Моя бабушка, Мария Андреевна, в девичестве Банникова, родилась в начале двадцатого века. Многое она перевидела на своём веку, многое помнит из рассказов своих бабушек и родителей. Своих прародителей до седьмого-восьмого колена по имени-отчеству помнит. И нас, своих внуков, знать своих предков учила.
Длинными зимними вечерами, когда не досаждают её мигрень, печень, сердце и другие болячки, мы затихаем вокруг бабушки, слушая неторопливую ровную речь. Сначала это были сказки.
Сказки были добрые и поучительные, весёлые и грустные, короткие и длинные с долгой присказкой и нескончаемыми приключениями мужика, про глупых, жадных попов и злых бар, про отважных казаков и находчивых их атаманов, про несгибаемых русских солдат и поспешно убирающихся восвояси ворогов. Под старинные мудрые сказки мы спокойно засыпали, зная, что справедливость восторжествовала, а зло непременно наказано.
Но затем сказки все были пересказаны, да и мы из них выросли. И настала очередь были. Перед нами вставала вся история Дона, отражённая в судьбах нескольких поколений.
2. Отечество
Мой отец, а ваш прадед - Андрей Иванович - унаследовал богатое хозяйство. И приумножил его своим трудом и трудом своих сыновей. В семнадцатом году он уже не вёл сам хозяйство. Правда, работал в меру своих сил, но бразды правления передал младшему сыну.
Старшие три моих брата уже в офицерских чинах воевали с немцем, а младший да сестры были при родителе.
Революция на фоне войны прошла мало замеченной. Хлеба убрали, поля вспахали, муки намололи, масла набили, скотину зимовать сготовили. И разговоров вечерами только и было: когда наши казаки с войны возвратятся. О политике, как теперь, не говорили. Ни то, что бы не говорили, просто и не знали, что это такое. Это уже позже загудел Тихий Дон.
Но зимой вдруг наши казаки стали потихоньку возвращаться. После Рождества и все трое братьев собрались в родительском доме. Поклонились отцу и матери, умылись с дороги, да и за стол. Мы уж казакам всё и сготовили. Сели за стол, но молчат братья и есть не начинают. Отец кашлянул для бодрости и решительности. Мы, младшие, за косяки и попрятались. Но не уходим. Интересно: о чём говорить станут...
- Вижу,- отец говорит,- есть у вас вопросы к родителю. Говорите!
Старший помолчал немного, уважая отца, но не затягивая, что бы не сердить долгим молчанием.
- Вот, отец, какая задача. Царя свергли. Красные и белые появились. Куда же нам теперь?
Не сразу ответил отец. Не сразу. Его слово - закон. Тут подумать крепко надо. Но и тянуть с ответом нечего: вопрос разрешить надо мудро и скоро.
- Кому вы, казаки, присягу давали? - спрашивает.
- Царю и Отечеству,- отвечают братья.
- Царя, говорите, нет... А где Отечество - решайте сами.
Уехали казаки из отчего дома и решили всё по отцовскому наказу. Старший у красных, средний у белых, а младший погиб при переходе линии фронта от белых к красным. То ли совсем хотел податься, то ли разведать что шёл? Царство ему Небесное... Так что, внучки, Отечество у нас одно, но и у каждого своё.
Я долгую жизнь прожила, видела, как брат на брата шёл. Видела, когда смертные враги шли на чужестранного завоевателя плечом к плечу, прикрывая друг друга грудью. Видела, когда бабы, едва ожив от вытья после получения похоронки, подкармливали пленных немцев. Видела, когда сосед соседа предавал, видела, когда голодный с голодным сухарь делили, а в это время их товарищ втихую от своих же детей обжирался салом. Знаю, что такое тоска по родной земле, по родному говору, знаю, что у нас на Дону самые красивые сады и самое голубое небо, но... Но, что такое Родина и Отечество - не знаю. Нельзя этого узнать, нельзя этого видеть, невозможно про это рассказать. Это надо чувствовать, с этим надо родиться.
3. Коллективизация
Жили мы крепко. Надел земли был большой: на отца и братьев. На нас, баб, земли не давали, только на казаков.
Рук хватало. Брали в сезон помощников. Но батраками их не называли. Отец щедро за помощь платил, и желающих было много. Но не всякого за свой стол посадишь, а отделять помощников от стола в правилах Банниковых не было. И сыновей отец также учил быть справедливыми.
А какой спор а округе: к Андрею Ивановичу идут, не к старосте, не к судье, не к атаману, а к Андрею Ивановичу. Как рассудит, так и будет. Уважали его казаки за справедливость и почётные годы.
И вот пришло неожиданно распоряжение властей колхозы создавать. Понаехали уполномоченные из области и ещё от кеда-то. Собрали сход. Долго говорили о колхозах, тракторах... Не в один день это было. У кого не было быков, или одни бабы в семье - земли значит мало ,- у кого кормильцы легли в войне с германцами да в гражданскую, те за колхоз. Для них он спасение. А нам на кой он нужен?
