Теперь уж я насмерть знаю, что неожиданности редко бывают приятными, что, как правило, совсем они даже оборачиваются наоборот.
Рассказываю.
В январе на доске объявлений филфака появилась прикнопленная бумажка, где было написано, что "первокурсники, желающие прыгнуть с парашютом, должны обратиться на военную кафедру". Народ среагировал по-разному, кто возбудился, кто стихушничал, а некоторые наши, сильно смелые интеллектуалы, стали крутить рулями и морщиться: "С какого это, блин, перепуга?" и "За каким нам вообще это нужно!".
Мне-то их мнение было по барабану, но, знай, я тогда заранее, каким позорным обломом кончится эта затея, я бы тоже прыгать не стал, точно бы не стал. Но кому дано знать будущее? Вот именно, вы правы. Поэтому, чисто по горячке, я сперва решил, что прыгну.
Мне было девятнадцать, в классе жизни я был новичком, и эту свою глупость я объясняю тем, что подсознательно стремился поскорее стать мужчиной. Не в смысле секса, секс чепуха, и его уже было просторное море, а в смысле приобретения неприступной мужской крутизны. Испытаний, зарубок на сердце - вот чего мне не хватало для того, чтоб заиметь желваки на скулах и сталь во взгляде как у Шварценегера. Прыжок с парашютом, в зеленом своем азарте думал я, это как раз то самое испытание и есть, которое в обычной студенческой жизни не заполучишь. Это тебе не какая-нибудь кровососущая сессия, или там, еще хуже, курсовая. Это небо. Жуткая высота, на которой, наверное, сводит кишки, и в ней ты, ничтожное двуногое насекомое, которого, наверное, тошнит. Супер, думал я. У меня наконец-то появится шанс эту ничтожность в себе изничтожить.
Радовался я не очень долго.
По дороге домой, вспомнив телекартинки затяжных прыжков и деформированные, будто растянутые галоши, лица парашютистов, я впервые задумался, что, может, немного погорячился. Тем более, что Степа Мкртчян из арабской группы, с которым мы обычно шли вместе, совершенно, кстати, к месту вспомнил о положительных случаях, когда парашют вовсе не раскрылся, но парашютист чудесным образом избежал катастрофы, угодив задом на снежный склон горы или в стог сена. Мне, если честно, сразу не захотелось спасать жизнь таким образом, и я сообразил, что вполне могу перебиться без героизма. Короче, я заколебался, мелькнула даже мысль, что на фиг мне эти прыжки. Мало ли что я там по горячке решил. Одно дело - решить, совсем другое после этого подумать головой.
В таком, почти уравновешенном состоянии я явился домой. Но тут в дело вступили мои дорогие родители.
Я их, конечно, люблю, хотя они у меня одуванчики непростые. Отец, чтоб сохраниться человеком и не брать, предпочитал отказываться от ответственных постов в министерстве, и мама всегда была с ним солидарна. Пошли их к черту с их прибавкой к зарплате на сто рублей, обычно говорила она. И отец посылал. В результате к золотой середине жизни они добились главного своего достижения: их оставили в покое. Что, кстати, совсем не означало, что они оставили в покое меня.
Вот и тогда, стоило мне за тарелкой бордового, с большой сметанной блямбой борща упомянуть о парашюте, как они единодушно, в два горла заголосили, чтоб я и думать о нем забыл. Зачем тебе это надо, Евгений?, спросила мама. Ты что, самый смелый? На такой простой вопрос я не ответил, но сразу почувствовал себя трусом. Калекой хочешь стать или, не дай Бог, вообще?, наступала, между тем, с простыми вопросами мама.. Становиться калекой, или, тем более, вообще, тоже не входило в мои ближайшие планы. Ситуацию еще более усугубил отец. Возможно, остроумно предположил он, наш сын собирается послужить в десанте, в какой-нибудь горячей точке, где сильно стреляют, зато хорошо платят. На счет "хорошо платят" я бы в любом случае не возражал и хотел об этом прямо родителям заявить, но из-за смачности борща замешкался открыть рот, и меня снова опередила мама. Ему мало того, что он отличник и староста потока, сказала она, ему еще, вероятно, не терпится выпендриться перед девочками. Согласен, сказал отец, парень просто хочет набрать очки перед этой своей Светланой. Я не стал их радовать тем, что Светка уже месяц, как не со мной, и что после нее у меня была Галюндя, а теперь имеется Анжелка. Доедая борщ, я молча удивлялся тому, как здорово они обошлись в дискуссии без меня и как прекрасно друг с другом договорились, чтобы я не прыгал.
Они вели себя странновато.
Чем дружнее они отваживали меня от парашюта, тем все более слабело мое решение не прыгать. Удивительно, ведь они меня знали до последней косточки и не со вчера, и не могли не помнить, что дух противоречия есть самый сформировавшийся в моем характере элемент, что каждый их аргумент производит на меня обратное впечатление. Что уж если они действительно хотели меня уберечь от прыжка, то должны были всеми силами уговаривать прыгнуть и при этом во всех прелестях расписывать ну, скажем, специальное удовольствие от болтания в парашютных лямках или от геройского, чисто мужского приземления в душистую коровью лепешку. Нет же, они вели себя совсем наоборот, и в чем тут было дело, я никак не мог понять! Пока, нырнув в постель, не расслабился и не прикрыл глаза.
Не знаю, как для кого, но для меня состояние между бодрствованием и сном, когда еле мерещится свет под веком, есть самый плодотворный - к сожалению, короткий! - период для производства мыслей. Вот и тогда, едва я прикрыл глаза, как меня сразу озарило! Я понял, что совсем не понимал своих родителей, вернее, понимал однобоко и тупо как дебил. Да, подчиняясь родительскому долгу, они горячо и жалко уговаривали меня не прыгать, но на самом-то деле жаждали обратного! Ну, конечно, наверняка! Какая мать, какой отец, скажите вы мне, не мечтает видеть сына сильным, мужественным и бесстрашным?! Так же и мои, точь в точь! Рассудок диктует им одно, родительская подсознанка другое - чистый дядя Фрейд, читали! Да, да, они хотят, чтоб я прыгнул, с облегчением понял, наконец, я, и решил, что разочаровывать своих стариков я не имею права. А уж последний и категоричный мамин запрет - "Евгений, никаких прыжков не будет!" поставил меня в совершенно безвыходное положение. Я осознал, что окончательно приговорен к прыжку.
Короче, спасибо родителям. Всё самое страшное с детьми, как всегда, происходит из-за них. Глубокая мысль. Главное, свежая.
Поступью героя, подписавшего себя на подвиг, я ступил на нашу военную кафедру.
Старенькое окно. Старинный стол. Запылившийся, старый компьютер. Глыба завкафедры, майора Кленина, склонившегося над бумагами. Жизнь моя раскололась на две части: до входа сюда и после.
-Хочу записаться на прыжок, - с ходу озвучил я свое решение.
