Что делает людей такими, какие они есть? Что куёт в них самые яркие черты характера: воспитание, пример, быт, - или, может быть, потрясение, неожиданный случай? Зреют эти черты годами или в один миг выплавляются в горниле переживаний?

Виктор Петрович Бередо не любил копаться в прошлом. Сознание его не касалось вех минувшего, предпочитая двигаться вперёд, решая задачи нового дня, не тратя попусту ни времени, ни сил на то, чего нельзя изменить, на отжившее, мёртвое, на то, чего нет. Лишь одному - образам тяжёлых событий далёкой осени 1913-го - доводилось иногда ненадолго задерживаться в его мыслях.

Ему было двенадцать. Он сидел на кожаной софе в кабинете отца и заметно ёрзал. Не потому, что промок и замёрз, - моросило, и с Невы сильно дуло, - а потому что ему предстояло держать ответ: как вышло, что гимназическая инспекторская комиссия не отметила его на "золотой доске", и он не удостоился похвалы его сиятельства. "Разум - ваше высшее благо, - часто слышал он от отца. - Власть над разумом - ваша обязанность". Покуда же Витя ждал, когда отец закончит и отошлёт "просителей".

Тот сидел за дубовым столом, выпрямив спину и положив сцепленные ладони на бордовое сукно. Перед ним стоял детина в полинялой поддёвке и теребил мокрую от дождя мерлушковую шапку.

- Помилуй, Пётр Карлыч, - говорил он неестественно высоким для такого великана дрожащим голосом. - Никак не возможно. Чухонцы уехали, инструмент увезли, сам знаешь. А староста их платить не хочет. Не успеть. Месячишко бы?

- Сроки вышли, - сказал отец ледяным тоном. - В контракте - помнишь, что сказано? И в закладной.

- Никак не возможно! - голос великана звучал ещё выше и неестественнее. - Христом богом молим!

Он трижды размашисто перекрестился. Поодаль, в самых дверях, стояли ещё двое: седой старик и косой парень с испещрённым оспинами лицом, в распахнутой солдатской шинели без погон и пуговиц. Они торопливо перекрестились вслед за вожаком и вновь заглядели вопросительно и виновато, вцепившись в мохнатые шапки.

- Дай срок, Пётр Карлыч, отец родной! - снова заголосил детина. - И обозники-то подвели, и чухонцы вон.

- С чухонцами сами разбирайтесь, они мне не нанимались. Инструмент, людей - ищи где хочешь. Доделаешь как уговаривались. И неустойку заплатишь до копейки. И чтобы без глупостей, не то - сейчас к приставам!

Детина грохнулся на колени.

- Неустойку... Ведь нам - всей артелью на паперть. А у нас дети, бабы. Не губи, отец родной, вечно бога молить заставь!

Старик, кряхтя, стал подгибать ноги. Парень в шинели колебался, но вскоре опустился, подобрав полы.

- Мне это идолопоклонство ни к чему, - холодно сказал отец. - Встань, не в селе перед барином. Контракт выполнить; в остальном - самому надо было думать, я подряжаться не неволил.

Он смотрел на них, не мигая. Витя знал этот взгляд: зимою, когда он выскочил на улицу раздетый и простыл, а на носу были экзамены, отец смотрел на него точно так же. "Вы, государь мой (отец всегда обращался к нему на Вы), простудиться изволили по собственной глупости, - говорил он. - Вы разве не знали, какой на дворе месяц, и как следует одеваться? Вы распорядились собою сами - хорошо. Но у вас нет никаких скидок против того, что должны. Благоволите же теперь заниматься как положено". И Витя занимался, хотя было тяжело: голова гудела, и страшно хотелось лечь. "Что же, - думал он. - Сам виноват".

- Да как же?! Помилуй, Пётр Карлыч!

- Всё, - отрезал отец. - Ступайте.

Когда артельные ушли, Витя с восхищением посмотрел на отца. Как ловко, одним словом он управился с таким огромным, суровым на вид, человеком! Воля сильнее тела, подумал он.

