"... У гражданина права, у человека одни обязанности..." --
Алексей НИКОЛАЕВ
* * *
Человек, пребывающий в роли, чаще -- в разных и противоречивых ролях, ищет наибольшего соответствия самому себе, он проходит мучительнейший процесс индивидуализации, полный конфликтов и зачастую просто прямого страдания. Но поиск себя наилучшего еще не является в полной мере поиском истины, то есть -- смысла человеческой жизни вообще. Этот смысл, как некая труднопостижимая, едва уловимая душой музыкальная тема, лишь сопровождает его попытки, в основном -- издали, приближаясь и становясь явственней не слишком часто. Но завершив душевную кристаллизацию и обретя свое ядро и свою гармонию, можно жить в музыке смысла всю сознательную жизнь. Лишь на этом уровне полностью справедливо и оправдано яростное предвидение Фаталиста "швыряясь судьбой, ты швыряешься собой". А до -- судьбу приходится испытывать на прочность, -- и не раз; и отшвыривая, и обнимая, и приветствуя, и проклиная. Судьба личности, не достигшей внутренней гармонии, -- всего лишь парад масок, ролей, временного исполнения обязанностей, которые уже завтра могут стать противоположно иными.
Алексей Николаев, всерьез занятый поисками высшего смысла, не разрешил в "Пире" существеннейшего вопроса: не отделив Человека-Играющего-В-Жизни-Роль от Человека-Воплощающего-Жизненную-Идею, ибо есть люди судьбы и есть люди роли, а Судьба начинается тогда, когда кончается Роль. И автор не отразил достаточно принципиальную разницу между одним и другим, и, тем самым, на мой взгляд, не выразил главного конфликта -- спора Судьбы с Ролью. Я предполагаю, что именно разграничение смысла и содержания обеих, разведение их в стороны во времени и в пространстве -- в будущее и в прошлое, в предпочтение человеком прямой или завуалированной материальности либо чистой духовности -- и было глубинной задачей "Пира". И тогда двуликая мудрость Змея -- инстанции внечеловеческой -- утвердившей вслух вывод "когда смысл жизни пропадает, есть смысл жить без смысла" не прозвучала бы столь сомнительно пессимистично, ибо стало бы ясно, что есть смысл жить без смысла до той поры, пока не истощатся роли, подменяющие собой смысл, а "смысл есть радость" начнется сразу же после. Проблема рубежа, перехода одного в другое и должна была по-настоящему структурировать и конфликтную задачу эссе, и его содержание, и подбор автором действующих лиц. Но задача не была им конкретизирована, возможно -- не была осознанна. И это естественно отразилось и на снижении драматургического накала, и в выборе автором Участников Пира. Среди них есть строго необходимые, но есть и вдвинутые в Пир случайно, только лишь потому, что шагнули к столу из актуальной реальности.
Мафиози, Мечтатель, Правдолюбец, Моралист, Примитивист и Фаталист -- индивидуальности, несущие под покровом избираемого отношения к действительности основы реального познания. И из них наиболее объемным и убедительным является Фаталист, ниспровергающий Фатум как принцип сугубо механистического воздействия и опротестовывающий слепое рабство человека в пределах судьбы и как полную ей бездумную покорность, и как полное ей сопротивление, -- голос судьбы надо слышать, -- доказывает Фаталист, его надлежит понимать, ему следует с почтением, как мудрому совету, а не как авторитарному волеизъявлению, внимать. Хочется надеяться, что итоговый афоризм этого Участника Жизни, полностью и дословно приведенный в финале предыдущей главы, когда-нибудь достигнет наконец-то горизонтов русской ментальности. Фаталист у Николаева есть прямая иллюстрация Эволюции и потому остается лицом наиболее значительным и неопровержимым.