-Первым будешь, - сказал мне майор с какой-то хорошо заученной интонацией. - Молоток, Никашин.
- Есть у нас еще смелые ребятишки, - сказал я. - Другие тоже придут.
- Не уверен, - сказал майор.
Он затянулся "Явой" и, прищурив глаз, так безбрежно задумался, что я понял, что у Кленина проблема: надо чтобы прыгнуть захотело как можно больше студентов, а лучше бы, чтоб из самолета высыпались вообще все. Но я понял и другое: у Кленина уже есть план, чтобы эту проблему решить. Какой - я пока не знал, но по кленинскому прищуру, по безмятежным, округлым колечкам дыма, которые он пускал в боевую атмосферу военной кафедры, догадывался, что есть.
Сокол наш Кленин, о нем я пою эту песню!
Кленин - сама мощь, дух и символ российской армии. Лет под пятидесят, лыс, высок, тучен и, по слухам, прошел Афган, а голос такой, что когда на заднем дворе универа он командует строевой, в коридоре здания на Моховой вздрагивают, как живые, урны. Короче, Кленина мы чтили и, хоть подтрунивали над ним, как положено подтрунивать над каждым военным, можно даже сказать, любили. Когда иногда, под настроение, он, неторопливо покуривая, вспоминал свой Афган, коварство душманов, смерть и подвиги товарищей в холодных горах Саланга, у нас буквально челюсти отпадали. И вообще, Кленин был своим мужиком. Я убедился в этом однажды, когда, еще со Светкой, случайно наткнулся на майора на загородном пляже. Сперва я немного удивился тому, какую перемену производит в мужчине отсутствие на нем военной формы. В майке и растянутых трусах, через которые свешивался живот, Кленин показался мне немного похожим на женщину месяце на шестом. Однако, вникнув в суть, я проникся к нему сочувствием. Находился он в приличной, в общем, компании двух веселых толстоногих бабенок и крепкого мужика с татуированной спиной, и с хохотом, говорящим о здоровье армии, метал на песок карты в подкидном дураке, а, когда выигрывал, наливал всем по рюмке красного. Дура Светка и с чего она начала хихикать? Карты, красненькое и компания - что может быть лучше для пляжа?! Человек выпивает, расслабляется и греется в живительных лучах. Ни драки, ни криминала, один только продолжительный спокойный отдых плюс загар. Нормальное, можно сказать, образцовое нахождение у воды. Правда, мы, в универе, в основном, пьем пиво - так ведь это оттого, что с деньгами напряг. Дай нам денег, перейдем на джин-тоник или на виски с яблочным соком, подумал я тогда и понял, что Кленин - наш человек. Светку я от опасной близости к компании быстренько оттянул, а вскоре, уже через день об этой пляжной встрече забыл. И вот теперь почему-то вспомнил.
- Разрешите вопрос, товарищ майор, - сказал я. - Сколько времени нас будут учить?
-На инструктаж поедете завтра, - сказал Кленин. - Прыгните -послезавтра. В Тушино, с самолета. Высота небольшая - восемьсот.
-Восемьсот чего? - задал я умный, деловой вопрос.
-Метров, Никашин, метров, - бывало усмехнулся Кленин. - Вы бы хотели сантиметров?
Не фига себе, подумал я. Чему ж они нас за один-то день научат? Разве что прыгать без парашюта? Этому, пожалуй, да, научить успеют, а вот с парашютом? С высоты восемьсот? Я вспомнил о маме и о том, что, наверное, неслучайно не смог сразу ответить на ее вопрос о смелости, но дух противоречия погнал меня вперед прикладами в спину.
-Еще один вопрос, товарищ майор, - мужественно решился я. - Почему такая срочность в мирное время?
-Для вашей же пользы. В военное время вас, военных переводчиков, вообще сбросят в несколько минут. Думаете, я в Афгане как прыгал? То - то и оно. Причем, в горах, в любое время суток, включая ночное, без всяких там соплей и объяснений, - с обидой засопел Кленин. - Догадываетесь, о чем я, Никашин?
-Так точно, товарищ майор, - сдержанно ответил я, сделав вид, что не догадался. - Поэтому мы за мир.
-Идите, Никашин. Много вопросов задаете, причем дурацких. Голову не включаете, не видите, что в мире происходит...
Кленин, конечно, был прав. Если б я включил голову, то, кажется, и сам мог бы допетрить, что, чем шустрее откликнется Кленин на разнарядку начальства, тем больше у него шансов заловить на погоны еще одну звездочку.
Ладно, я ушел. На занятиях мы с ребятишками обсудили проблему. Начальство начальством, но, хоть мы и лопушки-первокурсники, насильно нас никто в самолет не затащит и с самолета не выкинет. Прыгать по-прежнему собирались единицы, зато среди них вызвалась Анжелка, что заставило меня впервые подумать о ней как о реальной боевой подруге на перспективу.
Дома в тот вечер я появился поздно. Частично из-за того, что протусовался с Анжелкой - мать у нее отвалила на неделю в Париж и весь флэт, включая две кровати и финский диван, были в нашем с Анжелкой распоряжении, частично из-за того, чтоб избежать новых домашних расспросов о моих парашютных настроениях.
Свой план военачальник Кленин реализовал на следующий же день, и сейчас вы поймете, как он был прост и гениален.
С утра в аудиториях было объявлено, что на четырнадцать ноль-ноль назначена явка всей мужской половины курса на военную кафедру.
Мы, кто как, в расслабухе и лени подтянулись к кафедре к четверти третьего и были выстроены в коридоре в две шеренги, всего человек сорок.
Распахнулась дверь, и перед нами явился подтянутый Кленин.
-Здорово, орлы-первокурсники! - гаркнул он, подражая то ли Суворову, то ли Жукову, и так же, как они - и откуда только повадку знал?! - победоносно сверкнул очами.
-Здра! Жла! Тарищ! Йор! - нестройно жахнули мы в ответ.
-Нашей великой державе нужны отважные парни. Я вижу, что все вы тут такие и есть! Что все, как один, давно мечтаете прыгнуть, но природная скромность вам мешает! - бодрячком продолжал Кленин. - Я прав?
Из наших рядов послышались усмешки, выкрики согласия и сомнения. Чтоб мы мечтали и причем давно было, наверное, перебором, хотя...Но тут Кленин нанес последний победный удар, после которого я понял, как он талантлив и велик и не понял, почему он до сих пор не генерал.
-Короче! - снова гаркнул он. - Кто из вас трус, кто боится - шаг вперед!
Наступила минута звенящей тишины. Что бывает громче любых слов. Каждый косился на другого, и все вместе с нормальным человеческим любопытством высматривали того, кто даст слабину. Прыгать, как вы помните, собирались единицы, большинство не желало. Но Кленин хорошо знал устройство человека. Здесь и сейчас перед его грозными очами и, главное, друг перед другом, никто не осмелился сыграть труса и покинуть строй.
-Молодцы, первокурсники! - подытожил свой триумф Кленин. И, как к союзнику, обратился ко мне. - Староста, перепишите фамилии, и список мне на стол.
