Аннотация: Ретро-детектив. Часть седьмая "Похождения господина Аксельбо". Эпилог. Париж. Год, например, 1928.
Ретро-детектив. Часть седьмая "Похождения господина Аксельбо" и Эпилог.
Париж. Год, например, 1928.
Имя Епифании Кондратьевой звучало в двадцать восьмом году в ряду самых известных и украшало афиши крупнейших театров Европы. Этой осенью она пела в Гранд-опера. Лена и Платон слушали "Волшебную флейту" и после спектакля отправили певице корзинку с цветами и вложенной визитной карточкой.
Буквально на следующий день Лена получила нарядный, благоухающий дорогим запахом конвертик:
Елена Ксенофонтовна, дорогая Леночка!
После пяти лет неизвестности счастлива узнать, что Вы в Париже. Очень хочется увидеться, вспомнить старые времена. Мой муж будет рад с Вами познакомиться. Завтра у меня нет спектакля. Если вам с Платоном Васильевичем удобно, приглашаем поужинать в ресторане Балтимор-отеля.
С искренним расположением
Фанни Аксельбо
В ресторан Литейниковы пришли первыми. Метрдотель спросил, на чьё имя сделан заказ. Поколебавшись, Лена назвала фамилию Аксельбо. Заказанный столик оказался в глубине зала, в одной из просторных кабин, которые, впрочем, не отделялись от основного помещения дверьми. Звуки оркестра сюда доносились, но приглушённо и не должны были мешать разговорам.
Ждали Лена и Платон недолго. Появление Епифании было эффектным -- наряд, причёска, манера двигаться -- ничего вызывающего, а, вместе с тем, привычный расчет на восхищённые взгляды. Певица пересекала зал, так лавируя между столиками, будто не облегающее платье на ней, а кринолин колоколом -- ни дать, ни взять, Виолетта первого акта. Следом шёл мужчина безупречной наружности -- питерский следователь Иван Федотыч Указаньев.
Посетители ресторана не оглядывались намеренно -- не таков был разбор публики, посещающей Балтимор-отель, но, похоже, прислушивались к восклицаниям дивы и репликам её знакомых. Только это было бесполезно: то и другое звучало по-русски.
-- Леночка, дорогая! Платон Васильевич!
-- Сколько лет, сколько зим!
-- Кто бы мог подумать...
-- Знать бы, что так встретимся...
-- Что же ты, Даниэль? Представляйся сам, нечего на меня надеяться!
Следователь наклонил голову -- пробор тоже был безупречен.
-- Даниэль Аксельбо -- к вашим услугам. Муж примадонны, немного спортсмен, немного путешественник и очень крупный бездельник.
-- Это чистая правда, -- смеялась Епифания, -- кроме того, Даниэль -- мой спаситель. Кабы не он... Но, обо всём по порядку, не так ли? Первым долгом, за встречу -- шампанского!
Когда выпили, Епифания попросила:
-- Сначала расскажите о себе. Как удалось вырваться? Как сейчас живёте?
-- С нами всё в порядке, -- ответил Платон, -- уехать помог Пигрумов, соученик Лены. Он занимает какой-то пост в правительстве большевиков. Думаю, ему было нелегко выправить нам документы -- я ведь бежал из тобольской тюрьмы. Положение тогда было отчаянное, и мы решили к Пигрумову обратиться, ничего не скрывая. Помог, хотя риск для самого был велик.
Ну, а здесь устроились лучше многих. Я имею адвокатскую практику, веду, по большей части, дела соотечественников. Кроме того, с дореволюционных времён у нас остались кое-какие активы в здешнем банке. Нашлась жена моего брата с дочерьми, и даже родные Лены, с которыми связь оборвалась в семнадцатом. Лена занимается воспитанием сына, ему три года. Да, она и сама может рассказать.
-- Елену Ксенофонтовну, чувствую, крепко смущает перемена моего статуса, -- сказал муж Епифании, -- и, пока не объясню метаморфозу, она будет подозревать за мной бог знает что.
-- Да, -- сказала Лена, -- объясниться вам, по моему разумению, следует.
-- Рассказ выйдет долгий, -- сказал "дорогой". -- И для начала придётся нам вернуться в те благословенные времена, когда Елена Ксенофонтовна заканчивала консерваторию, а я беззаботно существовал на деньги дядюшки, покойного ныне барона фон Граббе. Поскольку барона знала только Елена Ксенофонтова, да и то неблизко, позволю себе сказать о нём пару слов. Он был редкостный чудак и человек не вполне одобряемых обществом наклонностей. Надеюсь, вы понимаете, о чём идёт речь: барона слишком интересовали молодые люди. Он этого не афишировал, даже завёл в качестве ширмы жену, девушка польстилась на деньги. Поскольку барон был далеко не Аполлон и в немолодых летах, знакомых сильного пола ему тоже чем-то приходилось привлекать.
Так произошло и с Кострицким. Скрипач был редкостно талантлив, деньги его не интересовали, и в качестве приманки послужила скрипка работы Гварнери. Мне это совершенно не нравилось. Не потому, чтобы волновал моральный облик кого бы то ни было, -- я должен был наследовать по завещанию половину денег дяди и коллекцию. Своих детей у него, понятно, не только не было, но и не предвиделось.
Барон дал Кострицкому скрипку на время, а как только тот собрался за границу, забрал назад. Но, видно, привязанность к скрипачу была сильна, в конце концов, послал меня за ним в Париж. Я отказаться не мог: во всём зависел от дядюшки. Из Парижа писал барону, пытался, грешным делом, клеветать на господина скрипача. Тот на самом деле свою особенность переживал тяжело. Сейчас многие этим бравируют, напоказ гомосексуальные связи выставляют. Кострицкий был не из таких.
Мои инсинуации не привели ни к чему, барон их игнорировал. Велел пообещать, что подарит скрипку Феликсу, как только он вернётся. Тот клюнул: разорвал подписанный контракт, бросился в Питер. Скрипку получил-таки. Дарственную, правда, дядюшка не спешил подписывать, тогда ведь Кострицкий мог снова ускользнуть. А я уже смирился с тем, что скрипка не мне достанется.
И вдруг, как гром среди ясного неба -- Феликс убит!
Следствие сразу зашло в тупик, полиция понятия не имела о Гварнери. А мне барон приказал инструмент искать, что и моим интересам, конечно, соответствовало. Так появился следователь уголовной полиции Иван Федотыч Указаньев и явился к вам, Елена Ксенофонтовна...
Ощутив заминку рассказчика. Лена сказала:
-- Вы смело можете продолжать, Платон давно всё знает. Было время, когда мне казалось невозможным рассказать о Феликсе, но с тех пор столько воды утекло. Я, как и все мы, очень изменилась.
-- Да уж, -- заметил Даниэль, -- я тогда видел, как терзает вас открытие личных свойств вашего однокурсника. А согласитесь, Елена Ксенофонтовна, я следователя не худо разыграл. У вас ведь не возникло насчёт Ивана Федотыча -- светлая ему память -- никакого подозрения?
-- Ни тогда, ни потом, -- ответила Лена, -- Фанни может брать у вас уроки мастерства.
-- За актёрское мастерство грех не выпить! -- воодушевлённо сказал Аксельбо.
После паузы продолжил:
-- Исходные данные были таковы. Смертельно раненый Феликс сумел позвонить барону. Речь его была несвязна, но дядя понял: "она увозит скрипку в Тюмень..." Ещё Феликс успел назвать номер вагона и поезда. А кто такая эта "она", скрипач сказать не успел. Ясно было одно: женщина ему знакома.