Отец молчит, что думает - не высказывает. Братья без отца не решают. Даже спрашивать не смеют. Да и решать долго не пришлось - пришли кулачить. Да не наши: приезжие. Наших казаков-то не нашлось, кто бы на дом Андрея Ивановича руку поднял. Но всё обошлось почти мирно и довольно скоро. Отец махнул рукой:
- Новая власть - новые порядки. Наше дело не пропадёт. Наше дело пахать да, если придётся, воевать.
Бабы повыли, попричитали и стали прибирать почти пустой дом и двор. Братья нахмурились, что-то побормотали зло друг на друга. Но доже не заругались. С руганью у нас до сих пор строго. Даже сейчас, в наши дни, если кто-то чёртом выругается, споткнувшись, то потом вся улица неделю будет говорить:
- Слыхали? Николашка пьяный был, чертыхался,- и при этом укоризненно покачивать головой. А более грубую ругань можно услышать только от совсем отпетого бандюги.
Прошло время и всех нас в колхоз приняли. Даже мать, Варвару Петровну. Знали, что Банниковы плохо работать не умеют.
Но одна беда не ходит. Через некоторое время приехал какой-то партиец с солдатами выселять кулаков. Это так они называли зажиточных, крепких казаков. У нас так не говорили. И первый кулак - Андрей Иванович Банников. Богаче его пожалуй во всей округе не было.
Однако получилось не так, как задумали сверху. Мы-то и не знали, что нас выселяют, но кто-то в правлении прознал. И собралась у нашего плетня почти вся станица. И не отдали своего казака Андрея Ивановича Банникова. Сколько войн прошёл казак Банников, сколько казаков вырастил, сколько людей рассудил, - не дали позорить седого изрубленного казака.
В тот же день уехал чужак-партиец из станицы ни с чем. Думали: беда будет. Мы-то уж были наслышаны, что в других станицах случилось. Ан нет. Никого в нашей станице не выселили. Всем миром станичники казаков отстояли. Все остались помирать на своей донской земле.
Часто вы меня спрашиваете: как я прожила долгую жизнь, не было ли сложности с властями? Ведь я же "кулацкая дочь". Так и прожила, как все. Вышла замуж за батрака Митрия, деда Митю вашего, царство ему Небесное. С пяти годков батрачил подпаском у калмыков в Сальских степях. Работала в колхозе, детей растила. Однажды после оккупации пришлось заполнять анкету. А там вопрос: "Чем занимались до 1917 года?" Я и написала: "Играла в куклы". Чиновник долго ругался, а потом, видимо, подсчитав мой возраст, усмехнулся:
- Долго ты, тётка, куклы нянчила.
На этом и кончилось единственное недоразумение из-за моего происхождения кулацкого.
Отвлеклась я маленько. Впрочем и рассказала я почти всё про те годы. Вскоре после раскулачивания похоронили Андрея Ивановича. На своей земле. На Дону. На Родине. Но не все казаки в родной земле. Новая беда - новая война. Великая. Отечественная. И опять казаки в окопах да в братских могилах.
4. В суровую годину забудь про обиду
Нагрянула война... забрали всех наших мужчин и моего Митрия тоже. Осталась я с матерью и детьми. Мать хоть и старая была, но всю войну в колхозе на свекле проработала. Это уж после Победы она только по хозяйству, по дому.
Дошёл фронт и до нас. И не просто дошёл, а пошёл гулять туда-сюда. А мы с малыми детьми в этом огне, как в аду. На задах огородов у каждого своя траншея, да с нишами. Там и спасались от бомбёжек. А стихнет - идём откапывать друг друга.
Потом фронт ушёл за Дон к Сталинграду. У нас в станице разместили румын. Но немцы у них как бы начальствовали и иногда наведывались. Вот они-то, немцы, да с нашими предателями-полицаями забрали семьи председателя колхоза, председателя станичного Совета и других коммунистов. Сами-то коммунисты кто на фронте, кто эвакуировал колхозный скот да технику. А бабы их с детьми остались в станице. Вот и увезли их немцы в район.
Так бы и сгинули, как исчезли в жерновах войны миллионы людей, если бы станица не думала о своих станичниках. Увезли не просто семьи коммунистов, а увезли часть нашей станицы, увезли не ведома куда и уж не с доброй целью. После происшедшего пошли разговоры от дома к дому: что делать? И порешили: собрать стариков из раскулаченных, то есть пострадавших от Советской власти, да пусть они при параде идут выручать своих. Сам пропадай, а товарища выручай.