Я кивнул, я коротко бросил "Есть, переписать!", и вполне бы этого было достаточно. Все бы разошлись, жизнь пошла бы своим непредсказуемым чередом, и уж кто бы там прыгнул, а кто бы только отметился на бумаге, показало бы время. Жаль, теперь мы этого никогда не узнаем. Потому что в тот момент я, как психиатрический больной, не отвечающий за свои поступки, отмочил такое, что до сих пор вспоминаю с гордостью и рассказываю детям, как своим, так и детсадовским, которых спонсирую.
-Один вопрос, товарищ майор, - сказал я. -А вы, лично, будете с нами прыгать?
Кленин, надо сказать, слегка опешил. Да я и сам опешил от собственной наглости. И все ребятишки осиволапили. Тишина вообще установилась такая, как в сталактитовой пещере глубиной в двести метров. Кленин не сразу сообразил, что и, главное, как отвечать народу, и мы все видели, как этапы соображения по очереди проявлялись на его лице, как на кинопленке. Сперва некоторая недолгая, впрочем, растерянность, потом, конечно, - и очень четко по изображению! - большая любовь ко мне, а уж после - уверенность и даже бравада типа гусарской. Кленина можно было понять. Отшутись он или скажи "нет" - желающих прыгать не набралось бы и на легковую машину. Но наш боевой майор не лыком был шит.
-Отвечаю лично Никашину, - холодно сказал Кленин, и я понял, что отныне у меня с военной кафедрой устанавливаются теплые и даже дружеские отношения на всю оставшуюся жизнь. - Прыгать буду. С удовольствием, наравне со всеми. А с вами, Никашин, персонально прыгну в паре. Наверху посмотрим, какой вы герой. Вы все поняли, Никашин?
-Так точно, - сказал я. - Один вопрос, товарищ майор. Что значит "в паре"?
-Включите голову, Никашин, - сказал Кленин, - тогда поймете.
Я включил свою голову на полную мощность, но так и не понял, что такое "прыгнуть в паре", зато почувствовал, что это что-то очень для меня перспективное и вопросов больше не задавал.
Короче, Кленин есть Кленин. Личное участие в деле боевого "афганца" словно приделало всем нам крылья и сильно приподняло над землей. Записались практически все ребятишки, кроме разве что нашего нигерийца Тузуна Океле из китайской группы, который с африканской мудростью, нам объяснил, что еще плохо понимает по-русски, и, потому, не может "летать с парашютом".
В тот же день, как и обещал майор, нас повезли на инструктаж - первое и единственное наше занятие по теории и практике парашютного дела.
В зачуханном синем автобусе, куда, кстати, пробилась моя боевая подруга Анжелка и другие девчонки-феминистки с курса, пожелавшие прыгнуть и, тем самым, привлечь к себе мужское внимание, мы тусовались и радовались так, как только могут радоваться недавно достигшие совершеннолетия дети.
-Всего одно занятие! - Степа Мкртчян выставил в проход кривоватый указательный палец с черным ногтем. - Клево!
-Почему? - крикнули ему
-Я тупой. На два - мне уже надо конспект заводить! А так - прыгнем разок и по пиву.
( Степа скромничал, он считался у нас самым остроумным словоблудом. Его юмор доходил не до каждого, но уж если доходил, забирал на годы. Да что там на годы - прилеплялся на жизнь! Это ему принадлежало родившееся после вступительных экзаменов изречение, навечно выбитое гвоздем в туалете: "Мичта збылась я фелолак" )
-Почему разок? - возразил ему Витька Орлик из индонезийской группы по прозвищу Зяблик. - Я хоть три раза прыгну. Я еще заряжусь, если понравится. Но только чтоб здесь.
-Почему, Зяблик? - крикнули ему.
-Здесь как в Афгане не стреляют.
- Зато бабульки не платят.
-Тут плата покруче.
-Какая тут плата, Зяблик?
-Жизнь, бараны
Я помню, что в этом автобусе, ехавшем тогда по нашей зеленой и бесконечной жизни, был и медвежий хохот, и молодой настрой на подвиг, и наша любовь с Анжелкой, сжимавшей своей горячей ладонью мою горячую ладонь - он весь был переполнен горячей жаждой жизни. В нём напрочь отсутствовала одна, самая главная эмоция человека.
В нем не было страха. Хотя часы уже начали свой роковой отсчет и до кошмарного события, каким каждому мыслящему существу и даже безголовому студенту представляется сознательное падение в пропасть глубиною в восемьсот метров, оставалось меньше сорока восьми часов.
Так было со мной. Так было с каждым. Мы не боялись, потому что ничего о парашюте не знали. Видели в небе, а чаще в кино, изделия, похожие на одуванчики или на детские чепчики с завязками, плавно скользившие к земле, и считали, что этого достаточно.
Не знали и хорошо, говорю я теперь себе. Когда идешь на подвиг, лучше всего о нем ничего не знать.
Жужжащей толпой мы ввалились в зал с высоченным куполом и замерли безо всякой команды замереть.
Из-под купола, из-под самой его крестовины свешивались к полу четыре толстые, белые, пересекающиеся внизу лямки, а под ними -мама, как ты была права! - бессильной и какой-то, я бы даже сказал, использованной тряпкой болталось то самое, на чем я должен был высоко и гордо парить над землей. Здравствуй, многоуважаемый парашют, сказал я ему про себя. Если честно, большого доверия ты у меня не вызываешь...
-Объясняю, - услышали мы голос человека лет сорока пяти, уставшего от каждодневного и помногу раз повторения одного и того же всяким недоумкам, типа нас, и повернулись в его сторону.
Инструктор на себе демонстрировал нам то, от чего, как мы сразу сообразили, зависела теперь наша долгая и счастливая жизнь или совсем наоборот.
- Ранец с основным парашютом находится у прыгающего за спиной. Обратите внимание, из него торчит тросик, на конце которого карабин с защелкой. Карабин закрепляется в самолете, и, когда вы прыгаете, тросик выдергивает из ранца парашют, который и должен раскрыться без вашего участия, принудительно. Запасной парашют - у прыгающего спереди, как бы ровно на желудке. Позитура такая: ваша левая рука поддерживает запасной парашют снизу, правая, сжатая в кулак, лежит - только лежит, не дергает! - на его кольце, вот так. Если основной парашют раскрылся, прыгающий усаживается на лямки как в кресло, вот так, и кайфует. Потому что парашют - это большой кайф...
Мне показалось, что на этих словах лицо инструктора на мгновение высветлилось и в глазах его блеснуло небо. Впрочем, в следующую секунду видение мое исчезло.
-Парашютом можно управлять, - ровно продолжал инструктор. -Желаете лететь к земле быстрее и передом, чтоб, скажем, скорей свалить с аэродрома, тяните на себя передние лямки, желаете лететь вперед задом - задние лямки, хотите развернуться на сто восемьдесят, ухватитесь за лямки крест накрест и тащите их в разные стороны. Кстати, приземляться следует только на две, плотно сведенные вместе ноги. Коснетесь земли, сразу падайте на бок и только потом вставайте. Приземлитесь на одну ногу - наверняка ее сломаете...
