ВВЕДЕНИЕ

Третий рейх на дворе. С номерками 
чернильными - листья 
падают, в распахнутые 
к небу лужи, немецких 
городков, баварских, под пианино 
редкое, по сравнению 
с Вагнером. По сравнению - 
с призывающими раскатами 
из приемников - речи. Речи 
призывают к героической доблести 
к беспощадности - также прочее. 
И кружатся - играют с осенью
дети - им предстоит расти 
под раскаты призывов - радио
не смолкает. И вносит Вагнера
в кухни, ставшего подкреплением,
о себе позабывшим - фоном.
Третий рейх - автострады, гордые,
к небу - архитектур претензии,
философские построения
воплощаются, и трагедия
начинается.

ОТЕЦ

Папа наш - он не прав. Слишком
сложен папа, интеллигентен,
чтоб понять то, что ясно, просто,
чтоб поверить, что вправду фюрер 
нас ведет, и все будет лучше. 
Папа - как неприятно видеть
как мрачнеет он, созерцая
черно- белый парад. Папа, 
отпусти нас! - Он против, чтобы
в Гитлерюгенд мы шли. Но, папа... 
Дети, дети - о, как трагично
наблюдать, как плетет обман
свои пусто-хитрослетенья
в юных душах, в глазах чистых,
и в мозгах - всё теперь: фюрер! 
Да, я против, и всё - вижу 
не послушаете. Что же...
Ох, как хочется, от ошибок 
заслонить - передав опыт
восприятья!.. Но понапрасну,
легче им прочитать Канта, 
чем понять, что сказал
папа. Ох, как жаль же мне вас - Инга,
Ганс, Софи... Впереди, вижу
ждет печаль. Разочарованье. Лик 
озаренья и осознанья.
Вижу я, как Софи будет 
улыбаться из предпоследних 
сил - затем же, в ночи спальни
раскрывая глаза, сжавшись,
рефлексировать, осознав,
что чернеющий мрак сети
распростер, и вопят жертвы, 
("Дай им мужества!" - она будет 
умолять. И еще - в крове
простыней, сна лишенных, думать:
что же делать?... И боль мира
боль земли - проберет нервы,
так, как множество юных душ
обжигает мороз зла -
словно хрупкую бросив плоть 
на полы королевы снежной,
ледяные полы чертогов
симметричных, бездушных, мертвых. 
...Я не знаю, за что больше
не люблю я режим: или 
за жестокие построенья,
или - за обретенный взгляд
восхищенной души детской, 
за обманом взятую верность...
Папа, мы - вступили, идем
в Гитлерюгенд. 

РАЗОЧАРОВАВШИСЬ

Смерть, а точнее - безжизненность 
в черно-белых 
кадрах. В улыбках 
фрау, с цветами, протягивающих,
несмышленных детишек - на руки
к чудо-лидеру... 
Смерть, безжизненность - черно-белые
на экране, а в жизни будто бы
подукрашены. Но оттрескалась 
уже краска, и обнажается 
недосказанность. Злая суть.
Все реальное, что относится -
к жизни, в свете парадов, гимнов,
фрау, фройляйн, цветов, мускулов,
свастик, факелов - уже кажется 
несуразным. Сервиз бабушкин
несуразно стоит, словно бы 
он изгнания дожидается,
так как цепью ассоциаций,
может он, как вечерний луч,
указать на стеллаж с книгами
неодобренными, тонкими...
Да и я в этот весь оркестр
не могу вписаться, мне кажется -
я надеюсь...
 
ЗАДУМЧИВОСТЬ

Я 
жить хочу. Жить...
Провожу по краю
чашки - пальчиком, чашки
впитавшей, с сервантом -
домашнюю
тишину и любовь.
Изумленно вглядываюсь
в эти Божьи дары,
что могу я, о чудо -
видеть,
и слышать,
чувствовать...
Не оставлен ли мир -
нет, на наш произвол 
не оставлен,
говорит часть меня, что внимает
Блаженному
Августину...
Но другая - моя ли? Иль - просто
комок
опыта
негативного - в горле застрявший,
и вся слепота
и неведенье?..
...Не оставь меня. Нас. И - Германию...
Мы были гордыми,
но - согрей, пощади. Обогрей же лучом
чудно-солнечным
нас, как немощных. В камне сердец
возрасти
свои лилии,
и иные соцветья...
- Софи, что с тобой? - Ничего! -
Я задумалась
над фарфоровой чашкой, впитавшей
тепло
материнское.
Чашка с тонким узором старинным, 
поставленная
в честь приезда студентов - детей
на каникулы...
Этот мир - в нем все эти дары
созерцать, чудно чувствовать,
и - без горечи от дисгармонии с тем,
что творится здесь...
Третий рейх на дворе... Непричастной 
быть - этому ужасу,
чтоб он не отравлял, словно в щели
забившейся мерзостью,
что сквозь совесть растет -
отравляя... Но - пусть! Не потеряно
ощущенье ее - слава Богу...
Найти свою линию,
может быть и на ветер быть вдруг
хладный
брошенной,
и лишиться свобод, кроме главной
свободы -
сияющей
стержнем звездно-алмазным...
Что могу я?.. Допустим -
вынашивать,
формулировать, и размышлять...
Только время -
течет себе!..
И уносит мгновения жизни
бесценные,
и вопрос
нависает.

