ты так не считаешь?
  
   Что-то такое я и подозревал, только с номером непонятка была, а теперь очевидным стало, что в гостиницу они заселились заранее, и оттуда уже шли на дело.
  
   - Считаю. Больше скажу: я категорически "за"!
  
   Мы смеёмся. Склонив голову, она сильнее прижимается к моему плечу. Старый фетишист, я люблю запах женских волос. Все эти шампуни, бальзамы, ополаскиватели, краски, лаки - всё это насмерть въедается в них (а некоторым, похоже, даже глубже, в самый мозг, и разъедает его, разъедает...), и вкупе получается аромат ни на что непохожий. Неповторимый. Индивидуальный. Сексуальный.
  
   Мы идём в никуда. В темноту. Я знаю, чего хочу от неё, но продолжаю нудить.
  
   - Так вернёмся к подвоху. Я сразу раскусил вашу липовую проституцию.
  
   - Как?
  
   - По глазам, по словам, по голосу...
  
   - В школьные годы мне эта песня нравилась очень. Ты слышал про любовь с первого взгляда? - ушла она от продолжения темы, будто поняв, к чему я клоню.
  
   - Ага, девочки в школе рассказывали.
  
   - Так вот, это была не она. Просто, понравился ты мне сразу. Симпатия, понимаешь? Не трахаль, а парень для души. Мечта!
  
   Она снова смеётся своей злой шутке. А мне не смешно и чуточку обидно. Взаимности нет. Пусть так. Зато я знаю, как надавить на жалость (из лучших побуждений), и есть у меня контраргумент.
  
   - А я в тебя почти влюбился, - говорю я правду, и перестаю обнимать. - Пойдём обратно, холодает.
  
   - Обиделся, что ли?
  
   - Нет, просто замёрзла рука, рухнула мечта, разбилась надежда, и расстаться будет трудно вдвойне.
  
   - Почему?
  
   - Если бы мы не встретились сегодня, ты осталась бы воспоминанием о нежной и загадочной незнакомке. А сегодняшнее приключение подарило смутную надежду. Короче говоря: сам придумал, сам поверил, сам же и расстроился.
  
   - Не расстраивайся, - говорит она, и берёт меня за руку. - Мы ведь можем встретиться снова, если ты этого захочешь. В следующем году у меня отпуск летом, и я снова буду в Питере.
  
   - Откуда ты знаешь, что мы из тех краёв?
  
   - Ну ты даёшь, - смеётся она. - Забыл, как вчера вечером на балконе курили, а ты, пьяный и голый, всё загадками говорил? А когда Оля спросила, откуда вы, ты ответил: "Мы оттуда, где родился Николай Александрович, учился Александр Сергеевич, никогда не женится Павел Егорович и умер Александр Романович". А затем, подняв палец к балкону верхнего этажа, гордо добавил: "А ещё...", и понёс какую-то историческую чушь.
  
   - Голый - помню, чушь - не помню. Да и вообще, История - это вам не чушь, это очень даже о-го-го, как важно. Тем не менее, загадку вы разгадали.
  
   - Не-а, не разгадали. Не в состоянии были, да и не успели бы. Ты, монолог заканчивая, добавил, весомо так: "Мы - Царскосёлы - не какие-то там Петербуржцы, мы свою историю чтим и помним от и до!". И загадка сама по себе растаяла.
  
   - А потом я, кажется, уснул?
  
   - Ага, сказал, что устал, и прилёг отдохнуть. А друг твой за двоих старался. Блин, долго так мучил, я думала даже, что ещё пару дней всё болеть будет, но к утру отпустило, слава Богу. А меня он, между прочим...
  
   Но я не даю ей договорить. Впервые мне становятся противны наши похождения, и впервые начинает меняться моё отношение к Игоряну, и я ещё не догадываюсь, что это изменение будет ближайшие месяцы влиять на нашу дружбу. А виной всему - баба. Ну, правильно, кто же ещё? Все беды наши от них...
  
   - Я не хочу об этом знать...
  
   - Прости.
  
   - Да прекрати ты извиняться! Что вообще за привычка такая бабская, делать больно и просить за это прощения?!
  
   Я готов взорваться, но она сильно сжимает мою руку, останавливается и тянется с поцелуем. Несмотря на догадки о ночном действии без моего участия и громкое, одно из любимых, изречение командора - "Баба с привкусом чужой спермы - не комильфо!" - я не отказываюсь.
  
   Её губы так же холодны, как и руки. Поцелуйчатые ощущения не самые приятные и заводящие. Я, конечно, красавицу в гробу спящую не целовал, но сравнение на ум приходит именно такое и, обрывая поцелуй, я улыбаюсь ему. Не догадываясь о причине моей радости, она улыбается в ответ и, потупя глаза, на секунду утыкается лбом мне в плечо. Да уж! Похоже, что тёплых мест в её теле только три...
  
   А мы уже идём обратно.
  
   - А девушка у тебя есть? - спрашивает она.
  
   - Скажем так: я влюблён.
  
   - Любвеобильный какой, а ещё нас в чём-то упрекал...
  
   - Игра в порядочность. Я врал.
  
   - Я тоже тебя ни в чём не виню...
  
   Уж не знаю, кажется или в самом деле, но в её словах я отчётливо слышу нотки сожаления. В конечном итоге, это не важно, ведь пропуская сквозь уши очередную порцию пустой болтовни, я за руку веду её к намеченной мной цели - под автомобильный мост над обмелевшей Которослью. К нашему последнему разу.
  
   Спустившись вниз, к воде, мы по камням шагаем вдоль гранитных громад набережной. Ей неудобно на каблучках, и я практически тащу её за собой. Она, кажется, готова, и мне не терпится. Это будет романтичным приключением и вполне себе дрочибельным воспоминанием.
  
   Встав под мостом, аккурат по центру, мы незаметны ни с одной стороны набережной. Вжимая её в гранит, лицом ощущая тепло её дыхания, я говорю:
  
   - Больше мы не увидимся. Никогда. И я хочу, чтобы всё было так, как полагается в последний раз. И молча. Совсем. Без вздохов. Без стонов. Я постараюсь всё сделать быстро...
  
   Послушная, Жанна молчит и лишь моргает в ответ.
  
   Я отвечаю тем же, разворачиваю её спиной к себе и чуть прогибаю, пробежавшись левой рукой по груди и вниз. В этом огромное преимущество высоких длинноногих женщин: им без сильного прогиба удобней, а пристроившийся сзади мужчина лишён неудобства стоять на полусогнутых, что у меня лично вызывает дрожь в коленях по окончании процесса (не от страха за содеянное, разумеется, а от излишнего напряжения сил). Закидываю на спину полы её пальто. Там всё грамотно, по ситуации - под коротким платьем чулки, а не колготки. Двумя руками мну и поглаживаю её мягкую задницу, на холодке вмиг покрывшуюся мурашками и ставшую приятно-шероховатой. Чёрные трусики - не кружево, но достаточно элегантные, дорогие - спускаю почти до колен.
  
   Расстегнув свою "натовку" и быстро освободив из джинсового плена напрягшуюся плоть, прижимаюсь к ней. Да, милая, да, твоё самое горячее место это то, что сейчас надо моему замёрзшему! Взяв Жанну за руку - теперь она упирается в гранит набережной одной левой - прижимаю её ладошку к своему члену и начинаю медленно двигаться.
  
   Ощущения на грани: С одной стороны горячее, с другой холодное, и ветерок с воды в задницу задувает. Ух, красота! Но всё портит лёгкое чувство досады: как внимательный кавалер, желающий пройти по черте страсти и нежности, я забыл о главном - о смазке. Ей больновато будет, и мне не очень приятно. Ей же время надо, а я всё быстро обещал сделать. Чёрт, как глупо! Ну да ладно, хрен с ней, со смазкой - послюнявлю, по завету Дженны Джеймсон, как в прошлый раз.
  
   Чтобы во тьме ветреной точность попадания не пострадала, отпускаю её руку, слюнявлю два пальца, и на писечку ей. Ещё раз - себе. И пошло-поехало.
  
   Над головой шелестят шинами мчащие по мосту автомобили. Я не люблю этот приглушенный резонирующий звук, напоминающий о не самых лучших, и довольно-таки печальных, событиях. Ночной, холодный речной воздух доносит с другого берега звонкий и далёкий девичий смех, то и дело прерываемый неясного происхождения хлопками. Синим мерцанием озаряется набережная. Менты? Скорая? Пожарная? А не похер ли дым? Нет сирены - нет пожара!
  
   С самого начала я приступил к делу на максимальной скорости. И вот теперь, минуты полторы спустя, изрядно уже запыхался. Паскудно, конечно, но с этим надо что-то делать: то ли курить бросать, то ли пить, то ли трахаться. А может, бегать по утрам начать? Вот уж хрен! Лучше уж мучиться до конца...
  
   И я продолжаю мучиться, для ускорения концентрируясь на самом интригующем моменте позиции "сзади" - на шлепках пахом по упругим ягодицам. Шлёп-шлёп-шлёп, Господи, как ласкает слух этот звук. Ещё! Ещё! Вот если бы мошонка на холоде не поджалась, и яички болтались бы взад-вперёд, тогда картина ощущений была бы полна. А так, последнее чем остаётся наслаждаться, это приятной амортизацией моих резких дёрганых толчков.
  
   Жанна издаёт непонятный звук: или кроткий стон удовольствия, или подвывает от боли - не пойму. "Я же просил тишины, милая!" - и звонко хлопаю её по попе, чтобы поняла мой немой приказ.
  
   Не в силах выдержать заданного темпа, останавливаюсь. Секунда передышки. Вторая. Третья. Задыхаюсь, однако. В висках стучит. Кажется, что моё резкое отрывистое дыхание перекрывает все посторонние шумы. Слегка нахмурившись, она чуть поворачивает голову назад и косится на меня. И без того не выходя из неё, я стараюсь проникнуть глубже возможного, с силой вжимаясь в её мягкость. Немного подавшись вперёд, целую в висок: осторожно, нежно, протяжно, едва касаясь губами.
  
   Собравшись с силами, снова вступаю в бой. Прикидывая здраво - пора заканчивать. В смысле - кончать. Быстро уже не получилось, а если ещё один-два таких перерыва, то дело вообще - труба. Отпускаю Жаннину задницу, и уперевшись руками в гранитную стену нависаю над ней. Теперь амплитуда движений и глубина проникновения не та. Неудобно. В этом высоких барышень минус. Зато контакт с её телом более плотный, что для "по-быстренькому" хорошо.
  
   А для неё плохо. Но я-то знаю, что делаю. Знаю, что мне нужно. И это работает. Второго перерыва не будет. Ещё чуть-чуть! Ещё! Целую её в затылок, в шею. Целовал бы и в спину, всё ниже и ниже, прямо через пальто, но в моём положении так не изогнуться.
  
   Мои движения неловки, неуверенны. Ну и пусть! Ещё! Ещё! Да! Да! Да!
  
   Кончать в неё нельзя, наверное. На неё - неуместно. А я без презерватива опять. Оно и понятно: я их не люблю и собой не ношу. Рискую. И девки рискуют. Но как бы то ни было, чувствуя приближение финала, я выхожу из неё и встаю рядом. Вмиг сообразив, Жанна выпрямляется, хватает мой член и начинает яростно надрачивать.
  
   Её дыхание неровное, сбитое. Рот чуть приоткрыт. Она возбуждена, чуть прикусывает нижнюю губу и смотрит на меня, пытаясь заглянуть в глаза. Я же, обнимая её за грудь и прижимая к себе, смотрю вниз, на эпицентр происходящего. А там её цепкие пальчики плотно охватили тугую плоть и частыми малоамплитудными движениями гоняют шкурку, открывая головку лишь наполовину. Остроте ощущений это не способствует, но с издержками скорости приходится мириться. Ерунда. Не до этого.
  
   Делаю мелкий шаг вперёд, пододвигаясь поближе к каменной стене, и подталкиваю Жанну. На мгновение это сбивает её с ритма, и этот сбой добавляет ощущений от нашего незамысловатого действа. Я стараюсь двигаться навстречу её руке, но с таким скоростным темпом не совладать, не подстроиться, и всё это как-то глупо и нелепо, но мои отрывистые толчки как при полном проникновении оголяют головку и натягивают уздечку в струну, и ... всё!
  
   Несколько отрывистых упругих залпов, и моя сперма стекает по граниту набережной. И на джинсы попала. И на ботинок. И ей на руку, и она левой ладошкой растирает её по пальцам.
  
   Я дышу глубоко, шумно: дыхание сбилось, сердце колотиться и по-прежнему стучит в висках. Она смотрит на меня, а я на неё, и хочу поцеловать, но отчего-то не решаюсь. Что-то крепко вцепилось в меня изнутри, держит и не даёт ни пошевелиться, ни отпустить её от себя. Гаденькое такое чувство, мелкое, подлое. Давненько его не было, и вот опять. Уж не знаю, я ли урод такой или в женщине всё дело, но с Жанной я такого расклада не допускал, я вообще забыл о нём. Хотелось быть милым и остаться таким для неё навсегда. Не получилось.
  
   Отпустило. И я Жанну отпускаю. Отступив чуть в сторону от запятнанного места, убираю хер восвояси и закуриваю, спиной прислонившись к холодному граниту. Затягиваюсь глубоко и тонкой струйкой, как учили, выдыхаю дым в вечернюю мглу.
  
   Натянув трусики и поправив пальто, Жанна встаёт напротив меня. Оглядывает, чуть склонив голову набок, и говорит, вновь потирая пальцы:
  
   - Противно?
  
   - Не говори глупостей...
  
   - Ну я же вижу, не обманывай. Влюблённый блеск из глаз исчез, и взгляд такой безучастный.
  
   - Глупостей не говори, - настойчиво повторяю я, отметая всю остроту её наблюдений.
  
   Она клонит голову на другой бок. "Что же тогда?", - читаю я по глазам, судорожно соображая, сказать ей правду или сладко солгать. Она отнимает у меня сигарету. Лёгкая затяжка. Резкий выдох. На секунду её лицо расплывается в облаке дыма. Так делают большинство молодых женщин, в чьих руках папироска - предмет абсолютно лишний. Не красивенько как-то, не элегантненько.
  
   - Прости, я не люблю расставаний, - говорю я, и протягиваю руку, но вместо сигареты она протягивает мне свою холодную ладошку.
  
   Мразь. Я снова соврал. Люблю я расставаться, ещё как люблю. Просто наслаждение испытываю, когда - раз! - и вычеркнул человека из собственной жизни. А воспоминания о женщине куда приятнее её самой. Дурак. Люблю самокопания и самобичевания. Люблю рыться в прошлом. Люблю ностальгию, страдания и боль. В превосходной степени эгоизм - всё для себя любимого.
  
   Грею её ладошку своим дыханием, слегка касаясь губами пальчиков: знаю, что нельзя нежностей теперь, а что делать, раз она ручку протянула? Проигнорировать, оттолкнуть - будет грубо, а я так не хочу. Я бы ещё и обнял её, хочется, но нельзя, чёрт тебя дери, нельзя!
  
   Сука! Я, кажется, опять соврал, говоря, что почти влюбился. Не было никаких "почти"...
  
  
  ***
  
   Это было вчера вечером. Я помню, как мы с Жанной шли до гостиницы, но не очень помню, о чём говорили. Я был расстроен, но держался и виду старался не подавать. Помню сонную администраторшу, как шли по лестнице, и приглушённые бордовой ковровой дорожкой шаги, гулким эхо отдающиеся в голове, тоже помню. Помню, как боялся, что неудержимый Игорян будет Олю всю ночь "пытать", и мне придётся ночевать у Жанны, ведь духу не хватит уйти в никуда.
  
   Прошу прощения за каламбур, но в номере ждал нежданчик. Игорян лежал на койке (один!) и смотрел телек. Оли не было. Где она - он не знал, сказав, что отпустил.
  
   С Жанной мы прощались в коридоре. Сухо прощались, без лишних слов - это я помню отчётливо. Держась за руки, мы смотрели друг на друга. Её лицо было волевым, чуть гордым, а я боялся, что слёзы на глаза навернуться. Было больно. А в итоге, она сказала только одно слово: "Прости". А за что прощать, если было хорошо и местами даже приятно? Я тоже одним ответил: "Прощай". Получилось легко, просто и неожиданно, можно сказать, что само вырвалось.
  
   Мы прощались навсегда, договорившись, что они уедут не позже девяти, а мы раньше не выйдем, чтобы не пересечься случайно.
  
   Это было около её номера, а вернувшись в свой, я столкнулся с более приземлённым вопросом, грубым и пошлым.
  
   - Ахнул? - не отрываясь от просмотра сериала, спросил Игорян.
  
   - Не говори так. Она хорошая.
  
   - Не сомневаюсь. А я своей гланды пощекотал разок и отпустил. Настрой чего-то пропал резко. Стареем?
  
   - Стареем, - вздохнул я. - Пойду, погреюсь.
  
   Горячая вода била в подставленное лицо. В закрытых глазах мелькали картины прошедшего вечера. От боли и жалости, я старался скрипеть зубами, но пломбированными это не очень-то получалось. А глаза болели. Наверное, слезились. Господи, как же глупо и обидно, как немыслимо влюбиться в шлюху и от этого переживать. Мысль о том, что волею случая я встретил родственную душу - не давала покоя. Казалось, что я обманут моей унылой, переменчивой, злой судьбой (это слова Ахматовой, если что). И с этой мыслью надо было переспать...
  
   А теперь утро. Настроение нормальное (если, конечно, такая характеристика применима к тому, как я себя по утрам чувствую) и я не могу понять, что вчера со мной было такое. (О том, что у меня пять из шести признаков психопатии, латентная шизофрения, неврастения и что-то там ещё, я узнаю многим позже. Узнаю не только я, но и те, кто отберут у меня водительское удостоверение, разрешение на гладкое и нарезное вместе со стволами, и попытаются упрятать в заведение, на всем петербуржцам известной улице. Машину и кое-что из имущества придётся продать, и сбежать в братскую кавказскую республику, где я буду жить в горах к северу от столицы и писать эти (и не только) покаянные (и не совсем) строки. Но это будет потом...). Ну, было, и было. Было и прошло. То, что я псих, мне мама ещё в детстве говорила. И то, что я влюбчивый до жути и неприличия ни для кого не секрет - меня бабы всю жизнь с ума сводили, в прямом и переносном смысле. Растрогался, расчувствовался от блажи алкогольно-сексуальной и порции острых ощущений. Бывает, одним словом...
  
   Позавтракав, мы идём в город. Город как город. Удаляемся от шумного столпотворения по местам сугубо историческим. Красиво. Интересно. Но, кажется, нечем уже удивить того, кто видел красоты Столицы Империи и её окрестностей. Кроме набережных. Парк Тысячелетия раскинулся при слиянии Которосли с Волгой. И прут сюда со всех сторон, гранит вытаптывая, парочки влюбленные. Игорян на скамеечке уселся, вишнёвое мороженое кушает, а я такой стою один-одинёшенек, курю и, свесившись через ограду, сильно щурясь на ярком солнце, пытаюсь дно речное рассмотреть. Печально...
  
   Но и это ещё не всё! Уйдя с набережной, туда, где народу по-минимуму шляется, замечаю ещё одну гадость. "Пахнет чем-то горьким, чем пахнут все чужие города", - так писал Филатов. Да, пахнет. И это тоскливо. Ветер, странный какой-то, листья опавшие не гоняет. Лежат они себе смирнёхонько и лежат. Лежат и не гниют. Сухо. И нет запаха осени болотной, с её сыростью и прелостями. Обыденный какой-то воздух получается. Родной Питер, как же ты далёк! Хотя и не так уж...
  
   Я решаю, что пора ускорять время нашей с Катей встречи. Бежать отсюда надо, бежать! Вот только в Толгский монастырь заскочим, - очень уж красивый, как говорят, и вечером уже будем в Костроме.
  
  
   Письма с фронта
  
   Я убил их всех. И троих кочевников и "бородатых братьев". Уж не знаю, что пообещал им Ибрагим, но держались они очень уж безалаберно. Убил. Положил, как в тире. Семь выстрелов - пять трупов. Фёдорыч, наверное, скорчил бы недовольную гримасу и покачал головой, узнав о моих проделках. Вопреки всем инструкциям, наставлениям и здравому смыслу, при скоротечном огневом контакте я решил оставить в живых самого потенциально опасного противника - бородача со шрамами. Это было глупо, но очень хотелось задать ему пару вопросов. И, чтобы обезвредить, я прострелил ему оба плеча. Три секунды - и все лежат. Чётко. Можно собой гордиться. Можно было бы, если бы не ка бы. Бородатый, бурча что-то невразумительное и отказавшись отвечать на первый вопрос, плюнул мне в лицо, за что тут же получил рукоятью "Беретты" по зубам. Кровь заструилась по сильно сжатым губам и потекла в недра густой лицевой растительности. Я повторил вопрос. Он снова плюнул. Такой ответ мне опять не понравился. Я ткнул стволом в окровавленный рот, как мог душевнее взглянул допрашиваемому в глаза и надавил на спуск.
  
   Смотря как раскалённый песок впитывает кроваво-мозговой коктейль, я вспомнил о девчонке. Когда её вывели на свет божий из-за стен глинобитных, выглядела она перепуганной, это понятно, но не подавленной. Проще говоря, присутствия духа не теряла. Теперь же, стояла соляным столбом и смотрела на то же, на что и я. Необычная реакция, чего уж и говорить: когда чужая смерть волнует больше своего незавидного будущего, а то и своей собственной, дело - труба.
  
   - А ты кровожадная, как и я. Ишь как вперилась.
  
   Никакого эффекта попытка заговорить не возымела. Что ж, бывает. Шок - это нормально. Есть добрый десяток терапевтических методов борьбы с ним.
  
   Итак, первый не сработал, и я приступил ко второму. Подошёл к ней вплотную и поводил перед лицом пистолетом, чтобы увидела кровь перед носом и почуяла её непередаваемый запах в смеси с горелым порохом. Результат нулевой. Тогда я эффектно перебросил "Беретту" в левую руку, демонстративно вытер кровь о рукав, и тут же впечатал ей оглушительную пощёчину. Результат был, но слабый: девушка перевела-таки взгляд на меня. Ни вздохов, ни всхлипываний, только слёзы потекли по щекам из широко распахнутых зелёных глаз. Она смотрела на меня не моргая и словно видела насквозь - полная бессмысленность взгляда. Надо было предпринять что-то более действенное, но стрелять над ухом или сильно бить в "солнышко" не хотелось. И я её поцеловал.
  
   Глупый поцелуй, бесчувственный, безответный. Пришлось прикусить ей губу. Больно. До крови. Но это сработало.
  
   Она дёрнулась. Отшатнулась. Потом сильно толкнула в грудь, и из прекрасных окровавленных уст посыпались такие выражения, которыми девушке из приличной семьи даже думать возбраняется, не то чтобы вслух произносить. Но я был этому рад, ведь иначе мне пришлось бы её трахнуть. А кроме стрельбы, битья и секса, иной встряски в сложившейся ситуации мне было не придумать. И если бы они не сработали, пришлось транспортировать "манекен". То ещё развлечение в моём загрантурне...
  
   Я считал задание выполненным и был счастлив. Вот он я. Вот она напротив стоит, руками машет, кричит что-то. А я не слышу. Улыбаюсь. Мы смотрим друг другу в глаза. Солнце печёт нещадно. Романтика. Между нами искра. Буря. Мне бы подойти к ней близко-близко, обнять крепко-крепко, снова целовать. И всё было бы, как в кино...
  
   Впрочем, кино и так получилось. Но совсем другого жанра.
  
   Над ближайшим барханом показалась крыша грузовичка привозившего воду и что-то ещё. Одним прыжком преодолев разделявшие нас метры, я сильно ударил свою спутницу в дых и повалил обмякшее и замолчавшее тело на горячий песок.
  
   Зло прошипел:
  
   - Тихо лежи! Не шевелись, а то обоих убьют...
  
   Извиваясь, как ящерица, я пополз к ближайшему трупу - его "калаш" с подствольником был как никогда кстати. Да и позиция рядом недурственная: дом, забор-лабиринт, батарея пустых бочек, кучи какого-то хлама (чурки, они и в Африке чурки - даже пустыню засрали). В общем, даже при самом худшем для меня раскладе, им всё равно не удалось бы сходу меня выкурить.
  
   План был прост: проползти вдоль заборчика в нужную сторону, смотря, откуда будет заезжать грузовик, подпустить его метров на двадцать, высунуться и жахнуть из подствольника. И всё.
  
   Я много планов в жизни строил, и всегда всё шло через жопу. Причём, чем грандиознее план, тем извилистее этот путь и оглушительнее провал. Тот план был до неприличия прост, а провалился с завидным грохотом.
  
   Едва задрипанный "Исузу" скатился с бархана, и, поддав газку, пердя сизым выхлопом, устремился прямиком по центральной "улице", эта чёртова сучка вскочила, завизжала, и побежала прочь. В никуда. В голую пустыню. А грузовик свернул ей наперерез.
  
   Задача усложнилась до предела. Бежать за ней было нельзя - на открытом месте не повоюешь. Грузовик из подствольника не достать, разве что наудачу. Далеко, чёрт! Да и просто так не расстреляешь - если кто в кузове залёг, тогда завяжется бой с непонятным исходом. И я решил рискнуть всем. Точнее, девкой. Я просто-напросто позволил им догнать её.
  
   Когда "Исузу", нагнав жертву, остановился, из него вылезли четверо. Двое из кабины и двое из кузова, как я и предполагал. Они громко смеялись и что-то кричали. Что именно, я не понимал. Стреляли в воздух и сжимали "кольцо" вокруг девчонки, истерично мечущейся в разные стороны.
  
   Стрелять было нельзя - могло зацепить девчушку. А раненую, я бы её не довёз, ведь не было даже убогой аптечки с бинтами, не говоря уже об обезболивающих, антисептиках и, тем более, спецпрепаратах. В голове крутился извечный русский вопрос: "Что делать?". И тогда мне вспомнились слова Фёдорыча: "В бою надо быть хладнокровным или наглым. Наглость - второе счастье, и враг может принять её за безрассудство или отвагу. Первого остерегаются умные, второго - все остальные".
  
   Приободрившись и не мудрствуя лукаво, я вышел из-за укрытия и направился к "цирку". Бородатого и замотанного в тряпки по всем пустынным правилам, отличить от своего на таком расстоянии (метров сто было) они меня не могли. Я это знал и, повесив автомат на плечо, неторопливыми, уверенными, широкими шагами пёр на супостатов. Это была та самая безрассудная наглость.
  
   Поначалу они меня даже не замечали, и я успел пройти метров двадцать, прежде чем в мою сторону прозвучал первый шутливый вопрос:
  
   - Что же она бежит от вас? Ебёте плохо?
  
   И толпа будущих мертвецов взорвалась смехом. Я эту юморину поддержал, и тоже заржал, как мог натуральнее. Вступать в диалог было нельзя, меня сразу выдал бы акцент. За это я получил второй риторический вопрос-насмешку:
  
   - Или вам запретили её трогать, и вы так усердно дрочите, что и бегства не заметили?
  
   По пустыне прокатилась новая волна пошлого ржача. К слову, арабы, как и кавказцы, в любом приступе истеричности повизгивают. И я тогда очень несвоевременно подумал, что будь мы в саванне, подобная визготня вполне смогла бы приманить стаю гиен. Тем временем, я сократил ещё метров тридцать.
  
   И всё-таки их что-то насторожило. Может быть моё затянувшееся молчание, а может смерть почуяли. Не знаю. И едва я успел сделать ещё десяток шагов, как все четверо, замолчав, уже смотрели на меня, и, как только ближайший начал наводить автомат в мою сторону, я крикнул по-русски:
  
   - Ложись!
  
   Но она осталась стоять. А я, в прыжке вскинув "калаш", полоснул длинной очередью по двум крайним боевикам. Опасно, конечно, поливать очередями в присутствии заложника, но в той ситуации другого выхода не было. Тем не менее, оба упали, а она осталась стоять. Я вскочил, и снова в кувырок. На одиночный переводить было некогда, и я снова секанул очередью. Третий упал.
  
   И мы остались один на один. Я и он - глубоко несчастный человек, которому довелось пожить чуть дольше товарищей. А между нами она, вновь оцепеневшая от ужаса, и служащая хорошим прикрытием моему врагу. Он тоже немного растерялся, однако, в панику не впал. Умело и грамотно прикрывался девчонкой, но ответного огня не открывал. А я тем временем, таки скинув флажок предохранителя на одиночный огонь, приближался. В рваном темпе, приставными шагами скакал то влево, то вправо, на ходу обстреливая противника с обеих сторон и не давая высунуться из-за "прикрышки". На рыхлом песке подобные манёвры удавались плохо, движения были медлительны и смазаны, но и этого хватило. Всё же огромная разница в уровне подготовки давала о себе знать, и я надвигался на бедного араба, как сизая туча на "град Петров" душным июльским вечером. Неминуемо. Неотвратимо. Возможно, он даже почуял в жарком сухом воздухе запах безысходности. Ведь я, что та туча, собирался его "замочить".
  
   Больше всего я боялся, что он вот-вот очухается и начнёт действовать грамотно: либо прижмётся к заложнице вплотную, либо, что ещё хуже, начнёт стрелять прямо через неё. В столь щекотливой ситуации, я поступил бы именно так. И когда между нами оставалось метров пятнадцать-двадцать, я снова закричал:
  
   - Падай, сука! Падай!!!
  
   Похоже, что мой разъярённый рык оказал более сильное давление, чем стрельба. Девка-то осталась стоять, а вот у бедуина нервы не выдержали. Вдруг он метнулся в сторону, собираясь не то бежать, не то кувыркнуться, но что-то пошло не так, и он упал. Упал, и тут же получил пулю, даже не успев приподнять от песка буйную головушку.
  
   Всё закончилось, как и патроны в рожке моего автомата.
  
   Я подошёл к причине моих трудностей и несчастий, и снова сильно ударил её в дых. Плюхнулся на песок рядом с обмякшим и упавшим на колени юным телом, погладил длинные шелковистые волосы и, как мог нежнее, спросил:
  
   - Что же ты делаешь, тварь? Я кому сказал - "Лежать"! А?! Чего молчишь? Скажи что-нибудь...
  
   Я прекрасно понимал, что после такого удара дышать невозможно, не то, что говорить, и продолжал гладить по загривку свою "ненаглядную". Я не испытывал злости. Не собирался выяснять истину и заниматься нравоучениями, воспитывать послушание или вселять страх. То была оправданная жестокость в общении, столь необходимая для нормализации психофизиологической деятельности моей "подзащитной". А когда она отдышалась и, наконец-таки, посмотрела на меня, я дрогнул. От жалости и умиления дрогнул. Такая детская беззащитность стояла в наполняющихся слезами глазах, такая покорность обстоятельствам и судьбе. И я нежно обнял её за плечи, прижал к себе, чтобы она почувствовала и поняла, что не одна. Что я буду с ней до конца. До конца этой истории, но никак ни жизни...
  
   ... До границы мы добрались быстро и без происшествий. Уж не знаю, как они вычислили место нашего появления, но нигерские пограничники нас уже ждали. Приняли радушно, вопросов лишних не задавали, до посольства (или это было консульство?) сопроводили. Сам посол (консул?) долго кудахтал и скакал вокруг нас молодым козлом, пытаясь во всём угодить. А выяснив потребности, незамедлительно поспешил доложить куда следует. Я же связался с генералом по закрытому спутниковому каналу, а он в ответ прямо таки расплылся в похвальбе. Так и сказал: "Молодец. Жду".
  
   Утром, военным спецбортом нас перекинули на Мальту, где мы провели два дня и одну ночь. Неизвестно к чему были эти сложности и задержки, но такой мини-отпуск пришёлся мне по душе. Да и слово "Мальта" всегда как-то по-особенному ласкало слух, но со старлейским жалованием и образом жизни офицера подразделения названия которого вслух произносить не рекомендуется, добраться до неё представлялось возможным лишь по выходу в запас, если не в отставку. Либо в медовый месяц, если жениться на Миле. Правда, этот вариант я оттягивал, как мог, и искренне надеялся на понимание генерала, а если очень повезёт, то и на его поддержку.
  
   Так вот, вечером второго дня нас "депортировали" на Родину, прямым рейсом на Домодедово, где мы и расстались навсегда. Её прямо от трапа забрал "Мерседес" с дипломатическими номерами, а я ещё четыре часа просидел в аэропорту, ожидая рейса на Питер.
  
   И всё было неплохо. Жизнь шла, служба продолжалась, женитьба тормозилась. И прошёл почти год, когда в свет вышла книга начинающей писательницы Евгении М....., в которой она удивительно красочно описала Ливию с её историей и традициями. И пустыню. И свои приключения среди песков. И нашу ночь на Мальте она тоже не забыла. Мало того - сильно приукрасила, нескромно преувеличив мои сексуальные возможности.
  
   И генерал об этой книжке, конечно же, узнал.
  
   На том моя служба и закончилась...
  
   А ту ночь на Мальте я, наверное, никогда не забуду. Да нет, точно никогда - вся жизнь поломалась. Но сейчас не о том.
  
   Говорят, что там лучший в мире климат. Ну, хрен его знает - как по мне, так весной в средиземноморье везде хорошо. Конечно, номера в приличной гостинице да шикарной кровати, стоимостью в пять моих окладов, для романтики не хватало. Более того скажу - вообще её не было, романтики этой. Ну откуда ей взяться, на военной-то базе? А если верить тому, что Женька в книжице своей понаписала, то была, и очень даже. Территория за высоким белым забором с колючкой поверху, вышки с автоматчиками, часовые с собаками, да лучи прожекторов по периметру бродят, а мы в отдельном маленьком домике. Мы, и только мы.
  