Через несколько дней отца не стало, его зарезали в переулке, в квартале от собственного дома. В тот же вечер Витю забрала к себе тётка, сестра отца. Она говорила слова утешения, пока они ехали в экипаже, но он не слышал. В тупом оцепенении он смотрел на фигуры людей, мосты, здания; они казались нереальными, словно бы выплывали из мглы и исчезали вновь.

В квартире, куда они приехали, царила тишина. Изредка слышался скрип половиц и шёпот прислуги. Витя закрылся в комнате, забрался на кровать и машинально схватил книгу, учебник немецкого: "Nominativ: die Lampe; Genitiv: der Lampe; Dativ: der Lampe...". Вошла тётка, за нею - горничная: поставила поднос с молоком и печеньем, сделала книксен и вышла. Тётка села на край кровати и погладила Витю по голове. Ему не хотелось разговаривать, он начал читать вслух: "Nominativ: der Tisch, Genitiv: des Tisches". Вдруг показалось, что уже не так горько и страшно. Он поднял глаза, и они сразу наполнились слезами. "Der Tisch, des Tisches", - затараторил он. Тётка поцеловала его в лоб и ушла. "Ich spreche, du sprichs, er spricht...". Немецкая речь, казалось, заглушала тяжёлые чувства. Он продолжал, пока не уснул.

Шли дни. У матери обострилась чахотка, вскоре она умерла. Витя перешёл в гимназию поближе к новому дому. С однокашниками он не сошёлся, с тёткой не разговаривал. Книги стали ему отдушиной. Чем ближе подкатывала тоска, тем яростнее он погружался в чтение.

Нашли убийцу отца. На суде Витя узнал его: косой парень в шинели равнодушно смотрел из-за прутьев решётки ему в глаза. "Как же это? - думал Витя. - Вот человек, который совершил страшное преступление, убил; и теперь он сидит передо мной и глядит в лицо, и в его глазах - пустота, ничего. Ни сожаления... ничего! Будто то, что он натворил, и то, что теперь с ним происходит, его ничуть не заботит". Начали оглашать приговор. Парень смотрел на Витю, его губы скривились в злой усмешке. Витя почувствовал, как запылали щёки. Ничего нельзя было сделать. Броситься, вцепиться ногтями в рябую рожу? закричать, осыпать проклятиями? - и этим только рассмешить?.. Ненависть взрывом потрясла душу, и он - зарыдал.

Поднялся гул, тётка заохала и, обнимая, вывела его. И, пока ехали в коляске, всё приговаривала: "Будет. Антихриста - в Сибирь, в кандалах сгниёт, а нам жить". Витя сопел, его раздражал её голос; и в какой-то момент, когда до него донеслось "отец бы гордился", он вдруг отпрянул, оттолкнул её и закричал: "Отец? Отец?!! Сам виноват! Дурак! Он должен был видеть, понять!". Тётка тихо вскрикнула и умолкла.

Прошло время, боль стихла. Витя часто думал, почему его отец, такой ловкий и умный человек, не смог разглядеть отчаянной решимости в своём будущем убийце. Тогда всё можно было бы устроить иначе, и всё обернулось бы по-иному. "Мысль сильнее всего! - думал он. - Разобрать человека, прочесть его, как книгу".

Он начал читать "Вестник психологии". Позднее ему попалось "Руководство к индусскому гипнотизму", книга какого-то брахмана о приёмах самосозерцания. Ещё позже ему довелось наблюдать настоящий гипноз: в полутёмном, для пущего эффекта, салоне заезжий гастролёр одною силою слова заставлял гостей признаваться в небылицах и рассказывать для общей потехи невесть что, стоять на одной ноге, раскачиваясь, словно цапля, махать руками, кукарекать, блеять, мычать. Публика хлопала в ладоши; лишь Витя глядел внимательно и серьёзно, понимая происходящее не как развлечение, но как демонстрацию удивительной техники.

"Если власть над собственным разумом - обязанность, то власть над чужим - вот истинная власть!" - думал он. К пятнадцати он с увлечением изучал серьёзные труды по экспериментальной психологии.

