Э, а ну стоять, пидор!

Вообще то, меня зовут Теодор. Теодор Раднесу, как и моего деда, румынского хормейстера. О нем я знаю только со слов матери, которая и сама знала его очень мало. Потому что дед умер, когда на была еще маленькой девочкой, умер от туберкулеза, которым заболел в шахтах далекой Белорусии, куда был определен при попытке перейти границу - и я даже не знаю, в какую сторону, и зачем. Однако, я очень горжусь своим дедом, ведь он был человеком искусства, кем мне, хочется верить, стать удалось. После долгих лет, наполненных отчаянием, я, наконец, могу сказать, что зарабатываю себе на жизнь музыкой. Только говорить это, мне уже некому, и что горше - не знаю.

Гогот у помойки стих, и шумевшие там гопники сорвались о своей лавочки. Не знаю, почему они выбрали именно меня. Скорее всего, просто чувствовали, что я беззащитен. Действительно, я не умею сражаться. Все мое внимание, поглощает музыка, постоянно звучащая где то извне. Я пытаюсь ощутить ее ритм, переложить на ощущения, записать на бумаге, но это все равно, что пытаться поймать ветер. Когда то, я отдал все, ради этих бесконечных ночей с их неповторимым ритмом. И ночи слились для меня в одну.

Давай сюда, урод!

Не знаю, зачем им понадобилась моя шляпа и пальто. Денег с собой я не ношу, как раз на этот случай, а телефоном не пользуюсь. Мне некому звонить, и мне тоже никто не позвонит. Отца своего, так и не довелось мне узнать, также, как мать не узнала своего. Казалось бы, судьба преподнесла нам одинаковый мотив, но нет - в отличие от матери, я не могу гордиться своим отцом. Невозможно восторгаться бесчувственностью опустившегося человека, отринувшего все ради сиюминутного удовольствия опьянения.

Получай, гомик! Баба!

Я уже давно не испытываю к людям зла, стараясь избегать и их, и торжество бессмысленной суеты, пронизывающей день. Даже просыпаюсь я уже перед заходом солнца, так что глаза давно разучились радоваться солнечным лучам, как разучилась и душа. Свет дня обжигает меня, ранит, и невозможно выести оглушающую какафонию всеобщего насыщения, острыми когтями терзующую душу. Зато, когда все успокаивается, и темнота разливается по руслам улиц, я оживаю, и крылья моего духа расправляются под пением темноты. Я совершаю торжественное омовение тела, ведь к ночи нужно придти чистым, во всех смыслах.

На, тварь!

Странно, что меня считают красивым те редкие люди, что вообще замечают мое присутствие, мою музыку. Внешне, они выглядят потрясающе. Наряды безупречны, волосы уложены настолько естественно, что и подумать невозможно, сколько человек над ними трудились. Кожа румяна и нежна, словно у только что созданного богом ангела. Яркий свет хрустальных люстр разбивается на мириады звезд, сияющих на изящных колье, заколках, перстеньках. Речь стройна и грациозна, ее приятно слушать, как журчание чистейшего горного ручейка. Однако, при всей красоте, эти люди неподвижны и мертвы, словно античные статуи, выполненные с высочайшим мастерством. Иной раз приходит надежда, что музыка сможет оживить их, заставить чувствовать, но я не придаю этому осбого значения. Сам же я, неизменно одеваю на выход строгий черный костюм, белую шелковую рубашку, длинное черное пальто, и шляпу. Волосы перехватываю черной ленточкой, и никогда не распускаю.

А ну, держи его! Больно, скотина?

Нет. Боли нет, даже несмотря на то, что я чувствую кровь, выступившую на разбитых губах, текущую из носа, а дыхание перехватило. Мне не привыкать к таким вещам. Отец, а потом и школа, преподали множество уроков жестокости и грубости. Отец ушел из семьи, когда мне было пять лет, и, наверное, все устали от пьяных драк с матерью, и дебошей во дворе с местными алкоголиками. Я тоже устал от этого кошмара, и до сих пор, бывает, просыпаюсь, когда сны приносят видения прошлого. Школа же не покинула так просто, но именно там я возлюбил музыку всей душой, и там, я возлюбил Тьму. Больше некого мне было любить. Мать отвернулась от меня, что странно, ведь мое истерзанное болезнью тело навряд ли могло напомнить ей отца. Характер же, я унаследовал от деда. Это дьявольская ирония, но проклятие, которым наградил меня отец, моя болезнь, стала причиной нелюбви матери, и ненависти одноклассников.

Все, пошли, а то еще сдохнет. Сука, мог бы с собой и вынести что то.

Причины этого несчастья, стали известным мне лишь недавно, когда, помимо того, чтобы свести концы с концами, я смог позволить себе медицинское обследование. Мой организм, деформированный, скорее всего, благодаря отцовской страсти к алкоголю, не вырабатывал в должном количестве нужные для роста мышц вещества. Мои кости стали хрупкими, а мышцы, предмет гордости любого мужчины, едва наметились. Также, я был лишен волос на лице, и страсть моя к противоположному полу, сильно уступала здоровому по всем параметрам человеку. Но разве была на мне вина за эту насмешку судьбы? Часто, наблюдая молодых людей, наподобие тех, что захотели уизить меня сейчас, я восклицал в душе - разве имеют они право носить превосходное, здоровое и красивое тело, в то время, как я страдаю в оковах этой жалкой оболочки, годной лишь на посмешище. Они, убивающие себя алкоголем и наркотиками, подверженные содомии и тупоумию, не ценили то, что по недоразумению дала им судьба. Одно лишь утешало - все они лишены музыки.

Я смог наконец набрать в легкие воздуха, и распрямившись, отдышался. Достал из грязи свою шляпу, и как мог, отчистил ее платочком. Пальто пришлось доставать из мусорного бака, и на какой то миг, я перестал слышать чарующую мелодию, меня захлестнуло негодование и злость. Стыд ожег и без того раненую душу, и я едва сдержал слезы, чтобы прямо здесь не заплакать от жалости к своим лишениям. Но этим себе не поможешь, и одевшись, я направился к дому. Скоро взойдет слепящее солнце, и мне пора укрыться от его испепеляющих лучей. Когда дверь моего убежища захлопнулась, я с блегчением вздохнул, и спокойная тишина обьяла меня. Разувшись, я поспешил в ванную, не терпелось очистится от налипшей грязи. Приведя в порядок одежду, я приступил к омовению, освобождая дух свой от скверны, коснувшейся меня этой ночью. Струи воды, журча и плескаясь, унесли разум в благословенную темноту, и музыка взыграла ярче и громче, пронзая все тело, по которому без устали пробегали мурашки, так, словно это был электрический ток.

Я не зажигал света, глаза привыкле ко мраку и даже той небольшой толики света, что проникала в темноту моего убежища, хватало, чтобы видеть пусть и не ясно, но довольно отчетливо. Играя в ресторане, я защищал себя от света солнцезащитными очками, и никто не говорил мне ничего, потому что мало кто меня вообще замечал. Омывшись, я тщательно вытер и расчесал волосы, соберя их в хвост, вытер и тело, потрогал скрипящую от чистоты кожу, и остался доволен. Одев домашнее, черные джинсы и рубашку, я сел к фортепиано. Даже один класс музыкальной школы много сделал для меня. Я постиг нотную грамоту, а технику отрабатывал уже сам, когда меня выгнали прочь, после провала на экзамене по сольфеджио. Не могу сказать, что ненавидел пение, просто не отдавал ему никакого внимания, не понимая ни его важности, ни его смысла, в обучении игры на фортепиано.

Инструмент был уже стар, но это значило лишь то, что он помнил меня и первые мои неумелые попытки, мое стремление к мастерству и отчаяние, пришедшее позже. Отчаяние, которое я выплескивал здесь, касаясь пальцами нежных белых клавиш, слушая лишь ритм, идущий из глубины сердца, истекающей болью. Терзаемый недугом, преодолевая бессилие, я работал грузчиком на овощной базе, и день был для меня адом, полным огня и страдания. Смрад гниющих овощей и сигаретного дыма, матерных слов и насмешек, пытался впитаться в душу, отравить и осквернить ее, но я сопротивлялся как мог. Каждый вечер, когда приходила благословенная тьма, я, омыв тело и очистив дух, садился за фортепиано, и забывал о собственной немощи тела, о немощи духа тех, кто истязал меня, находя в том искаженное демонизмом удовольствие.

Но даже это немногое, оставленное судьбой, пытались у меня отнять. Иссушеные пороком души соседей терзала моя музыка, и они спускали вниз, шипя отвратительными змеями в уши оплывшей на тахте матери, выдыхающей свою жизнь сигаретным дымом перед ослепительными переливами перламутрового экрана. Моя игра становилаь все более тревожной, я начинал сбиваться, и, уже чувствуя полную беспомощность, переставал играть. Тогда ко мне, в темную комнату, приходил мой новый мучитель, коготорого я жалел всеми силами своей души. Мать включала свет, я заслонялся, чтобы не видеть ее, чтбы не видеть свет, чтобы никто не мог посмотреть в мои глаза. Шипящими струями кислоты в мою голову проникали слова о будущем, о моей никчемности, об отце и нормальных молодых людях, имеющих куда более приятую внешность и большую грубость ума и поведения. Я не слушал, моля Тьму о забвении в музыке. И получая его. После, уже ночью, я записывал ноты, которое, как пули, извлекал из сердца после таких разговоров. В конце концов, мать разочаровалась во мне, и уехала в далекую страну, работать за деньги, которых ждала от меня здесь. Я ничем не мог помочь ей. Ведь я даже не знал, что произошло - просто одним днем не застал ее дома. Обзванивая подруг, слышал одно и то же. Я знал, эти змеи лгали мне, говоря о своем незнании. Ложь просачивалась сквозь их плотно сведенные губы, как вода из стиснутых ладоней. Правду я случайно услышал лишь полгода спустя, от едва знакомой родственницы. Она смотрела на меня с сожалением, плохо прикрывающим презрение и жалость. Наверное, я зря нарушил в тот день свое правило и вышел из дома днем.

Но видимо, судьба решил дать мне второй шанс, и на мою виртуальную почту пришло письмо. Кто то обнаружил страничку, на которую я выкладывал свою музыку. Нет, записей моей игры на фортепиано там не было, невозможно передать виртуальной цифрой живое пение струн, слияние белой глади клавиш и души. Я начал упражняться с электронной музыкой, открыв в себе интерес к ней, чистое любопытство к эксперименту - но именно это помогло мне выжить. Я ставил свои трэки в клубах, а признавшись однажды, что играю еще и на фортепиано, стал развлекать привелегированную публику в трапезных залах. Но все это лишь усиливало мою боль, когда, ночами, я перебирал фотографии матери, и плакал сам, вспомная ее безжалостные истерики над моей погубленной судьбой. Мне хотелось верить, что она любила меня, и старалась, как могла, помочь. Пусть даже, и таким жестоким образом. Я прижимал к груди эти фотографии, представляя нашу встречу, и собственную гордость, и радость от того, что все, наконец, хорошо.

Боль воспоминаний тронула меня, и отдавшись ей, я не чувствовал пальцев, не чувствовал клавиш - ничего, кроме музыки. Я вошел в бессконечные пространства темноты, легкой и свободной от собственного одиночества и независимости. Там, в безграничности пространства, в полном отсутствии сковывающих тело законов, медленно вращались прекрасные, излучающие мягкое свечение, хрустальные конструкции, чью соверщенную многомерность невозможно описать иначе, как посредством языка музыки, которую они источали. Но видение мое было разбито самым непривычным образом, и разум мой, в котором осколками сыпалась великолепная картина видения, не сразу осознал, что причина беспокойства - телефон. Он стоял у меня в убежище лишь для того, чтобы исполнять роль проводника в просторы виртуальности. Но так было не всегда.

Написанная мною цифровая музыка стала предметом обсуждения на некоторых форумах, и, не скрою, я с замиранием сердца следил за мнениями людей, послушавших мои творения. Но слова одного человека, почему то, вонзились в мою душу. Это был понимающий человек, чьи отзывы указывали на ценителя. Вложенные в музыку чувства не были для него загадкой, и я, чувствуя непривычное волнение, начал переписку. Вскоре, я не мог представить своих ночей без этих увлекательных бесед. Мое творчество получило неистовую подпитку благодаря пониманию моего нового друга, привязанность к которому, заменила мне привязанность к отцу. Мы сблизились настолько, что я доверил ему самые мрачные тайны своего прошлого, и настоящего, и в ответ, получал слова поддержки и одобрения, что укрепляло мой дух и решимость достигнуть большего. Несмотря на доверие, мы никогда не встречались лично, я боялся обнажить то несоответствие между телом и духом, которое стало причинять мне еще большие страдания. Он же был не таким, его красота служила объектом восторжения у противоположного пола, а храбрость и твердость характера, закаленные в военной академии, стали предметом зависти уже у меня.

И вот однажды, мой телефон потревожил утренний сон, и уже протягивая руку к трубке, я чувствовал неладное. Собрался я быстро, несмотря на усталость после ночи в клубе, и нежелание выходить под разгорающееся солнце. Примчавшись в больницу, я сжимал кулаки от пронзающей сердце боли за человека, ставшего мне родным. Наркоз был сделан неверно, или же организм проявил несвойственную реакцию, мне неизвестно, но моему другу было тяжело. Мне было тяжело не меньше, когда я слушал его рассказ о неудачном падении с велосипеда. Он любил скорость, и острые ощущения, которые она давала. Я никак не мог преодолеть ни его боли, ни собственных страданий, лишь молча слушал рассказ о последствиях роковой страсти. Догадка пришла внезапно, я вышел в виртуальность через его ноутбук, доставленный в палату влиятельными родителями. Наши компьютеры были соединеные узами виртуальности, мы свободно обменивались музыкой и фильмами, которые произвели на каждого из нас впечатление. Никогда прежде я никому не показывал свои трэки, не прошедшие тщательную шлифовку. Поставил на проигрывание один, из эксперементального сборника, посвященного, как раз, переходу от одиночества, к духовной близости и родству. Я храню надежду, что менно моя музыка тогда вызвала резкое улучшение состояния моего друга.