   Любой, кто хоть раз в карауле был, вам скажет: в пизду все эти ночные бдения с разводом по форме и прочими уставными прелестями. Собаки то воют, то лают, то порываются куда-то; парни на вышках, те вообще спать обучились в любых положениях, а если не спят и не дрочат, то прожекторами играют, дискотеку устраивая; офицер, тем временем, спит или киношку смотрит; а ты ходишь, как дурачок, вдоль забора туда-сюда, и приплясываешь, словно на танцполе. Утрирую, конечно, но вместе или по отдельности, в той или иной степени, всё это имеет место быть в любой армии мира. А у нас романтика, видите ли: панцирная койка поскрипывает, и бегающие за окном лучи так красиво разбиваются натянутой на окне, типа тюля, сеткой. А я, тем временем, о парнях думаю, что на вышках сейчас: они ведь знают где мы, и смотрят сейчас с завистью на крышу нашего домика, и глаза у них, как рентгены, и фантазии буйные, и рука шевелится всё быстрее и быстрее.
  
   А дальше в наших восприятиях реальности разница совсем уж жуткая. Передо мной девчонка-ровесница. Ну, почти ровесница - на два года младше, но я такую мелкую разницу не учитываю, и считаю её молодой, а себя уже стареющим. Такое положение дел мне откровенно льстит. Она недурна собой, помылась-причесалась, посвежела, и вообще в себя пришла окончательно. Перед зеркалом всё крутится и щебечет беззаботно, а глазки блестят, как маслины. А я у окна сижу на стуле убогом, плечом в стену упёрся, локоть на подоконнике, и то в окно смотрю, то на неё поглядываю. Ну, приятно, конечно, ничего не скажешь, когда такая деваха рядом, а у тебя никакой уж почти месяц не было. Мысли об одном только, и чувствую, что привстал у меня, но вида заинтересованного стараюсь не подавать. А с её слов выходит, что я совсем уж красавчик загорелый и моложавый, к тому же, несмотря на всё случившееся, скромный и робкий, но искоса глазами её пожирающий. И всего этого во мне так много, что ей, опытной роковой обольстительнице, аж до скрежета зубного охота обаяшку неопытного. И поскольку все верчения хвостом парнишку застенчивого так и не проняли, то ей самой пришлось взять быка за рога.
  
   Ну да, взяла. А как не взять, когда силы не равны, и непонятно кто кого хочет сильнее, но условия диктуешь явно не ты? Я так прикинул: либо спать, либо переспать. Глупое и пошлое желание поборол, и выбрал вариант номер два. Она, значит, перед зеркалом сидит, и в который уж раз, невесть где добытой расчёской прихорашивается, то и дело на меня косясь. Ну, я к ней подхожу, со стулом вместе на пол-оборота разворачиваю, а она взвизгивает, озорно так, и спрашивает кокетливо:
  
   - Ты что?
  
   - Я то же, что и ты.
  
   Глупость сказал, конечно, но какие ещё могут быть слова, когда перед лицом девчачьим штаны бугрятся?
  
   - Не-е-е-т, - улыбаясь, чуть отвернув голову, мычит Женька.
  
   - Ну конечно нет, - говорю я, схватив её руку и положив на бугорок. - Я ни о чём таком и не думаю даже.
  
   Ясен хер, что не думаю - поздно думать, коли действие уже пошло. Тут, что гладь, что не гладь, а больше уже станет, да и мне невмоготу больше ждать да терпеть. В общем, понеслось.
  
   Женька, я скажу, девчонка нескромная оказалась. К делу подошла с энтузиазмом: слюнки, причмокивания, безуспешные попытки взять поглубже. Очень мило, мне приятно, но по технике - на троечку. Но и это не беда, если взять управление на себя, что я, собственно, и сделал.
  
   И вот стою перед ней, левой рукой за челюсть придерживаю, голову ей запрокидывая, а правой себя за конец, и с каждым движением туда-сюда шкурку гоняю. Движения мои медленные, я бы даже сказал, что заботливые. А она руками мне в бёдра упёрлась, и чуть сопротивляется, что меня весьма и весьма заводит. И ресничками своими, от природы пушистыми, так и хлопает. А уж те ощущения, когда она слюнки сглатывает, и в этот момент язычок так напрягается, а я зубки её чувствую - словами не передать. Стою я, значит, бабу ебу, жвачку жую. И в момент очередного сглатывания мне так хорошо стало, что я "жову" свою проглотил и поперхнулся. Ну, конечно, кашлянул рефлекторно. Да мощно так, что меня аж чуть пополам не перегнуло. Естественно, что я её как за челюсть держал, так за собой и потянул, чтобы хер изо рта не выпал. Она, наверное, испугалась - так глаза её налились страхом и недоумением. А я работу продолжаю и спешу её успокоить:
  
   - Ничего, - говорю. - Просто, приятно так, что я жвачку сглотнул.
  
   И, как мог ласковее, в глаза ей смотрю. А она как заржёт, да как фыркнет, что, видимо, слюнки носом пошли. А ты видел когда-нибудь смеющуюся бабу с хуем во рту? А это, доложу, не только мило и забавно, но ещё и очень кайфово, как зрительно, так и осязательно. В общем, меня это так подстегнуло, что я почти сразу и кончил. Разумеется, в рот. Разумеется, не предупредив. А "там" "добра" о-го-го сколько скопилось! Она отстраниться попыталась, но только пальцы у меня цепкие, да и дальше стула не убежишь. Чуть не подавилась, бедняжка. Хорошо, хоть не блеванула. Чтобы глоточный рефлекс побороть, тут практика нужна, а в МГИМО такой науки не преподают. Зато преподают в нашей академии, с другой, правда, целью - заставить супостата проглотить нужную нам таблетку. Так вот, если знать куда и как надавить на горле, то с человеком можно многое проделать. Но тогда, конечно, обошлось без этого. И её глаза обиженного ребёнка, и такая в них наивность беззащитная, и... я аж расчувствовался, и в первый и последний раз в жизни поцеловал в губы после "этого".
  
   А вот читатели её опуса, те узнали о спускающихся всё ниже и ниже по её телу бесконечных поцелуях, и как сильно заводят высохшие на ветру и солнце грубые губы молодого парня; о том, что испытывает женщина, когда сильные руки, чистые, но пахнущие ружейный маслом, неловко, и от того чуть грубо, "гуляют" по её груди; как здорово щекочет борода, когда поцелуи опускаются "туда", и губы сменяются языком, который по неопытности, вместо стимуляции клитора, будет порываться внутрь, а она руководит процессом, вцепившись пальцами в жёсткие короткостриженые волосы. Узнали они и том, что перевозбуждённый юнец кончил, едва успев в неё войти, отчего вид имел весьма сконфуженный. Но жёсткими оральными ласками вновь приведённый в боевую готовность, тут же набросился на неё, как дикий зверь. И всё это повторялось столько раз, что она, бедная, даже сбилась со счёта. А какое это возбуждающее явление, когда беспощадный убийца, спаситель, оказывается таким неопытным, и так тщательно пытается это скрыть, старается...
  
   Ну кто в такое поверит, скажи мне? Хорошо, хоть не на белых простынях. Я, конечно, не охренеть какой опытный был и, разумеется, не такой уж долгий, но на второй раз и в самом деле пошёл без перерыва. Ну, почти - перекурил в окошко (затянулся раза три-четыре, всё ж паскудные сигаретки у них), поставил даму раком, да вдул безо всяких там прелюдий. Быстро. Грубо. Откровенно. И, конечно, снова целовал после. Не скрою, целовать хотелось, ведь губки у неё сочные такие, чуть пухленькие, не то, что у моей Милки.
  
   Да-а-а... Я бы многое отдал, чтобы снова повидать её. Просто повидать. Хотя бы...
  
  ***
  
   Стемнело. Кострома. Гостиница "Волга" на берегу, как ни странно, Волги. Наш номер на пятом этаже. Я смотрю в окно. За холодным стеклом темень тьмущая, хоть глаз коли. Если по-русски, то не видать ни хрена. Жрать охота. Экономить мы не умеем, поэтому заниматься чревоугодием идём в пригостиничный ресторан. Называется он, конечно же, "Волга". Столик выбираем у окна. Здесь оно больше, чем в номере. Чище. Заказываем всякой всячины и, естественно, борщ. Во многих городах я отведал этого супчика. Здесь он лучший. Рекомендую. Но впереди ещё три густонаселенных пункта, и я об этом превосходстве пока что не знаю. В окно виден мост, по которому мы проехали полчаса назад. Вроде длинный. Вроде широкий. И машины по нему мчат. Вроде много их. А вроде и не очень. В общем-то, убогий он, по питерским-то меркам. Смотрю в борщ, там интереснее. Смотрю-смотрю, думаю-думаю и понимаю, что борщ - штука довольно таки грустная. Где она сейчас? Что она? С кем? А я здесь, значит, глубокой ложкой по не менее глубокой тарелке еложу, всплывшие комочки жирной сметаны пытаясь размешать. Между нами что-то около тысячи километров. Они займут у меня три дня. Столько же я в пути. Еще два, по приезду, я буду дома ждать встречи. Воскресенье заканчивается. Завтра я позвоню ей в 13:10. У неё обед. Она сухо рапортует мне о погоде и том, что делала в выходные. Я буду говорить бодро и весело, желая услышать её смех. Но она не хохотнёт даже. Разговор займёт минуты две с половиной...
   Чёрт! Унылый борщ! Как же я тебя ненавижу... Никогда не любил, а возненавидел только сейчас. Смотрю в твою красно-бордовую с белыми вкраплениями гущеру, и будущее своё вижу. Однако, печаль...
  
  
   ***
  
   Я за рулём. По пути из Костромы в Иваново забираю немного на восток. Едем в Плёс. Чудесный городишко на две тысячи жителей. Хотя, городишко - это сильно сказано. По питерским меркам - так, садовое товарищество. Но нам, которым осточертел мегаполис, это по душе. Там что? Люди кругом. Люди глупые, скучные, унылые или наоборот, подозрительно весёлые. Машины шумят, гудят, коптят. Асфальт кругом. Со всех сторон стены кирпичные да заборы бетонные. А здесь? Здесь Волга-матушка, широка, быстра - не переплыть. Мне так точно. На крутом берегу её домишки раскинулись двухэтажные, издали одинаковые, плотной серой массой набившиеся, а вблизи посмотришь - разные. Церквушки. Главная улица, она же набережная, конечно асфальтовая. Но это её не портит, ведь по плотности движения она все равно проиграет любому питерскому двору. И людей, вне туристического сезона, не видать. Даже местных не видно, как будто из домов не вылазят. Некогда сплавляясь по Волге на кораблике, очаровался этими местами Левитан. Да так, зачарованный, и завис тут на несколько лет. Картины писал. И музей его здесь есть. Хотелось бы, конечно, посетить, да только понедельник - не музейный день...
   Присев перекурить на деревянном причале, свесив ноги к воде и болтая жёлтыми ботинками, я замечтался. Вот было бы здорово, если бы сейчас здесь была она. Если бы не пасмурный октябрьский день, а солнечный конец апреля. Когда дни длинные. Воздух еще холодный, а солнышко уже приятно припекает. А по вечерам прохлада конкретная, и надо приличным свитерком утепляться. Я живо представляю горящие от восхищения её глаза. Она ведь любит красивые виды... Представляю как она, держа за руку, влечёт меня за собой по тропинке, что над обрывом, на гребне крутого берега натоптана. Как она прекрасна со своими веснушками, и как волжский ветер колышет её русые локоны. Она восхитительна. Как говорил Жеглов: "Жаль, что я не художник, я бы картины с неё писал. Ну да ладно, писать картины не сподобил меня Создатель...". Поэтому, я бы её фотографировал. На бревенчатой смотровой площадке, что на краю обрыва и на бесконечных ступеньках вниз ведущих. Этот причал весной, скорее всего, забит пришвартованными скорлупками аборигенов или турфирм. Поэтому мы с ней сидели бы на набережной, на красивой кованой скамеечке. Красное заходящее солнце мириадами зайчиков отыгрывало бы на волнах, и она бы прищуривала спрятанные за огромными солнечными очками глаза, и курила бы свой ментоловый "Вог". А я бы снова фотографировал...
   А сейчас наши окурки украшают собой воды самой русской реки и плывут на юг. Да и нам туда дорога, но другим путем. Земным. Впереди город невест...
  
  
   ***
  
   Но Иваново мы проскакиваем без остановки...
  
  
   ***
  
   Суздаль и Великий Новгород - две столицы медовухи. Будете там, напейтесь ею обязательно. Проспитесь, и снова напейтесь. Она того стоит. Побывав впервые в Новгороде, я о ней не знал. И во второй раз, тоже не знал. На третий - забыл, хотя и был трезв. В Суздале же затарился от души. Не берите никогда прозрачную, как слеза, заводскую. Фуфло. Покупайте мутную, разлитую в бутылки без этикеток. Она дороже вдвое и градус в ней вдвое. Ах, какой это градус! Голова чиста от дурных помыслов, глаза ясны, как перед прыжком в прорубь на крещение, тело легко как пушинка и возносится на немыслимые выси. А какие бездны открываются вашему сознанию, вы и представить себе не можете, если правильной медовухи не пили. Выпил стаканчик и хочешь ещё. Выпил второй. Выпил третий. Пятый. Кристальность мысли стирает грань между чем-то одним и абсолютно неважным. И счёт стаканам теряется. Какая разница, сколько их было, если хорошо и ещё охота? О чём ты думал, забыв посчитать четвёртый? Чего хотел после седьмого? Счёт потерян. И стаканам и литрам. Бездна ширится, и кто-то из её недр зовет тебя поссать. А медовуха - женщина ревнивая. Может и не простить, что прервав общение с ней, ты получаешь удовольствие от встречи с белым другом. Тут-то и подстерегает опасность. Именно теперь бездна сможет поглотить тебя вместе с просветлённым сознанием и лишенным веса телом...
   Зато проспавшись, пересчитав остатки и сделав минус от первоначального значения, можно узнать свою норму просветления. А заодно и цену. Одна большая за 250 и две поменьше по 200. Итого: 650 рублей и частичная потеря памяти после восьмого(?) стакана...
  
  
   ***
  
   Где мы? Суздальский туристический комплекс. Второй этаж, налево, номер 2.. . 9:37 утра. Ещё успеем позавтракать...
   Шведский стол. Две яичницы, бутерброды с маслом, сладкие булочки, чай с лимоном - меню у нас с Игоряном одинаковое. Вроде хватит. Нет, соку ещё по стаканчику надо. Вот ведь гады, весь апельсиновый выпили, пока мы спали! А это что? Компот какой-то. Кисленький. Пойдёт. И мы, пожалуй, что пойдём. Хотя идти неохота и даже страшновато идти, когда такая гибкость и лёгкость в теле образовалась, что ног не чувствуешь. Но страх мне побороть легче, чем брезгливость от вида этих свежих и довольных лиц вокруг. У самого-то харя заспанная и опухшая. У Игоряна такая же... В бассейн что ли сходить, или в тренажёрку, они ведь, как и завтрак, в стоимость номера включены. Не... Мы не спортсмены. Мы экзистенциалисты. Мы в храм пойдём. Их тут много. Хотя, с нашими рожами, лучше сначала в музей...
   Вещи собираем, и на выход.
   - Уезжаете?
   - Да.
   - Приятного пути. До свидания.
   - Да уж, наверное - прощайте.
   Одной ресепсионистке ключ от номера, другой - улыбку, привратнику - сурово-опасный взгляд с прищуром. И за дверь. А прищурился я вовремя. Солнечный денёк. Ясный. И холодный. Сумки в машину, она пущай пока тут постоит. А мы пешком к истории.
   Вот стены. Высокие. Бурые. Видать, Кремль, коли так от мира отгородились. Там точно должен быть музей. Но строение оказывается не Кремлём, а Спасо-Ефимиевым монастырём. Ну и пусть. Главное - это музей. Вот в нём проветримся, и пойдём вооцерковляться. Игорян какой-то кислый и молчаливый, поэтому теперь все решения принимаю только я.
   Осмотрев экспозиции золотой кладовой и тюрьмы, мы направляемся в музей наивного искусства. Вот воистину, искусство ради искусства. "А может, 250 коньяку в ресторане за ужином и перед медовухой в номере были лишними? Может, их надо было с утра, перед музеем? Вместо вожделенного литра сладко-мутного? А? Или всё сразу?", - это единственное и последнее, что подсказывает мне сужающаяся бездна просветления. А почему это музей искусства, а не какой-то херни, видимо, не успевает. Закрылась бедняжка. Затянулась. Но я же верный друг, и мы обязательно будем вместе. Скоро уже. Ты только жди и я тебя верну!
   Нагулявшись по монастырям и понатыкав куда попало свечей, мы неожиданно для меня (и, вероятно, для всех окружающих) оказываемся на рыночной площади. Или как она там называется? Здесь, в этой туристической пропасти, среди лавок сувенирных, затесались и лавки алкогольные. Медовуха классическая, пшеничная, гречишная, шиповниковая и ещё чёрте какая. "Леший водит", - выдаёт возбужденный увиденным мозг. Ведь именно здесь, вчера, в сумерках, мы и затарились блаженным напитком, пока колесили по городу в поисках гостиницы.
   Рассудив по похмельному здраво, я решаю пополнить запасы. Берём по восемь больших баклажек и, получив по девятой в подарок, как оптовики, круто жалеем, что припёрлись пешком. До машины полчаса ходу. Всё-таки, несмотря на прогулку, в головах по-прежнему яснее, чем на улице. Переть тринадцать с половиной литров - удовольствие слабое. Выходим на улицу Ленина. Молчим. Я ловлю мотор, мечтаю о великом. Полёт мысли грубо обрывается жалобным и писклявым визгом. Древняя, со сквозными ранениями ржавчины, шестёрка бодро останавливается прямо перед нами. За рулем экземпляр неделю не бритый. Лицо цвета дыр на кузове. Зубов не хватает, но улыбка добрая.
   - Куда?
   - Гостиница Суздаль.
   - Садитесь.
   На месте, за неимением банкнот достоинством меньше "Хабаровска", расплачиваюсь с извозчиком подарочным флаконом. Он рад. По лицу видно, что употребит незамедлительно по приезду. Я даже удивляюсь: почему здесь не все такие, как он? Я бы точно таким стал в этом мутно-пенном раю. Но мне нельзя. Меня ждет ОНА. Меня... Или не ждет? Да ну, бред! Как можно не ждать такого подарка судьбы? А что, если... Господи! Как же мне тяжело... А дальше-то что???
   Надо Пабло погреть. Так нежно и глупо я свою машинку называю. Завожу. Сигаретку в зубы. Вторую - Игоряну. Включаю радио. В тишине мне плохо думается. И без табака тоже плохо. А из динамиков мне Осин орёт: "Ла-ла-ла-лалала, ла-ла-ла-лалала, портрет твой, портрет работы Пабло Пикассо". Да уж... Не повезло парню. Пикассо тот ещё портретист. А он ей, что на память оставил, интересно? Наверное, имя, написанное на белом-белом покрывале января. Хотя, скорее, правильнее будет - писаное. Как иначе, если не пИсать, имя на снегу писАть?
   В общем, они друг друга стоят, хоть и в разных песнях живут. А ведь я тоже ей подарок привезу. Я ещё перед отъездом придумал, какой. К чертям просветления алкогольные! Ехать нам надо. Нас впереди ещё Владимир ждет. И она. И пять сотен миль асфальта между ними...
  
  
   ***
  
   Мчим во Владимир. От Суздаля до Владимира недалече совсем, но я лечу. Опасные обгоны, на красный проскочил, на помеху справа забил. "Дурак! Куда ты гонишь? Тебе всё равно во Владимире ночевать...", - шепчет разум. - "Пшёл отсюда, противный!", - отвечаю я, и гоню на встречу "Заре".
   "Заря" - это гостиница такая. Худшая из всех, что мы встретили на пути, но с самым большим телевизором в номере. Если вы в незнакомом городе и у вас есть список гостиниц, то как вы будете выбирать, где ночевать? Я решил этот вопрос просто. Нужно выбирать по названию. Оно должно быть советским, то есть простым, незамысловатым, не пафосно-буржуйским. Либо соответствовать названию города. Это беспроигрышный вариант, хоть и не лучший - всё старьё давно отремонтировали и дали ему три звезды.
   В Сергиевом Посаде - "Посадская".
   В Ярославле - "Юбилейная".
   В Костроме - "Волга".
   В Суздале - "Суздаль".
   Сколько звезд во Владимирской Заре, я даже не посмотрел. Мне уже всё равно. Номер на девятом этаже? Да хрен с ним. Сумки бросаем. Я телек включаю. Выключаю. Противно. Надоели гостиницы. Домой хочу. Надо по городу прошвырнуться, чтобы в номере не забухать. Просветление так и манит меня, так и манит, хоть и осталось в багажнике. А в сумке коньячок недопитый. Если допью, точно не выдержу и просветлюсь. Надо валить в город...
   А "Володька", гад, встречает нас похолоданием. Пока не стемнело, мы успеваем увидеть чудесный Успенский собор. Серенький такой, большой, красивый. И внутри хорошо. Красиво. Греемся. Выходим.
   Рядом смотровая площадка над обрывом. В стереотрубу 50 рублей сунул - на окрестности можно 5 минут пялиться. Мне хватает двух. Игорян вообще смотреть отказывается. Обычные окрестности. Низменные. А ведь ещё очередь к этой трубе отстоял... Молодцы, рубят бабло на глупых туристах.
   Рядом ещё что-то церковное, но закрыто. Темнеет...
   Неприлично сжавшийся детородный орган открыто намекает, что холодает, и пора в гостиницу, а в городе делать нечего, ибо, чем Питерца можно удивить? А в номере коньячок, "Ментовские войны" по телеку кажут, да и вообще жизнь не так плоха, чтобы бубенцы морозить. Или что - увидеть Владимир и умереть?
   Коротко прокомментировав - "Заебало всё!" - Игорян валится на койку, и как в кокон, прямо в одежде, заворачивается в одеяло. Чайного цвета жидкость Ереванского коньячного завода я допиваю в два глотка. Закусить нечем. Запиваю водой из-под крана. Эстет... Падаю на койку. Та издаёт сексуальный скрип, а я задумываюсь о подарке. Ещё дома я твёрдо запомнил одно. Точнее, два:
   1) Себе медовухи.
   2) Ей платок.
   "Платок. Павлово-Посадский платок. С цветами. Или шарф. Или шаль? Чем платок от шали отличается? Всё не то! Я же не такой банальный... Возьму палантин. Точно. Па-лан-тин. С цветами? А вдруг Посад и цветы у неё с бабушками ассоциируются? Значит, без цветов. А с чем? С чем они ещё бывают? А я и не знаю... А цвета какого? Ни белый, ни чёрный, ни серебристый... Чёрт, какой серебристый, я же не машину выбираю! Да в самом деле...Не яркий, не бледный, не пёстрый...".
   А ведь как милы девушки в русских национальных нарядах! Да и без нарядов. Взять хотя бы волосы. Русая, толстая, тугая коса через плечо и длиной "вам по пояс будет". Ну разве не прелесть? А у нас что модно? Выпрямленные, осветлённые, чуть ниже плеч. Или уже не модно? Да не важно. Всё одно - убогость. А платья? Всё в обтяжку. Но у одной живот, у другой кости, у третьей ляхи лошадиные. А ведь в зеркало смотрятся и нравятся себе. Про джинсы и вспоминать не буду. Наденьте сарафаны, дуры!
   Так я и засыпаю с мыслями о красавицах и палантинах...
  
  
   ***
  
   И снятся мне сны. Женщины снятся. Мама и бабушка. А я маленький ещё. А они всё твердят мне: ты же мальчик, ты не должен плакать; ты же мальчик ты не должен бояться; ты не должен... Не должен. Не должен. Так я и вырос никому ничего не должный.
   ...Кстати, говорят, надо долг Родине отдать. А что я у неё одолжил такого, что отдать должен? Впрочем, это уже не важно. Она сама от моих услуг отказалась. А если завтра война, если завтра в поход? Если Родина в опасности, значит всем идти на фронт! Вот тогда она мне задолжает. И сомневаюсь, что долг отдаст...
   А потом я подрос чуточку, и они заладили о другом: надо хорошо кушать; надо хорошо учиться; надо маму слушаться; надо книжки читать; надо, надо...
   А я продолжал расти, а темы их лекций - меняться. Началась эпоха того, что "не надо". Курить не надо; со второгодником дружить не надо; школу прогуливать не надо; не надо, не надо...
   А напоследок я резко состарился. Ну как состарился? Борода недельная выросла. Мне не многим более двадцати. И женщины в этих снах уже другие. И главный их аргумент: "ну ты же мужчина, ты должен!". И куда ни плюнь, всюду я должен. Всем. За всё. Ах, как хочется быть маленьким! Но и за это они упрекнут: "пора повзрослеть, ты должен быть серьёзным!". Старюсь, серьёзнею. И вновь упрёки.
   - Ты чего такой хмурый?
   - Я серьёзный!
   - Расслабься. Будь проще.
   И нет этому конца. Чтобы ни сделал - сделал не так. Каким бы ни стал - стал не таким. Но есть одно постоянство. Я всегда должен. У меня от этого голова болит. Мне плохо. Я словно опьянел во сне. И с желанием похмелиться проснулся наяву...
  
  ***
  
   Здесь птицы не поют, деревья не растут. Это Владимир, детка. Город, где даже конкурс красоты не провести нормально. "Мисс Владимир" - звучит глупо. А девочек-то приятных на улицах более чем. Более чем где? По крайней мере, в остальных городах жёлто-металлического кольца. А мне-то что до них, если меня ждет ОНА? Если... Валить пора отсюда.
   Мы едем в Павловский Посад. Едем через Лакинск, где работает мой кумир Владимир Виноградов. Едем через Петушки, если вы понимаете литературную ценность этого места. Едем на улицу Герцена, 1.
   Середина дня середины недели. Ажиотажа в магазине, конечно, нет. Вряд ли он там вообще когда-нибудь бывает. Простой магазинчик, по-советски простой. Не добрались сюда, видимо, маркетологи. Ни вывески яркой, ни украшательств, ни крашеных молодух за прилавком. Мне нравится. Только в глазах рябит от яркой пёстрости и однообразности.
   Платки. Везде платки. А вот кашне. А рядом шарфы. Снова платки. "Чёрт бы вас побрал! Палантины где? Вы что, не подготовились к моему приезду?". А они прямо передо мной. "Царский", "Восточный", "Обольщение" - это всё названия рисунков. "Царский" - пёстрый. "Восточный" - по цветам не подходит. Смотрю "Обольщение" и ещё какой-то. "Какой-то" и взял бы, если бы она была блондинкой. А она русая. Глаза голубые...
   Покупаю палантины. "Обольщение" фиолетовое. И "Царский" для мамы. Прыгаю за руль. Домой едем через Ногинск, по указателю на Софрино и дальше, без указателя, на Санкт-Петербург.
   Уезжали из дождя и возвращаемся в чёрте что. В Любани - дождь. В Тосно - снег. В Царском Селе - любовь и сухо...
  
  
   ***
  
   Как упоительны в России вечера...
   В самом деле, что может быть лучше, чем когда тебе восемь и ты гуляешь с девочкой, в которую влюблены все парни в классе? Они насмехаются над тобой, неудачники убогие, а ты ещё не знаешь смысла слова "блядь". Когда тебе двадцать, и ты по-прежнему влюблен в блядь, хоть уже и другую - это не то совсем. У тебя просто мания и тотальное невезение, или магнит у них зашит в какое-то место. Кажется, я даже догадываюсь в какое...
   А лучше, когда тебе за двадцать пять или почти тридцать (это разница!) и ты неровно дышишь к ровеснице. Когда у вас обоих мозги созрели. Когда оба хотят одного и того же, но до желаний этих дошли разными путями. Потому что оба сильно разные. Для меня "инакомыслящие" делятся на две категории: первые получают статус "потенциальный враг", а вторым всё прощается. Эти люди нужны мне независимо от их мировоззрений. Есть в жизни вещи и поважнее. Она, конечно же, из второй категории. Мы разные. Эта разница её привлекает. Но она боится её, веря, что сама творит свою жизнь, а при сотворении надо полагаться на неудачный опыт. Что надо каждый свой шаг планировать и рассчитывать. А я живу чувствами. Человек, к которому чувств нет, для меня - пустое место. И даже меньше, ведь пустое место можно чем-то занять. А так получается, что лишний и никчёмный, сам занимает не такое уж и бесполезное пространство. В общем и целом - голова слишком глупый орган. Жить надо чувствами, питаться эмоциями. Это всё от природы. А против природы не попрёшь, если ты настоящий. Это путь в никуда. Я буду долго и терпеливо ей это объяснять. Немного трудностей и много ожидания, приправим страданиями, и... придется помучиться. Это по мне.
   А вот когда ты, неровно дышащий и находящийся в неопределённом возрасте, упоительным вечером сидишь на кухне и упиваешься запасами медовухи - это уже не очень хорошо. Потому что в глазах темнеет при виде очередной бездны, вызванной пенными литрами. И нестерпимо хочется ссать, а это значит, что финиш близок...
   И этого хочу. И этого боюсь. Что откроет мне эта бездна? Что принесет?
  
  
   ***
  
   Ничего кроме утра не принесла. Дома что? Дома всё как обычно. И нет того трепетного чувства, ради которого в путь отправился. Чувства возвращения домой. Шестидневный вояж и две тысячи двести шестьдесят два километра дорог оказались столь незначительными, будто в Петродворец съездил на фонтаны посмотреть. Хотя, тех фонтанов я как раз таки и не видел... В целом - всё никак. Всё ничто. Пустота. Пустота, из которой меня вырвал звонок ей. Условились встретиться в субботу вечером.
   Я её жду. Жду как Одиссей Пенелопу. Она мне не снится. А я ей? Скорее всего, тоже. Я думаю о ней. А она обо мне? Наверное. Но не так много...
   Место, место, место. Как же мало места в моей плотно обставленной квартире. Как раненый зверь по логову, я мечусь из угла в угол. Я жду. Я не могу дождаться, вот уж невтерпёж совсем, а до встречи ещё час. Гоняю бесплодные мыслишки. Что-то бубню под нос.
   Нужен план. Он всегда мне нужен. Он всегда у меня есть. Он всегда умирает при первых шагах, но без него никуда. Вот я и хожу, планирую. Значит, так...
  
   "Приеду пораньше, минут так за пятнадцать. Первую скурю в салоне, потом пять минут на передышку, и вторую уже на свежем воздухе. Постою-потопчусь на холодке вечернем, чтоб присутствия духа не потерять. А что, коли уж из машины вылез, значит отступать некуда - это важно! А я волнуюсь. А чего волнуюсь, непонятно. Ну каким дурнем надо быть, чтобы перед третьей уже встречей волноваться? Да дорога она мне, вот и всё. Как увижу, так сразу и успокоюсь - это я уже понял, а сейчас и поволноваться не грех. Ладно, не отвлекаемся. Покурил, допустим, потоптался, а дальше что? А дальше минуты тягучего мандража, и вот она идёт. Идёт-идёт, подходит, говорит "Привет!" и тянется в щёчку чмокнуть. А я изловчусь, да в губы её, да смачно так, звучно - "М-м-муа!". Для неё неожиданно будет, она удивится, в глаза мне посмотрит, и я ей скажу - "Вкусно...". Она заулыбается смущённо, а я так люблю её улыбку...
  
   Вот и ладно. Так и сделаю. А дальше, как пойдёт, хотя и дальнейший план у меня тоже есть...".
  
   ...Я уже на месте. Только вторую закурил, звёздным небом любуюсь, наслаждаюсь вечерним октябрьским ветерком, тут ко мне мужик подходит. На вид лет пятидесяти, плотный, рожа жизнью довольного человека.
  
   - Табачком не угостите?
  
   - Угу, - киваю в ответ, и протягивая открытую полупустую пачку.
  
   Пухлые пальцы ловко вытаскивают сигарету.
  
   - Благодарствую, - говорит он, щёлкает "Зиппо" и выдыхает в сторону. - Нормальная тачка?
  
   - Смотря, что считать нормальным...
  
   - Ну, не ломается?
  
   - А, с этим всё в порядке. Ломается.
  
   Мужик юмор оценил. Поржали. Вроде и разойтись пора, а он всё не унимается.
  
   - А я на "Вольво" катаюсь. Старенькая уже, сыпаться начинает. Сейчас "лям двести" свободный есть, вот думаю: новую брать или не брать?
  
   - Раз денюжка есть, то чего бы и не взять...
  
   - Да надоело. Скучно всё это как-то, безпонтово. Понимаете, о чём я?
  
   Я затягиваюсь и киваю в ответ. Понимаю, конечно. Самому опостылела эта серость вокруг, это мрачное безобразие японо-германо-корейского однотипного автохлама.
  