Однажды на уроке Закона Божьего, когда отец Филимон зычным басом вещал: "и, посылая радость, Господь, по милости, являет нам чудо - ибо радость есть сияние Святого Духа в человеках, что само есть непостижимая тайна", Витя поднял руку:

- Тайны никакой нет. И чуда нет. Чувства - всего электрохимическая реакция.

- Вот ведь!.. - отец Филимон запнулся. - При чем здесь химия?

- Так работает мозг.

Из-за соседней парты послышалось: "И я читал! Природа мысли - физиологическая". Маленький щуплый гимназист по фамилии Котин вжал голову в плечи и бросил на Витю быстрый взгляд. Отец Филимон посмотрел на Котина, отчего тот сжался ещё сильнее, и, с грохотом отставив от учительского стола стул, уселся, запустил пятерню в бороду и с любопытством уставился на Витю. Тот продолжил:

- Наукой утверждается: чувствами управляет мозг. А радость, когда мы её понимаем - результат действия в мозге электрических и химических сил.

- Кто же это утверждает?

- Наука, - Витя пожал плечами.

- Наука наукой, да тебе-то кто сию пакость в уши вложил?

- Да-а... - протянул Витя, вспоминая, - многие. Дюбуа-Реймон.

- Какой ещё дюбаримон?

- Учёный. Француз.

- Анафема твой француз! - отрезал отец Филимон. - И наука его анафемская. А вы, голубчики, после уроков оба к директору, посмотрим, что там у вас в головах за химия.

Перед директорским кабинетом они просидели до вечера. Котин, сын бедного мещанина, шпынять которого считалось в классе едва не обязанностью, давно искал Витиного общества. И хотя Витя Бередо тоже был среди одноклассников своего рода изгоем, никто не цеплялся к нему; его сторонились: высокий, худой, всегда мрачный, он говорил негромким ровным голосом, глядя в глаза, словно стараясь проникнуть взглядом в самую душу.

"Вить, а Вить, расскажи про гипнотизм", - попросил Котин. Витя рассказал кое-что, коротко и односложно. "Здорово, - заискивающе прошептал Котин. - А сам умеешь?". Витя покачал головой.

"Бередо", - крикнул секретарь.

- Что ты батюшку смущаешь? - спросил директор. - Успехи твои мне известны: и в классах, и что науками увлекаешься, - тут сказать нечего, хвалю, молодец. Но надо ведь и такт знать. Зачем же мешать теологию с химией?

- Так научны...

- Оставь! - директор оборвал Витю и наморщил лоб. - Отца Филимона я успокоил, да ты впредь изволь сам соображать.

Они шли не разговаривая. Витя - своим обычным скорым шагом, кутаясь в воротник, не глядя по сторонам. За ним семенил Котин. У самого дома он спросил:

- А хочешь попробовать?

- Что? - не понял Витя.

- Гипнотизм, - Котин замялся. - Ну... со мной.

- Вообще-то я так... теоретически, - Витя смотрел на Котина, размышляя. Потом кивнул в сторону парадного. - Пойдём.

Они отказались от ужина и заперлись в комнате. "В кои-то веки с товарищем, - обрадованно подумала тётка. - Ну, дай Бог, дай Бог". Витя выключил свет. Он выволок на средину комнаты стул и встал за спинкой:

- Садись.

- А что делать? - шёпотом спросил Котин.

- Ничего. Молчи. Дыши. Глаза закрой.

Вообще, Витя не был уверен в том, что собирается делать. Но, подавив вздох, он положил подушечки пальцев на виски Котина. Тот вздрогнул. Так они простояли несколько минут неподвижно. Сосредоточившись, Витя начал твёрдым голосом: "Тебе ничего не нужно, ты спокоен, дышишь свободно, слушаешь дыхание. Вдох-выдох, вдох-выдох". Он повторял всё то, о чём читал. "Тело немеет, ты ощущаешь только дыхание: вдох-выдох". Котин дышал ровно и медленно, пульс в его висках стучал реже. "Дыхание тише, дыхание останавливается, мысли останавливаются, всё замирает".