То, что вместе с большим кайфом мы получаем еще и возможность сломать ногу, не могло нас не обрадовать. Но все-таки не эта радость была для нас главной в тот момент.
-А если основной парашют не раскроется? - въедливый Орлик, он же Зяблик, решился задать вопрос, который у всех крутился на языке.
Инструктор, многолетне измученный этим вопросом, не изменился в лице.
-Позитура такая. Вы дергаете кольцо запасного парашюта, он раскрывается, и вы снова кайфуете.
-А если не раскрывается запасной? - доставал его Зяблик.
-Да, такое бывает, и тут главное спокойствие. Повторяйте себе: все идет нормально, затем аккуратно подтягиваете к груди нераскрывшийся парашют и бросаете его в правую от себя сторону по ходу вращения. Увидите, он раскроется.
Я сразу представил, как, падая, буду повторять, что все идет нормально и аккуратно подтягивать к себе эту беспомощную тряпку, но не смог до конца сообразить, какая моя сторона в процессе беспорядочного, свистящего падения будет правой, и какая - левой. А, не поняв этого, вероятно, главного условия, я никак не мог понять и другого: в какую, собственно, сторону и по ходу какого вращения мне предстоит отбросить от себя парашют, чтобы снова предаться обещанному инструктором кайфу или, хотя бы без кайфа, спасти жизнь. По лицам ребятишек и боевой подруги Анжелы я заметил, что и они, одновременно со мной, пытаются сейчас решить этот немаловажный для нас вопрос.
-А если опять не раскроется? - добивал инструктора любознательный Зяблик.
Надо отдать инструктору должное - он обладал колоссальной выдержкой и самоконтролем, чтобы не сорваться и не послать Зяблика куда подальше. Я б его точно послал, но в парашютном деле, по-видимому, так поступать нельзя, что и продемонстрировал нам инструктор.
-Объясняю для не очень умных, - тонко заметил он Зяблику. - Позитура такая: вы снова подтягиваете и снова бросаете. Через правое плечо по ходу вращения. В конце концов, он раскроется
-А если вообще не раскроется? Какая будет позитура?...
-Очень простая. Считайте, что вам на голову упал кирпич. Позитура такая: весной, в хорошем настроении и без шапки вы идете по Тверской, и вдруг вам с крыши Елисеевского на маковку - ба-бах!, и вы отбрасываете коньки. Вероятность практически такая же, но зато уж, извините, кайф немного другого рода.
Больше вопросов у доставалы Зяблика почему-то не нашлось.
-Поскольку вопросы естественным образом отпали, - сказал инструктор, - займемся самым главным: научимся складывать парашют. Запомните, господа: любой парашютист на земле всегда сам складывает для себя парашют. А почему? Сообразили, вижу по глазам. С воздухом - не шути. В случае несчастной позитуры претензии можно предъявить только самому себе. Причем, с того света...
Не помню, кто из нас улыбнулся на эту последнюю, удачную шутку. Может и никто. Даже Орлик-Зяблик не возник, потому что ему уже все, до самого конца, стало ясно. Я же, складывая беспомощные шелковые тряпки в парашютные рюкзаки, почему-то усиленно думал о том, на какую сумму стоит выставить претензии, и как я смогу ее получить.
На прощание мы не забыли поблагодарить инструктора за парашютную науку, за редкое чувство правды жизни, которую он так тактично донес до каждого слушателя.
Не буду врать, что обратный путь в автобусе был таким же бесшабашным, как путь туда. Анжелка по-прежнему сжимала своей перегретой ладонью мою горячую ладонь, кое-кто пытался шутить, но общий молодой настрой на подвиг заметно убавился. В нашу зеленую и бесконечную жизнь, как в просторную квартиру, вселилось живое существо - страх.
Страх нудно схватил каждого за сердце и уже не отпускал. Нас можно понять: за два часа мы узнали слишком много. Земной страх, окончательно понял я тогда, всегда начинается с познания.
-Ну, бля, Кленин, - сказал молчавший до этого иранист Славка Толчёнов, по прозвищу "толчок". - Устроил нам кайф.
-Плюс позитура, - добавил Орлик-Зяблик. - На полные штаны.
-У тебя - уже? - встрял самый остроумный среди нас Степа Мкртчян.
Никто практически не засмеялся, и я подумал, что, если уж такой первоклассный юмор не проходит, положение действительно серьезное.
-Что будем делать? - спросил я. - Прыгнем? Или как?
Последовала довольно длинная пауза. Люди смотрели в окна и шевелили мозгами. Страх разбирался с каждым индивидуально, в том числе и со мной. Он начинал свою работу исподволь, незаметно, с самых простых вопросов. Какой из меня парашютист? Да никакой, нуль. Что, собственно, я потеряю, если откажусь? Да ничего, абсолютно. Анжелка, судя по глазам, не разлюбит. Перед Клениным, конечно, будет неудобняк, но уж как-нибудь отболтаюсь. Зато родители сочтут, что я, наконец, поумнел и, как всегда, ошибутся. Просто меня одолеет страх. В этой жизни, открыл я для себя, многое зависит от того, кто кого победит: человек страх или страх человека. Значит, я капитулирую перед собственным страхом. Наложу, извините, в штаны, буду в них жить, и этим приятным состоянием удовлетворяться.
Я ждал ответа от автобуса, но чувствовал, что число добровольцев на прыжок с каждой минутой как минимум не возрастает.
-В общем, так, - ответил первым Орлик-Зяблик. - Я по жизни без этого кайфа обойдусь.
-Меня тоже вычеркни, - сказал иранист Толчёнов. - Вот такая, бля, будет позитура. Кленин "афганец", пусть сам и сигает с восьмисот.
Конечно, не в Кленине было дело, а в каждом из нас, но всегда приятно свалить свои проблемы на кого-нибудь другого, поэтому не могу не признать, что "толчок" отмазался классно, многих опередил.
Когда вычеркнулись еще человек десять наших интеллектуалов, я понял, что и мне пора определяться, и прислушался к собственному организму. Страх силен, но дух противоречия во мне сильнее, с некоторой гордостью за себя отметил я, и он должен мне помочь. Я подумал, что если завтра не прыгну, то уже послезавтра начну стыдиться собственной трусости, и этот стыд растянется на долгие, отравленные годы. Увы, понял я, мое решение может быть только единственным: завтра я буду прыгать в Тушино, даже несмотря на самые привлекательные позитуры типа отброшенных коньков.
-Лично я завтра прыгну! - объявил я на весь автобус и, по-моему, впервые в жизни почувствовал, как приятно уважать самого себя.
-Зачем тебе это надо? - удивилась верная Анжелка. - Неужели из-за Кленина?
В подкорке тотчас вспыхнула картинка: наш майор с повадками Жукова и Суворова, с парашютом за спиной и запасным на желудке, в шлеме и "Примой в зубах смотрит на меня и задает суровый вопрос:: "Почему не включаете голову, Никашин? Не видите, что в мире происходит?"
-Конечно, - ответил я Анжелке. - Из-за него, родного майора. Мы же с ним прыгаем в паре.
-Знаешь, за что я люблю тебя, родной? - интимно шепнула мне она. - За то, что ты всегда думаешь о других.
Как у них все просто, между делом подумал я: какие-то четыре невнятных раза мы соединялись гениталиями и уже "родной".
Тем не менее, остаток того дня мы провели на ее финском диване, но даже его исключительно комфортные свойства для мужчины и женщины в любовном захвате не могли отвлечь меня от мыслей о завтрашнем кайфе. Должно быть, поэтому - да, точно поэтому! - я никак не мог добиться оргазма, но Анжелка меня проинтуичила, и особо на этом не настаивала - признаю, что этой своей тактичностью она заработала еще один плюс в ведомости о себе как о перспективной, на годы боевой подруге. Мы нежно расстались до завтра. Оба помнили, что ровно в десять от военной кафедры на ристалище смелых в Тушино отойдет зачуханный синий автобус.
Домой я завалился поздно. Не спавшей еще маме сообщил, что жутко устал в библиотеке и немедленно отрубаюсь, потому что завтра в десять в универе объявлен субботник. Чтоб избежать расспросов, я направился в свою комнату, но мама, тронув меня за плечо, наставила на меня круглые свои, наивные глаза птицы и сказала, что если завтра я собираюсь совершить прыжок, то я полный идиот, и она с себя ответственность за мой этот идиотизм снимает. Я хотел ее успокоить, я хотел сказать, что прыгаю не как-нибудь с бухты-барахты, не как-нибудь сам по себе, а под серьезным присмотром, в паре с матерым зверем майором, но делать этого не стал, потому что вовремя сообразил, что жизнь зверя волнует мою гуманную маму не сильно.
Я повторил свою чепуху насчет субботника. Что ж, мама сделала вид, что поверила, я сделал вид, что жутко хочу спать.
Спал я, конечно, условно.
Интереснейшие вещи происходили со мной ночью. Богатое мое воображение не рисовало мне ни нераскрывшегося парашюта, ни нейлоновых строп, затянувшихся на моей неслабой шее, ни асфальта, к которому стремительно приближается моя голова, чтобы в следующую секунду превратиться в серую яичницу. Я не мог бы точно сформулировать то, чего я боялся. Ночной мой страх был неконкретен, не перешибался никакими реальными образами, он гнездился где-то в области живота и мучил как понос, которому долго не позволяют выйти. Единственное недолгое облегчение приносили мысли о Кленине. Хорошо хоть, что прыгаю с ним в паре, думал я, страдая животом. Все-таки надежнее.
Заглотав пустой чай и поцеловав маму - отец свалил на рыбалку, то же мне нашел время! - я отправился в день, который должен был стать последним днем моей никчемной юношеской жизни - с девчонками, дискотекой и пивком, и первым днем человека со сталью в глазах и зарубкой побежденного страха на сердце, мужественного и крутого хозяина своих слов и дел. Между нами, я уже немного считал себя таковым, и знал, что именно за это я понравился Светке, Галюнде и, больше всего, Анжелке с финским диваном. Я понимал, что сегодня мне предоставляется шанс практически, хотя б для самого себя, в этом звании утвердиться, и все вроде бы идет как нельзя лучше, и сам суровый отец - майор прыгнет со мной в паре, но страх меня не отпускал и по-прежнему крутил водовороты в моем желудке.
Зачуханный автобус уже стоял на месте. Почему на путешествия и веселые дела транспорт испокон веков опаздывает, подумал я, а на пытки и казни - никогда?
Ребятишки, я насчитал семнадцать человек, вились вокруг автобуса, покуривали и хохмили, но, по их сероватым лицам и проблескам в глазах, я понял, что ночь они провели так же плодотворно, как и я. Что все мы поражены одной и той же деликатной болезнью живота, и чувства членов нашего геройского коллектива на десять ноль-ноль московского времени полностью совпадают.
Подскочившая Анжелка сунула мне в ладонь горячий еще пирожок, но после утреннего чая я был абсолютно сыт и, к ее сожалению, предпочел пирожку сигаретку, которую стрельнул у Мкртчяна, хотя года два уже в рот курево не брал.
Ждали Кленина, который почему-то опаздывал.
Поганку бросил? - мелькнуло у меня. - Всех сагитировал, а сам соскочил? Нет, невозможно, Кленин - железо, свой человек, сказал - закрыл вопрос. А, может, вообще все сорвется? Может, там, в Тушино полная отмена? Снег стеной повалил, у самолета хвост расшатался, парашюты не той конструкции подвезли? А, может, и первое, и второе, и третье вместе? Бывают же роковые стечения обстоятельств, так почему бы не сегодня?! Мозги плодотворно метались в черепной коробке, выдавая все новые и новые вполне обоснованные поводы для отмены задуманного кошмара. Секунды бежали, и надежды наши росли.
Но Кленин прибыл, не мог не прибыть, и его внешний вид вызвал у меня одобрение. Он был в спортивном костюме и куртке. Подтянутый и решительный. Настоящий боевой майор. Отец, на которого можно было положиться.
Он крепко сжал мне руку и громогласно заявил, что "Кто явился - молодцы, остальные - бабы", но, заметив среди нас нескольких девчонок, справедливо и чисто философски поправился, что дело, мол, не в штанах и юбках, а в том широком, в том метком смысле, который вкладывает народ в понятие "не мужик, а баба".
С прибытием Кленина ребятишки приободрились, у меня, да и у всех на душе стало чуть легче, но страх все равно не отпускал нас с короткого поводка.
Страх достиг своего удушающего, безвоздушного Эвереста, когда мы сели в автобус, водила-отставник в потертой дубленке с металлическими пуговицами и такими же зубами во рту запустил движок и выехал из ворот универа на большую дорогу.
В автобусе установилась пустая тишина, нас везли на заклание
Кленин как верховный главнокомандующий компании восседал на заднем сиденье. Оно было чуть выше остальных, благодаря чему громадный майор имел возможность оглядывать пространство поверх голов. Он подмигивал мне, когда я, в поисках моральной подпитки, оборачивался к нему, я бодро кивал ему в ответ, и никто, даже сидевшая рядом Анжелка, не замечал, какой отчаянный и кровопролитный бой без правил кипит внутри меня.
Боролись двое.
"Зачем:?! Вспомни примерного отца и мудрую мать, не рискуй жизнью! Выйди из автобуса! Толчёк и Зяблик пьют пиво, они умные, а кто ты?!", кричал во мне один, напускавший на меня мандраж и застой кровообращения в ледяных конечностях. "Держись. Будь мужиком как Кленин. Победишь - сам себе скажешь спасибо, и другие зауважают", давал ему сдачи другой и, к моему ужасу, видимо брал верх, потому что я с задубевшей спиной и потными ладонями продолжал молчаливое движение к катастрофе.