Некто Змей, кое-что об эволюции несомненно знающий, обременен все же сомнениями и цинизмом, и мне хочется возражать против употребления имени великого Нага всех времен и народов, демиурга и помощника Знания, как злоупотребителя и погубителя Истины, -- появившись на сцене к финалу, он многое свел к нулю своим депрессивным скепсисом, не достойным высшего интеллекта. Для автора он стал булыжником споткновения, и его разрушительные воздействия на процесс постижения Истины будут рассмотрены в этой статье дважды: в текущей главе я оспорю позицию автора, применившего, на мой взгляд, демиурга не по назначению, а в следующей попытаюсь зримо проиллюстрировать деструктурирующие текст последствия этой ошибки. Счастливчик, удачник жизни, удручаемый нескончаемым праздником, -- сын Халявщика, радующегося ей без меры, а Юморист, которому смешно не там, где принято, -- его вторая ипостась. Примитивист и Халявщик -- братья, вылупившиеся из одного яйца. Политический Альпинист -- фигура многосоставная, содержащая в себе Мафиози, Счастливчика и Юмориста, -- этот Участник не есть чистая идея, что действует вовсе не в пользу замыслу. Психоаналитик -- пустое, незначительное и случайное лицо, оказавшееся на празднике жизни сприпеку, беспомощнее его только один Журналист, взявший на себя без всяких оснований существеннейшую роль вопрошающего начала, о чем он, впрочем, то и дело забывает.
* * *
Если расположить Участников Пира в пространственно-космической оси координат, где вертикаль есть устремленность к чистой духовности, а горизонталь -- ее материальное воплощение, то получится следующая картина:
По вертикали (от заземленности до чистой идейности): Правдолюбец, Моралист, Мечтатель;
По горизонтали (от инертности до наибольшей активности): Халявщик-Счастливчик-Примитивист как одно обобщенное лицо, Новый Русский и Мафиози.
В начале координат должен был бы находиться Змей, но свято место пусто не бывает, и у автора в роли благородного Нуля, объемлющего оба начала в мудром отношении к жизни как космической причинно-следственной цельности и духа, и материи выступил Фаталист, который должен был бы венчать собой человеческую духовную вертикаль. Конечно же, роль всеобъемлющего Нуля -- не его; раз уж автор не захотел углубиться в Змея, -- там, скорее, должен был находиться непрерывно жующий горбушку даун, который, довольствуясь сухим хлебом, радости напитка Кравчего не понимает, зато время от времени на предложение наконец-то представиться и выступить с речью, изрыгает гениальные лаконичные умопостижения, не умея при этом пересчитать пальцы на одной руке. Этот первый пришедший в голову образ -- мой личный экзерсис, я просто хотела передать литературно-драматургическую концепцию возможного воплощения Нуля в образе не символическом, а личностно-человеческом.
Обе ординаты представлены по своим осям явно неравномерно и непропорционально друг другу и по качествам, и по смысловой значительности.
Возможно, что предъявление автору в качестве проверки на прочность сразу высших космических координат слишком преждевременно, но автор -- философ, и исследовать космос -- его прямая обязанность. И следующая часть статьи будет доказывать немалые возможности Алексея Николаева, которые могли бы более успешно раскрываться в этом направлении. Для умеренного снижения космических координат возможно использовать более упрощенный образ пирамиды, в основание которой лягут лица преимущественно случайного происхождения -- Люди Роли; середину составят Люди Идеи, а устремленной к Истине вершиной может оказаться наиболее перспективный в плане сгармонизированного развития Фаталист, он же Нуль начала координат в предыдущем математическом наложении. По символической содержательности пирамида есть эклектика естественной жизни, выверяемая лишь простым опытом размышления по любым приходящим из реальности поводам, -- она более соответствует тому, что в николаевском "Пире" получилось в итоге, ибо в ней допустимы разнообразия и неточности, но вряд ли такого рода эклектика соответствует интуитивной задаче автора, ибо и в этом случае Фаталисту предстоит собой Пир не открыть, а увенчать, да и все содержание при идее осуществления пирамиды познания должно организовываться в строгий кристалл, пусть даже и с широким основанием, допускающим вольности и ошибки, но при том -- с жесткой вертикальной структурой отбора главного и отсеивания несоответствий.
