Аннотация: Сказ о людях, что жили в степях и на Руси.
Лебединая песня
Степное солнце тянулось своими лучами к двум коренастым широкоплечим воинам, замершим в задумчивости, словно душа умершего, желающая докричаться до живых. И, подобно суровым хранителям царства мёртвого иль царства небесного - одним богам известно, куда уходит человек потом, когда кровь и жизнь истекают из рассечённого тела - подобно этим жестоким хранителям набрасывали серые тучи шерстяное толстое серое одеяло на небо. Как будто не пускали неведомые боги иль существа заблудшую душу обратно домой. Но и поделом ей, предавшей родных богов и законы народа своего. Да, поделом ей. Так думал седовласый воин с лицом, испещрённым шрамами.
- Я вижу старый-старый курган, давным-давно травой заросший, - молвил воин молодой, рукой любовно прикасаясь к рукояти кривого меча, - Ты говорил, что там твой старший брат лежит.
- Да, он там, - старик ответил, - Он умер рано очень, в двенадцать лет, в лихом бою.
- Я вижу там, за рекой, другой курган, - задумчиво сказал тут младой воин, - Там брат второй твой спит, отец мой?
- Там он спит, - без грусти произнёс старик, - Он умер в шестнадцать лет, в лихом бою.
- Там, за рекой, далече, другой курган.
- Мы были там с тобой, там мой четвёртый брат.
- И умер он, как и пристало мужчине рода нашего: в лихом бою, в двадцатую весну свою, - продолжил сын его.
- Ты знаешь, сын, что я, как воин рода нашего, жизнь так же не берёг свою, - нахмурил брови чёрно-серые старик.
- Я знаю, боги берегли тебя, - с улыбкою серьёзною ответил сын отцу.
Молчали они долго, молчал ушедший, в кургане спящий.
- Отец, ты, верно, рассердишься, коли спрошу тебя, - вдруг робко молвил воин молодой, - Но мысль одна мне с малых лет покоя не даёт, тревожит душу.
- И что ж тебя, невозмутимого, так душит?
- Я слышал, как мать твоя сказала по секрету моей сестре, что очень ласковым с ней был когда-то пятый сын, когда отец твой однажды жестоко её из-за какой-то глупости избил.
Надолго призадумался старик, и злые думы, острее меча, пленили его чёрные раскосые глаза.
- Я никогда о нём тебе и братьям твоим не говорил, - старик промолвил мрачно.
- Я думаю, на то причина есть, - серьёзно ему ответил сын.
- И потому ты, зная, до сих пор молчал?
- Так ты мне говорить о нём не указал.
Надолго призадумался старик. Потом ответил:
- Мой третий брат прославился жестокостью своей. На вражьих землях не щадил он ни девок, ни детей. И хану нашему он славно послужил. Но умер недостойно, недостойный сын отцу, презренье роду нашему всему.
- Постой! Так он... Тот смелый предводитель... о ком сказали, будто без вести пропал... Он родственными узами соединён с тобой, родитель?
- У нас один отец, - сурово отвечал старик юнцу, - И мать у нас одна. Он славным воином был, он много вражьих снёс голов, он наших редких трусов не щадил, - тут гордо вспыхнулись раскосые глаза степного воина, - И он однажды победил, когда у вражьей армии прибыло намного больше свежих сил. Взмахнул своим оружием кривым, и заорал так страшно, громко, словно злобный бог его душу вдруг захватил. Он ринулся на прибывающих врагов... Он самым первым был... Он наших всех своим вином безумья опьянил...
- Ты был...
- Да, я там был... Там самый первый шрам в бою я заслужил... Там он нашёл меня, в смешавшейся моей, чужой крови...
- О, говори ещё! О, говори!
- Ему сказали, что я дня не проживу, чтоб поберёг последнюю измученную лошадь он свою, но он... он не послушал никого... забрал меня...
- И потому я есть?
- О, да...
Прорвали тучи яростно лучи, проникли к двум степным мужчинам, раскрасили седую и чёрную как смоль главы. И мрачную, и нежную вдруг песнь шепнули стебли травы... Быть может, от далёких трав-сестёр узнали о чём-то они...
С досадой прошипел старик:
- Его сгубила сероглазая змея!
- Такие змеи есть? - сын удивлённо вскинул брови.
- О, да...
Молчал он долго, потом, когда уж сын надежду потерял, отец заговорил:
- Ты не был так далече пока... Есть край лесной...там край озёр... Другие травы, облака... Там люди не странствуют, как мы... Там на века или десятилетия оседают они... И слушают они совсем других богов. Глаза имеют светлые, бывает, как небо весеннее они...
- Как у третьей твоей жены и у моей сестры...
- Да, там нашёл я третью жену, - улыбка на мгновенье преобразила, осветлила лицо, потом позвала в глаза тьму, - Жаль, невзлюбила она мои края... Зачахла быстро и ушла...
- А девка та... - юнец тут робко уточнил.
- Змея та сгубила брата моего... Не одного его...
Тут солнца свет как будто сам за тучи заскочил, как будто что-то утаил, иль от обиды он греющих лишился сил. И ветер резкий над степью вдруг подул, отец-воитель стал уж очень хмур.
- Однажды, в краю лесов, озёр и чужой травы, деревню с жёнами нашли мы. Куда-то их защитники ушли... Но женщины все спохватились до того, как мы пришли. Похоже, часть из них куда-то увели детей, другие ж... остались, надели мужские одежды и приготовили мечи. В глазах - огонь, в руках - клинки, - у воина вдруг затуманились мечтательно глаза: он не забыл тех дев или его душою завладела тогда одна, - Мне примерещилось на миг, что видим мы вдруг ставших зримыми богинь... Они спокойно дожидались у домов, спинами заслоняя едва заметную тропу... Молчанье иногда вдруг разрывалось краткой цепью слов... Мы подошли поближе, лучники вдруг не решились взяться за стрелу... Всего семнадцать их... Семнадцать молодых... одних... С мечами... со взглядом острым как лезвие меча... Одна... достала из ножен нож... и резким движением руки вдруг косу срезала себе сама... И то же повторили женщины за ней... Оставив красоту земле... как будто приветствовали смерть свою...
Он замолчал и долго ничего не говорил как будто история тех лет, воспоминания о ней его лишили сил.
- Семнадцать наших воинов ступили к ним, шутя... Спокойных взгляд холодных глаз... и взмах меча... Не хуже мужчин те девы научились бить... Наверное, они поклялись отвлечь врагов, чтоб вслед за сёстрами, подругами, детьми нас не пустить. Увидев смерть своих, рассвирепели мы. Вперёд рванулось двадцать... И сразу полегли они... Нам поначалу неловко было против девок драться... Но своей яростью нас раззадорили они...
- Как скоро вы убили их? - спросил заинтересованно юнец.
- О, мы бились несколько часов... И зарубили только лишь троих. Другие ещё держались... хоть и ранены были... они всё больше уставали... И вскоре осталось шестеро из них... И явно, что скоро лишатся четверых... Из самых стойких двух одной улыбку продолжали хранить уста... В ней что-то было... - растерянно сказал старик, и восхищением засветились его глаза, - В ней что-то было... страшное... лихое... неукротимое... как смерть в бою прекрасна была она... В крови чужой... И по щеке стекала её кровь... Глаза горящие... Как страсть ярка... Как месть темна... Как ночь глаза... и ярость в них как небесная звезда...
Мой брат ступил вперёд... И спрятал меч... с трудом избегнул лезвия её меча... Мы замерли, недоумённо взирая на него... А он её поклялся жизнью защищать, коли станет женщиной его... Усмешка скользнула по женским окровавленным устам...
- Покуда я жива - не пропущу, - сказала хрипло она, - Объятья смерти мне милее, чем твои уста. Прикосновение меча милее прикосновенья твоих рук. Но поклялась учителю, седому мудрецу, что у безоружных жизнь не отберу. Достань свой меч, давай сразимся мы с тобой! Иной огонь помимо битвы и песни клинка - не для меня с тобой!
Дрались они... Ещё хватало у девы этой сил... Вот, стоптанные травы кто-то кровью последней из спутниц её оросил... Мой брат остановился вдруг, промолвил он:
- Ты скоро уж умрёшь... Вся жизнь твоя как полуденный сон. Последний раз я спрашиваю тебя: ты хочешь стать моей?
- Я лучше вкушу объятий жарких от настоящего огня! - ответила воительница, гордо голову подняв.
Не видел я, ужели кто-то дал ему огонь или зажёг он сам... Неукротимая взобралась по забору на крышу дома какого-то и гордо замерла:
- Ну, что же ты стоишь? - кричала, - Поддай огня!
Проскрежетал зубами брат, пылающую ветвь в окно раскрытое швырнул... Неукротимая упёрла руки в бока. И засмеялась язвительно она. Уж и огонь весь дом обнял. Он к крыше, выше подползал... И тут запела дева та, так ярко, звонко, под музыку огня... Прекрасный голос, полный грусти и любви... И взгляд её туда, где подруги прежде умерли... И кто-то, лук поднявший, оружие вдруг опустил... Она хотела умереть сама... Она как будто лишала души наши сил... Последний раз летел над миром глас её... Ты знаешь, - увлажнились глаза отца, - Я прежде жалости не знал, но в этот миг... Я почему-то пожалел её...
- Она так пела до самого конца? - сын вопрошал.
- До того, как проломилась крыша - она упала внутрь, и более я не видал её лица.
Вздохнул старик и неохотно досказал:
- В тот миг, когда упала крыша, мой брат аж вздрогнул, внутрь дома вбежал... Он вытащил её, он вытолкнуть её успел, но горящий жердь... Когда мы потушили огонь, на мир он больше не смотрел... Потом узнали мы, что подмога лесным жителям идёт... Мы погубили женщин их. Понятно, какой приём нас ждёт. Девицу захватили в полон, а брата не спасли... Пришлось оставить тело его там нам издыхать... Неукротимая той ночью сумела от нас сбежать... Вот так, из-за одной лишь песни девки погиб бесстрашный и лихой воитель молодой... И прах его пинает ветер на земле чужой...
- Должно быть, она красивою была, - мечтательно сказал младой.
- Она красивая... змея...
А в то же время в краю лесном меж заросших мхом иль цветами холмов шли старуха с белою косой и большеглазая девчонка, румяная как вишня, как лебедь грациозна и свежа.
- Скажи бабуля, почему могилы нету здесь твоей седьмой сестры? - спросила девочка вдруг, нахмурив густые брови.
- Коль меньше знаешь, крепче спишь, милёночка моя.
- Нет, ну почему?
- Она спасала жизнь тебе и матери твоей, вот потому, - заплакала старуха, плечи опустились её, поникла голова с морщинами.
Девчонка ласково погладила её плечо.
- Она горда была... И петь любила более всего. И всё никак не собиралась выбрать парня своего. Во время тёмных лет, решила отвлечь степных врагов. Семнадцать было их, красавиц молодых, искусство битвы почему-то с малых лет пленило их. Они стояли на тропе, ведущей в никуда, пока мы убегали в убежище... Мы более не видели их: из них уж не вернулась ни одна... Быть может, её гордость сгубила, ведь так ценила звонкий голос свой она, что никому его она не подарила. И голос её чудесный вместе с жизнью унесла беда. А впрочем, то, должно быть, наказание для ней: она была горда и не хотела часто петь для всех. Зачем же инструмент, когда его не трогает рука?
А у дороги в другой стране сидел, играл на струнном инструменте одноглазый музыкант. И женщина прекрасная вторила красивым голосом его игре. Одежда мужчины шрамов не скрывала совсем. И удивлялись этой паре все, ведь уроженка северных лесов охотно следовала за черноглазым сыном степей. На фоне пострадавшего лица и тела, блистала красота её ярчей. И сколь её другие не звали за собой, не шла певунья... Оставалась преданна странной любви своей.
И солнца свет ласкал счастливо их. И пел ручей невдалеке. И ветер перебирал листву, мелодию играл свою... На этом оставлю их, певцов моих. Пока оставлю их двоих, пока ещё не четверых. Быть может, в этот раз они вдвоём споют. Их голоса такие разные, но вместе звучат как пение воды под треск домашнего костра... Они ещё поют. Вдвоём. Втроём. И вчетвером. А песнь на том закончена моя.