Аннотация: Не люблю аннотации, все похожи, как близнецы. По-этому просто читайте, рассказ короткий.
Я сижу на крыльце, легкий вечерний ветерок нежными прикосновениями слегка ерошит пышную шевелюру. На дворе август, лето в самом разгаре - днем невыносимая жара, с заходом солнца меняющаяся на приятную, несущую со стороны реки аромат влаги, прохладу. И хотя солнце полностью скрылось за верхушками деревьев, луна еще не взошла, так что ничто не мешает звездам светить в полную силу. Я люблю это время, его тишину, неприкасаемость, нарушаемую лишь редким криком пичужки. Никто не нарушит мой покой ровно до полуночи, этого колдовского часа, внушающего людям необъяснимый, иррациональный страх. А полночь... Я сам выбрал это время. Мне абсолютно все равно, когда приниматься за дело, но четыре ноля на циферблате часов, словно дверь в иной мир, в котором я всемогущ, царь и бог, имеющий власть карать или миловать.
... Та самая девчушка лет четырех. Именно она стала последней каплей, изменившей мою жизнь. Будучи как все, я, тем не менее, ясно и во всех подробностях видел всю грязь этого мира, его несправедливость, его подлость, его чрезмерную жестокость. Видел, поругивал про себя, но ничего не предпринимал, считая это самим собой разумеющимся. Болтался словно дерьмо в проруби, не имея сил выбраться, но эта девочка, сама не подозревая выдернула меня, указала путь. И я стал тем, кем являюсь - кошмаром Ирбы, ее проклятием.
Ирба. Проклятая богом и людьми деревенька на границе Красноярского края и Иркутской области. Узкие, грязные улочки, обильно удобренные бездумно бродящими коровами, полуразвалившиеся дома, подгнившие, покосившиеся заборы. Не имеющие работы, спивающиеся люди. Да и не хотят они работать, привыкли уже перебиваться случайными заработками, да продажей того, что с горем пополам вырастает на огородах. Кто-то торгует ягодой, благо ее в тайге видимо-невидимо. И все для пропоя - девиз деревни: "Лучше вмазать стакан сивухи, чем съесть кусок хлеба", и лишь считанные единицы пытаются хоть что-то изменить, да и тем, как правило, быстро подрезают крылья. Я же был где-то посередине, не пил, пытался хоть как-то заработать и не вмешивался, пока...
Я гулял по улочкам деревни и увидел Ее. В грязном оборванном платьице, лицо и руки давно не знали мыла, а глаза. Ну не может быть у ребенка таких глаз, не должно быть, это не правильно. Детские глаза должны светиться счастьем, радоваться жизни, а в этих словно навеки поселилась грусть, такая сильная, что мое сердце, обретя тяжесть камня, грозило оборваться, что-то сдавило горло, не давая вздохнуть, а по давно небритым щекам потекли ручейки слез. Я не помню, как прибежал домой, как крушил все, что попадалось под руку. Остановился, когда наконец-то пришел к единственно верному, на мой взгляд, решению. А той же ночью совершил свое первое убийство.
И пошло-поехало. Вот уже в течение месяца каждую ночь я забираю одну, иногда две жизни. Я не горжусь этим, но и раскаянья никому от меня не дождаться. Нет иного способа изменить потребительскую жизнь в отдельно взятой деревне, кроме страха, а если и есть, то я его не вижу. Я знаю, что проклят, и если после смерти есть хоть что-нибудь, то ад мне обеспечен на веки вечные, без права помилования, но меня это не пугает. Делай то, что должен и пусть будет то, что будет.
Громкий писк наручных часов нарушает установившуюся тишину. Полночь. Я встаю, разминаю затекшие мышцы и мощным прыжком перемахиваю через двухметровый сосновый забор. Медленным, крадущимся шагом я направляюсь к центру деревни. Чутким слухом вылавливаю из кажущейся тишины звуки. Где-то громко, почти оглушительно, орет музыка, в другом доме слышны звуки ударов и женский плач. Отец кричит на ребенка, мешающего спать, мать пытается объяснить, что у малыша режутся зубы, но довод не принимается. А вот и моя жертва, точнее две. В заброшенном доме гуляют подростки, в подробностях обсуждая сексуальные предпочтения соседской девчонки, которой едва исполнилось двенадцать лет. Я скрежещу клыками - такую мразь надо уничтожать без колебаний.
Рывок к дому, прыжок и я врываюсь внутрь, по пути вынося раму. Звон бьющегося стекла заставляет подростков прервать разговор. Пока длится их остолбенение, я оглядываю комнату. Грязный, заплеванный пол, в углу в куче валяются консервные банки, пустые бутылки, окурки, использованные презервативы. Из мебели стол, исписанный похабщиной и две покосившихся табуретки. На столе початая бутылка водки, два пластиковых стакана и пачка сигарет "Прима" вместо закуски. В прыжке я хватаю подростков и роняю их на пол. При падении один, кажется, ломает позвоночник, второй не пострадал, даже пытается что-то промычать. Я впиваюсь ему в горло, кровь фонтаном бьет вверх и в стороны. Таким же образом прерываю мучения второго и все. Моя миссия на сегодня выполнена. Пора домой.
Обратно возвращаюсь тем же путем. Вновь перепрыгиваю через высокий забор и первое что вижу, приземлившись на лапы, свое безжизненное тело. Оно сидит в той же позе, в которой я его оставил, а в остекленевших глазах отражается громадный зверь. Черная густая шерсть, огромные клыки и когти, морда перепачкана кровью. Таким меня видят те, кого я приговорил, и этот образ пугает их пуще смерти. А оставшиеся в живых знают, что в следующую полночь я, возможно, приду за ними. Мне абсолютно без разницы, когда выходить на охоту, но в душе я романтик и не хочу нарушать законов жанра.