Что делать дальше - было неясно. Витя принялся "погружаться в себя", как научился из "индусского гипноза": нужно сконцентрироваться на образе дерева, представить, как глубоко под землёй корни вбирают живительную влагу, и эта влага поднимается всё выше и становится питательным соком, который наполняет дерево, проникая в каждую веточку и в каждый крохотный листок; и нужно спроецировать всё на себя, ощущая движение жизненных сил; и нужно созерцать это движение, и осторожно, чтобы не разрушить хрупкое восприятие, устремлять его туда, где сознание, как картины, рисует желанные образы. И тогда, если всё сделать правильно, образы оживут.

Витя перенёс внимание на кончики пальцев. Желание, цель вдруг ясно сложились в одно: осязать тончайшие импульсы чужого мозга!

Дальше пошла отсебятина: "Все замерло, тело неподвижно, тело умерло. Ты мёртв. Остался только разум. Я открываю его, проникаю в него, я внутри, я читаю твой разум". Витя попробовал понять, что отразилось в его сознании - ничего, туман. Он напряг внимание - ничего не появилось, туман не исчез; Витя напрягся сильнее, и вдруг оказалось, что туман - это не ничего, это самое настоящее нечто, - нечто с вполне различимыми свойствами. Это был ледяной, дрожащий туман!

Витя словно выпал из забытья с резким шумным вдохом.

- Ты... Ты боишься, - сказал он.

Котин сглотнул, поперхнулся и закашлял. Потом вскочил и начал торопливо одеваться.

- Я пойду, - сказал он, глядя в пол.

За всё время, пока собирался и выходил, он ни разу не поднял на Витю глаз. И с тех пор больше никогда не подходил и не заговаривал с ним.

"Ну, так... - думал Витя после того случая. - Биотоки, биотоки... Случайность? Может быть". Он не мог сам себе рационально объяснить произошедшего: почему он решил, что Котину страшно. А что если всё получилось на самом деле? Подсознание, продолжал размышлять Витя, было свободно, оно могло. Стало быть - принять и расшифровать! Великая, неразрешимая тайна человечества вдруг показалась реальной и близкой. Осталось подойти поближе, рассмотреть. Витю охватывало возбуждение, когда он думал об этом.

В шестнадцать он выпросил разрешения присутствовать при экспериментах в знаменитой лаборатории Павлова. Седой старичок профессор долго беседовал с юношей и был поражён его знаниями и тягой к учению. Он справился о Вите в гимназии, сделал визит и побеседовал с тёткой (которая только развела руками) и вскоре представил Витю самому академику Павлову.

Началась новая жизнь. Осенью 1917-го разразилась революция. Тётка уехала в Германию (Витя наотрез отказался), оставив племяннику к существованию кое-что из своих драгоценностей, в квартире поселились чужие люди. Всё это не трогало и не волновало его: работа в лаборатории, изучение физиологии нервной системы - вот, что поглотило его целиком и полностью. "От механики нервов к механике мозга, - думал он".

Годом позже он поступил в Институт по изучению мозга и психической деятельности, с отличием закончил его, а в 1923-м отправился в Германию, где трудился в лаборатории по исследованию электрической активности мозга человека под руководством профессора Бергера, одновременно поступив вольнослушателем на курс электрофизики при Йенском университете.

- Вы не человек, - шутил Бергер, - дорогой Виктор (он делал ударение на последний слог), вы машина!

- Всякий человек машина, - отвечал тот. - А мы с вами механики.

- Хорошо, хорошо. Но работать по шестнадцать часов ежедневно!

Молодой Бередо пожимал плечами. Ему больше не на что было тратить время. Зато в стремлении к цели он находил удовольствие; ни нужда, ни работа нимало не тяготили его.

- А вы до конца уверены, что вы русский? - спросил как-то Бергер. - Академик Павлов писал, русский ум слишком подвижен и не терпит самодисциплины.

- У отца, кажется, были немецкие корни.

- Я так и знал! А родственники здесь у вас есть?

- Тётка. В Берлине.

- И вы ни разу у неё не были?!! Возьмите отпуск, навестите вашу тётушку, прошу.

- Да вот... некогда, - Бередо смутился. - Съезжу.

