|
|
||
Перечитала сейчас эти интервью и сказала себе спасибо, что записала их три года назад. Эвелина Ракитская недавно объявила, что вечности не будет, потому что история кончилась. Не верю.Диалоги документальны. Поэтому, невзирая на перегруженность именами и сюжетными сложностями, я не посчитала возможным вносить правки, облегчающие судьбу читателя. | ||
Хроника одной тусовки в трех диалогах
Герои:
Галина Щекина - прозаик и всё остальное. Мать троих детей, одного мужа, шести самиздатовских книг прозы и повивальная бабка всего вологодского литературного не-официоза. 47 лет на момент общения. Темперамент стойкий, но отнюдь не нордический.
http://gondola.zamok.net/094/94t_komm_1.html
http://gondola.zamok.net/095/95t_komm_1.html
http://gondola.zamok.net/097/97taiga_1.html
http://gondola.zamok.net/080/80vologda/80shekina2_1.html
http://gondola.zamok.net/080/80vologda/shekina3_1.html
Андрей Наугольный - талантливый прозаик, крупный рыжеволосый вохровец, часто и жестоко пьющий. 33 года. Служит охранником в банке, и мучается оттого, что всю жизнь не может избавиться от оружия: "Мой отец был ментом, дед чекистом, а я за них, Татьяна Эмильевна, проклят пистолетом".
http://gondola.zamok.net/080/80vologda/80naug3_1.html
http://gondola.zamok.net/080/80vologda/80naugkryl_1.html
http://gondola.zamok.net/080/80vologda/naug4_1.html
http://gondola.zamok.net/080/80vologda/80naug2_1.html
Яков Авербух - по преимуществу поэт, слегка авангардист, зарабатывающий себе на жизнь пением в часто гастролирующей хоровой капелле. Поет в церковном хоре. У Якова уникальный баритон - сильный и сочный, однажды на заседании ЛитО "Ступени" во время спора о том, что же такое поэзия, он пропел тропарь - это надо было слышать. Вошел в литературный андеграунд, перебив кирпичами в знак протеста против русопятства окна в помещении Вологодского отделения СПР - официального писательского союза. От расправы примчался спасаться к Щекиной, и Галина его утешила: "Восемнадцать тебе уже есть, Яша?" - "Есть..." - "Будешь отвечать по полной программе. Скройся-ка, милый Яша, на полгода, пока писатели окна не вставят."
Не герои:
Светлана Василенко - ответсекретарь Правления Союза российских писателей (Москва).
Уточнение: СПР и СРП - два разных писательских Союза с разными идеологическими установками. Тот, в котором председательствует Василенко, считается альтернативным.
Олег Павлов - столичный критик-державник, сопредседатель Правления Союза российских писателей (Москва).
Олег Губанов - председатель Костромского отделения СРП (Кострома).
Марина Кулакова - поэт с именем, член СРП (Нижний Новгород).
Сопутствующие литпроцессу ФИО российских поэтов.
Вопрошающий:
Татьяна Тайганова.
Время действия - 2000 г.
Место действия - Вологда, квартира Щекиной, заваленная чужими рукописями.
Повод: Костромское совещание "Межрегиональный литературный конкурс имени Нины Искренко".
Щекина: С чего начинать-то?
Тайганова: С преамбулы. Кто, что и зачем.
Щекина: Нафиг тебе надо-то всё это?
Тайганова: Для истории.
Щекина: А истории на фига?
Тайганова: Я тоже коммунизм строю. Не тебе одной.
Щекина: Ну-у, Таня...
Тайганова: Не спорь. Поехали.
Щекина: Совещание организовало Костромское отделение Союза российских писателей с участием ответсекретаря Правления Светланы Василенко и костромское творческое объединение "Гамаюн", что то же самое, что вологодская литартель "Ступени".
Из москвичей присутствовали московский поэт Марк Шатуновский - твердый искренковец и человек из ее окружения; писатель и критик Олег Павлов, поэт Александр Щеглов, из Нижнего Новгорода поэтесса Марина Кулакова; Игорь Жуков, тоже поэт из окружения Искренко и твердый искренковец и последователь; и Игорь Кудрявцев, поэт, который сидел в жюри. Членом жюри была и Светлана Василенко. Еще был Виктор Юлманов, - человек, работающий на местном телевидении в Костроме и еще он занимается молодежными семинарами, а еще он - сценарист, режиссер и литератор. Заочно принимали участие Павел Митюшев и Владимир Корнилов, оба из Москвы - тексты они читали, но не приехали лично. Ходили слухи, что не смог в последний момент приехать прозаик Юрий Поляков, который все рукописи читал.
Как было сначала сказано Губановым, который эту тусовку организовал и вел, что семинар - чисто литературного свойства и не будет носить никакого отпечатка самой Искренко, и что к личности ее никого не будут подгонять и никакие отсветы ее личности не падут на авторов, и предубеждения не будет. Это всё вранье, потому что на самом деле отсвет был, самый натуральный. Во-первых, это видно даже по подбору жюри: этот - из окружения, этот - тоже из окружения, Жуков - ученик...
Тайганова: А в чем выражалось? Ты говоришь - твердый искренковец, это звучит как "твердый комсомолец" или "партиец".
Щекина: Потому что люди разделяют идеи!
Тайганова: А какие идеи?
Щекина: Идеи Искренко! У нас там был специальный вечер по ее творчеству...
Тайганова: Погоди-погоди. Давай по порядку. Я для историю фиксирую, а история может идеи и не вспомнить. В чем они?
Щекина: А идея - в игровом подходе к литературе. Мало того, что стихи такие вот, очень, ну... сильные поиски в области формы - вообще отвержение всяческой формы! Еще и концертный подход - эстрадный, с накатами, с обилием акций. При этом берется поэзия не та, которая на бумажке - как я раньше понимала, что поэзия - она вне всякого этого! - а тут поэзия, которая с колес летит. Тут абы какие стихи читать не будешь. Тут надо такие читать, чтоб сами прыгали в глаза.
И вот - именно такие стихи и читали на акциях. Все! Справедливости ради я замечу, что Шатуновский говорил: "Нина нас уже достала своими акциями. Она нам очередной раз звонила, мы уже огрызались"
И потом, глянув на стихи самого Шатуновского - он тоже ведь своё читал, - я удивилась, что этот человек напоминает мне все самые классические образцы. Он сейчас как бы подтверждает верность прежним идеям, но пишет он... не так уже, как Искренко. Она же пишет огромными кусками, у нее там и всякая ненормативная лексика. Кстати, об этом тоже говорили много, потому что ненормативная лексика - это самый яркий признак того, что на конкурс пал отсвет Искренко, - она любительница ненормативов. И у участников сколько угодно этого было, они и читали.
Тайганова: Участники - с ненормативами?
Щекина: Много! Если грубо, то всяко человек-то уж десять-пятнадцать употребляли. А ведь на конкурс вообще отобрали тридцать человек!
Тайганова: То есть ненормативных оказалась половина?
Щекина: Я так поняла, что на конкурс вообще меньше ста рукописей было прислано, тем более, что по прозе их явно было прислано чуть ли не пятнадцать - прозу же труднее писать. И отобрали, например, одиннадцать, а приехало, допустим, девять. А по поэтам был отбор самый-самый что ни на есть безжалостный. И всех участников было тридцать два человека. А люди, узрев в названии семинара имя Искренко, ваяли в нужном духе. Идейно!
Тайганова: Про идеи ясно. Дальше поехали.
Щекина: А дальше там был очень сложный распорядок. Семинаристы, которые впервые побывали в Костроме - нигде не побывали вообще. Там был такой распорядок, чтоб люди не могли никуда выйти.
Тайганова: Непонятно.
Щекина: Чего непонятно-то, Таня? Строгое расписание: вот тут завтрак кончается и начинается одно мероприятие, потом другое, потом обед, потом следующее мероприятие. То есть не было свободного режима-то! Если час выпадал, то ведь за этот час в Кострому не смотаешься! А если смотаешься, то опоздаешь на следующее мероприятие. Короче, если кто приехал серьезно, а не тусоваться - тот не мог вообще выйти из этого семинара. Никуда! Он закупорен был. Я лично никуда не смогла выйти.
Тайганова: То есть Костромы с купеческими улочками вы не видели?
Щекина: Нет! Девки бегали до ближайшего магазина, и всё.
Тайганова: Я так понимаю, что закупорили ненормативных поэтов из соображений безопасности. Девки-то за выпивкой бегали?
Щекина: Таня! Кормили страшно бедно, это была не Москва с ее съездом молодых писателей и движением "Отечество", где пять блюд подавали с йогуртами! Тут было страшно бедно всё, и хотелось жрать всё время, поэты воровали из столовой хлеб, намазывали у кого чем было, все кипятили кипятильник напропалую, трескали хлеб с чаем, в общем - все хотели жрать. В близлежащем магазине девки купили какой-то там лаваш, вообще десятилетней давности, поделили на шестерых.
В город нас вывезли два раза: на автобусе привезли к музею, в центр Осетрова. Туда запустили, двери захлопнули, там - тра-та-та-та! - про Осетрова. Кучей вывели в автобус, и сразу - назад, в пансионат. Нельзя было никуда отойти. Кто отошел, тот потерялся. И уже всё! Обратно пути не найдет, пансионат-то где-то за городом...
Тайганова: Опытные устроители. Охраняли Кострому.
Щекина: Ну Таня, ну ты чё!
Тайганова: А что - пьянок и мордобоя не было разве?
Щекина: Так все пили! Но это ты у Наугольного расспроси, я-то ведь не пила.
Тайганова: Расспрошу. Обязательно. Давай не про поэтов, а про поэзию. Дальше давай.
Щекина: Почему-то всех людей, которые были в гостинице, отвезли в культурный центр Осетрова, а там ведь всё те же самые и были.
Тайганова: Те же - которые?
Щекина: Это значит семинаристы - кто в семинаре участвовал, и жюри. А называлось в музее - "Диспут экспертов". Туда вовлекали всех присутствующих.