Что то нехорошее произошло и сейчас, я чувствовал это, несмотря на то, что мы не общались уже долгое время. Стыд и страх сковали меня, и я сидел, неподвижный, не в силах принять терзающий ночь вызов. Наконец, разум утратил контроль над телом, и я, сам не отдавая себе отчет в собственных действиях, поднял трубку. Это был мой старый друг, разлука с которым стоила мне долгих часов страданий, нашедших выход в музыке. Слушая его голос, совершенно другой, который я едва узнавал, моя душа мертвела и сжималась от боли. Но какая то демоническая часть меня, вдруг проснувшаяся в этот час несчастья, торжествовала. Потому что мой давний друг, просил у меня прощения. И говорил т слова, что я когда то говорил ему. У каждого должен быть второй шанс. Не представляю, что ему стоило произнести это. Не терпя промедления, я собрался в путь, вызвав ночного извоздчика.

Как удачно, машина была черная. Я попросил не включать музыку, отдавшись той мелодии, что звучала внутри. Она несла в себе тяжесть воспоминания, и тяжесть содеянного. Но я не мог позволить себе остановиться. Это был мой второй шанс. Хочется верить, я заслужил его.

После нашей встрчи в больнице, я был доволен, что смог совершить нечто полезное для близкого человека. Мой друг быстро поправился и окреп, но и в его судьбе произошли резкие перемены. Он осознал для себя бессмысленность дальнейшей учебы в военной академии, покинув ее, чтобы заняться бизнесом, и заработать положение. Это удивило меня, и услышав о таком намерении, я почему то был огорчен, хотя слова в пользу этого шага, не оставляли сомнений. Я вернулся к музыке, снова ощутив собственное одиночество. И отклонил, сам не понимая, почему, вызов играть в клубе, который организовал мой друг, с помощью влиятельных родителей. Наше общение прекратилось, мои композиции приобрели новую глубину отчаяния и обретения темноты. Но как то, охваченный воспоминаниями, я все же совершил визит в клуб, где меня приглашал играть мой некода лучший и единственный друг. Наш разговор принес только боль. Уже войдя в его кабинет, я ощутил сковывающее меня напряжение. Сам не зная отчего, я принялся неумело и льстиво хвастаться достижениями в искусстве, хвалиться успехом моих композиций. Это не впечатлило человека, которого я думал, что знаю полнее всех на этом свете. Он сказал, что моя музыка, полна мрака и темноты, а их итак полно в этом мире. Страдания и боль, мрачность и отчаяние, не стоят ничего, и остаются уделом тех из людей, что я видел, работая на овощной базе. Я не нашелся, что ответить, только сидел и слушал, как некогда слушал обвинения моей несчастной матери, и отчаяние вновь охватывало меня. И некая часть меня, пробудившись тогда в первый раз, открыла мое сердце. Я не подозревал, что умею ненавидеть и злиться, и что способен сказать пусть бывшему, но другу, такие отвратительные слова. Лишь потом, набирая его номер, ччтобы выразить свое сожаление за столько бесчестный поступок, я осознал, что своими словами, он заглушил звучащую во мне музыку Тьмы, и именно это, вызвало с моей стороны такой ответ.

Машина остановилась у красивого коттеджа, я расплатился и вышел, чувствуя непостижимое разуму облегчение. Меня встретили его родители, которые выглядели потерянными и бессильными. С каждым шагом к его комнате, чувство вины пронзало мое сердце, но я шел, сжав кулаки. Когда я вошел к нему, родители оставили нас наедине. Я сел в кресло около кровати, осознав, как изменился человек, которого я видел воочию до этого, всего два раза. К сожалению, видеть меня он не мог, но все равно, почувствовал мое присутствие. Его голос, наполенный мраком и болью отчаяния, причинял боль с каждым словом. Несмотря на то, что этих слов я ждал давно, за каждое из них, мне хотелось вырвать свой язык. Он признавал, что был самодовольным глупцом, рассказал, что после аварии, его покинули все его успешные и процветающие друзья из мира дня и света. Мира, который он никогда больше не увидит. Зато, судьба подарила ему жизнь, оставив ее, вопреки всем законам этого мира.

Той ночью, одной из бесконечной череды Тьмы, я еще долго сушал его, а он слушал мою новую и старую музыку. Но в душе у меня, звучали его слова, которые повторяли когда то сказанные мои - у каждого есть право на второй шанс. У каждого из нас двоих.