Вскоре с помощью гальванометра им удалось зафиксировать колебание токов человеческого мозга. Визуализация этого на листке бумаги давала причудливые кривые, и пока было непонятно, что всё это может означать. Но это был прорыв! "Вот оно, биение разума, - думал Бередо. - От механики мозга - к механике мысли!".

Этим он поделился, когда в 1926-м к ним приехала делегация совместного советско-германского проекта по изучению мозга. Бергер представил молодого учёного как лучшего своего ученика. А через два месяца в лаборатории раздался телефонный звонок.

- Это вас, - сказала Виктору белокурая ассистентка.

- Товарищ Бередо? - осведомилась трубка.

- Слушаю, - ответил Бередо, отметив, что ему нравится обращение "товарищ", от которого он уже успел отвыкнуть.

Трубка представилась, звонили из России. Сообщалось об интересе, который вызывает там его работа.

- Мы развиваем несколько направлений, в том числе по вашей специализации, - сказала трубка. - И касаемо ваших опытов... мы весьма заинтересованы.

- Кто это "мы"?

- Мы? - трубка хохотнула. - Советская психофизиологическая наука. Вы нужны нам здесь!

- Но, - начал было Бередо.

- Хотите получить лабораторию? - прервала его трубка.

Они проговорили минут пятнадцать. В Советской России активно развивалась психотехника, наука, исследующая человека в рамках способности к тому или иному делу, - молодому государству требовались квалифицированные кадры.

- Изучать профпригодность - наша задача, - сказала трубка. - Подумайте. Харьковский институт труда.

Думать было нечего. Обещанные квартира, оклад - эту часть он пропустил мимо ушей. Возглавить собственную научную группу! Он уехал на следующее утро, передав о своём решении Бергеру на словах через ассистентку. И уже когда его поезд отходил от перрона в Дрездене, вспомнил, что так и не побывал у тётки.

На новом месте дело обстояло даже лучше, чем ожидалось: помощь специалистов из техинститута в создании оборудования, помещение, персонал помощников, доступ к научной литературе, консультации специалистов самых разных направлений. Задачи, которые перед ним ставились, практически совпадали с его собственными, в количестве исследуемых - это были студенты рабфака - не было недостатка. Словом, под рукой оказалось всё, что нужно. Оставалось одно - двигаться вперёд.

Первым шагом было зафиксировать не только ритмы, но и сложные изменчивые формы всех видов электрического взаимодействия между клетками мозга. Этого невозможно было добиться с помощью гальванометров, будь их хоть тысяча. Нужно было отразить многомерную картину неисчислимого множества процессов, непрерывно изменяющихся, рождающихся и умирающих. И уж конечно никак нельзя положить всё это на лист; или понадобилось бы такое количество бумаги, которое всё равно невозможно проанализировать. Решение пришло через несколько лет.

Однажды в столовой он сидел за одним столом с доктором Кавиной, специалистом по общей психологии. По радио звучала симфония Чайковского. Кавина перестала жевать и отложила вилку.

- Чудесная музыка, - сказала она.

Бередо пожал плечами.

- Какая глубина, мысль! - сказала Кавина. - Неужели не слышите?

Бередо не ответил, он задумался о своём.

- Есть токи - есть поля, меняются токи - меняются поля. Изменение токов - физика мышления, а отразив картину электромагнитных полей, получим картину мыслительной активности, - говорил он на заседании научного комитета.

- Да, но как вы собираетесь эту картину отразить? Маслом? - с иронией спросил заведующий институтом.

- Звуком.

В зале зашептались.

- Именно так, - продолжил Бередо. - Звук передаст всю гамму полей разом. Вы слышали, как гудят провода? Представьте миллион проводов, каждый гудит на свой лад. Эту симфонию мысли мы сможем уявить.

- Какофонию мысли, - сказал кто-то.

Прокатился смешок.

- И что дальше? Что делать с какофонией? - спросил заведующий.

- Будем слушать, - Бередо состроил гримасу, показывая неопределённость. - Что-то должно проявиться.

Заведующий кивнул.

