Аннотация: пролог и 1 гл., переписала по-новому, кое-что убрала, кое-что добавила, на мой взгляд, получилось более удачно, жду комментов ))
Пролог
- Пойдём отсюда, - сказал Илья, загораживая собой сестру и настойчиво оттесняя к воротам.
Угрюмый мужик, он же староста деревни, комплекцией сильно смахивающий на медведя, яростно выпучив глаза и тряся куцей бородёнкой, вслед им разразился оглушительной руганью:
- Убирайтесь отсюда, чёртовы выродки! Сгинул ваш проклятый родственник, туда ему и дорога! И, чтоб вашего духу тут не было, иначе собак спущу!
Солнце, к полудню превратившееся в огнедышащего зверя, щедро поливало жаром пыльную дорогу, крыши облезлых домишек и чахлую растительность на огородах, словно собираясь испепелить за какие-то грехи захудалую деревеньку, а заодно молодых парня и девушку годов восемнадцати, бредущих по дороге прочь из деревни. Несмотря на страшный зной, почти все жители высыпали на улицу посмотреть на проклятых родственников колдуна, некоторые с вилами в руках. Люди провожали брата с сестрой тяжёлыми взглядами, перешёптывались, кто-то громко предлагал закидать колдовское отродье камнями или натравить собак. Видно было, как парень, затравлено озираясь, старается поскорее убраться подальше от гудящей, словно растревоженный осиный улей, толпы, пока та не перешла к активным действиям, волоча за собой ежеминутно останавливающуюся сестру.
Выскочив за пределы деревушки и углубившись в лес, парень уселся на землю и наконец, смог перевести дыхание, устало прислонившись спиной к дереву. Бросил взгляд на замершую каменным истуканом сестру - её глаза, подобно двум бездонным колодцам, бесконечно черны от заполнившего радужку и почти весь белок зрачка, тяжело вздохнул - в таком состоянии она совершенно беспомощна и неспособна адекватно оценивать происходящее, и растянулся на травке, в ожидании, когда сестра наконец придёт в себя и расскажет, что увидела в этот раз.
Глава 1
Когда мы с сестрой появились на свет, злые языки шептали по деревне, что, рождение близнецов - плохой знак, шутка нечистой силы, якобы, жизнь у нас на двоих - одна. Тем более, что роженица не так давно здесь появилась - пришла невесть откуда, одна, без мужа, зато с огромным животом, готовая вот-вот разродиться; спросила у старосты разрешения остаться. Доброхот - староста, недолго думая, от греха подальше отказал 'уж больно подозрительной бабе' (верно, ведьма али разбойница какая - нормальные-то бабы, поди, в таком положении дома сидят - ждут, готовятся, а не шастают по деревням, не пугают честной народ), пообещав, что если прямо сейчас не уберется подальше с глаз или, еще хуже, рожать вздумает в его деревне, утопить в выгребной яме.
За чужачку вступилась бабка Марья.
Местная знахарка и повитуха Марья, сторонясь людей, но, никогда не отказывая в помощи, жила на отшибе, за холмом, поросшим редким лесом. Её побаивались и между собой поговаривали, что бабка знается с нечистым, колдует понемногу, при полной луне летает на метле над лесом в чём мать родила и, якобы, каждые полгода ворует из окрестных сёл младенцев на декокты. Но, поскольку из деревни ни один новорождённый не пропал, а наоборот, многие были обязаны ей своим появлением, правдивость слухов проверять никто не спешил.
К мнению Марьи прислушались - матери позволили остаться в деревне, не упуская, однако, удобного случая пошептаться за спиной или уколоть побольнее. Однако, время шло, мы с Дашей росли самыми обычными детьми, не оправдывая ярых надежд злопыхателей (даже поросячьи хвостики у нас отсутствовали!), и вскоре нашей семьи перестали чураться - приняли за своих. Но, как говорится, рано обрадовались...
Впервые колдовской дар - отцовское наследство дал о себе знать, когда нам с сестрой было по пятнадцать лет, в день смерти нашей мамы.
Была зима - снежная, морозная, с ежедневным бураном и завыванием ветра в трубе. Мы жили в домике на окраине леса, по ночам частенько просыпаясь от воя волков под самыми окнами. Той зимой волки стали настоящим бедствием для нашей деревни - лютый голод и мороз гнали их из леса ближе к человеческому жилью. Обычно осторожные, звери, в поисках поживы, начали всё чаще появляться среди бела дня в деревне, возле домов. Детям строго настрого было запрещено выходить со двора в одиночку. Взрослые, и те, старались без особой надобности не высовываться за ворота, а если уж случалось - собирались группой по несколько человек и вооружались, кто, чем мог.
Даже днём в деревне стояла оглушительная тишина - во дворах не лаяли посаженные на цепь псы, в одну из морозных ночей не пущенные безжалостным хозяином в дом и порванные голодными волками, а уцелевшие жались в избах к людям, так же как и они, мечтая о скорой весне. Молчала скотина в хлевах и сараях, запертая на все запоры, на ночь, на всякий случай, загоняемая в сени и, если бы не дым, вьющийся тонкими струйками над крышами, деревня казалась бы вымершей.
За день до события, ставшего переломным в нашей довольно однообразной жизни, я заболел. Весь день меня мучил сильный кашель, а вечером подскочила температура. Прометавшись в бреду всю долгую холодную зимнюю ночь, показавшуюся мне бесконечной раскалённой пустыней, под утро, когда болезнь слегка ослабила свою хватку, а жар спал, перестав терзать моё ослабленное тело, словно желая дать короткую передышку, наконец, впал в блаженное забытье. Просидев около меня всю ночь, мама, в серьёзных опасениях за мою жизнь, с рассветом запрягла лошадь и вознамерилась ехать к бабке Марье за лекарством от лихорадки.
Строго наказав сестре оставаться на хозяйстве, не выходить из дома и менять мне влажный компресс на лбу по мере надобности, мать выехала за ворота и галопом погнала лошадь в сторону холма.
Очнулся я от громкого визга. Даша, стоя посреди комнаты и глядя в никуда совершенно чёрными глазами, орала как резаная, чем немало меня напугала. Мгновенно подскочив к ней, легонько встряхнул за плечи, надеясь привести в чувство. Сестра неожиданно быстро замолчала и, глядя на меня уже своими привычно карими глазами, начала оседать на пол, заливаясь слезами.
-Мама, мама... На неё напали волки... возле деревни... - прошептала она и потеряла сознание.
Не знаю, почему, но я ей сразу поверил. Бездумно схватил с лавки тулуп, сунул ноги в сапоги и бросился на улицу, ни минуты не размышляя над тем, что может сделать пятнадцатилетний мальчишка против стаи волков.
Вихрем промчавшись по главной деревенской улице, выскочил за околицу и тут же в глаза бросились кроваво-красные пятна на снегу. Слёзы ручьём полились из глаз, тут же застывая на ледяном ветру. Я бросился туда, громко крича и размахивая руками. В голове мелькнуло: 'Нужен огонь! Огонь может отогнать волков!' И ... внезапно вспыхнул.
Я бежал, пылая, как факел, но этот огонь не обжигал тело, хотя одежда сгорела за считанные секунды. Огонь, словно, был частью меня, но, как впоследствии оказалось, частью неуправляемой, проявляясь только в моменты сильнейших потрясений.
При моём приближении волки бросились врассыпную.
Мама лежала на земле, истекая кровью, её лошадь с разорванным горлом валялась неподалёку. Я медленно подошёл к матери, оставляя за собой узкую полосу растаявшего снега, сразу покрывавшуюся корочкой льда по мере моего удаления, присел, и, склонившись над мамой и гладя её по слипшимся от крови волосам, зашептал, давясь слезами:
- Мамочка, мама... не умирай, пожалуйста...
Она, глядя на меня помутневшими от боли глазами, попыталась что-то сказать, разомкнула бледные, бескровные губы, но наружу вырвался лишь хрип, и потекла из уголка рта красная струйка, унося с собой последние искры жизни.