А вопросы витали такие: "А как сейчас происходит литература? Какие процессы и кто считает какую примету самой главной?"
Конечно, стала говорить очень много Василенко. Василенко стала говорить, что понимает, о чем идет речь - о соотношении провинциальной и столичной литературной жизни. Если раньше в столичной было основное, и это исторически так сложилось, то сейчас, Василенко считает, всё наоборот. Она сейчас считает, что в столице ничего не происходит, кроме тусовок, а литература происходит в провинции. Она, Василенко, не скидывает конечно со счетов жизнь толстых литературных журналов, которые идут резко на убыль, "но это, - говорит, - пускай разъясняет Олег Павлов, потому что он в журналах разбирается лучше меня".
Тайганова: Разъяснил?
Щекина: Павлов стал говорить о том, что да, журналы умирают, но много журналов в провинции. То есть он мысль эту, что в провинции сейчас основное происходит, подчеркнул, и книги, мол, там интересные, и журналы лучше. А худо то, что как было это издано, так и остается в пределах данного региона. Никуда не перетекает, ничем не ассимилируется, получается варение в этом же котле.
- Надо пробивать туннели, - говорит Павлов. - Тут существует проблема туннелей. И надо их пробивать.
Не только, значит, от периферии к центру, но и между самими перифериями.
- Не нравится вам Москва - говорит он, - так вы туда не бейтесь! К себе, к друг другу, бейтесь: вы свои книги пришлете в Кострому, а Кострома вам свои - так у вас будет сильный обмен. Два региона - это много.
У него так получилось, что как будто бы все очень хорошие приметы налицо. Но там встал человек по имени... которого, я кстати, пропустила в перечислении жюри, - Владимир Леонович, это костромской поэт. Он встал, он такую страшную речь сказал! Шла речь о том, что надо что-то делать, лишь бы только не сидеть. А Леонович-то встал и говорит:
- А я вот попытался, так чего из этого - скачкотня по первым должностям во всех этих администрациях! У нас создалась гигантская брешь после кончины "Очарованного странника", у нас нету газеты литературной провинции! Сколько регионов! Должна быть газета, одна, которая ходит! И создает общий котел! А ничего такого подобного уже не существует после того как "Очарованный странник" зачах, потому что убили Поваляева, главного спонсора. Я, - говорит, - прошел пробивать эту газету. Был изгнан отовсюду, и мне никто не помог. И союз российских писателей - никто мне не помог.
Мне стало жалко этого дядьку, я говорю:
- Так уважаемый Владимир Николаевич! А вы знаете, что я в свое время тоже издавала литературную газету, и она оказалась никому не нужна? Я разорила семью на этом деле. Если б я не пускалась в эти безумствования, не продавала личные серьги, подаренные матерью и не расходовала бы зарплату мужа на это безумие, я бы сейчас выглядела совсем по-другому и жила бы лучше. И когда толпа у меня не покупала эту газету, с кровью для сердца выпущенную, а стояла, чавкая пирогами, а я восемь часов орала на площади и у меня ни один человек не купил, - я многое поняла.
- Что вы поняли?.. - говорит Леонович.
- Что так я делать больше не буду. - Он на меня так смотрит...
- Вы хотите сказать, что это, мол, дурость?
- Нет! Это глубочайший наив! Глубочайшее заблуждение просто. Таких людей, кому нужна газета, надо сперва найти, а потом уже с ними общаться.
И начала трандеть о том, что на самом деле у меня вообще нет условий к существованию в Вологде, но я же живу, и не собираюсь умирать, и другим того же желаю. И стала загибать пальцы, что у нас тоже есть тоннель.
А Павлов тут:
- Во-от, самый лучший тоннель пробил Урал! - И как начал перечислять! Стал перечислять Кальпиди, еще тут кого-то перечислял...
Как он хвалил, Боже ты мой! Ну, я говорю:
- У нас в Вологде уральский туннель тоже очень сильный получился, потому что приехали две писательницы, Тайганова-Бархоленко, сразу начали в Вологде буйствовать... Создали товарищество "Марафон", стали книги делать, причем не себе в первую очередь. И вот Василенко эти книги уже увидела.
Та:
- Да, я видела, и представила на конкурс, потому что они того достойны.
- А так, - говорю, - каждый делает, что может. Что касается литературной газеты, так вы мне скажите, как поживает "День и ночь" - это вроде самый хороший журнал был? Литературной провинции? Или он скончался уже?
Леонович говорит:
- Да, плохо, плохо, но вроде еще выходит.
И тут вскакивает молодой человек и начинает руками размахивать:
- О-о, да вы мне так нужны! Началась газета "Нерехта", которая как раз хочет заполнить эту брешь после "Очарованного странника"!
Я говорю:
- Вы кто такой, молодой человек?
- Я и поэт, и прозаик, бросил "АиФ", ради того, чтоб эту газету как-то раскрутить.
- Как зовут? - спрашиваю. Его имя по жизни, значит, Александр Антонов, поэтическое - "Атон", он тут мне книжку подарил, ее еще надо будет изучить и срочно рецензию отправить. Вот этот Атон и говорит:
- Давайте, значит, мне материалы через вас, а я буду, значит, через вас - газеты. У меня несколько регионов уже схвачено, я небольшую выучку получил в "АиФ", так что думаю, что дело-то пойдет.
Еще там кто-то стал выкрикивать:
- Вы, женщина, если вам надо, "Зеленую лампу" иркутскую еще запишите!
- Я такую еще не слышала.
- Не слышали? Так записывайте адрес.
Леонович подошел в конце диспута и спросил:
- Что, пожалели старика?
- Да я вообще вам очень симпатизирую! Потому что сама через это прошла. Просто не расстраивайтесь. Вы нужны России.
А он, видимо, зуб-то поимел на Союз, что Союз ему не помог. Василенко сидела - молчала, ничего не сказала.
Тайганова: А руководство столичное-присутствовавшее что? Взирало-внимало? Как провинция туннели копает? Это и была дискуссия?
Щекина: Дискуссии, Таня, никакой не было, потому что почитали стихи Кулакова и Шатуновский. А Василенко и Павлов присутствовали. Что они прекраснейше могли бы сделать в гостинице, чтобы тысячу верст не пёхать в этот центр Осетрова. А нас зачем-то припёхали. А потом всех погрузили, как дрова, и опять назад увезли, даже не дали на улицу выйти. Тань, ты мне скажи: такая жестокая регламентация в течение всего этого совещания - к чему была-то? Люди-то взрослые ведь!
Тайганова: Так я сказала уже - чтоб потом двое суток поэтов под кустами не подбирать. Чтоб вовремя и в целости в поезда сели. Чтоб сами сели и сами уехали.
Щекина: Ну, Таня... Ну ты вообще!..
...Это было одно мероприятие. И второе мероприятие было по поводу самой Нины Искренко. Это тоже было в каком-то другом литературном музее.
И, честно сказать, произвело на меня впечатление. Плохо лишь то, что люди, которые обожают Искренко, заформализовали это. Очень! То есть, они выходят читать стихи - я верю, что они любят! Я верю! - но это было так скучно, что я чуть не удавилась там, ну честное слово! Искренко - она же взрывчатая поэтесса, сумасшедшая! Настоящая сумасшедшая поэтесса - с энергетикой, с лексикой ненормативной. А тут, значит, выходят юные девушки, очень красиво одетые, - девушка выходит по имени Анастасия Разгуляева, жена товарища Губанова, нашего маленького фюрера...
Тайганова: ...Фюрера?
Щекина: Фюрера, да! Он устроитель всей тусовки! А она его жена и первая поэтесса Костромы поэтому! И вышла - о-оо! - сумасшедшей красоты совершенно, лицо - на икону надо сажать. А стихи - "Та-та-та... Та-та-та... Та-та-та... Та-та-та..." Ну, невозможно такое слушать вообще... Таня, ты чего ржешь-то?
Картину очень скрасил товарищ Шатуновский, который прочитал какое-то стихотворение. Там: "Сбрось тело, оставь одну душу" - так начиналось, что я сразу вздрогнула. Я на него, на Шатуновского, и сконтачилась. И еще один человек, от которого я очень сконтачилась, и который тоже, кстати, не похож вообще на Искренко - Кудрявцев. Он семинаристом был, а она его отметила, она писала пятерки на его листах конкурсных. Он такой застенчивый, еврей в щетине с умными глазами и с негромким голосом.
- Покажите мне эти стихи, которые так хвалила Искренко! - прошу я.
- Мне стыдно, я стихов уж давно не пишу.
- А что пишите-то?
- Да роман пишу... Два года роман пишу. Убиваюсь страшно - видите, с лица весь спал.
Ну, он мне сразу показался каким-то человеческим. И вот, Шатуновский - человеческий мужик, а остальные, вот эти ребята, из "Гамаюна"... Какие-то они, не знаю... ну, вообще не знаю.
Тайганова: Объясни про "Гамаюн".
Щекина: Они... понимаешь, как бы сказать тебе... ну, там были такие активистки, которые встречали людей, которые приезжали. Это, конечно, адская работа, и они с ней справились отлично. Они - контактные люди, они так - как бы всё для людей. Но вот когда доходит дело... Дошло дело до Искренко - они все на одно лицо. Они все - любят, и... И всё, с этим - все кончено.
Тайганова: Весь "Гамаюн" - это одна Искренко, да?
Щекина: Может, я субъективно говорю. Я понимаю, что каждая из них - отдельный поэт. Выделялась из всех - это основной организатор у них! - Наталья Караванова, она и встречала всех, и расселяла по номерам, участвовала в семинарах и прозы, и поэзии, билась вся из себя. Ее и там обсудили, и там обсудили - везде. Но, честно говоря, было в ней что-то от пионерки, она и вещь-то детскую представила на обсуждение. Мне понравилась - живой человек, незаорганизованный. Ей двадцать один год или что-то такое - очень мало лет.
Но одно мне в ней противно было, что когда надо было на вечере знакомств что-то говорить, то она обклеилась бумажками и стала изображать гамаюшку - зверька такого, который со всеми знакомится, олицетворение как бы. И так она старалась изобразить этого Гамаюшу - всех затошнило. Потому что ведь сидят дядьки и тетьки, Тань! По двадцать - двадцать один, но взрослые же люди! Играть "в веревочку" никто не хочет. Все прямо сразу так сморщились...
Она как вошла в эту роль - она никак не могла выйти из этого Гамаюши. И на всех семинарах потом пищала детским голосочком: "Ой, вы так думаете, да?" Стало противно и даже Василенко ее одергивала: "Наташа, выйди из роли!" Она человек-то очень искренний, но от сильного старания своего совсем сдурела.
Тайганова: Галь, а "играть в веревочку" - это как?
Щекина: А это они стали игру организовывать в коридоре: чтобы все бегали, все ложились и все веревочку какую-то тянули... Ну, это не пионерлагерь! А они не понимают - они думают, что все будут прыгать через эту веревочку! Никто прыгать на захотел.
Наши бабы пошли по коридору ходить - а куда еще? Не выпускают же наружу. Пришли через полчаса: "Фу, там дурь какая-то!" Ерунда все эти пионерские игры через веревочку, Тань! Ты-то как думаешь? Что я дура, да?
Тайганова: Галя, не мучайся.
Щекина: Так ведь они по полу ползали! Задами кверху! Или нужно было ползти за этой веревочкой и мне тоже? Таня!..
Тайганова: Мне плохо, когда поэты играют с веревкой.
Щекина: Ну-у, ты так глобально!
Сидеть на вечере знакомства было стыдно - там вот эта фигня вся и происходила, и такого было много, и становилось противно от этого от всего, потому что они пытались играть.
Я не знаю, как Искренко играла, - та ведь играла по крупному, у закусочных, где народу много, делала акции - народ набегал. А тут-то - чего? Все свои люди - чего выкаблучиваться?
Там были три девицы, которые волокли на себе организационный груз. Они, естественно, замучились с этими веревками - у них совершенные тени под глазами были. Мне, старой тетке, было стыдно, например, смотреть на это...
Передавали очки такие - из бумаги: на кого очки упали, тот должен был говорить: "Я - такой-то, приехал оттуда-то". И так бы все свое сказали, чего тут. А те, у кого есть уже очки натуральные - раскрашенные бумажные-то сверху надевали и смущались - рожа страшная получилась.
Там было так установлено: с утра - "Начало заключительного этапа конкурса", к вечеру - "Окончание заключительного этапа конкурса". Многие недоумевали - что означает? Какие этапы? Кто-то пришел, объяснил - это читка. Ну, - стихов читка.
Ты представляешь - несколько часов стихов! Без перерыва! Глаза лезли на лоб, сбегались на переносицу. А где-то отдельно происходили мастер-классы, туда приходили эксперты и пытались обсуждать то, что они услышали. Эксперты получали листок, в который они должны были выставить - уже до всякой там читки! - оценки по чтению рукописей. А потом - по звуковому исполнению - ставилась вторая оценка. А потом они выводили общую оценку по тексту, по букве и по звуку. А то, что они давали в заключительную ведомость Губанову - это была уже суммарная оценка.
Тайганова: Значит, жюри работало?
Щекина: Работало. С одной стороны, - вроде бы глубоко. Но дело-то в том, что я, например, не сидела на поэтическом семинаре. Первое, что я услышала от семинаристов, что мэтры вообще ничего никому не говорят. Ни по какой букве не говорят, ни по читке. Для меня это было дико, потому что мы-то, рядовые, говорили по каждому отслушанному-отчитанному долго.
На семинаре прозы закон был такой: во-первых, все мэтры обязаны были прочитать, во-вторых, они с каждым автором долго разбирались, смотрели в глаза и спрашивали про корневую систему - откуда что выросло, и кого вы любите и когда вы начали писать, и почему вы пишите именно так. "А не хотите ли вы послушать советы на будущее?" - спрашивали они и говорили нежно советы. Ругать - никого не ругали вообще и в принципе. То есть разговор шел на таком уровне, как если бы встретились например, две звезды литературные - не было понятно по интонации, кто из них мэтр, а кто семинарист. Единственное что - в начале самом, когда Олег Павлов начал представляться - он обязан был представиться, кто он такой, - он стал говорить:
- Я печатаюсь везде! Меня знают все! - И настало гробовое молчание. Человек начал с наката и полностью закрыл от себя слушателей. Я тут же начла с ним ругаться:
-Уважаемый Олег Олегович! Вы, пожалуйста, поймите одну простую вещь - вы вправе судить то, что перед вами, но никогда не надо накладывать ни на кого матрицу. Вот, передо мной текст - я должна на него смотреть, а не говорить, что вы должны печататься, иначе нет смысла.
Он тут на меня обозлился сразу, начал кричать:
- А вот я в ваших рукописях не обнаружил! Я не обнаружил там то место, в котором вы живете. Как будто вы все живете в безвоздушном пространстве! - Это был его основной тезис, его претензия. Причем безадресная абсолютно: - Вы же питаетесь энергией земли. Где то место, которое вас напитало?
Я говорю:
- Вы к чему призываете, я никак не пойму? Может, человек живет в Чагоде, а питается энергией, которую набрал в Индии! Вот в позапрошлом году съездил туда и набрал! Чего он должен делать?
Тут на него уже Василенко начала сильно наезжать:
- Олег, давай ближе к делу.
И тут уже почувствовалось то, о чем пытался говорить Наугольный, то есть - железная рука Василенко и харизма. Потому что когда это уже было ни на что не похоже, она Павлова просто одернула. Причем тихо и быстро. А Олег Павлов, Таня, - два с лишним метра роста, в ширину он примерно как три Наугольных, он - огромный! Это шкаф! И он очень робеет перед Василенко: метнула в него взором - он сразу зачах. Ему, кажется, всего-навсего двадцать восемь лет, а такой вот... Грузовик.
Я от энергии земли сразу покраснела как рак, начала с ним сцепляться, потому что мне было жалко людей - люди-то все съежились, они буквально физически стали меньше ростом от такого наката. Я говорю:
- Знаете, есть люди, которые корневики, от земли, они просто описывают это не потому, что чего-то обязаны, - они это любят. А кто любит другое, тот пишет другое.
Тайганова: Павлов внял?
Щекина: Скандал получился. Но это ничего еще было, а самым сильным скандалом - без преувеличения говорю! - прозаического семинара оказалась девушка из Иваново, Уля Потемкина, которая подборку своих рассказов предварила письмом совершенно страшного содержания: "Папа - шахтер, мы собираем бутылки, - обратите на меня внимание!" Все жюри обратило внимание, покрылось пятнами. И в том числе совершенно непробиваемый Павлов.
Тайганова: Наврала девушка?
Щекина: Да, наврала.
Тайганова: Девушке объяснили, что врать нехорошо?
Щекина: А она, Таня, объяснила всем всё!
- Что, что ко мне привязались-то? Это же - нормально! Это же отдельный рассказ!
Понимаешь, ее к ответу призвали, и она ответила:
- С чего вы взяли, что это - письмо? Это отдельный рассказ! Он напечатан, как отдельный рассказ. На отдельном листке.
Все были в таком ужасе! Все такие, поверившие, - придурки. Она:
- Ну, написала я предисловие, и это вовсе не означает ничего!
Тайганова: Папа шахтер, стало быть...
Щекина: Она оказалась профессорской дочерью, ее зовут - Таганова,
Тайганова: Что-оо?!
Щекина: Наталья. А на папке - "Уля Потемкина".
Перед тем, как начался семинар, все бегают, спрашивают: "Кто такая - Потемкина?" У всех, кто читал рукопись, - глаза квадратные, мороз по шкуре пошел от ее писаний! Приходит - семнадцать лет этой Уле, которая никакая не Уля!
Тайганова: А кроме письма - содержание остальных рассказов? Оно чего-то вообще стоило?
Щекина: Там был дневник пещерного человека - полная мура. И дальше шли новеллы, они были даже без названия, я думала, что это всё продолжается дневник пещерного человека.
Тайганова: Галя, у меня совершенно идиотский вопрос к жюри: человек, который собирает бутылки, не может писать про пещерного человека.
Щекина: Так вот именно... Все думают, что это какой-то гений помирает от голода...
Тайганова: Значит, и проза у этой Ули была имитацией?
Щекина: Гениальная проза! Я тебе кусок покажу - увидишь сама. Что Павлов, что Василенко, что я - потрясены были! Когда я стала говорить свои впечатления, они кивали!
Тайганова: Может, они потрясены были всё-таки папой-шахтером?
Щекина: Нет! Мы уже знали, что у нее не ее фамилия, и поняли, что вообще мистификация. Павлов человек очень обидчивый, он закричал:
- Это вообще подлость, а не фальсификация, подружка! Это есть подлог! Если вы не знаете разницы, то вы будете наказаны потом, не нами.
Я вот, например, не знаю разницы. Ты - знаешь разницу, чем отличается мистификация от подлога?
Тайганова: Мистификация и есть подлог.
Щекина: Нет! Она говорит, что мистификация - это художественная вещь!
Тайганова: А как же - новый жанр. Художественная мистификация.
Щекина: Да Таня! Она, Уля эта, что говорит? А она говорит:
- Подлог имеет своей целью выгоду. У меня никакой выгоды не было!
Тайганова: Неужели?! Да неужели не было у нее выгоды? Ее прочитали, с ней носились, ее пожизненно запомнили - профессорская дочка получила свои дивиденды сполна, и это всё абсолютно не выпрошено, из совести не выдрано?
Щекина: Тань, ну, награды-то ей не дали. Она говорит:
- Вы же поймите меня, ведь я же по жизни - один человек, а тут, в прозе - должна быть другой человек. Это специально сделано, чтобы дистанцироваться.
Василенко говорит:
- Я все поняла. У этой нашей Потемкиной - она просто не может писать, не надев маску. Есть люди, которые пишут только с маской. И это их полностью растормаживает. Черт с ней, с этой Потемкиной - мне не важно, какая это фамилия, - это качественная проза. Об этом только и стоит говорить.
