Мы отчаянно пахнем Землёй. На Земле нас ломают, как ветви,
потому что мы знаем вкус Неба.
Но поколение идущих
ищет золото не под ногами,
А срывает его, не спросив
разрешенья цензуры,
С того неизвестного звука,
что считается высотой.
`
Вдали слепят недосягаемой высотой холодные сверкающие вершины. Трещины, разломы. Изумрудным огнем светится нагромождение ледников. Как в старой красивой сказке про Снежную Королеву. Скалы, перевалы, а над всем безумно-высокое, неподкупное и такое свободное небо. Оно охватывает даже, если спуститься ниже на границу гималайских лесов. Не хочет отпускать из своих объятий, необъяснимой силой извне очищает разум, душу, тело, дарит негасимыми искрами. На той стороне ущелья желтеет пятнышком монастырь. Движутся едва различимые фигурки. Преграда широка. Где-то в глубине тонкой змейкой пенится и взрывается неудержимый поток. Солнце огромное, круглое, медное как бубен. Его лучи всепроникающи, как звон колоколов. К нему не пристанет ни пыль, ни грязь...
Сквозь легкую шторку солнце осторожно заглянуло в открытое окно. Сон отлетал, в ушах звучали последние ноты, затихали как звонкие капли, как тонкий и чуткий камертон. Сквозь ленивые ресницы было видно, как лекгий солнечный зайчик спрыгнул с треснутого лучами старинного зеркала и устроился на неоконченном портрете. Весёлый братишка радуги перебирал пряди волос, смеялся пятнышком смеха в уголках губ... Сказка, мечта, задержись, постой хоть минутку, протяни руку с раскрытой ладонью...
"Бабах-бах-бах" - загремел и покатился алюминиевый таз, ловя вдогонку смачные комплименты. В унылой, выкрашенной в зелёный казённый цвет, коммунальной кухне начинается утро. Нехотя кипят чайники, шкварчат яичницы, стучат крышки разномастных кастрюль. Обитатели всех комнат рысью несутся к ванной, где уже выстраивается едкая и сонная очередь. Кто-то, сотрясая мыльницей, бессильно доказывает, что опаздывает, на что следует убедительное сотрясание десятка лампочек в руках:3А мы нет?!3
Будильник криво улыбается пятнадцатью минутами восьмого. Одна рука бросает в джинсовый рюкзак циркули, линейки, карандаши, ручки, конспекты, другая - заваривает кофе на крохотной самодельной электроплитке. Солнце уже вовсю пляшет на ветвях тополей и вязов, на потёртых обоях.
Он пулей мчится мимо ворчащих позёвывающих соседей, минует сводчатые лестничные пролёты, две арки, сквер, и через пять-шесть минут стены родной alma mater услаждают зрение.
За кафедрой нудный, как зубная боль, тип вещает... Да о чём же он это там? Вот вопрос. Кто-то детально обсуждает вчерашний вечер, кто-то, грызя ручку, последовательно сдирает теормех, кто-то дремлет. Он рисует на задней странице крестики-нолики, а из головы не идёт сегодняшнее утро, сон, продолжение солнечного сна. Что это было? Одинокая обида ломает руки в душе. Звонок. Со звоном открывается окно. Ветер приносит горьковатый аромат сентября и маленький берёзовый листок. Как поднялся на высоту десятого этажа этот привет осени, привет уходящей и возрождающейся, бесконечной жизни? Он захлопывает тетрадь и, оставив мужественную аудиторию дослушивать причины двоевластия в России, почти выбегает из стеклянных дверей.
"Осень выкрасила город колдовским каким-то цветом"... В неярких лучах последнего сентябрьского дня трепещет парк. Застыли в сухом забвении деревья. Червонным золотом облиты дорожки дворы скамейки. Тёплый, ласковый-ласковый медовый ветер гонит по асфальту рыжих бабочек. И кружатся они, и мечутся под ногами у прохожих. Забыто всё, и хочется вместе с ними постигать неповторимую симфонию осени...