Кстати, мать Кострицкого разговора не слышала, к её приходу сын был уже мертв. Поэтому у официального следствия никаких зацепок не было, только показания, что примерно в то время, когда преступление произошло, из дома выходила беременная женщина. Имелись ещё слова дворника, в его описании внешность женщины была несколько иной. Но эти показания доверия не вызывали: дворник путался, даже не смог сообщить в дом или из дома шла стройная дама. Если направлялась в дом, могла и в другую квартиру войти, не к Феликсу. Но я думал: к нему. Так и предположил: к Феликсу шла стройная, а от него "беременная", идеальный способ вынести скрипку незаметно, под платье её привязав. Не исключал я и того, что убийца мог оказаться мужчиной, -- переодеться у Феликса было во что.
Сначала я переговорил с Пигрумовым, потом с Марией Хвастовой и, наконец, явился к вам, Елена Ксенофонтовна. Собственно, поначалу мои подозрения именно на вас и падали. Из беседы с матерью Феликса я узнал о вашем давнем к нему визите и странном поведении. К тому же, вы собирались в Тюмень. Но эта версия сразу отпала, выяснилось, что в день смерти Феликса вы находились в пансионе. Тем не менее, вероятность вашей причастности, если не к убийству, то к исчезновению скрипки для меня была велика. Решил наведаться. Не помню всего, что вам плёл, задача была разведать, не было ли в окружении Феликса подозрительной дамы, знакомой вам или вашему мужу.
Разговор с вами мне ничего не дал. Кроме того, я не мог теперь поехать в том вагоне, где ехали вы, а одна из пассажирок должна была везти скрипку. Тем не менее, в поезд я сел.
-- Так это вы были тот грабитель, что прошёлся по нашему вагону? -- догадалась Лена.
-- Конечно. Меня интересовал багаж, особенно, в тех купе, где ехали дамы. В Екатеринбурге, воспользовавшись вашей прогулкой и тем, что проводник отвлёкся, я проник в вагон со стороны второй платформы. Там гуляла жена ссыльного редактора, но в тот момент она как раз от вагона шла. Мне хватило пяти минут. Ведь скрипка -- не совсем маленький предмет, и я вскрывал только те чемоданы, баулы и шляпные коробки, где она могла поместиться. Для отвода глаз вытащил несколько коробочек и свёрточков, и даже украл, каюсь, один бумажник. Денег в нём оказалось немного, надеюсь, владелец не слишком пострадал. Иначе было нельзя. Вам ведь и так показался странным вор, укравший так немного, а. если бы ничего не пропало, и вовсе б вышло подозрительно. В общем, всё, кроме журнала "Аргусъ", украл ваш покорный слуга.
-- Да зачем же кому бы то ни было мог понадобиться журнал? -- удивилась Лена, -- я о нём тогда сразу и забыла. Перед Тюменью, кажется, Чикин его просил. Платон искал, но не нашёл: журнал в ресторане оставили.
-- А вы разве забыли? -- при вашем разговоре Савёха присутствовал. Но и он пропаже не придал значения. По приходе поезда в Тюмень, я завязал с ним разговор, сделав вид, что тоже ожидаю носильщика. Покражу вещей Савелий расписал в подробностях, а об "Аргусе" -- ни слова. Если б тогда, на перроне, вспомнил и мне рассказал, история гораздо раньше завершилась бы.
-- Да, что в нём такое было, в этом "Аргусе"?
-- Об этом лучше моего расскажет Фанни. А я должен признаться: когда "грабил" ваш вагон, маху дал.
-- Вы хотите сказать, что скрипку всё же вёз кто-то из пассажиров?
-- Да. Но спрятана она была изобретательно. Я и тогда, и позже бывал рядом с ней, а в голову не пришло заглянуть... Ну, об этом потом. А тогда -- не нашёл и не нашёл -- вернулся в Петербург. Дальнейшие поиски казались мне бесполезны, подумал, что поезд или номер вагона оказался другой. Феликс едва шептал по телефону, дядя мог его неправильно понять. Могло быть и так, что похититель из осторожности повёз скрипку не сам, а, скажем, поручил сообщнику.
Но вскоре мои обстоятельства осложнились. Умер скоропостижно дядюшка, а с завещанием вышел сюрприз. Молодая жена барона обработала, ей он отписал почти всё. Там, видите ли, имела место комбинация... как бы это поизящней выразиться? Скажем так: пастораль под титлом "Искренность пастушки". Я и сам отчасти виноват, позволил держать себя за болвана... Ну да это история отдельная, вам неинтересная. К тому же никого из действующих лиц давно в живых нет -- ни барона, ни баронессы, ни милого её дружка. О мёртвых -- или хорошо, или ничего. Забудем; важны последствия. Того, что доставалось мне, и на покрытие долгов не хватало -- я в расчете на наследство жил широко. В общем, остался гол, как сокол, и снова стал подумывать о скрипке, о том, что она может находиться всё-таки в Тюмени. Манила перспектива инструмент отыскать. И исчезнуть из Питера мне тогда очень кстати было, кредиторы, прослышав о смерти дядюшки, становились весьма назойливы.
Я приехал в Тюмень, снял домик на Ямской. Жить старался скромно, и продолжил поиски.
Все пассажиры второго вагона оказались в городе на виду. Кой-кого я сразу сбросил со счетов. Степан Васильевич и Савёха отношения к делу никак иметь не могли, Пров Анисимович -- тоже. Он, конечно, бывал за границей, а я предполагал, что убийца с Феликсом там мог познакомиться, но уж больно по-сибирски колоритен был старик, и деньги имел не таковские, чтоб преступным способом их преумножать. Кроме того, похититель должен был оказаться близким Феликсу человеком, а более разных людей, чем убитый скрипач и купец Каурых, представить себе невозможно.
К вам, Елена Ксенофонтовна, я вновь наведался в виде следователя. Мне казалось: что-то знать должны. И, если б вы жизненным мелочам придавали значение, мои надежды могли оправдаться. Это я всё про тот же журнал. Помните наш разговор?
-- Помню, конечно. Тогда ещё любопытная служанка нас подслушала.
При последних словах Епифания покраснела, а Даниэль улыбнулся:
-- Служанка в этом деле -- фигура посторонняя, не станем на неё отвлекаться. У меня на подозрении оставались пятеро: учитель Чикин, Зинаида Арефьева, её компаньонка Клодин, Ада Авдеевна Брадат и врач Антонина Гурьевна. Человек я, как вы, наверное, успели заметить, ловкости не лишённый. А потому, в каждом из домов, где мои подозреваемые проживали, сумел в их отсутствии побывать. Санкции на то, конечно, не имел. Но меня извиняет то обстоятельство, что я разыскивал вещь, бывшую в сущности моей собственной, и предполагал наказать убийцу и вора. А, что до законов Российской империи, они, сами знаете, вскоре прахом пошли.
Теперь о подозреваемых. Я познакомился с Чикиным. Помните, я говорил, что убийца мог оказаться мужчиной в женском платье? К тому же, по моим парижским наблюдениям, Феликс дам к себе не подпускал даже в качестве простых знакомых. Если о скрипке мог кому рассказать, скорее, мужчине. Квартиру Чикина я очень хорошо сумел обыскать, скрипки там не было. Сам учитель был человек совершенно немузыкальный. Он тогда увлёкся Фанни, но голос для него никакой роли не играл, только внешность. Кстати, благодаря ему, и я на эту восхитительную особу внимание обратил, появился ещё один повод оставаться в Тюмени.