Вовсе не из-за неуспешно сложившейся творческой судьбы Сальери пушкинский гений не рекомендовал нам проверять математикой гармонию, а по той причине, что строгое исчисление равновесий заложено в самой гармонии, но проверить ею дисгармонию - то, что как целое не состоялось, -- вполне реально, допустимо и даже необходимо, особенно когда идет поиск содержанию наиболее емкой вмещающей формы. В ситуации "Пира" -- Участники есть лица формы; их число, их задачи и взаимосвязи образуют собой некий чайный сервиз для торжественной философской церемонии, который автору необходимо организовать в единство, но в него, однако, по небрежности может попасть сосуд совсем не чайного употребления. А уж одноразовая -- вроде Журналиста -- посуда должна быть исключена.
Чтобы уточнить роль Змея в эволюции "Пира", а заодно и роль общечеловеческой истины, -- ибо именно к ней обращен лицом Пир, -- я вынужденно привлекаю библейскую легенду о грехопадении: "Где ты, Адам? -- вопрошает Господь Саваоф. "Мы не можем выйти к тебе, мы наги." -- "Откуда же узнал ты, что ты наг?"
Этот глубиннейший миф вовсе не о непослушании человеческом и возмездии Божием -- он вещает потомкам Адама и Евы о качестве жизни менее преходящем, чем ослушание или месть: Богу мстить не пристало -- не к лицу и не по достоинству. Смысл картины о грехопадении в том, что люди о себе что-то узнали. Что они ничего не имеют -- наги. Что не имея -- не могут выйти к лицу Бога, ибо нагота (нищета -- "крайняя степень нужды", Владимир Даль) никак не тождественна полноте и богатству мироздания, то есть к Богу же; что между тем и другим не состоится диалога до тех пор, пока нищета не будет заменена обретением. Кто открыл Адаму и Еве их собственное незнание? И каким великим знанием оказалось незнание, даровавшее миру все философии и всю поступь эволюции! Кем был совершен этот предвечный толчок? -- Змеем, побудителем к любопытству и знанию. Он благородный герой, спасший человечество от деспотии нирванического кретинизма. А то, что он, де, искуситель, толкающий в грех, и лицо посему проклинаемое -- это уж наросло на символе Мудрости, почитаемым и ныне половиной населения земного шара, позже ревностным усердием религиозных догматиков, уловивших из мифа о грехопадении из-запрямолинейно-младенческого мировосприятия и спекулятивных соображений власти мирской лишь первородную человеческую слабость да по-человечески кровавую мстительность Саваофа, долженствующего за то проклясть род людской. Да проклявшего ли? -- Быть может, благословившего на труд познания? Даже в Ветхом Завете первородство есть синоним благородству. Но назначение и смысл греха, как необходимейшего акта соприкосновения духовности с материей, совершаемого ради структурирования бездны и хаоса в Космос, начисто исчезли из современного сознания, равно как и значение и смысл искушения. Деградируя, эти понятия увлекли за собой и миф о грехопадении, и символ Змея. И до тех пор, пока нашими усилиями греховность познания не возвысится до прямого служения духовности, не прекратится философский раздрай и не иссякнет негативное восприятие и жизни, и человека. Основной вопрос философии есть живой запрос духа к возможностям материи, и наше сознание уже готовится дать на него ответ и шагнуть наконец дальше, оставив позади все вариации Рая и Ада, а заодно и Нирваны, как колыбель и суровые отческие запреты, оберегавшие младенца от излишне неловких и опасных движений. И "Пир" Алексея Николаева прямое тому доказательство, одна из первых конвульсий пробуждающегося сознания новой эпохи.
Николаев и сам не полностью убежден в правомочности Змея участвовать в дешевом провокаторстве, именно потому этот персонаж в "Пире" определяется как "Некто": размытая тень Змея, не имеющая четкой формы и назначения. С того, кто -- "Некто", -- какой спрос, он же почти "Никто", и то ли существует, то ли нет, лица не имеет, ни под чем не подписывается и ответственности ни за что не несет. Некто -- и де-юре, и де-факто -- единица мнимая, что, надеюсь, проявится из анализа его монолога в следующей части, посвященной драматургическому обоснованию "Пира".