Как, впрочем, и остальные. Редкие шутки нарушали концентрированную автобусную тишину, но меня они не могли обмануть. Я знал, что все ребятишки дергаются так же, как и я, но, поскольку никто не сдавался, я бы умер, но никогда бы не сдался первым. Такова была сила стаи. Кленин это знал, но, как командир, был обязан контролировать ситуацию, не доводя ее до критического обморока подчиненных.
-Можно курить, товарищи будущие офицеры запаса - в нарушение всех правил мудро разрешил он.
Благодарные люди зашуршали пачками, защелкали зажигалками. Закурили даже те, кто давно бросил или вообще не курил, и потому стали продиристо кашлять. Везучие, подумал я, их хоть кашель отвлекает.
-А теперь неплохо бы запеть, товарищи будущие офицеры, - Кленин отыскал глазами меня и приказал, - Никашин, вы староста, запевайте
-Что петь, товарищ подполковник? - спросил я. - Из какого репертуара?
-Группу "Крематорий" очень люблю, - встрял Степа Мкртчян.
Классный, как всегда, Степин юмор вызвал любопытную реакцию аудитории.
-Мудак, - кинул ему кто-то из девчонок, и Степа замолк как заткнутый.
И все замолкли, погрузившись в богатые ассоциации, вызванные предложенным Степой репертуаром. Этого Кленин допустить не мог и поспешил нас успокоить.
-Товарищи будущие офицеры, - дружелюбно объяснил он, - еще раз напоминаю: ваш прыжок - проще пареной репы. Восемьсот метров - это всего-то как десять московских университетов, поставленных друг на друга. Кроме того, парашют раскрывается автоматически, от вас ничего не зависит.
Ничего себе, успокоил. Особенно утешила последняя формулировка, на счёт "ничего не зависит". Да еще эта замечательная единица измерения высоты - МГУ. Я, как, наверное, каждый, попытался себе вообразить десять поставленных друг на друга университетских зданий; получалось что-то грандиозно - пугающее и совершенно невозможное. Уже на третьем - четвертом сочленении пирамида - даже в моем сознании! - начинала вертляво раскачиваться, а на пятом-шестом всё кошмарное сооружение беспомощно и со страшным грохотом рушилась вниз. Из-за такой строительной неудачи я даже виртуально не смог себе представить свой великий прыжок с вершины десятого эмгэушного здания, мало того, меня вдруг изумила другая, возникшая в запуганной голове мысль. Я понял, что и с одного - то, единственного здания МГУ на Ленгорах никогда и не за какие деньги не спрыгну. "Зачем же ты в этом автобусе, идиот?" - сам собой взвился во мне вопрос, на который я не смог ответить.
И не только я, если судить по глазам ребятишек и даже юморного Мкртчяна, который, по-моему, сам был не рад, что чисто от нервов так вовремя вспомнил о "Крематории" и нарвался на комплимент.
В эти критические минуты Кленин рассказал нам пару свеженьких солдатских анекдотов с деликатными пропусками вместо всеми любимых, матерных слов. Из уважения к боевому вояке мы жидко посмеялись, хотя анекдоты эти мы знали еще в средней школе, и страха в нас они не зачистили.
Немного радовала только Анжелка, лежавшая обширной грудью на моем плече. "Прыгнем с парашютиком и - ко мне, да, родной?" шептала она, поглаживая меня по руке. Перспектива была, конечно, неплохая, но до нее еще надо было дожить.
Тушинский аэродром открылся перед нами с левой стороны - весь и сразу. Первое, что мы увидели, было солнце, небо, белое пространство, покрытое свежим, выпавшим за ночь снегом, и на нем зеленые точки вертолетов и самолетов, и дальний, почти в перспективе, угловатый строй белесых домов за аэродромом.
Прыжки уже шли, по-видимому, с утра.
Потому что второе, что мы увидели, были парашюты в синем небе. Сперва на огромной высоте их владельцы черными точками выбрасывались из самолета и долго падали к земле в затяжном прыжке - и вдруг, вспышками в небе, распахивались над ними яркие купола. Их было несколько, разноцветных, ярких, пестрых и всё непривычных форм - от прямоугольных до каких-то клиновидных, и они не просто спускались к земле под влиянием силы тяжести, они управлялись парашютистами как летательные аппараты, они, казалось, могли возноситься и вверх, к солнцу, они кружились, вращались, скользили по небесному фону с такой легкостью и таким изяществом словно танцоры бальных танцев скользили по паркету.
Мы прибалдели.
Мы высыпали из автобуса и уставились в небо.
До той самой минуты сильнейшим явлением красоты в небесах был для меня впервые увиденный в детстве салют. Бабаханье пушек, выкрики толпы и сверканье тысяч разноцветных огоньков в ночном небе надолго поразили тогда мое нежное, как морская губка, детское воображение. Однако парашюты потрясли меня больше. В отличие от тех быстро гаснущих огней, под каждым куполом висел в пространстве живой человек, с головой, руками, ногами и нервами, наверное, почти такой же, как я, и зрелище его непонятной, таинственной жизни в воздухе длилось не несколько мгновений, а несколько завораживающих минут. Я и все остальные, и даже Анжелка, и сам наш боевой Кленин, мы все были захвачены этим зрелищем - такой возникающей на глазах красоты я до сих пор никогда не видел. Я успел подумать, что, наверное, даже самые сильные впечатления детства все равно перебиваются жизнью, но не успел понять, прав я или нет.
. -Спортсмены, - со знанием дела, уважительно сказал водила - отставник в дубленке с металлическими пуговицами и такими же зубами. - Эти люди страха не знают.
Мы наблюдали, как лихо они приземлялись, как гасили свои парашюты, перекидывались улыбками и непонятными нам словечками, как блестели их глаза и зубы на загорелых неземных лицах.
А потом люди без страха прошли мимо нас. В голубых сферических шлемах и оранжевых комбинезонах, с кислородными масками, лупами таймеров и сверкающими финками на поясе - чтоб резать стропы в случае необходимости - они проследовали мимо нас солидно и неторопливо, как поезд мимо пустого полустанка, останавливаться на котором не имеет смысла. Им, жителям неба, конечно, были совсем неинтересны ни, конкретно, мы, ни вся наша земная мельтешня. Они миновали нас как высшие существа, владеющие знанием чего-то такого, что было нам, так называемым интеллектуалам, совершенно недоступно, хотя мы регулярно сдавали всяческие курсовые и часами торчали в интернете.
Мы проводили их восхищенными взглядами, и вдруг почувствовали, что в нас случилась перемена.
Сердце сбросило гнет, дыхание распахнулось во всю грудь, и страх в желудке растворился, будто его и не было никогда. Я спросил себя: почему? И тут же сам себе ответил: груз нашего огромного страха легко унесли небожители.