Он огляделся. Лихое мотание национального флага. Громадяни, збVр пVдписVв за автокефалVю... Газета "Курьер" - независимый орган... Пирожки с мясом, горячие, горячие... Постоянные, постоянные, товарищи, на октябрь... ЛюбVть УкраWну... Он вспомнил вдруг никогда не выключающуюся глотку радио на кухне. Люди! Да заткнитесь же вы, на самом-то деле!!! Но все благопристойно шли, покупали "Курьер", жевали пирожки и конфеты, напустив грусть слушали туповатых иеговистов, яростно спорили о суверенитете. Шарк-шарк, шарк-шарк, шарк-шарк... Очи долу, работают только ноги и языки...
Но что это? Над всем этим судорожным и уставшим от самого себя морем голов - музыка. Музыка отрешённая и возвышенная, немного свысока глядящая на суету сует, спокойная и тихая, печальная и странная, мудрая и спасительная музыка. Словно сама осень смотрела на мелких, нервных людей. Словно сама осень, закрыв глаза, перебирала отверстия флейты, отрешившись от всего, и давая хоть какую-то надежду. Только на что?
Человек сидел на сумке, скрестив ноги. Его пальцы, его губы, его музыка... Гибкий ветер, случайно проникший в самое сердце флейты. Он забылся, опершись локтями о мрамор. И сжав голову, нырнул в музыку. Она приняла его, грустная и чистая, вальс из "Маскарада". Боже мой! Куда дальше? Уйти невозможно, да и куда идти?
"Давай на Митасов-ленд", - музыкант с длинными, ниже плеч тёмными волосами, смуглым тонким лицом и яркими птичьими глазами, собирал вещи. И вот они уже петляют лабиринтами и подворотнями старой Пушкинской, по колено утонувшей в охре листвы. Мягкое шуршание под ногами, открытые парадные и высокое-высокое небо. "Здесь я и живу". Новый знакомый как-то непонятно повёл рукой. Разговор заинтересовал обоих. Влажный вечер и душистая ночь незаметно проскользнули за их спиной. Утром, когда дворники окутали всю округу пряной дымкой костров, парень задумчиво произнес: "Нет. Увидеться нам скоро не придётся. Мы слишком об одном говорили, и слишком об одном мыслили. Но я прошу, об одном помни, что будет день, когда кто-то один из нас познает счастье, как частицу Вселенной. Вот тогда, возможно, мы и увидимся".
И стало отчетливо ясно, какие грусть и одиночество раздирают этого человека. Они отталкиваются друг от друга, словно два одинаковых полюса магнита. Они одинаково познали печаль и с этим не могут быть друзьями. А в счастье они будут разные. Ведь счастье одинаково только тем, что так называется, а по содержанию оно очень разное. Как разные люди в этом, они будут друзьями. А печаль едина и по форме и по содержанию. Одинаково печальные - они одинаковые полюса, по-разному счастливые - они разные полюса. Вот вам и законы физики...
Календарь, завалившийся где-то в грудах рисунков и этюдов, шелестя чёрно-красными страничками, проводил сентябрь. А неизбежное, провисающее мокрым, серым бельём небо объявило о середине октября.
Сегодня ночью выпал снег. Идёт всё утро, целый день. Он открыл глаза и, боясь вздохнуть, смотрел на вплывающие в разбитое окно кусочки зимы. Готовы ли мы к этому?
Отдавая должное своему гриппу, он пролежал до вечера. Вскоре все же, замотав шею шарфом и нахлобучив шляпу, покинул своё пристанище. Он шел, осторожно ступая по белому двору, словно впервые рассматривая свои следы. Так странно выходить из дому и ловить запах зимы в октябре. Всё переходит в несколько иное измерение, где мы вспоминаем бесконечность над головами, и вкус снежинок в воздухе, и их свет.
Сырые улицы вечера изгибались в предзимнем тумане. Всё было необычайно близким и своим. Аквариумы трамваев, глотающие свет рыжих фонарей, гирлянды машин, пробирающихся через россыпи проспектов, и городской незамолкающий гул.