   "Вот откуда, скажите мне, откуда у нашего народа такая к нему любовь? С Кореей ясно, что от бедности ума и кармана, а также необузданного советского желания "что угодно, лишь бы новое". А с остальными-то что? Да, в принципе, с ними тоже всё ясно-понятно: технологии, мол, надёжность, солидность. Вы о чём, ребята?! Век безумной инженерии прошёл. Всем заправляет маркетинг. Ну неужели вы такие тупые и не понимаете, что всё просчитано, что за вас уже всё решили? Ну конечно не понимаете, конечно, тупые, иначе не голосовали бы рублём. Вы мне вот что скажите: вы кого удивить хотите, когда в каждом дворе свой Лексус-Мерседес имеется, а то и не один? Когда по десять раз на дню мимо вас проезжают машины, стоят которые больше, чем ваша квартира? Вы о чём думаете, когда покупаете трёх-пяти-десятилетнюю "роскошь"? О понтах? Да... но даже не понимаете, насколько жалки ваши потуги выглядеть респектабельно. Вы рожи свои видели? А о поведении задумывались? Да у вас же на лбу написано, что отец, дед и прадед, и ещё двадцать два поколения до них, по селу на хромой кобыле рассекали. А вам эдакое подавай, вы же не простолюдины какие, и в мегаполисе живёте. Ха-ха!!! Да я в лицо вам смеюсь. Я - человек дворянских кровей! Прапрадед мой, Станислав Кржевицкий, помещиком был, паном, фабрикой ткацкой владел, газеты издавал, кофе с чаем ко двору поставлял, и был убит в Кракове, в 1904-ом году, такими же мразями, как вы! Это ваши предки-голодранцы, мелочные и завистливые, вечно взывающие к справедливости, разорили и сожгли наше родовое гнездо. Это они лишили нас Родины, вынудив прапрабабку с четырёхлетней дочкой Августиной на руках переселиться подальше, во враждебную немытую Россию, которая хоть и приняла их на полтора десятка лет, но потом всё равно всё отняла. Это вы, лишенцы, грубияны неотёсанные, своей наглостью и жестокостью захватили власть и наделили себя и себе подобных привилегиями и свободами, которыми пользоваться ни вы, ни они не умеете, по скудоумию природному. Это вы травите жизнь мне и таким как я. А мы вас даже ненавидеть не умеем, не обучены, знаете ли-с...".
  
   Мне этого мужика понять не сложно: само за себя говорит благородство черт лица его. Он свой.
  
   - Понимаю, - отвечаю я, и отвожу взгляд на своего "бегемота". - Но у меня свободного "ляма" нет...
  
   И как-то не о чем сразу становится говорить. Это как в финальной сцене фильма "Холодное лето 53-го...", когда герои посреди улицы ставят свои чемоданы, сходятся, сцепившись взглядами, и один другому молча даёт прикурить. Родственную душу сразу видно. Глаза в глаза - и всё понятно без слов.
  
   И как-то я не замечаю появления Кати.
  
   - Привет, - слышу я милый уху голос и, чуть скосившись в сторону, отвечаю.
  
   - Привет...
  
   Да-да, вот так вот сухо, без поцелуя и "вкусных" слов. Уж не знаю, откуда во мне эта мусульманская черта, но появление женщины в мужском сообществе воспринимаю враждебно. Ну, лишняя она здесь и сейчас. Неуместная. Несвоевременная.
  
   Хороший план сломан.
  
   Я то на неё смотрю, то на мужика. А он только на неё - измеряет взглядом, оценивает.
  
   - Ну, ладно, - говорит он, к ней обращаясь. - Не буду задерживать вашего избранника...
  
   Аристократично кивнув, он вальяжной походочкой отчаливает вверх по бульвару. Я смотрю ему вслед, а в голове звучит неожиданно приятное слово - избранник. Неужели со стороны заметно, что это она меня выбрала? Или это просто тактичность благородных кровей?
  
   - Ты почему опаздываешь? - нахмурив брови, спрашиваю я.
  
   - Да, как я могла... - отвечает она и театрально закатывает глаза.
  
   Кажется, мой упрёк её не пронял. Что ж, шуткую дальше.
  
   - Ладно, что мужик. А если бы девки? Сразу три.
  
   - И что?
  
   - Ты понимаешь, что я бы мог увлечься, и не мог отказаться?
  
   - А сил бы хватило?
  
   - Ну ладно, пусть не три, а две...
  
   - А это что-то меняет?
  
   - Для них - да.
  
   - А для тебя?
  
   И для меня меняет. Чуть больше года назад, тем летом, когда мне исполнилось двадцать шесть, и я порвал со своей самой длительной связью, я понял, что это уже возраст, что это уже почти тридцать, и одной бабы мне более чем достаточно. Эх, а были ж времена! Впрочем, как показали недавние испытания, есть ещё порох, и при особых обстоятельствах можно и с двумя управиться. Уверенность в себе, правда, уже не та. Но и она - не они: тут любовью пахнет, заботой и нежностью, а не страстью к бульварным интрижкам. Но разве ж можно ей обо всём этом поведать? Вот и приходится игнорировать её вопрос:
  
   - Садись уже, поехали...
  
   И вот субботним вечером мы сидим в "Уно Кафе". Я рассказываю о поездке. Города, дороги, люди. Длинный рассказ получается, но плохонький. Воспоминаний много, впечатлений - не очень. Меняю темы, чтобы она не скучала и улыбалась.
  
   Она пьет итальянское белое сухое. Я завидую. Я за рулем. Не вину завидую, а возможности выпить в целом. А вино я уже много лет не пью. После того как на спор залпом осушил бутылку и после смачно блевал, не лезет оно в меня, проклятое. Хотя, по правде, платоническая любовь к бургундскому не остывает.
   Время летит быстро. Заведение закрывается, подают счет. Я достаю деньги.
   - Мне как-то неудобно. Разреши, я сама за себя заплачу.
   - Не разрешаю. Ты это брось. Это там, на Западе твоём любимом, феминизмы с равноправием. А у нас, кто за девушку платит, тот её и танцует.
   - Не буду даже спорить. Ты принципиален, как всегда...
   Вышли. Любуясь звездами, закурили.
   - Знаешь, как Полярную звезду найти?
   - Я всегда считала, что она самая яркая...
   - Эту глупость не самые умные люди придумали. Вон, видишь Большую Медведицу? Расстояние между двумя крайними звёздами ковша прикинь и ещё пять таких расстояний вверх. Это Полярная. Вокруг неё пустота. Одинокая она. Тусклая. Если примерно знаешь, где север, то найти её, может оказаться, даже проще, чем саму Медведицу...
   Садимся в машину.
   - А я тебе подарок привез. Из поездки без этого никак нельзя...
   - Это очень неожиданно.
   Мне не понятно, чего в этом неожиданного, но я не спрашиваю. Молча достаю с заднего сиденья палантин в фирменном пакете и кладу ей на колени. Она проводит пальцем по надписи и шепчет, словно читая вслух: "Прямо из Павловского Посада". Достаёт. Разворачивает. Смотрит. Говорит "спасибо" и "мне очень нравится". А мне кажется, что не очень. Да разве кто признается в таком?
   За пустыми разговорами "обо всём" появляются, с её подачи, и темы серьёзные. Любовь. Отношения. Семья. Воспоминания о прошлом.
   - Скажи, а почему ты вдруг вспомнила обо мне?
   - Ну, раньше ты мне нравился. Я очень чувственный человек и для меня дороги такие воспоминания. Решила узнать как у тебя дела. Решила, когда осталась одна... (на этих словах она осекается).
   Нормальный поворот: "Раньше нравился". А сейчас что, не нравлюсь? Хочу спросить об этом. Но молчу. Коли такая чувственная, сама проявится.
   А она продолжает:
   - Вот интересно, вспомнила я о тебе, а на встречу позвал ты меня...
   - Потому что ты не позвала бы. Так?
   - А ты бы обо мне вспомнил когда-нибудь?
   - Нет.
   - Почему?
   - А зачем? Я даже подумать не мог, что у тебя всё плохо. Мне почему-то кажется, что одиночество только мой удел, и атмосферный столб, весом в 214 кило, давит на меня сильнее, чем на остальных граждан. Так не позвала бы?
   - Мне кажется, что парень приглашать должен.
   - Что я и сделал. Раз барышня свободна, значит можно действовать.
  А вообще, что за глупые стереотипы на тему "кто и что должен первым"? Ты подумай только, насколько парням проще было, если бы вы первыми инициативу проявляли. Особенно при знакомстве. Вот, например. Хочу я с девушкой познакомиться. Хожу по Невскому, в тысячи пар глаз заглядываю. Ищу жертву. Выбрал тебя. Подхожу. А ведь ты и отшить можешь. Сразу. Жёстко можешь.
   - Я не сторонница уличных знакомств. Но и номер свой оставить мне не трудно...
   - Не перебивай. Можешь отшить?
   - Да.
   - Так вот. Если я из тысячи выбрал сотню, с которой и перезнакомился, а ты всего лишь одна из этой сотни и отшиваешь, то и хрен с тобой. Сама дура. А если ты одна-единственная из тысячи? Как я себя буду чувствовать? И как мне после такого удара оправится и к другой подойти? Это же такой удар по самолюбию!
   Она молчит. Она думает. А может, не знает, что на такую простую правду ответить. Я нарушаю наметившуюся молчанку.
   - Я прав?
   - Ну а как знакомиться на улице? Ведь полно неадекватов вокруг...
   Молчанка всё-таки получилась. От чего-то я передумал давить на неё правдой и выпытывать истину. Но интересно. "Неадекватов, говоришь, полно. Однако меня, почти не зная, не побоялась. И в вечернем парке, и в ночной обсерватории гулять не опасалась. А ведь на свидании до приставаний не далеко. А от приставаний до взятия силой ещё ближе... а может сама того хотела?".
   Она снова молчит. На меня смотрит. Но явно не боится. Это хорошо. И приставать к ней я не буду. Девочка сама дозреть должна. И хотя бы призрачным двояким намёком дать понять, что мне пора действовать. А по ней ничего не скажешь. Холодна. А мне нужна взаимность, а не приз победителю...
   А мы возле её дома в машине моей сидим. Курим.
   - Ну, я пошла?
   - Иди.
   - Ты меня отпускаешь?
   - Можешь в машине остаться. Хотя, в прошлый раз я это уже предлагал, а ты отказалась. Мне тебя деть больше некуда.
   - Некуда деть... Забавно звучит.
   Понятно, чего я жду. Но мы стоим около её дома, и если предложу поехать ко мне, то это уже приставание получится. А при таких раскладах, я приглашения к ней хочу. Приглашения жду. Взаимности. Сигнала "К бою!"...
   Кроткий поцелуй. Она уходит...
  
  ***
  
   Четвёртая встреча. Всё идёт неплохо. Но немного не по плану. Всё могло бы быть ещё лучше. Но она "немного не здесь". И ничто, ничего не предвещает...
   Четвёртая встреча...
   Последняя...
  
  
   ***
  
   Представьте себе такую картину.
   Вы просыпаетесь. Утро. Рассвет. До восхода ещё полчаса. По старой, въевшейся за долгие годы тренировок, привычке, проснувшись, глаза не открываете. Прислушиваетесь, не ходит ли кто по квартире. Хотя прекрасно понимаете, что ходить никто не может, коли единственный жилец сейчас лежит и прислушивается. Лежит, как обычно, на спине, хоть никогда на ней и не засыпает. Лежит и знает, что откроет глаза, и первое что увидит после потолка, это большой черно-белый портрет, висящий на стене. На том портрете девушка. Вид у нее усталый. Взгляд, словно вопрошающий: "Ну что тебе ещё надо?" И без того тонковатые губы её чуть сжаты.
   Очень странное фото. Живое.
   В тот вечер она такой не была...
   А на другой стене другая фотография. На ней она же, только в полный рост. Она стоит на пригорке, повернувшись в пол-оборота и поставив ногу за ногу. Справа от неё в кадр влез ствол старого дуба. За спиной - полуразрушившаяся готическая шапель.
   Сейчас вы откроете глаза и увидите первое фото. Невольно переведёте взгляд на второе и снова вернётесь к первому. Её глаза... Чарующие. Волнующие. Они бездонны...
   ...Нахлынут воспоминания. Ах, сколько раз Вы в них смотрелись и прямо таки тонули. Смотрелись, иногда переводя взгляд на губы и читая их интонации. Это было очень важно, потому что, будучи завороженным магнетизмом глаз, вы порой забывали только что услышанное. Мыслей не было. Только чувства...
   И вот теперь, снова встретившись с этими глазами, со взглядом, которого вроде как и не было, вы снова окунётесь в океан собственных чувств. В который уж раз захлебнётесь в них. Грустно станет и печально, но вам только этого и надо. Не правда ли, глупо страстно желать испортить себе настроение на весь день? А бояться, что наступит завтра и всё повторится, вовсе уж и не глупо...
  
  
   ***
  
   Надевши новое пальто, стою перед зеркалом. Ну как новое - один раз надёванное. Абсолютно ненужная мне деталь гардероба была куплена как раз для той встречи. В зеркале всё хорошо. Однако внешний осмотр изделия выявил наличие инородного тела. На левом лацкане длинный светло-русый женский волос. Это кто же на меня полинял? Ну, как кто? Конечно же, она. В тот день, а если точнее, то вечер, мы были на концерте известного юмориста. А в преддверии вечера, а точнее если, то на излёте дня - в парке. Я её специально туда потянул, зарядив в старенький "Зенит" профессиональный чёрно-белый "Кодак", чтобы фото на память сделать. Как в воду глядел! На память...
   Это был наш последний вечер...
   Волос крепко прилип. Странно, даже символично: волос прилип, а хозяйка отлипла. С трудом оторвав его от пальто, аккуратно растягиваю. Сантиметров тридцать с вершком будет. Тонкий. Шелковистый. На палец его накручиваю...
   ...Тогда я сделал пять её фотографий, и один раз она меня щёлкнула. Из шести кадров для печати пригодными получились только два. Первые. Лучшие. С ней. Портрет и в полный рост на фоне готической шапели...
   ...Раскручиваю. И куда его теперь девать? Не в коробочке же хранить, в самом-то деле...
   Выбрасываю в унитаз...
  
  
  
   ***
  
   Одиночество - великая вещь. Счастлив и всесилен тот, кто с ним в ладах. Кто ни к кому не привязан, тот неуязвим. И не могут быть счастливы те, кто считают себя одиночками, являясь просто одинокими. Если ты "реальный" одиночка, это вовсе не значит, что тебе никто не нужен. Нужен. Только не всегда и не везде. Есть в личном пространстве такие линии, которые не стоит пересекать даже самым близким. Только не путайте их с новомодным понятием "зона комфорта". Это разные понятия. Кроме того, линии единой зоны не образуют, а существуют разрозненно. В общем и целом, одиночество является субстанцией твёрдой, и от того хрупкой. И бывает так, что появляется "новый близкий". Он думает, что всё у вас пополам и всё ему можно. А ему нельзя! Он обижается и уходит. А если настырный уходить не хочет, то отторгается одиночеством, как вирус иммунитетом. В таком случае, одиночество - оберег от людей случайных. Оберег твёрдый.
   Но бывает иначе. Появляется другого типа "новый близкий". Видит линии и не пытается их переступить, и уходит. Одиночество - штука гордая. Обижается. Бежит вслед за уходящим и кричит: "Постой. Как же так? Ведь нельзя просто взять и уйти, не попытавшись вкусить запретного плода!". В таком случае - оберег хрупкий, независимо от твёрдости. Он ломается и покидает своего носителя. И превращается одиночка в одинокого. Ни уходящего остановить не может, ни осколки склеить. Получается, что самые одинокие люди те, кто потерял своё одиночество. Всё-таки, человеку нужен человек. Такой, для которого линии можно стереть и, не жалея, одиночество разбить. Только не стоит забывать, что люди уходят также легко и внезапно, как и появляются. А истинное одиночество возрождается годами...
  
  
   ***
  
   Приходилось ли вам испытывать чувство вины? Наверняка. А всегда ли при этом вы были в чём-либо повинны? Навряд ли. А задумывались ли вы о том, что испытывать чувство вины и чувствовать себя виноватым - это два разных состояния? А сможете ли толком объяснить, или хотя бы умственно сформулировать, чем отличается человек виновный от виноватого, а повинный от провинившегося? Нет, не сможете. Да и не надо. Хватит с вас и того, что вы побываете и тем и другим, и в разных состояниях, когда в вашей жизни появится "правильная" женщина, а вы к тому моменту не станете мной. А если и станете, то, может быть, будет только хуже. Начнет мучить совесть. Нет от неё ни лекарства, ни спасения. Лишь иногда удаётся отвлечься немного, примитивными желаниями и жизненной неурядицей, именуемой дурным словом "работа".
   На работе что? Утром хочется спать. Перед обедом хочется есть. После обеда снова хочется спать. К вечеру хочется и есть, и спать одновременно. И еще домой хочется. Очень. И рискну предположить, что не сам дом меня сильно манит, а путь к нему. Если настроение хорошее, что не часто бывает, то в машине можно порелаксировать. Любимая музыка, сигаретка, вечерние виды родного Петербурга. Хорошо... Но чаще бывает обратное. И не удивительно, что оно тоже манит. Уйти оттуда, где тебя всё бесит, и побеситься в другом месте и по другим поводам - вот кайф для настоящего эстета.
   Светофоров везде понатыкали, и почти на каждом стою. Пробки во внепробочное время. Какой-то мудак впереди еле тащится. А вот и другой мудень, сзади "шашкует". Сейчас развлекусь. Помешаю говнюку. "Ну что же ты, милый, мне гудишь и моргаешь? Езжай ровно, как все. Ах, да, тебе же всех нужнее. Ты торопишься. У тебя жена, наверное, рожает? Понимаю". Пропускаю. "Лети голубь, лети". Вылетает он вперёд и тормозит резко, учитель хренов. "Но это фокус для фраеров, милый. У меня уже учёная степень по данной дисциплине". И благодарен я ему за порцию хорошего настроения. "Спасибо, дорогой, развлёк". Точнее если, то отвлёк. Но дорожная ситуация стабилизируется, и вновь начинают одолевать грустные совестливые мысли...
   ...Каждый раз она смотрит мне в глаза и во взгляде её недоумение. Словно вопросы таятся немые. "Ну как можно быть таким странным, необычным, непонятным? Как можно не мечтать о чём-то обыкновенном, о чём мечтают все? Быть идейным, принципиальным, высокоморальным и ненавидеть иных, несогласных?".
   "Можно, дорогая моя. И даже нужно", - так бы я ответил ей.- "Я никогда не был в мейнстриме и сейчас гребу от него подальше. И тебя за собой отбуксировал бы, стоит тебе этого только захотеть...".
   Но она молчит. Видимо, не хочет. И мне кажется, что ждёт она от меня признаний каких-то, действий решительных. А сама холодна, как щука, и держится отстранённо слегка. Какие уж тут признания, если игра в одни ворота идёт... Как будто это только мне надо? Но чувствую себя без вины виноватым. Неужто так трудно дать человеку то, чего он хочет? Совесть гложет немного, ведь не трудно. Но принципы не позволяют. Мои слова и действия дороги, и направлять их в пустоту безответную я не собираюсь.
   А может это эгоизм, страх и жалость к себе?
  
   ***
  
   Истина, как известно, в вине. В вине за поступки или в красном полусладком - каждый решает сам. Я первую топил в последнем. Бутылкой "Лыхны", оставшейся от очередной, на этот раз несостоявшейся встречи с нею, понятное дело, дело не ограничилось. "Киндзмараули", "Апсны", и испанская дрянь какая-то, "прекрасно" дополнили картину. Не вразумляли, но опустошали. И истина, дрянь паршивая, как говно всплывала на поверхность.
   "И чего же ты, милый мой, нашёл в ней? Да не знаю даже... Зачем связался, если она "не в себе"? Так для души же... Романтик хренов, пострадать малость захотел? Ну, дык, муза! Вдохновляет!".
   Вдохновили, блин. Вино и муза. Некогда журналист, стал вечно пьяным и влюбленным (не совсем точное определение) поэтом. Вино потекло горным потоком, и вскоре все доступные полусладкие "реки Кавказа" были испиты. И изливались они наружу, на белые страницы и листочки в клеточку, чистейшей квинтэссенцией многочисленных состояний раненой души. После, участь Кавказа постигла Балканы, а затем и Крым. Рана затягивалась, и поэт умирал. А непревзойдённая Абхазия, литрами сухого "Чегем" и полусухого "Амра", выжимала из умирающего последние строки. И не знала, что точку в ЭТОЙ истории поставит монастырский чай, выращенный и собранный сёстрами на подворье Толгского монастыря...
  
   ***
   Последние числа ноября. Вечер. Моросит. Настроение... хм... мягко говоря, отсутствует. Днём гонял в Питер и встретил Антуана, а если по-простому, то Антошку Минакова, коллегу моего бывшего. Говорили сдержанно и культурно, однако, в словах его так и сквозили дерзость с издёвкой. Оказалось, что после моего ухода коллектив тряхнули, как следует, с целью пресечения попыток самоопределения и стремления к сепаратизму. И командора моего попытались "на характер" взять, да зубы обломали. Но уволили, и если верить слухам, то за покрывательство меня. Если действительно так, то плохо вышло. А Тошка, пенёк обоссанный - чмо по жизни и дешёвка по сути - его место занял, что тоже плохо: теперь весь коллектив будет под гнётом нездоровых начальственных амбиций, обусловленных полной неспособностью к данному виду деятельности. А что поделать, коли у него тоже есть начальство, и оно, как и любое другое, предпочитает иметь под собой людей управляемых, мягких или глупых, и жестоких, в силу своей слабости. Впрочем, хрен с ним, с коллективом-то. Они мне кто такие, вообще? Я бы даже сказал не "кто", а "что".
   Это Маша Зарецкая меня научила такому завершению разговора с человеками: просто спрашиваешь - "ты что такое?" - смотришь в глаза и отворачиваешься. Вроде и говном человека назвал, а вроде и нет. Элегантно, по-другому и не скажешь. Её мне особо жаль, даже больше, чем командора. Антуан, пидор гнойный, к ней давно конец подмасливал, но безуспешно. А теперь подопрёт её основательно, из мести, это без сомнений. Она же в разводе, с пацанёнком на руках, и если не прогнётся, он её выживет. А с работой нормальной ныне нелегко, и насколько я Машку знаю... Впрочем, лучше бы ей поддаться - это не слабостью будет, а поступком осуждению не подлежащим. Особо обидно, что в день моего увольнения она в отпуске была, и попрощаться не получилось. А так, она самый душевно близкий мне в конторе человек, и если её уволят, виноват в этом буду я...
  
   Да и километраж по городу намотал бесполезно. Теперь вот дома сижу. Пью. Мысли самые поганые. Мучает совесть. Хочется выговориться, а некому. Что делать? Я знаю, что делать.
  
   Звоню Анастасии Андреевне. Как её зовут на самом деле мне не ведомо, просто так в телефон записал. Она индивидуалка. Миловидная женщина, чуть за сорок, с приятной полнотой, ухватистыми сиськами и бархатистым, чуть хрипловатым голосом. Принимает у себя и на выезде работает, но только с постоянными клиентами. Когда-то, когда сбежал от своей самой длительной связи, я тоже был постоянным. Потом посещал её всё реже и реже. А теперь уж точно и не припомню, когда виделись в последний раз. Зато помню первый...
  
   У меня день рождения. Мне двадцать шесть. Все соберутся только вечером, а стоячок мучает уже с утра. Нашёл её на известном сайте. Позвонил. Приехал. Уютная квартирка на Оранжерейной. Она в халатике и, как выяснится позже, дорогом белье под ним. Предложила выпить. Я отказался. Она тоже не стала. Оговорив ценник - из "допов" взял только минет без резинки с окончанием в рот - сразу к делу. Она на край кроватки присела, руку протянула, пальчик в карман джинс моих запустила и к себе притянула. Ладошкой по ширинке гладит, губу покусывает. Ещё и не началось ничего, а у меня уж стоит, как памятник Ильичу. А она, стервоза, понимая мой нетерпёж, всё издевается: пуговку расстёгивает, ширинку, штанишки с меня стягивает, и всё так медленно-медленно. И вот он, этот долгожданный момент... ан нет. Она сама раздеваться начинает. Халатик скинула, сисечки мнёт, на меня смотрит. А я на неё. А "Ильич", освободившийся из джинсового плена, в потолок. Она с прелестями наигралась своими и говорит мне: "Расстегни...". Ещё чуть-чуть придвинувшись, я склоняюсь над ней, "Ильичом" уперевшись в шею, и торопливыми от возбуждения движениями, пытаюсь лифчик одной рукой расстегнуть. Не получается. Я злюсь. Она посмеивается, и расстёгивает сама (она же, в последующем, и научит меня этому незамысловатому мастерству). И вот тот самый великий момент. Плотно охватив губами головку, она сильно всасывает, и язычком по уздечке частыми движениями влево-вправо водит - ощущения настолько острые, что у меня аж ноги напряглись, и я чуть не присел. А она когтями мне в задницу как вцепится, так я ей навстречу дёрнулся и зубы почувствовал. Смех-смехом, а страх боли велик. Но Настя в своём деле мастер, и ситуацию сглаживает мгновенно. В общем, всё налаживается и проходит идеально. Она то за щеку возьмёт, то заглотит глубоко. Яички, то сожмёт, то оттянет вниз. Головой работает, меняя темп и глубину, но изо рта не выпускает и рукой не помогает, умничка. А главный фокус в том, что умеючи всё это делается долго, несмотря на остроту ощущений. Короче говоря - кончил. Она, как и договорено, глотает, причём всё до последней капли высасывая, пока у меня совсем не обмяк. А после всё стандартно: чайная пауза, милая болтовня, улыбки. Потом "классика" в двух позах, с ненавистной мне резинкой. А затем... ничего. Конечно, и третий раз планировалось и хотелось, но не смоглось...
  
   Но это было давно, а сейчас я слышу в трубке знакомый, но какой-то чужой голос: "Ну, привет... Да... Нет... А что у меня с голосом?.. Нет, не узнала... Какой Паша?.. Приезжай... Нет, не сейчас, часика через два... Жду...".
  
   Приезжаю. В дверях меня встречает она, только постаревшая. Вижу, что узнала, но улыбки нет.
  
   - Привет, ещё раз. Чего грустная такая?
  
   - Устала. Работы много.
  
   - Ну, так взбодрись, богатеешь ведь.
  
   Но ирония не прошла, и я продолжаю:
  
   - Зарабатываешь за час, почти как я за день в лучшие времена. А нынче я и вовсе небогат, по причине безработности, так что ограничимся "классикой".
  
   - Ну, проходи, раз пришёл, - вздыхает она. - Ложись...
  
   Вы когда-нибудь видели, как трахаются два унылых человека? Да? Нет? Ну и не надо - зрелище, должно быть, тоже унылое. Она не активная какая-то. Я вялый. У меня тоже. Но, худо-бедно, совместными усилиями приподняв и внедрив "агента", дело, вроде как, пошло. Долго шло. Медленно. Шло-шло, шло-шло, да упало, с агентом вместе. Силы иссякли.
  
   Бывало всякое, конечно - и неподъём, и отсутствие возможности финишировать (это, если выпить лишку, но вы об этом уже знаете) - но чтобы так... И я даже не знаю, что хуже: стыд перед ней или страх за своё здоровье подорванное, как физически, так и психически.
  
   - Ты, похоже, тоже устал, - без тени издёвки или сочувствия, говорит она. - Но не думай, что денег я по этой причине с тебя не возьму.
  
   - Ну что ты, что ты, - отвечаю я, как можно наигранней, чтобы скрыть разочарование своим конфузом. - Даже в мыслях не было.
  
   - Ещё как было. По глазам вижу.
  
   - Ну, было...
  
   А как же не быть, коли поступления денежных знаков не предвидится, и будущее в тумане? Проскочила такая мыслишка мимолётная, печальная.
  
   Настя (или как там её?) предлагает просто полежать, поговорить. И мы лежим. Я на спине, руки за головой сложив, а она на боку, гладит мне грудь, живот и кое-что пониже, но диалог как-то не вяжется. А время идёт, и стыдное чувство гложет всё сильнее. Назойливо тикают настенные часы. Хочется пить, выпить и уйти. Кажется, что она понимает это. Прижавшись всем телом, она долгим поцелуем присасывается к моей щеке, громко чмокает, и говорит:
  
   - Не переживай так, всё наладится. Ты только не пей от расстройства и не дрочи, а приходи ко мне, но только дождись, пока совсем невмоготу станет. А с меня бонус. Бесплатный...
  
   Она снова целует меня в щёку, только теперь коротко, и встаёт с кровати. Накидывает халатик и выправляет из-под него волосы. Я смотрю на приятные изгибы её тела, как и лицо, заметно быстро стареющего. Она красивая... была когда-то, а теперь и слова правильного не подобрать. Красота - явление абсолютное, постоянное и неизменное. Она либо есть, либо её нет. А как назвать то эмпирическое противоречие, возникающее, когда она ускользает, когда она ещё здесь, а вроде как это уже и не она вовсе? Не увеличивая объёма, всё ещё прекрасная фигура стремительно меняет пропорции и теряет плавность линий, не то чтобы округляется, но что-то вроде того; волосы становятся какими-то неживыми, соломенными, что-ли; а главное - кожа, не столь гладкая, как прежде, и к тому же бледнеющая (или сереющая?); да много ещё перемен проявилось в ней за последнее время, и все они необратимы. Молодость, как ни крути, штука бесценная, но понимание этого приходит только тогда, когда она машет ручкой на прощание и удаляется, поднимая столбы пыли, как стремительно уходящий в пески автомобиль. И теперь, глядя на туго перетянутую поясом талию, я вижу не только её старость, но и свою. А ведь у нас лет в пятнадцать разница, и становится очевидным, что моя эпоха увлечения женщинами постарше уже прошла...
  
  Письма с фронта
  
  
   - Ну, что скажешь? - спрашивает Фёдорыч.
  
   - А что я должен сказать?
  
   - Да, согласен.
  
   - Ха, Фёдорыч... Мы ж не в ЗАГСе...
  
   - Кстати, о ЗАГСе. Ты чего до сих пор не женат?
  
   - Второй такой, как Мила, не встретил...
  
   - В этом ты сам виноват, половой террорист.
  
   - Знаю. И надеюсь, что предателям прощения нет...
  
   - И генерал так считает. И я. А она простила, дура...
  
   "Знают, гады, как больно сделать. Знают, и делают. А я всё равно их люблю. Я им предан. А они всё бьют по больному да режут по живому, зная, что я и так ради них троих на всё пойду. Люди, они такие люди - что в армии, что на гражданке...".
  
   - Она сама тебе об этом сказала?
  
   - Хватит лирики. Да или нет?
  
   - Те же знаешь, Фёдорыч...
  
   - Тогда, сегодня в девятнадцать нуль-нуль подъезжай к "двадцатке". Тебя встретят.
  
   Фёдорыч козыряет двумя пальцами, на американский манер, разворачивается по-строевому, через левое плечо, и идёт к "Волге", чеканя шаг, как на плацу. Рисуется. Он всегда так делает, когда удовлетворён результатом своей работы. И по всему похоже, что он самый удовлетворённый человек, если и не в мире, то, по крайней мере, в нашем скромном генштабе...
  
   ...В назначенное время я там, где и должен быть. "Двадцатка" - это 20-ый авиаремонтный завод. Пристроен он к военному аэродрому "Пушкин", разумеется. Чинят здесь всё, что может летать. Вернее, не может. Но должно, поэтому и чинят. А если подумать, то как на аэродроме оказывается лётная техника, летать неспособная? Впрочем, я не авиатор и даже не техник. У меня выучка другая, позволяющая тридцатью двумя способами приземлить железную птицу.
  
   Гражданскому транспорту, понятно, хода на военный объект нет. Да мне и не надо, я за свою "Альфочку" не переживаю. Машина редкая и не новая - такие не угоняют и не "раздевают". Да и вредно для здоровья заниматься "рукоблудием" возле КПП режимного объекта.
  
   Проезжаем на территорию на утренней "Волге". За рулём всё тот же капитан-здоровяк. К тому же, он молчун: молча поприветствовал, молча довёз, молча приказал выметаться. Причём высадил, поганец, прямо возле самолёта, движки прогревающего, развернулся и уехал.
  
   ТУ-160. Красавец. Сверхзвуковой стратегический бомбардировщик-ракетоносец дальнего действия. Я его впервые вживую вижу. Впечатляет, больше и сказать нечего. А рядом, на травке, Фёдорыч сидит. Курит. Позёрствует опять - куртку лётную напялил, какая была у лётчиков Bf-109. И чего вырядился, спрашивается? Я к нему подхожу, а он мне жестом рядом присесть предлагает. Пачку "Ахтамара" армянского протягивает, а я в ответ головой мотаю. Бросал тогда. Сидим, чудом техники любуемся. Фёдорыч докурил, эффектным жестом бычок отшвырнул, и махнул летуну. Когда двигатели затихли, он беруши из ушей выколупал и говорит:
  
   - Ты в "Сочах" когда последний раз был?
  
   - Последний раз в "Сочах" я не был никогда. Ты же знаешь...
  
   - Знаю. Так, просто спросил. А я вот уже двадцать три года не был. А ты сейчас полетишь. Завидую.
  
   Помолчал и, протягивая бумажку, добавил:
  
   - По этому адресу найдёшь человека. Зовут Иваном. Он достанет всё, что ты посчитаешь нужным, и поможет перейти границу. Деньгами и машиной тоже обеспечит. Это всё.
  
   Фёдорыч смотрит на самолёт, а я на него. Мы оба знаем, что меня играют втёмную. Недоговаривают. И ему, должно быть, стыдно за это. В глаза не смотрит. А я, чтобы смягчить ситуацию, спрашиваю:
  
   - Товарищ подполковник...
  
   - Полковник, - перебивает он. - Теперь уже полковник.
  
   - Она, правда, меня простила?
  
   - Фотографию в кошельке носит. Старомодная. Да и не было у неё никого за все эти долгих четыре года. До тебя, кстати, тоже. Но это ты и сам знаешь...
  
   "Белый лебедь", как прозвали его лётчики, взял стремительный разбег, и с невероятной лёгкостью (так мне показалось) оторвавшись от земли, начал набирать высоту. Больше ни в самолёте, ни в полёте, меня ничего не интересовало. В голове горным эхо отдавались слова Фёдорыча: "Фотография... никого... четыре года...".
  
   А когда мы познакомились, ей было двадцать. На четыре меньше, чем мне. И я считал себя уже стареющим, коли начали нравиться девочки помоложе. А выглядела она, надо признаться, вполне себе школьницей. Но я рискнул, благо, что усилий особых прикладывать не пришлось, и вообще инициатором был не я.
  