Началась отработка нового метода. Для снятия полей с поверхности головы изготовили специальное устройство в виде полусферы, сплошь покрытой переплетением множества длинных тонких катушек с медной обмоткой. Устройство надевалось на голову, позади торчали отводящие провода. Когда лучу солнца доводилось вдруг проникнуть через неплотную занавесь, медь сверкала, и испытуемому говорили: "блестящая мысль!". Вообще, конструкция напоминала средневековый шлем, отчего её, учитывая назначение, в шутку прозвали "шишак Сократа". Название прижилось, и даже всегда серьёзный Бередо называл прибор просто: "шишак".

Испытания оказались успешными. Осциллограф, подключённый к любому из проводов, показывал движение. Правда, для этого подопытных приходилось брить наголо, чтобы плотнее устроить шишак на голове. Поначалу рабфаковцы возмущались.

- Не имеете права! - заявил красивый вихрастый парень.

- Это нужно для науки, - сказал Бередо.

- Всё равно не имеете, идите к черту!

По настоянию Виктора парня отчислили, обвинили во всех грехах, примешав ещё политическую окраску и навсегда испортив ему характеристику. С тех пор инцидентов не возникало, рабфаковцы безропотно подчинялись. Чуть сложнее было с девушками, но, к их счастью, первые опыты быстро показали отсутствие различий по половому признаку, и девушек больше не привлекали.

Первый энцефалофон, такой, чтобы "каждый нейрон звучал на свой лад", удалось сделать к 1930-му. Но в этом же году над психотехникой сгустились тучи, институт реорганизовали, а исследования закрыли. Через год Бередо перебрался в Киев, в медицинский институт, куда его пригласили читать лекции по электрофизиологии. Шишак и энцефалофон он привёз с собой; высокий мужчина в кепке, пальто, с чемоданом в руках - на перроне Киевского вокзала он выглядел обычным приезжим, и мало кто мог бы предположить, что в этом огромном чемодане из личных вещей всего только пара белья.

На новом месте возможностей вести исследования не оказалось, приходилось выживать. Времена были тяжёлыми: вспышки эпидемий, голод. Виктор отчаялся. Невозможность движения к цели угнетала его. Он подхватил тиф и на некоторое время слёг.

Ко второй половине 30-х ситуация выправилась, в институте открылись новые направления. К его изобретению проявили интерес, и опыты возобновились. Правда, без особого успеха: снимать поля и услышать звук удавалось, но то было слишком тихо и неясно, и ничего нельзя было толком разобрать. Более того, для всех случаев, хотя в них участвовали разные люди, энцефалофон давал один и тот же гул.

Бередо снимал комнату на втором этаже маленького дома на окраине Киева. На первом жила хозяйка, одинокая женщина. Она была учителем музыки и на дому давала частные уроки игры на фортепиано. Она предупреждала об этом, когда он только собирался въезжать - Виктор ответил, что это его совершенно не беспокоит. Он умел отстраняться и не замечать того, что могло бы ему помешать, зато арендная плата была невысока. Теперь он обратился к ней за помощью.

- Скажите, ведь у музыкантов хороший слух?

- Идеальный! - рассмеялась она. - Надеюсь.

- В таком случае, могу я попросить вас об услуге?

- А в чем дело?

- Нужно... нужно послушать.

Она согласилась, и после первого же опыта заявила определённо, что звук - меняется, и значительно, когда испытуемого просили решить в уме задачу или вспомнить что-нибудь. Это уже было что-то!

- А как именно менялся звук? - спросил Виктор, провожая её из института домой.

- Как "как менялся"? - она смотрела удивлённо.

- Ну, характер изменений вы можете объяснить? - спросил он. И добавил - Так, чтобы я понял.

Она некоторое время шла молча, размышляя. Потом покачала головой и сказала:

- Нет, пожалуй. Такова музыка, для каждого она звучит по-своему. Знаете, когда играет, скажем, "Лунная соната", кто-то представляет себе залитый лунным светом лес, а кто-то реку, небо...

Виктор уже не слушал. "А что если не звучать вообще? - задумался он. - Направить поля прямиком в мозг. Что он услышит? Или увидит. Или поймет...".