НЕМЕЦКИЙ КОШМАР

В дикой 
пляске - Мефисто пальцы
корявые - разбросал.
Руководит
колоннами - о, кошмар 
о Германии! Счеты
свои с ним -
у нее
вековые, от братьев Гримм - до
чернильницы,
до... Так далее. Только
такого еще
не было!..

ДАЛЕЕ

Смерть, нелепая, заводная,
как часы, как игрушек пьеса
на пружинах - цветы, улыбки,
ликование, подражание,
миражи, и плакаты громкие
(а за кадром, - слова - тихие,
и неслышные, приглушенные...)
...Смерть - вокруг, а точнее - 
безжизненность. Ну а я -
ну а я, правда ли
я жива - или возомнив
себя частью того, что выжило,
умираю благополучно?
Не заметит марионетка
лесок тонких - ведь так живо 
они дарят ее запястьям,
ощущение жизни! Быть может,
что во мне - все закономерно
включено в план своим пунктом?
...Нет, так ярко горят звезды,
словн очи небес - в спальню!
Утешая. Оно есть - 
утешенье. Что я жива,
не оставлена. 
...Все будет 
хорошо?

ЖИТЬ

Все безумие
долгоиграюще-
нескончаемое... Я
хочу жить! Я хочу 
дышать, я хочу
молиться, я хочу 
верить, я хочу
жить. 
...В постель нелегко ложитья -
не йог я! Трудно -
на иголки из дальних стонов
холокостовских. И кошмары
нелегко прогнать в миг, когда
всё комфортная жизнь - горше.
От химеры, от совести - нас
избавить обещал - вождь
наш. Надеюсь,
что меня с ней не разлучил. 
Здравствуй, комната. Здравствуй, ночь. 
Здравствуй, совесть. Да-да, я знаю. 
Все я знаю, что ты
скажешь. И - да, я хочу
жить. 
С тобой за руку мы пройдем
через сплетения. Мы пройдем
возле камер. Возле печей. 
Между стонов и взоров глаз
бывших всех возрастов, профессий -
я хочу - 
жить. Я живая, нет, я -
не заводная птица. 
Я живая, я хочу
жить. Смерть вокруг запускает
свои щупальца - кинозалом,
автострадами, и имперской
архитектурой. Обещаньями
и решеньями
всех проблем - в быстрый срок, якобы. 
Смерть парадом распростирается
черно-белым, и улыбается, но я
хочу
жить. Избавления 
от страданий - бежать
вглубь, в неразгаданность
своей комнаты, к струнам мысли. 
Я не знаю, что делать, только
я хочу 
жить.
Чем помочь?.. Да, постель и 
комната - этот строй неусыпный
образов - я уж видела. Научи меня, Господи,
- жить!..
Утро легкое
завтра будет - сервиз чайный 
ничего не имеет общего 
с Бухенвальдом, и со звездами 
на одежде, и вся музыка,
этих ужасов стон - траурным
облекающая маршем - отдаляется, затихая,
в свете утра - от моего 
существования. Нет, я хочу
жить. Я хочу - нет, я не
хочу - страдать,
но - бывает ведь надо, ведь я хочу 
жить. Здравствуй, стол, комната. 
Все безумие - до свидания,
все, что ластится, убаюкивая, говоря:
невозможно 
сделать - ничего... Оставляя мысль -
приспособиться, по конструкциям
всем - подладиться...
Я хочу 
жить.

