Призрак провинциальной оперы
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Жанр романа определяю как ретро-детектив. Вымышленная авантюрная линия развивается на реальном культурно-бытовом фоне. Есть персонаж, который до последних страниц пребывает за кулисами повествования, есть тайная цель, которую он преследует. Но историческое время (с 1914 по 1928 год) было таким, когда и сами "короли", и их победы чаще оказывались мнимыми.
Язык стилизован, причём петербургские и провинциальные главы написаны по-разному. Буду благодарна, если знающий и чувствующий эпоху человек выскажет свои замечания.
Пролог
Жил в нашем городе лет девяносто назад господин Верди. Он был учителем и, несмотря на свою редкую фамилию, преподавал не музыку, а физику. Трудился на ниве народного образования и, как истинный провинциальный интеллигент, вёл просветительскую работу среди населения. Вопросы для бесед выбирал не мелкие. Например: "Отчего умирают люди?" Неизвестно, в медицинском или философском смысле трактовал учитель проблему, но лекция такая в его портфеле имелась.
В девятьсот девятнадцатом году Верди именовался как большинство сограждан уже не господином, а товарищем. Он не вступил в компартию, но считался вполне сочувствующим. Городская газета приглашала всех желающих в гарнизонный клуб, где намечалась его лекция "О солнечной системе".
В слушателях недостатка не было, и привёл их в гарнизонный клуб не отвлечённый интерес к устройству мироздания. Дело в том, что в Тюмени начало нового века ознаменовалось падением с неба камней необычного вида. Один подняли на Сорочьем поле, рядом с ипподромом, другие находили жители окрестных деревень. Пока от "небесных подарочков" никто не пострадал, а количество их, само собой, молва умножила. Но, раз они всё-таки падали, тюменцев не мог не волновать вопрос: "чего ждать от солнечной системы в дальнейшем?".
Лектор с научной точки зрения вопрос осветил, сказал, что дождь из метеоритов явление редкое, вряд ли можно в ближайшее время ожидать повторения. Хотя, гарантий тут ни один астроном дать не в силах.
Значит, не в силах, -- и слухи о "метеорах", которые любому и в любой момент могут присчитаться хоть и в голову, продолжили в Тюмени циркулировать. Не все им доверяли, но летом двадцать первого года газета "Трудовой набат" одной строкой дала сообщение:
"13 августа в 2 часа ночи по Успенской улице упал метеорит".
Печатному слову не верить нельзя -- получалось, космический гостинец угодил немного не в Совдеп.
Вообще-то, тревог нашим тогдашним землякам и без метеоритов хватало, вопрос "чего ожидать в дальнейшем", волновал их не только применительно к солнечной системе. Шла Гражданская война, значительно поредело тюменское население, сравнительно зажиточный прежде город познакомился с настоящим голодом. Серьёзных уличных боёв, как в других местах, в Тюмени, правда, не было. Историки позднейшего времени это обстоятельство будут отмечать. Одни упрекнут тюменцев в политической инертности, другие скажут: малой кровью тогда Тюмень обошлась, а почему? -- да просто город она такой, Богоспасаемый...
Вернёмся, однако, к учителю с итальянской фамилией. Как человек исполнительный, и, не в последнюю очередь, как обладатель отличного почерка, товарищ Верди исправлял должность секретаря Отдела Народного образования при Тюменском Вревкоме. Каллиграфическое искусство Верди отличала некоторая затейливость и любовь к вензелям. Графолог по этим завитушкам и росчеркам, наверное, мог бы составить представление о характере писавшего, но мы догадки строить не станем, а ознакомимся с Протоколом N14 от 18 ноября 1919 года.
В тот день на коллегии шло "разсмотрение устава музыкальной школы". Параграф первый у Верди записан так: "Цель открытию Тюменской Советской Народной Музыкальной Школы -- дать доступ к музыкальному образованию широким пролетарским массам, и дать возможность развернуться таящимся среди них творческим силам".
Коллегия устав утвердила, и школа в Тюмени по нему заработала. А по прошествии немногих лет её оперная студия поставила "Травиату", произведение великого однофамильца тюменского учителя физики.
От тех времён осталась фотография. В костюмах и гриме снялись студийцы во главе с профессором вокала, своим руководителем. Имена одних известны, других -- забыты. А те, что известны, были такие разные...
На этом пролог следовало бы завершить, в прологах не принято отвлекаться на личное. Но я отвлекусь, сама в той школе училась, конечно, позже, когда на оперу уже не замахивались.
Вспоминается детский скрипичный ансамбль. Разучивали "Степную кавалерийскую" -- ребята постарше вели мелодию, а нам, маленьким, была отведена роль "цокота копыт". Делалось это древком смычка, его бросали на струны, он тут же отскакивал. Игра нам очень нравилась, цокали азартно и знали, что в свою пору доверят и мелодию повести. Так оно, конечно, и случилось -- подросли, и смычки наши широко запели: "Девушки, гляньте-ка, девушки, утрите слёзы! Едут по полю герои...".
Кавалерийским лихим напевом отзываются далёкие времена, частушкой-простушкой, городским романсом не слишком затейливым. Что касается оперы, её в нашем городе и сегодня услышишь не часто, а старая деревянная Тюмень город, казалось бы, вовсе не оперный. Тем не менее, высокая музыка здесь звучала.
В Тюмени начала двадцатых годов грандиозных спектаклей не ставили, но оперу, похоже, уважали. Екатеринбургский театр на гастроли приезжал, давал музыкальные спектакли местный Камерный, и в концертах исполнялись арии. Любопытные высказывания в газетах той поры встречаются:
"Тов. Хижинский дал немного оперы, спел куплеты о холодном севере из "Фауста".
Нет в опере "Фауст" куплетов о холодном севере, есть другие -- о золотом тельце. Может быть, рецензент что-то перепутал? Но, скорей всего, дело обстояло так: товарищ Хижинский спел куплеты Мефистофеля с неизвестным нам, сочинённым в Тюмени текстом. Это ведь только говорится, "из песни слова не выкинешь", выкидывали, да ещё как, -- и слова, и сюжеты наново переписывали.
А это уже из другой статьи:
"...ария из "Садко" и хоровые номера показали полное отсутствие политического чутья. Музыка пришлась по вкусу мещанской части публики, которая от восторга аплодировала, стучала и даже свистела".
Если оставить в стороне "чувство политического чутья", вспомнить, что в Тюмени мещане, то есть люди к своему месту привязанные, в основном и проживали, станет ясно: опера пользовалась популярностью. Даже школа -- и та отважилась на музыкальную постановку.