* * *
Стремление Николаева через Участников "Пира" дифференцировать идеи с целью их злободневной актуализации есть стремление справедливое и необходимое, оно и представляет собой попытку сближения звезд с терниями, при которой догма мирового зла растворяется в простейшей причинно-следственной логике нравственного и эволюционного роста. Я полностью с автором солидарна и всей душой готова поддержать его несомненную правоту. Но, как въедливый читатель, имею право вынести на обсуждение чудовищный опыт Новейшей истории и спросить у писателя: а где же актуальнейшие Сектант и Фанатик? Почему эти маски, которыми перенасыщен пир современной жизни, миновали "Пир" николаевский? Быть может, именно им -- а точнее -- ей, ибо эти две страшные роли по сути есть одна -- должен был стать противонаправленным собеседником библейско-санскритский Змей -- единственная архетипическая фигура в хоре, которой не пристало вступать в беседу с теми, кто и сам способен стоять на ногах. Ему нет необходимости вступать в искушающий диалог с теми, кто состоятелен в познании. Но лишь один Демиург, владеющий причинами и следствиями в масштабах космических, способен нам прояснить необходимость проявления в эволюции таких чудовищ, как Гитлер и Сталин. Автор прикасается к этому моменту через речь Фаталиста, объясняя нам, что за подобными проявлениями просвечивает движение надчеловеческой силы, логику которой однако возможно постичь, если войти в роль существа более объемного, чем любой из Участников. Змей, как потенциальное действующее лицо, не нашел себе собеседника, а самая пугающая маска эпохи осталась нерасшифрованной. Я не сомневаюсь, что у автора хватило бы инициативности и смелости прокомментировать и это, если бы он не был парализован, во-первых, тенью "Некто" около Змея. А во-вторых, благолепием Золотого Века. Неразличение Людей Судьбы от Людей Роли привело его к эклектичному и непродуманному вовлечению в Пир персонажей, что сковало движение Участников и обескровило конфликт, отразившись в непоправимо хаотичном структурировании текста произведения. Автор имеет право на заблуждения и ошибки идеологические, свойственные любому живущему существу, но механическая беспечность при заявке на озвучивание и иллюстрирование поиска истины должны быть исключены. И моя аналитическая въедливость и бескомпромиссность по отношению к критикуемым в данный момент упущениям объясняется просто: какой талант -- такова ответственность. Каковы запросы -- таков и спрос.
Не осознав в полной мере значение конфликта между материальностью и духовностью как эволюционных сил, продвигающих без отрыва друг от друга к небу и то, и другое, автор усугубил провисание содержания еще и сознательным уклонением от прямой конфликтности между Участниками Пира, желая, по-видимому, тем самым продемонстрировать наиболее благоприятные условиям для произрастания истины. И в его позиции есть своя доля здравого смысла -- истина чуждается хаоса и раздора, она требует спокойного и терпеливого уравновешивания разных позиций и точек зрения. Но при том поиск ее "есть процесс", очевидное непрерывное движение, непрекращающаяся пульсация сферы познания. И эту картину художник должен передать читателю так, чтобы у того не возникло иллюзии, что, обратившись к истине, он оказался в самом спокойном месте мирового океана.
Оставив позади тему ролевого конфликта как пути развития, обратимся теперь к конфликту как форме, как движению, структурирующему содержание "Пира".
От прямой конфликтности между персонажами Алексей Николаев отказался, -- почему бы и нет, раз все Участники находятся в поле достаточного взаимопонимания, -- правомерность такого эксперимента остается за ним. Тогда "Пир", конечно, не драма сознания или знания, а нормальная эссеистика, вполне прирученная, и на свободном поводке следующая за потоком авторских моральных позиций. Но возникает вопрос -- а зачем бы ему шестнадцать отдельно поименованных и представленных читателю Участников Пира и соответственное число достаточно взаимоисключающих постулирований? И если конфликт однако же есть и состоит в том, что конфликта меж говорящими не существует, -- автор обязан нам это доказать драматургически, не игнорируя законов Космоса. Задача чрезвычайно сложна, но и безмерно интересна и для Художника, и тем более для Философа.
