Ох... ну, грамотно написано, стилизовано в удобно-приятном ключе, не напрягающем ни чувств, ни ума, ни воображения. Запаковано романтично, никому не обременительно - Дан Маркович даже Фенимора Купера ностальгически попомнил. Но о наивном женском пристрастии к вариациям темы эстетизированной любви еще вернусь, попозже. Боюсь, что автору придется принять на себя читательский протест, адресованный не только к нему, а и к многим, - к сожалению, очень многим.
* * *
У меня другой Купер. Весь его "Кожаный Чулок" - эпопея, думаю, не столько приключенческого характера, сколько природоохранного. Хотя во времена Купера тема освоения земель была безусловной новацией. Сегодня он в оказался "детско-юношеском" разделе, а на самом деле вряд ли предполагал, что история определит его в эту книжную касту, подразумевающую литературу, конечно "хорошую", но как бы при том явно "невзрослую". В том смысле, что зрелый человек, в целом оценив такую прозу как добрую, или морально безвредную, или сказочную, усмехнется при этом ее упрощенности.
* * *
У Купера, думается мне, была сверхзадача совсем иного рода. "Кожаный Чулок", если беспристрастно оценивать его с точки зрения дня сегодняшнего, - первая экологическая эпопея. О завоевании несвоего и медленном отступлении тех, кто был вынужден завоевателям уступить. О вырубленных лесах, ушедшем звере, распаханных землях... Об истреблении человека. А потом? А потом - резервации, оспа, угасание народов, когда-то владевших исключительным уровнем внутренней свободы. Вот это-то обленившееся общество и отнесло к детсаду.
"В дебрях Севера" Джеймса Кервуда - это уже позже. Трое белых, бегущих от тюрьмы, - преследуемые и преследователь, каждый по-своему, - к призраку свободы. Истощающий бег в леса, глубже, дальше, буреломнее... Принять жизнь внутри жестокой стихии, но укрыться от куда более жестоких людей.
Понятно, что следующие поколения этим путем не пойдут. И Эдем будет отвергнут, а цивилизация предпочтена. И миру явятся безысходные хроники Мато Нажина, индейца сиу, с его же рисунками. Или "Земля соленых скал", написанная полуиндейцем Сат-Оком, сыном полячки-революционерки, покинувшей страну через Россию и Берингов пролив, и вождя племени шеванезов, - непредсказуемые судьбы, слагающие литературу.
* * *
А Сима Лазариди пишет о рае. Стилизуя миф незаконно присвоенной экзотикой: имя героини "Венона" - отсылка к Гайавате. И внутренняя чистота героев, не стоящая автору ни малейшего труда и поиска, тем самым сама собой прилагается. Внешность героини - медные волосы и зеленые глаза - тень от знакомых прототипов: Анжелики и Скарлетт. И любовь цветет чайной розой, а шипы - лишь для украшения.
* * *
Океан, пополняемый одной и той же иллюзией, выражаемой всегда как единственный шанс обрести полноту жизни, - неземная любовь с уверенностью во всех королевских правах. Иллюзия возобновляется всё новыми и новыми безответственными пишущими поколениями с упрямой настойчивостью, всегда в одном и том же инфантильном ключе, утверждающем совершенство там, где его не может быть. И не должно быть.
* * *
Уважаемые авторы-женщины (и невзначай либо спекулятивно примыкающие к этой теме мужчины), прошу Вас ответить на один незамысловатый вопрос: а каково место во всех Ваших историях таким плодам любви как дети? Или это, так сказать, побочный продукт, явно нежелательный? (Это я к женщинам, обреченным на деторождение, обращаюсь, между прочим.) Из семидесяти трех прочитанных к данному моменту рассказов - лишь в трех идет речь о наличии в мире детей. И один - о старом человеке. В лучшем случае - полтора, если принять во внимание рассказ Ирины Чудновой. Попытка женщины установить отношения с мужчиной с осознанной целью родить ребенка и вложить в него силы и любовь - пока лишь единственная.
Тенденция, однако. Свидетельствующая об эгоцентризме пишущих, озабоченных по преимуществу самочувствием собственного эго, либо и вовсе никакого самочувствия не имеющих и придумывающих ему подмены. То, что должно быть по природе вещей лишь началом взрослого жизненного пути - выбор спутника для дальнейших житейских и душевных усилий, - противоестественно обрывается авторами (и читателями, у которых уже выработался условный рефлекс слюноотделения) в самом истоке родника. Родник мог бы стать и рекой, и морем, но превращается в болото и топь.
* * *
Так какова же истинная цена такого рода писаниям? И когда, наконец, исчерпается эта всемирная половая ложь? И сколько можно? И зачем нужно? И почему без сомнения, из раза в раз, повторяется одно и то же в наивнейшей авторской надежде, как будто никто ни разу никогда не писал на эту тему? И литература вновь и вновь пополняется иллюзией, калечащей души и судьбы: сколько поколений женщин, умевших читать и выросших на этом общелитературном сиропе, всерьез ожидали, что именно в их жизни сполна воплотится миф о вселенской любви, а потом недоумевали, почему всё получилось прямо наоборот, а вместо любви ими достигались презрение, ненависть, равнодушие одеревенение души, злость детей, непосильный быт, одиночество и прочее в том же духе.
* * *
Сегодняшняя циничная женская проза (как и мужская - Даен, например) - естественное откренивание почти перевернувшегося корабля. Того самого, который дополнен и "женским романом" Симы Лазариди. И совсем не потому надвинулся разрушительный гендерный негатив на читателя, что мужчины и женщины злы до садизма. Поток, угрожающий почти откровенной расправой одного пола над другим, - это попытка противовеса лжи, вольной или невольной, переполнившей литературу до полного человеческого изнеможения. И гнева отнюдь не литературного.