Так, во второй раз разговоры о музыке натолкнули его на мысль. Нужно было изготовить новый шишак для внедрения электромагнитного поля прямо в мозг, - в мозг того, кто должен был принять чужие мысли. Этим "тем" мог быть только один человек - Виктор Петрович Бередо.

Впрочем, реализация этого оказалась делом будущего. Ах, если бы идея пришла в то время, когда он работал в Харькове, и когда для этого были все возможности! Пока же прогресс направлялся по пути улучшения снимаемых шишаком сигналов, поля токов мозга были слишком слабы.

Однажды удалось убедить заведующего нейрохирургической клиникой и добиться разрешения снять показания... с живого мозга.

На столе в ярком свете ламп лежал человек со вскрытым черепом. В обрамлении зажимов и белых салфеток зиял мозг. Вокруг стояло несколько человек в шапочках, халатах, с повязками на лицах.

- Сложный абсцесс, шансов нет, - сказал доктор в круглых очках. - Можете начинать.

- Нужно помочь, - сказал Бередо.

Доктор кивнул ассистентам, те начали устраивать шишак.

- Пожалуйста, плотнее, - сказал Бередо.

- Не нравится мне это, - сказал кто-то.

- А чего слушать? без сознанки же.

- Вот бессознательное и послушаешь. Фрейда читал?

- Продезинфицировали?

- Нормально.

- Лида два часа спиртом протирала.

- Да теперь-то чего... зря спирт перевели.

- Товарищи, товарищи! - приструнил их доктор в очках.

- Всё равно не нравится, - пробурчал кто-то, и голоса утихли.

Всё было готово. Бередо включил энцефалофон, тихо загудел усилитель, все замерли, из увенчанных широкими раструбами динамиков полился звук, ровный и ясный. Молодая сестричка вложила руки в карманы, и шелест её рукавов пронёсся по комнате. Все обернулись, и она покраснела. Комнату вновь наполнило монотонное звучание. Звук словно состоял из многих струй: в одной тикали часы, в другой пищал комар, скрипели шины, урчал водопад, щёлкал ружейный затвор.

"Нужно усиливать сигнал", - думал Бередо последующие месяцы. И хотя изготовить второй шишак возможности не было, удалось усовершенствовать старый, значительно нарастив количество обмоток. Большой и тяжёлый теперь он не держался на голове, его укрепили на удлинённой спинке стула.

В конце тридцатых Бередо перевёз оборудование в психиатрическую лечебницу из-за возможности использовать её пациентов в качестве подопытных. Начались работы по вычислению зависимости между видами умственной активности и их отражением в характере звучания прибора. Пациенты жаловались: новый шишак был неудобен, натирал ссадины. Бередо велел терпеть. "Это нужно для науки", - говорил он.

Грянула война. Осенью город заняли немцы. В ноябре к нему в дом вошёл офицер в форме унтерштурмфюрера СС.

- Собирайтесь, машина ждёт, - сказал он. Это могло означать что угодно, но точно не сулило ничего хорошего.

- Но куда? - спросил Бередо.

- Вы узнаете, - ответил офицер.

Они сели в чёрный Хорьх и покатили вдоль подёрнутых снегом равнин. В машине было ещё двое солдат-водителей, сменявших друг друга по пути. Ехали молча. На исходе суток езды Бередо с удивлением узнал улицы Йены, стены клиники, где он когда-то работал.

- Нам известно о ваших опытах. Распоряжайтесь лабораторией, аппаратуру доставят позже. Фрау Штраубе, - розовощёкий человек в штатском указал на женщину в чёрном кителе СС, - ваш помощник. Через неё запросите что необходимо.

- Профессор Бергер?.. - промямлил Бередо.

- Умер, - отрезал штатский. - Работайте, нас интересует результат.

- Да, - уходя, добавил он, - материалом для изучения вас обеспечат.

- Материалом?

- Военные преступники, сброд.

Всё было устроено. Оборудование, безропотные узники концлагеря. Дело закипело.

