Воскресенье скомканным каким - то получилось, и единственное что запомнилось - поездка в библиотеку, где наспех отобрал Андрей пять книг, то ли названием, то ли обложкой зацепивших. И выскочил в бьющий по глазам солнечный жар - к друзьям, которые над ним беззлобно подшучивали, к ослепительным улыбкам девушек - промоутеров ( пусть, пусть не ему эти улыбки предназначались - всё равно приятно было) и к тайной прохладе пива, заранее купленного. А утром будильник эхом отозвался в похмельной голове, жалко было до слёз утраченного выходного, и в институт не хотелось, а главное - книги новизной своей манили, обещая вместо надоевших лекций новый и захватывающий мир. И зачитался Андрей... После - выскочил на площадку и в лифт, на часы боясь посмотреть. В голове неприятный туман стоял, в глазах - резь (хоть три их кулаком, хоть не три). Поэтому не сразу заметил он квадратик зелёный на замызганном полу лифта. А когда заметил - не поверил, не узнал, хотя организм хитрей оказался и сердце уже гнало в кровь адреналин, и мозг приказ посылал - поднять, развернуть, в карман засунуть, чтоб никто не видел. Тысяча рублей. На загаженном полу, рядом с выплюнутой кем - то и уже закаменелой жвачкой. Квадратиком свёрнута и лежит не на виду - в углу, как вкладыш от той же жвачки.
Лифт дёрнулся и снова поехал вверх. Не мог Андрей вот так просто из лифта выйти, казалось - все о находке знают и вот - вот отберут. Позже, успокоившись, на трамвайной остановке хрустел он заветной бумажкой, чувствуя себя необычайно ловким и смелым.
И зачёт с первой попытки сдал он, и солнце как - то по-особому светило, и на хихикающих девчонок смотрел Андрей снисходительно, будто не двадцатилетний студент он, а крутой бизнесмен на иномарке. Уверенно шагал, сам себе нравясь в разношёрстном людском потоке. У книжного магазина притормозил, скучающе подумал: "Зайти, что ли?". И зашёл, и гладил пальцами знакомые обложки, и привычным жестом из стопки ещё не читанного Пелевина выдернул, которого ещё неделю назад приметил. Подумав, Губермана добавил - потому что мода такая на факультете пошла, пристойно было гарик - другой заучить и щегольнуть им в небрежном разговоре. Автора - указать непременно, чтобы восхитились, чтоб глубину строчек прочувствовали и посмотрели с уважением, особенно Миронович - признанный циник, обожающий якобы простыми вопросами загонять преподавателей в тупик. Ещё умел - изящно выходить из этого тупика, на вопрос не ответив, но интеллектуалом прослыв. Андрей тайно восхищался им и ненавидел одновременно, жгучую ревность затаив и оттого ещё мучаясь, что для кумира он был ничем, никем, безликой тенью, мелькавшей издалека в просторных институтских коридорах. Ещё - стихи у Мироновича были, остро - пронзительные, насквозь декадансом пропитанные и оттого понятные не всем. Про стихи - это была тайна, вряд ли кто и подозревал, что Андрей после услышанных строк свои жалкие попытки (провинциальные стишата, где чуть ли не "любовь" с "морковью" рифмовалась) вместе с блокнотом в мусорный бак выкинул ушёл, почти не жалея. И тратя деньги, так легко оставшиеся, думал Андрей о Мироновиче, об оставшихся зачётах, о рыжеволосой полногрудой Ольге, которая вроде бы в его же районе живёт и есть шанс вне стен института поближе пообщаться. Только у подъезда, нагруженный нужными и случайными покупками, увидел он Тамару Григорьевну, старушку, которая то ли на пятом, то ли на шестом этаже жила. Осторожно шла она, от июльской жары в драповом пальто спрятавшись, и бормотала что - то себе под нос, жалуясь облезлому рыжему коту... на что? Прислушиваться не посмел Андрей, вором прошмыгнул он к лифту и долго убеждал себя потом в том, что много у жизни совпадений и случайностей. После мать, с работы пришедшая, подтвердила, что у Григорьевны какие - то бандиты пенсию украли. С заалевшими ушами пил Андрей на кухне холодную воду, стараясь на глаза матери не попасться (казалось - все знают, а если и не знают, то непременно догадаются, ведь нельзя же не догадаться, стоит поглядеть - и всё ясно станет).
Вечером, уже лёжа в кровати, Андрей хладнокровно рассудил, что поделать уже ничего нельзя. Пойти с повинной? Деньги уже потрачены, да и как это так - взять и пойти? С каким видом? Как объяснять? Нет, исключено. Ведь не украл он, не выхватил из сумки - просто взял. "Не мы такие - жизнь такая". - решил он, цинично усмехаясь сам перед собой, играя роль этакого симпатяги - гангстера, удачно провернувшего дело. Нравилось ему это - играть роли, жить чужими эмоциями, чтоб всё легче и удачливей получалось, чем в реальной жизни. И уснул, и почти забыл о нечаянной удаче, только неловкость на душе осталась, осадок какой - то, будто ему прилюдно на незастёгнутую ширинку указали. При этом точно знал, что настоящий циник - реалист и внимания на такую последнюю мелочь не обратил бы... Впрочем эти несовпадения себя реального с придуманным образом у Андрея очень часто бывали. Фамилией знаменитой наградил студента гулящий папаша. Андрей Раскольников, в пятнадцать лет впервые про своего однофамильца прочитавший, не мог жить как все. Мало что запомнилось, только фраза громко - напыщенная на память легла. Итак, "тварь я дрожащая или право имею?". Лукавите, Фёдор Михайлович, однозначно - тварь уже потому тварь, что вопросы такие задавать осмелилась, а ведь право брать надо не дрожащими руками, и само собой, без соплей интеллигентских...
После случая этого, несколько дней с опаской ходил Андрей, ожидая от судьбы неведомого наказания. "Не по совести поступил" - думал он вдруг, нарочито растворяя ноющую душевную рану. Хотелось старушку увидеть, да вот беда - не показывалась Григорьевна во дворе, из квартиры не выходила. А Губерман лежал нечитанный, и в толстых литературных журналах то и дело натыкался Андрей на блокадные воспоминания о потерянных - украденных карточках. Случайно ли? Нарочно? Он уже примирился с будущим наказанием, сам себя осудил заочно и теперь перед судьбой заискивал как перед строгим родителем. Знаю, мол, что виноват, накажи - ко всему готов. Холодея, шёл на экзамен и думал: "Уж тут - то непременно провалюсь, исключат, в армию заберут, а ты, брат, чего хотел? Так честно будет..."
Не провалился. Сдавал экзамены на пятёрки, и гром не гремел над преступной головой, и солнце так же ярко светило, и прохожие от него не шарахались. Через месяц умерла Тамара Григорьевна, говорили - от рака, а совесть шептала - "не от голода ли?". И опять ничего, опять жив - здоров Андрей, и не то чтобы сурового наказания - никаких затрещин от судьбы не получает. Тогда нарочно, с вызовом стал он доказывать, что "ему - можно". Не трогаете? Забыли? Так нате же вам, право имею! Давайте уж, за всё скопом отвечу, не я такой - жизнь такая, крутись, верёвочка, только в петлю не завивайся...
В реальной, серо - обыденной жизни стал Андрей раскованней и проще. Легко знакомился с девчонками, цитировал чужие стихи и пил на чьих - то квартирах разведённый спирт (с непривычки - наизнанку выворачивало, еле из - за стола выбегать успевал). Мало того - дальше пошёл. В лёгкие, доселе папиросного дыма не знавшие, конопляный туман загонял. Благо каникулы были, "пёсье время", два месяца ненужного бездельного бытия. Родители - ошалевшие дачные фанатики - дома почти не бывали. Дома одному было тоскливо и непривычно. Ещё - страшно. Страх глушился компаниями, но от компаний по утрам болела голова и квартиру приходилось драить до блеска. Заменитель нашёлся скоро. На своём же балконе торопливо глотал Андрей горсть красных таблеток (Миронович предложил, как средство от депрессии). И открывалась перед ним Истина, выворачивая самое тайное, все паскудные мысли и поступки из - под забытого тряпья вытаскивая. Кто он такой? Чего он стоит? Вор? Нет, хуже вора. Вот рискует по крайней мере своей свободой, по пятам за ним тюрьма ходит. А он безнаказанно взял чужое. Ладно - взял. Что стоило потом отдать? Ту же тысячу мать давала ему на подкурсы, а подкурсов - то и не было вовсе. Придумал их Андрей вроде с благородной целью и сумму неспроста назвал.
Думал вернуть через неделю, к двери подбросить либо через соседей передать (самому - стыдно, послать кого-нибудь, в конверт почтовый купюру сунуть и все). А вышло так, что опять смалодушничал. Потратил внезапно доставшиеся деньги, оправдывая себя что, мол, у бабуси дети-внуки есть, не дадут пропасть, а в институте как раз стипендию задерживали, и приятель, деньги увидев, на угощение набился. Дважды вор. Убийца. Ладно, это под вопросом. Или все-таки нет? Красные кругляши помогали искать ответ. Порой подводили к нему, казалось - вот-вот... И в летний вечер, озареньем настигнутый, понял Андрей что ему делать надо. Еще одна фраза из Достоевского вспомнилась.
- Простите меня, люди добрые! - крикнул он с балкона.
Жалко получилось. Неубедительно. Родион при этом еще землю целовал. Шагнуть вниз? Нет! Страшно. Пусть трусом - но буду жить!
Пока оделся, пока вниз спустился - порыв уже иссяк. Покаяние глупым показалось. Но Андрей все же встал на колени и даже губы к прохладному асфальту приложил, не облегчение чувствуя - наигранность, как в дешевом школьном спектакле.
- Простите... - повторил он.
- Накурился. - констатировал проходивший мимо алкаш, презрительно звякнув бутылками в сумке. - А молодой еще...Пил бы, как люди...
Не вышло из Андрея даже твари дрожащей. И покаяние не то было, и народ не тот... А пуще всего - жить хотелось. Цеплялся инстинкт острыми коготками за душу, и плевать ему было на все красивые слова, да и на терзания - тоже.
Плюнул Андрей прямо себе под ноги и домой пошел, стеклянное крошево с колен не стряхнув. В лифте ехал и думал, что если бы судьба (а голос внутри поправлял - "Бог") сразу наказывала бы или награждала, так это была бы незаслуженная милость. Что ему теперь наказание? Вот оборвется сейчас лифт, вниз полетит - и что? Ничего. Хуже своего приговора никто чужой не вынесет...
И пошло все по-старому, как было. Родители с дачи вернулись, таблетки закончились, учеба началась. Разве что всего Достоевского залпом прочел Андрей. И еще мелочь: ни с того, ни с сего прямо во дворе ударил он Генку - соседа. Сильно ударил. Прямо с лавочки на асфальт кувыркнулся Генка, не успев дорассказать друзьям как его мать три недели из дома не выпускала. Уж очень сильно они с отцом не Генку разозлились. Это же надо - послали его за пивом, крупную купюру дали для размена, а этот обормот потерять ее умудрился...