Пришли в район. Мать моя, Варвара Петровна, тоже с ними. Нашли старосту полиции что ли. Глядь, а это сын нашего дореволюционного старосты. Тот изувер был, и этот сидит, глазищами сверкает. И немцы при нём, или он при них. Выслушали они стариков и говорят:
- Вас же Советская власть как обидела, а вы за их племя просить пришли.
Вышел один из старейших казаков вперёд, поправил седые усы и кресты на груди и ответил за всех:
- Мы все казаки, а промеж себя сами разберёмся. Негоже вам за нас наши обиды решать.
Удивительно, но всех освободили. Над другом посмеёшься, над собою поплачешь. И в ту же ночь на лодках через Дон перевезли спасённых. Там фронт был не сплошной. Пошли пробиваться к своим. От греха подальше...
Беда всегда людей объединяет. Бывают нелюди, так то предатели. А с предателями всегда, во все времена одинаково поступали, сами знаете как. Поэтому и войну мы смогли выиграть, что едино все народы встали против ворога. Не опустились до сведения счётов, забыли ради свободы Отечества личные обиды. Всем миром одной идеей жили: Победой над чужеземным захватчиком. И вы так живите: дружно, не тая зла друг на друга, не копите обиды. Иначе будет разлад, разруха и, не дай Бог, война. Ведь только сообща в своём доме можно порядок навести. Всем вмести.
И вот что я вам , внучата, ещё расскажу. До революции у нас в станице поселилась семья немцев. Большая семья: старики, сами молодые хозяева, много детей. Дом их на окраине даже можно сказать, на отшибе стоял. Там все пришлые жили. Не казаки, то есть. Так вот, хозяин их на фронте был, а семья его с нами под немцем осталась. Смеялись в станице, что в голодное время они лягушек ели. А может быть и ели. Разве это грех? Мы-то сами в голод всякую дрянь глотали. Вот вспомнила я про Яккелев, Яккель - фамилия их, и сама задумалась: почему же наши их не выселили, не эвакуировали? И почему немцы с ними никаких дел не имели? Странно, но это так. Быть может немцы не знали, что их соплеменники в донских степях живут? А пришлые наши немцы боялись, что фашисты узнают: ведь их Михай в Красной Армии воюет. Кстати, внучок, одну из них ты знаешь: Эмму Михайловну. Она же тебя в школе немецкому языку учила. Легко про войну слушать, да тяжело её видеть. Малость дух переведу. Сердце щемит от этих воспоминаний. Передохну и расскажу короткую историю про нашего старосту.
Я уже поминала старосту-полицая. При царе его отец зверствовал. Прямо выродок какой-то был. Ему удовольствие доставляло измываться над людьми. А вот сын его в первые же дни оккупации вслед за немцами объявился. И наружно: точно батя вылитый. Шутка ли? Мы его опасались здорово.
Появлялся он в станице регулярно собирать продукты для немецкой армии. Румын погоняет, накричит, соберёт подводу, да и уедет. В районе он жил при немцах. В станицах бывал только наездами.
А румыны, кажется, совсем не воевали. Кашу варят, мальцов наших кормят, а когда и сахарком угостят. Шутят, смеются, с детьми нашими играют. Когда немцы или начальство какое - для вида цыкнут, прикрикнут строго. А уйдёт начальство - наши дети опять у них на руках да под ногами мельтешат. А если румын заставит бельё постирать, то и дров нарубит и воды из колодца достанет, а надо, и приступки у хаты поправит. Было, конечно, и с их стороны безобразия. Всякое было. Но, в общем, они воевать не хотели, их руки больше к мирному труду способны. За это, наверное, их немцы и наказали. Стали кормить румынскую армию кое-как, а потом и вовсе им нечего стало есть. Постояли они немного и снялись. Ушли куда-то.
Староста стал реже наезжать, да и брать у нас уже нечего было. Сами кормились то тыквой, то ракушками, то камыш дёргали: белый стебель объедали, чаканом называли.
А зимой начался ад кромешный. Погнали наши немцев всё дальше и дальше на запад. Опять стали колхозом пахать. Сеяли хлеб, овощи выращивали. Фронту давали прокорм. А сами впроголодь. Думали не о себе, а о Победе, о том, когда наши-кормильцы родимые вернуться.
Немцев прогнали, ушёл с ними и староста наш. Мы о нём и думать перестали. Ушёл и, слава Богу! Подальше бы их гнали.
Но в конце войны мы этого старосту вновь увидели. В газете. Портрет его и статейка: герой-разведчик, мол, работал в тылу врага. Вот как в жизни бывает. А мы его боялись и за врага считали. Не зря говорится: не зная дела - не суди.
5. Пленные
Пленных наших солдат гнали толпами, сплошными колоннами. Знойное солнце закрывалось пылью, поднятой тысячами рваных ботинок и сапог. Немцы редко сопровождали наших пленных. У нас румыны стояли, они и охраняли. Но пленных много, а конвоиры кое-где. Друг друга не видят. Фашисты уже чувствовали себя победителями.
