Над строкой бился целую вечность. Брал её мощные стены приступом, рыл сапы, подкладывал динамит из жуткой смеси существительных и глаголов. Бросался на неё в атаку с превосходящими силами; объявлял перемирие; шёл на попятную. Строка оставалась неприступной. Строка оставалась свободной.
Переломав сотню карандашей и скомкав не один десяток листов, я, наконец, сдался. Всё: выдохся. Сил нет. Отбросил вон и карандаш и бумагу. Я - капитулирую.
Утром, прекрасно отдохнув и хорошо выспавшись за ночь, сажусь, полон свежего и здорового творческого оптимизма к столу и вижу Госпожу Строку в её девственной красоте и простоте, свободной и готовой к моим литературным экзерсисам.
ДВА МЕСЯЦА
Происходящее напоминает дешёвую постановку начинающего режиссёра. Сижу на диване, внимательно, с усмешкой, наблюдаю за ней. Она в какой-то игриво-деланной спешке собирает свои вещи; дорогие аккуратно складывает в атласное нутро чемодана, мелочь бросает в неприятно-серый зев раскрытой спортивной сумки.
- Эля, послушай, - пытаюсь завести разговор в который раз.
Неприязненно искривив рот, наклонив голову, она категорично отрубает:
- Даже ничего не говори, - идёт по комнате, резко останавливается в раздумье посреди зала, сложив красивые прозрачно-фарфоровые руки на груди; восклицает, что-то вспомнив, - О! - бросается в спальню. Оттуда возвращается с пачкой "Мальборо".
- Элеонора, - повышенным тоном пытаюсь привлечь её внимание, - тебе придётся меня выслушать!
Она снова прекращает суетиться, останавливается возле меня, сигарета в левом углу рта небрежно зажата, выглядит Эля комично.
- Вот в этом ты весь, Явор, - не вынимая сигареты изо рта, с плохо скрытым цинизмом заявляет она. - Всё внимание только на тебя; вокруг тебя должен вертеться мир! - она, наконец, вспоминает о сигарете, комкает нервно и бросает небрежно на пол - ей здесь больше не жить, можно. - А ты хотя бы раз подумал, что нужно мне, простой эмансипированной женщине!
Восторгаюсь её игрой.
- Ты - эмансипированная? - в моём вопросе проскальзывают нотки ехидства.
- Да, да, да! - остервенело клокочет она, грязной тенью хищного орла над нежным агнцем склоняется надо мной. - Тысячу раз да! - круто распрямляется, разводит широко руки. - Господитыбожемой, - скороговоркой произносит она, - ты даже не можешь заработать достаточно денег, чтобы я могла поддерживать свой имидж эмансипированной женщины.
С чем, чем, а с упрёками у Эли всегда хорошо получалось: все вокруг негодяи в роскоши, одна я - целка, в куче дерьма.
Встаю с дивана, разминаю ноги, у окна закуриваю, пускаю дым в форточку.
С неряшливым пренебрежением она бросает слова.
- Не кури свой вонючий "Беломор", меня тошнит. Уважай хоть в этом!
- От поведения...
- Что?! - вскидывается она.
- Тебя тошнит от твоего поведения...
Стою лицом к окну, разглядываю своё отражение, удивляюсь спокойствию. Очень хочется зарядить ей в сопатку - рука зудит! - пару раз. Никогда не бил, сейчас не унять желание. Сдерживаюсь. Она в нерешительности застыла за спиной.
- Всегда думал, Эля, эмансипация - полная свобода, независимость от мужчин. Финансовая - в первую очередь.
Собравшись с мыслями, она выбрасывает упрёк.
- Ну, что я говорила! - руки в бока, чисто тёщины повадки, затем хватается рукой за лоб. - Ого! У меня подскочила температура. - Плевок в спину. - Явор, по твоей вине!
- Эля...
- Не смей даже начинать! - с нотками нарастающей истерики, намеренно развязно произносит она. - Я ухожу. Решено! Я полюбила другого мужчину. Думаю, он в состоянии обеспечить мне...
Протягиваю лист.
- Что это? - удивляется она.
- Заключение комиссии. Ты же врач, прочитай. Поймёшь.
Пару раз она внимательно перечитывает короткий текст за подписями видных врачей-светил нашего города.
- И в этом тоже ты весь... - вяло плюхается в кресло, откидывается на спинку. - Уйти, спрятаться за бумажкой, - закрывает в утомлённости глаза, - и когда? В самый ответственный момент.
Минуту погодя вскакивает с кресла, плача, кидает в лицо слова-обвинения:
- Это... это... - хочет сказать, но не может найти нужного слова, - просто бесчеловечно! - топает ногой, выбегает в коридор, - за вещами приду завтра...
Дверь громко хлопает. Поднимаю с пола брошенный лист. Вчитываюсь в короткие строки медицинского приговора.
- Что могу вам, батенька, сказать, - доктор, годами за сорок, в пенсне в серебряной оправе, говорит, как и все, равноудалённые от метрополии, в манере, вошедшей в медицинские круги дореволюционной моде. - Хирургическое вмешательство только ускорит ход болезни. Девяносто из ста, самостоятельно не встанете с операционного стола. - Он смотрит с сочувствием, каким наполнен процедурный кабинет, облицованный белой плиткой, впитавшей в себя запахи лекарств и ароматы болезней. Снимает пенсне, явно изготовлено на заказ. Не удивлюсь, дома читает с лорнетом. Мода! Протирает стёкла платочком. - Заболевание запущено. Сильные боли беспокоят ночью, днём? Нет? Замечательно.
- Не красна девица, - говорю ему. - В обморок не грохнусь, чувствительность не та. - Смотрю прямо в его глаза, очки носит для солидности. - Скажите прямо, сколько осталось?
Доктор, молча, продолжает натирать стёкла, уводит взгляд.
- Доктор, давайте договоримся, без слащавых и ненужных "держитесь" и "мужайтесь". Терять, понимаю, кроме цепей нечего.
Он прекращает полировать стёкла, возвращает пенсне на лицо.
- Два месяца...
КУДА ГЛАЗА ГЛЯДЯТ
Так отвечаю водителю-дальнобойщику. Он остановился на моё голосование.
- Это по-нашему! - радостно воскликнул он, делает жест рукой - чё ждёшь, полезай!
Быстро вскарабкался в высокую кабину "Рено".
Водитель иронично окинул меня и небольшую черно-серую пропылённую временем дорожную сумку коротким взглядом.
- Не богат скарб-то...
Улыбаюсь и отвечаю непринуждённо.
- Всё своё ношу с собой.
Водитель снова радостно восклицает, при этом приходит в движение двойной, заросший щетиной подбородок и округлый пивной живот, обтянутый выцветшей майкой:
- Эт-то по-нашему! - нажимает на педаль газа.
Спросив, не против, включает радио. Находит постоянно ускользающую волну "Дальнобойная". Ведущий весело щебечет, несёт чушь, сыплет шутками, передаёт поздравления, освещает новости, ставит музыку.
- А всё же? - вдруг он обращается ко мне.
- Что? - переспрашиваю его.
- Куда глаза глядят-то?
- Вперёд! - торжественно заявляю, указываю рукой по направлению движения.
- Ай, молодца! - с лица водителя не сходит улыбка. - Кто бы сомневался!
По радио Таня Овсиенко поёт "Дальнобойщик".
- Люблю, - не уточняя, певицу, песню, погрустнев, заявляет водитель. И крутит баранку.