БЕСПОКОЯЩЕЕ

Экзистенциальная 
проблема, и вопрос: что делать
должен - индивид. Личность. Здесь, сейчас.
Так, казалось бы, было чудно -
от все бед, и от современности -
убежать - запереться 
в комнате. 
И над книгой вдохнуть - мысли
аромат... Но в его музыке -
догоняет 
вопрос: что,
как, и правильно ли
я живу. И не безобразна ли,
не мертва ли наполовину,
чтобы вскоре совсем, напрочь
омертветь?
Я хочу
жить!..
...Вы оставьте меня,
мудрые - вы, философы, богословы,
дайте капельку
отдохнуть.
От всех лозунгов опостылевших,
от болезненного, жуткого
осознания: папа был
прав...
...Здравствуй, комната! Я хочу
отдохнуть... Нет, не надо,
не надо!..

ДАЛЕЕ

Можно в себе заглушить
нравственную
нить - проводок, не дающий
сжиться с лакомым 
безобразием - нелегко его
оборвать. Но возможно... О,
проводок, тот, что бьет
током!.. Можно нервы
обездвижить. Под заморозкой - 
и не чувствовать. Но
я хочу жить. 

ПОЕЗД

Я ложусь 
на кровать. Ложусь и по мне
проезжает
поезд.
Из невыспанных глаз. Стонов
всех возрастов. Обнаженных
и серых
тел. 
Дрожь берет меня - это
его колеса
сотрясают мою
почву.
Грохот.
Крик - за этим грохотом.
Сплетения 
нервов дрожат.
Вены
передают 
ужас, творящийся 
где-то.
И отдельные: "Schiessen sie nicht!.."
Жмурюсь.
Потолок - спальни, в ночи. Постель.
Но поезд
не смолкает.
Состав 
не кончается.
Проезжает систему
нервную,
поворачивая 
пронзительно - на 
извилинах...
Можно - положить 
конец - повернуться
забыться - от страданий,
бесплодных
переживаний. Но -
боюсь. Пусть пока
проезжает 
поезд - пока я наконец
не узнаю, что мне -
делать. 

ЭВТАНАЗИЯ

С этой крыши
видны были - 
окраины,
золотиситые. Но теперь
повредились рассудком.
Залиты 
метели густой 
безумием.
И видны только
дворы
снежные.
И гляжу,
прижимаясь - к черепице
ледяной -
как увозят детей, посчитанных
неполноценными. Няня, куда? 
В небеса, отвечает оставшимся
няня, слезы усилием жестким
вниз, к желудку -
загоняющая. 
В небеса - в рай увозит 
фургон,
черный - двери захлопнув,
и машут
вслед - дети, оставшиеся...
Прижимаюсь
к крыше, с болью - метель
пробирает
мое платьице.
Волосами лицо накрывает.
И шепчет: и ты - 
ты моя!..
И - соскальзываю
с крыши, с хрустом, и -
просыпаюсь. 
Рассет.
Все бы
хорошо, но с детьми - это
правда!.. И в сне 
было больше во мне 
сострадания.
Наяву же я, кажется, свыклась
с безумием,
и нормально живу в ненормальном
контексте... И правда:
"Ты моя!" - мне однажды сказать может
голос ада, холодного - словно легенд
скандинавских.
Холод - тиски
равнодушия.
Холод в сердце моем - умираю...
Я жить хочу! -
Всем сплетением жизни,
всем телом, душой, и порывами
духа - жить,
несмотря ни на что. О, как холода
я боюсь!

ДВОЙНИК

Третий рейх
на дворе. От него бы
спрятаться -
в одеяло ли, в книжный ли 
шкаф -
захлопнуться
дверцей - прочь,
в темноту, 
забвение
сна... Но снится она -
безнервная
и другая Софи.
Мне
ненавистная, и идейно
благонадежная,
что - лишь маска моя. Но
я боюсь - поменяться
с ней местами!..
...В тени комнаты
с нею рядом стою. Словно
близнецы - идентичные
с виду - 
в отраженья друг друга - синхронно 
глядят
в зеркало.  

УТРО ЕПИСКОПА 

Доброе утро, говорит ему
чашка кофе - доброе утро, Ваше
Преосвященство! И чуть улыбнулся седой
консерватор. И сумрак пасмурный 
утра мюнхенского, туманного,
не омрачит ему луч
настроения. Его могут
убить. Его могут
и повесить. Вероятность
этого - нарастает, с нового дня 
наступлением. 
Со светлением
облаков над баварскими крышами.
Доброе утро. 
Вчера раскрывались от проповеди 
рты шпионов. Такое
даже в книжки свои записать
страшновато. А он с кафедры
говорил - словно провод капельницы
сверху силы вливал! Конспектировал
проповедь - кто-то
втихомолку.
...Зажигаются 
огни утренние под крышами.
Начинается
понедельник. Ответ держать
призывает. И с радостью
он ответить готов на сдержанное
ребят в формах, пришедших вдруг,
с остатками 
уважения к сану и возрасту:
доброе утро, Ваше
Преосвященство - Доброе!
Разделить чашку кофе с ними -
о, заслужил ли я 
это счастье - Ты силы мне дал! 
Я могу перед теми несчастными
молодыми людьми, если правда - придут,
не сдержавшись расплакаться...
Я сказал то, что мог, то, что должен, чего душа
жаждала. И чем совесть в ночи, приходя в штатском
к изголовью, пытала
глазами подвергнутых
эвтаназии. 
 
ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ ВЫБОР

Сфера выбора - четкой гранью,
словно резкою тенью - на плоскости
асфальта. Лежит - режет
глаз, порой. И ребром спрашивает
контраст: что будешь
делать - куда
подашься?.. Экзистенция 
вдруг ребром встает. Шаг
может много - определить,
может многое - изменить.
...Стоит туфелька 
довоенная - ретро-туфелька
под горошком-ситцем
платьица - возле 
линии.
Возле линии. Между
солнечною, стороной,
и прохладною - тенью, резкою,
вдруг - очерченной. Строки книжные
в яркий полдень - читать трудно,
расплываются, оставляя - вдруг -
плоскость
выбора...

ПОДКЛЮЧЕНИЕ

Философски
звучит это так: что
есть
жизнь,
безопасность ли, или -
жертва?
Что есть, смерть, соответственно, -
что, - расставание 
с телом, или - 
тела
диктатура, сплетений его
власть,
восстающая против 
риска?..
Что есть - жизнь, как решать
мне вопрос между нею и -
смертью, 
чтобы не оказаться в последней
тисках - осминожьих?..
Вот так,
начитавшись о выборе
у экзистенциалистом -
вдруг под боком заметить
коснувшийся локтя - вопрос,
назови его - гамлетовским,
можно - экзистенциальным...
Но на практике - проще. 
Я думала, 
где же тот - штаб, 
что так неуловим,
всю Баварию - текстами
забросавший - немыслимо,
отрывая умы от комфортно-
бессильных 
позиций.
Штаб, откуда
текли - эти
строки - листовок,
которые
мы - читали
под партой, украдкой, не смея
поверить - он 
был -
в голове моего брата, Ганса!..
Его 
обнаружила 
тайну - я, сегодня! Его возвращения
жду,
под - тик-так, на стене - разделяющий
плоскости
маятник...
Пошутив, предложить ему
помощь свою.
Нет, сестренка, он скажет -
но все возражения
опровергнуть нетрудно. Сказать, что и я -
неудачей 
оказалась - в системе. Меня
не избавил успешно
наш вождь - 
от химер.
И в ночи - надоело
по подушке разбрасывать -
мысли,
бесплодно, и думать,
что мне делать.
Да, прятать евреев - наверно бы,
лучше, 
будет денег потом у кого 
одолжить. Но - 
условий
нет для этого в нашей общаге!
А - молотом бьет
осознанье, что плавает родина
в луже
глубокой,
и с ней плаваем - мы, я... Подумай -
меня
как девчонку
заподзрят - последней!..
Ты помнишь, как ловко я 
в детстве -
убегала, и пряталась
в доме, на крыше,
в саду! И - 
дерзила!.. 

ЛИСТОВЩИКИ

Катится, катится, катится - 
велосипед светлым утром - к почтовому
ящику... И реальность
городков баварских - казалось бы
укрывает нас. Так надежно
смотрят домики - так невидяще
то что в ящик почтовый брошено, 
меж нацистских газет оставлено.
Обещанием
тополя шумят: что молчанием
отгорожен очередной
рейд наш - в солнечном их 
шелесте. 
Тихо, старчески поручается 
площадь с ратушей - за мансарды, 
сквер - за маленькие аллеи,
за листву на них. Но скамейка 
поручится ли за невидимого
за газетой?