Побывал ли на том спектакле учитель Верди? Думается, если продолжал в Тюмени жить, не мог не побывать. Но этому свидетельств не обнаружено. Всему остальному, о чём пока рассказано, можно найти подтверждение в архивах...
О тех, что когда-то играли и пели, выходили на сцену и увлекали слушателей из буден мещанской жизни в сферы возвышенные, документально написать невозможно: музыка была, но она отзвучала, не всех артистов мы помним даже по именам. Кто, например, пел Виолетту в тюменском спектакле? И, главное, как пел? И какой была та провинциальная постановка?
Об участниках спектакля известно немного, но Тюмень талантами никогда не была обделена, здесь удивительные голоса рождались. А руководил оперной студией Михаил Уместнов, до революции он стажировался в Милане, пел в прославленных европейских театрах. Директором тюменской Музыкально-Художественно-Промышленной школы был Владимир Знаменский, в будущем -- создатель уральской школы исполнительства на русских народных инструментах. Завучем, как раз в то время когда поставили "Травиату", работал дирижёр Трувор Шейблер, ставший позже довольно известным композитором. О его деятельности, в том числе и в Тюмени, можно прочитать в музыкальной энциклопедии.
Все трое -- Уместнов, Знаменский и Шейблер в разное время учились в Петербургской консерватории, но познакомились только здесь, в Тюмени. Знаменский и Шейблер были молоды, горели идеей музыкального просветительства, собственно, она их в Сибирь и привела. А вот почему оказался в небольшом сибирском городе такой маститый маэстро, как Уместнов, можно только догадываться.
Волнует и остаётся загадкой ещё одна личность. Мария Колокольникова, принадлежавшая к богатому и просвещённому тюменскому семейству, преподавала в школе фортепиано, она тоже имела диплом Петербургской консерватории. После революции семья Колокольниковых рассеялась по белу свету, а Мария Аркадьевна осталась в Тюмени, и судьба её, судя по всему, была печальна.
Работала в Тюмени Ольга Волынская, и опять -- Санктъ-Петербургская консерватория, год окончания 1914...
Так какой же была поставленная в двадцатых годах тюменская опера? Приходится признать: это всё-таки неизвестно, глядя на фотографию, не составишь представления о музыкальном исполнении. Да и о тюменских женщинах-музыкантшах сведений сохранилось до обидного мало.
Я не назову свою героиню ни Ольгой, ни Марией, я её историю придумаю. Роман, вероятно, будет в чём-то походить на оперу -- чем меньше известно о реальных людях и событиях, тем больше тянет на фантазии и преувеличения. Начнётся действие, конечно, в Петербурге, а продолжится в Тюмени, во времена, когда здесь в неизвестном количестве падали метеориты и жил учитель Верди -- господин, а потом товарищ.
Часть первая
Сцены из жизни Елены
Петербург-Петроград 1914-1916
Это была магия живого голоса -- зов, печаль, глубина -- тембр неслыханный.
-- Мой Бог, -- выдохнул Максим, он очнулся первым, -- откуда она у тебя?
Феликс скрипку опустил. Потом взял неожиданно по-свойски, как гитару, и пробежался по грифу мелкими щелчками пиццикато. Нет, он не выглядел счастливым, хотя держал в руках чудо.
Сказал:
-- Гварнери, -- и, глядя в распахнутые священным ужасом глаза Маши, добавил: -- Их во всём мире не больше пятидесяти.
-- Это и без тебя известно, -- Пигрумов наклонился, скрипку разглядывал. -- Пятьдесят -- это вместе с альтами, а скрипок и того менее... Неужели, Гварнери? Но тебя спрашивают: где взял?
-- А ты, Борис, догадайся. Купил я её? Украл? Может быть, подарили?
-- Насчет "купил" и "подарили" -- бред. Так и запишем: украл.
-- Неплохо обо мне думаешь... А что? И украл бы. Если б мог.
-- Чушь, -- наморщила носик Маша.
-- Феликс, это она, скрипка барона? Неужели действительно подарил? Сколько лет под стеклом...
-- Ты о легенде, Максим? Суеверие, не более того. Чего бояться? А хоть бы и правда, -- за три года обладания жизнь не цена... Ты сам скажи: пожалел бы жизни?
-- Да уж надо думать, пожалел бы, -- ответил за Максима Пигрумов.
-- Вот и вижу, -- усмехнулся Феликс, -- шуток вы все не понимаете. Это Маше простительно. Она, подозреваю, верит и в то, что Паганини душу дьяволу за Гварнери продал.
-- Разве за Гварнери? Я читала, за мастерство... Запутали вконец. Это что, скрипка Паганини? -- продолжала недоумевать Маша.
-- Может, я бы душу и продал, -- наконец поддержал игру Феликса Максим,
-- да ведь покупателя на наш с тобой товар, Кострицкий, днем с огнем не сыщешь.
-- Не будут ли, все-таки, господа добры объяснить, что они имеют в виду?
-- вмешалась Лена. -- Гварнери, Паганини, продажа душ. Что ещё? Да, смерть через три года. После чего? Я пока поняла одно: скрипка -- действительно, Гварнери.
-- Она права, как всегда, умненькая Лена, -- улыбнулся Феликс, -- Паганини тут не при чём. Тот инструмент, что величают его "вдовой", хранится там, где положено. А это совсем другая скрипка. Общего у них только то, что сделал один мастер. Он, не сомневайтесь, Гварнери дель Джезу... А что до легенды, так это к Максиму. Он начал, пусть он и рассказывает.
И Максим рассказал:
-- Я ее сразу узнал. Это скрипка из частной коллекции. Слышали вы о бароне фон Граббе? Насколько знаю, купил её отец барона, с ним скрипка попала Россию. Теперешний барон не играет, он на своей коллекции сидит, как собака на сене. Потому и ныне здравствует. А отец играл, он, как наш Феликс, несуеверен был. И вот, через три года после того, как играть начал, старый барон -- человек богатый, которому, вопреки поверью, равно везло и в картах, и в любви, -- взял, да и повесился. Да кабы он один -- внезапное сумасшествие, тайная трагедия -- чего с человеком не бывает. Но дело в том, что и прежде, когда инструмент в Италии и Франции находился, многих, кто на нем играл, внезапная смерть настигала. Один отравился, а, может быть, отравили, другой прыгнул с башни. Третьего выловили в Луаре, и, говорили, с камнем на шее. Еще один с экипажем в горах опрокинулся, шею свернул. В экипаже и скрипка была -- ничуть не пострадала.
