Страшный террористический акт, потрясший всю страну - взрыв пассажирского поезда, когда одновременно взлетели на воздух тридцать полных вагонов. Погибло очень много людей, большая часть из них были дети: поезд был курортный. Выжившие в страшной мясорубке, спасшиеся от мгновенно охватившего искореженные вагоны огня, люди впадали в шок, теряли память. Они никому не были нужны, эти неполноценные обломки людей. Всех, кто не был опознан родными и увезен с места трагедии, отправили в лагерь-интернат на побережье. Впрочем, и там ими никто не занимался. Страну лихорадило в очередной смене власти.
Лагерь был просто старым заводом, на скорую руку переделанным под жилье. Огромные гулкие корпуса хранили запах металла и пластика, отделенные деревянными стенками спальные комнаты продували тысячи сквозняков. В таких условиях практически предоставленные самим себе больные люди умирали. Но не Она. Никто не знал, как зовут эту девушку, сколько ей лет, откуда она. Ее руки, лицо, грудь и передняя часть ног были обезображены шрамами от ожогов. Только чудом уцелевшие роскошные густые волосы, слегка ниже плеч, темные и вьющиеся, говорили о том, что до трагедии Она была если и не красавицей, то уж хорошенькой - наверняка! Она редко подымала глаза, но когда это происходило, то поражала смесь чувств в их темной глубине: бесконечные поиски в стертой шоком памяти, тоска и боль. В руках Она постоянно вертела неизвестно откуда взявшуюся детскую игрушку - сборного робота, мелкие детали которого постоянно терялись и находились в самых неожиданных местах. Ее здесь не любили. Трудно любить того, кто не желает с тобой говорить, а в ответ на настойчивые просьбы грубит и отворачивается. С ней рядом постоянно была только одна нянечка, из добровольцев, высокая ладная девица лет семнадцати, русой косе которой позавидовали бы и былинные героини. Она терпеливо сносила все причуды своей подопечной, помогала искать детали ее "супер-робота", как Она называла свою игрушку, исподволь пытаясь пробиться к ее памяти.
Меня с ними свел случай. Сам я на том поезде отправил на курорт жену, которой повезло остаться живой и относительно здоровой, она ехала в первом вагоне, который не затронуло ни взрывом, ни пожаром. Я адвокат, и память на лица у меня профессиональная. Поэтому я помогал людям искать их родных, и часто приезжал в лагерь. Но вспомнить лицо той, что была на переполненной людьми платформе, глядя на безобразные багровые шрамы сидевшей передо мной девушки, помогла, как ни странно, ее игрушка.
Я вспомнил девушку и парня, они садились в поезд. С ними был ребенок, как я понял - их сын. Он капризничал и просился на руки. И когда она взяла его, и выпрямилась, мы встретились глазами. В ее темных глазах плеснула улыбка, она словно говорила: "Что ж, вот такой капризуля у меня сын". А мгновением позже она уже забыла обо мне, склоняясь к ребенку, и стала до того похожа на Мадонну... Я выхватил портативную камеру-альбом и снял ее. Изо всей толпы лишь их освещал лучик солнца, прошедший запыленные стекла вокзала, и казалось: нимб сияет вокруг голов Божественной Матери и Младенца. Она повернулась к мужу, и камера сыграла шутку до того жуткую, что я похолодел от предчувствия беды: свет, переместившись на окружающие предметы, показался языками пламени, охватившего ее, целой стеной огня. Так вот, в руках ее мальчик держал точно такого же робота.
Я стал наводить справки, и все же выяснил, кто была та девушка. Ее звали Тина, и она с мужем Каролем и сыном Марком ехали в санаторий на побережье. Тела Кароля и Марка опознали их родные, мать и отец Кароля. Тела Тины не нашли, а среди выживших ее не узнали. А сама Тина потеряла память.
Я приехал в лагерь в сентябре. На высоком каменном мысу, глубоко вдававшемся в море, строился новый корпус для больных. Уже возведены были стены, но не было окон, дверей и полов. На голых балках перекрытий лежали неструганные доски. Одна из них принадлежала, верно, древесному исполину, ее концы нависали над скалистыми обрывами, далеко выходя за стены здания. Дорожка, соединявшая постройку с остальной территорией, опасливо жалась к одной стене. К другой вплотную подбирался обрыв. Я удивился: как в таком месте умудрились построить такое?
Она стояла на доске, почти над обрывом, и мерно покачивалась с пяток на носки. Я тихо окликнул ее:
- Тина! - но она не отреагировала на имя. Ее памяти оно ничего не сказало. Тогда я осторожно подобрался к ней и дотронулся до ее плеча. Она обернулась, вопросительно и слегка раздраженно глядя на меня. Ее постоянной спутницы отчего-то не было рядом. Игрушка стояла у ее ноги, полностью собранная. Сколько помню, это случилось впервые за все время ее пребывания в лагере. У меня екнуло сердце.
- У меня есть кое-что для вас, девушка, - сказал я и протянул ей включенный на воспроизведение альбом. Там, на маленьком, 10*13, экранчике Мадонна взяла на руки Сына и, слегка улыбнувшись, склонила к нему голову, а потом их охватило пламя.
Казалось, ее побелевшие пальцы сомнут стальной корпус электронной игрушки. В ее мозгу словно пронеслась молния, включившая заблокированную шоком память. Я едва не отшатнулся, когда Тина стремительно прянула ко мне, сунула альбом мне в руку, сухими теплыми губами, пересеченными шрамами и ожогами, коснулась моей щеки.
- Я так долго искала их! Я слишком задержалась здесь, Марк заждался своего "супер-робота", а Каролю с ним трудно справиться. Спасибо, господин адвокат! - с этими словами она развернулась. Босые ноги ее легко пробежали по дрожащей доске... Прыжок... Легкое тело взмыло в воздух, подброшенное над бездной спружинившей доской. В какой-то миг я увидел два крыла за ее спиной, но это просто солнце ударило мне в глаза. Она не была ангелом, а просто матерью и женой, в чьем сердце не было места разлуке даже и в смерти.
Ее разбитое тело потом нашли далеко внизу, у самого моря. Но врачи сказали - она умерла еще в полете.