Во рту горьковато-странная рябина смешивается с кофе под мерцание запотевших стёкол родной кафешки. Туман оседает на волосах, на ресницах, на черном пальто, змейками забирается в рукава.
Летят испуганные, удивленные, мокрые листья деревьев и, раскисшие лужицами слов листы тетради. Летят, прилипают к парапету, к бокам усталых троллейбусов и ботинкам... Гуща на дне кофейной треснутой чашки... На что она похожа? На сову или на рыб, кусающих друг друга за хвост? Скорее на то и на другое одновременно. И сжимается сердце под неистовую и безумную гитару.
Длинные чёрные ресницы прикрыли глаза. Теперь он будет один только слух. Бурчит дверь, тихо переговариваются, смеются и рассуждают люди. Бармен разлил воду на раскаленный песок кофеварки... Мысли бродят, заходят и уходят, здороваются, пьют вино и кофе, читают Ричарда Баха и Сартра.
Мой дух... Я люблю старый город, его тупики, проходные дворы, арки, наполненные вдохновением и свободой. Мой дух заполняет старые кирпичные стены, сидит на пыльных подоконниках и гулких винтовых лестницах. Вместе с кошками он гуляет по смежным шиферным крышам "колодцев" и раскачивает тёплые лампочки одиноких подъездов. Он - на скамейках в маленьких двориках, на песочницах, усыпанных каштанами. Он обретается в прокуренных кофейнях, в страницах пожелтевших книг, на никому неизвестных чердаках, где лишь голуби да солнечный свет через щели. Мой дух в стаях птиц в вышине над чёрными деревьями, в японской миниатюре парка начала марта, в жженых травах на склоне летящего холма.
Я воздух, я дыхание, найди меня всюду...
Две узкие, светлые руки проникли сквозь полуприкрытые веки и полумрак помещения, сквозь музыку. Окружающее перевернулось, будто в калейдоскопе.
Он взял одну из них и почувствовал её лёгкость. Прикоснувшись к ним губами, он понял запах тумана. Вышел наружу. Бережно, в страхе потерять чудо, надел свою перчатку на правую из рук. Левую спрятал концами своего длинного шарфа. Улица, ветер, медузы окон в белом молоке, тротуар, его дом, отсыревший и тёмный.
И вот они под самой крышей, там, куда прячется ночью старый скрипучий лифт. Когда-то очень давно здесь кто-то жил. Тусклая, разбуженная лампочка недовольно подмигивает странным гостям. Привидения уже разошлись по своим ночным делам. И только мыши наводят порядок в куче ветоши.
Он поднес свою находку к глазам, недоверчиво вздрогнул. Ему вдруг захотелось провести кистью по этой близкой руке.
В мгновение ока, совершенно ошалевший, он достал из рюкзака краски, а кистью послужил кончик волос. Летучая мышь удивленно пискнула и переползла дальше от такого яркого света.
Белые и почти прозрачные две руки напоминали невесомый шёлк. Возникали птичьи иероглифы. В перламутровое небо поднималась вишня. Шевелилась и танцевала на живых пальцах акварель, разбрасывая вокруг блики, а из линий ладони складывался не то журавль, не то лодка. Нежный, прохладный батик скользнул по лицу художника. Он вдруг увидел серебряный перстень с яшмой, охватывающий палец.
Непонятная мозаика камня внезапно раскрылась, переместилась, расширилась, смешалась. Задвигались коричневые, желтые, чёрные ромбы. Вокруг поднялись огромные древние отломки. Пещеры, тоннели, этажи образовывали бесконечную анфиладу, в которую тихо сочился лунный свет. Шприц флейты впускал в их вены высокую и острую мелодию "Болеро" Мориса Равеля...
Утренний лучик случайного солнца сплел в одну косицу его тёмные и её рыжие пряди, поиграл на лицах, взглянул на портрет, и, взяв кисть, неровным почерком дописал: