Так вот, Чернов - мой приятель. У него богатенький магазин на Арбате, куда я в тот день и заглянул. Просто так, без всяких мыслей. Ни сном, ни духом не ведая, что с этого момента в моей и в черновской жизни произойдут события столь увесистые и, прямо признаемся, преступные.
Место под солнцем он выбрал ничего себе, вполне блатное, чувствуется, дал, кому надо, денег. Потому что Чернов далеко не дурак. Он знает, что в антикварном деле, главное для снимания пенок с клиента не в том, чем магазин торгует - все торгуют одним и тем же, - а в том, какое у тебя место.
Его магазин устроился удобно, на углу переулка, который день и ночь обтекается людьми как рекой. Витрина, набитая хрусталем и фарфором, бронзой и приманчивой живописью с оголенными девушками, метра на полтора выступает над фасадом и словно трал захватывает эту реку так, что ее ручейки заворачивают в магазинную дверь. Пройти и не заглянуть - трудно и требует нервных затрат.
Я и заглянул, черт меня дернул. Заглянул просто так, не собираясь ничего покупать или наоборот. Можно сказать, заглянул как зевака, как любитель поглазеть на красивое, но кусачее по ценам. Знал бы заранее, что дальше произойдет, обошел бы Чернова за километр.
Не прав тот хозяин, что не любит в магазине зевак. Зевака тоже человек и имеет право, потому что сегодня он зевака, а завтра клиент, а, главное, зеваки создают в магазине впечатление заинтересованного многолюдья и столь желанного ажиотажа. Это когда предметы отрывают с руками, чего в нашем деле практически не бывает, а хотелось бы, чтоб было и часто. Впрочем, моему Чернову хватало и зевак, и клиентов, уж больно классно поставил он свою лавку.
Он и сам был всегда необыкновенно хорош собой.
Никогда я не видел его в свитере и джинсах, или, скажем, в куртке и топорных башмаках. Чернов - это раскрученная марка элегантности, это всегда изящный, чистой шерсти костюм, шелковый галстук, тонкая сорочка и благоухающий парфюм. Это стройная худощавость, чуть припудренные сединой волосы и раскосые зеленые глаза, от которых балдели дамы разных возрастных и социальных групп.
Чернов как дорогой предмет украшал собою магазин. Он был талантлив и обаятелен, богат и щедр, доброжелателен и умен, он любил дорогие напитки и юмор и заливисто смеялся над добрым анекдотом про женщину, застигнутую мужем с другим, он был хорош во всех отношениях, кроме одного, в котором он был абсолютным негодяем.
Он был невероятно, чудовищно, по-звериному ревнив. Знал об этом своем грехе, но ничего не мог с собой поделать. Он ревновал не к женщинам, нет, и не к, боже упаси, мужчинам. Негодяй Чернов ревновал к чужому успеху, до коликов, до рези в глазах он завидовал тому, кто понимал в вещах лучше него, быстрее соображал и больше зарабатывал на тех предметах, что Чернов, при всем своем уме и интеллигентности, оставлял без внимания.
Одним из объектов такой ревнивой зависти был, к сожалению, я.
Болячка возникла и развилась давно, приняв хроническую форму.
Несколько раз мне везло, у него из-под руки, в его собственном магазине я выхватывал вещи, что после атрибуции и реставрации оказывались шедеврами и стоили денег.
Теперь, когда я появлялся в магазине, милейший Чернов оставлял дела и, как Бонд, брал меня на прицел. За рукопожатиями и шутками про какой-нибудь обыденный геморрой пряталось его обостренное внимание разведчика к каждому моему движению и даже взгляду. Взгляд перехватывался, движение опережалось и, когда я клал глаз, скажем, на картину и мягко спрашивал: почем?, цена, для меня, на всякий случай, по-товарищески утраивалась, а то и удесятерялась.
Так случилось и на этот раз.
Ах, людям давно известно, что причина многих бед заключена в них самих. Каждому человеку на вечное хранение сданы два сейфа, один с хорошими чертами и поступками, другой с поступками совершенно противоположного свойства, и человек от человека отличается только соотношением размеров этих сейфов, все остальное одинаково. В состоянии спокойном, за чашкой чая или беседой у камина под перезвон ледышек в увесистом стакане с виски люди милы, рассудительны, местами даже интеллигентны и, как правило, качая головами, осуждают того, кто поступает гадко и назло. Но стоит милому собеседнику или собеседнице оказаться в пиковой ситуации, как очень у многих отрывается крышка второго сейфа, а вместе с ней открываются рты, и все летит к черту и даже дальше.
Озарение со мной случилось тогда невероятное. Давно уже ничто не удивляло, и вот, пожалуйста, произошло и оставило след. Едва нога моя переступила магазинный порог, как я углядел свою, единственную вещь и тотчас захотел ее, во что бы то ни стало.
Довольно большая, французская, бронзовая скульптура, на постаменте подписанная "Пуатье".
Балерина на пуантах. Модерн.
Мягкая, благородная патина, легкий газ платья, скрывающего лоно, утонченность струящихся линий, ощущение свободы и полета.
Но главное было вовсе не в изяществе, чистоте пропорций или качестве литья.
Я тотчас заметил в ней другое, чрезвычайно редкое и дорогое свойство.
Скульптура дышала, она была живой.
Не знаю, кто такой Пуатье, подумал я , но то, что он гений, совершенно очевидно.
Я смотрел на девушку, и мне казалось, что свои невесомые руки она протягивает именно ко мне, что еще немного и с ее губ слетит ко мне вопрос, на который я должен буду ответить судьбой.
Я влюбился в девушку с первого взгляда, я понял, что без нее не уйду.
К счастью, Чернов был плотно занят заковыристым восточным клиентом, задававшим ему много лишних вопросов, и у меня образовались несколько свободных минут, чтобы обратиться к Арине, старшему его продавцу.
-Почем? - спросил я, стараясь оставаться равнодушным.
-Нравится? - переспросила Арина, которую невозможно было провести, потому что она любого клиента видела насквозь, а меня, можно сказать, даже глубже.
Я знал ее давно, еще с тех пор, когда она работала не у Чернова, а в другом, приличном, но давно сгинувшем месте. Взаимные симпатии наши давно переросли в дружбу, и, было время, даже колебались на грани между дружбой и романом. Однако перевеса в сторону романа не произошло, и слава Богу.
Романы имеют свойство оставлять на донышке расставания горечь, а дружба - это компот, которого хочется всегда.
Чернов о богатстве наших отношений, конечно, не знал. Возможно, кое о чем догадывался, но, как говорят профессионалы сыска, догадки к делу не пришьешь. Так или иначе, Арина в стане Чернова была моим агентом влияния, мы понимали друг друга без слов и на расстоянии.
-Так почем? - спросил я ее глазами.
-Две с половиной, - шепнула она и едва заметно, предупредительно кивнула в сторону Чернова.
Я понял, что предмет следует оплатить и забрать немедленно, пока Чернов занят, иначе, заметив меня, он прибегнет к обычному своему фокусу и назначит мне совсем другую, запретительную цену, а узрев на моем лице огорчение от такого негодяйства, испытает ощущение, родственное сладострастию.
Я тотчас извлек из своих хранилищ трудовые зеленые бумажки и, стараясь держаться к Чернову серой маскировочной спинкой своей куртки, протянул их Арине.
Умница Арина уже упаковывала мою любимую девушку, когда заковыристый восточный клиент, черт бы его побрал, внезапно вырвался из-под Чернова, и, так ничего и не купив, дал ходу. Чернов в черном расстройстве обернулся, но увидел меня и, забыв о несостоятельном Востоке, улыбнулся. Улыбнулся обаятельно и тепло, как умел улыбаться только он.
Последовали приветствия и традиционные милые шутки по геморройно - простатитной тематике, в смысле, у кого это самое уже есть, а у кого еще только обязательно будет. Я громко смеялся, я пытался, как мог, отвлечь его простатитом от упаковочных работ, но Чернова разве проведешь?
-Это что? - спросил он у Арины, еще продолжая улыбаться, но уже учуяв шанс исковеркать мне жизнь.
-Вот, - скромно сказала Арина, - человек купил.
-За сколько? - уже ликуя, спросил Чернов.
-За две с половиной, как в ценнике - наивно ответила Арина, заранее отметая от себя обвинения в пособничестве врагу, то есть мне.
И тут Чернов с присущим ему артистизмом исполнил демонстрационный, словно заранее записанный на цифру, скандал.
Магазин на несколько мгновений превратился в театральные подмостки, посетители в зрителей.
Он вскричал, что хозяин здесь он, и ценами распоряжается тоже он. Что Арина выжила из ума и совсем ослепла, потому что в ценнике, перед цифрой два, обязана была увидеть единицу, и что, таким образом, любимая моя балерина стоит двенадцать с половиной тысяч и никак не меньше.
Исполнение скандала сопровождалось топаньем ног, ораторским выбрасыванием рук, покраснением щек и, конечно, общим раздуванием личности.
Роль прозвучала так профессионально и, главное, так ново для меня, что мне, как обычно, не оставалось ничего другого, кроме как приветствовать талантливого Чернова жидкими аплодисментами. Искры благородной ненависти просыпались на меня из глаз артиста, он шагнул к хозяйской конуре, устроенной на задах торгового зала и хлопнул дверью.
-Сумасшедший, - негромко подвела итог Арина. - И ведь только с вами он так. Наверное, любит.
-Я его тоже люблю, - сказал я. - Сильно.
Арина распаковала мою живую бронзовую любовь и выставила ее на прежнее место.
Девушка смотрела на меня со слезами отчаяния в глазах. Она, как и я, страдала. Мы не могли, не имели права расставаться.
Мы не расстанемся, дорогая, поклялся я. Потерпи, любимая. Мы обязательно будем вместе. А негодяю Чернову я отомщу.
С этой категоричной, согревшей мне душу мыслью я, кивнув Арине, покинул противный магазин.
Летели дни, но мечты о прекрасной балерине не оставляли меня. Дома я приготовил ей уютное место напротив телевизора, и в проекциях на будущее осязаемо представлял себе нашу долгую счастливую жизнь. Но как отомстить Чернову и как завладеть любимой за справедливую цену? Я выкручивал мозги во всех направлениях, но ничего не мог сообразить.
Месть жила и ворочалась во мне словно гадкое, склизское животное. Месть искала шанса. О, как смекалист я был тогда, как хитер и как изворотлив! Мой второй сейф оказался поистине бездонным, масса собственных низких качеств, открывшихся во мне, меня восхищала.
Однажды ночью, вернее, коротким летним рассветом, когда тень оконного перекрестия уже отпечаталась солнцем на потолке, меня осенило. Мысль была такой простой и такой гениальной, что на какое-то, впрочем, недолгое время я почувствовал себя титаном и не усмотрел в этом ничего для себя невозможного.
Скромно, с потупленным взором я явился в черновский магазин. Бумажка к бумажке я выложил за возлюбленную двенадцать с половиной тысяч, и попросил упаковать.
Арина была потрясена.
Чернов изо всех сил старался смотреть на меня с сочувствием и даже жалостью по случаю моего разорения. Но я заметил, как плескалась затаенная радость в его зеленых глазах, как на губах и щеках проступала довольная улыбка.
Бедный, бедный Чернов, ядовито думал я, как дорого ты заплатишь мне за эту улыбку!
Не поднимая глаз, я пожал ему руку и сказал "спасибо", я даже подмигнул Арине, чего она совсем уж не поняла и, обняв дорогой предмет, удалился.
Месть повернулась во мне и, умиротворенная, улеглась на бок. Первая часть дьявольского плана была осуществлена.
Дома я поставил балерину на предназначенное место и объяснился ей в любви. Мне кажется, она ответила мне тем же. Мы оба были абсолютно счастливы, и, помнится, вместе смотрели телевизор.
На другой же день, засунув любимую в большую спортивную сумку "Адидас", я отправился в музей, к Мише - "штуке".
Немногословный, можно сказать, угрюмый Миша, внешностью образцовый бандит, был потрясающим литейщиком бронзы, и многие годы трудился в музее. Нужда в нем возникала у меня редко, но, уж если возникала, и, если Мастер брался, он всегда выдавал качество. "Штукой" же его прозвали за то, что он всегда брал за работу тысячу, даже если работа стоила семьсот или, наоборот, тысячу триста долларов. Проблема заключалась не в оплате, а в том, что, обращаясь к Мише, вы никогда заранее не знали, возьмет он вещь или откажет. Миша, как американское посольство, мог отказать без объяснения причин.
Замирая, я выставил перед ним девушку.
Миша хмыкнул, покурил "Приму", бесстыдно разглядывая ее наготу и, наконец, кивнул, что было уже небезнадежно.
Я говорил много, возбужденно, и, часто, лишнее - Миша, не мигая, смотрел на меня стоячими своими глазами и ждал, когда я иссякну. Суть моего выступления он словил верно. Я заказывал Мастеру отлить копию возлюбленной, которую бы никто, слышите, никто! не смог бы отличить от оригинала. Причем отлить срочно, быстрота, как когда-то кадры, решала сейчас всё!
Миша мрачно повертел в руках окурок и произнес одно единственное, сделавшее меня счастливым, слово: "Штука".
Мы ударили по рукам, и моя балерина, взглянув на меня с осуждением, отправилась на клонирование.
Животное мести самодовольно почесало себя под мышкой. Вторая часть плана завершилась не менее успешно, чем первая.
В нетерпеливом ожидании прошла неделя.
В счастливый день Миша выставил передо мной две скульптуры и, закурив "Приму", отошел в сторону.
Я знал, что Миша большой мастер, знал, что способен он на многое и большое, но чтобы так...! Я был потрясен. Чтобы сбить наваждение я, как бык, мотнул головой, но даже это не помогло.
Бронза, патина, прочеканка, росчерк гения на постаменте - "Пуатье", все было совершенно одинаковым. Но это бы еще полбеды. Они обе были живые, обе! Обе протягивали ко мне невесомые руки, обе задавали вопрос, на который я должен был ответить судьбой.
Ха-ха, почему-то вдруг пришло мне в голову, вот и верь после этого женщинам, что каждая из них единственна и неповторима. Повторение всегда возможно, господа!. Руки, ноги, глаза, губы - всё прекраснейшим образом идет под копирку, даже шарм и чары. Уж если Миша смог так, о возможностях Создателя и говорить не приходится.
Единственное, крохотное, можно сказать, микроскопическое различие, на которое указал мне Миша, заключалось в винтах, прикрепляющих внизу фигуру балерины к постаменту. Они, если внимательно, а лучше через лупу, на них посмотреть были новыми. Впрочем, для этого надо было скульптуру перевернуть, взять лупу и вглядеться. Но кому это в голову придет и зачем, если внешние достоинства скульптуры выше всяких похвал и не вызывают никаких сомнений? Чернов с его обаятельной улыбкой замечательнейшим образом продаст эту девушку с новыми винтами, и все будут счастливы.
Я ликовал и успокаивал себя одновременно. Спокойно, спокойно, говорил я себе, Чернов далеко не дурак, и все еще может сорваться. Не сорвется, тотчас спорил я сам с собой. Все подготовлено прекрасно, осталось нанести последний удар.
Я знал, что иду на преступление и подлог, но меня вела святая жажда справедливости. Справедливая месть - не месть, господа, а высокое возмездие, что совсем не одно и то же.
Уложив копию балерины - магазинную упаковку я, естественно, сохранил - в ту же самую сумку "Адидас" я не следующий день явился к Чернову.
Великий актер, должно быть, умер во мне. Едва меня увидела Арина, а вслед за ней Чернов, как они тотчас предложили мне стул и послали кого-то в ближайшую аптеку за нитроглицерином.
На мне не было лица, его замещало одно большое и неподдельное горе.
Со слезами наготове я пожаловался Чернову и Арине, что, купив балерину по убийственной цене, попал в денежный цейтнот, а то и вообще в смертельный штопор, как из него выходить, не соображу и лечу в пропасть. И поэтому, добавил я, только поэтому я решил...- тут я сделал паузу, как бы для того, чтобы перевести дыхание, а на самом деле для того, чтобы дать Чернову возможность самому закончить столь приятную для него новость.