РИСК 

Линия танца - ее пройти, словно
по канату. Над пропастью,
над ареной. Пройти невидимо 
с саквояжем... Не то - падение
в звездной пыли - цирка двадцатого
века - в воздухе раскрывется 
саквояж, и листовки стаею
рассыпаются, кружат - крик:
"Смерть ей! Смерть им - они
свою родину..." - с дружной стройностью
полетит за тобой, подхватит
еще прежде удара. Стражники 
подберут с места происшествия,
не в больницу, нет... С бешеным 
львом посадят на прутья. 
"Левочка! - скажешь, - Что, царь зверей, не хотел
ты, мохнатый, плясать под дудочку,
гордо, грозно рычать с музыкой...
может быть, не меня - пока,
а конфетку?.. А я 
помолюсь пока. Ах, как жаль - не святая я,
а то я бы тебя обняла,
кот гигантский, 
запустив пальцы в гриву твою, царское
ты творение!.." 

ЧЕРНЫЙ ДЕГОТЬ

Черный деготь: долой 
Гитлера - на стене. Кошмар
русских пленниц, которым сказали это
убирать, а краска - 
на дегте... Пришедшие, Ганс
с Александром, весело 
говорят: как пройдешь
по такой-то улице, 
посмотри: Долой Гитлера,
долой Гитлера, долой... Непросто
отодрать... И веселье 
щекочет, нервы - истонченные,
и смеется. Будут снова
разговоры, и, может, танцы.
И вино. И табак - быть может
вопреки госмасштабам кампании
антитабачной...
Александр!.. Давай 
ты сыграешь на балалайке,
я представлю себя - русской,
будем жить в эти сто мгновений -
без безумных конструкций, без Ницше
обязательного - но и без
сопротивлений. Без сопротивленья
как лозунга. Без политики.
Александр!
Мне тоскливо. Я тот художник,
что стоит - вместо кисти длинной 
кисто малярная, на стремянке
стену красит. Или - афиши,
нет - плакаты... В тяжелых бреднях
уже снятся порой мне эти 
строчки, их благородный пафос
отпечатался на сетчатке
глаз. Не выспаться - это норма.
Героический? Нет, граждански.
Но... Какое-то нездоровье
поселилось над головою
в нашем тайном подвальном штабе.
И бывает, что там реальность 
с головою моей - развилка 
их путей. То безумный пафос,
то безумное ощущенье...
Да, подвал - место крыс. Надеюсь,
что засов его дверки - крепок,
и она крепка. Черный деготь,
черный деготь - не проломает,
не проникнет вдруг, расширяя 
ее щели, и наполняя
помещенье, гася лампу,
и топя, поглощая строки,
поглощая труды, листовки,
мимеограф - лишь оставляя
чеоный деготь. Черный, горький, 
отрицательных выражений,
негативов, и осуждений,
возмущений, и раздражений,
самомненья, и диссидентства,
нсалажденья - от тех усилий,
что несчастным Putzfrauen нужно
той бездушной стене отдать,
отдирая крамолу с камня...
Черный деготь. О нет, Шурик!..
Ты скажи пару слов - достань 
балалайку!.. Надень рубаху!..
Будет музыка, будет танец
старый, русский. И мы забудем,
прочь из памяти - на мгновенье
тот подвал, и Сопротивленье...
Черный деготь - я не хочу
наполнять им, им наполняться,
от зрачков, от волос, от сердца,
я хочу золотистых красок, 
я хочу на стеблях солнца
раскачаться. Хочу с ветром,
с ветром зимним - снежинок стаю
поймать за руки, и на крыше
с ними бал, с ними бал справить. 
Пить из синего льда бокалов
талый ледм под луной. Снежной
королевной в санях мчаться
прочь от Мюнхена. Прочь. В сказку.
...Нет, так - холодно... Александр,
ты принес мне свой текст? Надо 
распечатать его, больше
экземпляров на ветер бросить,
этот ветер - он член нашей
"Белой розы". Какое счастье -
что - не маузер, не меч - роза
нас представит. Да, с лепестками
лучше кружится, и теплее,
чем со снегом морозной ночи...
Александр, как мило, что
подаешь мне пальто!.. Вниз
по ступенькам, и щелк - лампу.
С первым часом подвал четкий,
бодрый, ясный и деловитый.
Но с неспешной волной ночи -
расплывается, и уходят 
из-под глаз наших строк крики,
но я долго без опечаток
могу справится - до утра,
до рассвета цветных жилок,
на сетчатке - или над крышей.
Александр!.. Как жаль!.. Но -
ну, давай! То последний номер -
без фашизма, без гитлеризма,
без майнкампов - но и без
постоянных своих
"анти..."  