Вот и приноровились бабы пленных вызволять. Возьмёт пяток яиц или молока кислого крынку. Вначале-то у нас голода не было. Это уж потом не стало ни хлеба, ни скотины. Всё война сожгла, всё фашист сожрал. Ну вот, стоит баба на обочине и выбирает солдата покрепче и помоложе. Слабого-то что выручать, куда его потом? А здоровый через Дон уйдёт. Выжидает казачка момент, когда только один охранник, другого не видно. Кидается бойцу на шею кричит, воет, причитает, что это её муж, родименький её. Сунет румыну узелок, тот рукой и махнёт. Солдата мигом под яр. Там глину брали годами, такие ямы, норы наковыряли, что и во век не сыщешь. Там и прятали до темна. А потемну проводим до воды, и плыви, боец, через Дон, добирайся до своих да иди освобождай нас. Спасали десятками. И никто ни разу не продал. Хоть бывали и осечки, ходили ведь под дулом. И надеялись-таки, может и наших-то кто-нибудь так же спасёт.
Вот вы говорите, что мы подвиги совершали, что нас награждать надо. Нет, вы не правы. Это из теперешнего времени так кажется. А тогда это было просто необходимость, наша человеческая потребность, долг перед людьми. Общее горе, общая беда объединяет людей, силы им придаёт. А к страху потихоньку привыкаешь. На всякую беду страхов не наберёшься. Страхов много, а смерть одна. Только потом понимаешь всё, что случилось и то, что Господь нас миловал.
Был , правда, с пленными один случай, который всю станицу в страхе держал несколько месяцев.
Уже давно фронт под Сталинградом был. А зимой-то наши их назад погнали. А это осенью случилось, поздней осенью. Только лёгкий ледок на реке образовался и то с большими серыми полыньями и незамерзающими протоками. Промозгло, сыро. Грязь и холод. Из дома зря без нужды не выйдешь. Голодать уж начали. Немец вконец разорил.
И вот как-то под утро к соседке, наш дом третий с краю, а её крайний, постучали. Страха уже не было: стучат - надо открывать. Стоят у порога два советских бойца и третьего держат под руки. Откуда они? Бог их знает. Фронт давно, как за Доном. Грязные, оборванные, черти, одно слово. По одёжке и не поймёшь, чьи люди. Лишь глаза говорят: наши. Стоят и молчат. Молчит и Даша, соседку так звали. В избу пустить - фрицы расстреляют, прогнать - сил таких нет, чтобы своих гнать. Сами бойцы начали разговор:
- Ты, тётка, не бойся, мы уйдём. Только помоги нам с раненным. Не можем мы его через полузамёрзший Дон переправить. Сами-то уйдём, не ваше дело как. А он не сможет.
Пошла Даша по подругам, кому довериться можно, посоветоваться: как быть? Вот где страх начал гулять. Ведь за эту помощь немцы могли всю станицу вместе с детьми уничтожить. Тётя Катя детей не имела, она и забрала раненного:
- Мне одной отвечать, одной пропадать, если что...
Ушли бойцы вдвоём, обещали вернуться за товарищем, но мы их больше не видели. А раненный у тёти Кати на полатях остался. Да-да, баба Катя, вы же её знаете. Это она сейчас старенькая и дряхленькая, а тогда была казачка боевая, постарше меня на десяток лет, но уж очень боевая была. Ни водой, ни огнём не остановишь.
Ночью в избе, а днём - то на сеновале, то в хлеву, то с кем-то из соседей сговориться и там прячет. Человек не иголка: скоро про бойца вся станица прознала. Врачей нет, а лечить надо, раны тяжёлые. Только через пять-семь дней в сознание пришёл. Сашей назвался, вроде бы лётчиком. Всей станицей тайно его отхаживали, кто, чем мог помогал. Что дальше? Да ничего. Поправился малость, днём прятался, а ночью помогал бабам по хозяйству. Те дела делал, которые шуму не создают. А когда крепко на ногах ходить стал, ушёл. Как и все за Дон, к своим пробиваться.
А про подвиги не спрашивайте. Подвиг - это доблестное действие, это преодоление самого себя, что-то выдающееся. А мы-то, простые русские бабы и старики. Что же мы могли совершить? Делали, что было возможно, нужно было сделать, что сердце подсказывало. Для себя, для своих детей, для вас, наших внуков. Родину спасали.
Как-то я в газете вот такую историю прочитала о войне. Русский солдат Ваня узбека Алишера грудью прикрыл в бою. Ваня погиб. А Алишер в память друга Вани к сорокалетию Победы пятьсот тысяч деревьев в Голодной степи высадил и вырастил. Вы только представьте: за сорок лет полмиллиона деревьев! А хочет вырастить миллион тополей и чинар. Жаль, но не успеет, наверное. Аллах его душу призовёт. Уходят из жизни ветераны. А подвиг Алишер совершил не меньший, чем Ваня. Только воинские подвиги шумят и блестят, а гражданские темны и глухи.