Доктор Антонина Гурьевна вела приём в земской больнице. Я сыскал у себя несуществующее недомогание и туда явился. На человека, способного кого бы то ни было убить, доктор никак не походила. В болезнях же разбиралась, могла уличить в симуляции. Я счёл за лучшее вторично на приём не приходить, а осмотрел домишко Антонины Гурьевны. Обставлен флигель был аскетично, спрятать инструмент негде, как и у Чикина.
Учитель коммерции и Фанни часто бывали в доме Каурых, где жили к тому времени Зинаида и Клодин. Там я полюбил под окошками стоять -- замечательно пели девушки. Ничего подозрительного, опять таки, не видел. Пожалуй, только один раз, когда устроили гадание, усмотрел в одном из лиц выражение, ему обычно не свойственное. Обыскать дом, как мне бы того хотелось, никак не получалось, там всегда кто-нибудь да находился. Однажды прошёлся по комнатам, собирался обыск повторить, но тут меня отвлекло одно обстоятельство.
Супруги Брадат открыли книжный магазин, а кроме основного товара понемногу приторговывали музыкальными инструментами. Мне подумалось, что лучшего места, чем на складе среди футляров, для того, чтобы скрипку укрыть, найти трудно. К тому же, Ада Авдеевна, как Зинаида с Клодин, побывала недавно за границей. Подумывал я вначале и о её беременности, но только живот, судя по всему, у жены редактора был не искусственный: ребёнок к тому времени уже имелся налицо.
Магазин ночью стоял пустым, даже сторожа не было. Я вволю полазил по пыльным полкам, проверил каждый футляр -- скрипки не было.
Ночь тогда выдалась на редкость мозглая. Чтобы согреться, да и от разочарования, я основательно ополовинил фляжку, которую брал с собой всегда в ночные вылазки. И не то, чтоб сделался пьян, а так -- вполсвиста.
Шёл уже четвёртый час, когда возвращался домой, и увидел на взвозе, у Коммерческого училища фигуру в белых, показалось, ночных одеждах. Крадучись, пошёл следом -- она скользила к дому Чикина. Вы должны помнить этот дом, он стоял как раз напротив Коммерческого училища Колокольниковых, в нём квартировали преподаватели.
Неизвестная скрылась за калиткой. Я выждал минуту -- и за ней. Во дворе никого не было. Я обошёл дом, все двери оказались заперты, а моё привидение как под землю провалилось. Я ещё раз вокруг дома прошёлся -- никого.
Но тут, видимо, тучи несколько разошлись, и в лунном свете обнаружились следы. Они вели к забору, за которым начинался сад, носивший неблагозвучное имя Дунькина. Калитки в том месте не было, но она как-то сумела перебраться. Я тоже махнул через забор. Следы шли через Дунькин сад, петляли самым причудливым образом, вели к реке. Я туда, к обрыву.
Она стояла уже внизу. Спуск был почти отвесным, должно быть, она по нему скатилась. Я высматривал, как бы мне сделать то же самое без особого ущерба для конечностей -- лестница находилась в отдалении. Пока колебался, женщина в белом вышла на лёд, он был уже очень некрепок.
Я закричал, она обернулась, увидела. И снова припустила -- быстро-быстро. На пути была полынья, видимо, туда она и спешила. Ушла сразу -- ни звука, ни всплеска.
-- Это была моя бедная мать, -- тихо молвила Епифания, -- её потом искали не один день, считали причиной смерти Лизаветы.
-- Я должен был сразу её остановить, -- сказал Даниэль, -- но как я мог знать, что женщина безумна? А, если бы месяцем ранее, когда смотрел в окошко на ваше гадание, больше придал значения своему впечатлению, тем более, мог спасти Степаниду Осиповну.
-- Ты ни в чём не виноват, -- вздохнула Епифания, -- кабы не ты, и меня бы давно в живых не было.
-- А лучше всего, -- продолжал размышления Даниэль, -- мне было тогда о журнале знать. Елена Ксенофонтовна рассеянна к вещам и людям. А ты, Фанни, видела журнал, но поверила невероятным россказням.
-- Я ведь тогда о скрипке не ведала.
-- Да, расскажите же, наконец, об этом таинственном журнале, -- сказал Платон, -- я его в поезде просматривал. Журнал, как журнал, ничего особенного.
-- Это для вас в нём не было ничего особенного, -- ответила Епифания. -- Вы, Платон Васильевич, как и Лена, фотографии пристально не рассматривали. А для меня столица являлась тогда недосягаемой мечтой, и лица счастливцев, что ходили по её бульварам, представлялись необыкновенными.
Попал мне "Аргусъ" вскоре после убийства старой Лизы и исчезновения матери. Я тогда старалась больше на людях бывать, хотела ужас забыть. Спасибо Каурым и Мечниковым, они понимали моё состояние, привечали у себя.
Вот, однажды вечером я сидела в библиотеке Прова Анисимовича. Она лишь называлась его библиотекой, он до чтения не охотник был. Там стояли Грушины книги и ноты, туда же сложили всё, что привезли с собой Зинаида и Клодин. Журнал обнаружился в одной из папок. Я начала его просматривать, и одно из лиц на фотографии показалось знакомым. Посмотрела через лупу -- от Мариинки шёл мужчина. И, Боже мой, кто же это был?
Клодин!
Я не то, чтобы понять, а и удивиться толком не успела, как на меня напали сзади и схватили за горло. Кто? Разве непонятно, всё та же Клодин. Если бы тогда под окном не оказался Даниэль и не выстрелил ей в плечо, мы с вами сегодня так не разговаривали бы.
-- Да почему ж вы сразу не пошли в полицию?
-- Меня убедили этого не делать. Зинаида плакала, говорила, что повесится. Я постаралась её понять.
-- Помилуйте! -- воскликнул Платон, -- вас убивали, как такое можно было оставить без последствий? А вы, господин Аксельбо? Неужели не могли сдать оборотня в полицию? Это, кстати, при какой власти было?
-- В отношении власти был момент неопределённости. Совет имел ярко красный цвет, в земстве сидели сибирские местники, а Дума вовсе была разогнана. К тому же, не забывайте, я в Тюмени не совсем легально проживал. Чужой человек, стреляющий в окно купеческого особняка, мог любой власти не понравиться. Во всяком случае, разбирательство не было мне на руку. У меня в доме Каурых продолжал оставаться некий интерес.
Выстрелил я чуть ли не машинально, увидев, что кто-то -- светила лишь настольная лампа -- начал душить симпатичную мне особу. Но теперь она была в безопасности. Я видел, как в комнату вбежала Зинаида, как она ломала руки, слышал: она умоляла простить Клодин. Я только тут и понял, в кого выстрелил. Но журнала-то я, не забывайте, тогда не видел, о том, что это оборотень, сразу догадаться не мог. Хотя, в дальнейшем стал уверен и без журнала, что скрипка спрятана где-то в доме Каурых.
А стреляю я метко. Хоть и целился в тень, но знал наверняка, что ранение не смертельное. Крови Клодин должна была порядком потерять и опасности уже не представляла. Потому, пока никто, кроме Фанни, меня не успел увидеть, счёл за лучшее место драмы покинуть. А потом сама же Фанни убедила меня не трогать Клодин. Главное, я надеялся, что к скрипке именно француженка меня приведёт.
-- Что же произошло после?
-- А после, -- загадочно улыбнулась Епифания, -- мне была рассказана романтическая история. Зинаида уверила, что Клодин никакая не француженка, и не компаньонка, а её горячо любимый Збигнев. Они страстно полюбили друг друга ещё в Париже, но чёрствость господина Арефьева была такова, что о браке и думать не могли. Отец отправил Зинаиду в Тюмень, а возлюбленный решил, переодевшись в дамский наряд, за ней последовать. Для них это был единственный возможный выход, разлука их убила бы. И, когда Збигнев увидел, что я рассматриваю журнал, где он оказался снят в своём натуральном облике, кровь бросилась ему в голову, он сам не понимал, что делает. "Нет, он не мог желать твоей смерти!", -- восклицала Зинаида.