В одну секунду нам жутко захотелось стать такими же, как они.
Нам обжигающе захотелось прыгнуть.
Мы просто дико завелись. Все, включая мою боевую пышногрудую подругу и поклонника группы "Крематорий". Предчувствие чего-то значительного и прекрасного охватило нас, мы уже ощущали приближение невиданного, невероятного по силе Большого Кайфа, обещанного инструктором, у которого в глазах блестело небо.
Кленин удовлетворенно кивнул и повел нас в скромный, дальний угол аэродрома. Оказалось, что прыгаем мы именно там, и не бок о бок со спортсменами - небожителями, и не с высотного самолета, а вместе с такими же, как мы, первачками, студентами разных вузов. И поднимет нас на неинтересную, никакую теперь, после виденного, высоту восемьсот метров темнозеленый - наверняка, от времени! - старикаша Ан-2 с дрожью в крыльях, кряхтевший неподалеку. Это было несколько обидно, но сути дела не меняло и завода в нас не убавило.
Прыгнуть! Во что бы то ни стало прыгнуть! - одна мысль терзала теперь наше воображение.
Не убавило в нас завода и то, что, как мы увидели, студенты-первачки типа нас прыгали не с яркими и пестрыми, клиновидными или прямоугольными парашютами, а с самыми обыкновенными, белыми, с круглым куполом и скучной дырой посредине.
Хрен бы с ним, с обыкновенным парашютом, но ведь и его еще надо было добыть! По команде Кленина мы шустро разбежались по снежному полю и, задрав головы, начали, будто на вальдшнепов, охоту на парашютистов.
Ан-2 взлетал и садился безостановочно, он трудился как стрекоза, пристыженная муравьем. И вот, как только из его брюха в воздух высыпалась новая партия будущих офицеров великой армии, каждый из нас, охотников, выцелил себе своего и стал следить за его полетом.
Небо, солнце, мороз, парашюты!
С десяток абсолютно счастливых лиц приближалось к земле, но я держал "на мушке" единственного, своего. И стоило ему, моему "вальдшнепу", коснуться башмаками белого снега, как я вырос перед ним, неотвратимый, как судьба.
-Стой! - крикнул я и ткнул пальцем в небо, - Ну, как оно там?
-Кайф, - ответил он одним словом, сказать что-нибудь еще был не в состоянии. Я понял, что наш, измученный вопросами инструктор был прав, мой "вальдшнеп" сейчас тащился по полной.
Я тотчас стянул с него, плохо соображающего, опавший шелковый шлейф основного и нетронутый ранец запасного парашюта и, не чуя ног, кинулся к месту сбора нашей группы, где другие удачливые наши "охотники" уже складывали для себя парашюты. Я тоже торопливо занялся делом, когда меня окликнула Анжелка. Обернувшись, я наткнулся на ее сладчайший, воздушный поцелуй и вдруг за ней увидел Кленина и водилу-отставника. Оба неторопливо курили в стороне, что меня удивило.
-Товарищ майор, разрешите вопрос, - не вытерпел я. - Где ваш парашют? Нам же прыгать!
-Обещали принести, - развел руками Кленин. - Пока не несут.
Козлы, подумал я о тушинских распорядителях, кого вы без парашюта оставили!? Боевого нашего майора, человека, который на такое великое дело нас сагитировал и поднял, что мы его всю жизнь благодарить должны и, мало того, который сам с нами прыгнуть хочет! Не будет же такой солидняк сам за парашютом по снегу носиться! Козлы!
-Мужики! - крикнул я своим ребятишкам, - у Кленина парашюта нет!
Несколько наших поняли меня без слов и, вместе со мной, врассыпную бросились в белое поле на новую "охоту".
Через десять минут у Кленина на выбор было три парашюта.
Он, как мне показалось, даже был озадачен возможностями такого богатого разнообразия и некоторое время оставался в недейственных раздумьях. Мы со Степой вдвоем сами выбрали для него парашют - который поновей! - сами аккуратно сложили и смонтировали и его, и запасной на мощном торсе майора.
-Ну, зачем это, зачем?, - то ли от смущения, то ли еще по какой причине повторял Кленин и зачем-то, явно нервничая, посматривал на часы. - Ладно. Спасибо.
Я был доволен и от напарника своего по прыжку, то есть от Кленина, теперь не отходил. Я смотрел на него и чувствовал, как с каждой минутой наливается уверенностью и бесстрашием мой организм.
Всё! Семнадцать наших ребятишек плюс майор были полностью экипированы и готовы к великой минуте.
Когда мы, подражая независимым спортсменам, небрежно выстроились в подобие шеренги, он объявил, что у каждого еще есть сейчас законный шанс передумать и от прыжка отказаться, что санкций никаких к отказнику предпринято не будет, и что на принятие последнего решения он дает нам одну минуту.
Анжелка крепко сжала мою ладонь, и мысленно я поставил ей еще один плюс в ведомость о ее перспективности на будущее.
Минута тянулась, как пять.
Кленин хорошо знал устройство человека и законы стаи, знал, что сейчас уж точно никто не откажется, но соблюсти порядок был обязан, и такое к нам конституционное уважение накануне, можно сказать, смертельной опасности было очень даже приятно. Большой кайф начинается на земле, подумал я.
-Молодцы, - без эмоций сказал Кленин, - Горжусь. Считайте, что зачет по спецухе вы сдали автоматом.
-Ура-а! - прокричали мы, но как-то нестройно, что говорило о том, как важен был нам в тот момент зачет по военной подготовке.
Кленин повел нас протоптанной в снегу дорожкой к Ан-2, кряхтевшему после очередного полета у кромки взлетной полосы.
Сияло солнце, подгонял морозец, ноги мои шли легко и даже весело, рядом была Анжелка и, стало быть, её, маячивший где-то в близком и счастливом будущем, финский диван, и страха во мне все ещё не наблюдалось, а был вместо него один только дикий завод и распирающая радость. И хотелось только одного: чтоб всё произошло поскорей!
Старик Ан-2 брал на борт не более девяти парашютистов, Кленин это знал и возле самолета разделил нас на две группы. Я вместе с ним, Анжелкой и Мкртчяном остался во второй и, значит, мне пришлось долго и нудно наблюдать за тем, как мои сокурсники поднимались по трапу, как трап втянулся в самолетное брюхо, как чья-то рука изнутри задраила дверцу, как взревел мотор и Ан-2, задрожав крыльями и всё более ускоряясь, побежал по дорожке и взлетел.
У нас, оставшихся на земле, образовалось ненужное время, которое надо было быстрее убить. Кленин предложил мне сигарету. Я недавно курил и теперь совсем не хотел, но принять сигарету из белой, с размашистой красной надписью пачки "Явы", протянутой мне пятерней самого майор, напарника моего по прыжку, было для меня в честь.