-Короче, ты хочешь девушку вернуть, - талантливо догадался он, и сам себя загнал в мышеловку.
Я судорожно кивнул, я добавил, что мне это очень неприятно, но жизнь не спрашивает, жизнь берет за горло. Умница Арина сказала, что понимает меня и сочувствует.
Надо отдать ему должное, Чернов держался мужественно, без истерик и криков, что обычно случаются в ситуациях, когда люди - их, кстати, можно понять, не хотят возвращать деньги.
Размотав упаковку, я выставил копию девушки на прежнее ее магазинное место. Одного взгляда Чернову было довольно, чтобы убедиться, что все в порядке. Он дал добро.
-Нет проблем, - сухо сказал он. - У меня уже есть на нее покупатели.
Зеленые бумажки ложились одна на другую, готовясь вернуться в мой карман, и в этой ситуации главное было не выдать своего триумфа. Актерское дарование помогло мне и на этот раз. У меня хватило сил сыграть сочувствие Чернову, я пожал ему руку и сказал сердечное "прости". Я пожелал балерине быть как можно скорее проданной, подмигнул Арине, чего она совсем уж не поняла, и без спешки покинул магазин.
Для меня и моей возлюбленной, что ждала меня дома напротив телевизора, наступили дня счастья.
Я ласкал ее взглядом, я нежил ее, касаясь кончиками пальцев оголенной спины, которая, ей-богу, была теплой, я шептал ей на ухо бессмысленную и горячую чепуху, я читал ей великие стихи о любви.
В свете вечерних настольных ламп она была особенно хороша. Мягко рисовались плечи, мерцало лицо, и размыкались готовые мне ответить губы. Пуанты заострялись, тетивой натягивался подъем и вся ножка, и девичья фигурка, казалось, вот-вот спрыгнет с постамента в мои нетерпеливые объятия.
Я засыпал в восхищении. Нет, господа, думал я, что ни говорите, а копия скульптуры, что нынче стынет в магазине, отличается от моего оригинала не только новыми винтами. Но тем, чего не может увидеть глаз, зато могут почувствовать сердце и душа. Тем, чем большое ремесло отличается от великого искусства. Миша-штука, конечно, большой мастер, думал я, но гений Пуатье все равно выше.
Я был счастлив. В кармане хрустели зеленые деньги, на постаменте радовалась жизни моя любовь. Месть удалась, животное во мне затихло, и пусть тридцать раз простит меня дорогой Чернов, он виноват сам.
А потом...О, как бы мне хотелось обойтись без этого "потом" и закончить рассказ на счастливом и гордом клекоте. Но я знаю, закон суров. Не выговоришься, не доверишь бумаге правду, правда сама тебя съест.
Мое черное "потом" пришло, как оно обычно приходит, внезапно и незаслуженно и отравило жизнь навсегда.
Однажды домработница, с ее проклятой дотошностью, вытирала в квартире пыль. Она сняла балерину с тумбочки карельской березы и поставила на пол. Водружал ее на законное место случившийся, как нарочно, под рукой я. Я осторожно поднял свое бронзовое сокровище и...
Не могу даже выговорить сразу.
Попробую еще раз.
Я осторожно поднял казавшуюся мне пушинкой девушку и... ненароком взглянул на нее снизу.
Я сперва похолодел, а потом мне стало жарко.
Я схватил лупу и, уже через лупу, еще раз рассмотрел балеринину изнанку.
Я с ужасом увидел, что та, которой я отдал сердце, крепится к постаменту новыми винтами. Новыми!
Как же так? Что это значит?
Спокойно, спокойно, только спокойно, говорил я сам себе, но сердце запрыгало не в ритме, и мысли понеслись со скоростью света.
Значит, я ошибся? Желая обмануть Чернова, обманулся сам? Значит, подлинную скульптуру гениального Пуатье я лично вернул Чернову? А сам миловался с копией? Значит, я идиот, и так мне и надо?
Всё верно, ответил я сам себе и спрятал лупу. У меня деньги и копия. Я идиот, и так мне и надо.
От любви до ненависти один шаг. Мгновенно, очень по-мужски я охладел к той, кого еще недавно считал идеалом. Я набросил платок на ее обманную красоту, которой недавно поклонялся, и понял, что идеала не было, он существовал лишь в моем воображении. Но как вернуть подлинник? Как вырвать его теперь из крепких черновских рук? Неужели еще раз повторять знакомый финт с покупкой и отливкой двойника у Миши-штуки?
Других идей не было, сна - тоже, я промучился всю ночь.
На завтра, как легко понять, я оказался в знакомом магазине.
Ей - Богу, в этот раз я не включал актерства, но, едва увидев меня, Арина и Чернов предложили мне стул и валокордин.
-Что, - проницательно спросил Чернов, кивнув на стынущую в витрине балерину, - страдаешь по девчонке?
Я кивнул.
Нетвердыми и, казалось, выдававшими зависть шагами я подошел к скульптуре Пуатье и сразу все понял.
Я понял и смирился с тем, что ни черта не смыслю в искусстве. Я понял, что именно эта, живая и теплая, танцующая передо мной в холодной черновской витрине, в мертвенном электрическом свете балерина и была оригинальным творением гения Пуатье.
Чтобы окончательно в этом убедиться, я поднял девушку и взглянул на нее снизу.
Лучше бы я этого не делал.
Я увидел такое, что едва не выронил тяжелый бронзовый предмет в заставленную фарфором витрину.
Я увидел новые винты. Новые! Точно такие же, что стояли на моей, оставленной дома и разлюбленной копии.
Я нашел в себе силы поставить девушку на место и тихо сел на стул.
-Вам плохо? - спросила чуткая Арина.
Я промычал что-то неопределенное, и она тотчас накапала мне валокордин.
-Не расстраивайся, старичок, - понимающе сказал Чернов. -Накопишь деньжат, она будет твоей.
Он усмехнулся и удалился в свой крохотный, за деревянной выгородкой кабинет. Его усмешка долго звучала в ушах и сводила меня с ума.
Почему он смеется? Спросить? Прямо в лоб? А о чем? Почему вместо оригинала ты торгуешь копией? Хороший вопрос, особенно от меня, который эту копию вернул. Да, но откуда взялась вторая копия? И где оригинал? Так он мне и скажет. Да, но где же он все-таки? И почему Чернов так подозрительно ехиден?...
Отдышавшись, я поднялся на мягких ногах и, обреченно подмигнув Арине, чего она совсем уж не ожидала, оставил поле боя.
С тех пор я лишился покоя.
Возмездие, к которому я так справедливо стремился, развернулось в полете, как бумеранг, и ударило по лбу меня. Я был одурачен, раздавлен, уничтожен.
Но кем, кем, вот в чем вопрос, выпавший тяжелым осадком на дно моей души? Кому хватило куража играть в такие игры со мной, тертым-перетертым хитрованом, которого остерегались по жизни десятки выдающихся проходимцев? Красавцу Чернову, опередившему меня с отливкой копии еще тогда, после самого первого, восторженного моего захлеба от увиденной балерины? Или Мише-штуке, припрятавшему оригинал себе взамен отданных мне двух копий?
А, может, я сам себя обманул? Может, и не было никогда в России оригинала вовсе? Может, стоит себе спокойненько шедевр Пуатье где-нибудь в провинциальном шато, принадлежащем толстому виноделу, и понятия не имеет о том, что где-то в немаленькой России корежатся судьбы из-за его бронзовых повторений.
Истинная правда сокрыта коварством, временем и пространством.
Как говаривал плотник Леха в далеком моем детстве: в нашей солнечной стране возможно всё.
Утешает одно: я вновь полюбил свою непутевую девушку, что стоит напротив телевизора. Пусть она копия, но отсвет гения Пуатье все равно запечатлен в ней и, если внимательно приглядеться, она все-таки живая.
И вот-вот с ее губ слетит ко мне вопрос, на который я должен буду ответить судьбой.