НЕДОСЫПАНИЕ

Срывается Софи - вниз, в депрессию.
Словно - скатываясь -
вниз - до безобразия. Ночь
за окном - словно из чернильницы
Лютера. А под кроватью шипят
гномики. И готовы - выскочить,
лишь - миг - боковым
зрением, от прямого - юрк! -
и увиливая.
Электрическая 
лампа, говорит, обращаясь, 
к Софи:
- Надо больше спать.
Да, отвечает Софи, надо больше спать,
надо больше есть, а не Гансу
оставлять, притворяясь 
сытой... Пошли бы вы прочь с такими
советами! Ганс медицину учит,
ему надо больше! А я - философию,
и ему нужнее, он - ближе
к практике. 

ПОСЛЕ ВЕЧЕРА

Братец Ганс и сестрица Софи
у окна 
чернильного. 
А на столике - остывает
дружеский ужин,
остывают
остатки бесед
диссидентских - их надо убрать
поскорее,
пока ночь не надела шляпу
и не вышла, раскрыв дверцу 
в штатском - в безмолвно-безлунно штатском,
арестовать... Но еще мгновение -
и они глядят - за окном
фонари не горят - экономия.
Тишина. Если крикнешь - замерзнет
краткий крик. 
Как густая ночь -
холод, холод - Веймарсктой оперы,
куда ходят, свой день отработав, работники
концлагеря.
Ганс, Софи -
брат, сестра - дети, взрослые -
у окна, на пороге полночи. Убери,
говорит себе девушка, со стола. Ганс глядит,
продолжая мысль - и уходят 
со стола предметы сервиза неслышно
с Софи. Звон их сдержан
темнотой. 
Осенняя ночь. 
Германия.

СВЕТЛЕЕТ

Третий рейх на дворе, -
говорит
мама. С номерками 
жирными - листья
спадают
одеждою с тел
в лужи темные...
То был сон, тяжкий сон... Наяву -
свободные, они от -
номерков. Разно-
желтые!
Золотистые.
Листопад. Я гляжу.
А душа - кружится
с ними. - Вверх, к облакам
подбрасывая. До карнизов, до крыш -
дюймовочкой. Золотая
осень. Плодоносная.
Печальная. Радостная.
Реквием. Скорбь. Обещание.
- Красота!.. Я во двор - как давно я
выходила - просто
так?.. 
Каждый
лист - в симфонии.
И танцует душа. А глаза
счастливы
были бы - просто
плакать. Но дождик уже
выплакал. 
И на струях, в листве, на тропах
оставшихся -
светит солнце. Заходит. Роняет
золото.
Неподкупное. Неотмирное...
Наконец! - И, чтоб это понять, 
стоило 
сто ночей напрягаться
в надежде 
узнать - мир
не оставлен
Творцом! Торжество
осени - неподвластно
колоннам, парадам, печам
газовым.
Наконец. 
И - без пафоса. Просто - принять 
сторону...
Победителя. 

РАДОСТЬ

Третий рейх на дворе - это только
сон... Наполняет мои 
руки - солнца
луч, на закате. И я
вижу, что природа не знает
новых правил, тех что извратить 
посягают ее 
свойства...
О лицо мое бьют листья -
тихо, дружески - поздравляя
с озареньем меня. Камни
под ногами скрипят. Клумбы
теплотою цветов
рдеют. Георгинов. Косят
стебли. Вечер. Осень.
Закат. Лужи.
Перспектива. Дома. Крыши.
Занавесками мне машет,
простынями - бельем - осень.
Я кричу ей: ты ослепила
всю, меня!.. От ночей устала
я бессоных... 
Она тихо
мне на плечи - кладет - ветви
гибкой ивы, той что плачет
долго, радостно. Сад тихо
собирается вновь
в вечер. И с последним лучом 
солнца - одевается вмиг - нет, 
не хочу я назвать кровью,
от метафор таких устала,
от подвала и от слова
обличений... Ох, искупаться
сердцем в лужах твоих чистых -
осень, осень. Пускать мысли
по воде, как кораблик детский...
Сумрак - с первых его
нот,
начинается вздох
мягкий...
А за ним идет вздох
синий.
Зажигает огни
город 
за сплетеньем ветвей
сада,
что меня из подполья 
вывел... К счастью - вывел!
Теперь - трезво
я смотрю. 