Я без колебаний потянулся за сигаретой и невольно отметил, что у Кленина подрагивают руки. Винцо, мелькнуло в моем сознании и тут же стерлось, как стирается в мозгу любая ненужная информация
Я взял сигарету, но ее перехватила Анжелка.
-Уже вторая за утро, родной, - сказала она, и я услышал мамин голос, - Евгений, ты снова начнешь курить.
Кленин усмехнулся, но ничего не сказал, и я был ему благодарен. Анжелке я поставил минус в ее персональной ведомости, и, чтобы сгладить шероховатость момента, срочно обратился к Кленину с дурацким вопросом.
-Разрешите вопрос, товарищ майор? - спросил я. - Там, где горы, как в Афгане, прыгать, наверное, трудней?
Кленин пожевал губами и, выбросив из себя сигаретный выхлоп, ответил задумчиво, но коротко:
-Прыжок, Никашин, он везде прыжок и есть.
Должно быть, он вложил в эту фразу огромный и глубокий смысл, потому что я ее толком не прочувствовал. Но Кленина еще больше зауважал.
-Еще один вопрос, товарищ майор. Все-таки как это: прыгать в паре? В связке что ли?
-В паре - это в паре, - доходчиво ответил Кленин. - Вам понравится. Потерпите, Никашин. Немного осталось.
Он был прав.
Наши первые отпрыгались благополучно и ненасытный Ан-2 подрулил к месту старта за новой порцией людей. За нами, понял я и вздрогнул оттого, что понял.
Чья-то рука изнутри отодвинула в сторону входную дверцу самолета.
Я увидел, как в его темнозеленом боку образовалась жутковатая, черная дыра, идти в которую, если честно, не очень-то хотелось. Короче, из-за этой дыры во мне снова ожил и, как огонь в печной трубе, загудел страх, но я воспринял его возвращение даже с любопытством. Интересно, успел подумать я, если я замандражировал даже здесь, каково мне будет там? Впрочем, пока что страх был под контролем.
Наша восьмерка плюс Кленин шагнула к самолету и ступила на трап. Первым, конечно, шел майор, вторым я, затем верная Анжелка и Степа Мкртчян, временно прекративший юмористические примочки. Кстати, я как человек воспитанный хотел пропустить Анжелку вперед, но она предпочла остаться за мной.
Ан -2 внутри - это такое же голое темнозеленое железо, что и снаружи, плюс две железные скамьи вдоль бортов плюс, как в автобусе, блестящий металлический поручень на уровне головы, за который, как мы знали, цепляются карабины с тросиком. Короче, салон уютный, для первого подвига самый, что ни на есть, подходящий.
-Группе разделится на два захода, - услышали мы хрипловатый, утробный голос и обернулись. - Пять человек садятся с одной стороны, четверо - с другой.
Лучше б мы слышали только голос, было б еще ничего. Но когда я увидел того, кому он принадлежит, я подумал, что еще неясно, что страшнее: первый прыжок с парашютом или встреча с владельцем голоса в безлюдном месте при неярком вечернем освещении. Это был могучий лысый человек, с крепкой, как ствол тридцатилетней березы, шеей, взглядом исподлобья и круглым лицом, на котором отчетливо виднелись два роскошных шрама - на щеке и на шее. Участник боев без правил, моментально прикинул я, мне даже показалось, что недавно я видел по ящику его окровавленную, сияющую после победы физиономию. Там, в ящике этот гладиатор уродовал себе подобных, но что он делает здесь? Может, сбрасывает людей с самолета? - спросил я себя и мне сделалось кисловато.
Гладиатор прикрывал собой как щитом доступ в кабину пилота. В одной огромной клешне он держал белый батон, в другой - пакет кефира, "Нежирный" почему-то на всю жизнь запомнилась мне этикетка. Он с таким азартом вонзал зубы в батон и с таким наслаждением, двигая перепончатым кадыком, запивал его кефиром, что мне сразу стало понятно, как сильно он не любит мясо и как совсем уж равнодушен к спиртному.
Я оказался в четверке с левой от гладиатора стороны, сел между Клениным и Анжелкой. Согласитесь, я везучий - даже в этой невероятной ситуации я смог себе устроить максимальный комфорт. С одной стороны меня согревала преданность любящей девушки, которая не подведет, с другой - надежность нашего командира, который, как положено в армии, "сам погибай, а товарища выручай". Я немного успокоился.
-Здравия желаю, товарищ майор, - привычно приветствовал боец без правил Кленина и, глотнув кефира, обернулся к нам. - Чтоб всё у меня делать только по команде! Прыгаем в два захода на цель,...
(... прямо как в тыл врага, мелькнуло у меня...)
...первыми - по моей команде! - поднимутся люди с правой стороны,...
(...я-то с левой, сообразил я, значит, мы с Клениным прыгаем последними...)
...по команде зацепят парашютные карабины за верхний поручень, по одному подойдут к открытому выходу и - по команде "Пошел! - сделают два шага вперед. Всё ясно?
-Ясно, - нестройно закричали все, и я в том числе...
(...в одно, сверкнувшее в мозгу мгновение, до меня дошло, куда я должен буду сделать два шага...)
-И чтоб руки не распускать! - остерег нас гладиатор. - Чтоб никаких мне цепляний и хватаний за самолет, никаких там мертвых хваток, чтоб не было, ясно? А у кого будет или кто без команды тут свое сочинять начнёт - во!
Он крупно продемонстрировал всем свой кулак, и я с изумлением открыл тогда для себя, что у некоторых людей кулак бывает почти одного размера с головой.
Тяжелой дверью гладиатор заделал в самолетном боку дыру и постучал кулаком в кабину пилота. Суперсовременная связь сработала надежно, двигатели в кряхтении своем перешли на рев, и самолет двинулся на взлет.
Он оторвался от земли совершенно незаметно. Когда я ненароком взглянул вниз и вместо привычной глазу картинки с машинами, дорогами и домами увидел качающуюся топографическую карту, я понял, что топография - это очень серьезная наука и больше вниз не смотрел.
Ребятишки, вся наша девятка, все смелые пацаны и девчонки-феминистки, желавшие привлечь к себе мужское внимание, молчали глубокомысленно и вмертвую, словно им на первом курсе предложили сразу защитить диплом, и они вышли к доске и, онемев от страха перед комиссией, утратили дар речи. На самом деле - я-то это знал! - все молчали по другой любопытной причине.
-Как чувствуете себя, Никакшин? - отечески поинтересовался Кленин.
-Нормально, товарищ майор, - с благодарностью ответил я и ни грамма не соврал. Страх, конечно, был, но его перешибла теперь другая замечательная эмоция - полная отупение. Мне, как, думаю и всем, стало все совершенно по барабану, я впервые, с гордостью почувствовал себя героем, идущим на верную гибель и в этом новом, интересном для себя состоянии пребывал в удивительном спокойствии. И только Анжелка, вцепившаяся в мою ладонь, зачем-то выводила меня из бездонного равнодушия и напоминала, что я когда-то был рожден мужчиной и предназначен природой ее защищать.