Позже случился пожар, в котором погиб её очередной хозяин. Тогда и о скрипке думали, что в огне погибла. Ан нет. Оказалось, её накануне пожара благополучно украли. К счастью для похитителя, играть на скрипке не успел он научиться. Как поймали, отсидел, и, уже позже, своей смертью умер. А скрипка с аукциона пошла, в счет долгов погибшего хозяина. Вот тогда отец барона её и приобрёл.
Получается, каждому скрипачу после знакомства с этой "итальянкой" не более трех лет было отпущено. Та, что в Генуе, одному Паганини "вдова", а эта... Говорят, и ещё скрипачи были, что её через три года "вдовой" оставляли. Такова её слава: она притягивает смерть. Последние лет сорок не звучала...
Феликс был напряжён, но улыбался:
-- Это кто ж тебе страшную побасенку рассказал? Даниэль? Мне барон совсем другое говорил... А правда это или бредни -- все равно. Через три года узнаем.
Пигрумов сказал:
-- Вольно вам девушек пугать. Посмотрите, как Лена с Машей побледнели. А Феликсу должно быть лестно: как прекрасные дамы за жизнь его переживают!
Маша с Леной примолкли, но кто был действительно бледен, так это Максим.
Феликс, наконец, признался:
-- Скрипка, само собой, мне не принадлежит. Не купил я её, не украл и в подарок не получил. На время барон дал, для концерта.
-- За что, -- внезапно вспылил Максим, -- за красивые глаза?.. Уж лучше бы ты её украл.
-- Субрэ, здесь дамы, -- строго сказал Феликс. И расхохотался: -- Тебе, именно тебе, и никому другому, выгодно должно быть, если я помру. Медаль тогда на выпуске тебе достанется.
-- До выпуска протянешь, -- сказал Феликсу, пристально глядя на Максима, Пигрумов, -- легенда про три года говорит, а до выпуска три месяца... Да что это вы волками друг на друга? Ты нынче при перчатках ли, Максим? Меня, чур, в секунданты не звать, не пойду... А посмотрите-ка на неё. Как формы грубоваты: широка в талии, ещё шире в бёдрах. Кто бы мог подумать, что у этой "итальянки" такой звук?.. Хотя, с дамами такое случается.
Маша поднялась:
-- Лена, мы уходим. Мало им ужасов. Господин Пигрумов, если я правильно поняла, пошлость сказал.
-- Неправильно, неправильно. Падам до ножек, пеплом посыпаем головы. Бейте, ругайте, только не бросайте!
Далее последовала пантомима. Борис изображал раскаяние: предупредительно распахнул сюртук, подставляя грудь для удара. Маша примерилась и ткнула пару раз кулачком в крахмальный пластрон сорочки.
***
Они были однокурсниками и в этом, 1914 году, заканчивали Петербургскую консерваторию. Лена и Маша пианистки, а молодые люди -- скрипачи. Пигрумов последний год ещё и композицией увлекся.
Курс, в целом, был пёстрый -- и по возрасту, и по талантам. От музицировавших "для души" юных барышень, вроде Маши, до Мясковского, которого можно принять скорее за преподавателя, чем за студента. Он композитор, и настоящий, а не только по названию факультета.
Были среди выпускников такие, что "подавали надежды", но всем, кроме них самих, ясно: надежды эти никогда не осуществятся. Были "рабочие лошадки", будущие преподаватели музыки. Были настоящие виртуозы -- Феликс Кострицкий и Максим Субрэ, вечные друзья-соперники.
Заканчивал в этом году консерваторию и, не подходящий ни под какие ранжиры, Сергей Прокофьев.
Не у всех будут одинаковые дипломы, одни получат звание свободного художника, другие -- преподавателя. А дальше жизнь разберётся. Преподаватели так и останутся преподавать, а свободных художников ждут судьбы самые разные. И не всегда предугадаешь, кому из них слава, а кому безвестность -- та же преподавательская лямка или смена ремесла.
"К каким бы я причислила себя?" -- думала Лена.
Она будет держать экзамен на звание свободного художника, но тех честолюбивых мечтаний, что прежде -- концерты давать, по свету гастролировать -- давно нет. Маша получит диплом педагога, но преподавать никогда не будет. Для неё консерватория блажь, во всяком случае, состоятельный папаша так думает. Маша богатая невеста, музыка никогда не станет её "куском хлеба".
А Лена уже определилась: она примет предложение театральной дирекции. Концертмейстер -- трудная работа, не женская. Надо браться за разучивание клавиров, а их более десяти. Но, зато, как интересно: работать с певцами, знать изнутри ту "кухню", что всегда казалась попросту волшебной. Ничего, она клавиры осилит, станет нужным театру человеком. Конечно, ей никогда не выходить на сцену, будет работа идти за кулисами, но какие это кулисы -- лучшая в России Мариинская опера!
Так куда бы Лена записала себя? Конечно, в "рабочие лошадки".
Их кружок сложился сам собой. Собирались, у кого придется, но чаще у Феликса. Никакого особенного направления у маленькой компании не было, не было и главы. Хотя, если спросить Пигрумова, тот, конечно, не сказал бы, но подумал, что лидер среди друзей -- он. А Лена, скорей, признала бы эту роль за Феликсом.
Обо всем судил Феликс скоро, но никогда -- зло, даже, если не нравилось. И, коли в разговоре кто загорячится, и наметится спор, он всегда умел остановить. Пошутит -- накал и снимется. Каждый останется при своем мнении, и каждому при Феликсе ясно: смешно быть патетическим дураком. Есть чем поделиться, поделись, не призывая другого к совместным восторгам или негодованиям.
Самый восторженный человек у них была Маша. Она любила красивые фразы, заранее их готовила и в подходящий момент произносила. Примерно так: "Блок есть Блок, как Бог есть Бог!".
Феликс улыбнется и скажет: "Блок, Машенька, -- это Блок. И Бог, он тоже сам по себе. А я где-то подобное уже слышал, только там вместо "Блока" "Бах" фигурировал".
Легкий человек Феликс, талант и умница. Далеко не любовь, но некая платоническая симпатия была между ним и Леной. Ей казалось, может из этой симпатии что-то большее вырасти, но отношения оставались ровными. Вот только год назад... Был вечер после концерта, и скамейка в Летнем саду. Зачем он, Феликс, тогда стоял на коленях, плакал зачем? Лена знает сейчас, как и тогда чувствовала `-- это была не игра и совсем не ухаживание. Когда это случилось, она не нашлась что сказать, и им ничего не было сказано. Встал и ушел. Нет -- убежал.