Когда мы стали говорить об этой качественной прозе, разговор стал еще интересней. Это то бурление прозы, которые и создает автора. Здесь - гремящие жизнью куски. Есть, конечно, новеллы, которые отдают искусственностью, но большинство - это настоящая проза. Если вспомнить литинститутского мэтра Киреева, который формулировал: "Чтобы писать прозу, надо, чтобы исполнялась тема: загруз, наворот, кайф". Здесь - схема полностью действует: есть и загруз, есть и наворот, есть и кайф! И если кайф не происходит, то только в тех вещах, которые сочинены. А в остальных, где жизнь...
Я просила, чтоб ей дали поощрение какое-то, на меня все кричали...
Тайганова: Галя!
Щекина: Я считаю глубочайшей несправедливостью, что ей не дали диплома. Я сказала:
- Как бы я ни была обижена, поймавшись на эту "Улю Потемкину", но всё-таки мы не человека здесь обсуждаем, а прозу!
Со мной никто не согласился! Никто не поддержал. Я сказала, что текст превалирующее значение имеет, Нет, - девку отмели. Сказали, она получит свою награду на семинаре поэзии. А вообще - пусть сидит. Рано ей.
Тут надо было бы проявить широту. Таня, ну не знаю я.
Тайганова: Зачем человека развращать-то? И Василенко со своей снисходительностью...
Щекина: А обсудили всех тоже только благодаря Василенко: она никого не упускает, на всех смотрит, всех фотографирует намертво и видит самую сердцевину. То, что Наугольный называл: "Перед ней все трепетали" - это на самом деле не страх, просто величайшее почтение перед умом и эрудицией человека, который ну просто насквозь сразу видит, мгновенно.
Тайганова: А вот эта претензия Наугольного же, что "не говорили о самом главном" - справедлива?
Щекина: Нет, несправедлива, потому что Василенко хотела познакомиться с Наугольным:
- Я хочу с ним крупно поговорить.
Но он же был несостоятелен! А она не могла курить марихуану в двадцать третьей комнате. Он обязан был сам к ней подойти, в момент обсуждения. Он сидел и произносил какие-то нечленораздельные выкрики. Она требовала:
- Зажми ему рот!
Я честно падала на амбразуру и затыкала его. Нельзя было в таком виде говорить-то, Тань! Просто он был невменяемым. Рот ему затыкали и наши вологодские по моей глубочайшей просьбе: "Заткните ему пасть, чтобы он не мог ничего говорить!" Если бы он сказал слово - то это было бы всё! На него все время смотрела Василенко - во всех коридорах, на всей столовой. Она на него смотрела, она его превозносила на всех круглых столах! Говорила, что Наугольный - это готовый писатель, его уже ничему не надо учить. А он, пьяная рожа, не смог слова вымолвить. Там, перед Василенко, - надо было молвить! А здесь, в Вологде, мы и так тебя знаем, как облупленного!
Тайганова: Он произнес все речи в двадцать третьей комнате. С твоей точки зрения, надо было произносить в другом месте?
Щекина: На семинаре! Отворивши очи! Те, кто беседовали с мэтрами - они больше унесли с собой. А этот-то - чего сидел?
Тайганова: Наугольный говорил, что духовного наполнения семинар-то не имел. Как ты к этому относишься?
Щекина: Так вот ему-то - ему! - и надо было наполнять! Там каждый должен был что-то принести и что-то унести - только в этом случае было бы наполнение. Каждый: "А вылейте мне тут вашу духовность, а я послушаю да похаю!" Духовность - ведь это складчина!
Тайганова: Он в своей двадцать третьей комнате был духовен. А публично не захотел.
Щекина: Он сделал свой выбор. О том и речь! Давай, с гомиками-то - выступай! А потом обижайся, что нет духовности. То ли ты со светлыми умами отечества говоришь, то ли с гомиками отечества.
Тайганова: "Гомики отечества" - это, конечно, Галя, сильно сказано.
Щекина: А наплевать мне на людей, которые курят марихуану! С большой вышки без передышки! Они для меня не люди - никто, пустое место! Хоть того больше авангардисты! Не пойду - и слушать не буду никого. Тот, кто меня хотел слушать, - он меня слушал. Я Дудкину два часа пела песни. Он сидел и глаза вытирал. Ну, пускай публики нет - зато Дудкин слушал, да баба с радио...
Тайганова: А что там получилось с Вадимом - с Вадом Сми?
Щекина: Это ты его рукопись на конкурс заслала, Таня? Ты что - не видела, что предпочтение молодым?
Тайганова: Но тебя-то пригласили? Не самую молодую?
Щекина: Меня жюрить туда позвали! А в жюри меня всё равно не пустили, Таня! А баба с радио схватила смитовскую книжку:
- Ой, "Бест"! - говорит. - Ой, как интересно! Я такого никогда не видела!
Я говорю:
- Он же посылал на конкурс, только его не отобрали.
- Так почему ж его не отобрали? Мне кажется, что он единственный к Искренко как раз и подходит.
А такое впечатление по его поводу создалось у всех. У меня лично тоже создалось такое впечатление, что он лучше всех подходит. Он бы там рядом с одним товарищем, зачитавшим манифест "Гимн гомосексуализму", хорошо смотрелся бы в своих драных бардовых трусах. Он бы ловил там вечный кайф! Но они строго смотрели возрастной ценз.
Тайганова: Я ж подменила сорок годов на тридцать!
Щекина: Да там мало даже тридцатилетних было! Все - двадцатилетние.
Тайганова: Наугольному тридцать три. И ничего - с дипломом вернулся.
Щекина: Наугольный Василенке понравился! Она его пасла, как зеницу, чтоб не ляпнул чего и на жюри не рухнул!
Тайганова: А как быть с теми, кому за? Им ничего уже не светит?
Щекина: Ничего! И не будет! Потому что под эгидой молодости Комитет по делам молодежи еще чего-то отстегивает. А для старых - никто ничего. Мне тоже это очень тревожно.
Тайганова: Разговор об этом на семинаре не шел?
Щекина: Нет! Никак и никто не задевал эту тему. Все говорили о том, что да, вот она - настоящая смена.
Тайганова: А то, что у них нет царя в голове, - это нормально?
Щекина: А будет всё. Чушь по первости, а потом всё будет.
Тайганова: Откуда бы?
Щекина: Не знаю. Помудреют потом.
Там был мужик, очень хлёсткий, из Иваново, он чем-то отдаленно напомнил мне Кибирова, потому что когда он читал свои стихи, все хохотали и умирали. А текстов - как поэзии - нет.
- Где, - говорю, - у вас поэзия?
- Я, - говорит, - вам вышлю. Сами увидите.
- Ну, вышлите!
Невозможно было кого-то заставить отдать свои рукописи. Один воззвание читал, фашистско-лимоновское, - подошла, дала адрес. Он сказал:
- Вам первой вышлю, потому что Вологда - патриархальная, ее надо раскачивать.
Он весь в прыщах, и Марина Кулакова, тоже мэтр и тоже жюри, сказала:
- А это нормально!
Тайганова: Фашизм - нормально для Марины? С каких пор?
Щекина: Так ведь у нее общесоюзная известность, Таня! Она - мэтр, она говорит:
- Этот мальчик лимоновский не просто так, а он кандидат филологических наук. Он всё сделал правильно. Он сделал всё изящно! Так и надо, а то не заметят!
Тайганова: Ясно. Нам, Галина, предстоит вымереть без остатка. Нас и откапывать не станут - мы ж даже не мамонты.
Щекина: Там гимны всякие читали, гомосексуалистов, а Кулакова улыбалась, что это всё нормально - мол, так молодежь обычно и делает.
Тайганова: Галя, а как получилось, что ты не попала в жюри? Тебя же приглашали для этого? Как руководителя вологодской группы?
Щекина: Я приехала, а Губанов говорит: "Я тебя уже записал в семинар к Василенко".
Мне же почетно, Таня! Мне же почетно было сидеть с Василенко! Меня подняли до уровня такой писательницы!
Тайганова: Кто тебя куда поднял?! Тебя, талантливого человека, вытащившего всех вологодских из небытия и пестовавших их десять лет, сунули в никуда! Сознательно! Ты хоть понимаешь?
Щекина: Они - мэтры! Они столичные, их все журналы знают, у них книги, а я никто!
Тайганова: Кто тебе сказал про никто?
Щекина: Я сама себе сказала! Меня - к Василенко, а я возгорелась!
...Мне выдали бирку. На бирках у семинаристов были просто имя-фамилия. А на бирках мэтров было и отчество, и были они другого цвета - зеленые, а у семинаристов - желтые и голубые.
Когда мне выдали эту жюрёвую бирку, я почувствовала в сердце стук, что - вот! Оно! Я должна исполнить свой долг и работать во всю ивановскую!
...Я ночью читала рукописи. А когда утром пришла на открытие, то вижу, что жюри-то всё повызывали, а меня-то не вызвали! Как сидела на заднем ряду, так и сижу!
А Губанов говорит:
- Да, кажется, я никого из жюри перечислить не забыл.
Тайганова: А ты и вопроса ему не задала?
Щекина: Нет. Потому что всем были выданы карточки. И всем были выданы таблицы с фамилиями семинаристов...
Тайганова: Скажи, пожалуйста...
Щекина: ...Мне - не выдали эти таблицы!
Тайганова: ...Скажи: кто-то из не-москвичей вошел в состав жюри?
Щекина: Конечно! А Кулакова! Нижний Новгород - он вошел.
Тайганова: И сам Губанов?
Щекина: Губанов. И Кострома - она вошла. Из не-москвичей был еще товарищ Леонович, костромской писатель.
Тайганова: Ну, и?..
Щекина: А всё. И когда он мне ничего не выдал, я была в ужасе, конечно. У меня вообще все потемнело в глазах.
Василенко говорит мне:
- Сейчас подведение будет итогов, - иди быстро в конференц-зал!
Я иду быстро. И думаю: "А зачем я туда иду?" Я пришла - они все сдают таблицы. А мне нечего сдавать. Я сижу как... Я дерьмом облитая.
Тайганова: Сказала об этом Василенко?
Щекина: Я ей сказала:
- Губанов мне не дал жюрить.
- Почему это?!
- Не знаю. Не дал. И за стол жюри не посадил.
- Как это не посадил? А где же ты сидела? Ты сидела рядом со мной!
- Когда стали подводить результаты по поэзии, мне не разрешено было рта открыть!
Тайганова: И вся Василенко?
Щекина: И дальше я сидела, молчала, и очень колотилась. И никуда больше не рыпалась. А они дипломы распределяют.
Павлов:
- Надо дать Наугольному, - кому тут еще давать?
Я говорю:
- Уле Потемкиной!
- Ни-ког-да!
Сижу и смотрю на вологодские фамилии в ведомости: Авербух, Сучкова - всех вычеркивают. Тут у меня сердце-то забилось.
Там была такая система: каждый из жюри говорит оценку по всем. Потом выбирают тех авторов, у которых наибольшее число получается повторений в высоких оценках. Вижу, у Сучковой - четыре четверки. А я знаю, что ярый авангардист Жуков, твердый искренковец, ей пятерку поставил.
Губанов ему:
- А у тебя там была пятерка с минусом. А это - четыре на самом деле, а никакая не пятерка.
Жуков:
- Да иди к черту, Сучкова из себя что-то представляет!
- Надо было писать правильно, если представляет.
И, Тань, раз - и пятерку на четверку переправил. Понимаешь, когда тут происходит такое уже...
А тут Шатуновский:
- Нет, Дудкину надо дать, потому что Дудкин вологодский вообще человек от земли!
А я не могу слышать "от земли", мне оно кажется позорным.
Поэтому я вообще встала и пошла.
...Потом говорю Губанову:
- Олег, пожалуйста,- я и так вижу, что места нашим нет никому, - ты дай вот эту выписку, кто чего людям сказал! Им же будет не так горько уезжать. Они же скажут: "Ага, Жуков поставил "четыре", Кулакова поставила "три", Шатуновский поставил "пять"" - они же на всю жизнь это запомнят! Олег, ведь это же человек, которого судили!
Губанов:
- Я вообще до гала-концерта никому ничего сообщать не буду. Пусть подрожат!
- Ах ты... Ты чего из себя возомнил-то? Ты почему так о людях-то? Ты думаешь, они не люди?..
- Пусть подрожат, помучаются!
- Помучаешься же и ты, дорогой! - Вышла и хлопнула дверью.
А потом я с ним не разговаривала и не здоровалась, потому что когда он меня опустил - это один был вопрос, это был мой личный вопрос. Но он о людях сказал... Я ему:
- Ты знаешь? Ты - маленький фюрер!
Тайганова: Сколько ему лет?
Щекина: Он очень молод. По-моему, двадцать шесть.
Тайганова: Может, просто дурак?
Щекина: Дурак? Таня, когда подведение итогов шло, он забеспокоился:
- Разгуляева проходит, нет? - А Разгуляева - жена его, та девка иконная с очами. Ну, кторая читала "Та-та-та, та-та-та"... Ему говорят:
- Нет, не проходит. У нее всего две оценки.
- Надо, чтоб прошла Разгуляева!
А я думаю, - что же он такое говорит-то, ведь все же знают, что Разгуляева его жена! Все переглянулись:
- Ну, не проходит, не проходит. Хорошая девушка, но - не проходит.
А он:
- Как это - не проходит Разгуляева! Не должно такого быть!
Тайганова: Значит, Вологда пролетела фанерой на этом конкурсе?
Щекина: У Наугольного - первый диплом. Так Василенко сказала, твердо, - с ней не спорят.
Еще Авербух, по-моему, пятую степень, диплом. Дудкин, из Кадуя - четвертую степень.
Тайганова: Как отнеслись сами москвичи к Губанову с его распрекрасной женой?
Щекина: С Губановым все с величайшим уважением разговаривали. Потому что он смог всех в Костроме собрать. И смог найти деньги - это сейчас мало кто умеет.
Тайганова: Как отнеслись к уровню участников?
Щекина: Сказали, что высокий уровень, что множество течений и очень представительный семинар, и на нем можно совершенно явно увидеть, что литература не умерла.
Тайганова: Никто из москвичей не взял никаких рукописей с собой в столицу, никто никем не заинтересовался?
Щекина: У всех всё брали. Потом это на столах оказалось, всё поперепутанное.
Тайганова: Я не об этом спрашиваю. Я о том, вывез ли кто-то из москвичей какую-то рукопись для публикации?
Щекина: Для публикации? Никогда! Были такие вопросы, но Василенко сразу их отмела:
- Были бы здесь редактора, тогда такой вопрос мог бы существовать. А поскольку мы не редактора - мы не можем ни за что отвечать.
Тайганова: Ну, и какова результативность этого семинара? В материальном эквиваленте?
Щекина: Ну, понимаешь, они кого-то наградили, а кому-то сказали: "Вот этих людей мы рекомендуем в Союз, при наличии публикаций". То есть список награжденных был расширен за счет тех, кого не наградили, но которые потенциальные члены Союза.
Тайганова: Но принимать-то их будут в своем Союзе? В местном?
Щекина: Да...
Тайганова: Из наших кого-то рекомендовали в Союз?
Щекина: Авербуха рекомендовали.
Тайганова: А что у наших побывавших в Костроме вологжан было издано?
Щекина: Ничего не издано. Местные публикации в вологодской прессе.
Тайганова: А как же они попадут в Союз? С чем? Даже и при рекомендации?
Щекина: У Авербуха книга самиздатом есть...
Тайганова: Андрей, мне от вас нужно, чтобы вы достаточно лаконично и по мере возможности живо рассказали, что происходило на Костромском совещании. Начнем с того, что вас наградили дипломом.
Наугольный: Да.
Тайганова: Какой диплом? За какие грехи? Чтоб не я это озвучивала, а Наугольный это говорил.
Наугольный: На литературных чтениях я получил диплом 1-ой степени за свой рассказ "Мусор". Я очень рад и несколько удивлен. И даже, в общем, шокирован.
Но я-то хотел бы сказать о другом. Честно говоря, - может быть, потому, что всё-таки нахожусь в том возрасте, когда мне уже тридцать три года, - меня заинтересовали несколько другие вещи, которые были замечены даже самыми нелюбопытными. Но факт в том, что есть очень большие достижения со стороны Вологодской делегации. Это получилось несколько странно, но факт тот, что мы пили водку...
Тайганова: Это достижение?
Наугольный: Нет, это очень большой минус. Если нужно что-то сказать об официальной части, то она в принципе отражается в одной фразе Олега Павлова "Все мы служим". То есть мэтров интересовал только один вопрос: профессиональный уровень и возможность самореализации тех, кто приехал, и достижение уровня профессионального в принципе. Эта фраза "Все мы служим" - я всю жизнь где-то там чего-то служу. Олег Павлов ответил, что и литература этим же самым занимается. И поэтому соответственно, кто подходил к мэтрам с какими-то духовными исканиями, - все были страшно разочарованы, потому что на эту тему мэтры только смеялись. Разговора не было вообще.
Тайганова: Подождите, Андрюша. Получается двусмысленная вещь. Я знаю, в каком контексте вы "где-то там чего-то служите". Кроме того что пишете талантливую - всерьез и глубоко талантливую прозу - вы, служите охранником в банке. А до того служили в милиции и в ВОХРе...
Наугольный: Это наследственное. Дед вообще чекистом был. Я грешен за него. За род.
Тайганова: Я знаю, что для вас это неразрешимая проблема. Но...
Наугольный: Вологда всю историю поставляет конвой. У мужиков здесь два пути - или в тюрьму, или в ВОХРу. У меня не было выбора.
Тайганова: Выбор есть. Вы - прозаик. Это и есть ваш выбор.
Наугольный: Я не могу избавиться от оружия... А тут этот семинар. Чему "мы служим"? Не было разговора.
Тайганова: А в каком ключе служили мэтры? Отбыли срок на семинаре? Правильно я вас расшифровала?
Наугольный: Да. Единственное, что везде была видна железная рука Василенко. Она - личность харизматическая...
Тайганова: А что значит - "Василенко - харизматическая личность"?
Наугольный: Это трепет всех прочих перед ней, она вызывала совершенно очевидную реакцию.
Тайганова: А что, Светлана Владимировна как-то заставляла трепетать народ, или же народ трепетал добровольно и по собственному почину?
Щекина: По собственному, Таня.
Наугольный: Чего тут... Все при ее появлении замирали, и психический настрой был такой своеобразный...
Тайганова: Ваш ответ меня не удовлетворяет. Василенко что - брала в руки плетку и говорила: "Я вас тут сейчас запорю насмерть!.."?
Наугольный: Сознательный вид у нее был. Творца. Это человек высокой степени самооценки. Интересно, что мое мнение о ней было... странное. Она не представительная... Но факт тот, что при одном ее виде все замирали. И эти взгляды, которая она метала из-под бровей, заставляли сразу же подумать о том, что не пора ли спрятаться где-нибудь.
Щекина: Атас, Таня! Атас, - сразу говорю. Сидит, как китайский божок, абсолютно неподвижно, только глазами из темноты сверкает... Аж страшно.
Тайганова: Ладно. Я ничего не поняла: ни почему трепет, ни почему страшно. Когда я ее встречала в Москве несколько лет назад, она была дама вполне выразительная внешне и чрезвычайно собранная внутренне. Ничего "страшного", кроме провокационной прямоты в характере, не упомню.
Наугольный: Этот вот общий трепет меня очень сильно затронул, потому что мне не хотелось преклоняться перед официозом - у меня даже мыслей таких не было. Но то, что начало происходить помимо нашей воли в нашей комнате в начале - суматоха, ярославские ребята, а они все - страшный андеграунд, они не только водку пили, они там еще и план курили...Педики...
Тайганова: Что курили?
Наугольный: Марихуану. Я пытался разъяснить чуть не до драки, мол: "Хватит мужики, разойдитесь, нас тут и так четверо, нас уже достаточно". А потом понял, что всё происходит помимо моей воли и что всё нужно брать в свои руки.
И после этого я, конечно, просто не умолкал. Мне представилась возможность выговориться. Перебывали в нашей комнате все, и вологодскую делегацию запомнили тоже все. И каким-то барометром интеллектуального напряжения мы все-таки - были, потому что мы говорили о литературе, и где-то там, в блевотине, мы не валялись...
Тайганова: Андрюша, я хотела бы уточнить: разговоры шли у вас в комнате? Исключительно и только там? О смысле жизни и без всяких мэтров?
Щекина: В этой комнате, Таня, человек двести перебывало...
Тайганова: Это был семинар в семинаре?
Наугольный: Я беру на себя такую смелость утверждать, что - да. Хотя, естественно, ко мне куча претензий, потому что не имел права так поступить.
Тайганова: А чего такого? Разговоры в литературной комнате - это нормально.
Наугольный: Ну, дело в том, что это все-таки связано было с алкоголем... И тут же поднимались и столбы марихуанного дыма...
Доходило до комичных случаев: Наугольный, говорящий о литературе в этой комнате, а его куртка уехала в милицию, потому что один из ярославских поэтов накурился плана, разбил стекло и убыл, почему-то с моей курткой, в милицейском направлении. Я до сих пор поглядываю с уважением на свою куртку, что она взяла на себя такую участь. Я не безобразничал, ничего такого, а куртка понесла наказание...
Щекина: Она сохранила твою голову!
Наугольный: Многие очень взвинчены, вообще и без повода. И это странно.
Ведущие костромские девушки были совсем молодые поэтессы, с такими наивными розовыми личиками, о которых не скажешь, что они что-то там пережили и что у них вообще в жизни было что-то значительное. Потом, после обсуждений, был гала-концерт, потом банкет, потом там у девушек были истерики, то есть у них - всех - совершенно темная аура, они из глубины взвинчены, им больше помощь священников требуется, чем мэтров. Они молоды, но измучены жизнью и своим положением в ней.
Я смотрел с удивлением, насколько много в этих юных девушках накопилось - выплески были самые ужасные. Прекрасные, совсем молоденькие - шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет...
Тайганова: Истощены?
Наугольный: Истощены. Запредельно. И напивались так, что во мне проснулось человеколюбие.
Одна совершенно вся упилась, и очень опасно и нехорошо, упала в туалете... В мужском. Я оттащил ее, умывал. Вымыл, потом спать уложил в комнате. Мужиков изгнал, оставил в пустой комнате. Она вряд ли помнила потом, что с ней было и чем могло всё кончиться. Да и хорошо, что не помнила. Я очень, откровенно говоря, рад, что из нашей делегации никто не падал, и вели себя все достойно.
А насчет духовного семинара в семинаре - если б это было только мое мнение, то было бы вранье на самом деле. А получилось вот что: там были разные люди, был прекрасный - с моей точки зрения - поэт, пишущий о возвышенном, а сам человек молодой, притом за собой немало следящий, то есть непьющий, бодрый, спортивный, в костюме...
Щекина: ...Это Александр Антонов - Атон, по идее.
Наугольный: ...Он обрушился на меня с такими вопросами бытия, что когда я ему сказал, что лично моя жизнь - это букет Божий, и я свою волю Ему передал, а уж воля Бога - открываться мне или не открываться, а искать-то я не перестал, то он, этот поэт, просто взял и заплакал. Во всяком случае, слезы у него навернулись на глаза. И уже потом, впоследствии, когда мы все уже садились на автобус, чтобы ехать на гала-концерт, он сказал одну фразу в пустоту, явно не для меня, потому что сидел далеко: "Ну, теперь я уже знаю, что делать... Теперь-то я уже никого не испугаюсь..." Это - в подтверждение моих слов о том, что хотя бы один человек этими разговорами остался крайне удовлетворен. Это вообще был целиком чудесный разговор, который продолжался непрерывно день и ночь в течение трех суток.
Тайганова: Андрюша, я правильно вас поняла, что для вас эти разговоры, которые проходили в вашей комнате Љ 23, и были, по сути, для вас настоящим содержанием этого семинара? Так?
Наугольный: Да. Для меня это явилось очень большим моментом откровения, что я разговаривал с людьми, и в общем-то всё было воспринято настолько серьезно...
Татьяна Тайганова: О чем у вас там шли разговоры?
Наугольный: Вероятно, о том, о чем в реальной жизни люди стараются друг с другом не говорить. О жизни, о смерти, о любви и о Боге.
Тайганова: Насколько я поняла, Андрей, вам удалось там, в мистической комнате Љ 23, кристаллизовать серьезный разговор. Что объединило людей?
Наугольный: Вполне возможно, что для такой цели подошел бы, предположим, Марк Шатуновский, который достаточно критично высказывался и живо очень... Но факт тот, что никто из мэтров не пожелал взять на себя эту роль.
Я просто разговаривали с людьми о том, что их тревожит. Неофициально. Вне конкурса.
Было так, что люди очень живо на протяжении долгих часов разговаривали с мэтрами где-то на стороне и в кулуарах, но потом оказывались в аудитории, а мэтр отворачивал голову, как будто он этого человека и вообще не знает, и в аудитории потом - ни слова ни о его творчестве, ни о чем-то там еще... Я понял, что руководство интересовал только "Просперо". "Ариель" мэтров не интересовал. Не искания, не порывы, не вдохновение, - интересовали возможности конкретного плана: выработка на-гора стихов и прозы. И результат.
Тайганова: То есть вы хотите сказать, что на семинаре, с вашей точки зрения, шла лишь учетно-бюрократическая работа?
Наугольный: Да. Это по существу и точно. Разделять личность и то, что этой личностью сделано, я считаю неправильным.
Тайганова: Несмотря на марихуану и водку, у участников семинара потребность определиться в том, что же они делают, - глубокая, не поверхностная, - была?
Наугольный: Чудовищная, на самом деле.
Тайганова: Галина рассказала, что на семинаре были крутые ненормативные ребята, которые и самовыражались тоже ненормативно.
Наугольный: Да, это правда.
Тайганова: Эти ненормативные проходили через вашу комнату?
Наугольный: Были вообще смешные эпизоды. Я могу вспомнить фамилию Влада Багрова. Он поэт, пишет стихи с матом, тоже, видимо, немножко и наркоман, и всё прочее, но дело-то в дружелюбии и в искренности! Ненормативные нас, нормативных, отталкивали на самом деле. И если бы мы в их глазах остались простыми болтунами, то нас бы в конце концов просто бы поколотили. Кто бы специально стал бы сознательно выслушивать наши речи? А я беру на себя смелость сказать, что нас слушали, и слушали очень хорошо.
Тайганова: То есть эта ненормативность на самом деле всего лишь молодая петушиная форма, за которой могут оказаться на самом деле совсем иные потребности?
Наугольный: Это очень сильно так.
Я, вероятно, действительно был не вправе делать такие выводы, скажем так, исходя из собственной там какой-то карьеры... Я должен был сам бы, по теории, заискивать, выспрашивать советов мэтров, внимать... А на деле - мэтры сами заходили ко мне, тот же Шатуновский... Олег Павлов. И в принципе, это я бы должен был искать их внимания и всего прочего.
Когда я понял, что всё идет, в общем-то, совсем по другой дороге, то раздобыл где-то полковничью шинель, и в ней так и ходил.
Тайганова: Сами себя радовали?
Наугольный: Погонами полковника. Я думаю, что еще получу письма от этих ребят. Иных дивидендов от публики, собравшейся на литературные чтения, вряд ли возможно получить.
Тайганова: Насчет дивидендов, кстати. Вы, Андрей, получили первый диплом по прозе. Возможность дальнейшей самореализации вам этот диплом дает? Или вы получили эту бумажку, и - "гуляй, Вася"?
Наугольный: Всё получилось экспромтом, и я счастлив. Была дана оценка того, что я - человек, сознающий свою профессиональную полноценность, и что это получило некоторое подтверждение. И возможный какой-то аванс на то, чтобы...
Я понимаю, что литература - вещь суровая, и в принципе заниматься ею профессионально гораздо важнее даже и для меня серьезнее, чем пить водку и говорить о смыслах культуры и литературы и о чем-то прочем. Ранее я испытывал какое-то внутреннее сопротивление. А теперь я получил шанс это сопротивление преодолеть.
Тайганова: Это очень серьезное признание.
Наугольный: Меня просто корежило на самом деле. Я - и вдруг писатель... Какой я писатель?! Ну, не может такого быть, - это нереально просто. Я счастлив просто.
Тайганова: Это понятно, это внутренние ощущения. А возможность публикации вам какую-то предложили? Для чего собирался семинар?
Наугольный: Да. Да-да! В ярославской газете "Нерехта" рассказ будет опубликован. Потом Богданов в Чагоде опубликует один из трех моих рассказов. Там еще люди были... Что-то, может быть, появится в Иванове.
Тайганова: Москвичи никакой инициативы не проявили? Я правильно поняла, что публиковать победителей вызвались провинциальные издания?
Наугольный: Олег Павлов дал несколько иллюзорные предположения, что в дальнейшем, когда-нибудь и где-нибудь какой-то процесс в Москве пойдет.
И сейчас я возьмусь за прозу уже серьезно. И в дальнейшем моя конкретная и единственная цель - стать профессиональным литератором.
Тайганова: Если обобщить всё, вами сказанное, то вас впечатлила ваша комната Љ 23 в Костроме и тот андеграунд, который прошел через вашу комнату, потому что там говорилось о том, о чем не говорилось во всем остальном объеме семинара. А остальное?
Наугольный: Еще об андеграунде - это раздражило Василенко. Я же всё-таки кое-как, но посетил семинар-то. Я высказался на нем в таком ключе, что меня больше интересует правда, и что был такой писатель, который однажды спросил: "Расскажите мне, какое лицо у правды", а Василенко сморщилась: "Ну, этот вологодский андеграунд, - у них только правда на уме".
А другое... было, да.
Было в том, что на семинаре оказалось много прекрасных и талантливых людей, в том числе и из вологодской области. Например, Александр Богданов - талантливый поэт, а я о нем даже и не знал, что такой существует в природе. Он в Чагоде живет. Я считаю, что он чудесные стихи пишет. Есть открытия и несколько иного плана. Скажем, я только в Костроме понял поэзию Якова Авербуха. И его музыкальные импровизации происходили тут же. Пелось вообще очень много и здорово, - Игорь Жуков, у него такие замечательные песни, что я просто так и приехал в Вологду с его мелодиями, там у него были какие-то вариации на "Бранденбургские ворота" Баха, что-то вообще уникальное... Люди настолько все разные, что некоторые свои взгляды пришлось просто переоценить - совершенно неожиданно.
И еще: у меня произошла дурацкая встреча на семинаре: я как-то совсем не сталкивался с людьми, которые определились в этой жизни неофициально, ну, - в сексуальном отношении... А тут... Какой-то совершенно заполошный поэт бросился мне на шею и хотел тут же мне и отдаться, я отнесся ко всему этому удивленно и проявил суровость, изгнав его из комнаты. Потом оказалось, что этот поэт занял первое призовое место по поэзии.
А я, услышав его стихи после того, как награждение закончилось, - а стихи мне понравились, очень даже, - смог совершенно лояльно к нему отнестись вместе с его пристрастиями, - то есть понял, что все эти уклонения от общепринятой нормы в сексуальной ориентации большого значения на самом деле не имеют. Все были очень разные, и даже удивительно, что все это удалось как-то объединить.
И всё, собственно.
Тайганова: Всё?
Наугольный: Всё.
Тайганова: Начинайте воспоминания о Костроме.
Авербух: А? Я думал, мне будут вопросы задавать.
Тайганова: Мне нужно знать, по какому поводу задавать вопросы, потому что времени прошло очень много. У меня была запись с Галей, сложилось определенное представление об этом мероприятии. Но подошел Андрюша Наугольный и как-то очень неожиданно вклинился со своим видением того, что было. У него, конечно, была ситуация нестандартная, - я так понимаю, - такая пьяная, крутая и российская, в поисках смысла.
Авербух: ...Угу.
Тайганова: И его анализ, спонтанный и короткий, меня заинтересовал.
Яша, я поняла так: на семинаре происходила поверхностная оценка поверхностного?
Авербух: ...Угу.
Тайганова: А духовное наполнение - о нем никто не задумывался, в нем, казалось бы, объективной нужды не было, и вот поэтому швыряло куда ни попадя - искали свое внутренне каждый сам для себя. Это происходило спонтанно и у каждой группы по-своему.
Авербух: ...Угу. Хотя... Не знаю, что сказал Наугольный насчет духовного наполнения, а я вот, наоборот, приехав в Вологду, уже ощутил нехватку тех людей, с которыми общался в Костроме. Потому что люди были действительно замечательные. Не все, конечно.
Тайганова: Он как раз говорил то же самое. У него тема была такая, что...
Авербух: Обещали жюри одно, а приехало жюри совершенно другое. Это главное. Ну, были там известные люди, о которых я знал раньше, например: Дмитрий Курилов, - он редактор "Аншлага". Ну и что?..
Я езжу в командировки иногда, я человек к этому привычный: всё в Костроме организовывалось на уровне. Исключая только - опять же, я беру материальную сторону дела, - что кормили на сорок пять рублей в день, а не шестьдесят, как обещали. Те маленькие-маленькие порции, которые давали нашим несчастным литераторам, были, так скажем, не для взрослого мужика. Однако деньги у всех были, было много спиртного...
Жил с нами один товарищ из Чагоды... Товарищ этот пропил, по-моему, тыщу за три дня, так что... Они с Наугольным валялись... Я до такого свинского состояния - как мне сказали потом - не доходил, но я сам плохо помню...
Дальше, собственно, сами семинары: такое впечатление у меня возникло, что семинарами мало кто интересуется, поскольку около двух третей - а особенно именно те, кому надо было присутствовать на семинаре - их просто не было. То ли они себя очень крутыми считают, то ли им просто этого не нужно.
Что касается меня, то я получил гораздо больше удовольствия не от этой семинарской рутины, не от обсуждения, не от поэзоконцертов, и не от поездок по разным святым местам, а просто от человеческого общения, поскольку достаточно давно ничего свежего, никаких свежих людей с их свежими мыслями в моей жизни последнее время не было.
Тайганова: Это было интенсивно?
Авербух: ...Что?..
Тайганова: Общение.
Авербух: Угу. Интенсивное общение очень, да.
Тайганова: А что за история, что вы будто бы вели где-то отдельно взятый самостийный семинар?
Авербух: А-а... Да-да-да... Это была странная история.
В общем, меня пригласили к себе балетные девочки, я им играл на гитаре, а там были еще и балетные мальчики. Совершенно страшные балетные! Но это хореографическое училище - из них лился мат во все стороны, и песни они требовали даже не блатные, потому что блатные песни - это все-таки искусство. Они требовали дворовщину. "Петлюра"... Что-то там еще - какие-то незнакомые названия. В общем - "Плачет девочка в автомате". Я совершенно был потрясен.
Тайганова: А сколько им было лет?
Авербух: Лет по четырнадцать-пятнадцать.
Тайганова: То есть совсем молодые, такие еще совсем...
Авербух: Угу. Я ими, конечно был потрясен, что это - наша будущая орбита хореографии, искусство танца вообще... Если не быдло, то просто шпана. Обыкновенная, какая у нас тут на каждом шагу ходит. И мыслят они примерно так же.
И один был... И второй - мне читали свои стихи на балконе, а я обсуждал. Говорил: "Вот тут - не там, тут - не так, а это не хорошо". Указывал на ошибки. Ну так, да, - была у меня возможность почувствовать себя крутым мэтром. Вышел - вроде забыл, потом только вспомнил, когда рассказывал у себя дома, об этом обо всём.
...Ну, меня как-то это обеспокоило.
Тайганова: Что обеспокоило? Возраст и мат?
Тайганова: Я уже как-то где-то сказал, что культуры может не быть вообще. Да, меня обеспокоило... Хореографическое училище... они там обычно не такие бывают. Я среди балетных вырос, я их знаю. Ну, приятно поразил их знанием терминологии балета, - опять же, с детства я ее слышал.
Тайганова: Эта балетная молодежь, которую вы учили стихи писать на балконе - какая? Ведь они неискушенному представляются достаточно рафинированными - вариант особый...
Авербух: Тут не было. Я сам удивлен. Я ведь их знал.
Для меня, например, женщина-балерина, либо фигуристка - она вообще идеал женственности всей. А мужчина-танцовщик - он должен сочетать в себе силу и мягкость - сочетание такое не совсем сочетаемое. Эти были какие-то неотесанные, чурбаны. А я так обеспокоился о судьбе, о том, что в области балета мы были впереди планеты всей. Не знаю, что будет лет этак через десять.
Тайганова: А ваша версия насчет того, что культуры вообще может не быть?
Авербух: Культура - в человеке. Да.
Тайганова: Так.
Авербух: А не человек в культуре.
Тайганова: Так.
Авербух: Так вот эта культура в человеке - она пропадает.
Тайганова: Уже пропала?
Авербух: Что я видел на семинаре, кроме этого, - опять же, касаемо культуры, - пили - все. Пили много. Очень много. До блевотины. Менялись куртками. Одного даже забрали в милицию - разбил стекло. Траву курили все. Вот она и культура. Приставали друг к другу все. Абсолютно. Это потому, что все вырвались на свободу - от жен, либо от мужей, либо от родителей. И охота как-то себя реализовать в другую сторону. Вот потому-то такие разгулы и происходят на семинарах. И в командировках.
Тайганова: Всегда так было.
Авербух: Угу.
Тайганова: Ну хорошо. Вопрос культуры по отношению к тем, кто проводил семинары?
Авербух: А вот уж я не знаю, я с ними плотно не общался. Хотя хотел бы. Они были все заняты - делали вид, что нам выставляют оценки. По-моему, все решено было с первого же дня выступления. Делали вид, что кипит работа жизни...
Нет, нет. Например, был там такой Павлов - ну, это Галина уже рассказывала, наверное, - который всем говорил: "Как?! Вы не знаете меня? Меня все печатают! Все знают, только вы не знаете ни хрена..."
Тайганова: Ну, в общем-то ситуация, в которой молодые ребята вырывались на волю и вели себя с общей точки зрения бескультурно, - она была всегда.
Авербух: Да.
Тайганова: Меня интересует вопрос грядущего отсутствия культуры. То, что вы начали говорить о балете, вот об этих ребятах, - вы сами какое объяснение находите? Почему им нужны дворовые песни?
Авербух: Я не знаю...
...Но мне-то - не нужны были дворовые песни. Я на них клал, извините! На всю эту дворовщину, это же кепочки и пальцы веером, шапки пузырем! Не знаю, я это считал всё культурой, для меня неприемлемой. Хотя, в общем-то, я - плебс.
Тайганова: Вам, значит, было дано иное? Изначально?
Авербух: ...А я им пел Вертинского - я думал, им понравится... Хм... А им не понравилось.
Тайганова: А стихи какие они читали? На балконе? "Плачет девочка в автомате"?
Авербух: Да! Нет... Если бы - "Плачет девочка в автомате", если бы это! Это же все-таки Рождественского стихи.
Я имею в виду музыку, всю эту культуру, от которой меня просто плющит... Не знаю, почему-то они... Они танцуют классику, они танцуют джаз - почему они не слушают это... Почему им нужна дворовщина-то? Может, им двора не хватает? Может там, в училище хореографическом, тошно уже... Поскольку балет - дело сложное...
Тайганова: Жесткая дисциплина?
Авербух: С утра до ночи! Надо пропадать, нужно заниматься.
Тайганова: То есть получается так, что человек танцует классику, а классика для него - просто отработка, в лучшем случае - кусок хлеба, что она не может войти внутрь, несмотря на то, что человек этим занимается - значит, не хватает какого-то посредника?