6. Голод
В начале войны мы не голодали. Были запасы, да ещё работали, кое-что заготавливали. Как пришёл немец на Дон, стало хуже. Что сами поели, что фашисты забрали. Сеяли мало, да и это в огне погорело, под бомбёжками погибло. А потом и вовсе наступил голод.
Вы, молодые, не знаете, что это за страшный зверь. Это не зверь даже, а не отпускающий ни на минуту кошмар. Взрослые кое-как привыкали и к этому. Ко всему привыкает человек. А дети больше ни о чём и не думали и не говорили: только о хлебе. Это была высшая мечта - хлеб. Ни о чём так не мечталось больше в жизни, как в те страшные дни: О Его Величестве Хлебушке. Ни о колбасе и икре. О хлебе! Голод - сварливая кума: грызёт, поколь не проймёт.
В самые трудные дни пришла с хутора ко мне сестра с тремя детьми. И у меня трое: мать, дочь, сын. Хутор сестры основательно пожгли, подавили фрицы. Да и Дон далеко от хутора. А Дон всё-таки нас подкармливал. Огороды поливали донской водой, рыбу ловили в реке, раков. Раз зимой после бомбёжки, когда немцев с Волги гнали, рыбу по станице собирали, мелкую, в льдинки вмёрзшую. Рыбачили казаки и раньше, а в войну и малые дети с берега не уходили. Ребятня семьи рыбой кормили.
Не зря говорят, что голод - лучший повар. Лебеду мололи, с отрубями смешивали, а если горсть муки добавить, то это уже хлеб. Семья стала большая, кормиться было невыносимо трудно, но и другие не лучше жили. Выживали... Только и думали: как бы хлебушек добыть. Ели беззубок - ракушка такая в реке водится. Ножки этих моллюсков варили, а дети прямо на берегу сырьём глотали. С голодухи до коликов в животе наглатывались. Чакон ели, дикий лук - скорода называется, по балкам боярышник и лох собирали. Степь многими другими травами кормила. Голод проймёт, станешь есть, что Бог пошлёт.
Перед самым отходом немцев упал за станицей в степи фашистский самолёт. Мотоциклисты приехали и очень быстро укатили на запад. Бабы боялись туда идти, а казачата они и в войну казачата. Залезли они в обгоревшую фашистскую машину. И вся станица тихо, скрываясь даже друг от друга, пировала. Голодному кусок за целый ломоток. В сбитом самолёте сохранилась часть груза: галеты, шоколад, а, самое главное, маргарин. Я даже не знаю, как вам рассказать. Всё равно не поймёте: сытый голодного не разумеет. Кто не голодал, тот не поймёт никогда, что такое маргарин в голод. Вы-то сейчас и от сливочного масла рот воротите. Да... Тяжёлое было время... Не дай Бог...
Ушли немцы. Погнали наши солдатики их всё дальше и дальше на запад. Надобно б сызнова жизнь налаживать. Колхоз восстановили, но больно уж обнищали мы под немцем. Скотина редко у кого сохранилась, да что скотина, кур-то не стало, ни утей, ни гусей. Осиротели пруды и протоки. А тут ещё одна напасть: волки! Голод и волка из степи и лесов гонит. Что ни ночь, то кобылу колхозную зарежет, то соломенную крышу хлева прогрызут и последнюю козу утащат. Настало время, и на людей нападать стали. Чуть начнёт смеркаться - вокруг станицы серые тени, а луна взойдёт - воют, аж мурашки по коже бегают. От этого ужасного воя собаки в углы забиваются и даже не скулят, только вздрагивают.
Кончился скот, взялись волки за собак. Всех потаскали. Одна шавка на всю станицу осталась: Пират одноглазый да хромой. Маленькая собачонка была, да больно хитрая. Так с вечера под крыльцо забьётся, ввек не сыщешь. Не смогли его и волки достать. Долго ещё нам серые бандиты жить не давали. Только в пятидесятые годы извели их полностью. А как ГЭС построили и начали море водой наполнять, так серых становилось всё меньше и меньше. А теперь по всему Дону волка не сыщешь.
Правда, в последние годы люди стали страшнее хищника. Сами себя мы теперь боимся. Неладно что-то у нас в стране...