Отчего тогда случился с ним этот припадок?
А потом -- да Феликс ли там был, у скамейки? -- снова ровная, неблизкая дружба, и в разговорах тон ироничный и ласковый -- что вдвоем, что впятером. Хотя, концерты были и вечера, где поэты читали стихи.
Теперь эта скрипка. Прежний инструмент Феликса внешне элегантней, здесь Пигрумов прав. И звучала скрипка, сделанная немецким мастером Киттелем, вполне артистично, а главное -- Лена так чувствовала -- она была в самый раз по нему, по Феликсу.
О фон Граббе было известно, что он богач и оригинал, галломан, несмотря на немецкую фамилию. Говорили, барон лакеев обряжает в парики, а горничных в короткие, чуть за колено, фижмочки. О коллекциях старинных инструментов, картин и фарфора Лена тоже что-то слышала.
А как звучала скрипка. Будто не Феликс на ней играл, будто она сама... И как спросил Максим: "За что, за красивые глаза?"... Но разве Феликс не замечательный скрипач, пусть пока ещё и студент? Разве нельзя ему, тем более на время, дать ценный инструмент? Хотя, если о глазах, то они хороши. Может быть, внешность херувима и было в Феликсе то самое, что мешало Лене окончательно влюбиться. Ей в нем совсем другое нравилось.
Истории, рассказанной Максимом, верить невозможно, Что-то в её основании было. Возможно, пара совпадений: эти три года и смерть. Ну а дальнейшее чьё-то воображение нарисовало. Мало ли мифов сложено о великих и их творениях?
Феликс говорил о Паганини. Легенда о договоре с дьяволом тоже имела свои основания: странности и внешность маэстро сыграли свою роль, а больше -- вечная загадка гениальности. Людям ведь часто кажется, что слава достаётся "гуляке праздному". Было удивительно, почему никто не слышит, чтоб Паганини занимался, репетировал. На сцене же играет, и как играет! Какое тому объяснение? -- ясное дело, не без дьявола... А скрипач просто музыку в карете учил, когда переезжал из города в город, в ноты смотрел, и представлял, что играет.
Чего только не придумают. "Притягивающая смерть"... Но звук колдовской, во времена алхимиков и авантюристов сказали бы: магнетический. И пятеро друзей тогда чуть не поссорились, теперь реже вместе собираются. А всё она, скрипка Гварнери.
***
Появление у Феликса нового инструмента поразило не только маленькую компанию. "Вы слышали? Фантастика, голос Люцифера, пение демона!" -- вот такие разговоры.
-- Смотри, смотри, ну и футляр: черное дерево, а форма! Это просто какой-то детский гробик, -- сказал, глядя на идущего со скрипкой Феликса, один первокурсник другому.
Хотя, футляр-то, как раз, был самый обыкновенный.
-- Не по чину инструмент у вашего любимца. Нонсенс -- студент и Гварнери.
Что ответил Леопольд Семёнович коллеге, Лена уже не слышала, профессора удалялись по коридору. Скорей всего, Ауэр, европейски известный скрипач, у которого учился Феликс, отвечал, что в музыке чинов нет.
Говорили в консерватории и о легенде, "Волшебную скрипку" Гумилёва наперебой цитировали. Вряд ли кто-то верил всерьёз, что Феликсу грозит смерть. Но ореол тайны, но звук итальянского инструмента, пусть и приглушённый двойными дверьми класса...
Однажды Ауэр обнаружил у своего кабинета небольшую толпу жаждущих послушать Гварнери и в обычной назидательной манере обратился к студентам:
-- Расходились бы вы, господа. Сейчас у каждого из вас своих дел должно хватать. На экзамен милости просим, а пока рановато. По классам, господа, по классам! Занимайтесь что есть сил, работайте. Музыканта, как заведённую машину, может остановить только болезнь или смерть!
Это была его любимая фраза, он и прежде насчёт `заведённой машины' высказывался. Сравнение неудачное, да так ли важно, что говорит в порядке поучения студентам старый профессор? Теперь же, завершив сентенцию словом `смерть', Ауэр словно смутился, взял в кулак шёлковую бородку и ушёл к себе. Дверь не широко открыл, скользнул боком.
Студенты разошлись и, надо думать, последовали совету Леопольда Семёновича.
***
Экзамены надвигались. У Лены на исходе шестого часа за роялем закружилась голова, показалось: клавиатура поднимается и сейчас опрокинется прямо на колени.
"Заведённая машина" -- не о ней ли это? Не из последних в консерватории, но и не звезда. Звёзды, как ни обидно, всегда юноши... Феликс... Да разве только он?
Вот Прокофьев -- уж, казалось бы, кто и любит его из преподавателей? То есть, как пианиста ставят высоко, и славу всемирную пророчат, а сочинения редко кто одобряет: больно дерзок. Она-то, Лена, как раз понимает, даже играть пытается -- не в программе, не для экзамена, так, для себя. А к самому Прокофьеву приближаться боязно, хотя ровесник и держится со всеми запросто. На консерваторском балу сам подошёл, за креслом встал. Нет, чтоб на танец пригласить, в разговоре ещё и "кружевницей" назвал.
Для Лены оно, положим, и комплимент, Куперена играла -- рояль почти как клавесин. А Прокофьев, оказывается, услышал, да и припомнил... Нет, "кружевница" не комплимент, это он что-то своё имел в виду, пожалуй даже и уничижительное.
Она вспомнила прошлое лето и музыкальный вечер в Павловске. Прокофьев играл недавно сочинённый Второй концерт, публике, как всегда, не понравился. Да ладно бы, просто не аплодировали -- кто-то зашикал, другой свистнул, и вышел форменный скандал. А Прокофьеву хоть бы что. Не торопясь, на свистки вышел, как на овации. Кланялся, перегибаясь пополам. А потом, невзирая на шум, к роялю сел и сыграл им ещё -- получите! Как будто публика "биса" потребовала... Эх, кабы Лене толику его смелости...
В класс вошла Маша:
-- Лена, ты Феликса не видела? Он ноты просил вернуть, зачем-то срочно ему понадобились. Я принесла, а он, похоже, уже ушёл. Наверное, я опоздала. Неловко. Надо, пожалуй, ему протелефонировать.