   Я просто стоял и курил на мосту "восемнадцать яиц". А они подошли, встали рядом, и начали фотографироваться. Тогда только-только в массы пошли цифровые "мыльницы", и все места массового выгула начали активно переполняться любителями запечатлеть себя и выложить в какую-нибудь из социальных сетей, тоже только-только появлявшихся.
  
   Их было трое. Примерно одинакового возраста, веса и роста. Волосы у всех светлые, как мне нравится, пусть и крашенные. Одеты по-молодёжному - не леди, барышни и мадмуазели, что уж и говорить. Да и я был не гусар. Одет по-гражданке: кожанка, ремень с заклёпками, джинсы с натуральными потёртостями. Ну а что, не парадку же носить в свободное время? Фигурки у всех троих ничегошные, но глаз упал на ту, у которой сиськи были заметно меньше, чем у остальных. Странно, конечно, ведь мне всегда нравились побольше, но факт. А может всё дело в её забавных кудряшках и горящих глазах? Или всё проще, и я вцепился в неё только лишь потому, что она первой заговорила со мной?
  
   - Молодой человек, а вы не могли бы нас "щёлкнуть"?
  
   Я "щёлкнул", а она не угомонилась.
  
   - А может быть, и со мной сфотографируетесь?
  
   - Я чем-то так хорош? - попытался сыронизировать я, будучи без ума от себя.
  
   - Просто ты мне нравишься, - вдруг перейдя на "ты", ответила она.
  
   Это было смело. Мне такое нравится. И я ответил тем же. Оттесняя подружек, и не глядя, всучив одной из них фотик, я аккуратно прижал свою "симпатию" к перилам и, сделав голос пониже, прошептал на ушко:
  
   - Ты тоже ничего...
  
   Она чуть улыбнулась, а я с каменным лицом смотрел ей в глаза.
  
   - Давайте уже, позируйте, - сквозь лёгкий смешок, заявила одна из её спутниц. - А то мы сейчас уйдём.
  
   Я обернулся.
  
   - Фоткай, и можете быть свободны. Обе.
  
   И чтобы подкрепить свой приказ, приобнял новую знакомую, плотно прижимая к себе...
  
   Остаток дня мы провели вместе. Вдвоём. Не было ни приключений, ни романтики. Просто гуляли по городу, посидели в кафе, полюбовались необычайно спокойной невской водой с Английской набережной. Рассказывали о себе, болтали обо всём и ни о чём. Было хорошо. Весело. Она очень заразительно смеялась. И вообще, с ней я чувствовал себя легко и непринуждённо, как никогда и ни с кем.
  
   А когда мы прощались, стоя возле её парадной, она призналась:
  
   - Знаешь, а мой папа - генерал.
  
   - Это угроза? - поддал я сарказма, едва заслышав в её голосе нерешительность.
  
   - Это намёк...
  
   - Я человек военный, и намёков не понимаю. Будь генеральской дочкой - говори прямо, словно приказываешь.
  
   - Если прямо, то он может тебе помочь. И академию свою окончишь с отличием, и служить будешь в Питере, и карьера быстрая. Всё можно устроить.
  
   - Интересное предложение. А что взамен?
  
   - Просто пообещай, что позвонишь.
  
   - Дык, я и так позвоню. Не буду скрывать - хочется. И я сейчас не о телефонных звонках. Взрослая, понимать должна.
  
   - Я понимаю... - почти шёпотом произнесла она, стыдливо опуская глаза, вероятно, смущаясь алеющих щёчек.
  
   Мы стояли и молчали. Она, склонив голову, смотрела вниз, куда-то в область моих ботинок, а я тоже вниз, на отросшие неокрашенные корни её тёмно-русых волос. Большая разница в росте, мать её. А ведь мне всегда нравились высокие...
  
   Молчание надо было нарушить.
  
   - Люда. Не молчи. Я же вижу, что ты хочешь что-то сказать.
  
   - Мне не нравится моё имя. Зови меня Милой.
  
   - Хорошо, милая...
  
   - В смысле - Мила.
  
   - Милая Мила. Звучит очень мило...
  
   По-прежнему не поднимая глаз, она сказала:
  
   - Ты в кого-то влюблён?
  
   Я промолчал.
  
   - А почему так часто говоришь, что несчастлив?
  
   - Мила, скажи то, что хотела сказать ещё минуту назад.
  
   - Я хотела сказать, что не хочу, чтобы ты уходил...
  
   - А почему молчала?
  
   - Потому что ты не предпринял никаких попыток остаться...
  
   - Прости, но твой намёк на папу генерала показался мне не своевременным, и даже чрезмерным, будто ты купить меня хочешь. Да и знакомство с родителями, в первый день знакомства с их дочкой, в мои планы как-то не входило.
  
   - Родителей нет дома...
  
   Отступать было некуда. Незачем. Да и не хотелось...
  
  ЧАСТЬ 2
  
  
   ***
  
   Чтобы вы сделали, если бы знали свою судьбу? Не до конца, а лишь чуть-чуть вперёд. Да ничего! Попытаться, может быть, и попытались бы, конечно, да ничего толкового у вас бы не вышло. Вот и я ничего не сделал. Впрочем, я и знать не знал, что меня снова постигнет это дурацкое чувство влюблённости. Это чувство хуже, чем цунами. Оно непредсказуемо, и также неотвратимо, если началось. Не остановишь. Не убежишь. Оно смоет старое прошлое, и размашистыми штрихами нарисует новое. Нарисует, уродуя настоящее и, возможно, перечёркивая будущее.
   А началось все банально.
   Гипермаркет. Очередь на кассе. Передо мной она. На ни чем непримечательном лице минимум макияжа. Возраста примерно моего. Одета без изысков, но со вкусом. Глаза не то чтобы грустные, скорее потухшие. Видимо, что-то случилось. Или наоборот - ничего в жизни не происходит. Совсем. Причём уже давно. "А ведь она одинока", - думаю я. - "С такими глазами и покупками - точно одинока".
   Покупает она гель для душа и книжку "Мемуары гейши". А я всё думаю: это что ж за мода такая на писателей буржуазных? Пушкин с Лермонтовым, поди, так и остались неприятной навязанностью школьных дней. Не в моде нынче русская классика. Все русское не в тренде. И прогибаются под запад неокрепшие умы...
   Я жду, что она критическим взором окинет моё одиночество - бутылку "Саперави" и два мощных куска баранины. Окинула, конечно. И никаких эмоций, даже бровью не повела. Но на меня взглянула. Взгляд ни о чём. Холодный. Режущий. Видимо, никто ей не нужен. А может, трезвенница. Может, не хочет. Может, не может...
   Я догоняю её на выходе. Конечно же, внимательно изучив вид сзади, спрашиваю:
   - Вы можете мне помочь?
   - Может быть - да, может быть - нет. Смотря, что у вас стряслось.
   - Вы же внимательно изучили мои покупки?
   - Неужели вы хотите напоить даму вином?
   - Ни в коем случае. Хочу накормить мясом.
   - И только?
   - Нет, не только.
   - В чём же будет заключаться моя помощь?
   - У меня дома нет геля для душа. Поэтому сейчас вы пригласите меня к себе, где я помоюсь вашим...
   Потухшие, казалось, глаза загорелись. Значит, я был прав, и в её скучной жизни не хватало неожиданной встряски. Значит, я не ошибся с выбором средства для достижения цели и "наглый" подход опять себя оправдал. Один - ноль.
   Изучая, она смотрит мне в глаза. С вызовом: мол, наглость какая. Я же пытаюсь выразить недоумение: ну а что такого? Начавший было затягиваться неморгающий поединок, прерывает улыбка. Её улыбка, сменившаяся звонким заливистым смехом.
   - Нормальный такой подход, нестандартный, - она протягивает руку. - Лена. Лена Синицкая.
   - Бендер - Задунайский, - парирую я.
   Шутка не прошла. Второе предположение также оказалось верным: с нашей литературой она знакома плохо и фильмы старые явно не смотрит. Смех закончился. Улыбка ушла. Приходится исправляться:
   - Паша. Пал Егорыч Кржевицкий, - называюсь я выдуманным отчеством.
   - Ну что ж, Пал Егорыч, пойдём, - тон её становится жёстче - командный, бескомпромиссный. - Я рядом живу, вон в том доме, - коротким взмахом руки она указывает на многоэтажку по ту сторону Пулковского шоссе.
   - Поедем, - поправляю я. - Я Пабло не брошу.
   - Так мы будем втроём? - в её голосе вновь зазвучали игривые нотки.
   - И не мечтай. Машинка моя - "Ситроен Пикассо". Поэтому - Пабло. И бросаю я его только в двух случаях: он не может ехать или он не может проехать.
   В вечерний час выходного дня парковка, по обыкновению, плотно забита, и встал я довольно таки далеко от входа.
   - А впрочем, ты права. Пройтись всё же придётся...
   Мы молча, длинными зигзагами, пробираемся к дальнему краю парковки. Боковым зрением я замечаю, что она многократно посматривает то на меня, то себе под ноги. Верный признак нерешительности. Может, сказать чего хочет, может, терзается сомнениями, что-то обдумывая. Вообще, она кажется странной, двойственной натурой. Резкий командир сменяется смущённой девчонкой, а игривость полной апатией олигофрена. Такие люди сложны и непредсказуемы. Я, кажется, опять попал. Опять. Это просто рок какой-то. На сумасшедших так и тянет...
   Я жму кнопочку на брелоке. Пабло в ответ часто-часто моргает поворотниками и приветливо раскидывает уши-зеркала.
   - Какая интересная машина. Никогда такой не видела...
   - Садись. Внутри вообще обомлеешь.
   Села. И никакой реакции. Никакой. Опять. Я спрашиваю:
   - Неужели не возбуждает? Посмотри, какой руль необычный, компоновка приборов, стекло такое огромное...
   Лена потягивается, полусидя-полулёжа раскинувшись на сидении, специально настроенном мной на релакс.
   - Меня другое возбуждает... - полушёпотом протягивает она, расстёгивая пальто и закидывая ногу на ногу.
   Вот те раз, в тихом омуте. Неужто на нимфоманку попал? Тогда понятно, на какой почве у неё сдвиг. Уже проще.
   - Я надеюсь, это не предвкушение секса в авто...
   - Это мясо с кровью! И красное вино, по подбородку стекающее на грудь...
   Ухмылка. Ухмылка на левую сторону. В психологии это что-то значит. Только вот что? Я забыл. А может, ничего не значит. Многие законы, в том числе психологические, на поехавших умом не распространяются. Просто хочет девочка, чтобы я мяса пожарил. А потом её. Просто голодна. Во всех смыслах. А я тут в дедушку Фрейда играю!
   О том, что моя роль подчинённая, что я всего лишь совершил подход, а по-настоящему снимает меня она, я не думаю...
  
  
   ***
  
   Дом её большой. Высокий. Новостройка, этажей так двадцать с вершком. С парковкой во дворе туго. Но, худо-бедно, нашёл я, где приткнуться. Зато парадная чистая. Светлая. Долго едем в лифте. Лифт хороший. Зеркальный. Не зассанный и не заплёванный. Я цитирую пришедшую на ум шутку известного сатирика:
   - И в их туалетах не пахнет лифтами...
   Она усмехается:
   - Я тоже люблю Задорнова. Да всё на концерт никак не попасть...
   Это просто дежа-вю какое-то. Вспоминаются строки собственного сочинения: "Или это я сошёл с ума, или это ты меня с него свела...". Я тоже несколько лет не мог достать билетов на хорошие места, а когда достал, то пригласил Катю. Это был наш последний вечер - первое ноября. И вот теперь опять: женщина, Задорнов...
   Вероятно, я как-то изменился в лице. Лена, стоя чуть позади, пристально разглядывает моё отражение в зеркальных дверях. Лифт останавливается. Двери открываются. Пятнадцатый этаж. Выходим.
   - Что-то не так? - удивлённо изогнув брови, спрашивает Синицкая.
   - Да не. Нормально всё. Просто, мне вдруг показалось, что жизнь пошла на второй круг...
   Она явно ничего не поняла. Ну и пусть. Позже объясню. А может, и нет.
   Однушка - студия. Прихожая маленькая, тесная. Бросаем сумки на пол. Я, как джентльмен, ухаживаю за ней. Помогаю снять пальто. И не зная, вешает она его на плечики или на крючок, глупо стою и держу его в руках. Она, по-прежнему стоя ко мне спиной, нагибается и расстёгивает молнии на сапогах. Спинку держит ровно, не горбится. В столь стеснённых условиях поза с прогибом воспринимается весьма и весьма. Глупенькая, не знает ещё, что я её просчитал и таким поведением меня не проймёшь. Извернувшись, вешаю её пальто на крючок. Снимаю своё и вешаю сверху. Лена молчит и, обернувшись, смотрит на меня.
   Не дожидаясь приглашения, прохожу в комнату. Она же кухня. Она же спальня. Осматриваюсь, говорю:
   - Лен, захвати мой пакетик.
   Она мешкает. Шуршит чем-то в прихожей. Елозит там чего-то.
   - Сам возьми. Я в душ.
   Дверь в ванную глухо захлопнулась. Щёлкнул замок. Закрылась, значит...
   - Чего ж ты прячешься, а Лен? Я бы за тобой ещё поухаживал, спинку потёр...
   - Сковорода в шкафчике у холодильника, на нижней полке. Жарь уже, ухажёр...
   Она захихикала. "Сучка", - по-доброму думаю я, - "мясо-то, я пожарю, а вот на счет тебя ещё не подумаю".
   Проводимая на кухне ревизия напоминает серию из "Каменской". Там, у киллерши, на кухне была одна ложка, одна чашка, одна тарелка и т.д. Здесь, у Лены, всё то же самое. Ей, интересно, тоже этого достаточно? Зато сковородка хорошая - чугунина с рифлёным днищем. Для мяса - самое что надо. С остальным также туго, как с посудой. Соль нашёл. Сахар. Приправ и специй - никаких. Баранина без зиры, без кинзы... да уж, я так не привык...
   Когда мясо с одной стороны уже подрумянилось, она выходит. В длинном махровом халате, голова полотенцем обёрнута. Раскрасневшаяся. Распаренная. Я отмечаю, что девочка не стеснительная. Даже наоборот. Вот так вот сразу, при незнакомце... И несвоевременно вспоминаю, что забыл запихать вино в морозилку: минут за 30-40 оно успело бы охладиться до рекомендованных 16-18 градусов. А может быть и больше, как раз, как я люблю. Ну и пусть. Коли уж мясо не мясо, то и тёплое сойдет.
   - Ну что ты на меня так смотришь? - спрашивает она, снова стреляя глазами, то в меня, то в стол.
   - Думаю. Как же ты живёшь с одной вилкой, кастрюлей?..
   - А мне достаточно.
   - То есть, я буду кушать руками со сковороды и пить из горла?
   - Ну, я думаю, тебе не привыкать, с горла-то? А кормить я тебя буду. Своей вилкой, со своей тарелки. Как маленького...
   Взгляд её останавливается где-то на моих губах. "Не только нимфоманка, но ещё и извращаться любит", - думаю я. И тут же представляю, как она подносит кружку к губам (бокалов-то нету!), и вино стекает вниз по подбородку. Тёмно-рубиновая жидкость, капля за каплей, падает на белый халат. Пятно разрастается. А она, словно это стало для неё неожиданностью, резко одёргивается, с силой ставит кружку на стол. Слегка изогнувшись, быстро расстёгивает халат, и я вижу её грудь с набухшими торчащими сосками...
   Оборвав буйство фантазии, спрашиваю:
   - Чего ж так высоко забралась? Видов из окна всё равно никаких. Можно было и пониже квартиру купить. А вдруг пожар? Пожарники, того и гляди, до тебя не доберутся...
   - Значит, судьба такая... А квартира не моя. Я её снимаю. Дом новый, мебель, ремонт, телевизор. А ценник гуманный. Вот и весь секрет.
   Да. Видимо, я тупею: о таком простом варианте и не подумал. Ну да ладно. Интереснее другое - она верит в судьбу. Или просто так ляпнула? Я тоже верю. По крайней мере, верю в то, что верю. И Катя тоже говорила, что верит. Однако с ней мы по-разному трактовали одни и те же судьбоносные события нашей жизни...
   - Послушай, Лен. А штопор-то у тебя есть?
   - Зачем? У меня теперь есть мужчина, и я надеюсь, он с бутылкой справиться сумеет.
   - Отвёртка?
   - Вот смешной! Откуда у девушки отвёртка?
   Я начинаю входить в раж. Вариант с отбиванием горлышка откладываю на крайний случай.
   - Ну, хоть что-нибудь длинное и твёрдое у тебя есть?
   - А у тебя? - язвительной подколкой отвечает Лена.
   - Есть. Но в горлышко не влезет, - парирую я, уловив её пошлые интонации, и выждав секундно-театральную паузу, мечтательно добавляю. - Только если в твоё...
   Глаза в глаза. Вызов принят. Лишних слов не требуется.
   Порывшись в недрах шкафа, Лена извлекает на свет божий карандаш. Чешский "Кохинор". Новый, не точеный. С мягким грифелем 2В.
   Протолкнуть пробку карандашом не получается. Прилагаемых усилий не хватает. Торец чертёжного инструмента глубоко впивается в ладонь. И всё глубже. Всё больнее. Лена веселится моему неожиданному решению колотить по карандашу её толстой и тяжёлой кружкой. Трель легких ударов, несколько посильнее, и пробка, приятно чпокнув, проскакивает внутрь.
   - А знаешь, - говорит она. - Раз уж всё так романтично начинается, то я тоже буду пить из горла.
   - Ну, давай, начинай, - отвечаю я, протягивая ей бутылку.
   Заметно, что рука её подрагивает. Крепко присосавшись к бутылке, она пьёт маленькими глоточками, закрыв глаза и слегка поморщиваясь. "Ну а чего ж ты ожидала, милая? Оно же сухое...".
   Возвращает бутылку мне.
   - Кислое... - в голосе скользит напускное недовольство, больше похожее на жалобу.
   - Подсластить?
   Кивает в ответ. Пододвинувшись поближе вместе с высоким стулом и опираясь рукой на стол-стойку, я наклоняюсь к ней. Прицеливался в губы, но она прикрывает глаза и незамедлительно получает поцелуй в лоб. Злая шутка. Разочаровывающая. Насмешливая. Но что делать? Игра продолжается...
   Мясо поспело. Вывалив оба куска на единственную тарелку, я всучиваю ей единственную вилку. Сам вооружаюсь ножом.
   - Ты втыкаешь - я режу. Кусочек тебе, второй мне. Корми, как обещала...
   И нарочно отрезаю кусок для её рта явно не по размеру. Она не теряется. Откусывает небольшой горячий кусочек, дует на оставшийся, и протягивает его мне:
   - Только не обожгись, маленький...
   Не обжигаюсь, конечно. Запиваю двумя большими глотками "Саперави" и снова протягиваю бутыль ей. Пьёт так же, как и прежде: медленно и морщась. Увидев, что взор её теряет всякую осмысленность, я понимаю, что пьянеет она быстро. Вероятно, мысль о её трезвенном образе жизни, постигшая меня ещё в магазине, опять угодила в цель.
   Зачем я вообще всё это затеял? Может быть, чтобы отвлечься и забыть Катю. Может, чисто инстинктивно, как охотничий пёс, сделал стойку на дичь. Даже не знаю...
   - Скажи мне, Паша Кржевицкий, а чем ты занимаешься?
   - А что именно тебя интересует? Чем я занимаюсь хорошо, чем часто или чем с удовольствием?
   - Ну, вот так, по порядку и отвечай.
   - Хорошо стреляю. Часто. С удовольствием. Метко и быстро.
   - Скорострел, что ли?
   Улыбка раскрепощённая и без капли ехидства. Алкоголь ей явно на пользу. Поединок переходит на поле сарказма. Замечательно. Здесь я чувствую своё превосходство. Но и девочка с розовеющими щёчками, очевидно, не промах. Ну что ж, дам ей шанс на мнимый захват лидерства.
   - Бывает... Но ты не думай о секундах с высока... - "смущённо" отвечаю я, и сворачиваю с пошлой тропинки. - А вообще, часто приходится работать. С остальным проблемы.
   - А кем работаешь?
   - Важно не кем, а с кем. С идиотами. А их в нашей стране с запасом припасено, - никакого желания рассказывать ей о причинах безработности у меня нет. - Давай не будем о грустном. Лучше о проблемах.
   - То есть проблемы тебя веселят?
   - Не то чтобы веселят, скорее, открывают новые горизонты творчества.
   - И что же ты творишь? Чудеса?
   - Ну, если исцеление раненой души можно назвать чудом, то да - чудеса. Я пишу стихи. В свободное от идиотов время, разумеется.
   В этот момент, пожалуй, я вижу самое искреннее и восторженное удивление в своей жизни. Её брови, взметнувшись вверх, застывают в причудливом изгибе. Глубокие зелёные глаза сверкают подобно огромному изумруду в перстне моей бабушки. И всё это пролетает за какие-то мгновения и растворяется в её словах:
   - Я впервые вижу живого поэта...
   - Можно подумать, что мёртвого видела... - и, пытаясь сгладить бородатую шутку, решаю похвастаться, то есть соврать. - Между прочим, я уже отмечен как подающий большие надежды.
   И многозначительно поднимаю палец вверх.
   - Хвастунишка.
   - Ну а что? Если мужик не хвастается, он становится импотентом.
   - А ты это для профилактики делаешь, или уже лечишься?
   - Лечусь. И хочу заметить, довольно таки успешно.
   Не сводя с меня глаз, буквально на ощупь, Лена берёт со стола бутылку. Сделав небольшой глоток, протягивает её мне, и спрашивает:
   - А можешь что-нибудь сходу сочинить, прямо сейчас?
   - Что-нибудь - не хочу. Ты мне тему задай.
   - Про мои глаза...
   "Пьяные у тебя глаза, и много в них эмоций, и ещё больше противоречий", - думаю я, и выдаю ранее написанные строки о глазах совсем другой девушки:
   А сколько раз я смотрелся
   В синеву бездонную глаз?
   Об этом я снова и снова
   Пытаюсь писать рассказ...
   - Вообще-то, глаза у меня зелёные, - с недоверием, будто вскрыв подлог, замечает она.
   Никогда ещё Штирлиц не был так близок к провалу...
   - Прости. Не рассмотрел...
   - Ну так смотри...
   Синицкая, немелодично скрипя стулом, медленно придвигается ко мне. Но ожидание подвоха с поцелуем, такого же, как я провернул с ней, не оправдывается. Едва касаясь её губ, я шепчу:
   - А что, если я целуюсь с закрытыми глазами?
   - Ага, с широко закрытыми...
   ...И потом, многие поцелуи спустя, я со всей ответственностью буду готов заявить, что ни каждому в жизни посчастливиться прикоснуться к столь чувственным губам, какие у Лены Синицкой. Её поцелуи так же наполнены чистой и заботливой нежностью, как глаза восторженным удивлением. И отчего-то я уверен, что дважды в одной жизни такого не испытать...
   Но чтобы нежность не перешла в страсть, а игра продолжалась по сценарию, лобзания надо прервать, и снова, еле-еле касаясь её губ, я с придыханием нашёптываю:
   - Зелёные... Рубины... Море тайги... - и после драматической паузы добавляю. - Как плесень в сыре...
   Не отрываясь от процесса, она впечатывает мне мягкую, игривую, но звучную пощёчину. И, вторя мне, замечает:
   - Плесень в сыре - голубая.
   Взяв её за руку, "прилипшую" к моей щеке, я трусь о ладошку щетиной и, чуть отстранившись, уже в полголоса говорю:
   - В сырах ты разбираешься также плохо, как и в вине. Разная она бывает - плесень. Завтра же начнём обучение. Книжка твоя, кстати, мне тоже не нравится. Будем Лермонтова читать. И стихи писать.
   - Мясо стынет, мечтатель. А я голодна...
   ...Мясо съели. Вино допили. Становиться победителем в первой же партии я не собираюсь, и окончательно свожу её в ничью:
   - Мне пора.
   - Ты же напрашивался ко мне в душ... с гелем...
   - Не к тебе, а в твой. И, если честно, то я мылом пользуюсь.
   Лена молчит. Смотрит. Что-то в ней изменилось, и трудно сказать, что именно. О человеке под градусом вообще сложно сказать что-то определённое. О девушке - тем более. Но первые сомнения, что роль она играла не свою, закрались. И были они не лишены оснований: и горделивая осанка ушла, и взгляд погас. Так бывает, что человек в один момент словно бы ломается, теряет вектор цели и не знает, что делать дальше. Кто-то мгновенно меняется - начинает нести чушь и совершать глупости. Другие наоборот - замолкают, выглядят подавленными и опустошёнными.
   Лена из вторых. И мне жаль её. Не покидает чувство вины. Вины за выбранную линию поведения. За навязанную игру, правила которой она приняла и, не смотря на все старания, проиграла (чёрт, ведь даже моя попытка устроить ничью - провалилась!). За сомнения в том, кто кого снимает (ну конечно же я её!). И вот теперь ухожу...
   Ухожу, не думая о том, что уход мужчины, в подобной ситуации, может быть неправильно понят. Ухожу, плюя на её чувства и переживания. А что делать, если чувствуешь, что влюбляешься в очередную нестандартную натуру, исследование которой непременно затянет? Если влюбляешься в одну, любя другую? Если не можешь изменить себе и своим правилам, и затрудняешься с изменой любимой?
   Ухожу, не сказав больше ни слова.
   Ухожу, чтобы вернуться завтра утром.
   Но я и сам ещё этого не знаю...
  
  ***
  
   Утром, как только начали продавать алкоголь, в том же гипермаркете, где вчера повстречал Синицкую, я затариваюсь необходимым. Беру французские "Каберне Совиньон" и "Мерло", и абхазский "Чегем". Сыры с голубой и зелёной плесенью, и любимый "Сулугуни". Бокалы. Штопор. Ну и конечно мясо. Для разнообразия выбрал конину. Она жестковата, но если отбить (наверное, придется кулаком, не покупать же молоток, в самом-то деле) и в "Каберне" замариновать, то вполне съедобна.
   В полдвенадцатого я снова выхожу из зеркального лифта на пятнадцатом этаже. Звоню в знакомую дверь. Звонок не советский какой-то, противный, напоминает трель взбесившегося экзотического воробья. Шагов за дверью я не слышу, но чужой взгляд на себе ощущаю чисто физически. Мизансцена затягивается, и долго так продолжаться не может.
   - Открывай, Лен. Я же знаю, что ты там.
   Замок дважды щёлкает. Дверь отворяется медленно-медленно, будто выдуваемая сквозняком. Я вхожу. Лена стоит посреди крохотной прихожей, повернувшись ко входу спиной.
   - Откуда тебе знать...
   - Я чувствую. Мы же с тобой одно целое. Если было бы иначе, я бы не вернулся...
   И шагаю к ней, намереваясь обнять за плечи. Но не успеваю. Лена оборачивается. Я вижу её чуть опухшие, покрасневшие глаза.
   - Ты плакала... почему?
   - Потому что сволочь ты, Кржевицкий. Чувствует он, видите ли. А вчера ты ничего не чувствовал, а? Когда уходил?
   - Кроме возбуждения - ничего. Но нельзя же было, вот так вот сразу, в первый же вечер. Нет, можно конечно, но ты меня больше никогда не увидела бы...
   - Брезгливый? Много чести, рожу твою снова лицезреть!
   - Много, Лен. Много. Познакомимся поближе, тогда поймешь почему...
   Близкое знакомство не заставляет себя долго ждать. Не застланная кровать в углу спальни, по совместительству являвшейся кухней и гостиной, готова без жалостливого скрипа принять двух страдальцев, ищущих правду и понимание. Но она остаётся без работы. Для Лены, крепко обнятой чуть ниже талии, прекрасной точкой опоры служит тоненькая стенка-перегородка крохотной прихожей. Впрочем, её толщины вполне хватает, чтобы с достоинством выдержать несколько минут, наполненных упругими толчками и колебаниями неизмеримой магнитуды...
   ...Вольготно раскинувшись в кресле, я смотрю в экран выключенного телевизора. Лена, всё в том же полураспахнутом халатике, примостившись рядом, на широком пухлом и мягком подлокотнике, с лёгкой долей насмешки говорит:
   - Ты, кажется, обещал мне понимание чести...
   - Неужели ты ещё не поняла... - делая вид, что не замечаю иронии и, положив руку на её обнаженное бедро, протягиваю я. - Если бы с моей стороны не было чувств, то всё случилось бы ещё вчера. И сегодня я бы не вернулся. Если бы ты была холодна, то не плакала бы утром, а может, и дверь не открыла. Только чувства. Только вспыхнувшие сразу. И никакого расчёта...
   Потеснив и прижав меня, Синицкая соскальзывает с подлокотника в глубину кресла. Халат бесцеремонно задирается, явив миру исчезновение трусиков, и нежная мягкая рука гладит щетинистую щёку, не забывая проводить пальцем по небольшому изогнутому шраму.
   - Да всё я поняла, - шепчет Лена, переводя взгляд со шрама на губы и обратно. Затем, взглянув в глаза, добавляет. - Как только звонок раздался, так сразу и поняла...
   Поглаживания сменяются поцелуями. Влажные, горячие, они покрывают моё лицо и шею. Кажется, что перевозбуждённая Синицкая понимает всё чуточку не так. Не так как было, а так, как ей хочется.
   - Э-э-э-э... чуть помедленнее кони, чуть помедленнее... Я же не за этим приехал. Вернее, не только за этим. После винной дегустации и литературных чтений, "играй гормон" будет куда как дольше и нежнее...
  
  ...
  
   - Вот смотри, - говорю я, наполняя первый бокал. - Это "Каберне Совиньон". До недавнего времени самый популярный в мире технический сорт винограда. Цвет насыщенный, тёмный, чуть фиолетовый. Возьми бокал. Покрути, посмотри на свет. Теперь втяни аромат. Чем пахнет?
   - Виноградом пахнет...
   - Ну, в общем, правильно. Ладно. Тогда пробуй на вкус. Что скажешь?
   - Кислое.
   - Это само собой. Оно сухое, как и вчерашнее. Ещё что?
   - Насыщенное... терпкое...
   - Правильно. Поэтому вино из этого сорта считается мужским. Привкус чёрной смородины чувствуешь?
   - Не-а...
   - Странно, но я тоже. А он есть...
   Проведя краткий экскурс по плесневелым сырам, я открываю вторую бутылку.
   - Это "Мерло". Последние лет 20-30, его растят больше, чем "Каберне". Кстати, во Франции, а точнее в Бордо, как и во всем остальном мире, чаще делают ассамбляж этих сортов, чем используют их по отдельности.
   - Что, прости, делают?
   - Ассамбляж. Смешивают, короче. Пробуй. Заметь, что цвет у него рубиновый. Ну что?
   - Пожиже оно. И на вкус, и на цвет. Более лёгкое, что ли... значит оно, должно быть, женское?
   - Умница девочка. На лету схватываешь. А конкретнее можешь сказать что-нибудь?
   Лена задумывается. Я же поспешаю отрезать пару кусочков "Сулугуни".
   - Ты не торопись. На вот, зажуй. И маленькими глоточками, маленькими. И про аромат не забывай...
   Раздухарившись, Синицкая таки осушает бокал. Я подливаю ещё. А заодно и себе накапываю: смотреть, как пьют другие, да ещё подстрекать к этому и при том сидеть всухомятку - выше моих сил.
   - Не-то-ро-пись, - по слогам говорю я. - И сыром вкус отбивай перед очередным глотком. Ну, что? Запах, вкус, послевкусие?
   - А знаешь, есть в аромате что-то вишнёвое. А во вкусе... во вкусе... не знаю что, но что-то знакомое. Ну а послевкусие какое-то конфетное, непонятное.
   - Ну, отлично! Можно сказать - в десятку. Действительно, многие находят в нем вишню, кто-то сливу, другие ещё чёрте что. А конфетки, точнее будет - карамель, это от выдержки в бочке такое...
   Я снова замечаю её пьянеющий туманный взор. В этот момент передо мной мелькает гениальная мысль. Гениальная своей мерзостью. Захотелось проверить, сколько ей надо выпить до потери контроля над собой, и позволит ли она себе дойти до такого состояния. Но столь азартную мысль я решаю завернуть.
   - А знаешь, все эти плесневелые сыры довольно таки отвратительны. Ты мне ещё вот этого отрежь, - она тычет пальцем в "Сулугуни". - И налей ещё "Мерло".
   - Ишь ты, вошла во вкус, моя французская девушка.
   - Твоя? - в её голосе мелькнули сомнительно-укоризненные нотки.
   - Ну а чья же ещё? - попытаюсь сыграть удивление я.
   Но Лена не реагирует. Никак. Лишь спрашивает:
   - Ну, так нальёшь или нет?
   - Не торопись. Впереди ещё Лермонтов и абхазская вариация на тему бордоского ассамбляжа...
   И так, допивая принесённое мной и доедая всё, что нашлось в холодильнике у неё, мы сидим до раннего зимнего вечера, абсолютно забыв про конину. Я громлю критикой иностранную литературу, львиную долю ответственности перекладывая на переводчиков. Они, мол, не творцы. Они, если уместно так выразиться, оперируют фактами, и их текст больше похож на пересказ или пародию. В то время как оригинал выстрадан автором и соткан из мыслей и чувств, жизненного опыта и принесённых им разочарований. Хотя, какой уж там опыт? Что вообще могут знать о жизни Мураками и Фаулз, никогда в мороз, на рынке, стоя на картонке, не примерявшие джинсы?
   И, приводя в пример, по косточкам разбираю нашу классику. Апофеозом критического разгрома становится "Герой нашего времени". "Вот Лермонтов - человечище!", - кричу я, размахивая томиком издательства "Детская литература" за 72-ой год. - "К двадцати семи годам уже отлюбил, на Кавказе повоевал, с первой дуэли живым ушёл, в жизни успел разочароваться и на второй дуэли погибнуть. Вот это жизнь!".
   После этого мой энтузиазм идёт на спад. Себя становится жалко. "Я-то, я, чего к двадцати восьми повидал, чего добился???".
   За всеми этими пространственно-философскими рассусоливаниями я даже и не замечаю, что за окном уже стемнело. И что все три бутылки опустели, и мы беспрестанно, вхолостую, смакуем французскую плесень - я тоже не замечаю. И не придаю значения тому, что Лена, вопреки ожиданиям, не так уж и пьяна. Лишь ловлю себя на мысли, что она, смотрящая на меня по-собачьи верными и преданными глазами, нравится мне всё больше и больше. Значит, это всё-таки была не просто мимолетная страсть. Значит, не зря подход я совершил. А может, просто выпил лишнего и теперь себя накручиваю?
   Лена обрывает поток моих страдальческих мыслей довольно неожиданной просьбой:
   - Хватит о писателях. Расскажи мне лучше о ней.
   - О ком?
   - О той, которая была до меня.
   - Ты про секс или о чувствах?
   - О чувствах. Про "остальное" я знать не хочу.
   - Некоторые знания лишние, и многие люди о них жалеют, - критично и наставительно замечаю я.
   - Я. Хочу. Знать, - непреклонно отвечает Лена.
   "Вот глупая женщина", - думаю я. - "Ну зачем тебе это надо? Зачем? Разбередишь мне душу сейчас - обоим хуже будет. Я бы сам хотел забыть об этом. Нет. Вру. Не хочу забывать. Хочу не вспоминать, но всё равно вспоминаю. Каждый день хоть что-нибудь. Но поделиться этим с кем-то - это как пережить заново. Это уже слишком".
   - Ты уверена?
   - Как и в том, что завтра увижу тебя снова.
   Да уж... теперь даже я почти уверен в обратном. Но она свой выбор сделала. Женский. Неправильный.
   Не хочется, конечно, но о Кате приходится рассказать. О мимолётном чувстве к Жанне - умолчать...
  