В сакраментальном молчании слушаем песню до конца. Только тогда он нарушает тишину. Говорит, что его глаза глядят в городок Нерест. Это, уточняет по навигатору, больше трёхсот километров. И смотрит пытливо в мою сторону. Молчу.
Дорога пуста. Изредка борзые иномарки, обдав веером прозрачно-мутных брызг, радужных брызг из-под резвых колёс, всю ночь бушевала гроза, лил дождь, пролетают вперёд и быстро исчезают в мерцающем мареве горизонта.
Хорошо, отвечаю, Нерест, так Нерест. Там, что, рыба нерестится. Водитель увлечён дорогой, пропускает вопрос мимо ушей. Повторяю, повысив голос. Он нехотя отрывается от дороги, отвечает, первое название дали ему первопроходцы-строители БАМа - Norest. Прибыли, а жить негде, огромная делянка, вырубленная зеками посреди тайги. Поставили палатки, вагончики. Очень скоро Норест перекрестили Нерест, для удобства. А отдохнуть там сейчас - хитро мигает глазом - есть где; и девочки, что надо, на нерест заплывают, отдохнуть от пап и мам, и цены не кусачие. Ладно, пренебрежительно бросаю, на месте разберёмся.
Кэмпинг дальнобойщиков - город на колёсах. Закусочная "Гвоздь" с вполне приличной и вкусной едой; бар "Заправка" с богатым выбором пойла от водки-виски до пива с колой. Мотель "Ночуйка" - два десятка комфортабельных вагончиков с туалетом и душем, свежим постельным и полным мини-баром, плюс спутниковое ТВ и wi-fi. Очень даже не кусачие цены услуг пришедших на нерестовьё дев, ищущих приключений на упругий зад и силиконовые титьки.
Подруга незаметно слиняла рано утром, прихватив и без того не толстый лопатник.
Мой водила растревожил птиц моего сна в восемь утра: - Я пришёл к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало! Заспанное, потное, довольное лицо сластолюбца лоснится жирной тенью ночного прелюбодеяния, засаленный пьяный взгляд, изо рта возбуждающий свежий перегар.
- Короче, перетёр с пацанами, в натуре, они согласны взять тебя: Красноярск, Иркутск, Блага, Владик, - если, конечно, - ук-ка! - по пути.
Благодарю его за заботу. Желаю, гвоздь в колесо и жезл в зад; он шумно срыгивает газы через рот, безобидно смеётся, хлопает меня по плечу - бывай, паря!
В третьем часу пополудни, после сытного обеда, когда солнце в зените космической славы беспощадно к своим неразумным чадам, расплатился за номер и еду заначкой, благоразумно зашитой в разных местах одежды. Перекинув ремень сумки через плечо, "выхожу один я на дорогу".
От услуг дальнобойщиков отказываюсь. С бутылкой пива "Dub" иду по обочине. Глотаю сухую пыль, прочищаю горло пивом.
Куда? слышалось из каждой фуры. Неопределённо машу рукой, давая понять - проезжай. Сигналят, желая удачи. Подымаю вверх руку. Удачи!
Иду. Полон дум. Отчаянный свист тормозов, как сигнал бедствия SOS, возвращает с горних высей в мутно-праздничный мир неуравновешенно-спокойной реальности.
Запыленный. Болотно-ржавый "Runner". Через опущенное боковое стекло меня пристально изучает хозяйка авто, водрузив очки-хамелеоны на лоб. Рыже-медные волосы в тон тонко-кремовому загару кожи; чуть раскосые нагло-васильковые азиатские глаза на удлинённо-утончённом смугло-молочном лице. Заметны нервные подрагивания ноздрей. Припухлые бледно-алые губы сложены в милую улыбку.
- Далеко собрался? - на откровенное "ты" не обращаю внимания, но аберрация голоса в волнующую хрипотцу до невероятности сексуально-притягательна.
Шмыгаю носом.
- Увы, мэм, - имитирую ларингит, - смутные сомнения, - тут я беззастенчиво умничаю, - говорят, нам не по пути...
Она рывком открывает дверцу. Не понтуйся, садись! Подчиняюсь приказу и проваливаюсь в бездонную скрипучесть кожи кресла.
- Так, куда? - боже, как эротичен этот голос!
Размещаюсь с комфортом на пассажирском сидении.
Отвечаю, тут я не оригинален.
- Куда глаза глядят...
Она уже не смотрит на меня своим бесовским, обескураживающе-беззастенчивым глазом. Выруливает на дорогу. Прибавляет газ.
Искоса осматриваю ладную фигурку, вытертые джинсовые шорты мягко контрастируют с кремовым тоном округлых аппетитных бёдер и сильных стройных ног. Упругая грудь острыми сосками едва не рвёт ткань этнической футболки. Ветер из окна перебирает невесомый белёсый пух на загорелых локтях. Хороша, чертовка!
Она следит за дорогой. Около получаса внимательно слушаем сопрано мотора с шепеляво-шуршащим квартетом колёс. Не глядя в мою сторону, она отчетливо произносит:
- Тогда нам по пути...
ЛЕПТА
Утро этого дня волнующее. Утро этого дня тревожное. Утро-этого-дня... превосходное!
Первый день моего отпуска ничем не омрачить. За окном лиловеют сонно небеса, в косом свете подслеповатого хромого фонаря валит мелкий бисер белёсого снега. Двадцать шестое октября, суббота - знаменательный день. Мелком осматриваю сумку: всё необходимое уложено вчера. Осматриваю для проформы. Всё на месте. Ничто не в силах мрачить этот радостный день.
Еле слышно бубнит телевизор. В теле лёгкая нервозность. Пью кофе. Напеваю под нос "И в тоже вас очарованье", жду такси. Сколько б ни летал, всегда одно и то же.
Внезапно внимание привлекает суета на улице. Яркие лучи прожекторов разрезают острыми лезвиями стилетов ультрамариновый мякиш неба. Гордо из суровой темноты выплывают вертолёты, измельчают бритвами лопастей бисквитный пирог морозного воздуха в мелкую крошку. Барражируют вертолёты.
Красную синеву рассвета вспарывают вдалеке малиновые клинки выхлопных газов военных самолётов.
Тревожный вой сирены оповещения гражданской обороны режет слух.
"Во, дела!" Как-то не по себе. Нервозность ушла. Пришёл интерес. Открываю окно. Снежную пустоту двора заполняют грузовики с солдатами; они на ходу выпрыгивают из кузовов и, с автоматами наперевес, рассредоточиваются по периметру территории. Остро, как собачий лай, в промороженном воздухе с шелестом горячего дыхания раздаются резкие приказы командиров.
С растущего посреди двора в песочнице, возле уличных водопроводных труб, разросшегося куста тальника с жестяным хрустом слетают вымороженные ржаво-оранжевые листья. Они перемешиваются со снегом в однородную массу под безразличными резиновыми подошвами сапог.
Я в замешательстве. Сплю и вижу сон? Щипаю себя за ухо, видение не исчезает - явь.
Переключаю внимание на телевизор, его хитрое око, на картинку на экране. "Лентяйкой" прибавляю звук. Диктор Анастасия Антонова серьёзным голосом вещает, глядя с экрана прямо мне в душу.
- Вчера, двадцать пятого октября в пять часов утра по Московскому времени, президент Соединённых Штатов Рабак Мабао объявил войну Российской Федерации...
А-а-а! в ужасе плюхаюсь на диван. В голове дурных мыслей растревоженный пчелиный рой. "Как же так?! Какая война?!"