Меня так тронула история её любви, что я согласилась простить несчастного молодого человека. Мы с Зинаидой помогли ему добраться до спальни. Она занялась перевязкой -- пуля, к счастью, прошла навылет, а я в это время уничтожала следа происшествия в библиотеке. Когда явились Пров Анисимович и Груша, им было сказано, что окно хлопнуло под ветром и оттого разбито. Потом мы с Зинаидой сидели у постели страдающего Збигнева. Слёзы подруги, искреннее раскаяние молодого человека заставили меня дать клятву навеки сохранить их тайну. Збигнев оставался в постели два дня, а потом всё пошло своим чередом.
-- Только такая романтическая дурочка как ты, моя драгоценная знаменитость, могла принять за чистую монету подобную сказку, -- сказал Аксельбо. -- Вот скажите, Платон Васильевич, вы способны, хотя бы и ради своей жены, носить женские тряпки в течение -- дай бог памяти, -- трёх лет?
Платон обескуражено молчал.
-- Я бы точно повесился, -- Даниэль прищурился. -- Дней, эдак, думаю, через пять.
-- Так кем же она была? -- спросила Лена.
-- Француженкой. Самой, что ни на есть, натуральной. Компаньонкой. История, придуманная Зинаидой, не выдержала бы никакой критики даже на драматической сцене. В опере -- допускаю, и то с трудом. Но Фанни поверила и свято тайну хранила. Даже мне не рассказывала.
-- Вы встретились после выстрела?
-- Не сразу. Но однажды Фанни возвращалась с уроков одна, и я решил подойти. Вообще-то, хотел выяснить, из-за чего на неё напали. Но разговор сразу пошёл в таком направлении, что через три месяца мы обвенчались. Разумеется, тайно.
-- Но всё же, -- сказал Платон, -- вам, Епифания Харитоновна, пришлось ту сцену как-то объяснять?
-- Придумала, что всё было не всерьёз, что мы репетировали трагическую пьесу. Даниэль был ужасно смущён, просил простить его ошибку, не выдавать Зинаиде и Клодин. А я и не собиралась, мне нравились наши таинственные отношения. Теперь и у меня была романтическая любовь. И никто её не замечал.
-- Здесь вы, Фанни, ошибаетесь, -- улыбнулась Лена, -- наш проницательный профессор уверял меня, что вы именно влюбились.
-- Он многое понимал, -- сказала Епифания раздумчиво, -- к тому же обладал некоторыми оккультными способностями. О Даниэле я ничего ему не рассказывала, а о первом моём романе он знал. Бились мы с ним как-то над Виолеттой, он считал, что я во втором акте неубедительна. Сказал: "Не доросли ещё вы, душенька, до понимания любви и самопожертвования". Я обиделась, да и поведала ему о монастыре. Он выслушал и ответил: "Это в вас, душенька, не любовь была, это в вас уязвили самолюбие. Хотя, и такой душевный опыт лучше, чем никакой. А самолюбие -- первейшая черта человека, способного выйти на сцену". Насчёт второго акта он был прав, я в нём и по сей день неубедительна... Где-то он сейчас, наш Лев Аркадьевич? Может быть, и соглашусь я когда-нибудь на русские гастроли.
-- С ума сошла, -- сказал Даниэль, -- сама же рассказывала, как Нежданова в качестве гонорара за выступление получила колун, пилу и две кастрюли. В нашем с тобой хозяйстве именно этих ценных предметов и не хватает.
-- Это уж когда было... А ты ведь не дорассказал, что в окошко увидел, когда мы гадание затеяли.
-- Лизавета сидела к окну спиной, и, что она говорила каждой из вас, мне слышно не было. Все девушки смотрели на гадалку как на оракула, и только Клодин вошла с видом насмешки. По мере того, как гадалка читала её ладонь, лицо француженки менялось -- недоумение, потом испуг. Видимо, гадалка приблизилась к открытию некой тайны. Потом Клодин засмеялась, замотала головой, сделала вид, что не поверила словам Лизаветы и вышла.
-- Значит, именно открытие этой тайны стоило гадалке жизни, -- сказал Платон. -- Ночью она проникла в дом Кривогузовых и задушила Лизавету. Как и в другом случае сделать собиралась. А напуганная больная, вероятно, бывшая свидетельницей страшной картины, убежала куда глаза глядят.
-- Она -- это, по-вашему, кто? -- спросил Аксельбо.
-- Да разве вы сами не сказали? Клодин.
-- Этого я не говорил. Клодин была, конечно, сообщницей, но, если не считать покушения на Фанни, никого не убивала. Лизавету и Феликса убила Зинаида. Она же отравила Клодин. Я, как следователь, дилетант, впрочем, во всём остальном -- тоже. Но многое выяснил, да и скрипку нашёл.
-- Не заносись, -- сказала Епифания, -- скрипку нашла Груша. И вообще, хватит испытывать терпение Лены и Платона Васильевича. Рассказывай по-порядку!
-- Слушаюсь, моя королева! История началась, конечно, в Париже. Зинаида не просто собиралась за Верзжембского, который был даровитым танцовщиком, но уже имела с ним очень близкие отношения. Клодин была поверенной их романа. Старик Арефьев, которому стороной стало всё известно, посчитал поведение дочери скандальным и внёс в завещание изменения, лишавшие её наследства. Тут роману пришёл конец. Збигнев, и без того тяготившийся ревнивой любовницей, когда она осталась вовсе без денег, Зинаиду бросил. Ей не оставалось ничего другого, как покориться воле отца и ехать, куда он приказывал, надеясь, что когда-нибудь гнев сменится милостью. Единственное, что она себе выговорила -- это взять в Тюмень Клодин.
О скрипке, которая возможно достанется Феликсу, Зинаида узнала случайно. Феликс был знаком с Верзжембским, который танцевал у Дягилева, иногда его посещал. Видимо, однажды при нём было письмо -- барон, не надеясь только на моё посредничество, лично скрипачу написал. Как письмо попало к Зинаиде, можно предполагать с большой долей вероятности.
Я встречался с Верзжембским с полгода назад. Збигнев говорил, что с Зинаидой связался по глупости, много в её характере было жестокости и подозрительности. Как-то он застал подругу за осмотром карманов собственного пальто. Видимо, в другой раз, проверяя их содержимое, она достала письмо их кармана висевшей рядом одежды гостя. Из письма выяснилось немало интересного о господине Кострицком, и замаячила возможность завладеть ценным инструментом. Продав его, Зинаида приобрела бы независимость.
В Петербург они с Клодин попали в одно время с Феликсом. Покорная судьбе крестница в сопровождении наивной компаньонки явилась к Прову Анисимовичу. Того в столице держали дела, что было Зинаиде на руку -- преступление спокойно можно было спланировать. Каурых выполнял обещание, данное Арефьеву, свободу крестницы ограничивал, но бдеть круглосуточно он не мог, и Зинаида с Клодин находили возможность ускользнуть из дому.
Чтоб узнать, получил ли Феликс Гварнери, надо было как-то к нему приблизиться. И Зинаида привела молодого человека, якобы студента, который сам никак не мог отважиться на знакомство с такой звездой, какой являлся, безусловно, Феликс Кострицкий. Молодой человек был принят благосклонно -- усомниться в актёрских способностях Клодин, переодетой в мужской костюм, и убедительности речей Зинаиды у нас нет никакого основания. Кстати, Клодин, в самом деле, играла на скрипке. Но, ни она сама, не Зинаида, не заметили, как, разгуливая по городу в мужском наряде, француженка попала в прицел объектива фотографа, делавшего снимки для журнала "Аргусъ".
Как прошло то лето для подруг и Феликса, неизвестно. Надо думать, безжалостные игруньи немало позабавились, поводили его за нос, выжидая момент, когда можно будет завладеть инструментом. Однако просто украсть скрипку по каким-то причинам не удавалось, а Пров Анисимович уже готовился к отъезду. Приходилось действовать решительно и наверняка.
Феликс, конечно, знал, что Зинаиде надо уезжать в Сибирь и собирался с новоявленным приятелем провожать девушку на вокзал. Только этим и можно объяснить его знание номера состава и даже вагона, которым Зинаида должна была проследовать в Тюмень. Это знание свидетельствует и о том, что оставлять его в живых подруги не собирались.
Как произошло убийство, достоверно никто никогда не узнает. Возможно, оно первоначально поручалось Клодин, а у неё не хватило духу убить скрипача. Во всяком случае, умирая, Феликс говорил: "она". И это была, конечно, Зинаида. Моя догадка о том, что скрипку из квартиры Кострицкого она вынесла, привязав под платье, не доказана. Но, думаю, так оно и было.
Пожалуй, им со скрипкой можно было и за границу снова уезжать, но Зинаида не теряла надежды на возврат родительской любви, а потому решила следовать по маршруту, предопределённому батюшкой-самодуром. Так, по стечению обстоятельств, в одном вагоне с вами Каурых повёз крестницу и расставшуюся с мужским костюмом француженку в Тюмень.
Скрипку подруги везли с собой. Знаете, как спрятали? Я не догадался, и вам ни за что в голову не придёт.
Она лежала в швейной машинке Клодин. Каретка, челнок и всё, что внутри станины ходит, было изъято, ровно спилено. А сама станина, вероятно, была сделана на заказ, полость вышла объёмная, как раз такая, чтобы скрипке поместиться. Разумеется, её обернули в мягкое и обложили ватой, чтобы при случайном движении не пострадала. Даже, когда я в поезде машинку опрокинул, скрипка осталась невредима. А в станину мне и в голову не пришло заглянуть.
Ехали они себе спокойно со скрипкой в Тюмень, Зинаида думала, что всё шито-крыто, и вдруг Платон Васильевич показывает ей журнал, где на фотографии оказалась запечатлена Клодин. Изображение было мелкое, но возможности узнавания подруги исключить не могли и, как только подвернулся момент, журнал забрали. Клодин это легко проделала, когда во время стоянки в Екатеринбурге ходила к себе за шалью. Журнал лежал, конечно, в вашем купе, в ресторан его Платон Васильевич брал накануне. Не знаю -- к счастью, к сожаленью ли, -- но я в вагон проник несколькими минутами позже и с француженкой не встретился.
В Тюмени, как наверняка казалось Зинаиде, им опасаться ничего уже не приходилось. Но Клодин и тут умудрилась беду накликать. Что-то произошло во время гадания, должно быть, Лизавета сказала ей нечто пугающее. Гадалки всегда держатся таинственно и говорят загадками. Эта, сама того не понимая, угодила в точку.
-- Лизавета всегда говорила правду -- и о прошлом, и о будущности, -- перебила мужа Епифания, -- Зинаида не случайно отказалась показывать руку. Ей был известен дар Лизаветы. А Клодин захотела поиграться, вот и получила.
-- То есть, ваша гадалка могла знать об убийстве?
-- "Вижу кражу и кровь" -- вот что могла сказать Лизавета.
-- Что ж, приходится считать, что тюменская Кассандра выложила француженке нечто в этом духе. Хотя, я в подобные кунштюки верю с трудом. Как бы то ни было, товарки посоветовались и пришли к выводу, что Лизавета им опасна. Ночью они пробрались в дом Фанни, скорей всего, по лестнице из сада. И чем это кончилось, вы знаете. Дело для них опять сошло, подозрение пало на безумную Степаниду Осиповну.
Но, чем дальше, тем больше, между Зинаидой и Клодин стала расти неприязнь. С точки зрения Зинаиды все неприятности случались по вине француженки. Сначала она легкомысленно дала себя сфотографировать репортёру "Аргуса". Потом, вместо того, чтобы уничтожить украденный у Елены Ксенофонтовны журнал, припрятала его в нотной папке. Несмотря на предостережение, захотела испытать судьбу, подставив гадалке ладонь. Она делала глупость за глупостью, заставляя Зинаиду выпутываться из опасных положений. Возьмём хоть тот момент, когда Фанни углядела Клодин на фотографии. Повинуясь страху перед разоблачением, француженка попыталась её задушить. А что бы из этого вышло, на кого убийство свалить, и не подумала. Если бы не находчивость Зинаиды, буквально на ходу сочинившей историю страстной любви, всё для них могло погибнуть.
Но, пока проступки Клодин объяснялись только неосторожностью, повышенной импульсивностью, Зинаида с ними мирилась. Думаю, окончательно возненавидела компаньонку, когда та вздумала ночью играть на скрипке. Кстати, и я считаю, что этот романтический жест граничил с безумием: окажись я поблизости в ту ночь, их дела плачевно бы закончились.
Конечно, Зинаиде непредсказуемая сообщница не давала спать спокойно. К этому надо добавить и то, что в Тюмени пришлось застрять надолго. Сначала она хотела примерным послушанием дождаться изменения в завещании, потом, и уехала бы, но дорога в Европу оказалась отрезана. А когда представилась последняя возможность, казалось, вмешалась сама судьба: из-за болезни не удалось уйти на Восток.
Не могла Зинаида не думать и о том, кто выстрелил в окно. Меня она ни разу не видела, но ощущение, что за домом кто-то следит, наверное, имело место. Получалось, грехов на совести накопила порядочно, а воспользоваться плодами преступления не могла. Раздражение росло, и, когда дошло до крайности, Зинаида дала ему выход -- расправилась с Клодин.
-- Да ведь мы тогда грибницей все траванулись, в том числе и Зинаида, -- сказала Еифания, -- что бы ты ни говорил, мне всё-таки кажется, что это был несчастный случай.
-- Вокруг Арефьевой таких "естественных" несчастий было многовато. Отравление Клодин следовало обставить натурально. В грибах сибирских лесов Зинаида, конечно, разбиралась. Для всех вас был подан супчик из условно-съедобных, или просто непроваренных, а в порцию Клодин добавлено что-то более ядовитое. Скажем, вытяжка бледной поганки. Кстати, ты, любезная супруга, была на похоронах. Как могла верить, что Зинаида прощается со Збигневом? Ведь Клодин кто-то вместе с ней должен был в гроб укладывать, и, если б это оказался покойник, а не покойница, тайна оказалась раскрыта.
-- Я об этом, как раз, думала. Считала, что Зинаида заплатила помощницам за молчание. Она так убивалась...
-- ... а как пела элегии, -- подхватил Даниэль, -- и скучно-то ей, бедной, и грустно, и руки подать некому. Помните? А я к тому времени был уверен, что скрипка, если и не в доме Каурых, то где-то по соседству. В доме был ещё раз, но снова ничего не нашёл. Смерть француженки наполовину разрушала мои планы.
-- Мы похоронили Клодин осенью девятнадцатого, -- сказала Лена, -- значит, господин Аксельбо, скрипка к тому времени находилась в её руках около трёх лет?
-- Что это такое вы говорите, сударыня? -- на Лену будто снова глядел туговато, но верно соображающий следователь Указаньев, -- неужели верите в эти "три года"?
-- Как же не верить?
-- Да ведь всякая легенда кем-то придумана. Кто автор этой -- не догадываетесь?
-- Вы?
-- Естественно. Бард из меня, сами видите, так себе -- сказочка вышла неуклюжая. Образец, конечно, был. Я из всех тогдашних поэтов одного Гумилёва признавал. Балладу помните? Вот-вот, ту самую: "бродят бешеные волки по дороге скрипачей". У него есть стихи и получше, но мне для вдохновения именно эти сгодились. Уж очень не хотелось, чтобы скрипка досталась Кострицкому. Я был знаком с Максимом Субрэ, знал его, как очень впечатлительного юношу, ему и рассказал. Дальше пошла байка гулять среди музыкантов, люди почему-то любят такие истории. Только надежды мои не оправдались, отвратить Феликса от инструмента я не смог. А напугать, напугал... Нет, вы сами извольте посчитать: Кострицкий погиб через два года после того, как скрипку в руки взял, Клодин, да, через три -- это совпало с моей выдумкой. А Зинаида и года не прожила.
-- Зинаида всё-таки умерла? Да разве она играла на скрипке?
-- А кого, по-вашему, мог слышать Знаменский? Ведь не Клодин, она давно была в могиле. Значит, Зинаиду. Что она могла чувствовать, отравив компаньонку, нам понять трудно. Вряд ли была способна на раскаяние, но длительная одинокая жизнь, да и безнадёжность, делали своё дело. Что-то заставило её повторить иррациональный поступок Клодин. Пробралась ночью в пустующий дом, сидела на чердаке, курила, смотрела из темноты на окна Совдепа, потом взяла скрипку... Знаменский верно сказал: играла она посредственно. Вы знаете, мандолина у Зинаиды была, гитара -- разными инструментами понемногу владела... Представляется мне это ночное музицирование воем волка на луну.
-- Вы так об этом говорите, словно сами слышали, -- сказал Платон.
-- Нет, не сам: оба раза Епифания рассказала о скрипаче-полуночнике. Кабы не эти сведения, меня давно бы в Тюмени не было: не однажды думал, что скрипка для меня потеряна, и поиски надо кончать. Ну, а после "выступления" Клодин, надежда найти инструмент во мне окрепла. О том, что дом Пургиных обшарил от чердака до подвала, думаю, можно и не говорить. Побывал во флигеле Зинаиды, но опять прошёл мимо скрипки, спрятанной в швейную машинку. Искал и не находил, но надежда оставалась, к тому же, наш с Фанни роман был в самом разгаре. В общем, прижился я в Тюмени, кружил по ночам в вашем околотке, взбирался по лестнице из сада к даме сердца, под утро тем же путём дом покидал. И никто, кроме Фанни, не знал обо мне, раз только по неосторожности Михеичу на глаза попался.
Платон спросил:
-- А как же вы жили? Простите, но я хочу сказать -- на какие деньги?
-- Надолго хватило того, что с собой привёз, я ведь это фигурально выразился: "гол, как сокол". Того, что в Питере тратил в неделю, в Тюмени на год хватало. Вообще, если рассказывать о моей жизни тюменского, так сказать, периода, нам вечера не хватит. Паспорт поддельный имел, там значилось: "Иван Федотов Указаньев, тихвинский мещанин". На то же имя -- удостоверение следователя уголовной полиции. Этот документ ещё в Питере завёл: вдруг бы вам, Елена Ксенофонтовна, пришло в голову убедиться в подлинности моей особы? Но вы об этом даже не подумали.
А в Тюмени, было дело, пытались меня мобилизовать. Один раз -- красные, дважды -- белые, но я всякий раз умел уйти. При одних выдавал себя за коммивояжёра, при других, дабы бездельником не выглядеть, устроился крутить кино. Квартиры приходилось менять, иногда и внешность, не всегда я имел природный цвет волос. Конечно, денег от моих занятий получалось не густо, и, как иссякли запасы... Елена Ксенофонтовна, надеюсь, простит то обстоятельство, что моё бренное существование поддержал чугунок. Да, да, -- тот самый.
-- Вы нашли тайник?
-- Не совсем самостоятельно, вы же сами меня туда и привели. Фанни скрытничала, о вашем кладе, как и о мнимом Збигневе, мне ничего не говорила.
-- Я не от жадности. Всё это были не мои тайны, -- сказала Епифания.
-- Кто же тебя упрекает? Но в ту ночь, когда вы вдвоём отправились за деньгами, я, по счастью, находился поблизости. По счастью, говорю, не столько для меня, сколько для вас. Перед той ночью мы с Фанни виделись, и она просила меня не приходить. Не помню, чем объясняла, но я к тому времени достаточно знал свою жену, чтобы почувствовать: что-то у неё задумано. Я послушался и в гости в ту ночь не пошёл, но занял наблюдательный пост напротив.
-- Да ты, никак, заревновал тогда? -- удивилась Епифания.
-- Окстись, душенька, -- поднял бровь Даниэль, -- когда это я тебя ревновал? У тебя нынче поклонников толпами, а скажи по чести, разве я убил хоть одного?
-- Значит, это вы увели от нас коммунаров? -- спросила Лена.
-- Конечно. Когда я увидел, как две прекрасные девицы вышли из калитки и крадутся к заброшенной бане, каюсь, подумал, что не так проста госпожа Литейникова, и не я один за скрипкой охочусь. С другой стороны, спрятать инструмент в таком месте мог только полный идиот -- ведь в бане, пусть ею давно никто не пользовался, сыро.
Ну, подобрался я поближе и увидел, что вы совсем не за скрипкой пришли. А тут появились товарищи Кочиш и Пургин, я их раньше вашего увидел и понял, что вас сейчас обнаружат. Раздумывать было некогда, пришлось отвлекать коммунаров на себя. Ломанулся сквозь кусты, бухнул о забор, и, во весь дух -- к реке.
-- Они стреляли, -- сказала Лена, -- вас могли убить.
-- В темноте? Разве что случаем. Я поводил их ровно столько, чтобы вам с Фанни до дома добраться. Как полагаете, Платон Васильевич, заслужил я тем самым право взять несколько монет из чугунка?
-- Что о деньгах говорить, они к тому и предназначались, чтобы всем нашим выжить помочь. А Лену и Епифанию Харитоновну вы тогда спасли. Обнаружь их красные за баней, да при деньгах, тут же арестовали бы, или того хуже - "шлёпнули". Так ведь в те времена выражались?.. Но вы не рассказали, как, в конце концов, нашлась скрипка, и что стало с Арефьевой? Вы уверены, что она погибла?
-- Кому ж и знать, как не мне, -- удивился Аксельбо, -- ведь это я её и убил... Да не глядите, Елена Ксенофонтовна, с таким ужасом. Разве она того не заслужила?
-- Заслужила или не заслужила, -- сказала Епифания, -- а у Даниэля это вышло непреднамеренно. Послушайте, и сами рассудите.
О том, где спрятана скрипка, я узнала от Груши, а той это было известно давно. Разговор у нас произошёл случайно. Дело было незадолго до постановки "Травиаты", я возилась с костюмом, Груша мне помогала. Лиф бального платья был скроен неудачно, декольте сползало. Мучались мы, мучались, и Груша сказала: "Эх, была бы жива наша Клодин, уж она бы присоветовала, как тут зашпилить или пристрочить. Мастерица была, хоть и чудачка, каких поискать". А дальше, речь пошла о швейной машинке.