   ***
   Я устаю от столь длинного монолога и болтовни за день вообще. Лена не сводит с меня взгляда и внимательно слушает, упёршись подбородком в ладонь и удивлённо улыбаясь.
   - Да это просто история любви какая-то. А по тебе и не скажешь, что ты такой влюбчивый.
   - Чего это вдруг? Я что, по уши деревянный?
   - Я не об этом. Просто образ у тебя такой. Щетина, шрам, взгляд опасный. Джинсы ковбойские и засученные рукава чёрного свитера, прям по-эсэсовски. Такой парень должен был прогнуть её в первый же вечер.
   - Ты ведь уже по себе знаешь, что я так не поступаю.
   - А если бы она сама предложила?
   - А на этот случай я побрился, - и, указав пальцем в потолок, значительно добавляю. - Везде.
   Шутка примитивна, но зато правдива. Шутка прошла. Лена смеётся заливисто и звонко. Искренне, как всегда. Раскрасневшись и прослезившись от смеха, она спрашивает:
   - И чем же, всё-таки, она тебя зацепила?
   - Понятия не имею. Наверное, холодной сдержанностью.
   - Признайся - ты её не захотел?!
   - Нет...
   Самодовольная улыбка Синицкой озаряет кухню-гостиную. Улыбка человека уверенного в собственном превосходстве. Первая её улыбка, которая меня не радует.
   - А когда это было?
   - Да недавно.
   - И всё это время ты живёшь с мыслями только о ней?
   - Ну, не только. Да и не с мыслями, а с воспоминаниями и стихами. Она говорила, что я так круто всякие истории рассказываю, что мне книжку написать надо. Она и сама бы хотела, но мысли её мимолетны, и сформулировать их в письменном виде она не может. А у меня получится. Обязательно. И я впервые взялся за написание прозы. Но она ушла. Ушла муза - так бывает. И кроме глупых, незрелых, лирических строчек ничего более не выходит....
   - А ты напиши всё то, что рассказал сегодня мне. Напиши. Неплохая повесть получится. Ты и вправду интересно рассказываешь.
   Я мотаю головой. Отчего-то не хочу признаться, что всё это уже записано. Что поэма в прозе начала писаться по ходу развития событий, в ожидании кульминации, а может, тьфу-тьфу, трагической развязки. Замысел был глобальный: реальная история и ни грамма вымысла. Но проза вышла самая, что ни на есть прозаическая...
   - А прочитай мне что-нибудь из своих стихов.
   - Чукча - писатель. Я их не запоминал никогда, да и вообще уже не пишу... - снова соврал я.
   - Тогда напиши. Ещё раз. Прямо сейчас. Для меня.
   - Хорошо. Давай так: найди мне бумагу, что-нибудь пишущее и кипяток организуй. Я там чай принёс, из той самой поездки привезённый...
  
  
   ***
  
   Это круто. Круто говорить правду, какой бы гадкой она ни была. Но, правда - вещь не для всех. Все хотят её знать. Но про других. Про себя не хотят. Уж больно неприятно от неё попахивает зачастую. Мало кто готов смириться с тем, во что вляпался, и от чего теперь не отмыться. Но других-то за это судить приятно. И ставить себя выше других, заявляя, что всё у тебя отлично, тоже приятно. А себе признаться в обратном - страшно. И другим говорить правду страшно. Не поймут в силу вышеописанного. Да ещё и обидеться могут. Обижать людей - плохо. Очень плохо. И поэтому тоже, правда - не для всех. Посвящать в таинства правдивые можно и нужно людей близких или, по крайней мере, небезразличных. Как было у Константина Симонова: "Знай - никто его не убьёт, если ты его не убьёшь". Так и здесь. Если ты не скажешь правду - никто её не скажет. Обязательно говорите правду близким и недалёким. Первые оценят, вторые - не поймут (зато вы себя потешите).
   Вот я говорю правду. Правда, не всем. С большинством я вообще почти не разговариваю. А с мудаками совсем. Тем более о правде. Ещё чего! Вы, кстати, задумывались о том, что слово "мудак" не имеет достойной альтернативы в женском роде?
   И вот теперь я сижу на кухне съёмной квартиры. Снимаю её не я, да это и не важно. На плите греется чайник, за окном валит снег. На столе ручка и несколько листов бумаги. Я пишу стих. Лирический. О любви.
   Дописав очередное четверостишие, говорю:
  
   - Лен, вот послушай, что получается:
  
   Ну а сейчас, с тобой мы в разных городах,
   Но одинаковые в небе видим звезды.
   Одно и тоже в одиночку пьём вино,
   О том жалея, что быть рядом мы не можем.
  
   - Здорово, конечно, только мы с тобой рядом, на одной кухне, звёзд не видно и пить мы будем чай. Непонятно, чем ты вообще вдохновлён...
   Упрёк звучит шутливо. Лена улыбается. Смотрит, то на меня, то на кривые строки. Я молчу. Её глаза предательски блестят. Вероятно, в стихах она ждала признания. Она замечательная, добрая, милая, чуткая. Я счастлив, что встретил её. И мне невыносимо больно за то, что придётся сказать ей правду и уйти навсегда. Это я уже решил точно.
   - Чаем я вдохновлён. Кроме воспоминаний, это единственное что останется от этой осени. И писать стихи я могу только из-за любимой женщины. Стихи для неё. И про неё. И ты к ним не имеешь никакого отношения...
  
  
  ЧАСТЬ 3
  
  
  ***
  
  
   Декабрь выдался бесснежным. Точнее говоря, снег выпал и сразу растаял. Это разочаровывает, но не удивляет: уже много предшествующих лет этот месяц был именно таким. Все привыкли. Но случись вдруг мощный снегопад, люди всё так же бродили бы унылыми приведениями.
   В Питере и его окрестностях свинцовое небо давит как нигде. Несмотря на то, что на ночь глядя вроде как распогодилось и сквозь высокую мутную дымку кое-где даже проглядывают далёкие синие звезды, атмосфера остаётся прежней. Питерской. Что непременно накладывает отпечаток на настроение. Хмурые, усталые, озадаченные лица. Везде. И моё - тоже не исключение.
   В этот пятничный вечер я выхожу из магазина. Пакет со скромными покупками врезается в руку и шелестит на лёгком, но пробирающем до костей, северном ветерке. В небе стрекочет "ночной охотник": десять штук МИ-28Н, уже полгода как базируются на Пушкинском аэродроме и регулярно, по вечерам, кружат возле него. Интересно увидеть винтокрылую машину в полёте, а не на земле, но кроме ярких огней в небе ничего не разглядеть. Опустив глаза, я бреду к машине, оставленной довольно таки далеко. Так и брёл бы, смотря на носки своих жёлтых ботинок, но внимание привлекает удивительно приятный женский голос. И я принимаюсь разглядывать со спины его обладательницу.
   По фигуре и голосу, да и по манере одеваться, оцениваю её лет на тридцать пять. Не высокая, не низкая. С ярко выраженной талией, удачно подчёркнутой изящным тёмным пальто с поясом. Волосы прикрыты платком. Каблучки высоких сапог цокают гулко, но не звонко. А рядом с ней идёт мужчина. Плотноватый. Одет в милитари, и с глупым рюкзачком за плечами - такие ещё обычно носят нож-складешок в кармане брюк. Рядом с ней он смотрится неуместно.
   Мы идём довольно медленно, но я быстрее. И когда догоняю их, почти поравнявшись, отчётливо разбираю слова, гонимые прочь стылым ветром:
   - Ты очень хороший человек. Ты мне очень помог.
   Её спутник промолчал, лишь пожав плечами.
   - Я серьёзно, искренне. Так поступил бы не каждый. У тебя семья есть? Дети?
   - Нет...
   Его голос тусклый, хрипловатый, наполненный печалью, но не тоской. Не подавленный безысходностью. Скорее, это голос человека смирившегося с обречённостью.
   - Почему? - несколько нетактично спрашивает она.
   Он не отвечает, только снова пожимает плечами. Она спрашивает что-то ещё, но я, уже обогнав их, не могу расслышать.
   Плюхнувшись в свой "Ситроен", и страстно желая погреться, мотор не завожу, только включаю зажигание, чтобы открыть окно. Открыл. Смотря на эту необычную пару, остановившуюся метрах в пятнадцати от меня, закуриваю. При выключенной печке, дым отказывается покидать салон, а врывающийся холодный поток завихряет сизые клубы. Глаза режет. Глаза слезятся. А я всё смотрю. Мне жаль этого незнакомого мужичка: такой возраст и полное одиночество. Это уже навсегда. А она хороша: лицом мне нравится даже больше, чем фигурой. У неё-то семья наверняка есть - такие бабы не пропадают. По крайней мере, не должны. Ну а я, похоже, так и загнусь в гордом одиночестве, как и этот мужичок. В самом деле: он хороший человек, да и я не мудак. А что толку? Кому хороший нужен? Нет, может и нужен кому-то, только я таких не встречал. Он, кажись, тоже. Как говорил Штирлиц: "Нам умирать не страшно - мы одинокие стареющие мужчины". Но как же не хочется, Господи. Как же не хочется. Но всё к тому идёт...
   К тому же подводит и она. Сказав что-то, очевидно ванильное, она гладит его по плечу. Кивнув, он что-то отвечает. И они расходятся. Она твёрдой уверенной походкой. Он плетётся, на какую-то секунду задержавшись, почти остановившись, под ближайшим фонарём. Он плетётся в никуда. Такой же походкой шатаюсь по вечерним улицам и я, потеряв только-только обретённый смысл существования...
  
  
   ***
  
   Зима. Тоска. Вообще, я зиму люблю. Только снежную, холодную, а не эту жижу на дорогах и жёлтые сугробы вокруг. Да и сугробы-то, смех один. Вот раньше... Хотя, что раньше? Раньше и ностальгия была лучше, а теперь меланхолия сплошная, мелкая до гнусности. Жаль, что я в депрессию не впадаю никогда, а то бы хоть таблеток каких выписали. Короче говоря, пью.
   Винишко - единственное, что держит меня на плаву, заменяя тоску грустью и унынием. Это два самых нормальных для меня состояния, составляющих основу стабильности моей жизни. Пью по две бутылки за вечер, иногда по три за день. Можно и больше, но деньги считать надо. Бильярд снова пришлось забросить, как и несколько лет назад, - в моём состоянии больше чем на проигрыш рассчитывать не приходится. Денег от сдаваемой квартиры хватает только на оплату коммуналки, еду и бензин, прожигаемый почём зря - покатушки мои пусты и бесцельны, но хоть как-то отвлекают в часы трезвости. Хобби моё зимой не активно, и всё чаще посещают опасения, как бы не пришлось распродавать снаряжение. Начальничек бывший подсуетился, видимо, и в некогда конкурирующие фирмы устроится никак не удаётся. Везде один ответ - мы Вам перезвоним. А больше я делать ничего не умею, кроме как писать. Благо, есть финансовые резервы - на них и пью. Но они тают, как апрельский снег, и это начинает угнетать.
  
   Правда, знаю я человека, который мне поможет. Не деньгами. Советом.
   В одно трезвое утро, я отправляюсь в ближайший магазин. Давно уже сюда не захаживал, привыкнув к супер- и гипермаркетам, а ничего не изменилось. Всё те же продавщицы, ассортимент без видимых изменений и, кажется, даже покупатели те же, словно и не уходили отсюда. Но даже этот бред не кажется странным: Родина наша вечна и очереди в ней тоже.
   Закупив самых дорогих деликатесов и большую бутылку "Финляндии", я иду к своему соседу, старому еврею Исааку Соломоновичу Розенштейну. Добродушный старик с крючковатым носом и вечной полуулыбкой, сильно морщинившей его дряблые щёки, нетипичный представитель своей нации. Всю жизнь он честно трудился, и богатства, соответственно, не нажил. От бегства на историческую родину воздержался, в отличие от двоих сыновей. Контактов с общиной не имел и, после смерти жены, тёти Розы, жил один. Жил на свою скромную трудовую пенсию, и я, не подумав и приперевшись со своими изысками, почувствовал себя неловко.
   Дядя Изя, почему-то мы в детстве называли его именно так, не раз учил нас, пацанов, жизненным премудростям. Естественно, в разном возрасте и премудрости были разными. Так, в раннем школьном возрасте, мы узнали, что дёргать девчонок за косички всё-таки можно. И даже нужно. Хорошего они, по малолетству, не оценят, а дурные мальчишеские выходки запомнят, и в будущем это можно будет использовать. Как именно использовать, он не сказал, но мы в те годы о будущем и не задумывались. Нам оно казалось далёким и почти не существующим. Когда мы подросли, и ныкаясь по кустам безостановочно дымили, он учил нас курить красиво - большими, глубокими затяжками, выдыхая дым тонкой струйкой или носом. Говорил, что если делать и то и другое одновременно, получится вообще кошерно, и девочки будут смотреть на нас с восхищением. А когда мы оканчивали школу, он долго и обстоятельно рассказывал о правильном выборе жизненного пути.
   - Вы поймите, ребята, - говорил он. - Главное - это найти своё место в жизни. И жизнь трудовая - не исключение. Важно заниматься тем, что нравится, чего хочется, и что хорошо получается. А не тем, что модно и престижно, и не тем, на что толкают родители. И загвоздка лишь одна: в вашем возрасте, вы принимаете желаемое за действительное. И большинство ошибётся в выборе правильного пути, и мало кто сможет что-либо переменить.
  
   И долго он ещё наставлял нас на путь истинный, при этом, то и дело, подозрительно поглядывая на меня. Будто знал, что я точно ошибусь, и именно я сумею выплыть из подхватившего меня течения на правый берег бытия. Но мы слушали его невнимательно. Можно сказать, лишь из уважения к старому сенсею. Мы, семнадцатилетние пацаны, и без того всё знали, и видели далёкие горизонты светлого будущего, теперь уже не казавшегося нам заоблачно недостижимым.
   Я ошибался. Я сумел. И всё равно, по своему природному "везению", остался ни с чем. И, памятуя об извечной еврейской мудрости, впервые решил поговорить с дядей Изей по душам.
   - Такая вот история, дядя Изя, - печально протягиваю я, заканчивая рассказ, и разливая по четвёртой. - Дальше что, я пока не знаю...
   - Тебя, значит, ушли... - размышляет дядя Изя, и не понятно, вопрос это или утверждение. - В общем-то, оно, конечно, и правильно. Охламон ты, Паша, охламон.
   - Чего это я охламон?
   - Да по жизни такой. Чего хочешь, то и творишь. Хотя, с другой стороны, творят творцы.
   - А твари вытворяют, - пытаюсь сыронизировать я.
   Шутка вышла несмешная. Умная. Дядя Изя криво ухмыляется.
   - Да ты не унывай, творец. Ты же что-то там писал, рассказ или повесть. Вот и растяни. Глядишь, романчик худенький да получится. Если для души пишешь, а не для денег - это уже искусство. В конце концов, удачно продать своё творение - это тоже искусство. А там уж, может, и окончательно в писатели подашься. Или продашься. Это уж как пойдет.
   - Я и сейчас пишу, по вечерам. Темы, правда, другие. Жесть и цинизм. Да и вообще, музы не хватает...
   - Женщина, значит. Значит, всё-таки любовь... - задумчиво произносит Исаак Соломонович и, глубоко вздохнув, добавляет. - Это замечательно. Ты счастливчик, Паша.
   - Да уж, повезло, так повезло...
   - Нет, Паш, ты не понимаешь. Такая любовь, о которой есть что написать-рассказать, бывает только раз. Раз. Да и то не у каждого.
   - Ненастоящая какая-то любовь получается. Неправильная. Нездоровая. Я всегда думал, что если она не взаимна, то это и не она вовсе. Это ж не к макаронам любовь, к человеку...
   - Если любовь твоя не нужна никому, будь эгоистом. Ведь она делает тебя сильнее. Пользуйся этим.
   - Да уж попользовался. Садится батарейка, похоже...
   Соломоныч смотрит на меня, как на слабака. Взгляд его - острое презрение с привкусом жалости. Так смотрят на поваленного на землю противника, которого не собираются добивать, потому что он уже разбит и подавлен, и никакой угрозы не представляет.
   Дядя Изя разливает остатки "Финляндии" и, неуверенно нагнувшись, ставит на пол пустую бутылку. Та, также неуклюже покачнувшись, с глухим звуком опрокидывается и катится куда-то в сторону окна. Крепко сжав в могучем кулаке крупную, ребристую, старую стопку, он молчит и давит меня испытующим взглядом. Затем говорит:
   - Появится в твоей жизни баба необычная, и всё изменится. Может быть не в лучшую сторону, конечно. Но ты, главное, на простушек не засматривайся. Не для тебя они. Скучны. Приземлят. А какая-нибудь дурочка с мозгами набекрень - это просто кладезь для писателя.
   Я, отвыкший от крепких напитков, только лишь киваю. Говорить не хочется. Да, собственно, сказать-то и нечего. Соломоныч продолжает:
   - Ты вот ещё что, Павлентий. Ты с редакцией "Царскосёлки" свяжись, тебя ещё должны помнить. Главный редактор сменился. Может, там и обоснуешься.
   Я снова качаю головой.
   - Пойду я, дядя Изя. Подумаю. Просплюсь. Может, и в самом деле всё просто решается...
  
   ***
  
   Кто знает, как закончилась бы эта зима. Медленная, вялая, душная. И закончилась ли бы вообще, ведь я, урод моральный, дурак, советам старого еврея не последовал. Торгаш из меня никакущий, да к тому же я перфекционист: из восьми прозаических произведений ни одно не считаю законченным, идеальным и достойным всеобщего представления. Да и не денег ради рождались они в страшных мыслительных муках. А для души, ради искусства, которое не продаётся. А вернутся в редакцию "Царскоселки", совесть не позволила. И гордость. Если ушёл - значит, навсегда. Тем более, что ушёл я, потому что не нашёл в себе сил творить по указке, бездумно, бездушно. Не нашёл тогда, не найду и сейчас. Так и сосал бы до весны лапу, что твой ведмедь, если бы не случай. Не сказать, что счастливый, но всё же.
  
   ***
  
   Позднее утро тридцать первого декабря. Всё в том же мохнатом верблюжачем свитере, надухмяненный "Эгоистом", я сижу в той самой кофейне в центре, что так популярна у всякого рода писак, художников и музыкантов. Я давно здесь не был, и за это время что-то переменилось. Не смотря на день и время, уж больно много молодежи внутри. В кофе они, конечно же, не разбираются - заказывают глиссе, горячий шоколад, латте. И это при том, что здесь подают эспрессо и ристретто из эфиопской арабики. В десертах не разбираются тоже - чизкейки, тирамису... Модные понты. Безвкусица. А у меня на тарелочке Наполеон. Уж не скажу, что он идеален и восхитителен, но это вкус детства - тортик имени Бонапарта, как никто и нигде готовила моя бабушка. Но это было давно. Очень давно. Очень. В прошлом веке.
   Я сижу и просаживаю деньги. И сажаю сердце. Заканчивается четвертая чашка. И курю много - это, кажется, единственное неполиткорректное заведение в городе, где есть курящий зал. Выдохшись, как поэт, читаю стихи чужие. Читаю-перечитываю, стараясь заучить. Это для памяти полезно, да и учить могу только утром или в начале дня - к вечеру мозги засираются и настроение совсем не то.
   Кофе дорогой. Денег не жалею. Деньги ещё есть, в отличие от новогоднего настроения. Да и чего их жалеть, если праздника не будет и подарков покупать некому?
   Книга захлопывается глухо. Гулко. Я всегда закрываю её резко ради этого приятного звука. Но сейчас, погружённый в пучину заучиваний чувственности, сделал это от неожиданности. Только что я сидел один, и вот, бесшумно появившись из другого угла зала, из-за столика у единственного окна, рядом оказывается она.
  
   Тёмные, почти чёрные волосы, чёлка, в сером старомодном платье с открытыми плечами, девушка спрашивает:
   - Что вы читаете?
   Голос бархатистый, мягкий, чуть хрипловатый. Если бы вчера мы с дядей Изей выпили бутылки три, я решил бы, что у меня белая горячка. А так, похоже, просто схожу с ума. Сдвиг по фазе. Отклонение от реальности на фоне буйного помешательства, на почве нездорового увлечения поэзией.
   - Вот... - мямлю я, демонстрируя ей обложку тяжёлой семисот страничной книги.
   Незнакомка чуть улыбается. Аккуратно, аристократично - одними лишь уголками губ.
   - О-о-о-у... - протягивает она. - Поэзия. Женская лирика.
   - А что вас так удивляет?
   - Удивляет выбор. Курите в глубокий затяг. В книгу смотрите с прищуром. Весь такой серьёзный, а тут вдруг, стихи про любовь несчастную, страдания женские...
   - Ну а что мне страдания мужские? Я и сам был влюблён когда-то. И взаимно, и безответно. И я бросал, и меня. Весь комплекс мужских переживаний мне знаком.
   - Это сомнений не вызывает. Но почему стихи?
   - Для "подумать" есть проза. А поэзия - это от и для души. Да и женские слова для данной тематики подходят куда как больше мужских, которыми хорошо думать и констатировать факты.
   Она улыбается снова. Также. И, пододвинувшись ближе, добавляет:
   - Меня, кстати, Аня зовут.
   "Ну конечно! Это просто сон", - думаю я. - "Для реальности это было бы слишком шикарно".
   Мы незаметно переходим на "ты".
   - Ущипни меня, Аня.
   - А что такое? Тебя, вероятно, смущает мой профиль?
   Ещё бы не смущал. Нос с горбинкой, тонкая шея. Профиль, чего уж там и говорить, прямо таки чеканный. Копия просто...
   Ущипнула.
   - Ты очень похожа на...
   Она не даёт мне договорить, оборвав на полуслове.
   - Да. Я знаю, и тоже иногда пишу стихи. За что её и ненавижу.
   - А я ненавижу всех.
   - И её? - она указывает на книгу, вероятно, подразумевая автора.
   - Мёртвых ни любить, ни ненавидеть нельзя...
   - Я бы не была в этом так уверена...
   - Двадцать секунд назад, пока ты меня не ущипнула, я тоже был во многом не уверен. А теперь точно знаю, что ты жива, а я не сплю.
   - Уже начинает смеркаться. Ты задумчив, а я молчу...
   - Говоришь о ненависти, а сама так удачно её строки к моим словам подбираешь. Значит, всё-таки, почитываешь?
   - Это моего сочинения, вообще-то...
   Она гордо поднимает подбородок, словно намеренно демонстрируя своё сходство. А я думаю: "Врёшь, милая. Врёшь. Глупо и нагло. Только зачем?"
   А вслух говорю другое:
   - А я тоже в стихах упражняюсь. Даже странно: первого ноября этого года увлечённо рассказывал одной барышне о своём непонимании поэтов и их творений, а теперь вот сам кропаю по три штуки в день...
   - Бросила?
   - Вроде того...
   - А я бы не бросила.
   - Польщён. Но не уверен.
   Она пожимает оголёнными плечами. Мол, думай, как хочешь, а я всё сказала.
   Подумать мне действительно есть о чём. Мечты сбываются одна за другой: хотел жизненного виража - получи! Да ещё какой - творческая личность, поэтесса. Даже знакомство сама затеяла. Раньше обо всём этом можно было только мечтать, а тут всё и сразу. Привалило, так привалило. Лишь бы теперь от счастья не разорвало...
   Повисло молчание. Она протягивает мне визитку. Я читаю: "Анна А (сокращение фамилии, псевдоним?), главный редактор (чего?), телефон"
   Изучив карточку, я театрально веду бровью и спрашиваю:
   - И что всё это значит?
   - В девушке должна быть загадка...
   - Загадка, но не ребус. И вообще, мне эти ваши девчачьи недоговорки не нравятся.
   - Да не в визитке дело. Я хотела избежать стандартного "Аня - Паша - очень приятно".
   "Вот это поворот. Она уже имя моё знает! Откуда?"
   Она улыбается. Видимо, никакой театральности от меня уже не требуется, и всё само отражается на искаженном от удивления лице.
   - Не понял я чего-то...
   - Да не парься так. Ты когда в газете нашей работал, я внештатником была. Мы у главреда виделись пару раз, но ты меня не запомнил, видимо.
   Я наморщил память. А ведь, в самом деле, заходила несколько раз, бесцеремонно вклиниваясь в нашу аудиенцию, темноволосая девчонка. Волосы в конский хвост собраны, макияжа ноль, маникюра столько же, одета во всё чёрное. Короче говоря - безликая. Я, понятное дело, стойку на неё не сделал, поэтому и забыл за ненадобностью. А сейчас она изменилась сильно. Не узнал.
   - Ах, вон оно что... Карьера в гору, смотрю?
   - Не карьера. Бизнес. У меня свой проект. Я основатель, главный редактор, основной поставщик материалов, веб-дизайнер. Всё - я.
   - И?
   - Мне нужна твоя помощь.
   - Почему именно моя?
   - Нравишься.
   - Это сильный аргумент, весомый. И что ты мне предлагаешь? Равноценное партнёрство и прибыль пополам?
   - Для начала, я предлагаю тебе наполнить исторический раздел эксклюзивным авторским материалом.
   - А для продолжения?
   - А продолжение будет в новом проекте. Но сначала надо довести до ума этот. Может, заодно, и книжку по истории Царского Села выпустим.
   - Заманчиво, как свидание с продолжением, - говорю я, и с вызовом смотрю ей в глаза.
   Она вызов принимает:
   - Не обещаю продолжения сотрудничества, но от продолжения свидания не отказываюсь.
   - Я тоже согласен и полностью поддерживаю твоё решение...
   ... Остаток дня, вечер и новогоднюю ночь мы проводим вместе. Ничего необычного не происходит. Обычная ночь с обычной девчонкой, за экстраординарной внешностью которой я ничего особого разглядеть не могу.
   А было ли что разглядывать?
  
  ***
  
   Два месяца я продуктивно работаю. Совсем в домоседа превратился, по пятнадцать часов в день просиживая за компьютером. Даже потребление вина сократилось до одной бутылки в неделю - половина в субботу, другая - в воскресенье. Ужас какой...
   Запахло весной. В начале марта началась финальная оттепель. А уже седьмого числа всё испортилось. Не погода, нет. Настроение и, казалось, наладившееся бытие. Вплотную приблизилось восьмое марта - не только женский день, но и Катин день рожденья. Не поздравить её я не мог. В конце января, во время угара очередного творческого порыва, я придумал, куда деть стихи, в рождении которых она повинна. Перелопатив кучу кривых строк набросанных на бумажных обрывках, я выбрал три лучших произведения и, схватив их в охапку, запрыгнул в последний вагон уходящего конкурса "Поэт года". Конечно, питал иллюзии стать если не победителем, то хотя бы лауреатом литературной премии и получить приглашение в Москву, в Дом Правительства, на церемонию вручения. Конечно, мечты оказались тщетны. Не смотря на это, я до последнего надеялся получить авторский экземпляр альманаха до восьмого числа. Маленькая радость такая. Эгоистичная.
   А седьмого числа вера в лучшее окончательно загнулась, и осенённый идеей оригинального и неповторимого подарка, я совсем расстроился. Праздник уже здесь, а подарок, бюрократы поганые, всё отправить никак не могут. Ну что тут поделаешь?
   Восьмого дня поздравил на словах, обещая припереться с цветами и подарком, как только последний будет у меня. Я знал, что во встрече по такому поводу она уж точно не откажет...
   Она не отказала. Мы встретились через месяц, девятого апреля. На прежнем месте. Как всегда.
   Я стою, прислонившись к машине, и греюсь в первых тёплых лучах нежного солнца ранней весны. Мыслей нет. Никаких. Волнения и ожидаемого наплыва чувств - тоже. Просто греюсь и, прищурившись, смотрю в никуда. И тут за спиной раздаётся голос, холодный, с едва узнаваемой интонацией:
   - Привет.
   Согласно плану действий, я должен был повыпендриваться, нагоняя бодрость и веселье, сказав: "Бон суар, как говорят на юге Франции в Ницце и Марселе". Но браваду и гусарство как ветром сдуло.
   - Привет, - отвечаю я затухающим, вмиг засипевшим голосом.
   И тишина. Нечего сказать. Мы стали более чужими друг другу, чем были при первой встрече. С любой другой барышней я бы замялся окончательно, но не с ней.
   - Что у тебя нового? - спрашиваю первое пришедшее на ум.
   - Да всего понемногу...
   - А у меня телефон новый. Теперь как у всех - без кнопок. Ублюдочно, конечно, быть как все, зато я теперь модный.
   Лёгкая ироничная улыбка касается её губ.
   - Приложение "ВК" поставил?
   - Не-а. Зачем? Писем мне никто не пишет, а просто так просиживать - есть места и поинтереснее.
   - Ну да... А навигацию с пробками?
   - Нет. Зачем? Мне проще постоять, чем кругаля выписывать.
   И снова молчание. Непонимание. Всё как прежде.
   Значит, пришло время вручения цветов.
   - Вот, - говорю я, вытащив букет с заднего сидения машины.
   А про себя, тем временем, бубню строки Ахматовой: "Для того в них тайный скрыт огонь, кто, беря цветы из рук не смелых, тронет тёплую ладонь...".
   Она не трогает. А я продолжаю:
   - Вроде как это тюльпаны.
   - Да.
   - Они тебе нравятся?
   - Нравятся. Мне вообще все цветы нравятся.
   - А я долго в магазине топтался, думал, решался, боялся ошибиться. А оно вона как. Всё проще оказывается. Меня, собственно, цвет привлек и обёртка. Главное, думаю, чтоб не фантик целлофановый.
   - Да, целлофан - это совсем уж прошлый век. А бумага в стиле старой иностранной газеты - это оригинально.
   - А жёлтые тюльпаны - вестники разлуки.
   - Почему?
   Я удивлён этим вопросом, и мне даже кажется, что в нём проскочили тревожные нотки.
   - Песня такая была. Неужели не слышала?
   - Не-а. А кто пел?
   - Да я уж и не помню...
   Здорового диалога не получается. Верный признак того, что пора сворачиваться. Я снова лезу в машину.
   - А вот это тот самый подарок. Здесь мои стихи. Про меня, про тебя. Три штуки всего, но по оглавлению найдёшь. И да, книжку я подписывать не стал. Надеюсь, что ты и так не забудешь от кого она...
   - Я не забуду...
   Звучит обнадёживающе. И я ей верю. Но лишь оттого, что верить во что-то хорошее надо. А верить, и уж тем более доверять тем, кто от тебя отвернулся однажды - нельзя. Романтик я, дурак.
  
   Прощаемся мы также буднично: пока-пока, в щёчку - чмок, и расходимся. Вопреки всем прошлым прощаниям, я даже нахожу в себе силы не посмотреть ей в след. Просто прыгаю в тачку, и еду в магазин за хлебом. И вином.
  
   ***
  
   Очередное распитие, с двукратным превышением субботней и воскресной норм вместе взятых, навевает на меня гениальную, впрочем, как и все остальные, мысль: мне не нужна любовь. Влюблённость - вот главная радость жизни. Моей. Когда влюблён, от бытовухи не мутит, все люди - братья, хочется улыбаться, и даже солнце светит ярче. Это ли не счастье?
   Счастье. Но такое недолговечное. А когда барышню оприходуешь, тут и счастью конец. Дальше крутись, как хочешь. Как умеешь. Как получится. Или выкручивайся и потеряйся в новых поисках.
   А если не оприходуешь вовремя, то она сама потеряется, что, собственно, и произошло. Я ждал, пока она созреет, а она перезрела. Так бывает...
   Подводя итоги трёх последних кварталов, можно смело и с сожалением констатировать тот факт, что больше всех пострадала Синицкая. За правду пострадала. Из-за меня. Лена. Леночка...
   Это повод себя ненавидеть.
   А можно переложить ответственность на несвоевременность. Просто двое встретились не в том месте и не в то время. Но несвоевременность - лишь причина. А виновник кто? Правильно - Катя. Она тоже не в то время вызвала меня в свою жизнь. У меня было одиночество, у неё - искания. Нашла, блин. А пострадала Синицкая.
   Вот бы мне теперь перед Ленкой извиниться... Да только как? И нужно ли это ей? Если нет, если ненавидит она меня, то буду выглядеть глупо, неожиданно к ней заявившись. Впрочем, чего мечтать-то? У меня на это смелости не хватит. Вот если бы мы встретились случайно...
  
  
   ***
  
   Ещё через месяц, вечером девятого мая, мы с Анной А (таинственная А оказалась оригинальным псевдонимом, выдуманным после смены имиджа, выявившего сходство с великой поэтессой) мы едем в Кронштадт, на салют посмотреть, и отплясывающих на сцене приглашённых звёзд эстрады. Но, потолкавшись в толпе и внимательно разглядев Харатьяна, взывающего не вешать нос, Анна предлагает удалиться туда, где потише. В этом мы с ней схожи, в этом у нас взаимность: мы одинаково сильно не любим людей.
   Уединившись в дальнем углу Якорной площади, мы говорим о деле.
   - Ну что, Паш, основной этап проекта завершён, я так понимаю?
   - Это тебе решать, мать-основательница. А я свою задачу выполнил.
   - Значит, завершён. Куда развиваться в дальнейшем, покажет время. А сейчас, мне так думается, самое время приступить ко второму проекту. Ты готов?
   - Смотря чем заниматься будем. У меня принципы, знаешь ли. Да и поисписался я что-то. Перерывчик нужен.
   - Между первой и второй, перерывчик сам знаешь. Недельки две, я думаю, хватит. А до принципов твоих я докапываться не стану. Да, значит да. А на нет и суда нет. Но ты мне нужен. Больше положиться не на кого.
   - Не надо давить на жалость и совесть. Не люблю. Но, может, планами поделишься?
   - Да, поделюсь. Будем делать новости. Делать - в смысле создавать. Сами устраиваем происшествие, сами же о нём пишем, как очевидцы или инвестигейторы.
   - Создавать события - это сильно. Но ты прикидывала, сколько надо человек для этого? Тебе положиться не на кого, мне некого подтянуть на помощь. А если на двоих соображать, то в сутках должно быть часов по сто, как минимум.
   - Боишься? Ну, скажи: да, Аня, я боюсь.
   - Да, Аня, в отличие от тебя, я тщеславием и амбициями не страдаю. Ну, в самом-то деле, кража помидоров на рынке - это не событие. Участившиеся случаи перехода на красный - тоже. И хуй нарисованный на здании администрации - не новость. А как пару эпизодов посерьёзнее раскрутим, нас тут же господа в погонах за жопу возьмут. Тебе это может и в кайф, а мне как-то не очень, знаешь ли.
   - Боишься? - улыбаясь, спрашивает она и, подступив вплотную, суёт руку в левый задний карман моих джинсов. - А что же ты не сопротивляешься, если не любишь, когда тебя за задницу трогают?
   Не придумав ироничного ответа, я молчу. Высокая, но чуть ниже ростом, она слегка приподнимается на цыпочки и, едва касаясь губами, чмокает меня в уголок левого глаза. А затем, опускаясь, и проведя язычком по щетинистой щеке, слегка прикусывает столь же небритый подбородок. Она всегда так делает во время наших встреч. Странная...
   Странная, но дело своё бабское знает.
   - Ты можешь на меня рассчитывать. Но я не сказал "да"...
   - Но ты не сказал "нет"...
   - Но я не могу сказать "нет" единственному человеку, который связывает меня с этим миром.
   Она не успевает ничего ответить. Голос из мощных колонок начинает поздравлять всех с праздником Великой Победы. После пары коротких, но ёмких патриотичных фраз, тот же голос призывает всех присутствующих поднять глаза к мирному небу.
   Грянул орудийный залп. С дымом и свистом, разбрасывая снопы искр, в закатную высь устремляется первый заряд праздничного фейерверка. И тут же второй, третий, ещё и ещё. Вечерняя синева разражается тысячами разноцветных брызг, наполняя восторгом вздёрнутые вверх, как зенитные стволы, взоры. Грянуло мощное "УРА!!!". Кто-то нетрезвый заорал: "За ПОБЕ-Е-ЕД-У-У-У!!!". Толпа тут же подхватывает, и всеобщее ликование перекрывает гулкое буханье залпов.
   Я обнимаю свою странную Анну за плечи, а она, не доставая руку из моего кармана, и втянув голову в плечи, словно пытаясь укрыться от дождя, вжимается в меня. А я, чуть склонившись к её аккуратному ушку, украшенному маленьким колечком золотой серьги, придавая голосу насмешливости, выдаю фразу из доброго советского фильма:
   - Не бойся, я с тобой...
  
   ***
  
   Мой дед учил меня так: если что-то натворил, или только собираешься - никогда не ходи по одному пути, с неприятностями встретишься, как пить дать. О приятностях он ничего не говорил.
   Я же, устроив себе отпуск и вернувшись к процессу винопития, отправился в любимый гипермаркет: там выбор огромный и скидками балуют. Набрал шесть разных бутылок. Утром имел глупость побриться, и теперь это аукнулось. Кассирша спросила паспорт.
   - Я что, так молодо выгляжу?
   Она молчит. Я предъявляю документ. Она смущается.
   - А я неплохо сохранился, правда?
   - Да, неплохо...
   Приятно, чёрт побери. Вот что душ холодный и красненькое с человеком делают! Результат, как говориться, налицо.
   Сложив склянки в два пакета, я бодрым шагом марширую к выходу. Конечно, думаю о Лене, дом которой совсем недалеко. Вероятность встречи была минимальна, и если не учитывать воспоминаний, можно сказать, я был спокоен. А дед был прав: есть такие места, в которые возвращаться не стоит. Никогда.
   В дверях, нос к носу, я сталкиваюсь с ней.
   - Ну-ка - ну-ка, - как крылья, расправив руки с пакетами, я оттесняю её обратно к выходу.
   - Что, ну-ка - ну-ка? - уперев руку мне в грудь, но, не сопротивляясь напору, отвечает она и подаётся назад.
   - Ну, это... Ты как, вообще?
   - А сам не видишь?
   Где-то под сердцем кольнуло. Я медленно опускаю глаза. Ни джинсовая курточка, ни свободного фасона платье, уже не могут скрывать весьма заметного живота.
   - Дык, это... как же... Я, что ли?
   - Нет, Святой Дух.
   - А..?
   - Ну чего ты разволновался, Кржевицкий? Это твоих, хм, рук дело. Ты же у нас меткий стрелок - один выстрел, и сразу в цель, - она грустно улыбается. - Прими это как факт и спокойно живи дальше.
   - Ты это, Лен, - я сглатываю подступивший к горлу комок. - Ты почему сразу мне не сказала?
   - А зачем, Паш? Зачем? Да и не знаю я о тебе ничего, кроме имени. Даже номера твоего...
   Я ставлю пакеты на асфальт. Кажется даже, что в одном бутыль разбилась, а может и не одна. Банально, конечно, но я опускаюсь перед ней на колено, стягиваю со среднего пальца одно из трёх колец и, взяв за руку, одеваю ей на безымянный.
   - Большевато, конечно, но потом другое купим...
   - Шёл бы ты к чёрту, Кржевицкий. Нам, - она гладит себя по животу, - и без тебя хорошо будет!..
   Фамильное, толстое серебряное кольцо со звоном падает на асфальт и кривым колесом катится к решётке водостока...
  
  
  
   ***
  
   Ну что ж, будем жить, как говорил герой известного фильма...
   В компании двух бутылок "ЛибФрауМильх" и двух бокалов "Люминарк" (по одному-то не продают!), оставив Пабло во дворе, я сижу на железнодорожном мосту Николаевской железной дороги. Мимо, то и дело, проползают электрички, постукивая колёсными парами на стыках и сотрясая железные перекрытия моста. Действительно проползают: перед Павловском дорога сильно изгибается, и поездам приходится круто сбавлять скорость.
   Очередное чудо техники, зачем-то гуднув, вырывает меня из грустных воспоминаний печального прошлого и размышлений о тревожном будущем. От неожиданности я неловко одёргиваюсь, и оба бокала вместе с початой бутылкой "молока" отправляются в свой первый и последний полёт. Снизу раздаётся возмущённый крик:
   - Ты что делаешь, блядь?! По лицу давно не били?
   Ох уж эти мне вездесущие велосипедисты! Были же люди как люди, а теперь расплодились, как педики, непонятным образом. Ни проходу от них, ни проезда. Больно много их стало. Кучкуются. Права качают. Скоро, видать, и парады начнут организовывать. И разговаривать с ними нет никакого желания. Поэтому я просто плюю на них. В прямом смысле. А в ответ на очередную порцию нецензурной брани запускаю полной бутылкой. Педалисты благоразумно ретируются, а я, подумав о том, что вечером с этого моста прекрасно видны огни кафе, в котором я провел, пожалуй, что лучший свой вечер, достаю телефон и вызываю абонента "АА".
   Странно, но потеря двух флаконов даже лёгкой злости не вызывает. Всё никак. Мысленно я проваливаюсь куда-то между прошлым и будущим. И этот пошлый миг, похоже, ничего не стоит и смысла особого не имеет. И вообще, ну его на фиг.
   В трубке раздаётся знакомый заспанный голос:
   - Я тебя внимательно... - без всякого приветствия, как всегда, говорит она.
   - Отпуск мне больше не нужен. Я готов. Через полчаса жди...
  
   Письма с фронта
   Второй раз мы с Милкой встретились нескоро: точно уже не помню, но месяца два, наверное, прошло. Зато помню, бесился со злости, что меня в "увал" не пускают, и винил в том папу-генерала. Молодой был, глупый - учиться надо было лучше. Но я же влюблён был! Как страдал помню, по своей возлюбленной, и как передёргивал в туалете по-быстренькому на неё же. Помню, как после отбоя долго не мог заснуть, и всё думал-думал-думал. Вспоминал её маленькую родинку на животе и дурманящий, чуть резковатый, аромат "Прада", брызнутый на загривок и межключичную впадинку; её звонкий голос и манеру говорить "вайс", слишком наигранно выражая удивление или удовольствие от услышанного; вертлявую заигрывающую походку; почти не сходящую с лица улыбку; постоянное задевание бедром, когда она рядом идёт и, в буквальном смысле, виснет на моей руке; и как горячо моим коленям, когда она сидит на них.
  
   Странно, конечно, но и тогда, и до сих пор я вспоминаю эти мелкие приятные радости, а не то, чем закончилась наша первая встреча. Справедливости ради и забегая вперёд, стоит заметить, что вопреки всем обыкновениям, вторая встреча понравилась и запомнилась мне сильнее, чем первая.
  
   В тот раз я раскошелился, и на такси повёз её в родной Пушкин. Как и сейчас, тогда во всяких замыслах романтических я был не силён, и если бы не отработанная ещё в школьные годы схема, то всё ограничилось бы кофейком и часиком во второсортной гостинице. Но всё вышло как нельзя лучше. И острее.
  
   Куда можно пойти в Пушкине солнечным деньком? Ну, конечно же, в парк, а коли барышня неместная, то непременно в Екатерининский, как самый культурный. И хотя она там уже бывала, но сама жаловалась, что было это давно, и она хотела бы повторить, ведь там так красиво и бла-бла-бла...
  
   ... Мотор бросили на Средней, и сразу же нырнули в Лицейский садик. Там бронзовый Александр Сергеевич, на бронзовой же скамеечке, мечтательно приуныл. Потоптав окружающую поэта клумбу, посидеть рядом с ним и сфотографироваться - обязательная программа для любой хулиганской натуры. Манеры и воспитание у Милки приличные, но характер игриво-авантюрный, и мне не пришлось долго её подбивать ни сие действо. А суббота была, народу понаехало - гуляющие, отдыхающие, туристы, ну ты и сам знаешь - и это словами трудно передать, это видеть надо было то, как события развивались дальше.
  
   Вдох-выдох, она с духом собралась, момент выбрала, и побежала по клумбе. Изловчившись, забралась на постамент и села рядом с Сергеичем, всем телом прильнув к нему, а он её, получается, вроде как левой рукой приобнимает. Она изгаляется, как может: то с поцелуем к нему тянется, то ногу ему на бедро закинет, то ладошку ему на причинное место положит, и гримасничает при этом. А я тем временем дуги вокруг клумбы выписываю с её "мыльницей" в руках, чтобы со всех ракурсов запечатлеть происходящее. И вот нас заметили!
  
   Я, да и ты, думаю тоже, никогда не слышал столь мощной, при том, что чрезвычайно культурной, брани экскурсовода китайской группы. Это надо быть настоящим представителем ныне выродившейся петербургской интеллигенции, чтобы, на чём свет стоит поносить, упрекать, морально уничтожать, угрожать, унижать физические и духовные качества человека, и при этом не употребить ни единого матерного словца. Тем временем китайцы, ребята шустрые и находчивые, не растерялись и, оттеснив женщину-экскурсовода, выстроились плотной стеной, и в свою очередь начали фотографироваться на фоне развязной русской девушки, столь аморально ведущей себя со светом русской поэзии. А по их рожам косым хрен поймёшь, веселит их это или возмущает, но я тоже не робкого десятка, быстро сориентировался и сделал с китаёзами, на её фоне, пару тех штук, которые лет через пять-семь войдут в нашу жизнь, как "селфи". Эх, мне бы сейчас те картинки посмотреть! А ведь у Милки они должны остаться...
  
   Меж тем не занявшее и минуты действо пора было прекращать и, так сказать, слиться под шумок, но проблема пришла, откуда я не ждал. Даже не то чтобы не ждал, а просто не подумал: залезть куда-то - это одно, а вот слезть - совсем другое, тем более она ещё и на каблуках, и ей банально не спрыгнуть. Топча мелкие фиолетовые цветочки, я ломанулся на помощь. А дальше действовал на автомате, и помню всё, как по кадрам замедленной съёмки.
  
   Вот я уже у постамента и тяну руки ей навстречу. Коротко взвизгнув, она летит на меня. Мои ладони скользят по гладким бёдрам и задирают платье. Приземляясь, она виснет мне на шею. И вот уже под одобрительные и восхищённые (так мне кажется) китайские крики, снова по цветам, мы бежим прочь. Я впереди. Я держу её за руку. Она отстаёт. Оборачиваюсь - улыбается. "Давай-давай", - подгоняю я, и ведомый животным инстинктом бегу ещё быстрее. На цыпочках, часто-часто перебирая ножками, она за мной не поспевает. Я останавливаюсь, возвращаюсь в реальность, и внимательно смотрю на неё. Сквозь запыханность и смех, она "давит" слова, называя меня "отчаянный" и "хулиган", а я отвечаю, что она "развратная женщина". Милка глаза таращит и затягивает своё коронное "ва-а-айс...", на этот раз, выражая напыщенное недовольство. В такие моменты, кстати, она мне Эллочку-Людоедку напоминает, с её вездесущим "хо-хо". И в тоже время это дурное словечко из её уст поднимает во мне бурю неясных эмоций: точных слов подобрать не могу, но в такие моменты я смотрю на неё с восхищением, слушаю с удовольствием, кажется, что чувствую биение её сердца, и уж точно, что начинаю испытывать острое желание. Желание... да... но не страстное - скорее нежное, чувственное. А что ещё можно ощущать, когда взгляд бегает с чуть припухлых розовых губ на высоко вздымающуюся юную грудь и обратно? Поэтому я и не отвечаю ничего, а просто начинаю движение, и увлекаю её за собой вглубь толпы понаехавших. Не к месту и не романтики для, включились надрессированные профессиональные рефлексы. Как молния, кривым зиг-загом метался мой взгляд сквозь толпу, не задевая лиц, а лишь вычленяя людей в чёрной одежде. Как ни крути, а конфликт с парковой охраной в мои планы не входил, даже не смотря на то, что любого секьюрити я одним ударом сокрушу. Обострилась чуйка и чувство контролируемой тревоги. А заодно с ними и злость неспортивная. Я был готов всех расталкивать плечами и локтями, проталкиваясь сквозь людскую массу, как ледокол. Готов был уничтожить любого. Хотел показаться крутым, что в наших кругах не поощряется. Но от этой глупости, удали молодецкой, куда денешься? Тем более, нас на это натаскивали, и безумно хотелось применить все навыки в реальной ситуации. "Фишка" тут вот в чём: бой на ограниченном пространстве (а густая толпа вполне отвечает этому понятию) характеризуется скупым набором резких коротких движений и активной работой корпусом, а в рукопашном бою это моя самая любимая тема. Так, чтобы сбить с ног человека не сильно уступающего в росте, надо чуть сгорбиться и присесть, а затем, резко разворачиваясь на опорной ноге, выпрямляясь, плечом толкнуть его в грудь. Так же хорошо работать локтями, а если руки скованны за спиной, то в ход можно пустить колени и голову. Последняя, в свою очередь, особенно эффективна, но муторна и неприятна отработка действий ею. Лоб по линии роста волос - одна из крепчайших костей организма, и если боднуть, как следует, то можно супостату грудину пробить или сломать челюсть. А если носовые хрящи поломать, попутно с сотрясением мозга, то оппонент на недельку пропишется на койке, без возможности встать. И всё это так пьянит воображение, так расширяет чувство собственного превосходства, что безумно хочется кому-нибудь "втащить". Но нельзя, ведь рядом она. И, несмотря на то, что она говорит, я всё равно до конца не верю в её человеколюбие. Она баба. Она настоящая баба, в хорошем смысле. Правильная. Ничего не просит, ни от чего не отказывается, но всё обставит так, чтобы ты исполнял её желания. Постоянная в своих словах и стремлениях, она переменчива в желаниях и настроении. Прямая и открытая, она ловко умалчивает о желаниях потаённых да неприличных, но выдают её розовеющие щёчки, когда она думает о них. И при всём при этом, она однажды прокололась, и ляпнула о том, как парни дрались из-за неё у местной бильярдной. Рассказ был скомканный и без эмоций, однако, по ряду признаков я понял, что происшествие сие привело её в восторг, и я даже подумал бы, что победителю она дала, если бы не был у неё первым. Но галочку о симпатии к подобному проявлению мужественности я поставил. И, тем не менее, это являлось поводом быть ни чем не похожим на подобных яйценосцев.
  
   Короче, в парк вошли без приключений. В Александровский парк.
  
   Какое-то время шли молча: я опасался преследования охраной ГМЗ и отстранённо мониторил окружающее пространство, а она бодрым, совсем не прогулочным шагом шла рядом и непрестанно смотрела на меня. А потом как выдаст:
  
   - Ты боишься, что ли?
  
   - Чего?
  
   - Ну, я не знаю чего. Всё озираешься и озираешься...
  
   - Я "чего" в смысле "что". Вопрос, говорю, оскорбительный.
  
   - То есть, за меня бояться тебе тоже стыдно?
  
   Вопрос, конечно, с подвохом, но в напряжении я этого не заметил, и ответил серьёзно:
  
   - Да я за тебя убить готов, дура! И умереть...
  
   И это подействовало. Она дала слабину. Растаяла. Часто-часто ресничками захлопала, рот приоткрыла и задышала прерывисто. А мы на мост как раз вышли, что через канал возле "Парнаса", и остановились там. И вот жмётся она ко мне, на цыпочки привстав - давай, мол, целуй. А я, дурак-солдафон, всё острым взглядом "по площадям" стреляю, да чувствую вдруг, как она сисечками своими маленькими и упругими трётся. Тут и я растаял. Фёдорыч, естественно, меня бы понял, но не одобрил этого. "Да и чёрт бы с ним, с хрычом старым", - так я думал тогда, - "задолбал уже, зануда". Сейчас я понимаю, конечно, как прав он был в своих учениях бесконечных, а тогда плевать я хотел на своего сенсея, когда в воздухе пахло любовью и какой-то сладкой ягодой.
  
   Мы стояли на мосту и целовались. Для второй встречи даже странно, но не было никакой страсти, одна нежность сплошная и только. Ещё хотелось бы привязать сюда слово "забота", ведь я что-то подобное чувствовал, но не вяжется оно как-то с романтической аурой, как мне кажется. И я никогда не предавал значения этому мелкому эпизоду нашей с ней жизни, не вспоминал особо, не смаковал. Но здесь и теперь, где и когда глаза врага в оптический прицел увидеть можно, именно те моменты я вспоминаю особенно часто. Я целовал её аккуратно, едва касаясь то нижней губы, то верхней, то в уголок. Кроткие, слегка причмокивающие движения моих губ каждый раз встречали кроткий ответ её. И не было никаких посасываний и покусываний, никакого языка. И я не чувствовал её дыхания, и если бы не лёгкий трепет тела, я бы решил, что она застыла, окаменела. А сейчас я часто улыбаюсь мысли о том, что это у меня руки дрожали в приливе чувственности...
  
   Серьёзные бои здесь утихли ещё в том году, но по ночам нет-нет, да постреливают издалека, мрази. Парни здесь все крепкие собрались, и к подобному привыкшие. Кто-то спит с богатырским храпом, кто-то мордой к стенке и сопит, как сурок, завернувшись в одеяло, а я всегда долго заснуть не могу, и всё думаю, думаю, думаю. Вспоминаю. Снова и снова прокручиваю те мгновения, и каждый раз прихожу к выводу, что нет для меня дороже них ничего, и, несмотря на все тяготы военного положения, как раз таки тех поцелуев мне больше всего и не хватает...
  
  ***
  
   Через полчаса, минута в минуту, я настойчиво давлю кнопку дверного звонка и нетерпеливо топчусь на входном коврике Аниной квартиры. Внезапно настигшее в пути сексуальное напряжение зашкаливает.
  
   Дорогая, тяжёлая металлическая дверь, обитая массивом экзотического тёмного дерева, открывается бесшумно, медленно, плавно, и кажется, что бесконечно долго.
  
   - Заходи, - нелепо пародируя таможенника Верещагина, заявляет она и, кивнув вправо, ускользает в ванную.
  
   Не разуваясь, я следую за ней.
  
   Свежая лицом, но со встрёпанными волосами, с одним накрашенным глазом и тюбиком туши в руках, она стоит перед большим зеркалом, и выглядит при этом весьма забавно. Домашняя одежда, незаконченный макияж и кружевные трусики на полотенцесушителе эротической атмосферы не создают, но меня это совершенно не волнует. Желание слепит и глушит.
  
   - Подожди, - говорит она, словно прочитав мои мысли.
  
   Но я уже расстёгиваю джинсы.
  
   Шумно втягивая аромат её волос, целуя шею и затылок, преодолевая кокетливое сопротивление, я направляю её руку куда следует. Плотный хват, сильный, но без лишнего нажима, обнажает её опыт. Холодная ручка с французским маникюром, такая холёная и хрупкая внешне, кажется грубоватой. Но это уже не важно - кипящие гормоны берут своё. Прекратив прижимать Аню к себе, я неловкой левой рукой скольжу под флисовой кофтой, жадно ощупывая изгибы молодого тела. И без того невеликие сиськи, без лифчика оказываются ещё меньше. Похер, сейчас не это главное. Талия, не осиная, конечно, но достаточно тонкая, как у восьмиклассницы (тут стоит заметить, что восьмиклассницы бывают разные). Снова сиськи. Правый сосок твердеет прямо в ладони. Левый отказывается, никак не реагируя на поглаживание и покручивание. Странно. Забавно. Через зеркало мы смотрим друг другу в глаза. Я улыбаюсь. Она загадочно кривит бровь накрашенного глаза. Моя ладонь снова скользит вниз. Живот мягкий и одновременно упругий. Приятный. Тёплый. В пупке пирсинг-колечко. Дёргаю его, аккуратно потянув вниз. Она напрягается. Вся. На резком вдохе втягивает его, пытается изогнуться, но я снова крепко прижимаюсь сзади. Мои пальцы скользят ниже. Там почти гладко, оставлена лишь тонкая полосочка необычайно мягких волос. Под ними уже совсем горячо. И влажно. Я останавливаюсь. Она тоже. Взаимность. Теперь улыбается она. Гадина...
  
   Несколько раз скользнув по щёлке, я плавно погружаю в неё средний и безымянный пальцы. Отрывисто выдыхая, Аня вздрагивает и так резко оттягивает мою плоть, что уже вздрагиваю и дёргаюсь я. В возбуждённом сознании проскакивает трезвая беспокойная мысль о разрыве уздечки, но боль исчезает так же резко, как и появилась. Обошлось.
  
   Обострившиеся ощущения подсказывают приближение сверхбыстрого финала.
  
   Чтобы обойтись без комментариев, я охватываю её ладонь своей и до предела ускоряю движения. Эгоистично забросив свои манипуляции с киской, я хватаю её за волосы и тяну на себя. Она покорно запрокидывает голову. Обычно бледное лицо её розовеет, глаза закрыты, она шумно и коротко дышит, почти шипит сквозь плотно стиснутые зубы. Я снова начинаю целовать её волосы, висок, щёку, покусываю проколотую мочку уха. Всё это длится считанные секунды...
  
   Всё!..
  
   Кончив в умывальник, я её не отпускаю. Уткнувшись носом в зажатые в кулаке волосы, глубоко вдыхаю их сладковатый опиумный аромат. И руку её удерживаю на вмиг обмякшем члене, чтобы выжатая последняя капля спермы стекла на её пальчики, в эти секунды уже ни разу не грубые, наоборот, ставшие идеальным воплощением нежной женственности.
  
   Но, как это обычно и бывает с неудовлетворёнными женщинами, сучка нарушает мою персональную идиллию, подав голос:
  
   - Больно. Отпусти.
  
   Я разжимаю левую ладонь, а она добавляет:
  
   - И руку тоже...
  
   Отпускаю и руку, выжимая и оставляя, где намечено, ту самую каплю. Аня внимательно, без видимой брезгливости смотрит на неё, затем на меня, будто ожидая, что я скажу. Я же, конечно, хочу сказать, чтобы она её слизала, но молчу. В ответ она включает воду и смывает миллионы бездарно потраченных жизней.
  
   Размякший душевно и физически, я хотел было её поцеловать, но глядя на без эмоциональную мину, с которой она наводит чистоту, решаю, что не стоит, и молча иду хозяйничать на кухню.
  
   Как всегда, после подобных действий, хочется пить, и найденный в холодильнике апельсиновый сок приходится как нельзя кстати. Прихлёбывая из пачки маленькими глоточками живительную влагу, я смотрю в окно.
  
   Третий этаж. Вид во двор. Рябина цветёт под окном, и вообще буйство зелени, даже для пригорода завидное. Дети резвятся на площадке. Рядом, на скамеечке, беззаботно курят мамаши. За бетонными блоками скрылись мусорные бачки. Кроны высаженных в рядок дубов облюбовали вороны и копошатся в своих гнёздах, раздражённо крича и хлопая крыльями. На диагональной парковке внутридворовой дороги, среди разношёрстных иномарок притаилась "пятнашка" ППС. Тьфу, гадость какая! Не люблю ментов...
  
   Аня бесшумно возникает на пороге кухни. Я, чувствуя упёршийся в спину взгляд, не оборачиваюсь.
  
   - Да уж, долго я от тебя этого ждала...
  
   - Дольше ждёшь - слаще результат.
  
   - Извини, я не распробовала.
  
   - Зря, шанс был..., - говорю я, и плотно сжимаю губы от досады за то, что промолчал и отказался от созерцания проглатывания частички себя.
  
   - Ну чего ты там морщишься? Слышу, как зубами скрежещешь. Садись. А хочешь кофе с круассаном, а? У всех мужчин после разрядки жор начинается.
  
   - Уж не знаю, как у всех, а у меня - нет...
  
   - Фу, какой ты бяка вредный, - говорит она и, подойдя вплотную, засунув руку в задний карман моих джинс, добавляет: - Ну, быстро кончил, ну, бывает. Не расстраивайся.
  
   В любой иной ситуации, эти сравнения с "другими" вывели бы меня из себя, но сейчас не волнуют совершенно. Досада и обида на Синицкую, злость, возбуждение, всё прошло, и хочется только одного - побыстрее вписаться в очередную авантюру.
  
   - Не надо. Жалость унижает. Давай, лучше, к делу.
  
   - Ну, к делу, так к делу. Нового проекта не будет, а будет новостное развитие старого. О всяких нудных мелочах, которые читать никто не будет, писать будут студенты. А тебе я доверю самое ценное.
  
   - Самое ценное ты уже давно доверила кому-то другому.
  
   - Пошляк. Скажу иначе - самое острое.
  
   - Лишь бы изжога не замучила, - саркастически замечаю я. - Я так понимаю, ты не одна в этом замешана, а может быть, и придумала это не сама. Так?
  
   Она кивает.
  
   - Ну и кто же он, наш злой гений?
  
   - Я не могу его назвать.
  
   - Значит, мент. Хотя, судя по задумке, всё-таки мусор.
  
   - Ты всё ещё можешь отказаться, - с вызовом, и даже обидой, замечает Аня.
  
   Но мне терять, как я часто думаю, уже нечего.
  
   - Да нет, я, пожалуй, останусь. Ты ближе к телу давай. Что? Где? Когда?
  
   - Раз ты готов, тогда я дам отмашку, и сегодня вечером начнётся. Подробности позже, а пока...
  
   А пока, поднимаясь на цыпочках, она трётся об меня грудью и, как обычно, проводит языком по небритой щеке. Не опускаясь, шепчет на ухо какие-то нежные глупости, на какие способна только возбуждённая женщина, и безобразничает холодной ладошкой, запущенной в раскрытую ширинку. Но я её не слушаю, углубляясь в мысли о говне в которое влетел с разбегу. Содержимое же ширинки, в отличие от меня, холодным и безучастным не остаётся и порывается выбраться наружу.
  
   Аня скользит вниз.
  
   Нарочито медленно расстёгивая пуговку и буквально по сантиметру стягивая мои джинсы, она маниакально широко раскрытыми глазами, в упор разглядывает появившийся перед лицом член, а я внимательно наблюдаю за ней. В её замершем взгляде, блуждающей мимике, есть что-то ненормальное. Нездоровое. Но тепло её дыхания и нарастающая волна страсти заставляют сознание переключиться на более приземлённый вопрос: что предпринять, чтобы снова не оказаться скорострелом? Второй раз, оно, конечно, дольше, но всё же...
  
   Почувствовав тепло губ и ребристость нёба, прикинув непритуплённую остроту ощущений, я нахожу на стене изъян косметического ремонта, и всё внимание устремляю на него.
  
   Получается, признаться, плохо...
  
  
   ***
  
   Новости повалились с ужасающей поспешностью. В первую же после отмашки ночь, группа негодяев таки испохабила стену администрации. Огромный хер на ней не вырос, правда, зато спешащих утром на работу граждан весьма порадовала появившаяся надпись, изобличающая сексуальную ориентацию главы района (небезосновательно, кстати). Естественно, что охрана инцидент проспала, а запись с камер наблюдения попала в сеть, и без того полную любительских фотографий сего непотребства. Разумеется, "наш" сайт первым публикует сделанные ещё затемно кино-фото материалы и короткую заметку о произошедшем.
  
   Не успела шумиха затихнуть, как днём авторша заметки выложила в своём блоге целую киноэпопею об изгнании богохульника из храма Святой Екатерины. После того как провинившийся позорно, едва не упав со ступеней, убежал в сторону перекрёстка Пушкинской и Леонтьевской, гневные старушки, перебивая друг друга, охотно и с матерком рассказывали на камеру о негодяе-рукоблудце, затеявшем свою чёрную мессу в ближайшем к алтарю углу. Через двадцать минут, та же запись была размещена автором на нашем сайте.
  
   Следующей же ночью группа неизвестных в кепках и капюшонах, с глупыми смешками и некультурными речами, неумело работая на камеру, заливала говном площадку и два лестничных пролёта у дверей квартиры начальника РУВД (по их словам). Где они взяли шесть канистр жидких нечистот, для меня так и осталось загадкой, я лишь надеюсь, что не своё заготавливали, ведь процесс для троих не быстрый. Однако следует заметить, что запись из всех источников была вскоре удалена (а это, хоть и косвенно, кое-что подтверждает), и с нашего ресурса в том числе.
  
   И всё это безобразие продолжалось полторы недели, а я, мучимый тоскливым ожиданием и бездельем, сидел пред ноутбуком и жадно глотал весь бред комментариев. Ане не звонил из принципиальной гордости. Она тоже молчала. А потом новости стали реже, а их содержание не таким уж хулиганистым и безобидным. Началось...
  
   Поножовщина на рынке, в результате которой двое чурок убиты; поджоги ларьков с шавермой; пропала маленькая девочка; в парке изнасилована старушка, оказавшаяся матерью известного царскосельского художника; пропал, а после найден мёртвым глава местной коммунистической ячейки; погром на кладбище; серия ночных грабежей; взрыв на трансформаторной подстанции; нападение на группу туристов в Александровском парке; и многое другое, от чего пахло кровью, болью и смертью, наполнило город.
  
   Наполнить-то наполнило, а пресс-служба ГУВД молчала. Молчали телевидение и местная пресса. Население тоже молчало, словно ничего не замечая. Город жил. Город, погрязший во лжи, лицемерии, коррупции, страхе и безразличии. Город такой же, как все. И лишь чья-то грязная и властная рука душила густые споры "жителей" интернета и на корню пресекала любые потуги активистов (не сразу, но нашлись и такие) раздуть огонь во всероссийский масштаб. Активные пользователи умолкали, блоги закрывались, обсуждения с форумов стирались. Исключением были только наши авторы и наш сайт, собиравшие десятки тысяч посетителей ежедневно.
  
   А потом всё затихло. Сразу и наглухо, будто и не было ничего. И находящаяся в информационном вакууме, гордость моя затрещала по швам, как и яйца переполненные тоской и одиночеством.
  