Ужас происходящего обрушился на детские плечи неподъёмной тяжестью. Злость на собственное бессилие вырывалась наружу короткими всхлипами. Я, борясь между желанием бежать в деревню за помощью и страхом оставить мать одну, закрыл лицо руками и завыл, как раненый зверь, сначала потихоньку, а после в полный голос.
Неизвестно сколько времени просидел я около матери, погрузившись с головой в беспросветное отчаяние. Из этого состояния меня вывел голос бесшумно подошедшей Марьи:
-Ей уже не поможешь...
Знахарка, сняв тулуп, и накинув мне на плечи, попыталась увести меня прочь. Вырываясь, я несколько раз дёрнулся, но, оказавшиеся неожиданно крепкими, руки Марьи держали крепко.
А вокруг собралась почти вся деревня: сестра, едва придя в себя, помчалась по соседям, умоляя о помощи, не зная, что собственной рукой подписывает нам приговор. Люди уже поняли, что не зря подозревали нашу семью в тайном сговоре с нечистой силой, припомнили все неурожайные года, несчастные случаи, неудачи, болезни, да и просто, ненастную погоду и плохое настроение, записали на наш счёт, и теперь стояли хмурые, ощерившиеся первым попавшимся под руку оружием, готовые исправить свою давнюю ошибку.
И вновь, навлекая на себя гнев всей деревни, спасла Марья:
- А ну-ка, разойдитесь! Не то прокляну!
Недолго подумав, толпа расступилась, дала дорогу, провожая нас троих тяжёлыми взглядами.
Всю следующую неделю я находился на грани между жизнью и смертью. Дни и ночи сплелись для меня в сплошной калейдоскоп лиц, чувств, событий - вот сестра плачет, сидя рядом со мной, а это - мама, совсем еще молодая - она гладит меня по голове и поет колыбельную, как в детстве, снова сестра, уже в летнем платье - весело хохочет и зовет гулять на улицу, бабка Марья отталкивает её, суёт мне что-то под нос, заставляя выпить, опять мама... Черты её лица подергиваются рябью, плывут и через минуту на меня злобно глядит огромный оскалившийся волк с окровавленной пастью, готовый напасть.
Я вскрикиваю, и, судорожно дернувшись, просыпаюсь. Натыкаюсь взглядом на Марью, стоящую около меня с глиняной кружкой.
- Наконец-то, проснулся, - говорит она, глядя на меня с тревогой и печалью, - на-ка, вот, попей.
В кружке бульон - крепкий, душистый - щекочет ноздри пряным ароматом трав, обжигающей струйкой течет по горлу. С трудом сделав первые два глотка, вхожу во вкус, вцепляюсь в кружку слабыми, слегка трясущимися руками, с намерением выпить всё до последней капельки, но Марья отстраняет мои руки и, убирая кружку, с улыбкой говорит:
- Ишь, ты, шустрый какой! Полежи немного, попозже ещё дам. Сразу нельзя... И, погладив меня по голове, тяжело вздыхая, отходит.
На её месте сразу появляется Даша. Сестрёнка заметно осунулась, в глазах стоят слёзы, но пытается приветливо улыбаться.
- Что с мамой? - спрашиваю я, но голос срывается, и конец фразы шепчу ей одними губами.
Сестра, закусив губу, и не в силах сдержать рыданий, со всего маху утыкается мне в грудь, ревёт белугой, вздрагивая всем своим худеньким телом. Одеяло на груди мгновенно становится мокрым и горячим от пролитых слёз.
Марья, незаметно очутившись рядом с нами, ласково гладит Дашу по спине и тихонько шепчет:
- Поплачь, поплачь, детонька, легче станет... - и, обращаясь ко мне, произносит, - плохо дело, Илюша... умерла ваша мама... Волки её загрызли... не успел ты немножко... И не твоя это вина - судьба так распорядилась...
Но я не успеваю дослушать её - обессилев, вновь проваливаюсь в сон, на этот раз крепкий и здоровый, безо всяких сновидений, из тех, что помогают молодому организму окончательно изгнать тяжкий недуг.