Когда-то, ещё при жизни папаши, Груше понадобилось прострочить наволочку. Её собственная швейная машинка забарахлила, и она подумала, что может воспользоваться машинкой Клодин. Конечно, заходить в комнату француженки в её отсутствии было не совсем правильно, но Груша собиралась по приходе Клодин извиниться. Когда подвела полотно под иголку, обнаружила, что механизм застопорен. Она ещё пыталась двигать лапку и крутить колесо, но ничего не вышло. Станина открылась не сразу, Груше пришлось плоскогубцами покрутить замок. Заглянув внутрь, она увидела скрипку. Груша всегда считала Клодин чудачкой, а тут, увидев, как странно она убрала инструмент, решила, что компаньонка Зинаиды "вовсе аля-улю". Извиняться перед ней Груше было не в чем: наволочку прострочить не удалось. О скрипке же никому не сказала, не посчитала важным. И, слава Богу, -- если бы Клодин или Зинаида узнали о Грушином открытии, ей не жить.
Так я поняла, где спрятана скрипка дозарезу нужная Даниэлю, и ему, конечно, в тот же день рассказала. Только взяла с него слово ничего не предпринимать до премьеры: наша "Травиата" не должна была сорваться.
-- И я ждал, -- подтвердил Аксельбо, -- слово есть слово. За скрипкой отправился в тот самый час, когда вы все были в клубе. Даже в доме коммунаров тогда остались лишь дети да присматривавшая за ними девушка. Ребятишки играли во дворе, те, что постарше, перелезли во двор Зинаиды. Пришлось ждать.
Я и не спешил, по моим расчётам, до конца спектакля оставалось ещё около часа. Предполагал скрипку забрать, и больше ничего. Подозревать Зинаиду в преступлениях уже и тогда было можно, но полной уверенности, что именно она убила Феликса, а, тем более, Клодин, я ещё не имел. А, хоть бы и знал, -- роль палача не по мне. Клянусь, убивать женщину я не собирался.
Наконец дети убежали, воспитательница их позвала ужинать. А я влез во флигель через окно. Стекло аккуратно выставил, под скрипку припас футляр. Машинку открыл, достал, -- конечно, это был он, бесценный дядюшкин Гварнери.
И тут в двери повернулся ключ. Я никак не ожидал возвращения Зинаиды, не учёл того, что она в последнем действии не занята. Скрипку держал в руке, и даже не успел выхватить пистолет. А Зинаида стояла на пороге и целила прямиком мне в голову из револьвера, показавшегося игрушечным.
"Стреляйте, -- сказал я, -- соседи сбегутся мигом".
И она не выстрелила. Отбросила оружие и двумя прыжками кинулась ко мне, вцепилась в скрипку. Бывал я в разных переделках, господа, но, ей-богу, никогда не видывал столь изуродованного злобой лица.... Конечно, справиться с ней я должен был в любом случае, однако почувствовал себя в тот момент весьма скверно. Весьма... Только глаза Горгоны глядели не на меня, а на скрипку, и, словно, на неё же был направлен их гнев.
У скрипки лопнула струна и стегнула меня немного не в глаз. Инструмент хрупкий -- ещё секунда наших с Зинаидой усилий, и ему пришёл бы конец. Я должен был отпустить скрипку.
Зинаида отскочила, но побежала не к выходу, а развернулась и высоко Гварнери над головой занесла. Я ужаснулся: она намеревалась разбить инструмент о мою голову. Уверяю вас, я испугался не за свой лоб...
Я опередил Зинаиду, метнув в неё то, что попалось под руку -- это оказался тяжёлый подсвечник. Попал прямёхонько в висок. Она осела на пол, рука сжимала гриф. Я шагнул к ней, наклонился и услышал:
"Убила... третий...".
Сказано это было вполне равнодушно, и на меня уже глядели спокойные мёртвые глаза....
Я разжал руку Зинаиды, вынул скрипку. Сел. Но долго думать над её словами не приходилось, надо было уходить. И тут я понял, что, обнаружив в доме труп, скорей всего, всё вокруг подвергнут обыску. Вспомнил про ваш тайник.
Сумерки были уже очень густы. Я вынес тело и, пробравшись к бане, опустил его под пол, закопал, как мог -- неглубоко. А чугунок забрал. Уходя, навёл во флигеле прежний порядок: салфетки, половики -- всё по местам. Скрипку в футляр, а горшок с золотом -- подмышку. Постучал в ваши двери, поставил чугунок на крыльце и, заслышав шаги Михеича, быстро удалился.
Я знал, что, увидев чугунок, Фанни всё поймёт и захочет меня увидеть, потому часа через три пошёл её встречать...
-- Мы встретились у Благовещенского собора, -- продолжила Епифания, -- и обратно Даниэль меня уже не отпустил. Из города мы уехали под утро, и не с вокзала. На поезд позже сели, на ближайшей станции. Извините, что это вышло так, на английский манер, без прощания. Я хотела писать вам с дороги, но опять же, -- он запретил. У меня были на тот момент смешанные чувства: жалела, что оставила вас и профессора, и радовалась, что мы с Даниэлем будем вдвоём: надоело таиться, бегать на свидания с собственным мужем.
-- Да, ведь ты, моя душа, говорила, что любишь таинственные романы?
-- Всё хорошо в меру. И, потом, когда ты рассказал, кем на самом деле были Зинаида и Клодин, мне всякая таинственность стала меньше нравиться.
-- А как вы уехали из России? -- спросил Платон. -- Насколько я понимаю, Епифания Харитоновна тогда знаменита ещё не была, испросить творческую командировку вы не могли.
-- Конечно, -- ответил Аксельбо, -- у нас не было своего товарища Пигрумова, который подобно театральному божеству спустился с колосников. Но я всю жизнь провёл в России, никогда не бывши российским подданным. Я -- бельгиец по отцу, немец -- по матери. Паспорт сохранился. Иностранцу с женой выехать на родину никто не стал препятствовать.
-- А скрипка?
-- С ней пришлось расстаться. Советский таможенник оказался ушлым, сказал, что до выяснения ценности вывозимого инструмента нас придётся задержать. Мы с Фанни оставили Гварнери на границе, не стали ждать выяснений. После стольких приключений, это был для меня удар... Но, если быть до конца откровенным, я почувствовал необъяснимое облегчение. Вот ведь как: охотишься, охотишься, а получишь желаемое, что-то в тебе перегорает...
-- Вы сделали правильно, -- сказал Платон, -- задержание на границе могло по-всякому кончиться. Известны случаи, когда иностранные паспорта не спасали их обладателей.
-- А вы не ослышались тогда, господин Аксельбо? -- спросила Лена. -- Зинаида сказала перед смертью что-то странное.
-- Сказано было абсолютно отчётливо: "Убила... третий". Я так полагаю, что она не сознавала реальности, её казалось, что убила меня -- третьим, после Феликса и Клодин. Конечно, были ещё Лизавета и Степанида Осиповна.
Лена задумалась:
-- Мне кажется, что это было сказано о скрипке.
-- То есть, -- изумился Аксельбо, -- по-вашему, она сказала: "Скрипка убила в третий раз"?
-- Да, да, Леночка, -- горячо заговорила Епифания. -- Я знала Зинаиду лучше, чем вы все. Не могла она так, за здорово живёшь, людей гробить, не верю я в это... Всё скрипка...
-- Вы обе хотите сказать, что она убивала из-за скрипки, -- сказал Платон, -- но это же очевидно.
-- Нет, я не то хотела сказать, -- ответила Епифания, -- не из-за скрипки, а именно -- она сама. Всех, кто с этим инструментом дело имел, скрипка заставляла делать то, чего человек сам по себе никогда бы не совершил.