-- Давай папку. Мне не трудно, по пути заскочу и отдам, а дома не окажется -- консьержу оставлю.
***
И зачем она, Лена, к Феликсу незваной явилась? Там случилось такое, чему названия не подыскать.
Не было этого! Быть не могло!
Да как же "не было", когда своими глазами...
Она стояла у Зимней канавки, вниз смотрела. Туда, в тёмную воду канала Пушкинская Лиза когда-то и бросилась.
Зачем в воду-то? Как бы ни было тошно, разве не всегда можно с собой совладать? Лене сегодня тоже не сладко, только она с этим справится.
А и Лиза совсем не Пушкинская, это оперная Лиза в канал кинулась. Никакой Зимней канавки у Пушкина нет, его Лиза замуж пошла. Вспоминала ли потом наваждение? Лене хочется думать, что не вспоминала.
Вот и ей бы так: забыть Феликса, и точка.
Замуж -- это слишком. Это раньше без мужа никак, а теперь у девушек и другая опора есть. Совсем скоро отыграет Лена экзамен, диплом получит...
Да что, в сущности, случилось?
Случилось. Только разобраться бы надо, какое к ней, Лене, оно имеет отношение.
Первое, и самое главное: Феликса она не любит, и не любила ни-ког-да! Сейчас сомневается: а была ли и дружба? Ведь он всегда был к ней просто снисходителен, обращался как с младшей, сверху вниз... Да, так оно и было, если не вспоминать про Летний сад...
Весь этот ужас приключился вчера. Она заскочила к Феликсу с нотами, консьержа внизу не оказалось. Тетушкиных предрассудков насчёт того, что к мужчине, да ещё холостому, девице одной зайти нельзя, Лена не понимала: в двадцатом веке живём. Только лучше бы ей тётушка свои моральные правила сумела привить.
Лена взбежала на второй этаж, нажала на кнопку звонка. Но он не прозвучал, должно быть, электричество отключили. А дверь сама собой открылась, замок оказался незащёлкнут.
В прихожей -- никого.
-- Феликс, ау, -- сказала Лена и опрометчиво тёмным коридором дальше прошла.
Из двери гостиной падал тусклый свет. Лена постучала, но, поскольку одна портьера на двери была сдвинута, одновременно со стуком в комнату заглянула.
Картина была такова:
В кресле сидел кто-то совершенно голый. У него на коленях в дамском кружевном пеньюаре -- Феликс. У того, что был неодет, лицо красное, ужасно набрякшее. У Феликса наоборот -- лик бледный, рот в алой помаде. В свете единственной свечи -- бокалы, тёмная бутылка, разбросанные по столу цветы.
Феликс и незнакомец обернулись на стук, но была ли Лена ими увидена, неизвестно. Вот услышать, точно, услышали. Такого стрекача задала, только дома опомнилась.
Выбегая из ворот, она всё же оглянулась. Окна Феликса были плотно зашторены, а в окне этажом выше -- голова. Пушистая, белая, неестественно большая, она была повёрнута к стеклу затылком и не двигалась.
Может быть, над квартирой Феликса жил актёр, и голова была париком на болванке?
Потом там возникло какое-то движение, голова, кажется, начала поворачиваться. Лена в этот момент припустила быстрей, никакого нового лица видеть она не могла, перед глазами стояли два уже увиденных...
Чёрт-те что... Зачем, ну, зачем она туда вошла? Теперь вот стоит над Зимней канавкой, размышляет над горькой судьбой оперной Лизы.
Нет, не может Лена сказать, что о подобном никогда не слышала. Слышала, даже читала. Но увидеть самой...
"Никогда и никому", -- думает Лена, -- никогда и никому не расскажет она про увиденное. Как бы самой забыть? Она непременно забудет. Перекреститься, сказать: сгинь! И вот, оно уже как будто нереальное, если случившееся, то с кем-то другим, не с ней...
Зачем, кстати говоря, её сюда принесло, к парапету Зимней канавки?
***
Экзамены остались позади. Все они, выпускники фортепианного отделения, оказались, как и ожидалось, в тени гения. Лавры -- золотая медаль и рояль (Рубинштейновская премия) -- всё досталось Прокофьеву. На экзамене у струнников Лена не была, но знала, что золотой медали не присудили никому, Феликс получил серебряную, а Максим сыграл неудачно. С Феликсом, как ни страшно было, встретиться пришлось тогда же, в апреле. Он всё-таки Лену на пороге своей гостиной, наверное, не заметил. И она сумела виду не показать.Встречаться не хотелось ни с кем -- не только с Феликсом. Да они давно уже и не собирались впятером, и это казалось вполне естественным: готовились к выпуску, потом сдавали экзамены. А теперь у каждого своя дорога.Есть у Лены диплом, и свобода -- до осени. Прежде, отправляясь на лето к тётушке, Лена по первому пути заезжала в Вильно к отцу. Он долго жил один, казалось, и всегда так будет жить, но в тот год, когда Лена поступила в консерваторию, неожиданно женился на даме, нельзя сказать, чтоб слишком молодой, но уж очень моложаво и эффектно выглядевшей. Отношения с женой отца сразу не заладились, ощущала Лена себя в Вильно гостьей, даже и отцу сторонней. Сравнивать эту даму с собственной матерью, которую знала только по фотографиям, не могла, потому сравнивала с тётушкой -- полноватой, медлительной, способной подолгу беседовать ни о чём. Возможно, будь теперь жива умершая мать Лены, она стала бы похожей на сестру.
Жена отца была и умна, и стройна, и энергична, надо признать, что и отец рядом с ней помолодел и, уж точно, стал счастливее, чем в долгие годы вдовства. Лена говорила себе, что этому надо радоваться, но за что-то всё-таки было обидно. Поэтому, когда отец написал, что приедет по случаю Лениного диплома в Меленку, а жена не сможет, поскольку её доктора посылают на воды, ничуть не огорчилась.
Можно укладывать чемодан, собираться к отцу и тётушке.
Меленка -- маленький дачный городок. Там у тётушки дом просторный и сад, за Леной в доме всегда комната. Пианино -- так себе, зато шкаф с книгами, которые хочется перечитать, старая купальня на пруду, две любимые скамейки --одна в садике у дома, другая в парке. Парк террасами на холме, с Лениной скамейки весь городок как на ладони.
Покой да простор -- что ещё надо после трудовой зимы за роялем? Тётя Фая считает, что питание. Результаты здоровой кухни к сентябрю её не удовлетворяют. "Не поправилась, Ленок, но посвежела", -- говорит себе в утешение.