Бередо почувствовал возбуждение от возможности работать так, как ему давно хотелось. Работал он исступлённо, даже Штраубе, напоминающая видом стального истукана, иногда под вечер клевала от усталости носом, и, встрепенувшись, бросала на продолжающего трудиться Бередо взгляд, полный удивлённого уважения.

Это выглядело так. Человек в истёртой робе сидел на стуле, голову скрывал огромный купол из медной обмотки. Оттуда провода тянулись к гудящему и мигающему лампами ящику, а от него к медному куполу на голове Бередо. Заключённому предлагалось совершить в уме то или иное действие, Бередо был неподвижен, будто спал. Периодически он говорил: "следующий", тогда человека в робе меняли на другого, такого же.

Поначалу, когда Бередо надевал шишак и начинал эксперимент, он не чувствовал ничего, кроме покалывания в висках. Но "погружение в сознание" по методу восточных йогов и месяцы попыток сделали своё дело - однажды в его уме ярко высветился образ: булыжник, тротуар, трамвай. Бередо вскочил и жестом велел поднять заключённого.

- О чем вы думали? - спросил он с жаром.

- Задание было вспомнить дом, господин профессор, - человек в робе потупил взгляд.

- Где ваш дом?

- Гданьск, - совсем тихо ответила роба. - Улица Ковальска.

- Что там? Опишите! - закричал Бередо.

- Ничего особенного, господин профессор. Мостовая, рельсы...

- Рельсы?!!

- Там трамвай ходил... - роба, не зная, что сказать, подняла круглые от страха глаза. - Он гремел по ночам.

Бередо выдохнул. "Уведите", - сказал он и опустился на кушетку.

Пока случай оказался единичным. Периодически получалось "увидеть" некие размытые очертания, но ясности всё же не было. "Нужно усилить сигналы, - думал Бередо. - Усилить токи, чёрт возьми!".

Заключенных начали ставить ногами в таз с соляным раствором и подводить к пальцам небольшой ток. Это дало улучшение. Ток увеличили. В мозг "пациентов", пронизая черепные кости, стали вводить тонкие электроды, замыкая концы в цепь. Это дало значительный эффект - Бередо почти всегда мог различить картину, если "объект" удерживал её в сознании какое-то время. Теперь подопытных приходилось фиксировать ремнями.

Дальше зрительных образов дело всё же не шло, да и для этого необходимо было, чтобы исследуемый старался. О чтении скрытых мыслей речи не было. "Токи слабы! - продолжал думать Бередо. - Нужно увеличивать токи".

Впервые решение намеренно вскрыть черепную коробку, - чтобы напичкать её электродами, вплотную приложить к обнаженному мозгу обмотку катушек, пустить ток... понимая, что после этого возврата к жизни у человека нет, - было принято в июле 1944-го. "Это нужно для науки". Работа текла. Недостатка в "материале" не было.

Бередо видел, слышал, понимал. Больше, отчётливей, глубже. "Токи, усилить токи!". Он был на волосок от цели, он чувствовал. "Это нужно для науки". Он поседел, осунулся, зарос, - следить за собой не было времени.

Весной неожиданно прозвучали слова о срочной эвакуации: Бередо понятия не имел о состоянии военных действий. "Всё кончено, - сказали ему. - Бегите".

Какое-то время он скрывался в Баварии, перебрался в Голландию, на корабле в Мексику. Он не участвовал в докладах, не публиковал работ, и теперь полагал, что никто не знает о нём. Он ошибся, за ним велась охота. В 1948-м его выследили, он был перевезён в США и обвинён в преступлениях против человечества.

Его казнили на электрическом стуле. Говорят, перед самой казнью, когда он уже сидел с подключенными к конечностям проводами, и к его голове прилаживали контакты высоковольтного кабеля, он улыбался... будто это был безобидный эксперимент, а на голову ему надевали "шишак Сократа". "Это было нужно для науки". И в самый последний момент, когда опустился рубильник, и тысячи вольт с треском ворвались в его тело, он закричал: "Токи. Токи!".

Вы слышали, как гудят провода? Это душа Бередо вечно блуждает в них и воет: "Токи. Нужно увеличить токи".