-- Давайте, обойдёмся без мистики, -- попросил Даниэль, -- вспомните, это я придумал легенду о "притягивающей смерть". Рассуждать по-вашему, так я все смерти и напророчил. Это уж, дорогие дамы, ни на что не похоже. Вынужден просить пардону, слава гадалки Лизаветы как-то меня не прельщает.
-- В поведении Арефьевой должен бы был разбираться психиатр, -- призадумался Платон. -- Я таковым не являюсь, но могу сказать: преступник почти всегда имеет для себя оправдание, и, порой, оно для других звучит полной фантастикой.
-- Вот-вот. Это больше похоже на правду, -- охотно согласился Даниэль. -- Только в данном случае не сама преступница оправданий ищет -- ей они уже ни к чему, а наши вполне разумные дамы желали бы злодейства переложить на безвинный инструмент.
-- А кто сказал, что, когда скрипку на границе отбирали, почувствовал облегчение? -- возразила Епифания. -- Вот ты рассказывал, как боролась с тобой Зинаида. Она ведь не за скрипку, она со скрипкой сражалась. Кабы не этот инструмент...
-- ...мы с тобой точно бы не встретились, -- отозвался Даниэль.
Он попросил у дам разрешения закурить, выпустил одно за другим кольца перевёрнутой пирамидкою и, поскольку разговор застопорился, сказал первое, что пришло в голову:
-- Гипотетически о многом можно рассуждать. Представьте-ка себе: что, если б покойный Феликс был вполне мужчина? Тогда, пожалуй, мы с вами так сегодня не сидели бы. Елена Ксенофонтовна могла выйти за Кострицкого, Платон Васильевич -- жениться на Фанни. Ни при чём оставался бы один я.
-- Если бы да кабы, во рту выросли грибы, -- рассмеялась примадонна. -- Не забывай, у тебя тогда была бы скрипка.
-- Что мне скрипка! Ну, продал бы я её, а деньги, как бы ни были велики, уже давно закончились. Я вывез из России кое-что получше...
-- Деньги ты любые профукаешь -- это точно, -- согласилась Епифания, -- а во мне, значит, только гонорары и любишь?
Вместо ответа Даниэль улыбнулся и поцеловал руку жены.
***
Так они сидели, ресторан пустел. Официант, уносивший почти нетронутые тарелки, явился с кофе. Лене, Платону, Даниэлю и Епифании приходили на ум заботы завтрашнего дня.
Епифания думала о спектакле, в который предстояло вводиться.
Даниэлю пришла мысль, что давненько он не держал в руках ружья. Надо бы выбраться на сафари. Роскошная жизнь на деньги жены его ничуть не тяготила, как и пара случившихся в последнее время лёгких романов. Он считал, что на его отношениях с Фанни эти интрижки никак не отразились.
Платону назавтра предстоял неприятный процесс. Подзащитный был ему крайне несимпатичен, но отказываться от дела не приходилось. Вообще, их с Леной материальные дела не были особенно блестящи. Необходимо помогать Дуняше, средства, остававшиеся в банке со старых времён, видимо, целиком уйдут на образование девочек. Здесь, во Франции, все Литейниковы не бедствовали, но жили не более чем прилично.
Лена беспокоилась: Стёпка, наверное, капризничал, плохо без неё засыпал. Завтра она отпустит няню и проведёт с сынишкой весь день.
Но, за относительно благополучной для всех четверых повседневностью, каждого не оставлял вопрос: как всё оно там? И даже не там, а -- Там. Ностальгия не была пустым звуком и для Даниэля Аксельбо, хоть он не бывал никогда российским подданным.
Эпилог
И в самом деле, как они там -- те, кто остался в России?
Маша Хвастова в Москве. Она редактирует один из двух журналов, предназначенных для советских женщин. На своём посту Маша принесёт немало пользы.
Пигрумов пока в силе, но втайне крепко пьёт, и это не доведёт до добра.
Дмитрий Кушаков играет в оркестре Всесоюзного радио.
Фибус служит по-прежнему в консерваторской библиотеке, с привычкой насвистывать он расстался.
Поэт Михаил Кузмин может только вспоминать о былой славе. Стихи его не актуальны, но он продолжает их слагать:
К чему нам просыпаться, если завтра
Увидим те же кочки и дорогу,
Где палка с надписью "проспект побед",
Лавчонку и кабак на перекрёстке...
О чём это он? Разве не хочется Михаилу Алексеевичу жить, как всякому другому? Разве мало у него перед глазами примеров?
Нет, всё правильно, стихи о первых американских переселенцах.
Проспите лучше, Молли, до полудня.
Быть может, вам приснится берег Темзы
И хмелем увитой родимый дом.
Молли... Но, всё равно, прочтёшь не всякому, да и держать листок при себе не стоит, приходится сжечь. Жаль... А выйдет, как и не думал: кому следовало, тот и услышал, а, услышавши, запомнил. Сожжённое стихотворение спустя полвека напечатают.
Приедет в СССР сначала на гастроли, а потом и насовсем, эмигрировавший в восемнадцатом году, Сергей Прокофьев. О его творчестве и судьбе расскажут авторы многочисленных монографий. Умрёт композитор в один день с "отцом народов". Друзья и почитатели Сергея Сергеевича окажутся перед выбором: какие из похорон почтить присутствием? Кое-кто из них подумает: "вот и не верь после этого в мистические совпадения", и пойдёт проводить в последний путь именно композитора.
Однофамилец Прокофьева по имени Александр имеет иную известность: он опытный таможенник. На какие только уловки не пускались эмигранты в начале двадцатых! Прятали ценности в тряпье, везли по подложным документам, музыкальные инструменты даже "гримировали". Посмотришь -- дрянь дрянью: струны оборваны, деки в трещинах, исцарапаны. Спросишь: зачем такую рухлядь вывозите? Отвечают: "Дорога, как память". А скрипка-то при ближайшем рассмотрении окажется творением Страдивари или Батова. Благодаря Александру Прокофьеву много таких попало в государственное хранилище. Лежит там и скрипка Гварнери с прекрасным и сумрачным голосом.
***
Это в столицах. А с тюменскими знакомыми дело обстоит так:
Улита вышла замуж и, можете себе представить, -- за Савёху. У них счастливая семья, оба работают сторожами на фабрике "Пламя". Раньше она называлась просто спичечная.
Чикин тоже женился.
Товарищ Евграфов пошёл на повышение. За искусство он теперь не отвечает, командует промышленной отраслью.
Товарищ Червонный не только в Тюмени, но и за её пределами прославился. После того, как его удостоил полемикой по одному архиважному вопросу сам Ленин Владимир Ильич. Была на заре советской власти такая дискуссия: речь шла о том, может ли победившая партия привлекать к совместной работе меньшевиков и эсеров. Червонный считал, что бывших товарищей по каторге и ссылке к такой работе привлекать можно, и высказал эту точку зрения в партийной печати. Получив энергичную отповедь вождя, он осознал свою ошибку и в дальнейшем от генеральной линии не отклонялся.
Груша незамужем. Она кастеляншей в Доме отдыха им. Оловянникова. Там же у Груши комнатка, а в бывшем доме Каурых, где и коммунаров давно нет, размещают противотуберкулёзный диспансер.
Крёстная Груши, Софья Ильинична Урусова, последнее время всё болеет. По врачам ходить не любит, у неё есть "лечебный камушек". Если его приложить к темени и подержать четверть часа, боль стихает. Старуха утверждает, что этот необычный камень тёмно-вишнёвого цвета "был на небе звёздочкой и пал с небес аккурат в огуречную гряду в год большого голода".