В частности, пародийный дневник медсестры, задевший мужские чувства Бориса Ковальского вот настолько: "Главный вывод: текст Дарьи Коногоновой ни в коем случае нельзя давать для прочтения юношам с неокрепшей психикой. Это ж чистой воды пропаганда женоненавистничества! Как представишь себя окруженным всеми этими дурами в белых халатах, больше никогда, ни при каких обстоятельствах не захочешь иметь дела с женщинами", - вызвал у критика соответствующую реакцию сопротивления. Причем подозреваю, что оскорбило совсем не то, что текст автора возможно оценить в литературном отношении как неудачный, а скорее сам факт обозначения сексуального выбора женщиной: вольно или невольно Дарья очень трезво обозначила акценты сегодняшних реально-преимущественных начальных взаимоотношений между мужчиной и женщиной, и вытерпеть это оказалось затруднительно. Хотя в узкой и теплой мужской компании наверняка героини всех реальных романов оцениваются вполне трезво и намного более цинично.
* * *
Авторы, тяготеющие к дамскому сентиментализму, никогда не пишут о любви истинной, требующей гигантского духовного и душевного труда. А обольщаются либо искусственно выращенной идеей сверхлюбовного единения (на самом-то деле исключительно телесная практика подразумевается под всеми чувствительными возвышенностями и нагромождением препятствий), либо собой в воображенной ипостаси: они прекрасны, они достойны наилучшего, из-за них непременно должен происходить бег с препятствиями и приноситься в жертву драконы. Каждый такой роман - развернутое брачное объявление. Настолько канонизированное и внедренное в массовое сознание, что более трезвомыслящий мужской род даже воспротивиться не смеет, чтобы сказать прямо: голубушка, да не такова ты, не таково твое истинное лицо, да неинтересно мне все это, или было интересно лет до ...цати, юношеских и наивных, не нужна мне твоя тюрьма, ничем моего назначения не пополняющая! Мне, милая, работа нужна совсем не в постели, и жизнь положить, чтобы с тебя пылинки сдувать, - да это ж рехнуться! Джентльменский социальный статус не позволяет сказать этого прямо. И весь вполне взрослый цивилизованный мир уже почти два столетия наворачивает страсти вокруг преходящих, юношески незрелых страстей Ромео и Джульетты - да хоть бы кто-нибудь подсчитал произошедшие в результате безответственности этих детей убытки в обоих кланах, включая ни за понюх табаку погибшего Меркуцио. "Песнь песней" во всем торжестве чувства потому и шедевр, что при всей возвышенности сравнений глубоко рациональна: эта поэзия - умелая и тонкая любовная ласка. И возымевшая успех, судя по перенаселенности Библии яркими персонажами.
* * *
Меня очень удивил Дан Маркович, предположивший "В маленьком женском романе" возможность романа большого, пусть даже и "женского". Обозначение "маленький" в заглавии мне совсем не кажется случайным - автор объективно не может наполнить подобным содержанием большую форму. Потому что объем его удастся пополнять и наращивать только по горизонтали - еще пару-тройку раз герой (или героиня) потеряют память, найдут себе десятка два-три разветвленных приключений, отдаляющих момент совместного начала жизни ( чего, по совести говоря, и начинаетсяна самом деле истинный путь испытаний), что-нибудь подходящее ситуационно само собой приложится еще - но всё это не прибавит ни грана смысла. Ибо смысл - "любовь" - изначально неизменяем, ему не нужны ни характеры, не реальные взаимоотношения. По сути, он и в человеке как таковом не нуждается - лишь в условных символах двух полов, наскоро и стандартно-подручными средствами заключенных в более-менее приличествующую задаче форму. И для того, чтобы даже эту горизонталь наполнить цепочкой узловых сюжетных ситуаций, понадобится хоть какая-нибудь не самая произвольная логика. И воплощая ее, автору придется отсидеть несколько месяцев за клавиатурой и потратить немало времени. Но втайне-то автор вполне трезво осознает, что цель не стоит усилий, потому и набрасывает свой потенциальный сериал наскоро, обозначая условные его узлы, - а зачем делать большее, если оно и так всем известно, и общемировая сентиментальность, давным-давно укоренившаяся в почитателях (точнее - в почитательницах) такого рода литературы, сама собой заполнит подразумеваемым любые лакуны?
Рассказ не выдерживает даже стандартных требований к синопсису - кратко переложенному содержанию большого романного объема, предваряющему заключение договора в коммерческом офф-лайновом издательстве. "Маленький женский роман" Лазариди даже самое третьеразрядное издательство, ориентированное именно на подобный жанр, способно принять лишь с очень большим скрипом. Потому что и в этом пустопорожнем жанре уже очевидна необходимость если не в правдоподобии, то хотя бы в ярких характерных типажах, иначе читатель книгу не примет, а издательство потерпит убытки. Удивительно, что развращенный сладким романным потоком читатель оказывается ощутимо требовательнее писателя.
* * *
Обозначая прямо свою позицию в отношении к такого рода "женской" прозе, я стремлюсь лишь к тому, чтобы литература не раскачивала лодку реальности, и так рискующую пойти ко дну от переизбытка ложных ценностей. И, поскольку литературная ситуация неискоренимо повторяется вновь и вновь в однообразных воплощениях, оставляю за собой право впредь попросту игнорировать женскую прозу в карамельной ее ипостаси, так как не вижу никакого конструктивного смысла в том, чтобы тратить душевные усилия на исследование мнимых величин.