Анастасия Антонова продолжает.
- Президент России Валентин Брутин издал приказ о всеобщей мобилизации...
"Что? - от крика едва не лопаюсь. - Мобилизация? Да что ж это такое! У меня отпуск, а тут вы со своей войной! Не наигрались, что ли! - выбрасываю руки вверх, кричу в потолок. - Нашли время!"
Далёкий оператор в далёкой студии меняет картинки-заставки одну за другой. Вот взволнованно картавит лидер Французской республики; грассирует, по-женски жестикулируя губами, канцлер Германии.
Осветительные ракеты короткими сине-красно-зелёными стежками сшивают распоротое на лоскуты хмурое полотнище неба.
С яростью смотрю на телевизор. Флот - корабли в повышенной боеготовности курсируют возле морских границ государства. Авиация - кружат в небе серебристые эскадрильи. Нацелены в небо строгие ракеты.
Шквал эмоций накрывает меня с головой.
- Да что б ты, - это американскому президенту, - обосрался и бумажки подтереться не было!.. - выплёскиваю боль души в пространство сильный астральный посыл.
Вязкая, как манная каша на воде, повисает тишина вокруг и во тьму погружается мир. Секунду - вдох-выдох - длится это состояние, трепетное ожидание конца света.
Ослепив глаза, вспыхивает люстра, заливает комнату жёлтым электричеством. Загорается экран телевизора. Повеселевшая Анастасия Антонова, сдерживая с трудом радостное волнение, читает с листа, смахивая тонкой кистью с длинных ресниц слёзы.
- Срочное сообщение ИТАР-ТАСС. От неизвестного источника из Белого Дома поступила печальное сообщение: президент Рабак Мабао внезапно ушёл из жизни вследствие острого приступа неинфекционной диареи и резкого обезвоживания организма. Вице-президент Моисей Рабинович, временно исполняющий обязанности президента США отменил ранее изданный приказ, назвал создавшуюся ситуацию недоразумением.
- Вот! Вот! - кричу радостно. - Есть!.. Есть на белом свете высшая справедливость! Есть Господь бог!
За окном рассвело. Жемчужный бисер снега продолжает свой медитативный полёт.
"Красота!" - окидываю светлым взором заснеженный пейзаж. Прежде чем сесть в такси, говорю вполголоса: - А ведь и я внёс свою лепту, чтобы этот мир остался прежним!
Коротко киваю водителю "в порт!", и захлопываю дверцу.
БАТЮШКА
С отцом Никифором при жизни мне встретиться не довелось. Мой приезд в родную деревню Яблонево совпал с его похоронами.
В приход нашей деревни он пришёл в солидном возрасте и с богатым жизненным багажом за спиной. "Батюшка наш-то - зек! - шептались между собой старушки. - Что творится!" "Не праведники важны, а кающиеся, - урезонивали в ответ. - Поживём - увидим!"
Первые службы проходили при малом народе. Церковь собирались закрывать "в следующем году обязательно" с момента перестройки.
Уезжал народ из деревни на заработки в город, пустели дворы, и хирел приход. Всё чаще по праздникам двери церкви были наглухо закрыты.
Как ни парадоксально, появление отца Никифора, как новая кровь, возродило интерес к религии. Знал он, шепчутся старушки, перетирают его косточки, да внимания не обращал, всю свою энергию отдавал церкви. Потихоньку потянулись на службу слушать проповеди отца Никифора старушки-первопроходцы из чистого интереса, каков он новый батюшка, из этих, на этом слове округлялись глаза, и рука инстинктивно мелко крестила не то ляпнувший рот. "Батюшка наш - краснобай!" - внезапная реакция на первую проповедь. Следом за старушками потянулись остальные жители и оставшаяся на деревне молодёжь. Красиво отец Никифор говорил о святом Писании, цитировал наизусть целые страницы из Библии. Рассказывал вдохновенно о житии святых старцев. "Вот с кого нужно брать пример, - подчёркивал он. - Они своею жизнию доказали преданность Церкви Православной и верность земле Русской".
Радовался отец Никифор каждому новому прихожанину, вернувшемуся в лоно церкви. "Человек без веры, как зерно, брошенное в песок, погибает душой и становится лёгкой добычей для слуг диавольских".
С лёгкой руки нового батюшки заработала воскресная церковная школа. И храм, которому многие пророчили забвение и разрушение, расцвёл, как яблоня весной. Засияли небесной позолотой купола, запели торжественно колокола, по праздникам собирая люд на службу, радовали взоры ослепительной белизной высокие стены. Внутренний вид храма, пострадавший значительно в годы запустения привести в порядок оказалось труднее. Нужны были квалифицированные работы реставраторов. Реставрация длилась пять лет. Открывали воссозданный храм в торжестве, провёл отец Никифор праздничное богослужение. Старушки-помощницы в белых платочках и строгих платьицах сновали внутри и снаружи храма среди прихожан. Подсказывали, кому свечи ставить, где за здравие и за упокой.
И потекла размеренная христианская жизнь в некогда забытом божием храме.
Отец Никифор, принимая удалённость деревни от райцентра и цивилизации, был и судьёй, и прокурором и защитником. Кого надо порицал, а кого и нахваливал. Никто ни разу не слыхал, чтобы из уст батюшки вылетали грозные слова обличения, находил добрые и мирные сравнения. Мужики в деревне ждали, проколется "поп-то наш" и начнёт блатные словечки употреблять в разговоре. Ждали и надеялись зря. Но именно с его появлением, вольно, не вольно, в речь прихожан между собой вошло много идиом из жаргона.
Тётка Анфиса, сестра матери, не раз и сама употребляла зацепившиеся за язык словечки и передавала разговоры деревенских. "Я тебе клянусь, Митрична, Петька во всём виноват. Рамсы попутал..." Или, грозя пальцем ругающемуся матом мальцу, строго выговаривали: - Фильтруй базар, шкет, не срами мать с батькой.
Батюшка сильно серчал, когда до него доходили слухи. Увещевал на проповедях о ненужности применения чуждой русской речи лексики. Убеждал на примере русских классиков, что в этих словах нет острой необходимости. Старушки согласно кивали головами, крестились-божились, ни в жисть, отец Никифор, не повторится это боле. Повторяли, с оглядкой по сторонам.
Поговаривали, в деревне и родня в телефонных разговорах часто упоминала, приезжали к отцу Никифору очень странные личности. Чаще, ближе к полуночи. Когда луна пряталась за облака, и рассеянный люминесцентный свет мистически серебрил всё вокруг, окрашивая предметы в тонко-лиловые тона. Надрывался батюшкин пёс в лае; всю ночь напролёт окна в доме горели тревожно через жиденькие ситцевые занавески, да длинные тени гуляли в обнимку с ветром по двору.
Что творилось внутри дома, одному богу известно; происходящее будоражило умы жителей, но тайное так им и оставалось. Скрытно приезжали гости, "яко тати в нощи", тихо говорили деревенские старушки, и незаметно уезжали. Пылью дымили дорогие машины летом и поднимали снежные вихри за собой в студёные зимы.
По выражение лица отца Никифора никогда нельзя было угадать, какой след в душе оставляли эти тайные визитёры. Он всегда оставался неизменным, приветливым с людьми, помогал по хозяйству одиноким старикам.