Почти три месяца заслуженного безделья, а потом ждёт Лену работа. Тётушка, конечно, мечтает, что Лена вернётся под её крылышко, потом благополучно выйдет замуж, скажем, за одного из молодых коллег отца. Только её опека хороша лишь на время каникул, а осенью -- назад, в Петербург. Пять лет прожила Лена в столице, и два из них последние совсем самостоятельно. К городу не привыкла, и климат петербургский на пользу не шёл, но жизни в другом месте себе уже не представляла. Город, любишь ты его или не любишь, легко не отпускает. Да и театр -- где ещё такую работу найдёшь.
Феликса она не встретит, он за границу уезжает. Того и следовало ожидать.
Максим уже уехал, тоже за границу, к родне отца. Пигрумов приглашён преподавать в Тифлис. Одна Маша никуда не собирается.
***
В консерватории последнее дело осталось: надо до отъезда ноты сдать.
В консерваторской библиотеке всегда тихо, а сегодня пусто совсем, студенты на вакации разъехались. Откуда-то сверху донеслось посвистывание.
Как точно Фибус мелодию свистит. Это уж он всегда так, когда думает, что не слышат его -- такое выводит из классики, что никому другому свистать не пришло бы в голову. На этот раз, вторая тема траурного марша Шопена, ещё и с трелями-вариациями.
Какой Фибус потешный и трогательный! Хорошо, что с ним последним Лена в консерватории попрощается.
-- Господин архивариус, -- позвала Лена, -- я ноты принесла!
Тотчас Фибус из-под вееров пальмы по стремянке спустился, как птица по жёрдочкам. Зачем ему стремянка? Такой лёгонький, фалдочки сюртука топорщатся, -- он прямо с полки на полку или по стволу пальмы мог бы.
Когда Фибус черкался в формуляре, оказалось, библиотека не совсем была пуста. За столом в углу сидел какой-то господин. Встал, подошёл, сказал, что оставляет журналы. Попрощался с Фибусом и Лене поклонился. Вышел.
Где-то она этого человека видела, только не здесь, не в консерватории. На вид силён, а элегантен, похож на молодого доктора. Лицо такое... славное.
-- Не убегайте сразу, Леночка, -- попросил Фибус, -- у меня и кофе есть. Позвольте угостить за вашего Куперена. Слышал я на экзамене: божественно это вы с Купереном управились.
Она посидела за шкафами у Фибуса. Пили кофе, обсудили и Куперена, и Ленину будущность. А про господина, похожего на доктора, Фибус сказал:
-- Отличный человек Платон Литейников. В Петербург, в университет приехал из глухомани, откуда-то из-за Урала. Вы верно заметили, Леночка, не наш он, юрист, служит в адвокатской конторе Винера. Говорят, по своей части очень делен. А и что, Пётр Ильич тоже был юрист. Хотя, Платон профессиональных видов на музыку не имеет. Я так думаю: после медвежьего угла ему интересны все -- и музыканты, и литераторы. Но в приятели ни к кому не набивается, не из тех, что толпами бегают за знаменитостями. Ещё могу добавить на правах старого сплетника: Платон Васильевич весьма состоятельный господин. А знаете, что он здесь читал? Энгеля. До всего сам старается дойти.
.
***
Чудеса, -- думала Лена, -- познакомились почти на улице. Вот уж от себя не ожидала.
Никуда Платон не ушёл, ждал у выхода. Сказал:
-- Простите великодушно. Понимаю, глупо это с моей стороны, но не мог уйти. Другого случая никогда, возможно, не выйдет.
Сначала Лена пошла рядом с ним с опаской -- можно ли доверять первому впечатлению, даже подкреплённому словами Фибуса? Не сразу поверила интуиции, поскольку недавно на молоке обожглась. Но, позволив себя проводить, минут через десять опасения уже не вспоминала.
Прежде, думая о любви с первого взгляда, она её не исключала, -- но для других, не для себя. Кроме того, полагала, что такая любовь, как говорится в романах, "вспыхивает". Тут же ничего не "вспыхнуло". Может быть, это снова не любовь? Никаких бессонниц, никаких томлений, одна счастливая уверенность: завтра тоже видеться, и послезавтра, и всегда. А первая, забытая Леной встреча, была прошлым летом, в Павловске. Платон запомнил, а она нет -- так сильно переполняли её в тот вечер восторг и возмущение.Дело было так. Когда Прокофьев отыграл "бис" и снова стоял на авансцене, складываясь в поклонах подобно перочинному ножику, солидный господин, тот, что справа сидел, окончательно не выдержал. Затопал и к Лене с Машей обратился: -- Виданное ли дело, сударыни, сбежавшего из жёлтого дома на сцену выпускать? Призывал вместе в кассу идти, "чтоб деньги за билеты из шарлатана вытрясти".Такого зала, как на том концерте, Лена прежде не видела. Уж на что бывала экспансивна публика, приходившая послушать поэтов, но, чтоб такой раздрай, да ещё на вечере фортепианной музыки! Что прежде слышал этот зал? Благоговейную тишину да благодарные аплодисменты. Большинство с тем и пришло: отдохнуть и насладиться. Меломаны, ясное дело. А что получили? Оглушил, совершенно оглушил, оскорбил, можно сказать, в лучших чувствах. Варвар! Хулиган! Где были уши дирекции?! Однако свистели и шикали не все. Среди публики было несколько групп, которые аплодировали стоя, и столь же неистово, как большинство возмущалось.
И это беснование вызвал их однокурсник, парень, ещё не получивший консерваторского диплома. Такой длинный, рыжий, нескладный, такой, от которого никогда не знаешь, чего ожидать. Совсем не всеобщий любимец, "гадкий утёнок", несносный шутник...
Лена с Машей поднялись и, включившись в общий бедлам, отчаянно захлопали.
-- Я теперь поняла, -- крикнула Маша, -- что он называет "гусей подразнить"!
-- Это кто же тут гуси? -- и сосед прямо на Машу наступать начал. Если б не толстая шея, точно -- гусак гусаком.
Лена оглянулась: Феликса с Максимом не было видно, они умчались за кулисы, не предполагая, что дамам понадобится защита. Ситуация выходила -- и смех, и грех.
Тогда и вмешался молодой человек из следующего ряда. Пузана оттеснил, Лену и Машу из зала вывел. А тут и Максим подоспел...
Как только Платон о Павловске заговорил, так она его, конечно, тут же и вспомнила.