   И вот, не находя в себе больше сил, я еду к своей работодательнице. Еду наудачу, без предварительного созвона. Как обычно, ничего хорошего из такой импровизации не выходит. Её нет дома, и я сижу в припаркованной прямо перед парадной машине и, спасаясь от редкого в наших краях солнечного зноя, балдею под холодными струями кондиционированного воздуха.
  
   За без малого час ожидания, успеваю поразмыслить о многом. О бездарно растраченном лете, ведь уже начало августа; о дне рождения, впервые проведённом без друзей и алкоголя (подумать только, кроме мамы даже не поздравил никто!); о том, куда катится мир, кто я в нём и что ждёт меня в ближайшем будущем, если всё это закончится раз и навсегда; и о сексе, конечно, который я намерен получить сегодня, даже против её воли. По последнему пункту стоит заметить, что она не очень-то и сексуальна, если не считать тонких элегантных лодыжек. Но на безрыбье, как говорится, и Анька - рыба.
  
   За думами невесёлыми, не замечаю припарковавшийся вслед за мной белый "Хёндэ". Стук в окно, я аж вздрогнул. Нажимаю кнопочку, стекло опускается, и с порывом тёплого ветерка в салон врывается лёгкий аромат "Кензо".
  
   - Не ждала, а?
  
   - Соскучился, что ли?
  
   - Местами...
  
   - Ну, пойдём тогда, чего сидишь?
  
   Мы поднимаемся по лестнице. Она впереди, а я сзади иду и пялюсь на покрытую шифоном лёгкого летнего платья задницу. И эти лодыжки, перетянутые белыми ремешками босоножек, и кокетливо отставленная в сторону ручка, украшенная дурацким "пандоровским" браслетом, и распущенные волосы, и холодная, деловитая сдержанность поведения - всё меня заводит, и желание начинает порываться из штанов.
  
   Снова третий этаж, богатая дверь, только теперь в коридоре толстый джутовый коврик появился. Классная вещь, надо будет и себе такой прикупить. Бросив сумочку на обувницу, она опирается на неё и снимает босоножки, судя по бренду, весьма дорогие. Маленькими босыми ножками, по дорогому ясеневому полу, она шлёпает на кухню. Открывает холодильник, что-то пьёт, не предложив мне. Шлёпает в ванную. Затем снова на кухню. И всё молча. А я, как дурачок со вздыбленными штанами, всё топчусь на коврике: плетёный из толстых верёвок, грубых и мягких одновременно, он дарит суперские ощущения.
  
   - Ну что ты там мнёшься? Стесняешься, что ли? - смеётся из кухни Аня. - В комнату проходи, и кондей включи на двадцать, жарко...
  
   В комнате тоже обновление. На полу появился большой ковёр с пёстрым арабским узором, и в пару к нему, заместо прежнего, низенький диван, усеянный россыпью подушек. Перед ним, на ковре, маленький столик. Во вкусе ей не откажешь: так удачно вписать локальные изменения в общий стиль одной-единственной, хоть и большой комнаты, это постараться надо. Я бы не смог. Но смею заметить, что кальяна, кувшина, сундука и ещё какого-нибудь арабского декора всё же не хватает.
  
   Как шейх развалившись на диване, тут же валяющимся пультом я включаю кондей и жду свою желанную, но, несмотря на обстановку, героем восточной сказки себя не ощущаю.
  
   Отшуршав своё на кухне, она появляется с высоким стаканом в руке, полным льда и с торчащей трубочкой.
  
   - Я, кажется, сказала "проходи", а не "ложись". Нет?
  
   - Иди ко мне, - говорю я и, призывая, похлопываю по красному покрывалу.
  
   - Тут я командую!
  
   - Я тебе сейчас покомандую...
  
   Я резко встаю. Отнимаю у неё стакан, мимолётом уловив запах джина, и ставлю его на столик. Хватаю её за руку. Она сопротивляется, но силы неравны. Рывок, и мы уже на диване. Заламывая руку, я толкаю её в плечо, разворачивая лицом в подушки.
  
   - Дурак, платье дорогое...
  
   Её голос лишён злобы и явно не соответствует напряжению ситуации. Но сейчас я не предаю этому значения, действуя прямо и грубо, как Игорян, что для меня обычно не свойственно.
  
   - Новое купишь, - усмехаюсь я в ответ.
  
   Не отпуская её руку и зажав коленями бёдра, правой расстёгиваю брюки. В отличие от лифчика, расстёгивать их одной рукой меня не учили, и в спешке это получается суматошно и дёргано, долго и неуклюже. Справившись с ними, я задираю её платье и стягиваю тонкие, почти прозрачные, белые трусики. Она извивается, помогая мне, но я не собираюсь стягивать их полностью и оставляю на бёдрах. Освободившейся рукой вдавливаю её голову в подушки и наваливаюсь сверху. Очень неудобно, знаете ли, когда барышня плашмя лежит, да ещё в мягкости дивана тонет, и я тычусь неумело, как юнец, и не могу попасть. Она это понимает, и свободной рукой хватает одну из подушек и засовывает под живот. "Умница, девочка", - думаю я.- "Помоги мне ещё немного, ну же!". Аня и это понимает. Чуть изогнувшись, она просовывает под себя ладошку и самыми кончиками пальцев, едва касаясь, направляет мой член куда нужно.
  
   Коротко "мыкнув" от удовольствия, я на полную вхожу в неё и останавливаюсь, отмечая, что не такая уж она и узенькая, для своего-то возраста. По большому счёту, мне всё равно. И выждав секунды две, прислушиваясь к её реакции, я снова совершаю резкую фрикцию. Широкий арабский диванчик хоть и новый, а скрипит предательски. Значит, люфт. Значит, может развалиться. Было бы романтично, хоть раз в жизни...
  
   - Ну не останавливайся! - мычит уткнутая в подушки "наложница".
  
   - Тут командую я!
  
   Её понукание меня злит. Ещё и фразочку такую пошло-избитую выбрала - "не останавливайся" - могла бы по-оригинальнее что-нибудь ляпнуть.
  
   Я злюсь и сам не замечаю, как подчиняюсь.
  
   Понемногу наращиваю темп. Она явно любит побыстрее, и в своём неудобном положении пытается двигаться мне навстречу: слабенько и не в такт, но старается, и явно для себя. Должно быть, проходит чуть больше минуты, и Аня, изогнувшись, как кошка, замирает и обмякает. А я продолжаю стараться в собственных интересах.
  
   Меня злит её тишина - она не скулит и не стонет, и вообще, будто не дышит - и я делаю ей больно. Отпускаю голову, заламываю вторую руку и тяну вверх, поближе к лопаткам. Наваливаюсь всем весом. А она опять молчит.
  
   "Чёртова сука, ты вообще что ли боли не чувствуешь?! Ладно..."
  
   Чуть привстав, удерживая заломленные руки одной левой, я выхожу из неё и, взяв член в правую, вожу им между ягодиц. "Ну что, тварь, чуешь, чем дело пахнет?". Видимо, не чует. Лежит, молчит, не сопротивляется. "Сдохла, что ли, мразь? Сейчас воскрешу!", - в запале думаю я, и приставляю головку к анальному отверстию. Но не тут-то было.
  
   Я просто не успеваю накормить её всеми прелестями сухого проникновения. Буквально пара безуспешных попыток, даже не встретивших сопротивления, и меня накрывает. Подкатывает незаметно, неожиданно. Просто в одно мгновение, вдруг, глаза застилает красноватая пелена, и я кончаю. Густая сперма заливает ей спину, задницу, медленно стекает на золотистой нитью расшитое покрывало.
  
   Пару раз стукнув членом по мягкой попке, я её рукой размазываю кончину по её же телу. Не испытав должной степени удовлетворения, встаю и иду в ванную умывать орудие преступления.
  
   Закончив, недовольный ни ей, ни собой, оперевшись на умывальник, я долго стою перед зеркалом и внимательно разглядываю этого парня с тупым бессмысленным взглядом и синими кругами под глазами. Наверное, у него больная печень. Может быть, его одолевают последствия пробитой головы. Скорее всего, он искренне ненавидит этот мир. И уж точно можно сказать, что такие долго не живут...
  
   Она появляется сзади. Без лифчика и трусиков, она потряхивает платьем.
  
   - Заляпал. Ну, хоть не порвал, и на том спасибо.
  
   - Натур продукт. Отстирается.
  
   - Конечно. И покрывашка отстирается, и я отмоюсь. Ты выйди, пожалуйста, а то высохло уже всё и кожу стягивает неприятно...
  
   Натянув портки, выметаюсь, на неё не глядя.
  
   На кухне приятный нежный полумрак - пышная рябина под окном и бамбуковые шторы очень красиво фильтруют солнечные лучи. Сока в холодильнике нет, и я пью тоник. "Швепс" уже не тот, не горький совсем - видимо, на хинине экономят, суки. Делаю ещё глоток и ставлю бутылку обратно. Иду в комнату. Плюхаюсь на арабский траходром. Он дурные мысли на меня навевает: третий раз, и снова по-быстрому. Херня какая-то. Но я ведь в этом не виноват, правильно? Это баба такая. Они ведь разные бывают, бабы-то. Какую-то хочешь больше, какую-то меньше. При прочих равных, одна возбуждает сильнее другой. Новая партнёрша, сильнее уже опробованной. Несколько раз опробованная, сильнее заезженной, и так далее. Ну и личная симпатия, выдержка, узость щёлки (не всегда!) тоже важны. Подводя итог: сильнее хочется - быстрее получится, а сильное желание мужчины - комплимент женщине. Ну не виноват я, ну никак не виноват в том, что бабы у меня такие замечательные! Фу-х, вроде оправдался...
  
   Под потолком тоже новшество болтается, а я как-то и не заметил сразу. Люстра по марокканским мотивам: полукруглая, железки витиеватым узором и множество разноцветных стекляшек. При одной лампочке, да во мраке вечернем, должно красиво смотреться. А если весь интерьер целиком до арабского обновить, то можно себя представить слушателем Шахерезадовских сказок. Наверное. Может быть. Я не уверен, но мне хочется в это верить. Ни лирического настроя, ни романтического, во мне давно уж нет. А ведь был. Что-то со мною случилось, что-то стряслось. Я знаю, чувствую, но не придаю этому никакого значения.
  
   Замотавшись в огромное, фисташкового цвета махровое полотенце, возвращается Аня, садится на краю ложе, спиной ко мне, и говорит:
  
   - Ты сексуально агрессивен. Мне это нравится, не скрою, но я немного побаиваюсь, что ты можешь переступить грань.
  
   - Ты прости, если больно тебе сделал. Взвинченный я какой-то бываю последнее время, да и ты злишь.
  
   - Это чем же, интересно, я тебя злю?
  
   - Своим поведением. Ждать заставляешь, при том в неведении держишь. А я нервный. И пью.
  
   - И глупый. Я берегу тебя от того говна, которое заварили.
  
   - Да, кстати, почему ваше варево остыло?
  
   - Это не я решаю.
  
   - Мы об этом уже говорили. Неясно только, зачем я вообще нужен. Почему без меня нельзя было всё это замутить?
  
   - Можно, Паш, можно было. Только все эти убийства с поджогами, это не наше. Они нам все карты спутали. Мы своими интригами и скандалами должны были взвинтить рейтинги, и только затем перейти к расследованиям, а тут такой криминал...
  
   - А почему всё затихло?
  
   - А кто ж его знает, почему. А что до нас, то вся полиция на ушах, и всем СМИ освещать происходящее запретили. Поэтому молчим совсем. Создаём искусственный дефицит информации.
  
   - И создав, выждав, планируете выстрелить расследованием, а расследовать буду я. Так?
  
   - Да.
  
   - Так почему именно я? Я ведь делать этого не умею.
  
   - Зато знаешь главного фигуранта...
  
   "Вот это влип, блядь! Вот это фортель! Значит, давно всё задумали, поганцы. Но просчитались малость, ребятушки, просчитались. Думали купить меня своими копейками, да возможностью самолюбие потешить. Да только я своих не сдавал никогда..."
  
   - А если я откажусь?
  
   - Глупо. Нам за это хорошо заплатят.
  
   - Зачем тебе ещё деньги, Ань? Ты, как я посмотрю, и так не бедствуешь.
  
   Она поворачивает ко мне голову. Мечтательно улыбается и заваливается рядом. От неё приятно пахнет чистотой и прохладой. На арабском диване это кажется неуместным, ведь хочется восточных ароматов, густых и терпких, чтоб дурманили и обольщали.
  
   Я никогда не был на Востоке, но живя во Франции насмотрелся на переселенцев. Конечно, они там уже ненастоящие. Внешняя мишура та же, но от европейских свобод распущенность прёт из всех щелей. При этом хочется заметить, что их громкие крики, активная жестикуляция и цепкие, порой безумные глаза, заставляют кое-чем проникнуться и кое о чём задуматься. В общем, впечатляют.
  А ещё, по соседству жила женщина. Звали её Амаль. Лет сорока на вид, высокая, худощавая, с тонким вытянутым лицом. Успешная женщина, деловая, она работала в рекламном агентстве. Не скрою, что именно из-за неё я тоже подался в рекламу. У нас на Родине, правда, в этой сфере не всё так красочно и оживлённо, как в её рассказах. Кстати, она была одинока и болтали мы довольно часто, хоть и была трудность в общении: я по-английски лучше говорю, чем понимаю, а по-французски - наоборот; у неё же ситуация была обратная. Поэтому и общались мы на смеси двух языков, что порой приводило к забавному непониманию. Она всегда была приветлива и улыбчива, но несколько сдержана, и я не понимал, как оценивать степень нашего знакомства. Я просто её хотел. Хотел и боялся, не зная как подступиться. А ещё боялся спросить о причинах одиночества красивой женщины, и о том, зачем она тратит своё время на меня. Впрочем, это было бы глупо. Так вот, жила она во Франции довольно давно, и во всём, кроме внешности и многих элементов жилища, была европейкой. Но именно в те счастливые месяцы, утопая в коврах и текстиле, под жгучим взглядом чёрных глаз, одурманенный её "Шалимаром", я проникся магией Востока. Я был юн. Я хотел свою соседку. Хотел, и дрочил (разумеется, уходя к себе)...
  
   - А у меня мечта есть, - говорит Аня, поводя большим пальцем под ремнём моих брюк. - Жить подальше от города, в своём доме, и заниматься литературой.
  
   - Неужели заплатят настолько щедро?
  
   - Нет, но и не мало.
  
   - Нормально получается: о лучшей жизни мечтаешь ты, а заработать на неё должен я.
  
   - Мы можем уехать вместе. Я даже квартиру могу продать...
  
   Мне нечего сказать. Я молчу. Я думаю. Я не понимаю всех этих сложностей, но чувствую, что меня хотят поиметь. Очевидно, что есть подвох, что меня хотят сделать козлом отпущения, подставить. Плевать. Мне правду узнать надо и "своего" из-под удара вывести. А её рука уже скользнула под пояс и гладит самое дорогое.
  
   - Тогда позволь узнать, кто этот таинственный фигурант?
  
   - Узнаешь, но позже.
  
   - Когда? От кого? - спрашиваю я, как могу настойчивее.
  
   - Поз-же, - по слогам произносит она томным шёпотом, и добавляет. - Он сам тебя найдёт. Он следователь...
  
   Почувствовав результат, её рука действует вовсе уж настойчиво. Её горячее дыхание жжёт мне щёку. Но я своё уже получил, пары спустил, и подобными интимностями меня не проймёшь. Но и отказываться я тоже не намерен.
  
   "Думаешь завербовать меня, сексом привязать? Ну так давай, действуй, милая!"
  
   - Хватит меня доить. Возьми лучше в ротик, глубоко, как умеешь только ты...
  
  ***
  
   Вот диван. А вот и я на нём. Я тот самый человек, который с важным видом лежит на диване, и с кряхтящими звуками поднимается с оного. В голове долбится один вопрос: как спасать того, если не знаешь кого? Был бы я Холмсом, тогда дедуцировал бы, но моя фамилия Кржевицкий, и я умею только выводы делать. Вывод первый: на случай любой непредвиденной ситуации надо подстраховаться, а при нынешних раскладах любая ситуация будет таковой. Значит, второй вывод: нужен тот, кто подстрахует, а кроме Игоряна мне надеяться не на кого. А где он, Игорян-то? После осеннего вояжа (да что уж там - прямо во время) что-то в наших отношениях надломилось. Нечего стало сказать, перехотелось видеться, бухать, охотиться на баб. Я замкнулся на Кате, а затем на себе. Он на работе. Знаю, что занимался Сирийским вопросом, и даже провёл там два месяца. В конце марта он вернулся.
  
   Мрачный, подавленный какой-то, за бутылкой "Столичной" он долго и нудно рассказывал об ужасах войны. Для меня это не стало откровением, и вообще, мягко говоря, не впечатлило, а лишь в очередной раз разожгло отвращение к продажному телевидению и прочим СМИ. Да вы и сами видели и слышали про разруху, про российскую гуманитарную помощь и сладкие речи об успехах на земле сирийской, принесённых с сирийского же неба нашими авиаударами. О посмертно награждённых российских контрактниках тоже должны были слышать. Лётчики - те вообще герои, но только сбитые. В живых героях наша страна, видимо, не нуждается... А вот о сирийских бойцах, оставшихся без рук и ног, о детях с изуродованными при бомбёжках телами и лицами, о до смерти затраханных и замученных женщинах вы слышали? Может быть... но не на региональных каналах уж точно.
  
   А больше мы с ним и не виделись, но теперь надо. И вот звоню: "Да, привет... Ага... Да, срочно... Давай". Вот и договорились.
  
   Вечером, согнав неместных алкашей, мы снова сидим на скамеечке перед моей парадной. Смеркается. Душно. На лице Игоряна такой кисляк и потерянность, что меня это угнетает, и я не могу грамотно и по пунктам расписать сложившуюся ситуацию. Но ему, кажется, всё это не очень-то интересно.
  
   - И чем я могу тебе помочь? - спрашивает он.
  
   - Для начала скажи, что ты об этом думаешь.
  
   - Я думаю, что ты опять занялся какой-то хернёй.
  
   - Это мягко сказано. Делать-то чего?
  
   - Не знаю. Я бы дождался, когда всё закончится, а дальше по обстоятельствам.
  
   - Как бы поздно не было...
  
   Достаю пачку "Кэмела", предлагаю ему. Он нос воротит. Я закуриваю сам. Вот так вот и портятся люди, как помятые помидоры. Всякое случается, и разные люди уходили из моей жизни и вообще, но от него я такого никак не ожидал.
  
   Невкусный, горький дым плохо растворяется во влажной темноте и прозрачным облачком висит предо мной. В нём растворяются иллюзии будущего и ценности прошлого. Под грузом этих тяжестей и меняющегося атмосферного давления сизое облачко прижимается к земле. Игорян смотрит вдаль. Я на него.
  
   - И что дальше? - спрашиваю я, надеясь не услышать ответа, по крайней мере, вразумительного. Но он меня добивает.
  
   - Ничего. Во всяком случае, для меня.
  
   - Что с тобой, придурок?
  
   - Я уезжаю. Завтра. Туда, - он кивает назад-влево, на юго-запад. - Ты хочешь спросить - зачем? Да затем, что я так больше не могу. Ну нет здесь места для меня! Понимаешь? Надоело всё! А там жизнь и смерть рядом. Там люди, которым нужна помощь. Там всё просто. Всё по-настоящему, и никаких лишних слов, только дело.
  
   - Пострелять захотелось?
  
   - Можно и так сказать. Я вообще хотел по-тихому слиться, но раз уж встретились, то покаяться хочу, может, и не увидимся больше. Помнишь, я тебе про Абхазию рассказывал?
  
   - Ты много про неё рассказывал...
  
   - Про Милу.
  
   - Ну?
  
   - Я врал, что не нашёл её. Нашёл и отпустил.
  
   - Что значит "отпустил"? Зачем? И врал зачем?
  
   - Не поверишь - стыдно! Не выполнил приказ, всем соврал, любимую девушку потерял. И даже зла на неё не держу, хоть и предала она и отца, и Родину, и меня. Она, сучка, всегда за границей жить мечтала: тепло, море, солнце, и прочая бабская херня. А папа у неё сам знаешь кто. Дочурку любил, но воли не давал, держа на коротком поводке, и никогда не позволил бы ей этого. А она всё точно рассчитала, решилась и рванула. Ради мечты, понимаешь?
  
   - Нет, не понимаю.
  
   - И не поймешь, ты же не такой как мы. А я понимаю, потому и отпустил.
  
   - Это что же, жизнь в Абхазии - мечта?
  
   - Нет, дальше она рванула, но "через оттуда".
  
   - Ясно... но я рассчитывал на тебя, Игорян...
  
   - Я принял решение, и отступать не намерен. А ты готовь пути к отступлению, а на случай, если совсем уж прижмёт, то запомни адрес: Сухум, улица Генерала Дбар, дом 48, квартира 15. Хозяина зовут Астан. Скажешь, что от меня. Он поможет.
  
   Я убит, как всякий потерявший последнюю надежду. Я не знаю, что мне делать, и не верю в собственные силы. Мне ничего не остаётся, кроме как ждать.
  
   - Не ссы, прорвёмся, - хлопает меня по плечу Игорян, встаёт и уходит.
  
   - Я на тебя рассчитывал... - бормочу я, глядя ему вслед, так, чтобы он не услышал.
  
  
   ***
  
   Наверное, это была любовь. Да, та самая, о которой пишут поэты, режиссёры снимают фильмы, идеализируют люди рядовые, о которой мечтают совсем юные девочки (хорошие, правильные девочки; остальные, в силу юности, мечтают немного о другом). Любовь чистая. Возвышенная. Наверное... но я не уверен.
  
   Я всегда думаю о ней, и убеждаю себя, что нельзя о любимой думать с грустью. Неубедительными выходят мои убеждения. Вновь и вновь прокручивая в памяти те счастливые дни, ничего кроме грусти и тоски я в себе не вызываю. Нет, вру - ещё и жалость. Сколько чувств осталось не изжитыми. Сколько слов не сказанными. А нужны они были, слова-то? Я эгоистично держал их в себе. Они помогали мне жить. Они возносили меня на немыслимые выси. Они возвышали её. И единственное, на что хватило меня, так это признаться, что смотря ей в глаза, я забываю о многом, порой, даже о только что сказанном. Да и то в письменном виде. До чего же я ничтожен, Господи... А ведь хотел, хотел впервые в жизни совершить глупость - взять, да признаться. Сдерживало лишь знание того, что словами о любви мужчины обманывают. В девяноста девяти случаях из ста - обманывают. Хотелось быть для неё тем самым, сотым, но глупые принципы, страх и глупость, сдержали. Вероятно, я до последнего буду этим корить себя.
  
   А какие были мечты! А планы какие! И во что всё упёрлось? В блядь вологодскую. В нелепую попытку женитьбы на Синицкой, которая, кстати, родить скоро должна (я ведь отцом стану, ну, поздравьте же меня!). В Аню, эту нездоровую бабу, которая воду мутит, хоть и не сама, и подставит меня, сольёт, как только это будет выгодно. Я же по уши погряз в результатах собственной похоти, хорошо хоть ЗППП не подхватил...
  
   Я снова на диване лежу. Думаю. В открытую балконную дверь пробивается ночной холодок: маленький такой, мерзкий, от которого шерсть дыбом поднимается. Стягиваю со спинки дивана покрывало и укутываюсь в него. Да, я снова нетрезв - после встреч с Игоряном иначе не бывает. Сегодня, правда, повод и вовсе паскудный. Ну а как не выпить, когда всё под откос и дымишь-дымишь, и воздуху всё мало, и на каждом вдохе глубоком сердце с ритма сбивается? А главное, никто мне не поможет, что бы ни случилось. Даже пожаловаться некому, кроме мамы. Мне бы может и полегчало, но ей лучше не знать ничего - так нам обоим спокойнее будет. Ладно, пусть так. Поэтому я лежу, не шевелясь, сквозь тюль гляжу на тёмное небо, хмурюсь от собственных мыслей и тоскую по ней.
  
   "Катя... Катя... Катя...", - тяжело ворочается в голове её имя. - "Катя... если бы только...". Да что "только"... Если бы можно было вернуться в прошлое и всё отменить, то я бы отказался - глупо. Если бы она сама вернулась в мою жизнь, я бы не простил - было больно, и я этого не забуду. Да и как? Зачем? Нельзя любимую трогать руками блядством замаранными...
  
   Мне тяжело думать о ней. Всегда. Матюгнувшись, встаю. Иду на кухню. На столе недопитая бутылка "Столичной", тёплая уже. Бултыхнув остатки, доливаю их в стакан (гранёный, разумеется - это ж водка). Получается почти полный, а это много. Вонючее пойло не лезет в глотку, и я почти давлюсь. Закусываю огрызком свежего огурчика. Хорошо бы солёным или помидорчиком маринованным, но их нет. Ещё и кушать хочется, но силы и желание на готовку также отсутствуют.
  
   Водочка мягко бьёт по мозгам. Я закрываю глаза... и всё плывёт. Понимая, что вот-вот упаду, опираясь на стены, шатаясь, я бреду в дальнюю комнату, где меня встречает кровать. Старая моя, любимая кроватка с ортопедическим матрасом - святое для меня место, девственно чистое. С нежностью и заботой, она всегда принимала меня в свои объятия и, тщательно оберегаемая от непотребных посягательств, никогда не видела настоящего "экшена". А должна была, да только я чего-то не учёл...
  
   Катя...
  
   Мне плохо без неё. Меня тошнит... то ли от горя, то ли отводки. Я страдаю. Зато у меня есть мечта. Я хочу, чтобы всё у неё было хорошо, или, по крайней мере, так, как она мечтает. И чтобы любила. Это обязательно. Только чтобы любовь эта боли ей не доставляла, как мне. И он чтобы её любил. Хотя, при любых раскладах он будет мразью. А как иначе? Но ведь мрази тоже любить умеют. Нет?
  
   Снова и снова, уже в тысячный раз, наверное, перед глазами проплывают картинки четвёртого сентября. Вот утро, и я перечитываю "Аквариум" Суворова. День, а я иду по улице с огромной дыней в одной руке и данным добрым азером на пробу куском арбуза в другой; иду от рынка к машине и на ходу косточками плююсь - некультурно, конечно, и люди искоса посматривают, а я думаю, что это зависть, что они тоже хотят арбуза, и довольно улыбаюсь. Уже и вечер, я же, весь в сомнениях, проезжаю последние сотни метров к месту нашей встречи. Жду. Курю. Каблучки. Сумочка. Улыбка. Обнимашки. А как счастлив я был, когда обратно домой ехал...
  
   А ведь даже с днём рождения не поздравила, любимая. А я ждал. И на следующий день ждал. И через один. И до сих пор жду. И долго ещё буду ждать. А что, а вдруг скоро снова сентябрь и всё опять начнётся с начала? Жду и жду. А зачем жду? Плевать я хотел на поздравления, и в искренность людскую не верю. Я увидеть её хочу, или голос услышать, хотя бы. Так ведь не будет встречи. Не позвонит даже. Пусть сообщение пришлёт, мне и этого хватит. Но нет. Похоже, что я забыт, из списков вычеркнут за ненадобностью, что нет меня больше.
  
   Но я есть. Я здесь. И точно знаю, что...
  
  ***
  
  (счёт времени потерян...)
  
   ...Следак небрит, и вообще какой-то помятый. Глаза красные, взгляд тухлый, морщинка меж бровей. Поди, и не спал вовсе...
  
   Говорит:
  
   - Плохи твои дела, Достоевский...
  
   - По характеру моих материалов, я, скорее, Эдгар По.
  
   - Да мне как-то по...
  
   Шутка грубоватая, ему не свойственная, уже отчасти объясняет срочность. Видимо, что-то действительно стряслось.
  
   - Что? - с вызовом и плохо скрываемой тревогой, спрашиваю я.
  
   - Тонем. Похоже, просчитался я где-то, и тебя подставил.
  
   - Случилось-то чего?
  
   - Слили меня, пузыри пускаю. От дела отстранили. Назначена проверка по факту превышения полномочий и передачи служебной информации. Как понимаешь, я ей только с тобой делился.
  
   - И что теперь делать будем?
  
   - Я - ничего. Я теперь под подпиской. Попрут, наверное. А ты уезжай в отпуск, в командировку куда-нибудь напросись. Материалам твоим ходу всё равно не будет. А за самодеятельность можно и по шапке получить. Нахлобучат по самые пятки.
  
   Он тяжело вздыхает, осматривается по сторонам. Дёрганым движением пошарив в кармане чёрного пальто, достаёт пачку "Парламент" - любимых сигарет царскосельских ментов. Закуривает сам, молча протягивает мне. Я весьма озадачен, поэтому беру. А вообще эти сигареты не люблю, и курю "Ахтамар", регулярно подгоняемый армянскими друзьями вместе с коньяком и виноградными листьями.
  
   Мы, как два рисованных шпиона, стоим за углом бывшего кинотеатра "Руслан": озираемся, курим "в кулак", воротники подняты, только очков тёмных не хватает. Ситуация поганая. Я ему по-прежнему доверяю. Но верю не до конца. Вороватые взгляды ещё ни о чём не говорят, а вот отпечаток бессонной ночи на лице выражается очень даже ясно. Недоговаривает следак, недоговаривает. И, похоже, что всё гораздо хуже, чем он тут нарисовал. Дело пахнет керосином.
  
   - Отпуска мне сейчас не дадут. Командировок у нас тоже нет. Что же теперь? Увольняться?
  
   - Не знаю, но исчезнуть надо. В любом случае никто не поверит, что ты эту тему забросил.
  
   - Нас что, убьют?
  
   - Ха! Эт вряд ли, - пародируя суховское "эт точно", отвечает он.
  
   Бодрится мент, красуется. Я это вижу, и решаюсь высказать свои мысли вслух.
  
   - Можно подумать, что ты её забросишь, и будешь сидеть смирнёхонько. Так что давай накрутим гадам их поросячьи хвосты. Во всяком случае, попробуем, а там будь, что будет. Вместе до конца. Давай, делись, что накопал.
  
   - Ты не понимаешь, во что лезешь, и чем всё это может закончиться...
  
   - У меня запоздалая реакция на страх. Сказал, что вписываюсь, значит, вписываюсь. Делись.
  
   - Я вышел на их чёрную бухгалтерию. Но меня тут же осадили. Действовать надо уже сейчас, пока они грязь свою не подмели. Иначе их будет уже не достать.
  
   - И?
  
   - Главбуха надо за жабры брать и трясти. Одна только сложность - переиграть пьеску будет уже нельзя. И если к вечеру не прижмём их после этого, то до утра действительно можно не дожить...
  
   Он глядит мне в глаза. Я в его взгляде ничего не понимаю: бессмысленный он какой-то, ничего не выражающий. От неуверенности, перевожу в шутку:
  
   - Бухгалтер, конечно, женщина...
  
   - Да.
  
   - Молодая и симпатичная...
  
   - Кому как. Мне нравится.
  
   - И перед тем как изуродовать, мы её, конечно же, трахнем?..
  
   Он двусмысленно пожимает плечами.
  
   - Да или нет?
  
   - Как захочешь.
  
   - А ты? Решайся, ну?! В два ствола её, и в хост и в гриву.
  
   Следак мрачнеет.
  
   - Я последний раз предлагаю тебе уехать. Не до шуток теперь.
  
   - Да какие уж тут шутки, - не унимаюсь я. - А всё-таки, как хоть её зовут?
  
   - Катя.
  
   - Ах, Катя-Катерина... Нравится мне это имя.
  
   - Её фамилия тебе ещё больше понравится...
  
   Я настораживаюсь. Неосознанно, чисто рефлекторно. Наверное, от того, что из всех Кать в моей жизни, по фамилии помню только одну. И, скорее всего, меняюсь в лице, потому как следак добавляет:
  
   - Да-да. Именно она...
  
   ...Как же могло так глупо получиться? Ведь она говорила, что работает в фирме по производству электрооборудования. Говорила, что родители живут за границей. А оно вона как оказывается - трудится главбухом в фирме своего отца, которая скупает объекты исторического и культурного наследия и продаёт в частные руки, а то и вовсе сносит под жилую застройку. Значит, куплена городская администрация. Куплены человечки в КГИОПе. Менты. Всё куплено! Все продались! А я, осёл, инвестигейтор сраный, даже не подумал увязать с ней фамилию её отца. Ну а что, мало ли однофамильцев? Нет. Всё равно - дурак, и не за своё дело взялся. Лучше бы мы так и сидели спокойно, освещали криминальные происшествия местного значения...
  
   А что теперь? Теперь, когда мы едем на чёрном американском микроавтобусе к её дому, чтобы, скрутив в бараний рог, вывезти туда (не знаю пока куда) и выпотрошить, как подвешенного за лапы зайца. Изнасилования, конечно же, не будет. А вот насилия не избежать. И что я, мать вашу, должен теперь делать? А должен я предать. Его или её, вот в чём вопрос...
  
   Впрочем, никакой и не вопрос вовсе. Он мне кто? Да никто, в общем-то. А её люблю. Любил. Он был прав, мент поганый, надо было мне валить. Толку от меня, что козла доить. Ни бить, ни спросить, ни о чём не смогу её. К тому же роль мне досталась паскудная. Роль приманки-завлекалы. Она сейчас на нервяке. Она в опасности. Моё появление должно её обескуражить. Она должна сама сесть в машину, добровольно, иначе можно спалиться раньше времени. Да и что потом? Ведь она меня знает. Значит, сдаст, когда отпустим. Тогда, грош - цена всем нашим изысканиям. Значит, не отпустим...
  
   Остановившись на светофоре на углу Октябрьского и Софийского, подельничек внимательно смотрит на меня, словно мысли читать умеет.
  
   - Понял, в какое говно влетел с разбегу?
  
   - Куда тело денем?
  
   - Тело пустим в дело - съедим. Шутка. Ты о чём?
  
   - Мы же не сможем её отпустить после всего...
  