После одного случая батюшку стали уважительно величать - Победоносец. Причиной тому послужил разговор, услышанный батюшкой в магазине. Жаловались покупатели, что нет хорошей дороги в деревне, нет водопровода и газа; а ведь глава района обещал, когда лез настойчиво во власть. Переговаривались между собой покупатели вполголоса, сетовали на главу, называли того пустобрехом. Поинтересовался отец Никифор, легко ли попасть на приём к главе. Ой, что ты, батюшка, всплеснули женщины руками. Сколь разов-то записывались на приём! Всё пустое. Или нет его, или на выезде, или в отпуске.
Поехал в район батюшка. Попал на приём. Какими вескими словами аргументировал, но через неделю клали асфальт по деревне, рыли траншеи, тянули водопровод, ставили опоры под газопровод. "Гляди-ко, - говорили радостно жители, завидев батюшку, - идёт наш Победоносец!"
В соседней деревне в конце сороковых, в аккурат после войны открыли власти детдом. Свозили в него со всего Союза сирот. Существовал детдом и на тот момент. Прознал про него батюшка, расспросил людей и в один из летних дней наведался туда. вернулся домой с окаменевшим от увиденного лицом. Пошёл по домам, объяснил свою просьбу. На следующее утро поехал он в детдом с продуктами, погруженными в старый "Москвич 412". Весной и летом привозил детишек в храм, рассказывал о Господе Иисусе Христе. Тянулась душа батюшки к сиротам, и они ему отвечали взаимностью.
Своих детей у отца Никифора не было. Жил один, без матушки. "Жена моя - церковь, - говорил он. - Дети - прихожане".
Размышлял долго о судьбах детей-сирот. В итоге пришёл к решению. Во время очередной проповеди обратился к прихожанам с предложением, взять по одному обездоленному чаду из приюта в семью, дабы испытали они любви родительской не знавшие, тепло домашнего очага. "Возьмите ребёнка, согрейте его душу от холода безразличия". "А как быть с помощью?" - услышал от прихожан. "Господь поможет, - сурово ответил отец Никифор. - Помните, птицы небесные не сеют, урожай не собирают, но имеют пропитание".
Взяли из детдома одного ребёнка, другого. Из соседних деревень и из райцентра потянулись люди, своих детей воспитавшие, теперь решившие взять на воспитание приёмных. В итоге начали пустеть спальни приюта. Снова зазвучали весёлые детские голоса в домах и на улицах деревни.
Детдом закрылся за год до смерти отца Никифора.
На здоровье не жаловался батюшка. Закалялся, купался в реке летом и в проруби зимой; обтирался снегом; круглогодично обливался водой из колодца во дворе.
Первый приступ случился после Рождества. Потерял батюшка сознание во время проповеди. Осел возле стены, посерел лицом.
Тревожно мигая сигналкой, резко взвывая сиреной, увезла "скорая" отца Никифора в больницу в райцентре. Диагноз потряс прихожан больше, нежели б внезапно приехал в деревню президент - инсульт.
Горели, свечи в храме, не угасая. Молились прихожане денно и нощно за здоровье батюшки. Поправился батюшка быстро. Медицина сейчас на высоте. И. главное, благодаря истовым и искренним молитвам паствы. Окреп отец Никифор и снова окунулся в работу. Советовали женщины-прихожанки, поберёг бы ты себя, батюшка. Он, смеясь, отвечал, мол, Господь сбережёт. Сочтёт нужным, призовёт в свою светлую горницу раба своего, никакая медицина не поможет.
Второй приступ случился в конце июля. Лето - пора сенокосная. Наравне со всеми махал косой батюшка, устали не ведая. Зной, духота, не выдержало сердце батюшки нагрузки.
Снова увезла "скорая" отца Никифора в райцентр, поспела вовремя. Пришёл в себя батюшка в конце августа. Вышел на крыльцо дома к собравшимся во дворе жителям деревни и приезжим. Бледен лицом, осунулся, обострились черты лица, глаза запали. Смотрит пристально взором пронзительным. Вздох облегчения пронесся среди собравшихся.
Проповеди его стали острее, злободневнее. Часто останавливался, мешала одышка, обильная испарина покрывала лоб. Еще больше ночами по домам молились старушки и просили здоровья у Господа для любимого батюшки, для ихнего Победоносца.
Ушёл он на Покров день. Окончил вечернюю службу. Обратился к пастве: - Простите меня великодушно, братья и сестры, коли, кому помочь не смог вовремя или слово доброе не молвил. Завтра не увижу свет зарницы утренней, но буду в горнице небесной и светлой держать ответ перед Господом богом! - кланяется низко. - Простите, дорогие мои, и да поможет вам Господь бог и сын его Иисус Христос.
Преставился батюшка в полночь.
Весь день было пасмурно; дул, путаясь в голых ветвях безжизненных деревьев, горемыка ветер; срывался с низкого серого неба холодный мелкий дождь. Ближе к полуночи очистилось небо. Холодом бездны засверкали далёкие звёзды, и засеребрилась пунцово луна. Стих ветер.
Батюшка вошёл в дом, набросил на вешалку кожух, посмотрел на дремлющих в горнице трёх старушек дежурящих, стерегущих его покой. Улыбнулся. Перекрестил их троекратно. Тихо ступая, прошёл в спальню. Переоделся во всё чистое, на дворе смыл возле колодца водой родниковой грехи земные. Лёг на жёсткую кушетку, служившую исправно много лет кроватью, сложил руки на груди, прошептал неслышно "Отче наш..." и испустил дух.
- Митенька! - запричитала тётка прямо от порога, - поздно, поздно ты приехал. Ушёл наш батюшка, покинул нас наш Победоносец! Как жить-то мы все дальше будем...
Расспрашивать тётку, время терять; дядя сказал, хоронят отца Никифора после праздника.
"Опоздал, - сознался сам себе. - Всё время оттягивал миг знакомства. Медлил. Боялся чего-то. А ведь очень хотел поговорить с ним. Теперь, вот, стою у калитки и смотрю на окна его дома".
В храме грустно и сумрачно. Тлеют, треща огоньками свечи, разгоняя тьму. Сладко пахнет ладаном.
Стою среди прихожан. В обитом чёрным атласом гробу покоится отец Никифор в простом льняном одеянии. Глаза закрыты, но, кажется, вот-вот, он их откроет и посмотрит на тебя изучающим взором. Лицо его спокойное, разгладилось, исчезла устрашающая угловатость первых часов. Бороду подравняли. На недвижимой груди лежат крепкие руки с синими наколками перстней на тонких пальцах.
Малолюдно. Отпевание после обеда.
За порогом храма раздаётся кудахчущий шум моторов, торопливый визг шин, стук дверей, излишняя суета. В храм входит процессия из людей определённого типа. Короткие стрижки, суровые лица, чёрные костюмы, чёрные очки. Тихо подходят к гробу, крестятся, целуют руку отцу Никифору. Что-то шепчут. До меня доносится: - Прости, Агафон, прости, кореш, за непонимание и прощай. Попроси за нас там перед Господом.
Стоят в молчании, опустив головы, и, молча, удаляются. Лица пусты, глаза - сухи.
Похоронили отца Никифора на церковном погосте.
СОСИСКА В ТЕСТЕ
Спит кухня рабочей столовой. Погрузилась в короткий чуткий сон. Позади пик обеда: прошла - уф! - первая смена рабочих. Не за горами вторая.