В ТОТ ДЕНЬ

Вестибюль
предстает перед нашим
взором -
вызовом.
Гулким эхом и камнем -
молчание
мраморной лестницы...
Быстро все разбросаем -
бежим, оставляем! -
Получится
все, хоть опасно, но нам не
впервой рисковать...
Все...
Остались лишь 
у меня...
Надо все довести - Ганс, я сброшу
их сверху -
все, кажется -
удаляемся, прочь!..
...Остаются листовки
на мраморе.
Но свидетелем был - только мрамор?..
Звонок пролетит 
по ученым пространствам - 
и будут студенты 
тайком 
и шумком 
затаенным - читать,
и запихивать,
торопясь  - волноваться...
Но тут 
подвела нас реальность - крик:
Вы арестованы!..
Мы
арестованы, Ганс!

ПОСЛЕ АРЕСТА

Нас поймали, Ганс. Брат, бедный!
Ты с повышенной, тебе свойственной
обступающею ответственностью
сидишь, мучишься: ох, втянул
я сестренку!.. Да нет, скажите 
ему кто-нибудь! Ангел, чудный,
пролетающий: ты скажи,
я сама втянулась. Еще 
ты скажи: правда, страшно, и дрожь берет,
Но молитва идет - с непривычной
легкостью. А еще - не поверишь, Ганс,
но я выспалась. Сном младенца. Под белой лампою,
С серым пледом в обнимку. С Господом
над всем этим... И ощущение -
словно в детстве, после болезни...
По сравнению
с Бухенвальдом - на рай похоже...
Нет, никак не сравниться нам
с теми тысячами.
Только скажем мы им, что мы
нечто сделали. 

ТРИБУНАЛ

Зал, и солнце
прорывается
в толпы,
трибунала
народного. 
Свастики.
Суд идет, он своим чередом
идет.
Нас - стоящих - осудят, это
все более
ясно 
становится...
Вот и ясно
стало - прошел
приговор
по сознаниям.
И в последний раз
мне вдруг - словно к губам 
микрофон
преподносится -
словно - с дулом, пред выстрелом -
слово дано. И мой долг -
рот раскрыть, и сказать...
...Ну и вот,
вот - все сказано,
запечатано звонко раздавшимся
словом судьи... Я 
не верю - берут и
уводят.
Я буду
готовиться...  

СПУСТЯ НЕМНОГО 

Я рассчитывала - приготовиться,
на теченья бесед с пастором,
на безмолвные дни в камере
я рассчитывала. Человеческий
вдруг сорвался рассчет! -
Через час!.. -
Удержите меня, перила,
о, как холодно
смотрят стены, не может быть -
чтобы -
через час!..

ДРУГОЕ УТРО ЕПИСКОПА

О, я помню! Да, - нет, не могу не помнить
Эту девочку, попросившую
разрешения - мою проповедь
распечатеть... Она ли? Я -
одобрял. И глядел с радостью
в глубину ее глаз... Нет - 
не Софи. Нет, не та, на казнь
осужденная. Но велика ль 
разница - я на смерть 
отпустил. И не отпустил ли бы
я сейчас ее - после той
"Белой розы"? Да, отпустил,
отпустил бы. О, я считал
себя смелым, себя - героем
одного, и не потерял ли
я на миг, не на миг - смирения?..
Так прекрасно - все говорить 
неболевшее, прямо, искреннно,
а потом - душу, подошедшую,
загоревшуюся - мигом
благословить,
да, рискуй,
дочь моя, сын мой. Дети мои. Буду
я молиться за вас. Почему
не приходят за мной? Видно,
я считаюсь - лицо важное.
Не хотят резонанса. Живи,
говорят, пока что... 
Пока что молюсь 
за вас... Много, много значит,
слово сказанное, тем более, 
что -
с амвона!..

ОЖИДАНИЕ

Закрывается 
дверь - защемляет лучи
солнечные.
Одеяло исчезло, исчезло и все
осязаемое.
Перспектива ухода нежданного
чувства как будто
ослабила.
Я гляжу - странным, ошеломленным 
комком 
в камере.
Странно, страшно. Нежданно -
нежданно 
в пунктир превращается
жизнь, земная. И скоро она
обрывается.
И - куда?.. И - в молитву,
и - в руки, и - в высшее -
устремляюсь, в бессильи, 
в надежде... И жду
пастора.