   - Это да. Сдаст. Тебя сдаст, голубчик. А ты думал, всё просто будет? Не-а, не будет. Задушить её ты не смогёшь, посему, я дам тебе "Парабеллум".
  
   Загорается жёлтый. Он ухмыляется и давит на газ. Выворачивает вправо. Не смотря на меня, добавляет:
  
   - Да ты не делай бздо. Рано ещё. Потом наверстаешь. Получит твоя милая укольчик куда следует, а когда проснётся, то всё уже закончится. Для кого, чем и как - не ясно пока. Но ты себе голову не забивай, наше дело правое...
  
   - А мы победим?
  
   - Победим. Или примем смерть геройскую, лютую. Говорю же - ПРА-ВО-Е. Всё остальное - ерунда. И сделай рожу повеселее, подъезжаем уже.
  
   Ждать долго не приходится. Катя выходит из парадной без двух минут десять. Я в ту же секунду покидаю уютную кожаную сидуху и вываливаю тело в октябрьскую тоску. Следак страхует. Скинув пальтишко и надев замызганный синий пуховик, с ополовиненной бутылкой портвейна "777", он топчется в нескольких метрах от входа. Бродит вдоль стены, прямо под окнами, таким образом, чтобы скрыться от её взгляда, оказавшись в первые мгновения под прикрытием открывшейся входной двери. С милой моим глазам врождённой гордой осанкой, глядя поверх всего, чего только возможно при росте в метр шестьдесят, она цокает к своему "Мерседесу".
  
   - Кать, - призывно затягивая "а", нарушаю я тишину сонного двора. - Я приехал за тобой, и отмахнуться от этого факта нельзя...
  
   Она не удивлена совсем, будто ждала этого. Видно, не только подельника моего слили, но и меня заодно. Значит он, ментяра, был прав, и время нас действительно поджимает. Только вот непонятно, почему ОНИ нас не прижали раньше. Неужели не боятся вовсе? Или недооценили широту возможного размаха, не углядев в нас серьёзных противников?
  
   - Привет, - как ни в чём не бывало, отвечает она. - Не охладел ещё, что ли?
  
   Насмешка. Это злая насмешка. Омерзительная. Обидная.
  
   - Садись ко мне. Разговор есть.
  
   Мы садимся в машину. Смотрим друг другу в глаза. Я сдерживаю слезу досады и радости встречи, а вижу презрение и жалость. Но сказать ничего не успеваю. Пассажирская дверца открывается. Она, вольготно раскинувшись в кресле, не успевает повернуться.
  
   Удар в лицо. Нокаут.
  
   Следак работает, как профи. Кто бы мог подумать, что на такое способен кабинетный работник. А может не такой уж и кабинетный? Я же о нём ничего не знаю. А он обо мне знает то, чего никому знать не положено. Откуда, сука? Откуда?!
  
   Запрыгнув назад, он откидывает сидуху и затягивает её к себе. Кляп в рот. Мешок на голову. Руки стягивает за спиной узким длинным пластиковым хомутом. Это очень грамотно - в отличие от наручников, от него не освободиться.
  
   - Поехал! Чего ждёшь?
  
   - Куда?
  
   - В Тярлево. На Круговую...
  
   Тярлево - посёлок тихий, отделённый от Царского Села железной дорогой. Домов много, машин мало, и людей почти не видно. Домик, во двор которого я заезжаю, старый. Годов пятидесятых, наверное, но крепкий. Зелёный. Даже ставни резные, что редко и нехарактерно для здешних строений.
  
   Заглушив двигатель, я продолжаю сидеть за рулём. Следак закрывает ворота. Меня колотит. Это страх. Тот самый запоздалый страх. Теперь я бесполезен. Он подскакивает и шипит, как злой дикобраз:
  
   - Хуйли сидишь, блядь?! Вылазь, в подвал её потащили!
  
   Подвал большой, таким домам не свойственный. Холодный. Светлый. Непонятно подо что оборудованный. Верстак. Обычный столярный верстак: тиски по углам, пара струбцин с одного торца, неизвестная мне приблуда - с другого. Пара стульев старых, советских, даже на вид дряблых. Ящики. Сейф, тоже старый, вида весьма печального и устрашающего, сталинский ещё. У моей бабушки в химлаборатории такой же стоял, и всё детство манил меня недоступностью, по причине хранящихся в нём кислот. Все стены в стеллажах с инструментами, банками и прочей дребеденью. Обычный такой подвал, если бы не две странности: отсутствие продовольственных запасов и верстак застеленный клеёнкой. Где это видано?
  
   Ответ находится сам собой. В кино. Подавленный неприятной догадкой, спрашиваю:
  
   - Это что, пыточная?
  
   - Что, страшно? Поздно задний ход включать. Говорил я тебе - уезжай...
  
   Мне страшно. Я молчу. Он закуривает, мне не предложив. Я бы тоже не прочь, но про свои сигареты и не вспоминаю. И в кого же я такой ссыкливый? Отец мой, например, голыми руками солдата вооружённого обезвредил, получив на память синюшность порохового ожога на среднем и безымянном пальцах левой руки. А я что? Одно слово - срамота!
  
   Втоптав окурок в бетонный пол, следак говорит:
  
   - Ну что, приступим?
  
   Я киваю.
  
   Поворочав и прислонив к одному из стеллажей бесчувственное тело, вмазав ему пару пощёчин, бурча под нос что-то невнятное, он лезет в сейф. Достаёт склянку с бесцветной жидкостью, и говорит:
  
   - Странная баба. Вроде, не очень сильно бил-то, а она в себя приходить отказывается. А ещё говорят, что женский организм живучий очень и для опытов садистских годится куда как лучше мужского. Мужик - брык, и помер. И результат эксперимента не узнать. А баба мучается, сознания не теряя - ей выносливость природой для родов дана. Но с такой шириной таза, - он кивает на нашу пленницу, - самой родить сложновато. Плохую ты себе бабу выбрал, писатель. Плохую.
  
   Закончив свою наставническую лекцию, он откручивает крышку и плескает содержимое бутылька ей на ногу. Жижа шипит и пенится. Тонкая джинса расползается буквально на глазах. Воя и мыча, пришедшая в чувства пленница, катается по полу. Представив, с какой силой сейчас вгрызаются её ровные белые зубки в грязную тряпку кляпа, я зажмуриваюсь. Не могу на это смотреть. Её боль - моя боль. И я никогда не забуду, не прощу ей безответности к моим лучшим чувствам, но пожелать ей плохого не мог и не смогу. И вдруг понимаю, что отпускать её следак не собирался изначально. После подобных издевательств, и ещё неизвестно какие ждут впереди, это просто безумство.
  
   Он обманул меня. Подставил. Он - волк-одиночка. Он сам по себе. Для него люди - мусор. Плевать на всех! Всех в расход! Мразь. Такие хуже врагов и предателей.
  
   Хороший мент - мёртвый мент.
  
   Этого я ему не прощу. Но информацию получить надо.
  
   - Она же очнулась уже! Останови это!
  
   - А ты, как я погляжу, и впрямь не остыл. Сжалось сердечко-то?
  Сжалось. Вижу...
  
   Он улыбается. Ему всё это в кайф. Сука! Посмотрим, как тебе понравится кислота на яйцах. От её мучений что-то изменилось во мне. Не знаю что. Наверное, впрыск адреналина вызвал нешуточный приступ ярости. Хочу убить его... и нельзя. Сейчас нельзя - сам не смогу её допрашивать. Духа не хватит. А мне ещё правду узнать надо...
  
   Улыбаясь, он достаёт из сейфа бутылочку побольше и коробочку с известью или чем-то подобным (мои познания в химии весьма скудны).
  
   - Реакцию сейчас погасим, но больно её всё равно будет, причём, ещё довольно долго. И рану залечивать долго. И от ожога химического никакая лазерная хирургия не спасёт. Жаль, конечно, красивую ножку испортили, - он улыбается ещё шире. - Эх, и любил же я химию в школе! Подержи её, чтоб не дёргалась.
  
   "Что же ты плетёшь, падаль?! Какая долгая боль, какая хирургия?! Ты же её не отпустишь. Может, и меня тоже?". Но вслух сказать этого нельзя...
  
   Я её держу, он поливает, затем посыпает рану. Её стон-плач тянет из меня жилы. Я чувствую, как намок от слёз холщёвый мешок на её голове. Боже, как хорошо, что я не вижу искажённого ужасными муками лица...
  
   Допрос начался. Кляп, разумеется, достали. Мешок оставили. Зачем? Ведь она уже никому ничего не расскажет. Не должна. Но, видимо, у него свои принципы. Катя кроет меня последними словами, угрожает нам обоим, и замолкает от пары оглушительных плюх. Я сижу на ящике, в стороне от происходящего. Она на полу, прислонённая к стеллажу. Он перед ней на корточках. Говорит грубо, резко, твёрдо:
  
   - Мне нужны фамилии. Кого купили в РУВД?
  
   - Начальника. Зинцов Алексан...
  
   Договорить она не успевает, сбитая на полуслове очередной пощёчиной.
  
   - Я знаю имя. В КГИОП-е кого?
  
   - Много их, всех не вспомнить, тетрадочку смотреть надо.
  
   - Называй, кого помнишь!
  
   Новая пощёчина в ответ на её промедление.
  
   - Послушай, красавица. Если я каждое слово буду из тебя щипцами тянуть, то от твоей красоты очень быстро ничего не останется. Поняла?
  
   - Да...
  
   - Ну так называй, не томи.
  
   - Лавров, Корчагин, Зимбельман...
  
   - В администрации кто?
  
   - Никто...
  
   Удар.
  
   - Никто. Никого мы не покупали. Глава администрации Забелин. Он человек Зинцова, этот его на крючке держит, и мы ему не платим.
  
   Это какой-то кошмар. Её слова, интонации голоса, такого родного и почти забытого, сквозь слёзы и сопли, сквозь жуткую боль, отдаются в моей голове горным эхо. Он спрашивает её ещё о чём-то, и снова бьёт. Я ничего не слышу. И слышать не хочу. Я лишь жду удобного момента, чтобы привести приговор в исполнение. И немо молю Бога, чтобы хватило решимости...
  
   На последних вопросах я возвращаюсь к действительности.
  
   - Тетрадка где?
  
   - У сестры. У Лены.
  
   Он снова бьёт её по лицу.
  
   - Врёшь! По-другому зовут твоих сестёр!
  
   - Лена... она двоюродная... брат отца, дядя Саша...
  
   Ещё удар.
  
   - Фамилия!!!
  
   - Синицкая...
  
   Удар, ещё один, ещё...
  
   - Какая, блядь, Синицкая, если отец твой Щербачёв?! Она замужем? Муж кто?
  
   - Это матери её фамилия, дядя Саша женат на ней не был никогда...
  
   - Где живёт?!
  
   - Пулковское шоссе, 22...
  
   Он встаёт. Подходит ко мне. Ни улыбки, ни злости, вообще никаких эмоций. Он получил, что хотел. Больше она ему не нужна...
  
   - Не хочешь любимую спросить о чём-нибудь?
  
   - Нет. Тебя спросить хочу. Откуда про нас знаешь?
  
   - Фу, глупый вопрос какой...
  
   Я решаю, что всё. Хватит. Амба. Говорю:
  
   - Тогда кончай её...
  
   Он отворачивается и успевает сделать только шаг в её сторону, а я уже бью его по голове ящиком, на котором только что сидел. Следак оглушён, но в сознании. Мычит и пытается встать. Я осыпаю его градом ударов. Бью ногами, стараясь попадать по голове.
  
   Ещё минута, и окровавленный кусок мяса, некогда бывший следователем районной прокуратуры, надёжно обездвижен. Лежит, не мычит и не шевелится: руки теми же хомутами притянуты к ногам, рот клейкой лентой замотан. Она на окровавленную рожу не клеилась ни как, и я накрутил её слоёв десять, как прозрачную маску. Я переживаю, как бы он не сдох только, сука - я с ним ещё не закончил.
  
   С трудом поборов желание освободить свою любимую - некогда любимую, а теперь даже не знаю кого - я оставляю пленников как есть, и еду к Синицкой...
  
  Письма с фронта
  
   ... Но что-то я сбился. Ушли мы с моста. Настроение моё улучшилось, бдительность боевого духа и тревога распались в пыль, а тело налилось приятной слабостью. Мы под ручку шли: Милка щебетала всякие беззаботные глупости, а я слушал и ни о чём не думал, кроме как о том, чем бы ещё её удивить и впечатлить.
  
   Думал напряжённо, но не долго. Вспомнил, что она боится высоты и, круто завернув влево, повёл её к ближнему выходу. Ещё минут через десять неспешной прогулки, мы стояли у подножья громады Китайской беседки. У Большого Каприза.
  
   Сама беседка, ты знаешь, ничего особенного из себя не представляет: красивая, конечно, и надписями похабными исписана, но ей должна была понравиться. Стоит она на огромной горе, а в горе арка, и северный склон весь камнями усыпан, а меж ними лабиринт-подъём - это должно было удивить. А впечатлить должно было то, что беседка за изгородью, а изгородь та границей между парками является, и нам предстояло по краю её перелезть, прямо над обрывом.
  
   - И? - сказала она, почти вертикально задрав голову.
  
   - И... всё. Всё интересное там, наверху.
  
   - Мы что, туда полезем?
  
   - Ну, ты можешь лезть, а я поднимусь спокойненько...
  
   - А если я не полезу?
  
   - Тогда я попру тебя на себе! - и, не дав ни секунды на раздумье, я ухватил её и взвалил на плечо.
  
   Милка - стройняшка, но мягонькая, но на вид хрупкая - на деле оказалась не такой уж пушинкой, как думалось. Там, у памятника, она лишь скользнула по рукам, и я не мог этого заметить, а теперь пришлось пыхтеть под тяжкой ношей, ведь бросить просто-напросто было стыдно. Повиснув на плече, она забавно взвизгнула, несколько раз ударила меня по спине, и так сильно заболтала ножками, что я удивился, как туфли не слетели. Во избежание получения синяков, пришлось успокоить её парой звонких шлепков по попе. Она снова взвизгнула, и отомстила весьма чувствительным ударом по правой почке, за что немедленно поплатилась следами укуса на уже отшлёпанном месте. Было весело. Мы смеялись. Она держала меня за ремень сзади, а я, как покорный ослик, тащил её к вершине, козьими тропами петляя между камней.
  
   Наверное, на нас смотрели. Наверное, обсуждали, а может, и осуждали. А мне было плевать. У меня была она. И цель. У меня были две цели.
  
   Фу-х, вспотел я. Для начала свидания вариант, конечно, не лучший, но второй цели - вершины - я достиг неожиданно быстро. Запыхался. Странно, но в столь перенасыщенный людьми день, у беседки никого не оказалось. Повезло.
  
   Взобравшись коленками на скамью-сидушку, Милка смотрела вдаль, на бесконечную перспективу Баболовской дороги. А я сидел рядом, прислонившись разгорячённой головой к мраморной колонне, смотрел на изгиб её спины и чуть пониже, и думал о моменте более приземлённом - от напряжения и плотного телесного контакта, у меня привстал.
  
   - А эта дорога далеко уходит? - мечтательно спросила она.
  
   - Не так чтобы очень, но идти устанешь.
  
   - А мы туда пойдём?
  
   - Если захочешь...
  
   - А что ты на меня так смотришь? - не унималась она, а я тогда ещё не знал о свойственной ей манере бомбить глупыми вопросами в моменты предвкушения интимности.
  
   - Ты же в другую сторону смотришь...
  
   - Я женщина. Я такие вещи чувствую. Скажи, о чём думаешь?
  
   - Коли чувствуешь, так должна и мысли читать.
  
   - Мужские мысли читать не сложно. Я хочу, чтобы ты сказал мне это.
  
   - Я думаю о твоих коленках... - ответил я и понял, что мысли она, конечно же, читать не умеет, просто сама мыслит по стандартной схеме.
  
   - Что же такого необычного в моих коленках?
  
   - Ничего. Обычные у тебя коленки, в детстве побитые, как и положено девочке-пацанке.
  
   - Чего ты тогда о них думаешь?
  
   - Думаю, что сейчас дальше пойдём, а от долгого простоя они будут красные. Люди увидят, что подумают?
  
   Она опустилась и села рядом со мной. Чуть выждав, запустила руку мне в джинсы, уткнулась носом в шею, и зашептала:
  
   - О тебе - ничего плохого, позавидуют даже...
  
   - А о тебе?
  
   - Подумают, какая я умничка, что сделала приятно своему любимому. Или тебе неприятно?
  
   - Приятно, но они подумают о другом...
  
   - Ты плохо думаешь о людях, всё они правильно подумают...
  
   И Мила сползла ещё ниже, вновь встав коленями на гранит...
  
   Но ей не дали закончить начатое, а мне, соответственно, кончить.
  
   Они давно шумели неподалёку, но появились неожиданно. Благо, я заметил их первым и не допустил конфуза, рывком под локти, подняв Милу и усадив её к себе на колени.
  
   - Понаехали, бляди, - зло прошипел я, через её плечо глядя на незваных гостей повторивших наше восхождение. - С выродками своими. Другого времени не нашлось, что ли?
  
   - Ты что, это же дети...
  
   - Думаешь, им лучше было бы всё увидеть?
  
   Она промолчала.
  
   Время шло, а поганцы уходить не собирались. Семейная пара уселась напротив, и нет-нет, да поглядывала изредка на нас, сидевших в обнимку и напряжённо молчавших. Обдуваемый мягким осенним ветерком, неприятно холодел и обсыхал мой обслюнявленный и опавший, так и не убранный писюнец. Бесновались и шумели маленькие черти - два пацана, на вид одногодки, лет-пяти-шести, но не близнецы. Ситуация напрягала. Злили оппоненты. Я не выдержал и сказал:
  
   - Уходим...
  
   Мила взглянула на меня криво, но подчинилась без вопросов. Встала, поправила подол. Встал и я, показав мерзавцам вялого, скорчил недовольную гримасу, и демонстративно заправил его в ширинку. Они от такой наглости обалдели маленько, но, кажется, всё поняли.
  
   Спустившись со ступенек к ограде, я перегнулся через перила и свесился вниз. Хотел плюнуть, но не стал. Милка близко не подошла, остановившись на полшага позади. Имея развитый стрельбой глазомер, я довольно точно определяю горизонтальное расстояние, но в вертикальной плоскости сделать это гораздо сложнее, и я ляпнул почти наобум:
  
   - Метров десять будет... а может и двенадцать...
  
   - А почему не пятнадцать?
  
   - Потому что из "Макарова" я спокойно всаживаю две пули в подброшенную консерву. Но если тебя это взбодрит, то пусть будет пятнадцать.
  
   - Ты серьёзно думаешь, что для меня это важно?
  
   - Стрельба - это очень важно.
  
   - Я о метрах...
  
   - Думаю, что да. Потому что нам надо на ту сторону...
  
   Глаз на затылке у меня не имеется, но я уверен, что её голова повернулась синхронно со взмахом моей руки, указывающей на ежом ощетинившуюся полукруглую ограду, должную воспрепятствовать лазутчикам-халявщикам, желающим перебраться из бесплатного парка в платный.
  
   - Не-е-е-т... Я не полезу...
  
   - Извини, милая, но здесь перенести я тебя не смогу.
  
   - И не надо. Зачем тебе это?
  
   - Это надо тебе...
  
   Она была напугана. Страх парализует, и в мирной жизни я с этим до сих пор не сталкивался, а на войне, особенно в первом бою, такое сплошь и рядом. Иногда это даже хуже, чем паника, ведь паникёра несложно усмирить. А застывшего в ужасе гражданина так просто не разморозишь, и обычно он приходит в себя лишь тогда, когда всё уже закончится, причём хорошо и без его участия. Либо он срывается в панику. Мне повезло - она оказалась редкой разновидностью вторых (есть такое понятие - тихая паника).
  
   Я взял её за руку и потащил к "ежу". Хорошо бы было первым пойти, пример показать, как отцу-командиру и положено, но таких "пассажиров" оставлять на "берегу" нельзя. Я перехватил её другой рукой и, не отпуская, подтолкнул к краю. Как кукла, мягкая и податливая, она не сопротивлялась, и под моим нажимом даже перелезла через перила. Там, правда, и встала намертво. Я приобнял её сзади.
  
   - Мил, надо сделать всего четыре шага. Сейчас ты встанешь на ограду и сделаешь шаг влево. Перекинешь левую ногу, повернёшь тело, затем подтащишь правую. Перехватишься руками. Ещё шаг левой, и ты уже на земле. И не бойся, слышишь? Ничего не бойся, я буду тебя держать!
  
   Я врал. Нет, держать-то, конечно, собирался, только практического смысла в этом не было. Между нами решётка, и если она сорвётся, то я просто-напросто сломаю руку и не удержу её. А вдвоём лезть никак нельзя, ведь всё та же хлипко приваренная решётка двоих может не выдержать. Я врал - бояться было чего. Я сам боялся. За неё. Я знал, как будет вибрировать решётка, и как тает в этот момент уверенность. Я помнил как сам, десятилетним пацаном, в страхе завис прямо на полпути, и чуть в штанину не сиканул. Я рисковал. Ею.
  
   Сам через ограду перелез. Встал рядом. В глаза ей заглянул, а там пустота: она смотрела куда-то вниз, в одну точку, не моргая, и ставя меня перед выбором: "леща" ей дать, или голосом посодействовать? Первое, оно, конечно, надёжнее. Я любого замочалил бы, но на неё рука не поднимется, наверное. И не изводя себя муками выбора, я тихонько шепнул:
  
   - Ну давай, давай, - и тут же резко крикнул. - Пошла!
  
   И она пошла. Сделала шаг, второй, третий. И... зацепилась платьем за прут "ежа". И... остановилась над "пропастью". Я не помню, как принял решение и дёрнулся на выручку, но уже через мгновение болтался на хлипкой решётке вместе с ней. Схватил подол. Дёрнул. Неприятно резанул по уху треск рвущейся ткани. Милка что-то визжит - очухалась, видимо, осознала. А главное вовремя!
  
   - Вперёд! - по-сержантски зло прикрикнул я.
  
   Ещё через мгновение мы оба стояли на твёрдой поверхности. Помню, как одной рукой в ограждение вцепился, другой в Милку, и стоял, не понимая чего опасаться больше: её ожидаемой истерики или собственного запоздалого страха. Но тут она вдруг заорала:
  
   - Дурак! Я чуть не умерла со страха!
  
   А я промолчал, давая ей возможность выговориться. Но ей такая забота оказалась не нужна. Недолго думая, она просто вмазала мне пощёчину, а я, чисто рефлекторно, дал ей "плюху" в ответ. Несколько секунд она молча таращилась на меня. Сердце моё сжалось. Тело опутала склизкая слабость. В воздухе повис удушливый аромат неприятностей. И тут из её глаз потекли слёзы - сначала из правого, затем из левого. Сбегая вдоль носа, слезинки задерживались на верхней губе и через мгновение срывались вниз. Бабьи слёзы - оружие обезоруживающие (да-да, я понял, что сказал). Что с ними делать, мужик отродясь не знает и стремится впасть в ступор, панику, или удариться в бегство. Я же не придумал ничего лучше, чем целовать, старательно собирая слезинки губами.
  
   - Солёненькие... - сказал я, и заискивающе улыбнулся.
  
   И зажмурился, краем глаза отметив летящую к левой щеке ладонь. Но вместо звонкого шлепка случилось мягкое поглаживание.
  
   - Больно же, глупый. Зачем так?
  
   - Да я... как бы... и не знаю даже. Ты прости меня, милая...
  
   ... А потом мы гуляли по Екатерининскому парку. Было весело, особенно когда в ближайшем пруду смывали её потёкшую тушь, как оказалось, слёзками разбавляемую куда лучше, чем обычной водой. Но весело было недолго - желаемые красоты быстро надоели, и "мы" загорелись острым желанием покинуть парк и пройти до конца Баболовскую дорогу, чёрт бы её драл...
  
  ...
  
   - Какую соску отхватил, а, пацаны? - раздался наглый, но детский ещё, недавно сломавшийся голос, тут же подхваченный шакальими повизгиваниями.
  
   Их было шестеро. Обычные пацанчики, в кепках и спортивках, с пивком сидели на берёзовых чурках. Популярная полянка, между прочим, рядом с той самой дорогой. Помнишь, когда-то и мы там заседали? Но если мы веселились, то они явно искали повод для конфликта. Конечно, самым разумным в такой ситуации было бы просто-напросто молча пройти мимо, ведь вступление в прения будет не чем иным, как эскалацией желаемого ими конфликта. Никогда так не делай, понял?! Сжав зубы я так и хотел поступить, но шпана с окраины, она и есть шпана с окраины: мелкие ещё, глупые, ни разу не наказанные. Проще говоря, придурки икали приключений, и неприятности не заставили себя долго ждать.
  
   - Эй! Девочкой не поделишься? - раздался другой, но очень похожий на первый, голос.
  
   Глупо, очень глупо, и очень опасно я поступил. Видит Бог, что я не хотел. Не стерпел просто.
  
   - Что бы ни случилось, всегда будь у меня за спиной, - шепнул я Миле, крепко прижимая её к себе.
  
   - Не надо, пойдём отсюда, - довольно таки громко, не в пример мне, ответила она. - Ну их в жопу.
  
   - Надо, ещё как надо...
  
   Мы остановились. Пацаны привстали, напряглись.
  
   - Не вырос у тебя ещё, для такой девочки, - ответил я неизвестно кому, хищно прищурившись, вычисляя заводилу.
  
   - А ты увидишь, у кого что выросло, когда мы драть её будем, - ответил по-глупому смелый, очевидно главный, поддавшись на мою провокацию.
  
   Они пошли на нас. Я отпустил Милу и оттолкнул назад. Мимолётно пожалел, что никого нет вокруг в такой прекрасный день, хотя и сознавал, что никто и ничем не помог бы, а так хоть свидетелей не будет. Если по-хорошему, то взяли бы они нас в колечко, и ничего бы я не сделал против толпы, но глупая молодость стремилась показать себя и вышла вперёд в одиночку. Вышла и упала, согнувшись пополам от мощнейшего удара ногой в живот. И их осталось пятеро, весёлых шантрапят. Растерялись олухи, прибздели, но ещё один смельчак нашёлся, на свою беду. Буркнув что-то неразборчивое, а может и разборчивое - я не слышал уже ничего, да и не слушал - бросился вперёд и, едва успев замахнуться, получил рубящий по шее. Простонав, он кулем обвалился на гравий.
  
   В тот момент для меня уже очевидным было, что герои закончились, что я победил. И хвала Аллаху, ведь подступали неуверенность и осознание собственной глупости. Нельзя рисковать, когда рядом кто-то полностью от тебя зависящий! Сердце колотилось, как безумное. Прерывисто дыша, весь на адреналине, я зло смотрел на оставшихся. Ещё раз убедившись, что всё кончено, плюнул на второго поваленного противника.
  
   - Забирайте их, ребята, и уёбывайте, - как мог беззаботнее и циничнее, вкладывая в слова всё возможное пренебрежение, сказал я.
  
   Уж не знаю, как они их забирали, потому что после таких ударов встать и хоть как-то плестись они не смогли бы ещё долго, но когда мы ретировались, и я единственный раз оглянулся, то пацаны стояли и молча провожали нас взглядами. Мы тоже уходили молча. Настроение было испорчено. Как часто бывает в таких ситуациях, когда схлынут гормоны, кроме пустоты внутри ничего не оставалось.
  
   Короче, ты хочешь знать, чем та встреча закончилась? Да, правильно - тем самым, что не удалось закончить в Китайской беседке...
  
   А потом много чего ещё было интересного и не очень, но для меня безумно памятного. Но об этом как-нибудь в другой раз. Заодно про Фильку расскажу (Гордеева, не забыл его?), он тут со своим "Никоном" бегает, как герой "Цельнометаллической оболочки". Ну, всё, давай. Жди...
  ___________________________________________________________
  
   Это было его последнее на момент создания произведения письмо. ___________________________________________________________
  
   Где он и что с ним - я не знаю, и задаюсь одним лишь вопросом - "Зачем многоточие поставил, говнюк?" - и, будучи уверенным, что он жив, радуюсь, что не написал "Прощай...".
  
  
  ***
  
   ... "Тын-тын, дын-дын, тын-тын, дын-дын...", - звонким колокольчиком, раздражает будильник. Неожиданно. Страшно. Спросонья, рывком поднявшись на кровати, в первые секунды я не понимаю, где нахожусь, и что происходит. Волосы мокрые. Сердце заедает между ударами. Фу-у-у-ух... приснится же такая чушь...
  
   Ванная. Кафель. Он такой холодный, такой приятный. Журчание воды успокаивает и сглаживает картину дурных сновидений. Жадно присосавшись к холодной хлорированной струе, я нагло обманываю давно не видевший пищи желудок. Ополаскиваю лицо. Жизнь налаживается, но голова малость гудит, и тянет блевать.
  
   Прочистив желудок от чего-то жёлтого и горького, иду на кухню. Там, милый мой, родной, развонялся спрятанный под мойкой мусор - да и похер, вынесу позже. Дальше, стандартное для подобных ситуаций меню: чёрный чай (очень крепкий, очень сладкий), чёрный хлеб, залежалая варёная колбаса. А пока закипает залитый наполовину, вопреки обыкновению, чайник, я, обыкновению не изменяя, смотрю французские новости, и понимаю, что чего-то не понимаю. Что-то с памятью моей стало, и половина слов проскакивает мимо, так и оставшись непонятыми. Хрен с ними, со словами картавыми - спишем на похмелье. Но от чего так погано на душе?
  
   Я не успеваю придумать ни одной причины - звонит оставленный в комнате телефон. Как всегда, я тороплюсь снять трубку, и ловко крутнувшись на табуретке, срываюсь с места. Удар. Боль. "А, сука, кто его здесь поставил?!". Что есть сил, фантазии и словарного запаса, матерю этого человека и сам ни в чём неповинный стол, но продолжаю забег, прихрамывая и подпрыгивая на одной ноге. Мелодия пошла на второй круг, а я всё пялюсь на экран: номер незнакомый, к тому же городской.
  
   Тревожно.
  
   Выдох. Говорю в поднесённую к левому уху трубку:
  
   - Да?..
  
   - Здравствуйте, Павел. Моя фамилия Савёлов, вас должны были предупредить. Я следователь...
  
  
  Эпилог
  
   Здесь солнце. Только что прошёл необычайно короткий для здешних мест дождь, и нещадно смыл его зной. Но оно вернулось, такое большое и так его много, что мне порой кажется, будто здесь его дом. Небольшой такой домик, уютный - километров, так, двести-триста вдоль побережья. Здесь живут хорошие люди. Здесь воздух такой, что даже словами не описать, при этом не скажу, что он чем-то хорош - просто особенный. А ещё, здесь живёт свобода. Она тут повсюду и во всём. Можно курить где угодно, не то, что в Европе, и чачей торгуют прямо на улице, в овощных палатках; каждый день можно рисковать жизнью, бегая по пешеходному переходу и зная, что пропускать тебя никто не собирается; на пляжах нет заборов, и купаться можно в шторм - никто не гоняет; а в парадных (подъездах, если вам так понятнее, московитяне) нет домофонов, потому что пьянь по вечерам не шатается, и по углам никто не ссыт; да много чего ещё здесь есть, такого родного, понятного и приятного любому советскому человеку, чьё сознание не опорочено близостью с западной цивилизацией.
  
   Да, ребята, я в Абхазии.
  
   Продуктивно поработав зимой, сейчас, с приходом весеннего тепла (тепла, ха! да это жарища, ад земной! я не Есенин, но до слов "потому что я с севера, что ли", смог бы и сам догадаться) я совершенно опустошён. Ни мыслей, ни слов не осталось - бумага поглотила всё. Да-да, пишу только на бумаге, а потом перепечатываю, попутно редактируя. Пишу только вечером и ночью, так как на жаре кровь густеет, а мозг разжижается, и думать становится совершенно невозможно.
  
   ... А тут ещё Игорян письма шлёт. Молодец он, что нашёл меня. О братоубийственной войне он не рассказывает, зато, узнав о главной теме моего литераторства, вмешивается в него, прося рассказать и про его любовь тоже. Мне не жалко, тем более что эти рассказы отчётливо характеризуют его, как героя произведения. О любви его я кое-что знаю, о подробностях выспрашиваю в письмах. Надеюсь, он простит, что я нещадно редактирую его "писания" и разбавляю их уже известной мне отсебятиной. Хотя, признаюсь честно, поначалу я был против. Но раз за разом перечитывая его короткие послания, порой несвязные, всё больше и больше удивлялся тому, насколько мы разные, и насколько в этой разнице одинаковые. Об одном жалею: он упорно отказывается рассказывать подробности того, как искал Милу здесь. Впрочем, это его дело - не хочет, значит не надо. Но он, будто оправдываясь, говорит, что это дела государственные...
  
   Утро. Я вымучиваю эти финальные строки. Чуть позже, кемарнув пару часиков, возьму ноутбук и спущусь вниз, на набережную. В брехаловке, "У Акопа", возьму кофе с мороженым. И сразу ещё один, но уже с сигаретой. А потом ещё один, и ещё, пока от кофеина глаза на лоб не полезут. Буду сидеть один, в стороне от болтливых местных, и рассылать по российским издательствам своё творение. Надеюсь, вы простите меня за оборванную концовку, но перед позорным бегством пришлось пережить столько унизительного страха, что рассказать об этом я не готов - стыдно. А пока надеюсь, что к осени результат от какого-нибудь издателя будет, и я вернусь. Вернусь со своими новыми друзьями, которым обещал написать книгу об их героической борьбе за независимость, и мы накажем людей вынудивших меня покинуть Родину.
  
   Надеюсь именно на осень, которая всегда приносила мне любовь, и которой посвящён данный реквием...
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"