Чист и пуст горячий цех. Повара отдыхают. Томятся в глубоких сковородах неунывающий мадьяр-гуляш и его северная степенность бефстроганов с грибами в сметане. Набираются глубины вкуса в больших напольных котлах щирый парубок борщ и скромница красавица солянка. В неподъёмных кастрюлях пятидесятках исходит важностью матрона гречневая каша с маслом и рассыпающийся в любезностях гуляка-рис.
Слышится, как далёкая песня, ария тонких острых струй пара - между собой котлы ведут неспешный диалог; звонкое падение редких капель воды из вечно простуженного носа водопроводного крана в мойке, где, окутанная густой белёсо-сизой шубой пара, дремлет труженица - посудомоечная машина.
Кухня дышит тишиной.
Только в пекарне не прекращается работа. Гремят листы, визжат колёса "шпилек", ухают скрипуче горячие зевы духовок. Стоят, полные живым пористым тестом неподвижные дежи. Тесто ждёт, когда его нежного, воздушного тела трепетно коснутся тёплые, добрые, сильные руки пекаря. Из сдобы в растоечной на жестяных листах-ладьях поднимаются сладкие булочки с изюмом, плетёнки с маком, "школьные" с помадкой и венские кренделя с штрейзелем. Ждёт своего часа и пресное дрожжевое тесто: беляши, пирожки и прочая выпечка, набирающая вкус и цвет в раскалённых глубинах фритюра. Отдельно дожидаются очереди изделия с сладкими начинками, с рыбным и мясным фаршем. Их перед выпечкой в духовке, для приобретения колера и зеркальной глазури, нужно смазать льезоном.
Машет кисточкой, покрывает льезоном пирожки повар-практикант Лидочка. Высокая, стройная девушка в приталенном белом халатике, с задумчивыми васильковыми глазами на строгом смуглом лице.
Изящные руки. Загадочный полуповорот головы. Непослушный локон каштановых волос выбился из-под накрахмаленной косынки. Загляденье! И родители, и соседи, и учителя в училище твердят Лидочке в один голос, что тебе, Лидочка, не на кухне париться, таскать кастрюли с едой, а в кино сниматься или быть диктором на телевидении. Смущаясь, всякий раз, краснея и робея, срывающимся голосочком Лидочка отвечает: - Мне нравится готовить. И всё тут! "Готовь, раз нравится", - резюмировали родители.
Практикантов в столовых любят и ждут всегда с нетерпением. Они, как глоток свежего воздуха в жарко натопленной комнате. Вся мелочевка перекладывается на их плечи. Даже коренщица в их присутствии чувствует себя как минимум королевой овощечистки. Для постижения всех премудростей профессии каждый день их ставят на разных участках передовой борьбы с голодом рабочих масс: сегодня в горячем цехе, завтра в холодном и так далее.
Вот и наша героиня сегодня самоотверженно бросается скромной девичьей грудью на амбразуры жарочных шкафов. Помогает она старому, сутулому, покрасневшему от постоянного жара печей лицом пекарю-еврею дяде Мойше. Не производя на того своей неотразимой внешностью убийственного эффекта, как на других мужчин. Худой, высохший, он сильными костлявыми пальцами ловко управляется с тестом. Кряхтит, пищит, поёт оно на все лады под его руками.
Немного картавя, он ласково обращается к своей помощнице:
- Лидочка, деточка, сосисочки в тесте почти расстоялись. Смажь их, пожалуйста, льезоном, а я их сразу в духовку выпекаться.
Лидочка девушка послушная и исполнительная. Готов первый лист, радостно сияют нарядными формами сосиски в тесте. Вот и второй готов. Листов всего десять. Превосходно-изящны, безукоризненно-восхитительны движения Лидочки!
Вот и дядя Мойша вышел покурить на свежий воздух. А Лидочка всё трудится, знай, натирает бока сосисок молочно-яичной смесью.
Повара зовут её на перекур, выпить чаю, пообедать.
- Бросай ты свои помазушки. Айда к нам!
Нежным, волнующим душу воркующим голосом она неторопливо отвечает.
- Вот смажу сосиску дяде Мойше и приду!
Ох, и остры, ох, и злы на слово старые прожженные тётки-поварихи! Не дай бог попасться им на язык!
Раздаётся громкий смех, и кто-то из поварих острит:
- Ты, Лидочка, там поаккуратнее с сосиской Моисея. Сегодня ты её мажешь, завтра - дегустируешь!..
ВЕНЯ
- Так получилось, что из своих неполных сорока, - он глубоко затянулся папиросой, - я был в гостях у хозяина почти четверть века.
Дым ему нравилось выпускать носом, так он становился похож на дракона. Докурив папиросу до гильзы, по давней привычке прикуривал следом от слабо тлеющего огонька следующую.
- Вся беда в том, - он горько улыбнулся, опять-таки через дым, - что я любил всё то, что лежит плохо.
На мой вопрошающий взгляд только рассмеялся.
- Да, да, - вдруг закашлялся он, дым попал не в то горло, - в отличие от того, что лежит плохо.
И поведал он, нещадно дымя папиросами, прикуривая одну от другой, свою историю.
Рос Вениамин Богомаз в приличной семье. Отец бригадир на стройке, на хорошем счету в стройтресте. Благодарности от руководства и медаль "Герой Социалистического труда". Мать - товаровед в ОРСе, на доске Почёта давно красуется е фотография. В семье Веня старший ребёнок. После него росли сёстры-близняшки и очень умный не по годам младшенький братишка.
Наследственность не определяется рождением. Некоторые черты характера и определённые наклонности не переходят от родителей к детям. Редко происходит наоборот. Черты и склонности приобретаются, так вышло на примере Вени. Семья, полная благ добротная ладья. Денег куры не клюют. Дефицитных деликатесов - хоть попой жуй, зря ли мать трудится в торговле. Однако тянуло Веню к нарядным витринам магазинов в те заповедные часы, когда завмаги замыкали навесные замки с секреткой и, довольные, шли по домам.
В 1972 году, в канун Нового Года, вместе с другом вскрыли дверь продовольственного. Пиво, вино, водка, сладости - главное! - вскружили голову в прямом смысле Вене. Дружок очухался раньше и сделал ноги. Разбудили Веню сотрудники магазина вместе с участковым. Долго крутили яйца, кто был в паре. Молчал, Веня, как партизан. Не выдавал друга - сам погибай, а товарища выручай. Не хотели с Веней заморачиваться долго, да и толку, молчит, всё берёт на себя. "И бери!" Навесили на него всё, что могли. Это он понял, когда маленько подрос и набрался в колонии житейской мудрости от опытных старших товарищей на малолетке. Больше не от кого было! Долго добрым словом вспоминал дружка-подельника, подбившего на первое дело. "Круши, Веня, дверь, не бзди, сигналка отключена", - уверял дружок. Она была и впрямь отключена, как и мозги Вени. Дружка подрезали цыгане, когда сел с ними играть в "очко" и решил мухлевать. Пописали его ромалэ живописно. Мама с папой еле признали. Ну, бог ему судья.
Освободился в 1978 году из взрослой. Попрощался с бродягами, говорит им, до новой встречи. Те ему, ты ёбнулся, Веня, какая новая встреча? Кушай свободу медленно, как бутерброд с маслом и красной икрой. Ну, Веня и кушал. Провёл вечер-другой с родителями и братом с сёстрами в узком семейном кругу. Скукота!.. Сказал, пойду к друзьям развеюсь. Иди, говорит отец, только с умом. Разводит Веня руками, а как ещё-то?!