РОДИТЕЛИ

Мы шли к вам
по холодным
переулкам - ледяных
инстанций, взглядов
официальных... И - чудо:
вот вы, дети - мы здесь, ваши
мама, папа - Ганс, не за что
вас прощать! - Софи...
Да, любимые...
Страшен мир, и жесток,
нож опустится, можно сказать,
и на нас. Мы в ответ
на него - лишь прикроем 
глаза, и - прошепчем,
и попросим
мы о вас, и вдвоем, и всей нашей 
общиной...
Дети!..
Нет, не верю, что дети идут
по стопам
родителей. 
Дети - если не в бунт, то
идут - дальше,
так что дрожь проберет 
от плодов своего
воспитания!..
Я не знаю...
Считал себя умным, и мудрым,
оплотом
нации -
частью мысли, что в ней уцелела,
считал...
Дети, Ганс, - Софи!
Мир жесток, и реальность вещей
бьет. На случаи 
самых крайностей - нож
гильотины ее
выточен...
Но - сияние есть. Есть - любовь. 
Есть - жемчужины.
Дети... Лампы дневные
сияют ножом 
разделения,
но - и соединеньем как будто
мерцает их 
свет.
Дверь. Надолго ли?..
Вы наши дети,
мы любим вас!..

ПРИБЛИЖАЕТСЯ

Умираю. 
А сколько смертей - в прошлом! Мне казались они
настоящими...
Эта - главная. Меркнут вдали
по сравнению...
До последнего
думала, я - я права, я 
жила
правильно. Поступала...
Но свет
этоь смыл - в светлый миг -
сны
самомнения.
Я не знаю. Пред смерти лицом -
ничего
незнающая.
Вечность - Боже мой!..
Отключив ветви чувств, в подоконник -
в молитву -
единая нить
веры.
...Руки греет, на подоконник 
пришедшее
солнышко,
словно луч свой кладет, парой рук протянув,
на руки.

В ПРЕДДВЕРИИ

Антигоне было
тяжелей. Как же было мрачно
людям древней Эллады - мрак,
мрак Аида - и слово "Ад"
ведь оттуда же. Ну - а я,
хороша ли я?!..
Мрак Аида, и воды Леты - струи хладные
вод забвения - как умирать 
было мрачно им!.. 
Но две тысячи
лет - нам светит, все еще -
озаряет. И любит. Терпит.
А познала ли 
я - Его любовь?..
Слушала
джаз. Веселилась. Смеялась. В оперу,
на симфонии...
Обращение -
обращаюсь - прозрачным стал
потолок. Скоро -
он исчезнет навек
для меня. Я не знаю. Не знаю я,
я, студентка - была! -
философии. Как нелепо -
словно корочку
эту ветер унес. То
что стоит 
впереди -
отвевает мечты, образы,
обращая все в нереальное. 
А реален - нож предстоящий
и готовый пасть, разделить
нереальность навек
с реальностью,
с тем, пред чем же и он сам
исчезает - 
чего не выразить
стае реквиемов Моцарта...
Исчезает
словно дым. 

ПОСВЯЩЕНИЕ

Букет симфонии тебе, Софи! -
чтоб разлетались из-под пальцев ноты -
как лепестки. С улыбкою, Софи, -
над песней роз. Вот только из-под пальцев
все сыплются серебряные ноты,
перерастая в серебристый дождь. 
Он тихо плачет под твоей улыбкой.
Я подбираю его каплю - с пола
бетонного. И, взглянув, тебя
уже не вижу. Жаль, я так хотела
спросить: как ты смогла? Как получилось,
что ты была сильна? Как твою кожу
теченье прижимало к ребрам - как
плыла против теченья? Каково
мимо ушей пробрасывать безумье
зазывав, и накалов, и страстей
припаянных к мелодиям и хорам?..
Закрыть глаза в тоталитарной секте
на все ответы, что бесчеловечны,
на гордые безбожные слова.
Листовки ваши в виде электронном,
на всякий случай, на момент наклона
вселенной - на последний градус мрака,
вдруг - пригодятся?.. Нет, я - не за бунт,
я политически вас не считаю
примером, но... Все цепи диктатур -
прообраз главной, несравнимой даже,
и с Оруэллом... Но долой полет
фантазий слишком вольных в богословье...
Жужжит, мелькает, ширится, кипит...
Но средь морей, и файловых сплетений -
жемчужину возможно обрести.
На пустыре, в заброшенном портале -
вдруг видишь лепесток, от белой розы
оставшийся. И держишь в темноте,
с надеждой: все не так и безнадежно...
И вашей белой лирикой гражданской 
не стоит черезмерно... Но в ночи,
за пустырем, остановив машину -
за чередой огней. Поймать волну 
с мелодией. Раскрыть ладонь, и белый
расправить 
лепесток.