Ну что ж, значит, не с первого взгляда любовь, значит -- со второго.
***
Неделя до отъезда в Меленку протянулась одной задушевной беседой. Бродили по улицам, сидели в парках. В вокресенье катались на лодке. Непуганые гатчинские утки не спешили лодке дорогу уступать, прыскали чуть ли не из-под весла.
А потом Лена уехала. Уговорились: как Платон в городе дела закончит, тоже приедет в Меленку. Тётушке, а, тем более, отцу сразу о Платоне не сказала, предполагая, что не одобрят скоропалительности. Никаких запретов или нотаций не ожидала, просто не захотела огорчать.
Платон приехал, снял домик на той же улице, что и тётушкин. Городок невелик, отдыхающих немного. За вечерним чаем отец сказал, почти как Фибус:
-- С отличным молодым человеком познакомился. Литейников Платон, по образованию юрист, но сведущ даже и в математике. Завтра к обеду пригласил, вы там немного расстарайтесь.
Платон и Лена разыграли знакомство. Потом ужасно смеялись над своей, вроде, никому не нужной конспирацией. Так никогда и не узнали ни отец, ни тётушка, что не случайно появился в Меленке этот "знающий молодой человек".
Уж таков он, Платон, ничем специально не старается людей к себе расположить, но тётушка в скором времени полюбила советоваться с ним по каждому пустяку и ввела, было, монополию на беседы. Постарела тётя Фая, но, как ни сдала, а причину Платоновой терпеливости, в конце концов, раскусила. Сама говорила: "пойдите, погуляйте", и без всяких наставлений. Вот по городу распустила слух, что Платон потомок декабриста. А ведь прекрасно знала, что купеческий сын.
Зачем, чудачка, такое придумала? Купцы сейчас совсем не те, что у Островского. Отец Маши тоже предприниматель и вполне просвещённый человек. Но он в столице живёт, а там, в Сибири -- кто знает? Почему-то Лене виделись тёмноликие старообрядцы: мужчины обязательно с бородами, а женщины в платочках.
Хотя, это решительно всё равно. Платон -- петербургский юрист, а его родню, если Лена и увидит, то не скоро.
О городе, в котором вырос, Платон ей, конечно, рассказывал. Тюмень не так мала, жителей более тридцати тысяч. Наверное, Тобольск красивее и навсегда останется духовной столицей края, но Тюмень быстрее растёт. Дома, по большей части, деревянные, за высокими, по сибирской традиции, заборами, Но отец Платона и другие состоятельные люди строят отличные каменные здания. У них там теперь что-то вроде соревнования: кто для города больше сделает. Прежде купцы только на храмы жертвовали, а теперь переключились на учебные заведения. Проект, по которому отец Платона возводит гимназию, получил медаль на парижской выставке.
-- Конечно, пока и грязи хватает, места болотистые. Такого, чтоб "в гранит оделася" Тура, не скоро дождёмся. Но, если дела как сейчас пойдут, не стыдно будет Тюмень показать. Когда поженимся, обязательно съездим. Лучше у нас гостить зимой; летом неприятная пыль, меж сезонами грязь. Вот на Рождество и собраться бы.
Ещё Лена знала, что в Тюмени живёт брат Платона с семьёй.
-- Мы внешне очень похожи, -- рассказывал Платон. -- Степан старше меня всего годом, но уже успел обзавестись женой и двумя ребятишками. Я младшую племянницу и не видел ещё.
Признаться, насчёт меня у отца тоже были планы, сам хотел невесту выбрать, как брату. Теперь-то понимает, таким делам не бывать. А то, было, сговорился с приятелем детей поженить ради объединения капиталов: девица, видишь ли, приданое имеет. Толстушка, жеманна и неумна. А имечко! Епифания Кривогузова. Пытался я с ней разговаривать, когда прошлым летом к своим ездил, так она всё смущается, всё смущается. Сейчас эта бессмысленная девица, должно быть, уже замужем, к своему и моему благополучию.
А перед братом я без вины виноват. Он там с кожевенным заводом, да с лавками, а я свободен.
Хотя, если по письмам судить, Степан себя тоже невольником не чувствует. Отец уже всё больше по благотворительности: приходскую школу отстроил, больницу, сейчас вот гимназию возводит. А брат настоящий капиталист, дела широко развернул. Энергии у него через край, пишет: в партию вступил. Я сначала принял за блажь, думал: какие конституционные демократы в Тюмени? Мне казалось, все кадеты в столице, при господине Милюкове, дальше Французской набережной им не произрастать. Степану про то шуткой написал. Ответ пришёл серьёзный, прямая политическая декларация. Может быть, он и прав: за устройство страны бороться надо, и есть с кем, да только для меня всё это скучно. Никогда о политике не помышлял, а теперь -- всего менее.
То, что Лена и Платон поженятся, было решено ещё в Петербурге, только со сроком ничего не было определено. Лене всё-таки не хотелось так, чтоб со студенческой скамьи -- и сразу под венец. Свадьба не уйдёт. В сентябре они вернутся в Петербург, она пойдёт в театр...
Была тому и ещё причина -- тайная. Ей хотелось всё, что с Феликсом связано, покрепче забыть. Совсем стереть воспоминание невозможно, и, чем чаще говоришь себе "забудь", тем чаще оно и вспоминается. Но Лена надеялась, что со временем ей удастся отделить себя от всего, что к Феликсу привязывало, вернуть былую душевную ясность. Рядом с Платоном всё так и происходило, бывало, она по целому дню не вспомнит ни про Летний сад, ни про Зимнюю канавку. Только Лене казалось, что она сама, именно одна, без Платона, должна изжить то, чему так и не подыскала названия.
Это, никак ею самой неопределяемое чувство, посещало Лену перед сном и однажды даже приснилось вместе со звуком бароновой скрипки. Приснившись, сделалось понятнее, оказалось чувством вины и долга. Так и приснилось: она что-то должна Феликсу, Феликса надо спасать...
Бр-р... Лена прочитала молитву, и ночной фантазм отлетел.
***
Меленка... Как Лена научилась тем летом ценить счастливое однообразие дачных дней. Лежит в памяти чудесный городок. И настоящая Меленка пока лежит среди холмов. Война сюда пока не добралась, но скоро доберётся, её ещё не назвали Первой Мировой, но скоро назовут. Попадёт городок под обстрел с двух сторон, и станет место безобразной пустошью.