7. Вновь цветущий Дон
Весна сорок пятого была особенно яркая, дружная, светлая, радостная. Казалось: и сады пышнее цветут, и травы гуще и зеленее покрыли степи, и Дон величественнее несёт плоты и баржи с грузами для восстанавливающейся страны. И всё было как-то нарядно, торжественно, даже тральщики с земснарядами не как обычно мутили воду донскую, а как-то ново, размеренно, с какой-то необъяснимой значимостью. А, может быть, это только казалось? Ведь все с трепетом и замиранием сердца ждали Победу. Вот-вот... И... дождались! Вместе с последним яблоневым цветом облетели в далёкой Германии, затухли конечные очаги ненавистной войны.
Стали наши казаки возвращаться в станицу. Пошла работа: взялись технику чинить, дома, фермы восстанавливать. И жизнь стала светлее и веселее. Пришёл и мой Дмитрий. Вернулся израненный, но живой, слава Богу. Да на груди аж семь медалей. Герой! Сержант Гвардии! Не хуже других. Эх, а ещё на гимнастёрке целая колода красных и жёлтых нашивок: сколько раз его фриц метил. Направили Митрия работать в мастерскую МТС кузнецом. В технике он здорово понимал. В довоенные годы его в Ростов посылали учиться на механика. Да теперь какой из него кузнец? Руки золотые, а требуху немец всю исковырял. Дали ему в помощь молотобойца молодого да здорового. А они никак не сработаются. Не понимают друг друга. А металл не ждёт - стынет. Здесь момент упустить нельзя. Вот в обед детей я накормлю, Митрию поесть соберу. Приду в кузню, а он обедать не садится:
- Пока ты здесь, Маня, поколоти.
И работала я каждый обед молотобойцем. А потом опять в поле да на ферму. Одна забота: работа до пота.
А прошло два года, так в сорок седьмом хлебные карточки отменили. Пошла я в район, купила хлеба несколько килограмм - хлеб на вес продавали,- а брать с прилавка боюсь. Первый раз вволю, досыта. Горячий, с коричневой корочкой, дышащий всеми запахами донских степей. Глаз от блестящей аппетитной корочки отвести не могу. От счастья заревела... Хлеб, ты мой батюшка, а водица матушка. Наконец-то дети будут сыты. Будет хлеб - будет и Дон цвести, и Россия крепнуть.
Хлеба ни куска, та и тереме тоска: а хлеба край, так и под кустом рай. Так в народе говорят. К хлебу-батюшке исстари отношение особенно почтительное. Например, нельзя в хлебе и воде никому отказать. Ни нищему, ни сытому, ни другу, ни ворогу. Но нельзя и от хлеба отказаться - обиду породишь. Нельзя и хлебную булку переворачивать: хлеб - это жизнь, а жизнь и без переворота тяжёлая. Недопустимо и за столом ругаться: нельзя перед хлебом грешить. Хлеб - это святое, это человеку Богом дано.
Как переехали мы из станицы в город, так до сих пор хлеб берём только в одной булочной, что у оврага, от пекарни она. Пекарня во дворе магазина прямо на краю балки. Что смеёшься, внучёк, Это я для тебя сказала "овраг", а мы всегда балками называем. Да, ну ладно, многих казацких слов вы теперь не понимаете, растеряли свой язык. Совсем русаками сделались.
И до войны, когда в район попадали, тоже в той булочной хлеб брали. Правда она была в другой стороне, да и сам город, в в то время - станица, тоже в другой стороне был. ГЭС всё сдвинула.
Пробовали другой хлеб, в новой пекарни в посёлке энергетиков, или, как у нас называют, в городке. Хлеб там не плохой: пышный, румяный, но дух не тот, и не такой белый, и не такая хрустящая корочка, да и черствеет скоро, крошится. Сытости от него нет, а одна тяжесть в животе.
А в нашей булочной дух захватывает у порога, глаза разбегаются: сколько лотков, сколько разных хлебов и булок.
До дома не донесёшь, чтобы не отщипнуть. Опять, внучёк, смеёшься? Небось вспомнил, что ни разу целую булку хлеба до дома не доносил.
А печёт тот хлеб испокон веков дед Семён. Он мне-то в отцы годится, старый, но ещё силён. У них все были в роду хлебопёки. Но, видимо, он последний. Никто не пошёл по его стопам: ни сыновья, ни внуки. Скоро и не сыщешь настоящего хлеба. Эх...
Так вот, несколько лет назад деда Семёна на заслуженный отдых проводили. Посчитали, что стар уже, можно без него обойтись. А тут вместе с дедом Семёном и печи старые решили списать. Тоже, мол, устарели. Поставили новые печи, машины тесто месить и муку сеять завезли, магазин отремонтировали. Пошли мы за новым хлебом и ... перестали туда ходить. Не стало там настоящего хлеба. Даже вида прежнего аппетитного не стало! В городке хлеб несколько месяцев брали. Почему сами не пекли? Да разучились в городе, разбаловались мы. Даже печей для выпечки хлебов в домах не стало. Тут начальство, видимо, смекнуло, в чём дело. Пошли с поклоном к деду Семёну. Покряхтел он для виду, а не стал заставлять долго себя уговаривать. Руки истосковались по тесту. Его это дело! Как отказать? Пошёл дед Семён тесто замешивать, к печи новой приноровился, что-то по-своему переиначил. И, правда, не сразу, пошёл хлеб румяный, душистый, пуховой, сытный да аппетитный. Одно слово - хлеб!