Авербух: А может даже они этим своим поведением компенсируют - я имею в виду парней - то, что в какой-то другой среде их считают... кем угодно. Могут обозвать "бабой", "гомиком". Может быть, они этим и компенсируют свое, так сказать... Ну...
Тайганова: Свою специфику?
Авербух: Да! Свою мужественность показать, плюнуть сквозь зубы, затянуться папироской...
Тайганова: Значит, мальчики травмированы. А девушки?
Авербух: Девушки? Не знаю. Сиповки пипетошные, самые натуральные. Пипеногие, - как еще говорят. Ну, не знаю, ну - видно! Вот, с ними общаешься - думаешь, расслышат. А - нет. Не то чтут.
С литераторами не так. Там все были люди развитые не по годам. Между собой чего-то мудро пытались общаться, как-то даже что-то получалось в процессе разговора, какие-то истины выявлялись, спорили... Например, в нашей комнате еще был один самостийный семинар. Водочный. Все собирались у нас - у нас большая была комната на четырех человек, и рядом еще такая же. Когда все собирались, все пили, пели песни и читали свои стихи - это было замечательно.
Тайганова: Девушки были?
Авербух: Были. Все друг друга слушали внимательно, не было неуважения... Но кормили все-таки плохо. Да и вообще можно только благодарить Олега Губанова, - с моей точки зрения все-таки прекрасная организация. Почему прекрасная? - я бы так не смог. Из моих знакомых вряд ли кто-то бы так смог вообще. Не спать ночи, всем этим заниматься, страшно устать, - это говорит о деловых качествах Олега Губанова, он молодец, - деловые качества не всегда свойственны литераторам, а он в этом отношении молодец, хороший администратор. Он делает всё.
Тайганова: Были ли у вас внутренние открытия? Были ли люди, которые расширили путь?
Авербух: Я плохо помню имена... Да, были. Один был из Ярославля, ему была фамилия Зуев... по-моему, Денис. Денис Зуев со своей девушкой. Из костромских: Наталья Караванова, Мария Чапыгина. Две были, с которыми я так более-менее познакомился. Что еще?..
Еще я понял, что в Вологде и в Ярославле поэзия развивается по одним и тем же законам. Я не знаю, как назвать это направление - правые, левые, центристы... Если слишком развернуть вправо, можно вылететь слева, поэтому я не знаю... Хорошие стихи у ярославских, они мне близки. Кострома не совсем понравилась. Не потому что я не люблю Искренко - я ее просто не читал, а они очень слабо подражают всем этим современным. Арабову, например.
Был еще один интересный костромской поэт - Влад Багров. Такая известная купеческая фамилия. Если посмотреть на его лицо - есть какое-то портретное сходство с теми самыми Багровыми. Черная шинель, красный шарф, так - павлином - рассекает по улице, всех шокирует. Нормально, хорошо, замечательно. Но стихи у него - дерьмовые. А сам он хороший парень. И вообще, часто случается так, что человек хороший, а стихи плохие.
Ну, что - выступал я еще в школе. Видимо, в Костроме певцов нет вообще. Потому что... Я даже не ожидал такой реакции, когда хлопают и кричат, и просят еще и еще... У меня была аудитория, конечно, и больше, была аудитория... ну... так скажем, - в двадцать тысяч человек. Это когда я выступал на барже, на берегу реки Вологды. А в Костроме была аудитория среднего школьного зала, актового. Потом у меня брали автографы. Это были вторые в моей жизни автографы.
Вот, пожалуй и всё.
Тайганова: Яша, вы скользите по поверхности. Меня это не устраивает. Если вы не хотите как-то открываться - вы скажите об этом прямо. Если можете, то мне нужно другое. Мне нужно, как у вас происходила жизнь, а не как происходила форма. У меня такое впечатление - вы туда заехали и вы оттуда уехали. И никаких изменений не произошло. Может быть, это и нормально, я ничего против этого не имею, но так ли это?
Авербух: Конечно! Не произошло никаких изменений. Абсолютно. Никаких. Чтобы у меня внутри произошли какие-то изменения... не знаю. Я должен пообщаться с глыбой! С матерым человечищем! С кем-то еще. Я вообще человек постоянный. Внутри себя.
Тайганова: Это как?
Авербух: Я не знаю, я не могу это словами объяснить. Это то же самое, как если бы объяснял, почему деревья зеленые.
Тайганова: Объяснить можно всё. Если иметь желание.
Авербух: Ну, я не могу же говорить, что я вынес из этого семинара.
Тайганова: Почему?..
Авербух: Ну что вот? Дали мне рекомендацию в Союз российских писателей.
Тайганова: Не в этом дело.
Авербух: Для меня не важен процесс - для меня важен результат. Это плебейская привычка у меня, это нормально.
Тайганова: Яша, сколько я ни пыталась задавать вопросы, вы даже не дали мне ни одну фразу закончить. Может быть, вы плохо себя чувствуете?
Авербух: Нет, я хорошо себя чувствую. Я плохо соображаю сейчас.
Тайганова: Почему?
Авербух: Ну... вот. Но этого уже на пленку записывать не надо.
Тайганова: Мне интересен внутренний человек, Яша. Внутренний. Ну такое вот у меня неприятное свойство. Я пока ничего не слышу и не вижу. В том, что вы говорите, - негде ему.
Мне кажется, что у вас своеобразный характер, но я не вижу сейчас, как работает ваш интеллект, где ваша, так сказать, вот эта цепкость, критичность, чувство юмора? Все это совершенно ушло, как никогда не было. Вот если бы я вас сейчас впервые увидела - это не тот Авербух, который бил стекла в кондовом Союзе писателей на Ленина, дом два.. Обидно. Потому что хочу, чтоб тот - присутствовал.
Авербух: Временами мне хочется, чтоб он поотстутствовал подольше. А когда он выйдет, в конце концов, на поверхность, то это будет взрыв. Пусть он, тот самый Авербух, который внутри, критичный там, с чувством юмора, со всеми фишками и наворотами, - пусть он является скачками, чтобы всем не надоесть своим загрузом.
Тайганова: Значит, у нас разговор сегодня не получился.
Авербух: Это был не разговор.
Тайганова: Да. Попробуйте сказать главное.
Авербух: ...О чем?
Тайганова: О том, что для вас поэзия. Или о чем хотите, но - главное.
Авербух: Я могу взять от каждого по кусочку и составить свое лоскутное одеяло, которое окружающие примут за мое личное творчество. И начнут мне говорить, какой я талантливый, или, еще пуще того, какой я гениальный.
А я не сделал ничего своего.
Тайганова: Так. Это интересно.
Авербух: Ничего, кроме, может, того, что... ну, пою хорошо. Своеобразно. А своего не сделал.
Тайганова: Это вас угнетает?
Авербух: Нет.
Тайганова: А как?
Авербух: Не знаю.
Тайганова: Не беспокоит?
Авербух: Что меня должно беспокоить?
Тайганова: Вам не хочется сделать своего?
Авербух: Хочется. Когда-нибудь это получится. А не хочется - удивлять мир. Его уже ничем не удивишь.
Тайганова: Почему?
Авербух: Мир устал, ему надо отдыхать... Мир всё время работает, копает землю... Строит дома, делает деньги... Ему надо... отдыхать.
Тайганова: Как?
Авербух: Я не знаю. Только тогда он испытает потрясение. Когда он отдохнет от всего этого, тогда он сможет воспринимать... Я не знаю - как. Я знаю - что.
Тайганова: Что может для мира уставшего стать отдыхом, Яша? Что?
Авербух: ... Тут какую-то общую формулу все равно не найдешь...
Тайганова: Ну - чувство. Не надо формул.
Авербух: Чувством - не знаю.
Тайганова: Вы не хотите, чтобы у него были лишние поводы для очередного нечаянного субботника. Так я поняла?
Авербух: Да. Наверное.
Тайганова: А вы - чувствуете эту усталость?
Авербух: Усталость мира?
Тайганова: Да.
Авербух: Везде.
Тайганова: А вы уверены, что вы чувствуете правильно? Почему вы думаете, что это - усталость мира?
Авербух: Я ни в чем не уверен. Не знаю. По крайней мере сейчас мы - в социальном плане - идем не туда. Хотя, кто, кроме Бога, знает, куда нам идти. Может быть, он нас испытывает. Да не "может быть", а так уж всегда... Не знаю, почему, но я не хочу выражать протест этому миру! Я тоже носил длинные волосы, пытаясь быть личностью. В конце концов, вот все-таки заслуга моя - все-таки личностью я стал - я себя чувствую личностью, здесь, в этом мире. И мне не надо отращивать волос и брить себе виски, надевать рваную джинсу... Ну, и что-нибудь еще такое в этом роде. Потому что я иду по улице - и видно, что личность идет. Маленькая такая, смешная, но - личность.
Всё - потом. Вот самое главное, что всё - потом. Я не хочу быстро удивлять. Мир нечем удивить, я об этом уже говорил, я не хочу удивлять просто потому, что выделяться не хочу. А - приходится.
Такой склад. Иногда я от этого страдаю.
Тайганова: Может быть, мир надо не удивлять? Но, тем не менее, что-то - надо?
Авербух: Не знаю. Методических указаний миру я тоже давать не собираюсь.
Тайганова: Может быть, его надо... Жалеть, например?
Авербух: Нет. Он сам пожалеет, когда нужно. Жалеть? Есть две больших разницы: жалеть мир и сказать: "Ах мир, какой ты жалкий!" Вот, - два "жалко" есть: сказать другому человеку "Мне тебя жалко!" и сказать другому человеку "Какой ты жалкий!"
Тайганова: Я вообще не о том, что можно сказать. Я о том, что сделать. "Жалко", и "жалость", и сострадание - это разное. Это чувство. А я хочу понять, что нужно - делать.
Авербух: Может быть, профит - то есть пророк-творец - является во мне скачкообразно. Иногда он просто ленится. А иногда он прет наружу так, что просто не остановить. И это всё.
Тайганова: Всё?
Авербух: Всё.