В "Пире" Алексея Николаева есть персонаж, который помог бы ему разрешить такую задачу, но он, к сожалению, работает преимущественно разливательным ковшом, не затрудняя головы. Это -- Кравчий, единственный из Участников Пира не произнесший своего монолога. В нем неразвернутая потенция объединения всех голосов в один, в искомое автором Соло. Кроме того, в его образе не использованы, или, возможно, недостаточно воплощены качества передаточной инстанции, переносящей вместе с напитком от одного Участника к другому структуру конфликта. В простейшей словесной конструкции это выражалось бы формулой "Уважаемый Участник, произнесший столь блистательную и убедительную речь, без сомнения прав, но..." -- далее следует четко и кратко сформулированный парадокс, побуждающий к выступлению следующий персонаж. Именно через Кравчего наиболее лаконично и ярко могло бы воплощаться в подтексте тело рождаемого обобщающего результата. Именно он, своим разливательным упорством объемлющий всех присутствующих и привходящих, мог выразить собою все знающее, но во имя истины во всем сомневающееся внутреннее "я" человека. Используемый автором с помощью Кравчего прием рефрена, проходящего через Пир, -- если бы удалось его поднять до уровня постепенно проявляемых всех опорных точек рождающегося на свет афоризма, -- дал бы читателю столь необходимый ключ к пониманию того, что на самом деле происходит на этом застолье, и сконцентрировал бы его вниманием, интересом и напряжением. Выпить же по поводу -- ирония, быть может даже и деликатная, но это не ключ, открывающий объективную Истину, а простейшая полуфизиологическая автоматика, никак не вытягивающая действие до масштабов истины. Если же автор стремился вложить в Кравчего смысл прямо противоположного порядка, который возможно определить формулой: "Ребята, через тернии к звездам -- это обнадеживает, но пора бы обратно", -- смысл не менее емкий, чем поиск истины в одном лишь классическом направлении кверху, ибо так могло бы возникнуть обоснование необходимости нисхождения ее и в материю, -- то тем более следует озвучить его речь заземляющими парадоксами, которые обобщили бы жизненный опыт предыдущего оратора до нового и лаконично изложенного в форме утверждения вопроса. Невербализированный, на уровне автоматического переходного от одного к другому состояния то ли интереса к происходящему, то ли, напротив, полного к нему равнодушия, то ли пития, то ли вопрошения, -- Кравчий не отражает причинно-следственной связи между Участниками, отсюда и возникает стесняющее чувство произвольности происходящего.
Несмотря на свою латентность, Кравчий -- фигура необходимейшая, и я рада, что автору не пришло в голову от него отказаться, хотя и подозреваю, что право пребывать на Пире оставлено за этим лицом благодаря особо интимной близости к сосуду с вином и в силу чисто мужского предпочтения к не совсем трезвой компании.
Не приспосабливаясь к возможной читательской ограниченности, автор мог бы соблюдать закон воплощения любого художественного произведения: не терять из места и времени действия еще и движения, которое структурируется конфликтом, а конфликт, в свою очередь, и есть стремнина реальности внешней и внутренней, обращающихся к нашему чувству. Да и сам автор, придя однажды к потребности своего "я" в хоровом исполнении, тоже не сразу родился в состоянии готового хора, -- он преодолевал собственные конфликты, и его хоровое соло для него лично ценно совсем не читательской пристрастностью, а собственной выстраданностью и не видимыми нам преодолениями. Путь уклонения от конфликта обедняет всех, и автора, и читателя, и сам процесс творчества и размышления, -- он может стать тупиком. Каждый из Участников пришел в Пир со своей проблемой, ему есть что сказать. Чем он и занимается, оспаривая Участника предыдущего и превращая его вывод в опорную точку для собственного сопротивления. Но это движение, это становление и рост "Я", эта ценнейшая эволюционная попытка должны быть автором твердо и отчетливо прослежены и проакцентированны неким объявленным вслух торжеством и сразу же новым вопросом к этому торжеству. Вопросом, от которого стало бы очевидно, как неполно и перспективно любое движение и сколь нескончаема дорога к вершине бесконечной пирамиды познания, и как благороден -- благого рода и рожден для блага -- человек, преодолевающий свой ужас и свою ограниченность и поднимающийся по ней, на нее же опираясь.