Постой, постой, внучёк, скоро вечерять будем. Положь хлеб. Если разговорил бабушку, то имей терпение и уважение до конца дослушать. Что ты спросил? Живой дед Семён. Наверное, ему сто лет. Говорю же, он мне в отцы годится, иль в старшие братья уж точно. Давно сам не работает, а на пекарне бывает почитай каждый день. Тесто на вкус попробует, покидает его из руки в руку, похлопает ладошкой, сомнёт в комок и скажет: "пора" или "рановато". А коль передержали тесто, то махнёт рукой:
- Ввек вас не выучишь, чувствовать хлеб надо. Чутья в вас нет. Дело мастера должно бояться, а у вас мастер дела сторонится,- и расстроенный уходит, бормоча себе под нос о нерадивых учениках. Но это редко бывает. Хлеб всегда хороший. Смеются рабочие в пекарне:
- Просто старик побурчять любит.- Но мимо ушей не пропускают его ворчание. Стараются. Держат марку хлеба - хлеба деда Семёна.
8. О вере и суеверии
Вы, внучки, часто спрашиваете меня, почто я часто Бога вспоминаю? Верю ли я в Бога? Дам ответ вам маленькой историей наших дней.
Живёт здесь недалече молодой человек по прозвищу Алексей-божий человек. Неженатый ещё, почти правнук мне. В церковь ходит почитай каждый день, бородёнку рыжую не бреет, крест нательный не снимает. И всё поведение его степенное и богоугодное. Как-то вышел у нас с ним такой разговор:
- Лёша, внучёк, неужели ты на самом деле в Бога веришь? Или это сейчас модно стало? И ты туда ж?
- Верю, как все, бабушка.
- Мои-то внука - атеисты, да я и сама не знаю: верю или нет.
- В каждом есть вера. Только не каждый это понимает. К вере надо идти. Долго идти. Не всякой жизни на это хватает. Я только в начале этого пути. А если кто-то говорит, что верит в Бога, лукавит. Он ещё не встал на этот путь, а, возможно, ему этого не дано.
Вот так-то! Молодой, а рассудил мудрее почётного старца. Поняла я на старости лет смысл поговорки, что слепая вера противна рассудку.
Семья наша по-разному жила, только Бога не гневила. Отец мой, Андрей Иванович, был старообрядцем, глубоко верующим человеком. Его прадед или дед прадеда бежали на Дон от преследования церкви. Бежал не один. Вокруг были целые станицы и хутора старообрядные. Поэтому у нас в семье порядки были строгие, домостроевские. Но вере нас никто не научил. Почему? Отец женился поздно, в зрелом возрасте. Взял юную девицу Варвару из бедной семьи новообрядцев. Отец очень сильно любил мать, и каждый остался при своей вере. Мы, их дети, крещённые старой верой, но воспитанные больше при матери. Старшие братья получили хорошее образование, стали офицерами. Я думаю, они не сильно верили, по крайней мере, богомольности я в них не замечала.
Постились мы больше от нужды. А тут революция. Вот так-то оно и пошло. Правда, никогда не богохульствовали. Воспитаны были так, что всё годится, только не годится с чёртом водиться. Прости меня, Господи, попался поганый на язык. Пасху и Рождество отмечали как большие праздники. Молодые колядовать ходили. А потом уже родители ваши, дети мои, бегали под окнами колядки петь, Бога славить. Колядок знали много, а молитвы ни одной полностью до конца. Были в станице богомольные, но не на много больше, чем теперь.
А вот в войну бабы замолились почти все. Где беда, там и Бог. Даже некрещёные и староверы в церковь захаживали. Но это была не столько вера в Бога, сколько бессилие, безысходность, что ли.
Сестра моя старшая Александра вышла замуж за поляка-католика. Генрих задолго до войны, в годы первых пятилеток что-то строил в районе. Потом они с Шурой поженились, детей растили. С первых дней войны добровольцем Генрих ушёл на фронт. После Победы опять вернулся на Дон к семье. Так в Польшу и не уехал. И умер в России.
Да что об этом говорить: сами видите, как живу и как молюсь. Вернее, как не молюсь. Для порядка вон, в переднем углу, висит медное распятие. Говорят: в ком стыд есть, в том и Бог есть.
К старости стала задумываться о прошедшей жизни. И о Боге. Но в церковь не пошла и молельный дом не захожу. Вот мать моя перед смертью зачастила в храм. Она и молиться умела. Быть может и отмолила грехи наши.