По субботам танцы в ДК. Друзья его встретили радостно, Веня, ё-моё, скока зим, в натуре, скока лет! Выпьем, братишка! Сдержаться бы Вене, да не пить. Не Судьба. Рюмка первака, вторая, в мозгу туман, на душе чтой-то потеплело. Залакировали результат "Жигулёвским". Пошла массовка! Праздник кажется невесёлым, скучным; девки - страшными. Словом, водки мало. А Веню прёт необыкновенно. Прилив сил чувствует возбуждающий. Кажется ему, всё он может. Друзья начали подначивать, Веня, слабо тряхнуть стариной, проинспектировать магазин напротив Дома Культуры. Вене бы, чёрт дери, сдержаться, но этот же чёрт дёргает его за язык. "Не слабо, - франтовато выражается. - Не слабо, бляха муха, для благородной компании - господи! какая компания, какое благородство? чушь! - провести ревизию вино-водочного отдела номер пять!" Эйфория в затуманенном мозгу. На стрёме никого. Всё в руках делающего...
Веня остановился. Выпил пару глотков чифиря. Предложил мне, отказываюсь, горло от него першит. От непривычки, соглашается Веня, бывает.
"Зуб даю, настучал кто-то в ментовню, слил мой базар". Потому как только вскрыл лавку, для храбрости высосал из горла пузырь "Агдама", глядь, на пороге стоит участковый. Что ж ты, говорит, Веня, снова за своё. Никак не хочешь ума-разума набираться. Себя не жаль, так хоть мать пожалей. Следствие было скорым, суд - быстрым. Подмахнул Веня, не глядя протоколы допросов. Терять окромя свободы нечего. Снова сидит он, значит, в оградке на скамье, справа и слева сержантики молоденькие, почти как он годами. Серьёзные до жути. Брови сведены к переносице, взгляд суров. Пытается Веня балагурить, острить. Они глазом сердито - зырк! - не размыкая губ - заткнись, падла! А Вене всё нипочём. Дальше колонии не сошлют. Входят в зал судья, адвокат, прокурор. "Встать, суд идёт!" Веня тоже встал, как не уважить, судья дядька родной. Зачитывают дело. Спрашивает судья, Вениамин Андриянович, признаёте себя виновным? Отпираться смысла нет, на попятную идти стрёмно и говорит Веня, конечно, дядя Коля, вину свою признаю полностью! Зал сразу как ахнет! Судья строго одёргивает, Вениамин Андриянович, ведите себя прилично. А Веню подмывает и подмывает, ёрничает, карайте по всей строгости закона. В зале шум. Возгласы, свободу Вене! Мама в истерике, батя без утайки самогон из бутылки хлещет, волнение унимает. Дядя Коля быстренько навёл порядок в зале. Глянул на Веню, мороз по коже, подсудимый, не устраивайте из суда балаган. В итоге, как в песне: - И пошёл я к себе в Коми АССР по этапу... Впаяли Вене по совокупности червонец; благодаря его лени читать протоколы, закрыли следаки не одно дело.
Ох, бляха муха, смешно было Вене и не до смеха. Заходит в барак, кореша от удивления дар речи потеряли. Но Веня калач тёртый. Привет честной компании, говорит. Примете бродягу? Прошла первая волна ошеломления. Веня, блин, когда пришла малява, ты идёшь по этапу, не поверили. Мало ли тёзок. Ты ж, кажись, вчерась только пятки вытер о порог зоны. Не скромничает Веня, отвечает, скука полная, братаны, на свободе. Пёрнуть не успеешь, шепчут - обосрался. Ну, так как, примите? Где кости бросить? С объятьями раскрытыми снова вошёл Веня в прежнюю незамысловатую тюремную жизнь. Даже шконку для него освободили, согнали какого-то малого. Вышел на работу. Хорошо управлялся Веня со швейной машиной; шил рукавицы-верхонки, спецодежду, фуфайки. Грянула пора нового НЭПа. Предприимчивый кум открыл на зоне своё предприятие по пошиву чехлов на кресла любых марок авто. Вот там-то Веня и трудился. Без выходных. На кой они ему, сидишь в четырёх стенах и только видишь небо через окошко. Чего скрывать, были у Вени и праздники. Когда кум заработал первый "лимон", вызвал к себе в кабинет и спрашивает, хитро так карим глазом щурит, мол, Веня, не догадываешься, зачем вызвал. Решил Веня свои оккультные способности не светить и предполагает - срок скостили? Нет, Веня, нет на то моей власти. Но другое, пожалуйста. Открывает ящичек стола и кладёт на изумрудное сукно три пачки денег. "Здесь десять тысяч. Они твои", - заявляет кум. "За что?" - удивляется Веня, выбитый откровенностью кума из колеи. Кум отвечает, с твоей помощью я стал миллионером. Человек я справедливый, выделяю твой пай, честно заработанный. Бросило Веню в жар. Куда эти деньги на зоне девать? В общак? Кум говорит, не дури, хлопчик, думай о будущем. О деньгах знаем мы с тобой. Предлагаю внести твою долю в одно предприятие на воле. Пара минут объяснения кумом дали понять Вене, что выйдет на волю с солидным кушем. В стране в то время ширилась и крепла коммерция. Обогащались все, кто как умел и хотел. Веня согласился.
Второй срок Веня отбыл почти полностью. Кум ушел на повышение и пообещал вытащить его с зоны, коротая вечер за стаканом гидролизного, до которого охоч был очень. Перевели кума в Москву; через месяц - Вене удо. Про деньги свои он думать забыл, кум не напоминал. Вышел через проходную Веня и обалдел. Красота вокруг!.. Весна! Птицы щебечут. Зелень буйная глаза радует. Потерялся Веня на миг, будто растворился в природе. Пронзительный сигнал клаксона вернул Веню с горних высот на землю грешную. Смотрит, стоит на другой стороне дороги в тени тополей старая "девятка" мокрый асфальт, грязью заляпанная, и ничего понять не может. Встречать его здесь некому. Протяжный сигнал повторяется, открывается боковое тонированное стекло, показывается рука по локоть и машет Вене, иди сюда. Осторожно приблизился Веня, присмотрелся внимательно, - мать моя женщина, восклицает, и Мария, мать Иисуса! - кум собственной персоной. Садись, говорит, Веня, поедем. Куда? интересуется он. Дурака не валяй, мягко обрывает кум, домой. Садится Веня сзади. Салон кожаный, мягко-кремового цвета, тонко пахнет чем-то трудно уловимым и знакомым. Кожа приятно поскрипывает под Веней. Кум передаёт ему небольшую хозяйственную сумку. Что это? Твоя доля. Смотри, считай, полтора "ляма" налом. От услышанного в ушах у Вени шум морского прибоя, в висках молоточки морзянку выстукивают, в глазах утренний туман клубится. Не может быть, говорит он, товарищ майор. Кум смеётся широко, хлопает по плечу, может, Веня, ещё как может. Это - всё - твоё! Можешь войти в мой бизнес. Можешь сам распорядиться богатством с умом. Завязывай с блатной жизнью. Вложи деньги в дело. Не прозевай, назревает денежная реформа, пропадут. Откуда вы знаете, интересуется Веня. От верблюда, отвечает кум шутливо, а взгляд серьёзен.
Спрашиваю Веню, куда вложил деньги. А, отмахивается спокойно рассказчик, просохатил. Дома друзья, выпивки, бляди и подарки им. На такси разъезжал, как принц арабский. Разлетелись деньги быстро. Во время очередной пьянки снова выпивки оказалось мало. Тогда, в девяностые, повсюду ларьки с пойлом стояли, на каждом шагу. Притаились возле одного, отдельно стоящего, подстерегли, пока продавец по нужде ушла. Вскрыли...
И что, подстегивает меня интерес. А то, передразнил Веня. Срок новый. Выпили "Монарха", пиво такое крепкое, ты не знаешь. "Знаю". Не перебивай! Затем пару пузырей "Рояля" раздавили споро. Девчонка-продавец вернулась, цыкнули на неё, вали, мол, отсюда и молчи в тряпочку. Меня развезло. Съел "Сникерс" и уснул. Проснулся в обезьяннике. Снова суд. Снова спрашивают, признаю ли себя виновным. Да, отвечаю - дежа вю, блин, - вину полностью признаю. Карайте строго...
Сердобольный судья попался, запросил четыре года. Прокурор не борогозил и рогом не упирался, согласился.
Очень тяжело дался этот, бесконечным показавшийся четверик. Задумываться начал по ночам над смыслом жизни. Что, к чему, да как. Занимался на зоне тем, чем умел - шил. Помимо чехлов шил унты. Преуспел. Но уже без левых накоплений. Не было другого такого кума, как прежний товарищ майор.
Думы мои ночами бессонными не обрели на тот момент полностью конечных очертаний. Девяносто четвёртый встретил в кругу корешей. Пили водку, шампанское, с воли подогнали проституток, свежих фруктов-овощей. В марте освободили. А вскоре, три месяца спустя, новый срок. Не пытай, за что. По глупости. Дали шестерик. К тому часу половина моих корешей либо умерла в лагерях от тубика, либо разъехалась по республикам бывшего Союза и там полегли в борьбе за передел сферы влияния с новой нарождающейся криминальной силой.
Трудился хорошо. С администрацией не дружил, западло, но и не ссорился. Шил себе в своём закуточке и жил тихо. Освободили снова досрочно. За три месяца - видишь, всё в моей жизни связано с числом "три" - до конца срока. Но уже за эти почти шесть лет много чего передумал, в мозгу чернозём мысли не раз перелопатил. В первую очередь, что я есть? Что оставлю после себя? Какой ценный багаж положительных воспоминаний? Чего достиг к сорока годам? Ни семьи, ни детей. Родители, слава богу, живы. Простили глупое чадо...
Забыл сказать, с Вениамином познакомились в старательской артели, где он поварил. Готовил он, руку на сердце кладу, на славу. С фантазией, с выдумкой подходил к приготовлению пищи. Многие из артельских ему не раз говорили, что тебе бы, Веня, надо в ресторане работать. А он отшучивался, показывал свои руки, сплошь синие от татуировок и говорил, да кто ж его, мол, с таким замечательным боди-артом из прошлой жизни возьмёт в ресторан на работу. А татушечки и в самом деле были на загляденье. На плечах и коленях звёзды. На спине собор о шести куполах. На груди ангел с склонённой головой, опирающийся на длинный меч с горестно сложенными крыльями. Предплечья украшены витой кольчугой; на запястьях браслеты с чудным узором; на левой внутренней стороне локтя Афина Паллада, на правой - тату в виде лабиринта. Заходит в лабиринт тёмное облако, выходит белое. Объяснял Веня так, лабиринт - жизнь. Заходишь в него, несёшь на себе тяжкий груз сомнений и бремя чёрных поступков, пока ищешь выхода, упираешься в тупики, душа очищается и выходишь на свет сияющим облаком.
Как-то один молоденький старатель откуда-то с Урала, из глухой деревеньки, глядя восхищённо на Венину роспись, мечтательно произнёс, вот бы мне такие! Ответил прямо Веня, не поверишь, глупый, полжизни отдал бы, чтобы хотя бы одной на теле не красовалось. Радости нет от них, одни воспоминания, как полынь-трава. Не понял тогда парнишка Веню...
Однажды вечером, после ужина, когда поела вторая смена, Веня, не всегда с охотой делившийся своими воспоминаниями, вдруг разоткровенничался со мной. Рассказал одну историю.
Это была моя последняя ходка к хозяину. Была она, зуб даю, самая памятная. Вот почему. Отбывал срок с нами один депутат. Обычно таких к зоне близко не подпускают. Но этого, видимо, судили показательно, чтоб другим наука. Этапировали его из Владика. Дрюня, Андрей, так зовут депутата, человек неунывающий и весёлый. Он и в бараке вёл себя, как будто жил в пятизвёздочном отеле. Ему выделили две смежные комнаты, снесли стену между ними, расширили пространство, он смеялся, мол, у меня врождённая клаустрофобия. С воли привезли телевизор, стерео, диваны, ковры по стенам и по полу разбросали. Фрукты свежие каждый день машиной привозили. Блядушки из барака не выползали. Сам напряжение снимал и другим перепадало. Не жадничал. "Берите, - говорил, - братаны, не стесняйтесь. За всё заплачено". Просил, чтобы только обходились со шлюхами аккуратно, не увечили. Женщины ведь, создания тонкие, всё-таки. И вот в мае, после всех праздников, выпадает его день рождения. Вот это был праздник - Веня посмотрел на меня - запоминающийся. С размахом отмечали. Три дня зона гудела; с утра до вечера летали над колючкой три вертолёта с полотнищами с портретами Дрюни и словами здравниц. Три дня лагерь был в отключке. Все зеки бухали без исключения. Одной водки "Absolute" ЗиЛ завезли. А уж пива и вина - не меряно. И бабы были. Какой же праздник без них!
Я не поверил Веньке. Привираешь, признайся. Пойди, проверь, он мне. Заплатил депутат и кто стоял за ним кому надо солидно. Начальнику и куму по шестисотому "мерину" и по квартире где-то в Подмосковье. И так, по мелочишке, остальным служивым. Этот депутатов день рождения вошёл в легенды лагерей, рассказывают теперь, как быль. Веня выстрелил щелчком окурок в костёр. Вероятно, как и небыль. Всё равно.
И вот освободился я. И не знаю, делать. В бога начал верить. Веня показал толстый томик Библии. Читаю - погладил ласково рукой в синих перстнях на сильных пальцах. И слёзы следом покатились из глаз. Плачет тихо, сидит не двигается. Не трогаю его, пусть проплачется, легче станет. Вот он вздыхает полой грудью тяжело. Прости, ко мне обращается, расчувствовался что-то, дал волю... К дождю, наверно, и посмотрел на угасающий закат, на алую полоску горизонта. И продолжил.
Тяжело переосмысливать заново свою жизнь. Понял, жил-то не так. Решил искать пути к ответу. Пригласили в артель кошеварить. Согласился. Вдали от людей откровения приходят чаще и чище.
На прииске познакомился Веня с вдовой из ближнего, по северным меркам, поселка за пятьдесят километров. Бездетная, детишек бог не дал и мужа той весной в тайге медведь-шатун задрал. До охоты был страстен муж вдовы. Удачлив, но, видно, той весной удача ещё нежилась в постели, когда он собрался на охоту.
В августе я уехал из артели. Нужно было наведаться домой. Проведать родственников. Да и отдохнуть на Азовском море, захватить бархатный сезон и бабье лето на Украине.
Вернулся только в ноябре. Совершенно случайно встретил трёх артельных, возвращались они домой. Пригласил к себе. За бутылочкой "Столичной" поведали много интересного из жизни старательской. Ближе к полуночи, когда собирались лечь отдыхать, задал вопрос, мучивший весь вечер меня: - Как там Веня? Вмиг посуровели лица мужиков. Я встревожился. Да ты, верно, не знаешь, начал один. Второй перебил, мол, откуда...
Стала Индигирка льдом крепко. Начали мужики ходить на подлёдный лов. Веня тоже пристрастился, он тогда переехал жить к вдове совсем. Одна странность случилась с ним после твоего отъезда, ушёл в себя, не разговорчив, стал, уединялся и молился или читал Библию. Беседы всё о боге, о жизни загробной вёл, об искуплении грехов. Говорил, что жить ему надобно было иначе; но что сделано, то сделано, жизнь как плёнку в кино вспять не отмотаешь.
Однажды пошёл с утра удить, погода выдалась на загляденье, солнышко светит, воздух звенит на все лады от лёгкого морозца. Жене пообещал обернуться до обеда. Ждёт бабёнка его к обеду, нет Вени; уже темнеть начало, лес близкий тенями синими, как сном, пронизан насквозь, а Вени всё нет. Вскинулась, в панике побежала на речку... Мы, потом сами на поиск ходили, и милиция приезжала, с собаками ходили. Ящичек стоит со снастями, удочка не развёрнутая, баночка с прикормом. На десятые сутки, тайгу на почти полста километров прочесали, поиск прекратили. Не нашли Веню, будто его и след простыл.
"WOW"
- Вся в мать, вся в красавицу мать, - сетует наш сосед дядя Ваня Маргулис, глядя с теплотой на дочку, выделяющуюся необычной красотой среди детей, копошащихся в песочнице. И ещё горестнее вздыхает, видя, как она вертит мальчуганами-олухами. - Кристина вся в мать. Ничего из нашей крови не взяла.
Мама ушла, едва Кристине исполнилось два года. Ушла тихо и легко; ничего не взяла с собой: одежду, обувь, украшения. Не оставила и записки. Со временем дядя Ваня Маргулис узнал, что его бывшая жена вышла замуж за дипломата, разрушив и его семью. Утёр дядя Ваня слезу и сказал: - Бог ей судья.
- Вся в мать, вся в красавицу мать, - сокрушался дядя Ваня, заплетая в огненно-рыжие волосы белые шелковые ленты, собирая Кристину в школу. Он больше не женился. Сватали дяде Ване и красивых, и видных, и интересных женщин не раз. Он даже за руку при встрече не взял ни одну из претенденток на сердце.
"Однолюб", - твердили соседки на скамейках перед подъездом, щёлкая семечки. "Дурак! - однозначно заявляли мужики. - Давно бы забыл свою гулящую литовку и взял в жёны обычную бабу". Не взял. Выходит, дяде Ване обычная была не нужна.
Шли годы. Кристина росла, хорошела. Скоро под платьем начали обрисовываться соблазнительные контуры изящной фигурки с тонкой талией и нежными персями. А у дяди Вани прибавлялось скорби в глазах и на висках время разбросало ранний снег зимы.
- Вся в мать, вся в красавицу мать, - плакал он бессонными ночами в подушку, чуя скорую разлуку с дочерью. Кристина опекала отца, как могла. Научилась вкусно готовить. Шить. Штопала отцу носки, латала брюки и рубашки. "Папка! - говорила Кристина, целуя отца в щёку, - я тебя никогда не брошу!" Но дядя Ваня смотрел на дочь и твердил одно и то же. - Бросишь!.. Вся в мать".
Грянула перестройка. Миша Горбачёв с голубых экранов красноречиво обещал счастливую жизнь. "П***добол, - односложно заключил дядя Ваня. - От такого добра не жди". Как в воду глядел наученный жизнью человек. Следом за "Прожектором перестройки" неустойчивый ГКЧП: дико пахнущее бунтом и предсказуемым кровопролитьем в густом тревожном воздухе государства нездоровое ощущение. Смели Мишку-болтуна поганой метлой с трона. Пришёл Бориска Ельцин. "Алкаш, - брезгливо бросил в его сторону дядя Ваня. - Пробухает страну. Надо запасать соль и спички". И пошёл в магазин. А там за ними негодующе клокочущий змеиный хвост длиннющей очереди. Сбылись слова мудрого человека.
На руинах некогда великой страны пировали стервятники. Вместе с демократией они принесли разлагающие иезуитские мысли о свободе в неокрепшие молодые умы. Расшатались вековые устои; стало всё с ног на голову. Вместе с гнилой пропагандой страну наводнила некачественная пища в красочных обёртках и хлынули на экраны кинотеатров дешёвые фильмы.
Кристина в том удивительном возрасте, когда жизнь кажется прекрасной. Кристина изменилась. Изменилась заметно и её речь. Она насыщена новыми словами, через слово-другое Кристина вставляет услышанное в одном американском фильме восклицание - wow! - шокируя окружающих. С чьей-то лёгкой руки за Кристиной закрепилась кличка "Wow!" "Где Wow?" "Ты не видела Wow?" "Wow, ты идёшь на дискач!" Слышалось во дворе и в школе. Кристина этим гордилась.
Тускнел взгляд дяди Вани. Сильно ссутулился. Начал шаркать при ходьбе. Казалось, его гнул к земле невидимый тяжёлый груз.
Кристина расцвела в своей девичьей красе! "Wow" не сходило с её языка. Как-то раз она заявила отцу, что хочет уехать жить в Америку, что она страна её мечты. Ведь там так хорошо, там такие мужчины!..
Тщетно пытался развеять туман в голове дочери от голливудских фильмов дядя Ваня. Объяснял, кино - это одно. Настоящая жизнь далека от экранной. Зря! Кристина бредила Америкой, жила ею.
Несмотря на все эти причуды, Кристина училась хорошо. Окончила школу без троек. Поступила в Москве на филологический факультет в университете.
С отъездом дочери уже не слышали от дяди Вани "вся в мать!" Замечали, чаще утирает слезу на глазах. На вопросительные взгляды пожимал плечами, мол, ветер в глаз соринку задул. И вздыхал тяжело. И думал.
На втором году обучения, осенью, после весёлой поездки в колхоз на уборку овощей, на вечеринке у друзей познакомилась Кристина с молодым американским студентом. "Роб, Роберт", - просто представился он. "Кристина", - ответила она, покрывшись застенчивым румянцем и опустив красивые глазки долу. Вскорости они поженились и уехали жить в Америку. В страну её отроческих грёз и девичьих бессонниц. Однажды сказанные слова: "Папка, я тебя никогда не брошу!" - ни разу ею не вспомнились.
С отцом связи не поддерживала. Как-то раз зашёл разговор о нём с новыми американскими родителями, стеснительно ушла Кристина от беседы. Они не настаивали. Стыдилась она его пролетарского происхождения. Её муж оказался сыном видного американского сенатора и политика.
Дядя Ваня Маргулис внезапно пропал. Вчера и третьего дня соседи видели его с тощей сумкой, идущего из магазина. Растерянно кивнул на приветствие и домой. А назавтра в его "двушке" поселилась молодая семья с ребёнком. О дяде Ване быстро забыли и его любимое "вся в мать!" недолго пережило его исчезновение.
Кристина, как ты сейчас живешь? Счастлива ли ты, встретив своего принца на белом роллс-ройсе? Вспоминаешь ли отца? Любишь ли новую родину так, как не смогла и не научилась любить землю предков? Шокируешь ли хоть иногда слушателей, вставляя в английскую речь, как некогда в русскую "wow!", русские слова "неужели", "не может быть!", "ух, ты!" и "вот это да".