А пока всё также легко взлетает пыль, если со стороны мелового утёса катит в город редкая повозка, и долго висит над дорогой облаком тонко просеянной муки. И стоят по-прежнему дома-скворечники, только дачники поразъехались, редко где дверь заскрипит. За домом тётушки смотрит сосед, сама она уехала с отцом в Вильно.
А Лена и Платон в Петербурге. Идилия, которой сроку было отведено до сентября, закончилась в начале августа. Платон уехал сразу, на другой день после того, как объявили войну: надо было явиться на призывной пункт. Нет, он не рвался на фронт, но и уклоняться от армии не собирался.
По возрасту и здоровью Платон для службы вполне подходил, но всё возмущалось в Лене: никто не подходит для войны, и меньше всего -- он.
Вопреки ожиданиям, мобилизовали Платона не сразу. Видно, пока хватало других: как ни велика собиралась армия, не каждому сразу находилось в ней место. Таким образом, Платон ещё несколько месяцев волен был гулять по Петербургу, ходить на службу в контору Винера, произносить свои защитительные речи и даже жениться.
Лена сама теперь торопила свадьбу, но надо было соблюсти уважение к тем и другим родителям. В Вильно и Тюмень были посланы телеграммы. Отец с женой и тётушка сумели приехать, а родные Платона прислали поздравления. Они рады, писал Степан, счастью сына и брата, очень сожалеют, что к сроку, назначенному Платоном и Еленой Ксенофонтовной, не смогут добраться до Петербурга. Но, они всё понимают, и ещё раз: совет да любовь.
Платон огорчился: действительно, из Тюмени не короткий путь. Но откладывать нельзя, скоро начнётся пост, лучше свадьбу сыграть до него. И под ружье в любой момент могут поставить.
-- Лена, -- осторожно сказал Платон, -- ты можешь спокойно оставить работу. Я ведь просто неприлично богат, отец долю наследства выделил, как только понял, что не собираюсь возвращаться в Тюмень. Я уже подготовил доверенность на твоё имя по управлению имуществом на случай моего отсутствия. Хотя, имущества-то особо нет, есть счёт в банке, и ты сможешь им неограниченно распоряжаться. И ещё -- ты только не возражай, это бесполезно -- я завещание составил. Тоже, естественно, всё тебе.
-- То есть, -- поразилась Лена, -- ты намереваешься меня оставить богатой вдовой? Надо бы из-под венца сбежать, и тебя с носом и "неприличным богатством" бросить. А как предусмотрителен, сразу видно, что судейский.
-- Да знаю я, что это всё для тебя сейчас неважно. Считай, для себя делаю. Мне так будет спокойнее.
Они обвенчались. Гостей на свадьбе было немного: Маша да Фибус, несколько друзей Платона, конечно, родные Лены. Медовый месяц вышел не один, а целых два, ушёл на фронт Платон ближе к Рождеству.
***
А работу Лена и не думала оставлять. Она с сентября служила в пансионе Ирецкой, преподавала фортепианную игру старшим воспитанницам. От предложения работать в театре все-таки отказалась, этой службе надо было посвящать все мысли и заботы, а у неё теперь и другие имелись. Побоялась подвести, побоялась, что не справится, и потому приняла приглашение директрисы пансиона.
Эта дама правила пансионом твёрдой рукой, девочки между собой назвали её Генеральша (она и на самом деле было генеральская вдова). Но, побаиваясь, воспитанницы директрису любили -- она была справедлива. Подобно покойному мужу, Ирецкая была "отец солдатам".
Когда Лене было лет десять, она сама два года провела в закрытом учебном заведении. Ей там не было плохо, но, вспоминая то время, она, словно, снова мёрзла -- то ли на дровах начальство экономило, то ли здание так быстро выстывало. Тогда у неё начались неполадки с лёгкими, и тётушка не выдержала: забрала племянницу домой, отдала в обычную гимназию. Музыкальное дарование Лены, предмет особенной тётушкиной гордости, тоже следовало поддерживать. Учительница музыки ходила на дом и сумела подготвить Лену к поступлению в консерваторию.
Сравнительно с пансионом детства, в учебном заведении, где Лена теперь работала, было уютно -- настолько, насколько это возможно в казённом доме. Лена быстро привязалась к девочкам, ей нравилась генеральша-начальница, хрупкая женщина с пышной серебряной причёской, похожая на певицу Вяльцеву, только постарше.
Что ж, преподавать музыку совсем неплохо. И потом: бросишь на работу ходить, чем тогда и заняться? Жалование тоже не помешает, оно пусть и небольшое, но твёрдое. А деньги Платона пусть в банке полежат, она своими обойдётся.
***
Письма Платона были бодрые, словно и не с войны, Лена понимала нежелание её тревожить и приняла тот же шутливый тон. Отвечала: неизвестно, кто более непонятлив -- солдат-татарчонок Платона или её ученица Лили Уварова. Чудесная девочка, только ушки слегка медведь отдавил. Погода в Петербурге -- ни то, ни сё. У Маши новое увлечение: она сочиняет стихи, и совсем не такие скверные, как можно было бы ожидать...
Она читала сводки в газетах, прислушивалась к каждому слову, сказанному о войне.
Дела на фронте складывались не так успешно, как предполагалось вначале. Приехал в отпуск на несколько дней брат Маши, вчерашний гимназист. Он старался держаться молодцом, но однажды, в рассказе о героическом рейде наших, сорвался -- ругнулся, подступили злые слёзы. Махнул рукой и убежал к себе.
Конечно, Платон старше, но каково-то там и ему?
Свободного времени у Лены достаточно, уроки не каждый день. Маша, та поначалу просто изнывала от безделья, а потом, действительно, поступила в студию, где обучали стихосложению. Если Маша Лену не тормошила, та выходила из дома только по необходимости, предавалась невесёлым мыслям да писала весёлые письма.
Спасибо Маше, когда б не она, Лена совсем закисла бы. А так, раз-другой в неделю подруги выбирались на концерт, вернисаж или поэтический вечер.
***
-- Лена, тебе персональное приглашение. В среду пойдём, там Кузмин выступает.
-- Хорошо, пойдём, -- равнодушно отозвалась Лена.
-- Это ещё не всё, душа моя. Вечер у приятеля моего отца, он просит поиграть что-нибудь старинное.
-- Маша, но это же совсем другое дело! Я не хочу, я не занималась давно. И вообще, как ты не понимаешь? Я не могу.
-- Почему? Ну, почему? Вот уж, действительно, не понимаю. Платон, если б знал, только обрадовался. Встряхнёшься.