Больше мы верили во сны, приметы, домовых. Домовых всегда уважительно называли, чтобы не обидеть, беды не накликать да зря не поминать: "хозяин".
Сны толковали по-разному. Например, видел во сне покойника - к перемене погоды, рыбу - к болезни, деньги - к богатству, а мелочь, мелкие монеты к слезам. Ну, и многое зависит от подробностей сна: кого видел во сне из живых или уже мёртвых, брал что-либо в руки или не прикасался. Так что, сны толковать - это целая наука. Сонников не было. Никто этого не записывал. Грех - толковать-то сны. От нечистого всё это. А бес силён: и горами качает, и людьми, что вениками, трясет. Но всё равно сны обсуждали, правда, тихо, шёпотом, в укромном уголке, вдали от посторонних ушей и глаз. Однако бабьи языки всё равно за день разносили по всей станице самые необычно растолкованные сновидения. Не зря народная молва твердит: где сатана не может, туда бабу пошлёт. Бывало, что сны сбывались. И это нас убеждало ещё больше в правильности толкований. Бывали и разнотолки, аж до скандалов, до смертных обид.
Раньше и я интересные сны видела. И тоже в них верила. И сейчас верю. Только снов не стало. Всё какая-то путаница, паутина плетётся и обрывается. Видно стара стала. Мать свою, Варвару Петровну, часто вижу, царство ей небесное, видимо и мне скоро к ней. Что-то я захандрила. Снам верить, так и дела не делать.
А про хозяина-домового я боюсь говорить, кабы беды не накликать. Вот дочь моя, Галина, она расскажет. Она много знает историй про домовых. Лешие и водяные? Нет. Этой страсти у нас не водилось.
Ладно, расскажу я вам одну историю про хозяина. Прости, Господи, душу грешную, не утерпела. Да это вы на грех толкаете: дай вам на ночь что-нибудь страшненькое, ужасненькое.
Во-первых, хозяева бывают разные. Какой дом, какие в доме жильцы, кто в этой избе или на этом месте жил раньше: многие подробности определяют его характер и его отношение к людям, живущим в этом доме.
Во-вторых, надо с ним обращаться обходительно, нужно уважать, не обижать, до всего допускать. Обида может испортить характер хозяина.
В-третьих, его редко кто видел. Видеть домового - к неприятности, быть может даже к смерти. Ещё говорят, что хозяин с котами дружит и очень не довольствует, если кота в этом доме досаждают.
Не дай Бог кому из вас его увидеть. Упаси, Господи! А слышать и ощущать приходилось многим. И вы, наверное, слышали, как иногда скрипнут половицы, повизгивают двери, кто-то прохаживается по чердаку, под полом шуршит, а бывает - шаги слышно, двери сами как будто открываются. А то и ветерком потянет, словно рядом кто прошёл. Это всё он. Услышал хозяина - пригласи его за стол угоститься, отдохнуть. Но ни в коем случае не покажи своего плохого настроения или недовольства. Боже упаси! В основном беды они нам не делают. Но бывали и жуткие случаи. Об одном из них я вам и расскажу.
Как-то раз под конец войны сидели мы большой компанией у Анны в доме. За окном длинный морозный зимний вечер. А мы у сальника, вокруг чадящего огонька разговоры ведём да рукодельничаем. Детям штопаем-латаем, вяжем-распускаем. Надо же их во что-нибудь одеть. И дети тут же рядов в другом углу возятся, а девки побольше уж и перешёптываются, секретничают.
В разговорах внезапно возникла пауза. То ли кто что-то невпопад сказал, то ли каждый о своём задумался. Ведь уже половина казачек вдовы, а война всё идёт. А мне показалось, будто на нас кто насел, тяжко как-то стало. И в этой напряжённой тишине тихо отворяются двери из сеней, шаги, шорох. Шаги посреди комнаты утихли, и мы услышали дыхание. Даже не дыхание, а сопение, как кто-то обиженный посапывает. Мы, услышав эти звуки, дышать перестали, не прости замерли, а почти умерли со страха. Сколько это тянулось, я не знаю, казалось, что нестерпимо долго. И вдруг Катька, пятнадцатилетняя девка, вполголоса спрашивает:
- С добром к нам или с худом?
Этот кто-то, а мы не сомневались, что это сам хозяин пожаловал, развернулся и пошёл к выходу. Подошёл к двери, повернулся в нашу сторону. Мы не видим его, но чувствуем, куда он смотрит и дышит. Так вот, подошёл к двери, обернулся и ни то кашлянул, ни то пробурчал:
- Кх-ххх, кх-ххх...- Дверь затворилась.
Оцепенение прошло, и засобирались мы домой. Вдруг неуютно и тревожно почувствовали себя в этой хате. Уходя, тётя Дуня сказала: