Тарасов Олег Васильевич : другие произведения.

Герой грядущего времени Ч. I

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Уважаемый читатель! Позволю себе короткое пояснение - перед тобой художественная книга. Несмотря на то, что подавляющее большинство событий имели место в жизни, данная книга не военные мемуары. То есть движущей силой её сюжета является не документальное подтверждение событий, а требование художественности характеров её героев. Военные, кои люди сами по себе дотошные и щепетильные, конечно, не обнаружат в анналах истории и упоминания об Ульяновском общевойсковом военном училище, о полковниках и генералах, здесь описанных. Да это так, но теперь, когда более чем от ста высших военных училищ Советского Союза почти ничего не осталось, когда кануло в лету то самое училище, что заканчивал автор, уже не важно в каком советском военном вузе учится герой романа. Главное, что у него, как и у многих сотен тысяч своих сверстников есть мечта - стать офицером! - Э, - скажет какой-нибудь эрудированный читатель, - не было никогда начальника штаба Приволжского военного округа по фамилии Плотников! Очень даже может быть. Не в этом дело. Были люди, их поступки, и они остались, как говорится, в памяти народной. А фамилии... разве в них всё дело? Роман этот - дань ушедшему безвозвратно времени, из которого вырос и автор и герой, сотворённый им, и как мне думается, хочется надеяться - выросли и потенциальные читатели этого романа.
  Книга первая - "УЧИЛИЩЕ"
  Часть 1
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   1
  Полевая дорога, плотно накатанная и огрубелая от сухой погоды, щедро дымилась мелкой, въедливой пылью. Рота молодых курсантов в количестве девяносто пяти человек растянулась по ней рваной извилистой лентой защитного цвета. Ноги бегущих, в новеньких, ещё не растоптанных сапогах, уже не поднимались высоко от земли и не делали широкого шага. Каждый новый метр требовал небывалого напряжения, а основные силы парней были давно растрачены.
  Августовское солнце, совсем не желающее приближать осень, палило зноем их разгорячённые тела и жарким воздухом выжигало лёгкие. Пот вовсю лился с измученных новобранцев и, впитывая пыль, мерзко зудил кожу по всему телу. Белые с вечера подворотнички теперь лоснились от чёрного засаленного налёта и грубо, безжалостно шкурили худые шеи.
  Четвёртая рота общевойскового училища совершала марш-бросок с полной выкладкой - так по-военному называется бег в обмундировании и с комплектом оружия. Как сказал перед стартом своей молодой роте капитан Резко, марш-бросок - самое тяжёлое физическое испытание, что выпадает в мирное время: он выматывает все силы без остатка, требует воли, выносливости и чувства коллективной ответственности. Теперь, навьючившись оружием, шинелями в скатку, противогазами и прочей амуницией, молодняк на своей шкуре пробовал, что значит проявлять волю, выносливость и чувство локтя.
  Антон Тураев, красный, запыхавшийся, с трудом держался на своём месте - в самой серединке второго взвода. Так пришлось по росту и штатному расчёту: отделение - второе, рост - метр семьдесят восемь. Ему очень хотелось сбросить с липкого, пылающего тела куртку из хлопчатобумажной ткани - хэбэшку, и ощутить голым торсом хоть какую-то прохладу. Так было на ежедневных кроссах, которые он по глупости проклинал. Оказалось, что пять километров по стадиону, полуголым - сущий пустяк.
  Дорога, шедшая ровным полем, нырнула на дно неглубокого оврага, а при подъёме внезапным зигзагом потянулась вправо, на высокий обрывистый берег Волги. У Тураева захватило дух - внизу безбрежными водами играло Ульяновское водохранилище. Зеркальная гладь приходящей с севера Волги распласталась десятками километров, рождая от обнимки с небом бескрайнюю дымчатую синь. Перед городом река сужалась до обычного, многовекового русла, и всё равно - ширина её потрясала воображение. Берег возвышался над могучей рекой , отчего трёхпалубный теплоход, бороздящий 'еле приметную' метровую волжскую рябь, казался игрушкой.
  Вид воды, поглощающей даже горизонт, принёс Тураеву облегчение. Ему показалось, что речная прохлада каким-то чудом поднялась вверх, остудила раскалённый воздух. Не отрывая взгляд от реки, Антон забылся от изнурительного бега, и лишь когда дорога вновь раскланялась с Волгой, с удивлением открыл, что несколько минут тело его не испытывало мук - ноги несли сами по себе.
  К сожалению, удовольствие оказалось коротким, поскольку между обрывистым краем берега и чёрной колеёй незаметно встроились дачные домики. Невзрачные, хоть и не похожие друг на друга, маленькие, разбросанные без особого порядка, с прогнившими заборчиками, они всё дальше оттесняли нестройную колонну от Волги.
  Молоденькая улыбчивая девушка возникла из проулка неожиданно. Тоненькие, оголённые руки её тянулись под тяжестью двух вёдер со спелыми помидорами. Поношенное синее платьице как вырвавшаяся на волю капля Волги, как сгустившийся клок неба - среди сочной и увядающей зелени сразу охватило всё внимание.
  Новобранцы через силу кинулись напускать на себя молодецкий вид - подняли головы, дружнее затопали ногами. К воякам, у которых пот пенился мылом, дачница отнеслась сочувственно - поставила ношу, протянула на ладошках четыре алых плода.
  Строй хрипло выплеснул игривые возгласы: "Весь урожай заберём!","Мамка за пустые вёдра ругать будет"! Кто-то сквозь стиснутые зубы отвергал угощение - "Ещё чего - нежности!", кто-то брал и говорил "спасибо". Высокий белокурый курсант из первых рядов угостился, засеменил боком - неловко, и поднимая вверх руку с помидором, крикнул: - Как насчёт свидания?
  Дачница лишь счастливо улыбалась - от приятного внимания молодых парней, от того, что помогла им.
  - Красавица,с собой украдём! - раздался позади Тураева возглас. Задорясь, по-павлиньи прогнул спину сосед по отделению - Виктор Драпук. За десять дней казармы Антон безошибочно выделял заводного сослуживца - одного с ним роста, стриженый смоляной волос, чёрные глаза, однако кожа лица вовсе не смуглая, а белая - почти девичья, и щёки пылают, словно натёрты шерстяными варежками. Губы, чересчур вывернутые наружу, тоже с алым отливом, будто на лице его по-дружному сошлись земля волос и огонь крови. Вот только замашки его пришлись Тураеву не по нутру: задира и глупый, несусветный болтун.
  - Украдешь! Себя хоть волоки! - дыхнул на Драпука громадной глоткой здоровяк Остапенко, впрягшийся в роль "буксира". Взирая на немощного подопечного недовольными, глубоко посаженными глазами, тот знал что говорил - это на его на плече пристроился второй автомат , это он хватал Драпука за ремень и помогал бежать в гору. Таков принцип коллективной ответственности, ибо финиш по последнему!
  Охотник до красавиц стыдливо умолк, от девушки отвернулся. Тураев же от щедрого подарка дачницы не отказался - шагнул из колонны, протянул руку. Налитой соком и теплом помидор, блестел упругой кожицей, чернел землёй. Антон махнул про себя: "Ну и что, что грязный"! Этой грязи он за сегодняшнее утро наглотался так, что уже никакая зараза не грозит. Когда курсант надкусил плод, ему показалось, что сочнее и вкуснее он в жизни ничего не пробовал.
  Дар природы и девичьего сочувствия быстро исчез во рту, оттесняя жажду. Тураев прибодрился, и скоро к пущей радости на горизонте узрел очертания леса - "Стрельбище"! О том же самом подумал и старший лейтенант Худяков, что возглавлял роту. Долговязый, улыбчивый командир второго взвода легко вскидывал худые, длинные, словно у цапли ноги, и всё норовил оторваться вперёд. Хромовые сапоги его, без единой морщины на глаженых голенищах, щегольской глянец поменяли на густой слой пыли.
  Офицер сбавил ход, широкими шагами ушёл на обочину посмотреть - далеко ли растянулись "орлы"? Последние ковыляки отстали прилично, потому он скомандовал: "Первая шеренга - на месте"! Передние ряды изобразили бег на месте лишь размахом рук, и с наслаждением взялись поджидать новые шеренги.
  Обозрев позади пустое поле, старший лейтенант властно крикнул: "Прямо!" и бодро припустил рысью, словно слез с машины или велосипеда. "Хорошо тебе бежать", - с завистью подумал Тураев про своего взводного. Он и сам с удовольствием бы избавился от автомата, былая приятная тяжесть которого давно превратилась в муку; от снаряжённого подсумка, нещадно колотящего по правому бедру при каждом шаге; от проклятой сапёрной лопатки, болтающейся сзади словно окаменелый обезьяний хвост. И сапогами со старлеем поменялся бы: хромачи раза в три толстых яловых сапог легче - Тураев знал точно.
  Посматривая на верзилу, тащившего два автомата, Антон вдруг подумал, как здорово, когда в смутное и тяжкое время притирки вдруг кто-то подставит плечо, назовёт по имени, посторожит пайку, бескорыстно окажет нужную услугу и, в конце-концов, встанет спиной к спине!
  Новый друг Тураева - Вениамин Агурский в строю не бежит. Погрузил Вениамин для стрельбища столы, ящики, фанерные мишени, да так с офицерами, старшиной роты в машине и уехал. Настоящий он друг или дружок до первой проверки Антон сказать не мог. Время вскроет цену их отношений, но сейчас, после десяти дней курса молодого бойца у него к Агурскому самое большое доверие.
  Агурский показался парнем не задиристым, смышлёным, умеющим найти дружеский тон с каждым, к тому же это он сделал первый шаг навстречу: когда новички на второй день перепуганной толпой ломились в умывальник, Вениамин, поливающий себя из крана вожделенной водой, крикнул Тураеву: "Антон, я на тебя очередь занял"! Тураев был приятно удивлён, что его из всех выделили по имени, обрадован заботой и теперь в ответ для нового друга расшибался в лепёшку.
  Против остальных он ничего не имел, они тоже вроде свои, да дистанция ого-го-го! Как волки в стае, даже хуже. Стая хоть знает цену своих собратьев. Тут же - болото: поверхность ровная, обманчивая. Вроде, ступить куда угодно можно. Ступить-то можно, а устоять? Счастье, если плечо, на которое опёрся, твердым окажется. А если с гнильцой? В трясине тропку можно только лагой прощупать. В военном коллективе вместо лаги инструмент один - общие трудности, да время. И хотя пуд соли за солдатским столом съедается быстро, никуда от этих законов не деться. Делом сослуживцы познаются и через дело в друзья зачисляются.
  Язык распух, стал осязаем отвратительной шершавостью; в гортани поселилась ядовитая горечь. Тураев хотел смачно сплюнуть, но рот был сухим, словно прожаренная зноем африканская пустыня. Он отстегнул фляжку, сделал несколько судорожных глотков. Благодать! Вот уж нужная ноша- вода! Говорят, при такой жажде лучше рот прополоскать и не пить. "Кто придумал, что лучше? - усмехнулся молодой курсант. - Нашли дурака! Это что ж, водой побулькать, побулькать и - на землю"?!
  Тураев жадно сглотнул воду, но облегчения не почувствовал. Сейчас бы всю фляжку, одним махом, до дна... А что потом? Солнце только к зениту идёт, за плечами и пол - пути не оставили, назад-то тоже на своих двоих! Терпеть. Изо всех сил терпеть! Теперь он знает, что такое вода на марше - нехитрая премудрость освоена за два часа. Правильно сказал в первый же день командир роты - мозги хоть и самая умная часть у человека, да только через них всё равно ничего не доходит.
   2
  Капитана Резко, стоящего в поле с завёденными назад руками и щурившегося на яркое солнце, курсанты увидели не сразу. Зелёная, с тёмным отливом полевая форма скрывала офицера до последних метров. Даже кокарда на фуражке была тусклой, неприметной. На то и одеяние полевое - чтоб вражьему снайперу форы не давать.
  - Примерили шкуру пехотинца? - насмешливо спросил капитан. Курсанты с пылающими лицами понуро молчали, жадно вдыхали воздух, отплёвывались от пыли.
  - Не слышу ответа! - недовольно рявкнул офицер.
  - Так точно! - раздались нестройные отклики.
  - Ещё раз! - приказал Резко и, дождавшись громогласного "так точно" добавил, - сочувствия будете в другом месте искать. А я в качестве моральной поддержки могу только на второй круг оправить. Желающие есть?
  От такой жестокой угрозы воцарилась тишина. Строй замер - стоять на месте и спокойно дышать полной грудью, было куда приятнее чем бежать, согнувшись под тяжестью оружия, и мысль, что сейчас всё может повториться, нагнала на усталых курсантов ужас. Радуясь, что жертвы наконец-то неподвижны, на потных новобранцев тут же навалились мухи.
  Всё также держа руки за спиной, с царственной осанкой, которую выгодно подчёркивала взметённая в жаркое небо тулья фуражки, Резко неторопливо двинулся вдоль строя. Он остановился напротив Тураева, и курсант увидел командира близко как никогда. Их глаза сошлись на одном уровне, и Тураев, лишь на секунду встретившись с строгим взглядом, поспешил уставиться на кокарду.
  Можно было смело предположить, что Резко, тринадцать лет назад вот также вступивший на военный и единственно подходящий ему путь, и по фигуре мало чем отличался от стоящего напротив юноши. Сейчас офицер воплощал образец бывалого мужа, хорошо знающего себе цену и освободившегося от многих жизненных иллюзий. Тело его за эти годы обрело красивую умеренную плотность (а для женского привередливого взора и привлекательность своей матёростью), но никак не обременилось лишним весом или понуростью.
  Взгляд прищуренных глаз капитана таил редкий магнетизм - ему не надо было прикидываться в изображении чувств: если он выражал строгость, то это была пронизывающая всё и вся строгость, а не истеричное недовольство или специальным манером нагнетаемая звериная тяжесть. Если Резко улыбался, добавляя к пылающим в глазах озорным искрам блеск белых, ровных зубов, то вся рота уж никак не могла удержаться от подражания: губы курсантов сами собой растягивались в улыбках.
  - До присяги десять дней, - сказал Резко после короткой паузы. - Легче не будет и потом. Кому трудности не по душе - ещё можно уйти.
  Строй беззвучно и бездвижно внимал своему командиру - желающих бросить училище не нашлось. Каждый стоял и думал о том, что грош-цена мечте о будущих офицерских погонах, если первые десять километров сломали волю.
  - Открою вам секрет и даже два, - громко произнёс Резко, прохаживаясь вдоль роты и внимательно всматриваясь в запылённые, с обильными потными потеками лица вновь принятых питомцев. С этими парнями, среди которых и совсем молоденькие на вид мальчишки; и выпускники суворовских училищ, хлебнувшие казарменной жизни; и солдаты, из которых по виду треть хоть сейчас в лейтенантскую форму, ему предстоит пройти бок о бок четыре года. Для него, командира, это - живой материал из которого он будет взращивать, воспитывать и лепить советских офицеров.
  - Один невесёлый, другой как посмотреть, - хитро прищурился капитан. - Первое - профессия офицера не самая легкая. А у пехотинца она тяжелее вдвойне. Почему? - цепким взглядом обвёл он длинный строй. Все молчали.
  - Пехота - царица полей! - отчеканил Резко, и в строгом голосе отразилась гордость за свой род войск. - Что такое поле, вы слегка понюхали. И первое, что подумали - пропади пропадом этот бег!
  Одобрения на взмыленных лицах не надо было пристально искать.
  - Ошибочка! Есть ещё замечательный способ передвижения по родным полям и весям. Какой? - вновь с лукавинкой посмотрел Резко на лица, которые он пока ещё не мог соотносить с конкретными фамилиями. Слишком мал срок общения, чтобы запомнить каждого из ста человек.
  - На боевых машинах пехоты! - возле Тураева раздался выкрик - всё тот же неугомонный Драпук. Вооружился автоматом, отдышался, ожил.
  - Фильмов, вижу, насмотрелись, - довольным тоном заключил Резко. - Хорошо не на самолётах.
  По усталому строю пронеслось хмыкание.
  - Про машины пока забудьте! - вновь стал строгим капитан. - Старинный и самый нужный способ - по-пластунски. То бишь, ползком. Этой премудрости тоже обучим. Чтоб вы знали, советский пехотинец пол-Европы на пупке прополз. И мы, если прикажут, проползём до Америки!
   - До Америки? Там же море! - внёс поправку Драпук.
  - Во-первых, там океан, - отрезал Резко. - Во-вторых, прежде чем раскрыть рот, спрашивают разрешения. Повторяю последний раз. Ясно?
  - Ясно, - пронеслось единым выдохом.
  - Как же спросить разрешения не раскрывая рта? - Драпук не унимался.
  - Когда загадку осилите и будете обращаться! - усмехнулся офицер.
  - А второй? - раздалось с правого края.
  Резко недовольно поморщился и повернул голову на голос. Вопросивший тут же поправился:
  - Виноват! Разрешите задать вопрос?
  - Разрешаю!
  - Второй секрет?
   - Секрет? - протянул командир. - По-правде, нет никакого секрета.
  Глаза курсантов погасли, вновь наполнились усталостью. Капитан улыбнулся, неторопливо поднял левую руку и элегантно сдунул с неё травинку.
   - У пехоты есть плюс, если это кого-то может утешить. Как царица полей имеет право на свиту. Свита - все остальные рода войск. Пехота-матушка дерёт их без разбора в хвост и гриву. И авиацию! И связь! И артиллерию!
  Резко азартно рубанул воздух в такт словам, затем, остепеняясь, добавил:
  - Только до этого дослужиться надо.
  Анатолий Михайлович специально говорил долго, чтобы курсанты отдышались и пришли в себя. Солнце добралось до зенита и пекло курсантов, беззащитно стоящих в чистом поле, как пирожки в духовке. Командир понимал - положи сейчас на огневой рубеж новобранца с гудящей от марш-броска головой, он как пьяный натворит дел.
  У этих ребят всё впереди. Будет выносливость, будет сноровка. Военный что угодно может вытерпеть, и уж кто-кто, а Резко это знал прекрасно. Бывали у него дни боевые, когда по двое суток без воды обходился, когда навьюченный боевой ношей проходил по сорок километров в день.
  И хоть не догадывается о своих возможностях человек, пока обычной жизнью живёт, то принудительная практика такой предел откроет - похлеще Америки! А офицер-пехотинец не простой человек, закалённый! Его куда только не бросают - в лютую стужу и в неимоверную жару. Под бесконечные тропические ливни и навстречу степным хлёстким ветрам. Туда-сюда, туда-сюда, как булат - из огня да в холодное масло.
  Знала советская армия толк в закалке воинов до высшей пробы, знала и ковала их тысячами и тысячами. Каждый день. Без остановки. Одни, рано или поздно изнашивались и уходили в запас; кому-то суждено было погибнуть при исполнении долга; третьи просто умирали от долгого напряжения; кто-то не выдерживал нагрузки и спивался - но всем им непременно приходила смена. Из амбициозных, грамотных, полных здоровья молодых мужчин.
  И так без конца. На том стоял Советский Союз, и мало кто горел желанием ощутить на себе хватку лучшей в мире армии.
  - Товарищ капитан, почему мы махра?
  - Как махорки - много нас и зелёные мы цветом, - пояснил офицер. - Упадёт из папиросы пять-десять махоринок - никто их не жалеет, не ищет, не поднимает. А остальные... в дым...
  При всей простоте и доходчивости аналогии, мрачный оттенок её не мог сразу взломать всю глубину юношеского сознания - на их глазах ещё не гибли товарищи, они не проходили ещё через кровь и смерть, но печальное народное слово "махра", что выдержало испытание не одним десятилетием, впечатление произвело: в самом деле, нет у мелкой махоринки и цены даже грошовой!
  - Что должен уметь общевойсковой офицер? - спросил Резко, видя как парни потихоньку ожили от марш-броска. Желающих высказаться не нашлось.
  - Стрелять! Хорошо стрелять из всего, что только стреляет. Хоть из граблей. Дело чести быть со стрелковом оружием на "ты"!
  
   3
  Курсанты четвёрками ложились на огневой рубеж, стреляли, разряжали оружие, бежали к мишеням. Дело шло не быстро -отстреливались дважды: на пристрелку и зачёт. Худяков командовал, следил, чтобы никто не завернул автомат в сторону; чтобы стрелок показал пустой затвор.
  Тураев, наполненный нетерпением, стоял в пятой шеренге. Усталость от марш-броска тело покинула, Антон снова проникся к оружию уважением: держать автомат в преддверии боевой стрельбы совсем другое дело. Настоящее, мужское.
  Рядом часто переминался с ноги на ногу Копытин - рослый, неприятный парень. Смотрелся он старше ровесников - года на три-четыре; по щекам и подбородку его безпрестанно метался табор прыщей, разогнать который хозяин никак не мог; кривые узкие губы, словно выкроенные по недозрелому гороховому стручку.
  Копытинское лицо имело свойство пребывать лишь в двух выражениях, оба вопросительных. Он или "пытал" презренного, никчемного собеседника - "Кто ты?", или слезливо "испрашивал" обидчика "За что"?! В первую же неделю его приладились именовать Копытом.
  Справа безмятежно ожидал очереди Агурский. Без тени усталости, белее всех, потому как дорожную пыль полевую сегодня не нюхал. Главная краса Агурского - волосы (по цвету и густоте - сапожным щёткам впору плакать!) - высокие, кучерявые, по причине всем ясной, с головой расстались. Зато бойкие неунывающие глаза под высоким лбом вышли на "оперативный простор".
  Наконец, пятая шеренга дождалась очереди, и принялась палить. Тураев не торопился - для начала он удобно улёгся, словно хотел пролежать полдня, поелозил животом, вытянул правую ногу, чтобы она продолжала линию оружия, и только потом глянул сквозь прицел.
  До цели сто метров - для хорошего стрелка да верного АКМ, можно сказать, под носом. Автомат Калашникова оружие удивительное, со сноровкой из него можно за километр попасть - в этом Тураев был уверен и до училища. Грациозные линии воронёного металла, красивая форма, точность прицела, удивительная неприхотливость, скрытая смерть - всё это автомат, которого он совсем не боится. Не боится и уважает, потому что отныне АКМ за номером НИ 7644 - его личное оружие, друг и защитник, способный показать врагу кузькину мать.
  А он хранитель этого оружия, и воин, которому вверено применять его убойную силу. И как настоящий воин он будет беречь свой автомат, лелеять, ухаживать. За четыре года он сотни раз разберёт и соберёт драгоценное оружие, очистит от грязи, заботливо смажет, узнает его повадки, спуск, прицел. Всё будет впереди, а первое знакомство на огневом рубеже - лишь начало дружбы.
  Пора найти мишень... Чёрный круг в грудной фигуре - средоточие всех его желаний. Теперь задержать дыхание, забыть про весь мир - ничего кроме автомата и цели. Нет даже непослушно стучащего сердца, рывками толкающего горячую кровь. И рука - замороженная, чтобы двигаться медленно, твёрдо.
  Приклад к плечу прочно - выстрел не заканчивается спуском курка, наоборот, это - начало. После удара бойка пуля сорвёт нарезами ствола своё гладкое золото, бешено завертится и с огромной скоростью полетит искать цель. Именно искать, словно живая!
  Торопливость и стрельба не подружки. Отправить пулю, свирепо рассекающую воздух, прямо в цель - одно удовольствие. И на курок Тураев нажимал не сразу, едва добивался совмещения мушки и прорези, а когда внутри что-то давало команду: "пора"! В этот момент можно было даже закрыть глаза и довериться неведомому голосу. О-о-о, этот тайный наводчик знал толк в деле!
  Столбик мушки послушно выровнялся с краем прицела и медленно подъехал под центр мишени... совпадение! "Пора"!
  Как ни готовься, выстрел всегда звучит неожиданно.
  Ствол дёрнулся. Клацнул затвор, отплевываясь горячей гильзой, и в нос Тураеву приятно ударил запах пороха - родной с детства. Как он на него действовал объяснить Антон не мог, как впрочем, и никто из людей не знает, почему такой пустяк, как запах, вдруг в одну секунду может всю душу воспоминаниями выворотить, да с такими подробностями, что сам себе удивишься!
  Следующие две пули Тураев отправил на одном дыхании. Если умеючи держать автомат, он не скачет после выстрела блохой, и вновь найти цель - без шараханья стволом, не проблема.
  "Отстегнуть магазины! Контрольный выстрел! Предохранитель"! - после громкой пальбы голос Худякова показался тихим.
  Стометровку квартет новобранцев пробежал как на рекорд - когда, когда же они появятся, маленькие дырочки в тонкой бумаге? Тураев впился взглядом в свою мишень. Попал! И неплохо - все три девятки, выше яблочка. Кучность есть, теперь добрать чуть ниже прицел.
  Антон обвёл дырки мелом. В груди ликовало и пело: что-что, а с оружием он ладить умеет. Двадцать семь очков - не слепой дятел работал!
  Рядом, не зная что делать с мелом, растерянно топтался Копытин - пули канули бесследно. "Молоко", - вымученно улыбаясь, сознался он и посмотрел на Тураева с надеждой, что тот свежим взором разглядит хоть одну пробоину. "Я бы с закрытыми глазами в щит попал, - подумал Антон, а вспомнив сегодняшнее утро, добавил про себя злорадно, - так тебе и надо, Копыто"! Основание для нелестного посыла имелось: забыв впопыхах в умывальник мыло, он было потянулся к копытинскому куску, попутно вопрошая разрешение, но сослуживец путь руке преградил и некрасиво растягивая губы, заявил: "Я что-ли каждому "Консул" давать буду"?
  Мыло "Консул" действительно стоило восемьдесят полновесных копеек (не какая-нибудь "Ромашка" или индийское туалетное за четверть рубля), но копеечному жлобству Тураев чрезвычайно удивился - за три секунды он не стёр бы и полмиллиметра. И колючие, отталкивающие глаза Копытина, всполошившегося за кровный кусок "Консула", запомнил.
  - Пятнадцать выбил! - отозвался Агурский.
  - Двадцать семь! - не удержался от громкой хвальбы Тураев. К его мишени подошли все, а Агурский радостно протянул руку: "Уважаю железно"! Тураев сиял.
  Курсанты вновь получили по три патрона.
  - Взять поправку! - скомандовал Худяков, и Тураев, помня про первые пули, теперь целился ниже. Осматривать мишени стрелки бросились с прежним нетерпением, только рядом с ними трусил старший лейтенант - с ведомостью и карандашом.
  - Тураев - двадцать девять! - радостно закричал Антон, подсчитав очки. - Две десятки и девятка.
  - Не может быть? - шутливо удивился Худяков. - Со страху, небось, засадил?
  - Никак нет, - гордо, почти с обидой доложил курсант. - В первый раз двадцать семь выбил!
  - Робин Гуд! - старший лейтенант черкнул карандашом. - Пока лучший результат.
  Антон от слов зарделся, сердце его окатила волна счастья - "Он лучше всех! Стоял бы тут отец"!
  - Агурский - двадцать два!
  - Для начала сойдёт, - офицер отписался в ведомости.
  - Копытин - четыре, - глядя в землю, отчитался стрелок. Худяков осмотрел мишень: после шести выстрелов у края спряталась одинокая дырочка.
  - Стараться надо, Копытин, - укоризненно произнёс он. - В мирное время типографию без работы оставишь.
  - А в военное? - полюбопытствовал Агурский, выглядывая из-за спины Худякова.
  - В военное - хреновый стрелок гробовщикам работы подкидывает. Нашим. Советским.
  Все, кроме Копытина, заулыбались - если что, они-то вражеских гробовщиков озадачат!
  Худяков положил ведомость перед командиром роты и кивнул на Антона: - Тураев - двадцать девять!
  Резко сощурил глаза, словно буравил курсанта взглядом насквозь. - Повезло.
  - Стрелять человек умеет, - заступился за подчиненного добродушный Худяков. Неплохо, если лучший результат по стрельбе в его взводе.
  - Что получается? - Резко картинно повёл подбородком. - Приходит зелёный свисток, обстреливает всех и даже меня, старого капитана? Дальше что будет, Худяков?
  Тот широко улыбнулся: - Офицерами ребята будут!
  - Командирам по тридцатке выбить надо. Верно? - азартно загорелись глаза капитана. - Наклеить новые мишени! - приказал он. Старшина Забиулин помчался со свежими листами, а остальные с любопытством уставились на вооружавшихся офицеров.
  По отмашке Резко раздалось клацанье затворов, выстрелы. С наступлением тишины командир поднялся, проверил все четыре автомата и упругой походкой направился к мишеням. Офицеры пристроились за ним.
  - Двадцать девять! - объявил по возвращении капитан, и шутливо добавил, - с половиной! Третья пуля на границе десятки.
  - Половинка не считается, - смело подметил Драпук.
  "Сейчас будет выяснять, почему раскрыли рот", - пронеслось у Тураева, но Резко сказал лишь одно слово - "справедливо". Он молча взял АКМ и снова лёг на плащ-палатку. С равным интервалом раздалось три одиночных выстрела. Капитан разрядил автомат: - Старшина, мишень!
  Сияющее лицо Забиулина издалека говорило всё - три десятки. Резко тоже улыбнулся: - Учитесь, махра!
  - Разрешите ещё раз попробовать? - Тураев умоляющими глазами посмотрел на командира.
  - Хочешь нос утереть? - усмехнулся Резко. - Давай!
  Антон красный от волнения шагнул на огневой рубеж: только бы получилось! От волнения по рукам прошла лёгкая дрожь. "Успокоиться!", - приказал он себе, стараясь поглубже дышать - так советовал отец. "Забывай про весь мир, когда смотришь через прицел! - тоже слова отца. - Только ты и цель"! "Да! Только я и цель. Нет ни капитана Резко, ни Худякова, ни прочих...".
  Капитан не торопил - раз дело дошло до поединка мешать не надо, и Тураев выстрелил с большими паузами. Сердце отчаянно стучало - сколько же выбил? Антон не поверил, когда в центре, в самом маленьком кружке увидел три дырочки. Две из них чуть-чуть заползали на границу с девятками, но их можно смело считать за десятки.
  Резко сделал вид, что удивлён, но его прищуренные глаза хитро поблескивали.
  - Наклеить новые мишени! - бросил он старшине.
  В этот раз Резко ложиться не стал. Он слегка расставил ноги и вскинул автомат к плечу - огонь! Ради командирского результата Забиулин снова отмотал двести метров, вернулся запыхавшийся и злой на упрямого Тураева: "Двадцать четыре"!
  - Тураев, есть шанс опередить!
  Стоя Антон никогда не стрелял и тут, с первой секунды он понял, каково целиться на весу, когда без прочного упора ходит туда-сюда ствол, когда от неловкого положения затекают руки. Не вышло ни девяток, ни восьмёрок: две пятерки в разных углах и "молоко".
  - Молод ещё с капитаном тягаться! - заключил Резко.
  - Я подтянусь! - задиристо отчеканил Тураев, и ему в разгорячённую голову пришла мысль напомнить командиру, что первые три выстрела положены на пристрелку. А теперь он готов взять зачётные патроны и показать другой класс. Он было раскрыл рот с претензиями, но посмотрел на полроты, которая ещё не стреляла, понял - пора и место своё знать!
  На командирскую благодарность Тураев срывающимся голосом первый раз в своей жизни выкрикнул - "Служу Советскому Союзу"! Распирало от гордости - неужели это он - в военной форме, в настоящем строю, служит своей любимой Родине?! И не просто служит, а уже заработал первое поощрение! Он - герой стрельб - на него с завистью смотрят товарищи, и в училище он вернётся на автомобиле!
  Четыре курсанта из бывших солдат, озабоченные своим престижем, сочли очки Тураева достойной рекомендацией автомата - выстроились в очередь. Протянул руку за его оружием и старшина Забиулин.
   - Драить тебе копоти за пятерых, - сказал Тураеву Агурский, заметив, как автомат товарища прописался на огневом рубеже.
   - Ничего, - витая в радужных победных облаках, махнул рукой Антон. - Чистить оружие - наслаждение!
  Самое главное - в училище он поедет на машине, с ветерком! Только жаль, что триумфа не видит отец - в умелой стрельбе его заслуга Василия Никитовича!
  
   4
  Оружие для Антона Тураева в диковинках не значилось с детства. Его ровесники только мечтали подержать в руках пистолет или автомат, он же запросто бегал по квартире с тяжёлым ППШ или карабином. Не беда, что в стволе дырка просверлена, мало кто об этом знает, да и нужды у парнишки палить пока нет. А всё остальное - взаправду!
  Ларчик с оружием в семье Тураевых открывался просто: кто чего охраняет, тот то и имеет. Закон-страна! Василий Никитович служил в военкомате, заведовал учебным арсеналом, потому все марки вооружения в гости! Кроме прочего, Тураев-старший два раза в год возил призывников на стрельбы, и однажды взял сына-четвероклассника с собой, как всем выдал двенадцать патронов.
  Первые боевые выстрелы! В мальчике смешались сильные чувства: страх, радость, восхищение. Страшно было держать тяжёлый автомат, ожидать сильной отдачи в плечо. А какими хлёсткими ударами по ушам разносились выстрелы! Как едко и сладко пахло порохом! Как нетерпеливо ждал он окончания ритуалов безопасности! Как вихрем мчался к намеченной фанерной фигуре, и пока подошёл отец, он уже выискал там три новых отверстия. Как радовался его попаданиям отец - самый главный наставник. "Ай, да молодец! Наповал! Наповал!" - приговаривал он, обрисовывая дырочки.
  И хотя в том году Василий Никитович уволился в запас, он по старой дружбе появлялся с сыном на стрельбах часто.
  Самого Тураева - старшего учили стрелять с пятнадцати лет, на фронте, куда он убежал весной 1944 года из глухого сибирского села. Впоследствии, уже служа офицером в разных частях, Василий Никитович ловчее всех поражал мишени из пистолета и автомата. Навсегда Антону врезалась в память картина - отец на спор сшибает макушку высоченной сосны. С первого выстрела!
  Не раз, и не два слушал он как нужно сводить прорезь и мушку, как правильно лежать с оружием, как искать цель и как приостанавливать дыхание перед выстрелом. Отцу за преподнесённые уроки Антон остался благодарен на всю жизнь. А из той подростковой поры навсегда запечатлелся в памяти благодатный запах пороха, который стал ему спутником удивительных воспоминаний и ощущения того, что отец стоит рядом за спиной. Стоит и смотрит, как младшенький Антоша выполняет его стрелковые заветы.
  
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   1
  Кем становиться в этой жизни Антон Тураев не сомневался с шести лет - только военным! Защищать Родину от врагов, носить строгую форму - это ли не настоящее мужское занятие?
  Отцовская фуражка не раз и не два приземлялась на ершистую мальчишескую голову - он подбегал к зеркалу, любовался - загляденье! Красный околыш, сияющая кокарда, золотой поясок - у кого из друзей ещё такая есть?! И пусть батькина фуражка велика, всё норовит вбок уехать, если её руками не держать, но он подрастёт и будет у него своя фуражка - впору! Когда на лейтенанта выучится, тогда и широкий кожаный ремень с двумя рядами дырочек, что зовётся портупеей, тоже выдадут. А на портупее кабура примостится, и в ней самый настоящий пистолет - тяжёлый, с патронами!
  А ещё так хочется помочь отцу и старшему брату Константину в арифметике! Да-да, взялись они что-то, по приезду брата считать - дружно, азартно.
  ...Константин по требованию отца первые офицерские отпуска приезжал в форме - непременно в сапогах и галифе. "Что те выходные брючки?! - восклицал родитель. - Ты каков на службе, покажись"! - и словно гоголевский Тарас Бульба придирчиво осматривал старшего сына.
  Садились все за стол, Василий Никитович в честь домашнего праздника осаживал гранёный стакан беленькой (служивый сын, конечно, поменьше) - важно, торжественно; долго расспрашивал сына о службе. И уж потом, когда оставались они за столом одни, то звучало красивое и гордое слово "династия".
  "Моих календарей - двадцать пять, да у тебя пять - тридцаточка набирается! - ловил Антон отцовские возгласы. - Немного, но ведь только начало"!
  Константин свой вклад в накопление лет оценивал скромно, но в залог будущего энергично кивал чубатой головой. "Чубчик-то с перебором"! - укоризненно замечал отец, на что получал ответ - "Всё-таки в отпуске".
  И вновь о службе...
  "Поднапрягёмся - Родине сто лет службы отдадим! Верно? - Тураев-отец подтягивал бегающего с подаренной игрушкой Антона и хлопал последыша по плечу. - Антоха доберёт! У вас и дети пойдут - в военные! Выслужим! А сто лет, не абы что - результат"! И не было в тот миг у Антона большего желания, чтобы потрафить батьке, чтобы в расчётах его непременно оказалось два весомых ноля.
  Василий Никитович от таких планов воодушевлялся, вспоминал свой подростковый порыв, что сорвал его много лет назад, в лихие военные времена, из Сибири прямо на фронт. Он барабанил по столу пальцами Егерский марш, раздувал щёки - то напевал мотив, то пыхал бас-геликоном.
  Всё музыкальное образование Василия Никитовича тоже с фронта - его желание патриота повоевать с фашистами взрослые люди благоразумно пресекли - для начала подростка отправили в музыкальный взвод действующей армии. Там как следует одели и приставили к большому барабану с тарелками...
  Это потом, через год, когда наши войска заключительными шагами пойдут по Европе, он ещё раз попытается успеть повоевать - в пошитой форме, с лирой на петлицах, рванётся в военное пекло, в настоящий пехотный полк...
  И когда после окончания школы Антон спросил - "Пап, в какое училище поступать?" то приметил, как заблестели глаза у отца, как гордо приосанился отставной пехотинец от решения своего позднего последыша.
  Особенно помолодел и засуетился Василий Никитович, когда Антон передал ему совет офицера из военкомата, прочитавшего анкету Тураева-младшего:
  - Хочешь поступить - пусть отец едет, проталкивает.
  Для пущей важности Василий Никитович облачился в парадную форму, надел все медали и орден Красной Звезды. Но даже Антону - ещё не военному человеку, было видно, что в поношенной форме старого образца отец уже никак не вписывается в современный строй. Только потом, через много лет он понял, что значила для отца поездка, которая дала возможность побыть ему в любимой военной форме, вернуться хоть на денёк-два в безвозвратное прошлое.
  В поезде отставной майор преподнёс сыну наглядный урок субординации, который весьма ошеломил Антона. Вместе с Тураевыми в купе разместился подполковник - сравнительно молодой мужчина, как потом прикинул Антон, лет на пятнадцать моложе отца. Когда чужой офицер стал заправлять постель на верхней полке, то Василий Никитович, как младший по званию встал и, обращаясь к нему на "вы" предложил:
   - Товарищ подполковник, ложитесь, пожалуйста, на нижнюю полку.
   Предложил просто и открыто, поступая от души так, как должно быть по уставу. Антону совсем не хотелось, чтобы пожилой отец ради удобства незнакомого и бодрого физически человека карабкался наверх, но помочь отцу он ничем не мог - сам расположился вверху, а оставшуюся нижнюю полку занимала женщина.
  К радости юноши попутчик от услуги отставного майора вежливо отказался, зато поступок отца Антон запомнил на всю жизнь. И когда, будучи офицером, Тураев-младший становился свидетелем напыщенности и зазнайства человека в погонах, он невольно думал о том, что его отец никогда бы не позволил подобного.
  
   2
  День, с которого у Антона началась новая, неизведанная жизнь выдался светлый и жаркий - как любой день в разгаре знойного лета. Поезд прибыл в Ульяновск рано утром, и Тураевы не теряя времени направились в училище.
  На контрольно-пропускном пункте лихой старшекурсник в чине сержанта внимательно осмотрел прибывших, заглянул в бумагу из военкомата и чётко, но с некоторым снисхождением доложил майору, что Антон Тураев, согласно предписания, имеет право пройти дальше, а для его отца путь закрыт. Не помогут ни форма, ни удостоверение - посторонние офицеры проходят по специальному пропуску.
  - Только пропуск вам не выпишут! - сообщил дежурный КПП. - У нас начальник училища очень строгий. Его приказ - попечения над абитуриентами не устраивать! А свободный вход через два месяца - на присягу. Поступит парень - милости просим!
  Бывалый майор такого ответа не ожидал, но на резонный довод сержанта не обмолвился и словом. Тураевы растеряно отошли в сторонку.
  - Да-а, - виновато протянул Василий Никитович, словно оправдываясь перед сыном, что вынужден оставить его один на один с взрослой жизнью. - Вот такие пироги. Не один я тут ходок...
   Антон тоже расстроился - честно признаться, в душе он сильно надеялся на помощь отца и на традицию офицеров помогать друг другу. Как это будет выглядеть, он не представлял, но верил, что отец сможет разрешить любую заковырку. Теперь, волею судьбы, надёжная опора исчезала.
  - Может и правильно, - рассудил Василий Никитович и как положено старшему, принял решение. - Не будем торопиться. Возьмём мне билет на вечер - и погуляем! Когда ещё такое улыбнется, по прекрасной-то погоде? Ульяновск город не простой - родина Ленина.
  Антон обрадовался словам отца: переступать порог училища, шагать в неизвестность ему не сильно и хотелось. К тому же хоть на несколько часов, но откладывалось расставание.
  - Подскажите, - обратился Василий Никитович к стоящему неподалеку дневальному по КПП, - где в городе по интересным местам походить?
  - У нас везде интересно, - оживился высоченный курсант с нашивками третьего курса. - Владимир Ильич тут жил. В центре мемориал ленинский есть. На набережную можно сходить, на Волгу посмотреть...
  - А парк какой или сквер? Чтобы тихое местечко?
  - В Киндяковке, в роще сейчас хорошо, - курсант даже мечтательно улыбнулся, - прохладно, безлюдно, и доехать туда просто...
  Дневальный хотел пояснить, как добраться до заветной рощи, но тут к воротам лихо подкатила чёрная "Волга" с военными номерами и сразу же засигналила нервным переливчатым тоном. На переднем сиденье сквозь лобовое стекло начальственно сверкали золотые петлицы и погоны генеральского кителя. Все, кто был поблизости, обернулись на "Волгу", а дневальный бросил собеседников и подбежал к широким железным воротам.
  - Не наша! - тревожно крикнул ему сержант. - Пока не открывай!
  Дневальный замер в готовности немедленно распахнуть половинки ворот, а сержант кинулся к машине. Из "Волги", держа в руке головной убор, вылез моложавый генерал с плотной, аккуратно уложенной шевелюрой и приятным, в меру упитанным лицом. Пока дежурный, вытянувшись в струнку, рапортовал, генерал неторопливо пристраивал на голове ярко-красную, расшитую золотой нитью фуражку, осматривался.
  Следом появился худой парнишка в синих джинсах и белой футболке, примерно одних лет с Антоном. Что бросилось Тураеву-младшему в глаза, так это густые и очень округлые брови ровесника. Казалось, он чрезвычайно удивлен окружающим миром и тем, что машина оказалась возле военного училища.
  - Доложи полковнику Кружечкину, что приехал Горелов. Генерал Горелов, - негромко сказал приезжий.
  - Есть, товарищ генерал! - отчеканил сержант и сжался как пружина, чтобы рвануться к дверям КПП. Но сделать даже двух шагов не успел.
  - Полковник Кружечкин уже идёт! - раздался голос дневального.
  Из близстоящего старинного добротного здания, покрашенного в жёлтый цвет, вышел полковник в возрасте - невысокий, плотный, с густыми седыми волосами и дряблыми отвисшими щеками. Он шагал тучно, устало, пригнув к земле плечи, словно медведь с охоты, на которой ему ничего не досталось. Рядом неловко следовал дежурный по училищу - подполковник, плотно обхваченный портупеей и с повязкой на левом рукаве.
  Дневальный КПП, видя, что полковник идёт не по тротуару, а по дороге, торопливо распахнул обе створки автомобильных ворот. Генерал шагнул навстречу Кружечкину, и они слегка обнялись.
  - Жду, жду, Алексей Петрович! - сказал полковник Кружечкин неприятным скрипучим голосом. - Что сына в военное определяешь - дело! Рад выбору твоему.
  - Куда же нам, Зиновий Антонович, как не к вам! - ответил генерал и махнул сыну подойти поближе. - На семейном совете решили - по нашим стопам! Мы, слава богу, кое-что значим.
  - Значим, пока значим..., - хмурясь, буркнул Кружечкин. - Ты-то молодой, далеко пойдёшь. Генерал. Да на должности какой!
  - Всё вам спасибо, Зиновий Антонович! - открыто улыбаясь, сказал генерал. - Без вас я бы никто.
  - М-кхе, - промычал Кружечкин и перевёл взгляд на парня, - вот оно племя! Паша, говоришь?
  Старчески пожёвывая губами, он осмотрел бровастого, с настороженно-прицельным взглядом парнишку, похлопал по плечу, и пригласил гостей в училище. По генеральскому взмаху водитель "Волги" шустро покинул автомобиль и через короткий миг уже шагал позади шефа, держа в руках коричневый кожаный чемодан.
  Сцена встречи произвела на Тураева-старшего совершенно необыкновенное впечатление - Василий Никитович стоял, не отрывая взгляд от старого, сгорбленного полковника. Антон, напротив, с некоторой ревностью в душе наблюдал за парнем в джинсах и футболке. Ясно, что генеральского сына можно считать не только поступившим в училище, но и успешно окончившем его. Вопрос только во времени, и то по единственной причине - четыре года никакие генеральские распоряжения не сократят, поскольку не имеют над ним власти.
   Впрочем, не это расстроило Тураева-младшего. Антону стало горько, что его отца - обычного майора, без долгих разговоров завернули с КПП восвояси. И причина одна - маленькое звание. Нет, тут не испугались майорского попечения, тут просто дали понять, что майоров-ходоков много и они, как впрочем, и подполковники - самая настоящая мелочь, а потому могут не суетиться ради своих сыновей и не отвлекать внимания училищных чинов.
  Сделав такое открытие ещё на пороге выбранного им военного училища, Антон погрустнел. Наткнувшись на равнодушный взгляд важного ровесника, молодой Тураев не нашёл в происходящем ничего интересного и демонстративно направился поодаль - к решётчатому забору. Он разглядел внутри небольшой скверик, где толпились фигуры в военной форме и стоял беззаботный галдёж.
  Подойдя ближе, Антон увидел, что назревает драка двух курсантов, и стал с интересом смотреть на них. Светловолосый парень со вздорным острым носом, похоже, зачинщик, резко, даже радостно сбросил с головы пилотку и, по-боксёрски держа руки перед собой, легко запружинил вверх-вниз на носках. Противник, круглолицый казах поменьше ростом, зато плотнее телом, руками махать не собирался. Он встал боком, поджал голову и коротко вскидывая правую ногу пробовал обрушить её на голень боксёра. Тот ловко отскакивал назад. Задиры успели "оттанцевать" три шага в одном направлении и три в другом, как среди курсантов пронеслось: "Шухер! Шухер! Кружка и какой-то генерал"! Коренастый сержант с толстой шеей моментально бросился между дерущимися, и те беспрекословно разошлись.
  Все тотчас забыли о драке и, выглядывая из-за зарослей стриженой акации, уставились на плац, где появились полковник Кружечкин и генерал Горелов с сыном.
  Антон вернулся к отцу.
  - Кто по должности полковник Кружечкин? - полюбопытствовал у сержанта Тураев-старший.
  - Заместитель начальника училища!
  - А по имени-отчеству?
  - Зиновий Антонович, - ответил дежурный и, найдя тему общения исчерпанной, направился к своему подчинённому поделиться радостью, что наряд сегодня легко отделался от Кружечкина.
  Майор задумчиво покивал головой, словно соглашаясь с наличием у Кружечкина такого имени-отчества.
  
   3
  На железнодорожном вокзале Тураевы купили билет на вечерний поезд, сдали в камеру хранения новенький, в серую крапинку фибровый чемодан, специально приобретенный Антону для военной жизни и, налегке сев в трамвай, направились в расхваленную курсантом рощу.
  Винновская роща, так она называлась, и в самом деле оказалась местом удивительным: дружеский союз дубов и лип, взращённый не одной сотней лет, набрал крепкую силу, превратился в громадное урочище, что раскинулось вдоль Волги на много километров. Горячее лето щедро осыпало зелёной, в самом соку, листвой всё, что только могло подать признаки жизни: древние дубы и липы - могучие, неохватные, узловатые; молоденькие деревья, что тянулись ввысь стройными гладкими стволами; орешник, бойко снующий по вакантным местам; и пристроившиеся по мрачным, сырым низинам ивы.
  Умиротворённая, еле движимая листва, с высоты птичьего полёта казавшаяся ленивым зелёным морем, брала на себя весь июльский зной, заботливо храня под собой тень и прохладу.
  Ландшафт рощи изобиловал глубокими оврагами и чистейшими родниками, которые придавали ей особую таинственность, ощущение первозданности. Узенькие тропинки, что затейливо петляли среди могучих дубов, через густой кустарник, по склонам оврагов так и манили прогуляться.
  Василий Никитович жадно, с интересом смотрел по сторонам, вальяжно обмахивался старой фуражкой, и всё приговаривал: "красота-то какая"! Побродив вдоль Волги, по аллеям, по тенистым оврагам, отец и сын выбрали местечко посидеть - возле приглянувшегося родничка. Искусно окаймлённый природным камнем родник источал чистую, прохладную воду. Василий Никитович, сложив ладони лодочкой, наполнял их водой и пил неторопливо, с наслаждением. Его примеру последовал и Антон, морщась от холода на зубах.
  - Не торопись! - заботливо предостерёг отец сына и с восторгом пояснил, - чисто лёд!
  Вниз по оврагу родниковая струйка набирала силу - превращалась в тоненький ручеек, берега которого соединял горбатый мостик из берёзовых брёвнышек - словно игрушечный. Антон, наполненный мальчишеским задором, несколько раз пробежался по мосточку туда-сюда. Он совсем позабыл, зачем они приехали в Ульяновск, и душа его просто ликовала от новой обстановки. От того, что вокруг удивительная роща из могучих дубов, что он своими глазами наконец-то увидел Волгу-матушку и даже потрогал её рукой, и что рядом счастливый отец -при погонах, помолодевший.
  Тут, в плотной тени деревьев Тураевы пообедали остатками еды, запасёнными в дорогу ещё дома. Тому, что домашняя провизия оказалась к месту, они были рады - посещение двух продовольственных магазинов Ульяновска вызвало немалое удивление у Антона, а у повидавшего жизнь Василия Никитовича крайнее недоумение: прилавки и витрины красовались единственным товаром - консервами.
  Обоим Тураевым сразу вспомнилось старое и устоявшееся словосочетание "голодное Поволжье", тянувшееся в преданиях истории из тридцатых годов, которое как ни странно, и тем более для родины вождя мирового пролетариата, не потеряло актуальности.
  Василий Никитович упоённо любовался волжской природой, но не забывал о своём желании посетить ленинские места, особенно мемориал.
  - Ты-то ещё увидишь, а мне откладывать нельзя, - сказал он и с особой торжественностью прибавил: - Великий вождь наш в этих местах вырос.
  Когда солнце покинуло полуденный пьедестал, Тураевы направились к трамвайной остановке. Поднимаясь из оврага, они увидели, что в тенистую рощу на пикничок выбрались уже знакомые им генерал Горелов с сыном и училищный полковник Кружечкин.
  На полянке, за кустарником, стояла чёрная "Волга", а на траве для её пассажиров располагался походный обед. Неподалёку стоял и мангал, исходивший ароматным дымком. Водитель генеральской "Волги" - чубатый солдатик в рубашке без погон шустро вертел шашлыки, поливал их уксусом из бутылки.
   Отец и сын невольно остановились, посматривая на компанию. На заменяющей стол зелёной полосатой накидке пристроился Горелов-младший. Поджав к себе ноги, юноша лениво жевал бутерброд и смотрел на мангал. Полковник и генерал - без кителей, с расстёгнутыми галстуками сидели на деревянных раскладных стульчиках. Генерал непринуждённо опирался на красивую резную спинку, полковник опасливо подбирался тучным телом.
   - Проверено, Зиновий Антонович! - подбодрил его Горелов.
  - Ишь какая штука!- донёсся до Тураевых удивлённый возглас Кружечкина.
  - Спецзаказ! - гордо пояснил генерал и крикнул солдату, - Григорий! Скоро шашлыки?
  - Шесть минут, товарищ генерал! - звонко отозвался водитель.
  - Под икорку коньячку пропустим, - Горелов легко оторвался от приземистого стула, вручил собеседнику рюмку, бутерброд с красной икрой. - От всех болезней лекарство!
  - Будет твой Паша в училище, как у Христа за пазухой! - Кружечкин приподнял рюмку для чоканья.
  - Разве ж я сомневаюсь? - обиженно сказал генерал. - Сам служил под вашим началом. И сына - только вам!
  Полковник удовлетворённо кивнул, залпом опрокинул коньяк.
  - Шесть минут - вот сказал - так и будет! Хоть засекай! - довольным тоном сказал Горелов, тыча рукой с бутербродом в сторону водителя. - Он у меня толк знает. И главное - от души прислуживает: начальнику хорошо - и ему хорошо. Редкость по сегодняшним дням.
  - Да-а, - проворчал Кружечкин, пошамкивая остатками бутерброда. - Сейчас людям всё больше хорошо, если рядом человек по уши в канализации. Подчинённого-то сам выбрать можешь, а вот начальство... как коровья лепёшка с неба...упадёт и не оботрёшься.
  - Неприятности, Зиновий Антонович? - генерал настороженно поднял глаза.
  - Вот она - главная неприятность! - Кружечкин похлопал себе по плечу. - Помереть с ними что - ли доведётся? Служишь, служишь... Даже ты... и вон - генерал!
  Василий Никитович вновь преобразился, разглядывая утренних "знакомых". Необычный интерес его от сына не ускользнул.
  - Ты генерала что - ли никогда не видел? - Антон с лёгкой иронией кивнул в сторону компании.
  - Не в генерале дело, - отозвался Тураев-старший. - В Кружечкине. Дай бог памяти, вместе служили.
  - Ты его знаешь? - Антон удивлённо раскрыл рот.
  - Знаю..., - Василий Никитович ответил так запросто, словно опознал пробегающего по поляне зайца. Не больше.
  - Подойдёшь? - затеребил отца Антон. - Помнит же он тебя?
  - Помнит! - майор недобро покачал головой, без явного желания обнаруживать себя. Антон поразился - отец встретил былого сослуживца и не подходит, не здоровается, а смотрит из-за кустов как партизан!
  - Не хочешь со старым товарищем встретиться? - он никак не освобождался от удивиления, наивно полагая, что любая встреча у людей может вызывать только радость и ничего кроме радости.
  Как было бы здорово по его уразумению! Сидит этот Кружечкин с гостем, шашлык ест, ни о чём не подозревает. Тут бац! На поляну майор выходит и говорит: "Помните меня, Зиновий Антонович? Я - Тураев Василий Никитович. Мы с вами служили вместе"! И сколько тут удивления и радости будет! Друзья молодости обнимутся, вместе выпьют.
  У Антона даже промелькнула мысль - при встрече Кружечкин наверняка спросит, что привело бывшего сослуживца в училище и разговор выйдет на него - Антона Тураева, желающего тоже стать офицером. А там, глядишь, полковник и помощь в поступлении окажет. Чин он в училище важный.
  - Если вместе служили, не значит товарищ. Я к такому товарищу на пушечный выстрел по доброй воле не подойду..., - сказал Василий Никитович равнодушно и добавил, - лучше, если он про Антона Тураева и вовсе не узнает.
   Тем временем солдат Григорий подал отдыхающим румяные и аппетитные шашлыки с кольцами из лука и помидор. Запах ароматного блюда докатился и до Тураевых. "Пойдём"! - одёрнул Василий Никитович сына, и они направились по тропинке. Антон загорелся желанием спросить, что у них было в прошлом, раз отец не изъявил желания разговаривать. Тот не торопился выкладывать тайну и шёл задумчиво, вспоминая прошлое.
  - Смотри-ка, - наконец, сам себе сказал майор, - высоко поднялся - заместитель начальника училища. Вот тебе и Зина, крути портянку!
  - Какую портянку? Какая Зина? - недоумённо спросил Антон.
  - Был у нас в Германии комдив - генерал Опарин, - пускаясь в воспоминания, разъяснил отец. - Вальяжный, с животом, нагнуться лишний раз боялся - барин в погонах, словом. У него вот Кружечкин в порученцах и ходил, точнее ползал. Должность-то паскудная - не угодишь - не удержишься. А угодить как? Только пресмыкаться, на карачках перед генералом выделываться. Не каждый выдержит. Хорошо, меня бог миловал. А Кружечкина комдив гонял: "Зиновий, портянки мотать!" "Зиновий, к ноге!" В гневе и просто кричал: "Зина! Сапоги одевать!" При офицерах, при солдатах - никого не стеснялся. Сам видел, как он с генерала сапоги стаскивал. А сейчас - полковник.
  Антон так оторопел от услышанного, что остановился: как можно прислуживать, именно прислуживать - по-другому и назвать нельзя, кому-либо, пусть даже и генералу?! Ведь время бар, помещиков, и всяких благородий безвозвратно прошло. Здесь, в этом городе родился великий Ленин, который навсегда смёл любителей прислуги! А они, оказывается, есть даже среди советских генералов! Это же унизительно для всех! Для здорового мужчины, считающего нормальным подставлять свои ноги под портянки и сапоги из чужих рук, и для того, кто их одевает!
  Что-то неприятное и противоестественное открывалось молодому парню в таком прислужничестве. Если бы генерал страдал болезнями и немощностью - другое дело. Но раз генерал служит - значит здоров.
  Нет, лично он - Антон Тураев, ни за какие медали не стал бы нагибаться на корточки рядом с протянутыми ногами чужого человека, не стал бы брать в руки его портянки. Это низко, некрасиво, и как-то... мерзко!
  - Ты бы смог... как он... прислуживать? - Антон помялся, задавая этот вопрос.
  - Служить, родине надо, а не людям. И стыдно не будет.
  У Антона камень с сердца упал. Он не сомневался в ответе, но всё-таки слова отца были для него подтверждением, что в их душах одинаковые переживания: быть прислужниками - унизительно. И нет по их разумению в холуйском деле ни счастья, ни повода для зависти, хоть зароются эти денщики в наградах и привилегиях с головой.
  Словно уловив невысказанное мнение сына, Василий Никитович прибавил о Кружечкине.
  - Мы его презирали: мерзкое зрелище - офицер с чужими портянками! А когда ему через год орден Красной звезды на грудь повесили, он возгордился будто Рейхстаг штурмовал! Потому, Антоша, если он меня узнает - точно не поступишь! - заключил старый майор и строго наказал: - в училище об этом ни слова! Как таракана растопчут!
  Младший Тураев кивал головой...
  После рощи они бродили по городу, разглядывали и длинный мост через Волгу-матушку и ленинский мемориал с набережной террасой, украшенной дивными клумбами. Задирали головы на местный небоскрёб - гостиницу "Венец", восхищались бескрайним водохранилищем.
  Приближался вечер, приближалось расставание. Антон решил показать отцу, что он стал другим - ответственным, серьёзным, и чтобы тот за него сильно не волновался.
  - Отец, - по взрослому выдохнул Антон, и осёкся. Слово "отец", впервые им произнесённое, показалось отчего-то взрослым и отчуждённым. Вот если бы он на улице обратился к пожилому человеку, сказать "отец" было бы легко и просто. Для родителя у Антона всегда имелось одно слово - "папа".
  - Тебя сегодня провожаю я. Посажу на поезд, и - в училище, - сказал он. - За меня не волнуйся. Поступлю.
  Василий Никитович возражать не стал. Настало время отпускать во взрослую жизнь и младшего сына. Через час они стояли на первой платформе, возле поезда Ульяновск-Москва.
  - Прекрасно день провели, Антоша! - сказал Тураев - старший. - Поступишь - не позорь ни меня, ни себя. А нет - жизнь только начинается, не переживай. Всё наладится.
  Не выдав волнения, которое охватило старого служаку при расставании с последышем, Василий Никитович обнял сына и зашёл в вагон.
  "Проталкивание" не состоялось, однако Антон Тураев успешно сдал экзамены и даже попал в лучшую на курсе роту.
  
  ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  1
  Двадцать девять человек зачислены во второй взвод четвёртой роты. Они завоевали право встать на дорогу, ведущую к лейтенантским погонам, заманчивее которых ничего на свете быть не может. Но до счастливой поры - долгих четыре года, а пока впереди лишь тревожная неизвестность.
  Молодые парни, что в разношёрстной гражданской одежде смиренно, в ожидании приказаний, сидели на табуретах, даже на бумаге были ещё не курсантами, а только кандидатами в курсанты. Стрижка голов наголо и страх перед будущим избавили выражения их лиц от мягких черт. Новобранцев объединяло одно - настороженные суровые взгляды, закрытость, способная в один миг обернуться воинственностью.
  - Взвод, по ранжиру в одну шеренгу становись! - скомандовал старший лейтенант Худяков, едва вышел из канцелярии. Новобранцы повскакивали с мест в готовности выполнить приказ без промедлений, но значения слова "ранжир" почти никто не знал.
  - По росту строиться! - нарочно громко, чтобы услышал офицер, сказал долговязый, с выпирающими плечами солдат по фамилии Лужило. Единственный из взвода в военной форме, он прослужил рядовым полгода и не упустил возможности показать свою осведомлённость. Худяков пояснил: по ранжиру, значит, по росту. На правом флаге - самые высокие, на левом - кто мал.
  Первым, без всякой конкуренции, на место правофлангового встал Остапенко - громадный парень с нахмуренным взглядом зашкаливал за метр девяносто. Рыжие, выцветшие летние туфли невообразимого размера смотрелись на нём словно модели катеров водоизмещением тонн на пятьсот. Не обнаружилось желающих потеснить и самого маленького новобранца - Тимофея Васильца - круглолицего юноши с наивными детскими глазами.
  Большая толкотня образовалась в середине, где среди прочих искал своё законное место и Антон Тураев. В хвост шеренги никто не торопился, зато каждый подозрительно оценивал на товарища по правую руку - не надо ли с ним поменяться?
  Худяков спокойно наблюдал за суетой.
  - Выровнять носки по линии паркета! - скомандовал он. Все упёрлись взглядами в пол и стали елозить носками.
  - Товарищ старший лейтенант, - раздался из середины строя задорный голос, тот самый, что Тураев сразу выделил из всех и запомнил. - Ему нельзя носки по всем равнять! - Розовощёкий курсант показал на крайнего Остапенко.
  - Это почему? - удивился Худяков.
  - А он в стену спиной упрётся!
  Строй рассмеялся. Улыбнулся и офицер, но, тем не менее, спросил у острослова: "как фамилия"?
  - Не знаю, - радостно пожал тот плечами и стрельнул взглядом по сторонам, оценить, как смотрят на него новые товарищи.
  - Свою фамилию не знаешь?
  - А! - спохватился остряк. - Драпук!
  - Так вот, курсант Драпук! Привыкайте к тому, что в армии каждый отвечает за себя.
  Радость с нарумяненного лица Драпука исчезла, но ненадолго.
  - Я думал у меня фамилию того громилы спрашивают, - уже через секунду негромко оправдывался он перед соседями и не слишком явно кивал головой на Остапенко. Тураев стоял в двух шагах от неугомонного говоруна и посматривал на него без восторга: типчикам, которым на словах море по колено - не доверял по какому-то врождённому наитию. Встретившись же с Драпуком взглядом, разглядев холодность и пустоту чёрных глаз, перемешанных с какой-то бесшабашной оторванностью, он в первом мнении не разубедился.
  Роль беспрекословного судьи в определении мест выполнил старший лейтенант. Он прошёлся вдоль строя, оценивающе глядя на головы курсантов, переставил несколько человек.
  - На первый-третий - рассчитай-сь!
  - Первый! - с тревожной хрипотцой в голосе гаркнул Остапенко.
  - Второй!
  - Третий...
  - Третьи номера - два шага вперёд, вторые номера - шаг вперёд! Сомкнись! - перетрясал строй офицер и, дождавшись окончания неловкой толкотни, объявил:
  - Первая шеренга - первое отделение! Вторая - второе! Третья - третье! Я ваш командир взвода - старший лейтенант Худяков. Любить не обязательно, подчиняться заставлю. Своим заместителем назначаю, - Худяков ткнул рукой в фигуру, облачённую в солдатскую форму, - курсанта...
  - Лужило, - выкрикнул солдат. "Лужило должность заслужило"! - шепнул Драпук, и взвод не удержался от смешков. Худяков недовольно покачал головой.
  - У кого-то лучше фамилия есть? - строго спросил он. Улыбки с лиц новобранцев исчезли.
  - Замкомвзводом назначаю курсанта Лужило! - повторил старший лейтенант. - Тоже можете не любить, но подчиняться заставим.
  Назначенный заместитель смотрел на строй счастливыми глазами и покусывал губы, чтобы они не расплылись в довольной улыбке.
  Нехитрая процедура определила каждому курсанту место в военном строю, и конечно же, вольно-невольно, на все четыре года сыграла роль в училищной судьбе - в лице младших командиров, товарищей. Безусловно, потом происходили перетряски: отчисления, переводы в другие взвода, сержанты расставались со своими должностями и лычками, на их места ставили других, но впервые двадцать девять парней ощутили себя вторым взводом именно сейчас.
  
   2
  Границей, разделяющей гражданскую жизнь и жизнь военную, во все времена являлась баня. И в целом мире нет заведения более подходящего для этой цели: свобода, былая грязь, гражданская одежда и вольнодумство остаются в прошлом, а из дверей бани армия получает долгожданного воина. Лысого, чистого, в новеньком обмундировании, готового для зубрёжки уставов и марширования по плацу.
  Ульяновские абитуриенты ничем от миллионов армейских новобранцев не отличались и потому училищную жизнь тоже начали с помывки и форменной одёжки. В баню рота прошествовала под руководством старшины Забиулина - худощавого татарина с умиротворённым, будто бы дремлющим, но на самом деле цепким взглядом. Забиулин приехал поступать в училище из войск, и единственный из ротных солдат красовался в погонах младшего сержанта.
  Судя по званию, умение командовать Забиулин доказал ранее, и капитан Резко назначил его старшиной. Выбор оказался верный - Забиулин успешно старшинствовал все четыре года. Командование не заполучило повода убирать сержанта с должности, курсанты особыми претензиями к Забиулину тоже не обзавелись. По выпуску старшина вместе со всеми радовался офицерскому званию, и получить в лоб за прошлые грехи совсем не боялся.
  Забиулин не смотрелся хищным или свирепым мужиком килограмм на сто двадцать, как например, старшина этажом ниже. Тамошний сержант Парубный мог без страха встречать грудью бегущего быка, поскольку сам быка и напоминал. Забиулин взял выдержкой, уставной строгостью и справедливостью, которую воплощал в жизнь хоть и не безупречно, но по крайней мере не чурался.
  Не всё у Забиулина сложилось песней, особенно поначалу. Солдатская солидарность, на которую он поддался, обернулась для него парочкою пакостных случаев. Самую первую неприятность обеспечил замкомвзвод Лужило. Тот, разглядев в подчинённом Тимофее Васильце существо безобидное и безропотное, приказал ему купить в буфете различной снеди.
  - На три рубля! - младший командир аппетитно обрисовал что надо набрать, и пообещал, - деньги потом отдам!
  Лужило затеял шикануть перед солдатским набором - теми, кто поступил в училище из войск. Таковых в роте набралось восемь человек и половина из них сразу же попала во власть: три замкомвзвода и старшина. Застолье организовали в каптёрке - с горячим чаем, сдобой, душевными разговорами. Лужило смотрелся благодетелем и тёртым калачом.
  Однако деньги должник отдавать не собирался. Тимофей Василец каждый день подходил к замкомвзводу, глядел детскими наивными глазами и испрашивал долг. "Потом, Василец, потом!" - с убывающей правдоподобностью отвечал Лужило, досадуя, что пора уж Васильцу понять - плакали его денежки в пользу измученных службой товарищей. У Васильца были не только наивные детские глаза - таков он был на самом деле весь: как пионер, у которого на все задачи и вопросы припасён лишь один ответ: всегда готов! Хоть выкопать траншею, хоть поверить своему непосредственному командиру.
  Однако и до пионерского безобидного сознания дошло, что его провели. Те три рубля для Тимофея были деньгами не только последними, но и немалыми, ибо в далёкой сумской деревне (что на Украине) отец его - рядовой прошедшей войны, уже как семь лет лишился ног по причине окопного обморожения и получал лишь небольшую пенсию, а матушка (Тимофей свою мать иначе и не называл) была простой колхозницей.
  Через две недели ожиданий ясный взгляд Васильца взирал на офицеров Худякова и Резко и просил помощи - востребовать с Лужило долг. Никто и никогда не посмел бы обвинить Васильца в стукачестве - им двигала святая простота и желание вернуть деньги, восстановить справедливость. А в попрании справедливости Василец не сомневался, потому как судьба купленного им пакета со сдобой тайной не явилась. То, что подарком Васильца подкрепились вчерашние солдаты во главе со старшиной теперь узнал и командир роты.
  Получив от Резко серьёзную вздрючку, Забиулин, как способный к обучению человек, от подобных замашек отказался - вывел всех солдатушек-братушек на равную дистанцию.
  Заблуждение остального личного состава относительно умиротворённых, податливых глаз старшины тоже развеялось очень наглядно и быстро - через две недели военной жизни. Обкатку на прочность старшине устроил курсант Рягуж - высокий, светловолосый парень с талией балерины, мощной грудью и раскидистыми, налитыми силой плечами.
  Со стороны всем показалось, что Рягуж подвинулся рассудком, потому что номера, которые он вдруг стал выкидывать по дороге на ужин, никак не вязались ни с желанием стать офицером, ни с положительными заключениями медицинской комиссии, которую прошёл каждый.
   Как только рота двинулась к столовой, Рягуж принялся громко рассказывать товарищам, как он поступил в Николаевскую мореходку, как отучился там полгода. Про мордобой новичкам, что устроил третий курс, и как он одному третьекурснику сломал нос. Голос смелого курсанта был звенящим, чистым, то нарочно, для смеха, вдруг обретал украинский акцент:
  - Разговоры! - попробовал урезонить говоруна Забиулин. Замечание не помогло: старшина для Рягужа словно не существовал. Явное неподчинение в роте проявилось впервые, и Забиулин с наказанием тянуть не стал.
  - Выйти из строя! - приказал он нарушителю. Тот вышел широко улыбаясь крепкими ровными зубами.
  - Один наряд вне очереди!
  - Есть один наряд! - отрапортовал Рягуж, да так весело, словно ему объявили отпуск на полгода. Но едва рота двинулась вперёд, он снова принялся вспоминать мореходку, откуда его отчислили за драку. Забиулин строй остановил, и наказание поднялось до двух нарядов. Вместо того, чтобы отчеканить - "Есть два наряда!" Рягуж, приторно улыбаясь, осведомился:
  - Это к тому наказанию или как? А то ведь два раза за одно и тоже наказывать запрещено!
  - Взыскание в один наряд отменяется, - Забиулин смотрел жёстко, но голос пока не повышал.
  - Есть два наряда! - с клоунской радостью отозвался Рягуж. И вновь не замолк. Его вывели в третий раз.
  - Три наряда вне очереди!
  - Взыскание в два наряда отменяется?
  Забиулин сжал губы, кивнул.
  - Есть три наряда! - отчеканивая по уставу слова, Рягуж приложил вытянутую струной руку к фуражке. Торжественно, словно шагал по Красной площади, встал в строй.
  - Мне наряды по одному месту! - негромко известил он стоящих рядом, хотя у сослуживцев такое впечатление сложилось и без пояснений. Глаза бунтаря загадочно поблёскивали: "Посмотрим, что дальше будет! - с жаждой дальнейших разбирательств сказал он. - Взыскания-то закончились"!
  Да, власть старшины на трёх нарядах заканчивалась. Усилить наказание или снарядить Рягужа на гауптвахту мог только офицер, но для этого требовался рапорт Забиулина наверх. Казалось, Рягуж как раз и хочет, чтобы Забиулин пошёл на это и чтобы все убедились какой старшина "докладчик".
  У старшины желваки заходили ходуном. Рота с интересом смотрела на противоборство: кто кого? То, что такой же курсант вдруг взбрыкнул на ровном месте удивило всех, в том числе и Тураева. Рягуж стоял в одной колонне, сразу за командиром отделения, и Антон разглядывая странного соседа, пытался отгадать причину дерзких выкрутасов. Какой смысл зарабатывать себе плохую репутацию, когда и мудрить не надо: иди как полагается - в ногу и молча? "В мореходке мозги что-ли отбили? - подумал Тураев. - Мы с такими "моряками" до столовой не дойдём".
  Расходившийся Рягуж тут же выкинул ещё номер.
  - Проводи нас до ворот, товарищ старшина! Товарищ старшина! - громко запел он. Курсанты сбили строй, со смехом остановились. Но Забиулин не веселился: грань здравого понимания была пройдена демонстративно, дерзко, с наслаждением.
  - Я провожу, курсант Рягуж! - вдруг сказал старшина. Он вывел непокорного болтуна из строя, а замкомвзводу первого взвода приказал вести роту на ужин. "Займусь персонально"! - зловеще пояснил Забиулин, поедая цветущего Рягужа строгим взглядом.
  - Шагом марш! - скомандовал старшина, и нарушитель, усердно лупя сапогами асфальт, двинулся к желанным воротам. Он размеренно домаршировал до КПП и после созерцания ворот вернулся обратно, лихо прошёлся из одного угла плаца в другой, несколько раз по кругу. Забиулин неотступно следовал рядом, требовал держать чётче шаг и ровнее производить отмашку рук.
  Через сорок минут из-за учебного корпуса появилась родная рота, наполненная ужином и любопытством: что Рягуж? Тот по-прежнему сиял новым рублём.
  - Разрешите доложить по команде, что меня лишили ужина? - заявил Рягуж, едва рота остановилась.
  - Разрешаю! - сказал старшина. - Только не забудьте, что это было по вашей просьбе - раз! Второе: без ужина из-за вас остался я! И третье! Если раздастся ещё хоть слово, мы ворота будем искать до утра!
  - Разрешите ещё обратиться? - вдруг спросил Рягуж совсем другим тоном.
  - Да! - настороженно глядя на курсанта, выдал согласие Забиулин - противостояние его утомило.
  - Товарищ младший сержант! - Рягуж принял серьёзный вид. - Курсант Рягуж вину осознал и обещает впредь вести себя по уставу!
  Наступила тишина. На секунду опешил даже Забиулин.
  - Хорошо, Рягуж, - плохо скрывая облегчение, произнёс он. - Но три наряда отстоишь!
  И хотя причина спектакля Рягужа открылась позже, завидное упрямство Забиулина разглядели все.
  А пока, для разноцветного неуклюжего строя, шествующего в баню, всё только начиналось: рота по команде старшины забегала цепочкой в невесёлое одноэтажное здание из красного обветшалого кирпича.
  Скамейки запестрели гражданской одеждой. Снова облачиться в неё парням было не суждено, по крайней мере, здесь, в училище. Многие ехали поступать в недорогой, отслужившей срок одежде. Через час такие поношенные рубашки, и никому не нужные штаны полетят в мусорный бак без всякого сожаления. Другие, что всю "абитуру" щеголяли в фирменных джинсах и фасонистых заграничных футболках, рубашках, отнесутся к своей одежде бережно - отправят посылками домой. А местные просто передадут родственникам на КПП.
  Первым удивлением для Тураева явилось устройство военной бани. В моечном отделении курсант не увидел веников и не ощутил даже запаха берёзовой листвы. "Как же без веника"? - молча удивился он, не представляя, что делать в парной с пустыми руками. Однако и надежды обнаружить то, ради чего строится любая баня - парную, не сбылись. Решительно нигде не было двери, из-под которой бы струился пар. Оказалось, что двадцать скамеек, сотня тазов, пять кранов с горячей водой и пять с холодной и называются в армии баней.
  Подвох с названием Тураева разочаровал. Что за очищение от грязи без парной? Да и какой настоящий сибиряк не прочь получить в парилке несказанное удовольствие?
  После помывки парни выстраивались в очередь за обмундированием. Невысокий юркий прапорщик, мелькающий в раздаточном окне, словно баба-яга в избушке, отрывисто задавал очередному новобранцу два вопроса: размер обуви, головного убора? На подхвате у вещевика стоял солдат, который услышав ответ, молча рылся в куче сапог и выдёргивал нужную пару. Помощник "бабы Яги" добавлял к сапогам белоснежные портянки и протягивал их голому кандидату в военные. Сам прапорщик опытным взором определял размер фигуры, копался в только ему понятных залежах вещей и пихал в руки растерянных парней пилотку, майку с трусами и хэбэшку.
  Старшина Забиулин уже щеголял по бане в новой, ладно сидящей форме, и нашивки младшего сержанта опоясывали не погоны с буквами СА, а курсантские - огненные с жёлтыми полосами по краям. Гордый сам собой он прохаживался вдоль скамеек, облепленных голыми и полуголыми телами, и размеренно покрикивал:
  - Кто получил обмундирование - одеваться! Кто оделся - выходи строиться на улицу!
  Повсюду струился ежкий, жгучий запах новенькой кожи и одежды. Первокурсники облачались в военную форму и с интересом рассматривали себя. Не всё шло гладко: на многих хэбе топорщилось, обвисало, или наоборот, тесно охватывало фигуру. Если к прапорщику подходили с просьбой поменять брюки или куртку, тот бойко советовал: меняйтесь между собой! На наивное предложение какого-нибудь курсанта выдать куртку одного размера, а брюки другого, невозмутимо отвечал - "Так не бывает"!
  Виктор Драпук, с вдвойне разрумяненными после помывки щеками, долго вертелся перед высоким облупленным зеркалом, толкаясь в большой куче желающих туда посмотреться, наконец, снова разделся и протянул обновку прапорщику: "Мне бы чуть побольше". Вещевик смерил его быстрым взглядом, схватил куртку и, взглянув на ростовую бирку, вернул со словами: "Через неделю похудеешь".
  "Чёртов обмылок"! - пробурчал Драпук, подходя к Тураеву. Антон, осматривающий на себе форму, недовольство сослуживца услышал, но не понял о чём речь. "Какой обмылок?" - переспросил он, полагая, что это связано с баней. "Прапор"! - возмущённо кивнул на окошко Драпук и тут же деланно удивился:
  - Ты не знаешь, как этих тварей зовут? Довесок, кусок, обмылок!
  Тураев молча пожал плечами, отвернулся. Возбуждённый Драпук такому равнодушию не обрадовался и не успокоился. Застёгивая брюки, он тронул за рукав громадного Остапчука и, показывая на Антона, сказал: "Представляешь, он не знает что обмылок - это советский прапор"!
  Реплику Драпука Тураев воспринял как бесцеремонность - не его собачье дело, что Тураев знает, а что нет. И вообще типчиков, обезьяньими повадками собирающих вокруг себя зрителей, Антон не уважал.
  Выданный комплект Тураеву подошёл. Осмотрев себя, он с особым удовольствием взялся за голенища тяжёлых, жирно блестящих сапог. Заботится государство о будущих офицерах, на громадные расходы идёт - полагает к носке не кирзачи, как рядовым солдатам, а сапоги из юфти: толстая натуральная кожа снаружи, чуть потоньше - на подклад. Это же какие стада коров, коней, да свиней растить надо - ведь курсантов в стране советов почти двести тысяч?!
  Зато обувка выходит добротная - сотни и сотни километров шагай! По асфальту, по грязи, по воде. Топор на ногу как хочешь роняй, остриём ли, обухом - не прошибёт!
  Примеряя обнову, Тураев вдруг вспомнил, как много лет назад он уже носил юфтевые сапожки. Ему было восемь лет, когда отец сподобился перебрать вещевые запасы, что рано или поздно собираются у любого офицера, особенно военкоматовского. Из мешка со старой обувью Василий Никитович выудил очень приличную пару ношеных юфтевых сапог, в которой он особой нужды не обнаружил. Зато Тураев-старший решил обуть маленького сына по-военному.
  Поздним зимним вечером он вместе с Антоном отправился на окраину села. На далёкой от центра улочке - тёмной, но аккуратно расчищенной от снега, и где Антон прежде не бывал, отец высмотрел за плотным забором деревянный дом, постучал в дверь. В дверном проёме, совсем невысоко от пола, появилась седая старческая голова. Секунду-другую блёклые тревожные глаза изучали Тураевых.
  - О-о! Василий Никитовиш, - вдруг обрадовалась голова и гостеприимно пригласила: - прошу! Прошу!
  Тураевы вошли в дом. Отец степенно снял шинель с майорскими погонами, обтряс её от снега. Глухое сибирское село офицеров в таких чинах имело наперечёт, и потому обладатель седой головы с уважением, даже с некоторой опаской поглядывал на гостя. Взгляд, которым старичок одаривал отца, Антону нравился.
  Хозяин носил тяжёлое и неожиданное для Антона имя - Густав Фридрихович. По возвращении Василий Никитович объяснил сыну что сапожник и его семья - настоящие немцы, только сибирские. А пока, пребывающий в неведении насчёт сибирских немцев, Антон чувствовал необычность этого дома и с интересом глазел на старичка.
  Густав Фридрихович смотрелся колобком - низкий, толстенький, весь круглый. И голова круглая и громадные, в окладистых морщинах глаза - круглые, словно у совы. Даже рот, когда сапожник восклицал: "О"! выходил настоящим колечком. Тёмно-коричневые брюки - поношенные, выцветшие, опоясывали владельца в самом широком месте туловища, и неминуемо бы свалились, если бы не широкие полосатые подтяжки. Напор и оживление, что клокотали внутри этого "Колобка" никак не вязались ни с его толстой талией, ни с солидной сединой.
  Отец достал из сетки слегка поношенные сапоги, протянул хозяину. Тот повертел их, цепко высматривая изъяны, кивнул "гут!", и бережно усадил Антона на стул - для замера. Разговаривал Густав Фридрихович громко, отрывисто и многие слова выговаривал очень смешно, на свой лад - "коляшка", шипя длинной "ш". "Карош Антоша, - обращался он к майорскому сыну, ловко орудуя у ног того метром, - карош мальшик"!
  Насмотревшись на неугомонного сапожника, Антон принялся изучать избу. Его поразило обилие занавесок на окнах - ажурных и складчатых, а на полу - разноцветных тканых дорожек, половичков. Всё было очень аккуратно развешено, выровнено и придавало дому чрезвычайный уют.
  Из маленькой, затемнённой комнатки появилась сухонькая старушка с прилежно расчёсанными волосами, без подобострастия в глазах. Она внимательно осмотрела гостей, поздоровалась. Старушка перебросилась с мужем несколькими резкозвучащими фразами, из которых Антон ничего не понял. Он сидел на стуле и вертел головой во все стороны, удивляясь услышанным словам.
   И совсем поразился маленький Антоша когда и отец что-то сказал на том самом непонятном языке. Густав Фридрихович замер на секунду с поднятыми белыми бровями, и вдруг расплылся в радостной улыбке.
  - О-о! - ещё более уважительно протянул он, - Василий Никитовиш, гут!
  Сапожки педантичный немец сшил к первому марта - дню рождения Антона. Примерка превратилась в семейный праздник: родители усадили Антона посреди комнаты на табурет, не спеша обули в обнову. От души поохали, поахали. Тураев-старший посматривал на сына с нескрываемой гордостью, просил постучать каблуками об пол и тревожно переспрашивал: "Не жмёт"?
  Сапожки - настоящие, военные, оказались впору, и привели Антона просто в восхищение! Таких больше нет ни у кого! Густав Фридрихович теперь представлялся мальчику не иначе как волшебником - он сотворил со старыми отцовскими сапогами просто чудо - ловко уменьшил их в маленькие! К тому же отцовы сапоги были поношены, потёрты, а его, мальчиковые, оказались без единой царапины, блестящие чёрной новенькой кожей.
  Антон по-военному пристукнул каблуками и прямо в квартире как мог зарядил строевым шагом. "Раз-два"! - задорно пискнул он, лупя подошвами по деревянному полу и невпопад выбрасывая руки. Затем потянул правую ладошку к коротко остриженной голове: - Разрешите доложить?
  - К пустой голове руку не прикладывают! - засмеялся отец и снял с вешалки военную шапку - большую, несущую внутри запах взрослой жизни. Шапка накрыла и оттопыренные уши и горящие счастьем глаза.
  - Теперь можно, - разрешил отец.
  - Майор Тураев из военкомата! - собезьянничал Антон отцову телефонную реплику, и стянул шапку - она мешала любоваться дивными сапожками.
  - Вояка растёт! - одобрительно потрепал сына по ершистому затылку Василий Никитович. - Только ты не в майоры готовься, в полковники!
  - Полковник Тураев из военкомата! - на радость отцу звонко выдал Антон, и в его детской голове даже не роилось никаких сомнений, что всё так и будет.
  Всю весну Антон бегал в удивительных сапожках - по таявшему снегу, лужам, раскисшей земле и о лучшем даже не мечтал - ногам было сухо, тепло, уютно. Расстаться с любимой обувью, к сожалению, пришлось быстро - за лето Антон хорошо подрос, и осенью чудо-сапожки оказались ему малы.
  Притопывая неразношенным сапогом о гулкий банный пол, семнадцатилетний Антон вспомнил про свои юфтевые сапожки из далёкого детства. Вспомнил отца, чрезвычайно довольного сыновней обновкой, вспомнил и немца-сапожника - Густава Фридриховича, смешно выговаривавшего слово "коляшка", вспомнил, как запросто он полагал себя полковником...
  
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   1
  На ознакомление с военными устоями новобранцам отводится месяц, и название ему - курс молодого бойца. КМБ. Задача курса проста: привить юношам минимальные строевые навыки; согласно уставов разъяснить права и обязанности военнослужащего, коими они теперь становятся и, конечно же, устроить проверку физических возможностей. Словом, молодым воякам в этот месяц предстоит понюхать пороху до посинения, выдержать испытания и понять, что не так страшен чёрт, как его малюют.
  Новый набор назывался третьим батальоном и состоял из четырёх рот - примерно по сто человек в каждой. Все роты располагались в одном здании, поскольку двухэтажный дореволюционный корпус из красного добротного кирпича, выстроенный буквой "П", очень удачно подходил для этого. Каждая рота занимала четвёртую часть. В куцей седьмой роте, состоявшей всего из двух взводов, спальное расположение ютилось в закутке правого крыла. Курсантам этой роты не повезло - на свободном пространстве соседствовали канцелярии командира батальона - полковника Землемерова и его заместителей.
  Батальон новичков среди прочих выделялся сильно, главное - отсутствием погон. Вожделенные алые курсантские погоны надлежало надеть только после принятия присяги. Фигуры первокурсников отличались и мешковатостью: несуразно топорщащиеся от изобилия складок куртки; широкие, словно паруса, галифе.
  Фабричные свободные размеры у советских воинов давно вышли из моды. Бывалые курсанты, получив новое обмундирование, первым делом спешили в училищную мастерскую - ушивать. Швеям запрещались работы частным порядком, но проблема благополучно разрешалась за два рубля - одним рублём за куртку, другим за галифе.
   Переделка формы начальством периодически преследовалась. Завидев плотно обтянутые бёдра, командир вызывал щёголя из строя и по настроению приказывал тут же распарывать швы или заставлял глубоко приседать, пока не порвётся ткань.
  Первокурсники до мастерской были не ходоки - боялись. Робость и прилежное послушание - вот главное достояние новобранцев. И не мудрено: армейский уклад в их неокрепшем сознании уже априори, как само-собой разумеющееся, неотделим от железной дисциплины, праведного тотального контроля и строгих наказаний за нарушения. Такой образ армии исподволь создавался советскими кинофильмами и книгами, над таким представлением изо всех сил трудились и командиры - и совершенно правильно, ибо главную работу по прививанию военных рефлексов надо делать пока пуганные и послушные юнцы впитывают всё, что им не подадут.
  Первое время боязнь сурового спроса, всевозможных потаённых подвохов, промашек сковывает у молодых воинов вольнодумство и избавляет их от безответственного поведения. А способность к приспособленчеству, изворотливости и обману если уж не впадает в летаргический сон, то даёт о себе знать куда как реже привычного. Но реальная жизнь, даже и строгая военная, со временем всё расставляет по своим местам.
  
   2
  Едва первокурсников переодели в военную форму, их стали знакомить с руководством. Так положено: рядовой должен знать в лицо, по фамилии всю пирамиду власти - до первого генеральского чина. В войсках это комдив, которого молодому призыву почтительно покажут издалека, в училище - начальник вуза, который по традиции сам навестит очередной набор.
  В первый день перед курсантами четвёртой роты выступили свои, "родные" офицеры - с кратким рассказом о себе, о военной службе. Они представлялись по званию и имени-отчеству, перечисляли детей, улыбались, заманчиво рассуждали о лейтенантских погонах, которые у самих остались далеко позади, но до которых лысым и напуганным парням было как медным котелкам до списания. На этом добродушное общение с новобранцами заканчивалось: после военной присяги спуску никто не обещал.
  Затем роты первого курса собрали в клубе, и перед трехсотпятьюдесятью блестящими головами предстал уже командир батальона полковник Землемеров: с ласковыми словами и миролюбивой улыбкой. Полковник принимал последний набор - дальше его ждало увольнение в запас по возрасту. Землемеров не тянул ни на заботливого и справедливого "батю", ни на сурового комбата-душилу, гоняющего курсантов с напористостью и хваткой неутомимого робота. Предшествующий выпуск запомнил своего комбата как что-то аморфное, брюзжащее, несерьёзное, то же самое впечатление Землемерову предстояло произвести на курсантов и в последние годы службы.
  Ознакомительная речь полковника оставила гнетущее впечатление у подчинённых: Землемеров разрождался выражениями словно после обета молчания - с долгими паузами, невпопад. Нагнетая видимое глубокомыслие, он серо рассказал о своём войсковом пути, и несмотря на то, что перед ним сидели неискушённые желторотые юнцы, боевой путь комбата никого не вдохновил. Три больших звезды, до которых едва ли в будущем дослужится и пятая часть вылетевших из училища птенцов, показались присутствующим вовсе не достойным, а каким-то неловким финалом многолетнего пребывания этого офицера в форме: в воздухе, после ухода полковника с трибуны, словно повис немой вопрос: "и что"? Ответа, естественно, в природе не существовало...
  Через два дня батальон собирали с особенной суетой - полковник Землемеров кричал на командиров рот, придирчиво всматривался в зал, норовил в передних рядах у каждого осмотреть подворотничок. Всё объяснялось просто: в гости ожидались начальник училища и его заместители.
  Генерал Щербаченко, сверкая лампасами и отеческой снисходительной улыбкой, появился перед сценой. За генералом стояло четыре полковника: первый заместитель Кружечкин, начальник политотдела Разуваев - смоляной брюнет с мягкими, доверительными чертами лица; заместитель по технической части Валуев - высокий мужчина в самом расцвете сил - с ершистыми глазами, с напористой, но усердно скошенной щетиной на лице; начальник тыла Нафеев - низкорослый офицер с инфантильным, отсутствующим взглядом. Появление высоких чинов сопровождалось чередой выкриков "смирно", шумом поднимающихся тел и стуком кресел.
  Землемеров, не скрывая трепета, кинулся к генералу с докладом. Со стороны можно было подумать, что комбат тоже проходит курс молодого бойца - глаза офицера горели суетливо-напуганным огнём, в движениях сквозили неестественность и скованность.
  Прибывшие с начальником училища заместители расселись за специально выставленные на сцене столы, и командир батальона, получив отмашку "вольно", тоже пристроился там - за крайним столом. Он сложил как первоклассник руки и приготовился внимать верхам.
  Щербаченко Николаю Ефимовичу перевалило за шестьдесят, о чём курсанты не догадывались, и догадываться не могли - начальника училища видели только издалека и один раз. Когда генерал снял сияющую фуражку и пристроился на трибуну - под свет верхних софитов, то совершенно справедливо постарел на законные восемь-десять лет: сквозь седые редкие волосы просвечивал череп цвета глины; нос, который у людей имеет свойство с годами хоть на миллиметр, да прибавлять, миг назад скрашивался козырьком фуражки, а теперь, беззастенчиво высовываясь вперёд, красотой Николая Ефимовича не одарял.
  Тураев с разочарованием смотрел на эту перемену: всего две минуты назад Щербаченко казался ему бравым генералом, а не усталым старичком.
  
   3
  О каждом выступающем новички имели лишь заочное представление - от своих командиров на предварительном инструктаже, где всё озвучивалось чинно и благородно; и некоторой частью, больше пикантной - от знакомых старшекурсников. Зампотыл Нафеев, например, обзывался Нафаней; только не с той долей любви к мультяшному одноимённому персонажу, а наоборот - отталкивающе, пренебрежительно, поскольку порядочность его вызывала у будущих офицеров сильное сомнение. По проверенной информации для зампотеха Валуева курсанты существовали только на территории автопарка - в остальных местах они были для полковника словно невидимки. Зато если попал в наряд в парк, то держись!
  Самого пристального внимания курсантского "телефона" заслужил зам по строевой части Кружечкин. Его фамилия с особой неприязнью упоминалась четверокурсниками, поскольку они помнили славные времена до "барабанной" революции, которую устроил этот полковник два года назад.
  Кружечкин запретил подразделениям двигаться без барабанного сопровождения. Категорически! И теперь в каждой роте висели красные пионерские барабаны, как полагается при основательном подходе к делу, имелся штат барабанщиков. Им под страхом наказания запрещалось расставаться с орудиями ударного боя, они таскали их за плечами повсеместно, и трудно было сказать, на кого эти курсанты учатся - на офицеров или на барабанщиков?
  Дирижер училищного оркестра капитан Хмельняк без конца собирал "ударную" братию, и она часами выбивала дробь под присмотром маленького (в метр пятьдесят пять) и испитого не по годам сверхсрочника-барабанщика, которому, как поговаривали в училище, похмельная дрожь только помогала достигать невиданных высот в военно-музыкальном искусстве. Стрекот над плацем стоял перед завтраком, обедом и каждым мало-мальски важным мероприятием. Можно было подумать, что назойливый рой громадных пчёл производит регулярные облёты полюбившегося им училища.
  Горе было подразделению, рискнувшему пройтись без барабана. Кружечкин наскакивал на старшего, как коршун на цыплёнка. Кричал "Где барабан?!", вызывал командиров, требовал объяснений.
  Среди офицеров училища ходили откровенные слухи, что карьера Кружечкина состоялась лишь благодаря "закону Избавления", а точнее - парадоксальности этой негласной военной традиции. Суть его заключалась в следующем: от недалёкого офицера гораздо проще избавиться выдвижением на вышестоящую должность, чем тратить время и силы на перевоспитание, по большей части безуспешное.
  В каждой воинской части всегда найдётся необычный экземпляр - "чудо" - офицер, своими морально-деловыми качествами никак не вписывающийся в общепринятые рамки. Как правило, особенности его морально-деловых качеств не пересекаются с такими понятиями как кристальная совесть, врождённая чуткость, порядочность или интеллигентность, и тем более - блестящий ум.
  Дело обстоит хуже. В наборе "белой вороны" числятся или небывалая изворотливость и приспособленчество, или откровенная тупость, сращенная с феноменальной ленью, либо патологическая жадность, а то и всё вместе взятое. И как не верти такого кадра, он и служить вроде готов, и в прямые конфронтации не вступает, и глаза смотрят преданно, а ни одного дела нормально исполнить не может.
  Не легко заставить такого "подарка" служить родине-матушке как полагается. На этом пути взыскательного начальника поджидают склоки и жалобы, обиды и доносы, поскольку ещё ни один "дуб" или лентяй не признался, что он "дуб" или лентяй, более того, очень часто такой "дуб" или лентяй оказывается прирождённым сутягой и мастером закулисных интриг.
  Тут - то и возникает у начальства головная боль: признать дураком человека с дипломом о высшем образовании - задача непростая. Потому стараются сплавить "бесценного" кадра от себя подальше, вдобавок "малой кровью". Выход находится один - на повышение. Бедный командир, намыкавшись с каким-нибудь образцово-показательным "дубом" год-другой в надежде или определить того на подобающее место или же особо искусным методом перевоспитать, в конце-концов, пишет хорошую аттестацию и спроваживает бестолкового служивого как можно дальше.
  Частенько для таких случаев подходит академия, пусть даже и в ущерб заслуженным очередникам, а оттуда (бывает и так) по иронии судьбы взращённый и окрепший "дуб" возвращается в родную часть на более высокую должность - недостатки, чудесным образом превращённые в крылья, поднимают своего тупого обладателя на заоблачные высоты.
  Способ этот, кроме, того что был не совсем честным, таил в себе и непредсказуемые последствия - "дубок" на волне избавления рос не по дням, а по часам, начинал чувствовать себя гениальным полководцем и с новыми силами рвался на оперативный простор. А вот начальников, способных остановить такого молодца на оперативном просторе, увы, становилось всё меньше и меньше.
  
   4
  Слухи относительно Зиновия Антоновича имели под собой правдивую почву. Ему и в самом деле не довелось, как перезрелой девице сидеть при одном звании. Всю свою службу Кружечкин отскакивал от воинских частей как шарик пинг-понг от ракетки, да только по чудной траектории - всегда вверх, вовремя прибавляя звёзд на погонах.
  Где-то от него избавлялись откровенно и быстро, где-то он умел оказать ценную услугу и заручиться протекцией - всё шло в пользу. Скоро Зиновий Антонович набрал высоту, откуда снарядить его вниз с формулировкой "за редкую глупость" уже не представлялось возможным. Конченный алкоголик-офицер или форменный разгильдяй после какого-нибудь проступка расстанется с должностью быстрее, чем преданный и добросовестный дурак.
  Однако, самое страшное в дураке не то, что он дурак, а то, что он считает себя умным и жаждет проявить свой талант во всей красе. Получив звание "полковник", Зиновий Антонович всё также ретиво "служил"; как водится, ощущал громадный нереализованный потенциал и целился штурмовать генеральскую должность. К счастью, нашёлся один здравомыслящий военачальник - главнокомандующий сухопутными войсками, который понял - если полковника Кружечкина сделать генералом - это будет перебор даже для советской армии.
  "Пехота, конечно, сборище дубов, но не до такой степени. Пока живой - не допущу!" - заключил главком и росчерком пера определил полковнику потолок без всякого зазора и перспективы. А поскольку способности к самостоятельным и ответственным решениям у полковника за все годы службы тоже не обнаружились, Кружечкин был решительно определён в "вечные" замы. От греха подальше.
  Едва "бедолага" пристроился начальником штаба дивизии в Киевском военном округе, как был переведён в Ленинградкое училище, заработав при этом размашистую надпись в личное дело: "В действующие войска не направлять"! Мало кто из престарелых полковников столь энергично колесил по СССР. Только в должности заместителя начальника вуза Кружечкин отметился в трёх училищах. От него освобождались всеми вероятными и невероятными способами.
  Из Ленинграда полковника под радужную перспективу генеральского звания сплавили в Омск. Все, кроме него понимали, это - ход конём, избавление от дурака, но Зиновий Антонович всерьёз мечтал подсидеть тамошнего начальника училища и наконец-то обзавестись лампасами.
  Омский генерал просто взмолился перед главкомом о переводе "помощника" куда подальше в связи с "острой служебной необходимостью" и даже пообещал оплатить билет бестолковому полковнику из своего кармана. Главком оценил готовность генерала пожертвовать личными сбережениями и просьбу удовлетворил, хотя перевод незадачливого заместителя обошёлся, конечно, за государственный счет.
  Прибыв в Ульяновск, Кружечкин ничего нового не изобрёл. И не только потому, что никогда ничего полезного не изобретал, но и потому, что был уже слишком стар и для новаций и для прежних штучек. Полковник целыми днями стоял посреди плаца и смотрел, как роты под дружный грохот барабанов ходят на развод, завтрак и обед. Ничто другое его не интересовало, а самые главные приказы Зиновия Антоновича касались только капитана Хмельняка, ибо все нити управления барабанным боем вели к дирижёру.
  
   5
  На трибуне - без фуражки, в очках с размытыми плюсовыми линзами Кружечкин смотрелся ещё более неказисто - похожим на седую старушку с недовольным, вампирским взглядом. Вызывало недоумение, почему эта бабка с дьявольскими очами облачилась в полковничий мундир?
  Начал Зиновий Антонович с общих рассуждений о службе офицера.
  - Многие курсанты, да и молодые офицеры почему-то думают, что карьеру в армии сделать тяжело. Нечего, мол, и стараться, нам майора хватит! Эти товарищи, ещё не начинали служить, а уже так думают. Разносят по армии пессимизм!
  Тут Кружечкин обвёл укоризненным взглядом первый ряд, словно там и собрались отъявленные распространители пессимизма, запальчиво постучал по трибуне.
  - Ерунда! Сущая ерунда! Я сам на своём примере убедился. Можно служить, можно расти! До больших звёзд! И пример перед вами живой - Николай Ефимович! - оратор почтительно посмотрел на генерала. - И среди вас, думаю, будущие примеры есть.
  У сидящих в первом ряду от перспективы служить до больших звёзд на сердце отлегло.
  - Среди вас есть курсант - Павел Горелов, - сказал полковник. - Встань, пожалуйста, Паша.
  На десятом ряду поднялся курсант с дугообразными бровями и удивлённым взглядом. Все - и курсанты, и офицеры с откровенным любопытством обратили взоры на него. Фигура Горелова для Тураева открытием не оказалась - сын генерала и сын майора попали в одно отделение.
  - Вот, посмотрите! - ткнул в зал Кружечкин. - Отец - генерал. Простой советский генерал. Тоже когда-то был курсантом, был лейтенантом, майором. И что, дослужился? Дослужился. Потому что верил, потому что старался. И Павел дослужится до генерала. Он тоже верит, и будет стараться. Садись, Паша.
  Молодой Горелов смущённо сел. С первых дней "засветиться" перед всеми в статусе генеральского сынка не входило в его планы. Довольный же наглядным примером, Кружечкин сделал паузу, и слазил в карман за носовым платком. Обметав платком губы, полковник продолжил нравоучать:
  - Я, товарищи, когда-то начинал службу молодым офицером, и старался, доложу вам, изо всех сил. С самого первого дня. А службу я начал в группе советских войск в Германии. Время послевоенное, тяжёлое. Враги злобствуют на молодые социалистические страны. Грозят! Мы - офицеры, в казармах день и ночь, с личным составом. Но уже первый орден я заслужил будучи командиром взвода. Вдумайтесь! Взвод был лучший в группе советских войск в Германии! Вы сейчас себе это не представляете - лучший взвод в группе войск. Несколько армий - и один взвод. И я - командир! И мне - орден! Красной звезды.
  Здесь оратор замолчал, наслаждаясь звенящей паузой и давая слушателям осознать масштаб его успеха. При свете софитов курсанты хорошо видели, что из сидящих на сцене только полковник Землемеров чутко внимает Кружечкину. Щербаченко невозмутимо посматривал то в зал, то на свои руки, но видно было явно, что он лишь ждёт окончания речи. Остальные заместители негромко переговаривались.
  - Потом, когда послужите в войсках, вспомните полковника Кружечкина и сравните, каково это. Непросто будет. Вот так надо служить и тогда и карьера сложится, и звания будут высокие.
  Полковник говорил отрывисто и порой несвязно, вместо окончания слов рождая неприятное буркание. Тураев слушал заместителя начальника училища и ловил себя на громадном желании рассказать новым товарищам о былых нелицеприятных прислуживаниях Кружечкина. Тайна просто колола шилом по всем мягким местам, но он понимал, чем обернётся даже одно лишнее слово. Обязательно узнает сын генерала Горелова, а значит, обязательно узнает и сам Кружечкин. И всё - несдобровать!
  Чем больше напирал полковник на собственный героический путь, тем обиднее Антону становилось за отца, который служил по-другому - без лизоблюдства, прислужничества, а выше майора не поднялся. То, что лейтенант Василий Тураев действительно дневал и ночевал в казарме, Антон хорошо помнил из рассказов отца о заграничной службе - самой напряжённой и взыскательной из всего, что выпало на долю Василия Никитовича. У Тураева-старшего не имелось умысла сочинять сыну небылицы. Он начинал путь офицера в Германии, тем самым Ванькой-взводным, которому сам бог велел служить по двадцать шесть часов в стуки! С раннего утра до позднего вечера - занятия, полигон, казарма, наряды, караулы, марш-броски, тревоги и комендатура со зверскими "заграничными" традициями.
  При всёй круговерти, загруженности, стремлении системы не считаться с такой единицей как "советский воин", Василий Тураев относился к вверенному ему солдату как к человеку - этот принцип он передавал и сыну. Антону врезался в память случай, слышанный от отца: рядового Габридзе командир роты в наказание поставил босым в кладовке на всю ночь, а на пол приказал налить воды. По убытии грозного командира домой, Василий Никитович на свой страх и риск нарушителя выпустил, и на всю жизнь запомнил вспыхнувшую в глазах солдата радость и благодарность. Как ни молод был солдат, понял: после таких воспитательных мер здоровья и на пять лет жизни не хватит. А спас его от беды ни кто иной, как лейтенант Василий Тураев.
  Много чего рассказывал Василий Никитович сыну. С гордостью офицер вспоминал, как солдаты при увольнении в запас говорили ему "спасибо". А Кружечкин? Пробежал по своим сослуживцам как по доскам мостика, поднялся вверх, услуживая высоким чинам. Сейчас - полковник и хвастается придуманными подвигами. Несправедливо.
  Да, это была обычная несправедливость, каких на земном шаре миллионы и миллиарды. Какие свершаются ежечасно и ежеминутно. Когда сильный выхватывает кусок хлеба из рук слабого. Когда подвиги совершают одни, а медали и ордена навешивают другие. Когда до седьмого пота трудится вол, а плоды его труда пожинают шакалы.
  Антон с неприязнью смотрел на выступающего - Кружечкин точно казался ему отвратительной шамкающей бабкой. Молодец отец, что подходить к старому сослуживцу и мысли даже не имел!
  - Но товарищи, надо знать, как служить, - доверительно сообщил Кружечкин. - Вот здесь вся собака и зарыта. А правильно служить вам поможет одна книга - книга мудрости, - полковник поднял над трибуной книгу. - Вот она - главный помощник в службе. Всё тут прописано. Как называется? А-а?
   - Устав! - отозвалось несколько голосов. Тураев узнал среди них и замкомвзвода Лужило. "Секрет! - зло подумал Антон. - На карачках перед генералом стоять - вот весь секрет"!
   - Правильно! Устав, - Кружечкин остался доволен. - Читай, курсант, и выполняй, как написано! В армии не надо ничего выдумывать. Сказали - сделал. Кто хочет выдумывать - идёт по институтам. А у нас на все случаи жизни - устав! Не отступать ни от одной строки! Будет тогда почёт и высокие звания. Без устава как заяц - с дорожки свернул и всё! Поплутал, поплутал, да и пропал!
   Землемеров радостно растянул губы в улыбке. По залу пронёсся смешок.
  - Черпать отсюда, черпать и черпать! Кладезь ума - уж сколько этим я занимаюсь, и никакого дна не вижу. Открою иногда - и всё как в первый раз. Вот так!
  Кружечкин вспоминал бы о своей боевой службе ещё больше, но Щербаченко в первую удобную паузу постучал рукой по микрофону и сказал:
  - Зиновий Антонович, у нас ещё тыл рвётся к молодежи обратиться!
  Кружечкин не сразу понял, о чём просит генерал - раскрыл рот и по инерции выдал несвязную, оборванную фразу, и лишь затем недоумённо помахал головой и удалился. После недолгого обращения полковника Нафеева, который тайно насмешил курсантов невоенным, высоким голосом, Щербаченко взглянул на часы, поднялся.
  - Что товарищи, - сказал он, обращаясь к курсантам, своим заместителям и офицерам батальона, - десять минут перерыв. После перерыва ознакомление продолжим, ответим на вопросы, записки, - генерал обвёл дружеским взглядом зал. - Можете подавать вопросы, в высшую инстанцию, так сказать, - пояснил он и добавил. - Потом прокурор гарнизона расскажет о военных преступлениях. Чего вы должны знать, но совершать не должны.
  Щербаченко замолк и кивнул Землемерову. Командир батальона торопливо сбежал со сцены, закричал "Смирно"!
  
   6
  Когда высшие училищные чины прошли в кабинет начальника клуба, курсанты вывалились на свежий воздух. Над гудящей толпой было потянулся синий дым, но появился полковник Землемеров и строго закричал: "Никакого курения в неположенных местах! Никакого"! Самые пугливые куряки бросились сигареты тушить, несколько человек отошли в курилку, что виднелась в пятидесяти метрах.
  В центре внимания второго взвода был курсант Горелов - на генеральского сына многие смотрели словно впервые. Во взглядах проскакивали и зависть, и интерес, и затаённое недружелюбие. Агурский, подойдя к Горелову протянул руку и радостно, словно узнал блудного брата сказал: "Молоток, Паша"! Горелов поданную руку пожал и улыбнулся, впрочем, у него это получилось отстранённо.
  Тураев стоял в сторонке и терзался соблазном рассказать о службе Кружечкина - ложь, высказанная полковником, не давала покоя. Вспомнив о разрешении генерала присылать вопросы, голову вдруг осенила отчаянная мысль: "Записка"!
  Не привлекая внимания, Тураев спешно завернул за угол клуба, осмотрелся. Достав из кармана тетрадный лист, что заготовил для письма домой, он разорвал его пополам и на половинке торопливо и нарочито коряво вывел: "Как можно орден заработать, если Вы лейтенантом портянки два года комдиву в Германии мотали?" Записку Антон сложил текстом внутрь, снаружи крупно и небрежно написал: "полковнику Кружечкину". Понимая, что с бумажкой его всё равно увидят, на другой половине листа он красивым почерком написал первое, что пришло в голову: "Правда, что у танка Т-80 гусеницы резиновые?", а сложив бумажку, аккуратно вывел: "полковнику Валуеву".
  Курсанты заходили в клуб, занимали места. Тураев, подошёл к сцене и как ему показалось, незаметно положил записки на крайний стол, где уже лежало пять бумажек. Оглянулся.
  - Что Тураев, вопросы задаём? - раздался голос Резко - тот стоял неподалёку. Антон вздрогнул от неожиданности: "Так точно"!
  - Совсем зря! Глупости в ваших молодых головах, а не вопросы.
  Для Тураева такой ход мыслей оказался не в новинку, и отец сто раз ему повторял - не суйся с вопросами к высокому начальству. Да ведь бумажку эту написать требовала как раз честь отца! И всё же командира роты надо было послушать - Тураев сделал шаг назад, к ступенькам сцены, но появился полковник Землемеров и громко сказал: "По местам, товарищи"!
  Антон поспешил прочь. "Хоть подписал"? - тихо спросил Резко. Тураев утвердительно кивнул.
  Вторая часть знакомств началась весело. В первой же записке спросили, можно ли жениться в училище? Щербаченко от такого вопроса минуту слова вымолвить не мог, а потом, покосясь на Землемерова, только и сказал:
  - Мы Митрофанушек, что ли на первый курс набрали?
  Зал сдержанно рассмеялся, а комбат одеревенел, словно его лично уличили в непотребном разврате. Послание Тураева генерал повертел и согласно адресации, подал Кружечкину.
  - Тут, товарищи, и мне записка! - обратился к залу довольным тоном полковник. Он развернул бумажку и пробежался глазами раз, другой. Молча приподнял очки и снова уставился на листок. Землемеров почуял неладное, нос его заострился, глаза тревожно забегали по залу. У Тураева колотилось сердце - что же ответит Кружечкин? Антон даже попытался представить себе удивление, которое тот испытал от записки.
  Полковник взволновался и, пожёвывая щеками, стал напряженно всматриваться в зал.
  - Ну, во-первых, курсант не подписался, - скомкано ответил он, делая большие паузы между словами. - Уже поступил не по-военному.
  "Да я и не дурак, подписываться!" - мысленно парировал Тураев.
  - На первый раз простительно, - продолжил Кружечкин, - хотя автор записки может сейчас подняться и представиться - исправить ошибку.
  Курсанты с любопытством завертели головами, ожидая увидеть поднимающегося собрата. Тураев сидел неподвижно - суть ситуации он видел в вопросе, а не в авторе. Впрочем, молодой курсант мог признаться, что записку написал именно он, Антон Тураев, сын офицера Василия Никитовича, который когда-то служил вместе с Кружечкиным. В правдивости слов отца Антон не сомневался и отстаивал бы их даже перед тысячью полковников. При одном условии: если бы и ответ офицера Кружечкина был предельно честным. Возможность же подобного вызывала в молодой душе большие сомнения.
  В клубе повисла неловкая тишина, на заминку внимание обратили все - кроме генерала, который что-то приказывал зампотеху Валуеву. Реагируя на затянувшуюся паузу, Землемеров суетливо выскочил из-за стола и пробежался по рядам, строгим взглядом просверливая сидящих. Несмотря на призыв столь значительного начальника автор предпочитал оставаться неизвестным - налицо было пренебрежение к воинской субординации.
  - Это не по уставу! - яростно шипел Землемеров. - Признавайтесь, кто писал!
  Зал молчал. Землемеров вернулся к сцене и заискивающе спросил у Щербаченко:
  - Товарищ генерал, может, по почерку найдём? Строго накажем...
  Протягивая руку за запиской, комбат сам того не предполагал, что ставит Кружечкина в неловкое положение - текст требовал сохранения тайны.
  - На первый раз простим, - снисходительно сказал старый полковник, давая понять комбату, что дело пустяшное и не стоит так напрягаться. - Вернёмся к вопросу.
  Тураев насторожился - что всё таки ответит бывший сослуживец отца?
  - Так вот, курсант спрашивает, почему в нашем училище все ходят под барабан, - прошамкал в микрофон Кружечкин. "Какой барабан?" - удивился Тураев и даже подумал, что ослышался или речь идёт о другой записке.
  - Барабан дисциплинирует советского воина и настраивает его на боевой лад! - полковник, наконец-то нашёлся и бодро повёл речь. - Отвлекает от всяких глупых мыслей. Сам Суворов перемещал полки только под барабан. Генералиссимус оставил нам "Науку побеждать". Без барабана там - никуда!
   Кружечкин в такт словам колотил кулаком по трибуне, словно героический барабанщик, ведущий в бой полки, а трибуна гудела и ухала большим барабаном, желая наполнить эти полки духом победы.
  Землемеров глубокомысленно закатывал глаза и словно лошадь кивал головой на каждый удар.
  
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   1
  Забыть записку Кружечкин не мог. Её автор обнаружил знание очень неприятных фактов, которые, как думалось офицеру стёрты прошлым навсегда. И не то, чтобы чрезмерно осведомлённый субъект представлял угрозу для репутации полковника - верные доказательства оного в природе уж не существовали, но офицерская среда, будь автор офицером и подлей масла в огонь, опять закишела бы неприятными слухами. Уж лучше надеяться, что этот засранец среди новичков!
  Кружечкин стоял перед деликатным выбором: провести масштабные розыскные мероприятия писаки, что имело бы больше шансов на успех, но возбудило бы к записке ненужный интерес; или же поискать его методом ненавязчивых, косвенных расспросов, желательно через других лиц. Шансы уменьшались, но и разговоров было бы меньше.
  Тут полковник вспомнил о Павле Горелове, которого он приводил в пример. Да! Павлу как раз и поручить это дело - пусть попытает своих товарищей! Хотя, что так парня сразу в карьер: может у него и способностей к этому делу нет, один пшик выйдет, да разглашение?
  Что же делать? Можно поискать по фамилиям первокурсников, глядишь, из памяти выплывет какой сослуживец. Всё не пальцем в небо.
  Списки принесли. Кружечкин сидел, напрягая немолодые глаза, читал. Мелькали десятки фамилий и полковник недовольно бурчал себе под нос: - Аристов - с таким, вроде, служил...проверим... Басов... и такой был, капитан... Вот... Елёхин... и с таким служил. Чёрт бы вас всех побрал!
  Кружечкин полез в карман за носовым платком и к своему удивлению выудил оттуда три-четыре скомканных записки, тех самых, что читал генерал. Бумажки он в волнении загрёб к себе в карман и это даже не запомнилось. Повинуясь какому-то внутреннему наитию, полковник разгладил бумажки и вдруг увидел, что две записки, одна из которых - та, злополучная, можно сложить - они прежде были одним листом. На второй половине вопрос адресовался полковнику Валуеву и имел подпись - курсант Тураев. Вот это уже здорово! Тураев... Кружечкин снял очки и откинулся широкой спиной на спинку кресла. Да, выплыл тот самый Тураев... Вася. Точно, он! Вернее, его сын. Шалишь, голубчик, надо избавляться от таких потомственных смутьянов!
  Полковник оживился: дело вовсе не так уж и плохо. Он тотчас вызвал в кабинет капитана Резко и без лишних разговоров приказал:
  - Тураев не достоин зачисления в училище. До принятия присяги отчислить!
  Капитан позволил себе небольшой протест:
  - Замечаний у Тураева нет, а на стрельбище лучший результат!
  - Результат, говоришь, по стрельбе? - Кружечкин задумчиво наморщил лоб.
  - Так точно! - подтвердил Резко в надежде на перемену решения.
  - Выполнять приказ!
  - Товарищ полковник! - Резко попытался настоять на каких-либо разъяснениях.
  - Капитан, кто вам с такой личной дисциплиной позволил воспитывать курсантов? - Кружечкин стал наполняться яростью.
  - Есть! - козырнул Резко.
  
   2
  Приказ отчислить Тураева для командира роты оказался неожиданностью. После стрельб курсанта он запомнил и по первому впечатлению оценил как толкового. Кружечкин пояснения давать не стал, но от этого его указание силу не теряло. Резко вызвал Тураева в канцелярию.
  - Какая у тебя провинность перед Кружечкиным? - напрямую спросил капитан. Тураева словно окатили холодной водой - он думал, что здорово напугал старого полковника и дело осталось шито-крыто.
  - Не знаю, - выдавил Антон, но Резко по виду курсанта понял большее.
  - Выкладывай честно!
  - Записка... моя... была, - после небольшой пазы пролепетал Тураев.
  - Вопросы в армии задают дураки. Ты понимаешь?
  - Отец тоже так говорил, - Антон жалобно посмотрел в глаза ротному.
   - На больную мозоль наступил! - совершенно строго произнёс Резко. - Приказано отчислить.
   Ушат воды, под которым почувствовал себя Тураев две минуты назад, оказался пустяком - слово "отчислить" словно ударило по сердцу тысячью вольт. Антон стоял, пробуя вдохнуть воздух, но ничего не получалось.
   Капитан поднялся из-за стола:
  - Какая разница, с барабаном тут ходят или без? А теперь тебя выгонят!
  Тураев стоял столбом, офицер прохаживался по канцелярии - приказ Кружечкина никак не радовал и его. Резко попытался поддержать курсанта:
  - Неприятность крупная, но не смертельная. Имей ввиду - есть шанс в Орджоникидзе ехать, с этими баллами зачислят. Подумай! Три дня тебе. Или домой.
  - Товарищ капитан, я уже ко взводу привык, - взмолился Антон, когда к нему вернулся дар речи. - Я сюда специально ехал поступать! Что мне Орджоникидзе?
  - Понимаю тебя, Тураев, тяжело! Если по-настоящему хочешь стать офицером, поедешь. И привыкнешь. Конец света часто зря кажется. Или ты хочешь, чтобы меня с должности сняли?
  - Никак нет! Вот только мой отец...
  - Всё! Мы люди военные и будем выполнять приказ!
  - Что отец скажет?!
  - Что раньше говорил - меньше вопросов задавать! - в сердцах отозвался командир роты.
  
   3
  Тураев вышел из канцелярии, проклиная своё баловство. Дёрнул же чёрт смутить старого полковника! Да пусть Кружечкин за медаль хоть корову под хвостом целовал! Как он теперь домой вернётся? Когда отец и мать и брат - все знают - Антон Тураев курсант военного училища?! И вдруг заявится через две недели - выгнали. То-то позорище! Может к начальнику училища сходить? Честно рассказать о происшедшем от начала до конца. Как любит он отца - бывшего советского офицера, как уважает его, верит ему. И пусть не сложилась у Василия Никитовича высокая карьера, это не значит что слова отставного майора - ложь и наговор! А Кружечкин не имеет права врать молодым курсантам! Рисовать себе подвиги, которых нет - подло и некрасиво!
  Мысль, что генерал Щербаченко рассудит по справедливости, затеплилась в сердце Тураева. Ноги сами понесли курсанта к дверям начальника училища. Позолоченная табличка с надписью "Приём по личным вопросам" заставила учащённо биться сердце: у него как раз личный вопрос! И Щербаченко выслушает его!
  Приём (о, счастье!) выпадал на послезавтрашний день. Ему продержаться два дня, и он обязательно тут появится. Правда, курсантам уже довели, что военнослужащий даже по личному вопросу обращается наверх строго-настрого по команде. Это значит, сначала к капитану Худякову, потом к Резко. Потом к полковнику Землемерову.
  Плевать! Ради того, чтобы остаться в училище он нарушит все предписания. Терять нечего: курсантом быть ещё три дня, а потом - до свидания! И что скажет Землемеров уже не волнует.
  Тураев шёл на выход и лихорадочно замышлял комбинацию по прорыву в генеральский кабинет. А вдруг генерал спросит: есть ли разрешение комбата?
  Навстречу ему властно ковылял полковник Кружечкин. Антон прижался к стене, больше всего желая сейчас раствориться в воздухе. Впрочем, молодой паренёк с напуганным взглядом Кружечкина не интересовал: офицер даже не подозревал, что перед ним и есть виновник его неприятных воспоминаний.
  В коридоре возник встревоженный подполковник с повязкой:
  - Товарищ полковник! - торопливо подбросил он руку к козырьку, - вас главком разыскивает по телефону!
  Кружечкин на всех парах потрусил в кабинет и суетливо схватил телефонную трубку. Через две минуты нервных алёканиний и переговоров полковника с телефонисткой, в трубке раздался голос генерала армии:
  - Зиновий Антонович, готовься дела сдавать!
  - Как сдавать, товарищ главнокомандующий? - опешил полковник.
  - Вот так! Я уже сменщика направил, а ты - в госпиталь! Болячки лечить.
  - Товарищ главнокомандующий, я служить дальше готов! - чуть не заплакал заместитель начальника училища. - У меня и силы и желание!
  - Всё, Зиновий Антонович, всё! Ничего не поделаешь, всем когда-то армию покидать. Тяжело, но это - жизнь! Орден я тебе обещаю.
  - У меня и бодрость и чувство долга... Ещё послужу!
  - Ждите приказ, полковник! - генерал армии бросил трубку. - Бодрость у него... Мозгов у тебя нету! - выругался главком, глядя на телефон, словно тот мог донести слова нужному адресату. - В третье училище перевели и никому не нужен. Только государству убыток на переездах, да на подъемных.
  Кружечкин от разговора с главкомом охнул и потянулся в стол за таблетками. Забросив под язык валидол, полковник дозвонился до генерала Горелова.
  - Алексей, увольняют меня, - по-старчески запричитал Кружечкин. - Паша твой без присмотра остался.
  - Зиновий Антонович, я в главкомат позвоню, узнаю, может на годик отобью, - Горелов насколько мог, придал голосу утешительный тон.
  - Позвони, Леша, позвони, да у меня подозрение есть... Тураев Вася - может, в генералы выбился - ты не слыхал про такого? Неужели он где контры запустил?
  - Не слышал никогда, но уточним!
  - Не в службу, а в дружбу, - Кружечкин тяжело опустился в кресло, часто засопел и вновь засунул совершенно мрачный нос в коробку с таблетками. Придя в себя, полковник вызвонил командира четвёртой роты и пробурчал в трубку: - с Тураевым повременить пока.
  
   4
  У Горелова имелся резон разузнать насчёт полковника. То, что сын не пропадёт и без Кружечкина - генерал не переживал. Уж кто-кто, а человек с лампасами в стране в почёте. Но Кружечкин из училищных знакомых был самый высокий по чину, поскольку с начальником училища пути у Горелова пока не пересекались. В том, что общий язык генералы найдут - сомнений не возникало, но Горелову не хотелось без нужды обращаться к Щербаченко. Тот, поговаривали, ходокам в любых чинах особо не радовался, да и сам Горелов встречные обязательства со своей стороны не торопился расточать.
  В конце-концов, не будет же Щербаченко лично день и ночь стоять возле его сына. Главное, что командир батальона знает кто такой Павел Горелов, командир роты знает - и ладушки.
  Делами в приемной главкома сухопутных войск заведовал однокашник Горелова по академии, и чтобы разузнать куда подует ветер высокого повеления, ему ни перед кем заискивать не пришлось. Сослуживца по учёбе соединили быстро.
  - Это генерал Горелов, - представился Горелов и перешёл на дружеский тон. - Здравствуй, Илья Федорович! Как поживаешь? ... На охоту приезжай... Ждать буду. Обеспечу высший разряд... Сколько звезд и не бывает... Я что спросить, говорят, по Кружечкину перемены надвигаются? ... Может, послужит ещё?
  - Куда ему служить, Алексей. Нам Щербаченко пора увольнять, сам знаешь, сколько ему лет - старейший кадр. Сорок шесть календарей выслуга. Так у него заместитель должен хоть годик побыть в должности. Притереться.
  - Илья Федорович прости за прямоту, главкома, случаем, никто к такому шагу не толкает? Может, Кружечкин ещё на начальника училища бы потянул?
  - Ты выдал! Он на зама не тянет, не то, что на начальника. И на командира полка не тянет, ты это понимаешь?! От него три генерала отказались - никакой помощи - только барабан. Обсуждению даже не подлежит.
   * * *
  Через неделю в кабинете Кружечкина хозяйничал новый заместитель, а сам Зиновий Антонович направился в госпиталь, для освидетельствования болезней, навалившихся на него за тридцать семь лет военной службы.
  Новый заместитель к Суворовским заповедям относился проще, и вместе с исчезновением Кружечкина сами собой исчезли и барабаны. Дирижёр Хмельняк обрадовался долгожданной свободе и вплотную занялся хором, который ему был гораздо ближе, чем стрёкот пионерских барабанов.
  
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   1
  С того дня, как вчерашние абитуриенты одели военную форму, прошло чуть больше месяца. Для будущих офицеров это было самое тяжёлое время.
  Тяжёлое потому, что военная служба - ремесло не сладкое, особенно для самого маленького и самого незаменимого винтика любой армии - рядового, каковым и является курсант. Винтику не положено помнить гражданские привычки, винтику не положено знать чувство свободы. Винтик принадлежит одной лишь армии, принадлежит всецело - с головой, потрохами, мыслями и личными проблемами. И вообще - весь мир для зелёной мелочи существует только с благословления командиров. Это закон!
  Тяжёлое потому, что каждый из переступивших порог военного училища, шёл по неизведанному пути в одиночку; не знал, кто с ним рядом: надёжный товарищ или пустобрёх, на которого нельзя положиться. Процесс поиска родственной души у человека сложен и длителен. Это только в поговорке говорится, что лучше иметь сто друзей, а не сто рублей. Мысль верная, но обрести друга не так просто, как заработать рубль, десять или даже сто. О редкой ценности надёжного плеча гласит и другая народная мудрость - "Один друг - уже много".
  Настоящий друг необходим каждому человеку, даже последнему подонку, но вовек не будет у тебя верного товарища, если ты хочешь лишь вкушать плоды крепкой дружбы, если сам не готов по первому зову придти собрату на помощь, пожертвовать для него своим благополучием и спокойствием. Скупость души не спрятать умелой игрой облика, ибо чёрствая, морщинистая душонка имеет свойство смердить сквозь приторную улыбочку, сквозь манерное желание порвать майку на груди, сквозь панибратские замашки или заискивающий тон. Рано или поздно приведёт она своего обладателя либо к одиночеству, либо в сообщество себе подобных, где существует лишь внешняя схожесть с дружбой, но нет той удивительной внутренней силы, которая как раз и творит чудеса единения человеческих душ.
  Не оказалось душевного цемента и в дружбе Тураева с Агурским - не по вине Антона, а в силу корыстной закваски этой "дружбы". В третьем взводе пребывал курсант со схожей с Тураевым фамилией, и в отличие от Василия Никитовича, что имел звание майора, Тугаев-отец носил погоны генерал-лейтенанта. Созвучность фамилий сыграла шутку с Агурским - он, краем уха "зацепив" разговор офицеров о генерале Тугаеве, решил время не терять - набиться в друзья. Но постучался не по тому адресу...
  - У тебя батя военный? - подстраховался Агурский, когда случился с Тураевым первый разговор. "Военный", - подтвердил Антон и дело у Агурского пошло - дружба завязалась. "Генеральский" сын к его удивлению и радости оказался парнем незаносчивым и обязательным.
  Однако истинное звание отставного Тураева очень скоро открылось. "Лучше поздно, чем никогда, лучше чуть-чуть, чем ничего!" - усмехнулся своей промашке Агурский и порадовался предусмотрительности - Горелов шёл вторым вариантом. Правда, вариантом скрипучим, несговорчивым, необещающим.
  Ненужному теперь Тураеву, который так и остался в неведении мотивов приближения и удаления "друга", Агурский без страха и упрёка подложил "свинью" - и в силу бессовестности натуры, и как моральную компенсацию за собственное же заблуждение.
  Худяковский приказ помыть в классе полы он спокойно переадресовал Тураеву, к тому же окрасил его дополнительными трудовыми задачами - чтобы всё снизу доверху блестело как шары у кота. Тураев подобных дел не чурался и без рассуждений взялся за тряпку, даже не видя довольно поблёскивающих глаз Агурского.
  Подлог вскрылся быстро: офицер при всём взводе потребовал доклад о выполнении приказания, и Тураев своими ушами услышал отчёт "друга" за якобы помытый им добросовестно класс.
  - Я же пошутил! - небрежно, со смехом каялся Агурский - разряжал ситуацию в ноль. Не то чтобы он переживал за отношения с сыном простого майора - не хотел наживать себе врага.
  По законам настоящей дружбы, культивированным в Тураеве, подобный обман выходил крайне бесчестным, и он отношения с Агурским разорвал - через категорическое игнорирование. После двух недель молчания, Тураев в разговор с бывшим "другом" всё же вступил, но уже с "чистого листа", обильно исписывать который он без нужды больше не хотел. Агурского, не имевшего целью вражду с кем бы то ни было, вариант мирного сосуществования без обязательств и претензий (с периодическими закулисными пакостями), тоже прекрасно устраивал.
  Тураев же на короткую к себе дистанцию навесил замок и впредь с выбором решил быть осторожнее. "Приблизить человека легче, чем отвадить" - вспомнил он наставление отца.
  Но воинский коллектив - не сплошь тяга к единению, это и арена борьбы. И хоть тут нет особей противоположного пола, ради обладания которыми животный мир ведёт смертельные схватки, вековое стремление к лидерству и независимости у самцов в военной форме будь здоров! Путей к самоутверждению у молодых людей не так уж много: заставить считаться с собой через силу и жёсткий характер или получить власть официальную - стать командиром отделения, заместителем командира взвода.
  Каждый сам выбирает, что ему надо и какой ценой. Большинство пришло в училище за офицерскими погонами, и выделяться среди товарищей ради сержантских лычек не желало - нашивки на курсантских погонах слишком мелкая, а главное - сомнительная добыча. "Чистые погоны - чистая совесть!" - гласит военное изречение, что ходит исключительно по армейским низам. Наверняка оно рождено молодым и искренним сердцем.
  Тураев тоже считал несерьёзным биться за командирские лычки с такими же курсантами, как он. Одно дело, когда придёт срок получить в подчинение солдат - ради этого он и учится на офицера, но командовать близкими товарищами - от такой пакости увольте!
  Однако о чистых погонах думали не все: даже крошечная власть тешит громадное самолюбие, и путь к большой власти всегда начинается с маленькой. Волчья хватка желающих любой ценой возвыситься над себе подобными неприятно удивила Тураева, особенно когда в головы первокурсников под видом непоколебимой истины с первого дня вбивали правило: "Не научившись подчиняться, не научишься командовать". При пристальном размышлении и правдивость и сомнительность этого выражения одинаково обрастали аргументами в свою защиту.
  Вроде верно - пройти путь рядового солдата со всеми полагающимися трудностями необходимо каждому. Как голодное брюхо никогда не разумеет сытого, так и будущий офицер, избежавший нарядов по кухне, где за сутки надо перемыть пару тысяч тарелок; не стоявший часовым на посту, когда мороз и ветер пробирают до костей; не дневалившим на тумбочке до непреодолимого слипания глаз от усталости, и не драивший вонючего, гадко обдристанного сортирного очка - никогда уж не поймёт солдата.
  Да только практическая ценность этого выражения, на которую так напирали начальники, вызывала большие сомнения. Командуют и без всякого умения подчиняться. Ещё как командуют! Только шум во все стороны стоит. И майоры и полковники и генералы, что в первый же месяц далёкой военной молодости обрядились в лычки... А может, они как раз из тех, кто весьма быстро сообразил - офицерская служба сложится и без экспериментов с влезанием в солдатскую шкуру и, чёрт возьми, ничего от этого не потеряли?! Не было за их спиной ни надраенных полов, ни вылизанного плаца, ни блестящих чистотой писсуаров. И всё в порядке!
  
   2
  Каждый день приносил курсантам новые знания, возлагал неведомые прежде заботы, нагружал новыми обязанностями.
  - Разобрать вещевые мешки! Пришить бирки! - Лужило высыпал на подоконник ворох тонких фанерных бирок, и взвод потянулся искать свои фамилии. Антон выудил небольшой квадратик с надписью "Тураев А.", подцепил с полки первый попавшийся вещмешок и отправился на спортивный городок - осматривать доставшееся наследство.
  Он с интересом выкладывал на асфальтовую дорожку содержимое, ожидая добраться до какого-нибудь неведомого чуда. Самым ценным оказались плащ-палатка - почти новая, без дыр, и котелок - с гладкими, приятно блестящими боками и выцарапанной надписью "Led Zeppelin". Глубокие, добротные борозды портили котелку весь парадный вид. "И ради чего?" - в раздражении подумал Тураев о неведомых словах и неведомом их авторе.
  Остальное в мешке пустяковая мелочь - эмблемы, подковки, набор ниток и иголок в целлофановом пакетике. Сиротливый окаменелый тюбик зубной пасты "Поморин", выдавить из которого хоть каплю уже невозможно.
  Тураев раскрыл котелок - оттуда вывалилась щербатая и изогнутая винтом алюминиевая ложка. Подносить такую ложку ко рту совсем не хотелось.
  - Надо будет в столовой новую взять, - озабоченно произнёс он.
  - Ух, ты! - Сидящий рядом курсант по фамилии Круглов - с симпатичным, несколько возмужалым лицом, устремил взор прищуренных, въедливых глаз не на ложку, а на котелок Антона. - Лед Зеппелин!
  - Чего? - не понял Тураев, зато выплеснул сожаление. - Испортил кто-то краску!
  - Английский что ли не учил? - Круглов ткнул в "Led Zeppelin". - Дую спик инглиш?
  -Дую, дую. Уже пять лет как дую, - насмешливо признался Антон, - Учил, ... а что тут? Зеппелин... какой-то.
  - Рок-группа такая. Не слышал? Лестница на небеса?
  Тураев пожал плечами: лестница на небеса - тёмный лес. Рок-группы тоже. Вот ВИА - советские вокально-инструментальные ансамбли - дело другое. Кто что поёт - он без запинки скажет!
  - Свинцовый дирижабль. Цеппелин, - пояснил Круглов. Слово "Цеппелин" уже было ближе к жизни: Тураев слышал о дирижабле "Цеппелин". Только тот не свинцовый, а обычный и сгорел синим пламенем за пять минут.
  - Ну, - потряс котелком Антон, - кому свинцовый дирижабль, кому алюминиевый котелок. И лестница - не в небеса, в желудок.
  Сосед искренне, приятно рассмеялся, и Тураев ощутил, как этот смех неожиданно, по-волшебному лишил их прежней дистанции. С Кругловым, хоть тот и стоял в колонне впереди через человека, Тураев прежде не заговаривал. Сослуживец большей частью молчал, настороженно изучая любые взводные события со стороны, если же, конечно, такая отстранённость не запрещалась приказом. Антон видел стремление Круглова к уединению, и набиваться ему в товарищи не собирался.
  Круглов тоже осознал, что между ним и владельцем котелка "Led Zeppelin" протянулась незримая нить взаимного расположения. Она пока тонкая, эфирная, а может и вовсе иллюзорная, но применительно к ним сейчас уже позволительно Тураеву подойти к Круглову и запросто сказать "Слава, помоги!", и наоборот.
  Курсанты принялись за дело - отпороли с мешков старые бирки и стали пришивать свои. Круглов замычал под нос мотивчик той самой легендарной лестницы - по английски. Получалось неплохо, хотя Тураев, убей его гром, почти ни слова не понимал.
  - У тебя что по английскому? - прервал Круглов пение.
  - Три балла, большим авансом, - ответил Тураев, и словно оправдываясь, добавил. - Единственная тройка, вообще-то.
  - Не пошёл?
  - Что голову забивать? - равнодушно пожал плечами Антон. - Всё равно не пригодится - где у нас по-английски говорить? Я за пустое дело никак браться не могу. Мне осязаемый результат нужен. А когда мыльный пузырь пыжиться надувать - лучше сразу не мучиться. Мозги поберечь.
  - Мозги у нас не сильно-то перегружены, - орудуя иголкой, выказал редкую осведомлённость Круглов. - На пять процентов от возможного.
  - У кого как, - возразил Тураев. - У Ленина, наверное, на все сто трудились. Вон, какое дело провернул - революцию. Одних трудов - сорок томов.
  - На сто процентов не бывает, - поправил Круглов. - У гениев не больше двадцати. Остальное - тайна.
  Разговор привлёк внимание Рягужа и Драпука, что сидели за Кругловым.
  - В пехоте одного процента за глаза хватит, - вмешался Рягуж.
  - И то - на водку и баб! - радостно сострил Драпук.
  Тураев покосился на Рягужа - похоже его недавняя выходка против старшины как раз одним процентом мозгов и объяснялась. Правда, ничего странного больше курсант не выдавал - как положено отходил три наряда и даже вчера при построении перебросился со старшиной шуткой едкого характера, а тот в ответ совершенно по-человечески, без злопамятства улыбнулся.
  Этому Тураев удивился и объяснения с точки зрения постороннего наблюдателя не нашёл. Выспрашивать же лично у Рягужа его не тянуло: суровое лицо сослуживца не располагало к общению, оно словно говорило: "Меня не трогать, и я не трону. А если я вас не трону, то вам будет лучше".
  Сейчас Рягуж не излучал свойственные ему флюиды агрессивности, наоборот, приветливо сверкал крупными ровными зубами. Антон решил своё любопытство удовлетворить.
  - Тебе какая моча в голову прошлый раз ударила? - спросил он, подразумевая скандальный поход на ужин.
  - За такие слова вообще-то убивают, - вдруг жёстко отрубил Рягуж, уставив на Тураева внезапный холодный взгляд.
  "Вот тебе раз"! - у Тураева кровь хлынула к голове: от обиды и от какого-то предчувствия возможной ссоры. И к его большому удивлению из-за ничего не значащих слов, пустяка. "Этому взбаломошному мореходу и один процент - роскошь"! - проскочила у него мысль, и он замолчал, не зная что и говорить.
  Рягуж, протыкая иголкой толстую ткань вещмешка, продемонстрировал неприкосновенную дистанцию, но к драке дело вести не собирался. Он молча сделал пару стежков, и размашисто обрывая нитку, сказал:
  - Весь цирк на спор был.
  Поклонник пари и эпатажных приёмчиков многозначительно переглянулся с Драпуком, затем как пушинку встряхнул мешок и уверенной походкой направился в казарму. Драпук подхватился вслед.
  - Таким и одной извилины хватит. От фуражки, - тихо заметил Круглов. Антон, поразившись сходству выводов, горячо кивнул. Затянув лямки теперь уже собственных вещмешков, они тоже побрели в роту - ставить их обратно на стеллажи.
  "Как всё странно! Порою мечты - заблуждения!" - грустно продекламировал Круглов, и не дожидаясь об этом вопроса, растолковал - "Из лестницы".
  
   3
  В курсантский коллектив Тураев вписался быстро и просто. Для спокойного обустройства в золотой середине, что предшествующие семнадцать лет его всегда устраивало, имелось несколько причин. Он одинаково не любил как борьбу за сомнительные достижения - когда требовалось вооружаться ложью, изворотливостью, подхалимажем; так не любил и отсиживаний в сторонке, полную "сиротскую" безголосость, что могли привести к "забвению" и низкой, презрительной оценке в классе или среди друзей.
  С самолюбием у молодого человека было всё в ажуре: не хуже чем у других радовалась душа, если хвалили и ставили в пример - лишь бы в таком деле, что уважения стоит. Он ощущал и должную приятность от искреннего доброго слова, и старался заработать их, особенно на глазах прекрасной половины человечества. Но желание выше всех задрать своё "бесподобное я" никогда не лишало его сна, не заставляло свершать опасные глупости и чудеса, не рождало презрение к себе подобным - хоть внешне проявленное, хоть скрытое.
  Если что и звало Тураева на подвиги, так это желание помочь товарищу или приходящий неведомо откуда кураж души, рождающий в нём другого человека - более смелого, более бесшабашного.
  В училище, не желая рваться в старшие, он также и не собирался под кого-либо смиренно подстраиваться (разумеется, в рамках уставных взаимоотношений) - и тут Тураев совершенно практически открывал собственный порог самолюбия, который мог подтолкнуть его к такому бунтарскому номеру, что потом он удивлялся сам.
  Не секрет, что человек чаще всего находится в том положении, к которому он, волей-неволей стремится, делает осознанные-неосознанные шаги. Однако зачастую в жизнь людей вмешивается невидимая рука обстоятельств, имеющая силу оберегать, возносить и низвергать кого угодно - хоть могущественных царей, повелителей рода человеческого и владельцев богатств несметных, хоть простых бродяг, у которых добра-то - стоптанные ботинки, да рваные штаны.
  Где-то там, в неведомых сферах, взвешиваются каждому субъекту заслуги с прегрешениями и делается вывод - быть ему дальше или не быть? А если быть, то как? Например, не пора ли господина N вниз осадить? И если пора, то осадят - где плавно, в надежде на смирение, а где и с размаху - в лепёшку! И никакие земные потуги не изменят предначертанного, никакие взывания к помощи полёт роковой не остановят! Кого затеяли ввысь вознести, то будет тому лестница наверх выстроена, крутая иль пологая - там виднее, а то и вовсе в лифт попросят - "Не сочтите за труд, любезный, домчим - выше не бывает"!
  Много чего может перст судьбы. Ему только захотеть! И тогда происходит чудо, подобное тому, как беззащитный малыш Маугли остаётся живым среди грозной стаи зверей, либо напротив - застрахованный от всех бед "Титаник" первым же рейсом трагически исчезает в пучине холодных вод.
   Тураеву на забвение рока обижаться не стоило. Тот, кто за кулисами видимого мира определяет судьбы людей, явно был за него. Для начала - Тураев был красив. Красив не девичьей тонкостью линий, что выдают незрелость натуры, и не грубыми мужскими чертами, извещающими о взрослой осознанной воле своего обладателя, твёрдом характере. Он пребывал где-то в середине - резким, очерченным линиям лица, дремавшим в инфантильном состоянии, лишь предстояло набрать должную силу.
  Белое лицо Тураева светилось юношеской нежностью - именно той вызывающей печатью невинности, печатью незнания больших бед, да и незнания самой жизни. Русые, с едва заметной курчавинкой волосы, до стрижки плотно укрывали высокий лоб от края до края. Каре-зелёные глаза его, что напоминали беспорядочную смесь хвоинок - свежих, зелёных и прошлогодних, рыжих, палевых - взирали без хитрости, открыто, благожелательно. Однако всё превзошли губы - словно выписанные по идеальному лекалу: не пухлые, не тонкие, не длинные и не узкие - ровные, с полагающимися уголками и ямками, пылающие молодостью и гармонией. Ими Антон улыбался миру - радостно, от всей души, порой наивно.
  Физически первокурсник имел обычное телосложение, что имеют вчерашние школьники, когда сама природа вкладывает в них грацию и здоровье: ни жира, ни живота - грудь и плечи как полагается, шире бедёр. Таких юношей, чьи гладкие бороды избежали пока острую бритву, и для кого девичье лоно ещё закрытая тайна - на первом-втором курсах большинство.
  Может быть, их лица и фигуры таковы, что единственно освоенное ими умение - это умение радоваться жизни. Эта радость бесхитростной улыбкой и непринуждёнными позами изливается в мир независимо от того, есть для неё повод или нет. И так должно быть - ведь вся жизнь, по мнению молодых людей только и устроена ради такой радости, в ней же заключается и смысл жизни, который нет нужды глубоко и натружено искать, и никуда эта радость, по их умозаключениям не денется до конца дней.
  Был у Тураева козырь, которым он зря не махал - крепкий кистевой хват. Как тиски. На медкомиссии Антон правой рукой загнал стрелку динамометра к сотне. Регистратор в белом халате, что равнодушно снимал мерки с курсантов, стрелке не поверил, тем более что перед Тураевым замерялся Остапенко. Громадный парень выжал шестьдесят три, а Тураев на вид в полтора раза меньше, надавил куда сильнее. Регистратор растеряно смотрел то на шкалу динамометра, то на Тураева, то на Остапенко - "Кто нажимал-то"?
  Путаницы не было - Тураев доказал это левой рукой: восемьдесят девять. Кистевая сила засвидетельствована у Антона железным фактом - прибором. Что здесь сказалось: природная жилистость или ранний труд - а может, всё вместе? Мальчик рос, как все растут в селе, занимался хозяйством как занимаются все. Грядки полить - от колонки, что за сто метров до огорода, он полные вёдра с водой таскал. Огород копать, сено-солому кидать - так лопата, вилы в руках Антона частыми гостями бывали. В деревнях физическим трудом не удивишь. Как бы там ни было, силушка в пальцах юноши таилась приличная. Когда Антон на турник прыгал, он эту силу ощущал - казалось, пять человек от перекладины не оторвут. Хватит, если что за себя постоять. И первый случай выяснения отношений не заставил себя долго ждать.
  
   4
  Копошиться на овощных складах - долг первокурсника. Ему осенью принимать урожай, всю зиму и весну перебирать овощи от гнили, а летом приводить хранилища в божеский вид. Так было из года в год, и так будет всегда, пока существует подготовка офицеров: молодняк отдаёт дань грязной работе, зато потом навсегда освобождается от неё.
  Поскольку стратегические планы зампотыла по нормальной закладке картофеля как всегда не сбылись, и кормилицу шуровали по контейнерам с колёс, то очень быстро, через две-три недели порченный картофель потребовал срочной переборки. Пришёл день, когда в сырой плесневелый склад, расположенный под землёй, отправили второй взвод.
  Курсанты вываливали содержимое контейнеров на пол, выбирали гнилой картофель и в плетёных корзинах выносили его наверх. Сухой, годный водворялся на прежнее место. Работать приходилось споро - взводу отсчитали двадцать контейнеров, и иного пути покинуть склад, кроме как всё перебрать - не было.
  Три входа длинного вонючего подземелья были распахнуты настежь, по их податливым, гнилым ступенькам с корзинами сновали курсантские пары. Когда Тураева "пристегнули" к Драпуку, Антон лишь пожал плечами: какая разница? Но работа с таким напарником не заладилась: Драпук убегал то покурить, то узнать, как идут дела у других, а все замечания Тураева обращал в шутку.
  Первый перекур Драпук устроил, когда не осилили и треть контейнера. Антон с пониманием смолчал - надо, так надо. Пока Драпук околачивался наверху, он трудился над рассыпанной картошкой. Когда и со второго перекура напарник не не скоро вернулся в подвал, Тураев решил его с горба ссадить - под чужую долю оставил в корзине место. Драпук рукава не "закатал", наоборот, еле шевелился, и громко, язвительно переживал, что Тураев без него как следует не суетился. Вынося корзину, Драпук специально волочил ею по ступеням, перелагая на Тураева основную тяжесть.
  - Корзину что ли не можешь поднять? - возмутился Антон.
  - Тебе что? - очень спокойно сказал тот. - Несу да несу!
  - Подними нормально! Я за тебя пластаться не собираюсь!
  - За меня? - глаза Драпука смотрели с вызовом: что ты мне сделаешь?
  - Ты еле несёшь! - попробовал по-хорошему пояснить Тураев.
  - Если тебе больше всех надо - то и работай! - нагло посоветовал Драпук, набивший язык на подобных ответах.
  Сослуживцы с интересом смотрели за происходящим: кто кого победит - вопрос немаловажный. И дело не в простом любопытстве: победа в драке поднимает героя вверх в табели о рангах и отбивает охоту связываться с ним впредь.
  Тураев решил не обострять конфликт, а после выгрузки бросил корзину на пол и сказал: - "Тоже воздухом подышу"! "Дождусь, пока ты не переберёшь сколько я", - подумал он, направляясь наверх.
  Когда Тураев поднялся на третью ступеньку, ему в спину ударилась гнилая картофелина. Он гневно обернулся - Драпук с излишне трудолюбивым видом сидел над кучей. Остальные глядели во все глаза - что будет дальше? Антон торопливо сбежал вниз, наполняясь желанием схватить нерадивого напарника за воротник и повалить на землю.
  Драпук был готов к такому обороту, ловко вскочил на ноги и двумя руками перехватил замах Тураева. Тураев резким проворотом кисти освободился, тут же крепко зажал правую руку Драпука и заломил за спину - на болевой приём. Недруг попробовал было вывернуться, но Антон рывком дожал предплечье вверх, и сбивая с ног ткнул его лицом в грязную картошку. Получилось очень эффектно.
  Посмотреть на драку сбежался весь взвод. Разнимать их никто не стал, но число желающих впредь испытывать Тураева, уменьшилось.
  
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   1
   Лужило, едва заполучив начальственную должность, пустил в ход виденные им в войсках командирские приёмчики. Ему казалось, что командовать курсантами надо так же, как командовали в войсках сержанты. Вчерашний солдат ловко перестроился на манерные крики с пренебрежительной оттяжкой. "Э-э-э! Вы чё-ё-ё та-а-ам? Я сказал все сю-юда-а!"
   Если с ним пререкались, курсант по-петушиному дёргал худыми плечами, глубоко дышал и нервно раздувал ноздри. Впрочем, на умении добиваться исполнений приказов это не сказалось. Авторитет Лужило, так и не набрав силы, покатился вниз. Курсанты за месяц сильно изменились: хлебнули военной жизни, прошли курс молодого бойца, и младший командир больше ничем не мог удивить своих подчинённых.
   Армейский способ воспитания - гусиный шаг, что замкомвзвод кинулся применять на третий день, в оборот не вошёл, поскольку Худяков сразу же разглядел сапожный крем на брюках. Взвод галифе дружно постирал, а Лужило получил предупреждение.
  Манерным крикам курсанты скоро перестали внимать, и Лужило надо было что-то делать для спасения положения. Вчерашний рядовой припустился стращать армейскими воспоминаниями: назидательные речи он зловеще заканчивал фразой: "Да за такое в войсках "деды" на части бы порвали"!
   Мифические "деды" никакой угрозы курсантам не представляли, а сам по себе Лужило с подчинёнными сделать ничего не мог. Горлопанить команды при офицерах у него получалось, однако дальше дело не шло. Едва Лужило оставался один с подразделением, и без того фальшивая струна его командирских способностей жалобно завывала и слабела за один миг. А слабая власть вызывает лишь презрение и желание от неё побыстрее избавиться.
  Через месяц второй взвод в командирской узде Лужило хлябал как суслик в лошадиной сбруе. Каждое указание совсем уже не бравый воин оправдывал вышестоящим распоряжением. Это только усиливало неприязнь к нему. Люди не любят ссылок на чужие авторитеты и не боятся опосредованной силы. Люди привыкли уважать силу, которая перед ними здесь, сейчас, воплощена в могущем её применить человеке.
  Собирая взвод на вечернюю поверку, Лужило как всегда крикнул сидящим в курилке курсантам: "Э-э-э! Вы чё-ё-ё та-а-ам"? И в ответ получил: "А мы ничего тут. Курим". Кто-то добавил крепкое ругательство в его адрес, и курилку сотряс дружный издевательский смех, от которого Лужило пошёл пятнами на лице.
  Оставаться и далее командиром амбициозных парней, добывающих себе офицерские погоны, для него означало закономерный и грустный финал - полное неповиновение. Что, впрочем, и случилось в последующие два дня.
  "Построение через десять минут!" - напыщенно крикнул замкомвзвод и, не сомневаясь в исполнении, деловито удалился из казармы. Удалился на самом деле он по причине внутреннего страха - приказывать своим подчинённым, подгонять их, а в ответ выслушивать едкости и уточняющие вопросы "Кто приказал строить? Зачем?", для Лужило становилось проблемой.
  Проблема, однако, с объективной позиции им не рассматривалась и не осмысливалась. Лужило с доступной ему высоты разума полагал в этом свою причину - офицеры роты "передали" в его руки безответственное, неподготовленное подразделение, а он лишь жертва всеобщего разгильдяйства. Но он борется за порядок изо всех сил, и надеется, что офицеры, наконец-то, поймут трудности его одинокой борьбы и как следует помогут.
  Курсанты, мало-мальски поднаторелые в военной службе, очень быстро выяснили, что замкомвзвод строит по своей инициативе, более того, намерен устроить разгон за якобы медленный утренний подъём. В короткие минуты "на бесхозном корабле" назрел бунт. Михаил Кулеша - мрачноватый, настороженный парень с выпученными, отливающими влажным жемчужным блеском глазами и крутым, с горбинкой носом, недобро осмотрелся по сторонам. "Лужило решило нас вздрючить"! - презрительно хихикнул он, высказываясь, однако не слишком громко.
  К его возмущению присоединялись с удовольствием. "В натуре борзость"! - гаркнул молодецким тоном Рягуж. Николай Рягуж сержантов не боялся с первого дня. Более того, он сразу отнёс младших командиров к паразитирующим элементам, и их существование готов был терпеть только потому, что сержанты в военном подразделении нужны по уставу, а не потому, что он испытывает в них острую необходимость. Ему достаточно командира взвода, да и то... куда приятней если бы один Резко командовал. В этом взгляде на военную иерархию Рягуж был непоколебим.
  Протест нарастал. Каждый прекрасно понимал - попытки Лужило их вздрюкивать не имеют больше права на существование. Он сам - никто.
  - А облом ему по всей морде? - Кулеша поправил на себе ремень, пилотку и демонстративно пошёл на выход. Жест бунтаря приняли к действию - через пять минут на крики растерянного Лужило не отозвалась ни одна душа.
  Подразделение, словно ни в чём не бывало, собралось лишь через час. Бледный от негодования Лужило ходил взад-вперёд, суетливо перетирал пальцы.
  - Почему взвод не выполнил приказ? - взвился он, раздувая ноздри. Увы, неумеючи учинять спрос с коллектива - дело пустое, но вчерашний солдат этого так и не уяснил. "Всех накажу"! - его горло подпустило истеричного петуха. Курсанты стояли с неописуемой радостью в душе - они - сила! Лужило - никто! Тот перешёл на персоналии, вперил очи в первого попавшегося - Копытина.
  - Почему не стояли на построении?
  - Стоял, - невозмутимо ответил Копытин. - Смотрю никого нет - я и ушёл. Не дурак же в одиночку стоять.
  - Надо исполнять приказ точно и в срок. И отвечать за себя! Я вас не видел!
  - Я в срок исполнял! Стоял, стоял! Никого. Сколько можно стоять?!
  - Я никого не видел!
  - Не знаю! Стоял тут как столб!
  - Следующий раз стоять до прибытия младшего командира! - уже тоном потише воскликнул замкомвзвод, поскольку от таких бодрых ответов в нём проросло сомнение.
  - Виноват, - тут же согласился Копытин, хотя по снисходительному, высокомерному блеску его глаз, кто угодно бы понял - повиновения в курсанте не прибавилось ни на грамм. - Следующий раз буду стоять и один, - добавил он откровенно ехидным тоном.
  Вопрос с Копытиным исчерпался плохо сыгранным смирением, и Лужило переключился на других. Сразу с наказанием, без оправдательных слов.
  - Драпук, Агурский! По два наряда вне очереди!
  - За что? - дуэтом возмутились курсанты.
  - За отсутствие на построении.
  - Мы шли строиться, как положено! А нас какой-то майор позвал и заставил мусор с кафедры выносить.
  Никакого майора и мусора, конечно, не было. Но почему бы этого не могло быть, если на той неделе курсанты целый час носили мешки на училищную свалку?
  Лужило от довода смутился, а обманщики с наглостью бывалых проходимцев тут же кинулись в атаку.
  - Нет в уставе таких прав - наказывать за исполнение приказа!
  - Можем на кафедру сходить, майора показать!
   Расчёт сработал - осторожный Лужило ни за что не пойдёт искать неведомого майора и выспрашивать об отданных приказаниях. Замкомвзвод смотрел на распалившуюся парочку и не знал как выбить признание вины - Агурский и Драпук на его слово готовы были выпалить по десять. Лужило сдался, махнул рукой: - В следующий раз накажу!
  На угрозы наказать в следующий раз, которые сам Лужило полагал за милость, курсанты давно презрительно хмыкали. В такой реакции проявлялась вся парадоксальность молодой души. Гроза, пусть и небольшая, благополучно проходила мимо, но вместо радости и благодарности гордые, жаждущие независимости парни, испытывали к командиру лишь презрение. За слабость.
  Снаряди Лужило сегодня же, без всяких оправданий, нарушителей в наряд, они оскорбились бы на него. Ещё как! Они материли бы строгого командира за глаза - громко и гневно, придумывали бы ему подлые козни и мечтали бы об их воплощении. Но, отбарабанив у тумбочки дневального по два наряда, Драпук и Агурский на будущее сто раз бы подумали, что дозволено вытворять перед замкомвзводом, а что нет. Сам же Лужило в своей разумной непреклонности оказался бы на высоте.
  Но слабость младшего командира вскрылась коллективу слишком явственно, во всей красе. Задумай сейчас Лужило взять взвод крепко под узды, и ответом ему будет только новая волна презрения, похлеще прежнего, да ожесточённое коллективное сопротивление. Слабому человеку сильный поступок не прощается.
  
   2
  Причины отсутствия на кипящего Лужило вываливались самые разные - от посещения санчасти, до задушевной беседы с самим генералом. В действительности же взвод прохлаждался на стадионе, куда курсанты ушли с намерением потрепать нервы своему замкомвзводу. Ушли дружно, весело, и время в тихом местечке провели замечательно: в беззаботной дрёме на скамейках и траве, в ленивом топтании по полосе препятствий. Кто не спал, переговаривался и с наслаждением представлял себе, как Лужило сейчас тщетно рыскает по казарме.
  Общей радостью, предвкушением дерзкого счастья, был наполнен и Тураев. И на его взгляд Лужило заработал презрение и терзания от неповиновения! Сам виноват, поскольку оказался не стоящим замкомвзводом, а горе-командиром!
  Критика, от которой Антон не мог отделаться и которая каждый день получала новую пищу, усугублялась явной самонадеянностью Лужило - тот считал себя исключительно толковым младшим командиром. Вместо того, чтобы трезво смотреть на свои способности, настаивать на сложении прав, он по-прежнему глупо манерничал и более того, вожделенно ждал звания "младший сержант", словно две полоски на погонах могли что-то изменить.
  На стадионе, в атмосфере всеобщего непослушания, Тураев не думал, как персонально будет выпутываться из этой неприятной истории. Зато теперь, когда дело дошло до конкретного спроса, веселья у него поубавилось. У товарищей по строю лгать напропалую получалось здорово - сходу, правдоподобно, убедительно, а вот ему самому отделаться сказочным ответом вдруг представилось делом непростым.
  Тураев с самого детства считал, что ложь у человека читается в глазах. Он не только в это верил, он ощущал сам: едва начинал городить какой-нибудь обман, глаза у него опускались вниз или тревожно бегали, горло становилось чужим, щёки наливались жаром. Одним словом, ложь выпирала наружу.
  Примеров героического борения собственной честности за короткую жизнь у Тураева почти не имелось - его разоблачали во лжи очень просто - повторным или детальным расспросом, строгим тоном, пристальным изучением его глаз. Язык Антона сразу костенел, и никакое усилие воли не могло заставить этот непослушный "червячок" взять на себя тягостную долю лжи; мозги вдруг расставались даже с самым примитивным воображением, и полезные спасительные придумки избегали их хозяина за километр.
  "Кривда сделает кривым!" - такую угрожающую установку словно получил каждый орган Тураева. Получил и хорошенько исполнял, что в конце-концов только укрепило Антона в верности этого постулата, и выработало с нём привычку того, что слово должно быть редкостью, а за словом должен стоять железобетонный факт...
  Замкомвзвод, пробуя нагнать страх несуразной для него маской ярости, пытал от подчинённых признания, а Тураев лихорадочно искал выход.
  Если доложить правду, то она в том, что курсант Тураев преднамеренно не выполнил приказ - ушёл из подразделения в здравом уме и сознании. Почему? Потому что все пошли, и он пошёл, поскольку от товарищей отделяться не привык. А если выложить глубинную правду, то придётся открыть, что присоединение к коллективной мести было сознательное и приятное.
  И за такие честные признания получит он нагоняй и два наряда вне очереди - на полный предел власти младшего командира! Попадёт в чёрный список замкомвзвода как разгильдяй и опасный враг! А товарищи посмеются над ним и покрутят пальцем у виска!
  К моральному облегчению Тураева, Лужило его допытывать не стал: получив прочный отпор от опрашиваемых, замкомзвод благоразумно остепенился. Но нарастание ситуаций, где способность мастерски врать только помогает, заставила Тураева крепко задуматься о своих возможностях на этом поприще. И хотя подобное безответственное сочинительство казалось Тураеву неправильным, пришла пора выяснить, на что же он способен?
  "Если замкомвзводу врать - должно получиться, - прикинул Антон, воображая перед собой долговязого, манерного Лужило. - Не ахти он какой монстр. Только подостовернее обман придумать, авось прокатит!... А офицерам? У тех взгляд пронизывающий, сверлящий - ещё рот не раскроешь, а им уже понятно: врёт товарищ! Тут запасайся, не запасайся подходящей ложью, всё равно себя выдашь, покраснеешь... или ещё чего...".
  Успокоение своей совести, изо всех сил противившейся "хозяйским упражнениям", Тураев попробовал найти в том, что кроме обмана, приносящего конкретный вред конкретным людям, существует просто изворотливость. Не особо вредная и не такая уж страшная изворотливость, поскольку ущерба от неё нет никому - дела-то всё пустяковые, зато выгода очевидна: зачем под удары дурачков грудь подставлять, когда можно и в окоп зашмыгнуть?
  Вот как с Лужило вышло - товарищи глупых наказаний избежали через изворотливость. И правильно! А кому тут вред? Лужило? Ему самому так и надо!
   "Драпук с Агурским - молодцы! - опять подивился Тураев, вспоминая их отговорки. - Такую сказку сочинили, что только уши от счастья тряпочкой протереть! Уверенно, убедительно - будто и в самом деле мешки носили. Не зря Лужило поверил. И я, не будь с ними на стадионе, не сомневался бы"!
  Но сомнения, рождённые внутри него относительно собственных поступков, бесконечные возгласы совести, на такие примеры не покупались, не отступали и не исчезали. Глядя, как сослуживцы владеют искусством лжи, Тураев порой недоумевал, и даже негодовал: то на врунов, уродующих красивый мир ложью и делающим из слова "честь" пустой звук; то на свою натуру, лишённую приспособленчества.
  "Не Раскольников же я! - испрашивал он сам себя в ответ на беспокойные размышления. - Я бабушек топором не хлопал! Другие врут - и ничего! А я мучаюсь"!
  И всё вопрос правды и лжи оказался гораздо глубже, чем мог предполагать Антон.
  
   3
  Лужило ждал сержантское звание, не подозревая о шаткости своего положения. Худяков ситуацию со своим заместителем видел и настаивал перед командиром роты на замене. Резко и сам присматривался к трём кандидатам, в том числе и к Рягужу, но тот взрывным характером настораживал офицера. Последнее доказательство этому вышло три дня назад, когда Рягуж мыл полы в расположении, и более того, когда он орудовал шваброй прямо под дверями канцелярии.
  Резко и Худяков сидели за ворохом бумаг, которых в учебном заведении целое море.
  - Лужило менять надо, Анатолий Михайлович, - оторвавшись от списков, сказал Худяков. - Чем быстрее, тем лучше.
  - Согласен, - отозвался капитан, - только не быстрее менять, а точнее. Назначить такого курсанта, чтобы младшего сержанта присвоить и не дёргать туда-сюда. На примете кандидаты есть?
  - Приглядываюсь к Рягужу, - поделился наблюдениями Худяков. - Мог бы потянуть. Да и боксёр. КМС.
  - Мог бы, - согласился Резко, - но... добрые кулаки тут не главное. Рягуж вспыльчив. Вроде бы улыбчивый, а внутри - порох. Раскрошит через неделю кому-нибудь челюсть - и сам сядет, и нам неприятности.
  Если бы Рягуж знал, что разговор идёт о нём, непременно встал бы под дверью и подслушал. Только курсант совершенно не догадывался ни о разговоре, ни о том, что в канцелярии вообще кто-то есть - полчаса как в расположении порядок наводит, и оттуда никаких признаков жизни. Он спокойно водил шваброй взад-вперёд, но случай показать офицерам свою зажигательность подвернулся словно по заказу.
  По проходу, блестевшему мокрыми разводами, небрежно прошагал курсант с широкой и выдвинутой вперёд челюстью - из третьего взвода. За "Челюстью" протянулась цепочка грязных следов. Рягуж увидел их и рассвирепел.
  - Эй, куда прёшь?! - гневно окрикнул он.
  - Куда надо, - отмахнулась "Челюсть".
  - Не видишь - мокро?
  - Теперь что ли не ходить?
  - Подожди пока просохнет!
  - Что ждать, у меня приказ!
  - Перебьёшься и с приказом!
  - Хочу и иду! - "челюсти" надоело оправдываться перед таким же курсантом как и он сам. - Думаешь, раз полы помыл, тут до выпуска летать теперь будут?
  - Затирай за собой! - Рягуж решительно протянул швабру недругу. Лишний раз провести тряпкой не стоило труда и ему, но он так развернул дело из-за принципа - не сходя с места доказать собственную силу и справедливость претензий. Чтобы знали - на нём и сантиметра не проедешь.
  - Тебя мыть заставили - вот и мой! - парировал тот курсант и ступил дальше. Рягуж яростно, с грохотом отбросил швабру. "Я сказал - стоять"! - рявкнул он и подскочил к "челюсти", замахиваясь. Соперник, однако, попался тоже боевой и храбрый - не ретировался, не бросился к швабре, а энергично, словно всю жизнь ждал доброй заварушки, поднёс кулаки к груди.
  Дверь канцелярии распахнулась и оттуда вышел Резко. Офицер прекрасно слышал спорщиков.
  - Петухи, для охлаждения пыла по пять нарядов хватит?
  - Что-то много по пять, - проворчал Рягуж, поблёскивая возбуждёнными глазами. Он осадил назад и подобрал швабру. - Даже не ударили друг друга.
  - Если вы приложитесь друг другу хоть раз - запахнет уголовщиной! - оборвал его недовольство Резко. - Ясно?
  - Так точно!
  - Эти замашки прекратить! - командир исчез за дверями.
  - Видал, - бросил он Худякову. - Не годится кандидат.
  - Может разъяснительную работу провести?
  - Ты тоже четыре года в училище учился, - рассмеялся Резко, - многих перевоспитали?
  - Не особо, - пожал плечами Худяков. - Люди сами умнеют, сами перевоспитываются.
  - Вот именно! - поднял указательный палец капитан. - Умнеют и сами перевоспитываются. А Рягужу умнеть долго. Поверь мне. С такими кулаками голова не скоро работать будет.
  Худяков задумчиво стучал карандашом по столу:
  - Да только затягивать с Лужило уже нельзя!
  - Что я думаю, - глаза Резко лукаво заблестели. - Должен проклюнуться самый амбициозный кандидат. Который слабую власть пожелает завалить - по принципу естественного отбора.
  - Проклюнуться и сволочь может!
  - Может! Тут наша задача - выбрать и удержать в уставных рамках!
  И такой человек, что давно желал расколошматить "скорлупу" простой курсантской должности, был.
   4
  На другой день в канцелярию постучался Михаил Кулеша. На конфиденциальный разговор к командиру роты курсант напросился по всем правилам конспирации - когда Резко остался один, и когда старший лейтенант Худяков ушёл из казармы.
  - Разрешите доложить? - Кулеша принуждённо откашлялся, словно демонстрировал свою искренность. - Дисциплина во втором взводе падает... А курсант Лужило управлять не в состоянии.
  - Верно, - согласился Резко, - и...?
  - Надо ставить другого, - опять кашлянул Кулеша и строгим взглядом упёрся в стол.
  - Кого? - вдруг с озорным видом полюбопытствовал Резко.
  - Я готов, товарищ капитан! - Кулеша вытянулся по стойке "смирно".
  - Основания для такого решения?
  - Я спортсмен. Бегун, - торопливо, словно ему не поверят проговорил Кулеша и полез в карман за удостоверением. - Чемпион Чувашии на пять километров. На три тоже.
  - От меня бегать собираешься? - рассмеялся Резко. - Или от курсантов?
  - Разрешите заверить? Я справлюсь! - Кулеша поднял голову и твёрдо посмотрел офицеру в глаза.
  
   5
  Вместо сержантских лычек Лужило следующим же утром получил приказ занять в строю место обычного курсанта. Как все. Бывший замкомвзвод бледный, с опущенной головой, неловко протиснулся в строй между Копытиным и Кругловым - по ранжиру. Его согнутая понуро спина, что замаячила впереди Тураева, кричала об обидной несправедливости. Антон представил тяжесть позорного падения Лужило и ему стало жалко сослуживца.
  Имя нового замкомвзвода заставило лишь раскрыть рты. На самую высокую должность выскочил не кто-то из трёх командиров отделений, не верзила Остапенко, не лихой Рягуж, а Миша Кулеша, проявивший себя лишь тем, что в забегах финишировал всегда первым.
  Командирский провал предшественника Кулеша намотал на ус и приказ о своём назначении выслушивал не с потаённой блаженной улыбкой, а с суровым видом. Понимал: ему придётся доказывать, что он настоящий младший командир. Доказывать всем и лично каждому; в присутствии офицеров и без них; твёрдостью и неумолимостью, строгостью и решительностью. За эту должностную ступеньку он готов противопоставить себя коллективу, готов подчинять сослуживцев своей воле и устраивать им взыск, готов драться с ними за право приказывать, готов к упрёкам, обидам и мести. Готов, готов, готов. На многое готов...
  Кулеша продержался в младших командирах все четыре года. Ларчик с потаённым набором нужных качеств открылся у него с первого властного мгновения, и в должности замкомвзвода он как волшебный цветок восточного факира, вырос и расцвёл за один день.
  В своей требовательности самовыдвиженец никогда не сомневался, не отступал и переживаниями не мучился. Виновные, протестующие и ропчущие - все получали по заслугам. Объявляя взыскания, Кулеша смотрел на наказуемого из-под лобья, наклоняя вниз голову. Лицо его суровело, движения становились злыми, резкими, глаза загорались диким огнём. Такой манерой сержант пресекал громогласные пререкания и обиды в свой адрес. Не понимающим этого Кулеша довешивал взыскание очередным нарядом или лишением увольнения. Если и тогда недовольства не умолкали, что было в ходу первое время, то применял и крайние аргументы. Со сжатыми кулаками, он вплотную подходил к бунтарю, предлагал:
  - Пойдём, смахнёмся?!
  На предложение подраться обижались - тайно или демонстративно, но замолкали. То, что сержант побеждённым не останется мало кто сомневался. И даже не физически страшил Кулеша, поскольку не играл упругими железными мышцами и не представлял из себя громадную телесную гору - средний рост, обычное, подтянутое телосложение бегуна. Все понимали - он будет умирать в драке, но не отступит. Спортивную закалку - бороться до последнего, бороться, когда глаза вылезают из орбит, у чемпиона Чувашии видели невооружённым взглядом.
  На схватку Кулеша не вызвал бы лишь троих: Рягужа - ибо стал бы для него боксёрской грушей, верзилу Остапенко, который завалил бы его одним рабоче-крестьянским ударом и не моргнул глазом. Остапенко происходил родом из видавшей виды местной шпаны, и отчаянную птицу с опытом уличных драк видно было по полёту. Он единственный во взводе мог громко осадить Кулешу в глаза и по прозвищу: "Кулёк, не нервируй меня!".
  То, что Кулеша большую обиду копит, читалось у сержанта на лице как на картине, но Остапенко это не тревожило. За себя курсант стоял в любой ситуации - хоть в драке, хоть "на ковре" у командира роты, и Кулеша явно Остапенко не трогал - держал отношения в рамках устава. Если же подпирала нужда, называл по имени - Гриша, и тогда хрипотца в голосе выдавала, что Кулеша переступает через себя.
  При первой возможности тайными путями испортить Остапенко жизнь, Кулеша не дремал, подсыпал перца. Сержант был готов затеять и откровенную войну на самый крайний для того результат - отчисление, если бы не одно "но". Кулеша совершенно справедливо не сомневался - после первого увольнения в город ему не поздоровится.
  По другой, но ясной всем причине, не получал приглашения "в ринг" Павел Горелов.
  На прилюдный вызов помахаться однажды вдруг смешался и замолк разошедшийся в недовольствах Копытин, хотя был повыше Кулеши и имел внушительный рельефный торс. Глаза сержантского оппонента блестели затаённой злобой, но уж никак не яростью и желанием сражаться один на один.
  Очень быстро притирка с определением границ дозволенного закончилась, служба пошла по более-менее предсказуемому руслу и предложения на единоборство отпали. Кулеша заставил считаться с собой как с младшим командиром, а не просто воспринимать однокашником, носящим по случаю сержантские лычки. Как умный и проницательный психолог, сержант под одну гребёнку всех не пригибал - наладил индивидуальные служебные отношения.
  Благодаря особой культивации Кулеши, во взводе образовались негласные касты: "особо приближённые" - узкий круг курсантов, на которых по велению сержанта ниспадал максимальный набор благ: реже всех они ходили в наряды, и совсем наоборот, частили в увольнения, при любой возможности отмазывались от наказаний, от физического труда и тяжёлых занятий; "почтенные бояре" - те, к которым отношение Кулеши было самым объективным: все вопросы с ними разрешались по закону справедливости и очерёдности; и "простые пахари", что исполняли роль "затычек" - в полной мере они брали на себя всю заботу внезапно возникающих проблем, грязных, неприятных работ, огребали наказания по самому пустяшному поводу.
  Что спокойно дозволялось Горелову, не могло сойти с рук Круглову. Те слова, которые высказывал Рягуж, Кулеша никогда бы не простил Агурскому. А Васильцу на любое заявленное слово, пусть даже и толковое, замкомзвод вообще мог громко сказать: "Жопу не спрашивали"!
  Тураев и тут оказался в золотой серёдке - Кулеша особыми привилегиями не осыпал, но и не куражился. Сработало верное чутьё сержанта вкупе с небольшим столкновением, что имело место ещё до возвышения Кулеши.
  Тураев не пускал в ход кулаки по первому подвернувшемуся поводу: для него Рубиконом "бить или не бить" служили более серьёзные обстоятельства - первый удар противником; весомое оскорбление, не оставляющее сомнений, что миром дело не закончится. Внимателен и осмотрителен в целях и способах их достижений был и Кулеша, вот только на весах его осмотрительности лежали более амбициозные цели и куда как более сомнительные способы. Тем не менее, он соотносил первое со вторым не тыкая пальцем в небо, а очень тщательно выверяя.
  С Кулешой Тураеву довелось не поделить парадный ремень, что раздавали накануне присяги. Каптёр вывалил кучу белых ремней - лакированных, блестящих, сияющих. Все принялись разбирать их, снаряжать пряжками и подписывать. Мало того, что одного ремня в куче недоставало, но и Тураев и Кулеша (один появился из умывальника, второй из закутка для чистки сапог) протянули руки к последнему ремню почти одновременно - Тураев на долю секунды раньше. Отпускать столь нужную и восхитительную амуницию в пользу другого никто не хотел - ещё бы: белый ремень самая главная красота в парадной форме.
  Желания хлестать друг друга по лицу в преддверии присяги не возникло ни у Кулеши, ни у Тураева, но за ремень оба курсанта схватились покрепче - с намерением показать противнику, что отступления с его стороны не будет: Тураев тянул с чувством того, что добыча по праву первого прикосновения принадлежит ему, Кулеша не хотел расставаться с вещью, которую уже полагал своей в силу простого умозаключения: "ремень мой, потому что мой". Умозаключение Кулеши наткнулось на непредвиденное сопротивление, более того, грозило обернуться обидным разочарованием, поскольку предмет раздора медленно, но верно тянулся в сторону противника.
  Недостающий ремень через полминуты был принесён каптёром и, завидев это, Антон хватку благоразумно ослабил: успел за секунду предпочесть себе в обнову ремень без следов физической борьбы. Но за время противоборства Тураев неприятно удивил Кулешу скрытой силой.
  Врагами они не стали, но и товарищами тоже: Тураев принципиально не мог сближаться с натурами изворотливыми, мстительными и угодливыми - даже под дулом пистолета он никогда бы не признал в себе хоть грамм уважения к подобным типам. Тем не менее, Кулеша правильно сделал вывод: если относиться к Тураеву справедливо, без оскорблений, то с его стороны никаких возмущений и бунтов не грозит. На том и сошлись.
  Причины, по которым подчинённый в голове сержанта причислялся к той или иной группе, были самыми разными: от умения "положить к ногам" Кулеши что-нибудь из свёртка с вкусной домашней пищей, до потенциальной способности как следует врезать зарвавшемуся замковзводу промеж глаз. Естественно, учитывались и влиятельные папы сослуживцев.
  Со временем арсенал командных методов Кулеши обильно обогатился беспринципностью и мелочной злопамятностью, но ближе к выпуску на кое-какие пакостные замашки ему пришлось "включить реверс". Не по своей воле, конечно, а вследствие сплочения коллектива. Противостоять отдельно-возмущенному субъекту сержант мог весьма успешно, но когда среди подчинённых набиралась коалиция недовольных, Кулеша тушевался и благоразумно выпускал пар другими способами: восстанавливал требуемую справедливость и демонстративно уменьшал привилегии приближённого эшелона.
  Когда коалиция ослабевала от неминуемых разбродов и шатаний, сержант опять ювелирно затягивал гаечки.
  
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   1
  С командиром четвёртой роте повезло. Офицером Резко был, что называется от Бога, и совсем не случайно предыдущий набор он поднял до звания лучшей в училище роты. Несмотря на вольготную для самоуправства и самодурства почву, которую выстилает любая административная иерархия, а военная - тем более, Резко успешно добивался целей через ясную, толковую постановку задач и требовательность: профессионально-грамотную, эффективную, взвешенную. Он принимал решения и отвечал за них без игры в прятки или в испорченный телефон.
  Капитан никогда не отстранялся от курсантских забот - больших и малых, не позволял себе равнодушия к любому событию в коллективе. Он жил теми самыми девяносто пятью парнями, которых принял под своё крыло и из которых должен был воспитать офицеров.
  Противоположное мнение подчинённых Анатолий Михайлович умел слушать, спокойно - в такие минуты он держал руки за спиной, слегка покачивался корпусом и чем серьёзнее обсуждалось дело, тем плотнее сжимал губы - при необходимости принимал его к сведению, нисколько не боясь за свой авторитет. Сиюминутная суета в удовлетворение вышестоящих прихотей никогда не заводила его и не подменяла лежащую на его лице печать достоинства на угодническую. Даже если Резко бежал по приказу генерала, он не позволял себе подобострастного семенящего бега или уничижительной позы.
  Эти качества, умения, успешно собранные в Резко, на первый взгляд казались присущи многим офицерам (что и говорить, погоны умеют вводить в заблуждение!), но в действительности подобный набор - явление редкое.
  Анатолий Михайлович не чурался личного примера: пробежать с курсантами марш-бросок, запрыгнуть на перекладину и выполнить упражнение, сесть за рычаги бронетранспортёра и лихо промчаться по автодрому, или взяться за пулемёт и изрешетить мишень.
  Никто лучше, красивее его не мог пройти строевым шагом, произвести доклад. Общевойсковика трудно удивить строевой выправкой, но на марширующего Резко смотрели с удовольствием и даже завистью: корпус офицера, чуть поданный грудью вперёд, будто плыл - двигался ровно, величаво, без содроганий. Прямые ноги возносились вверх с оттянутыми носочками - чётко, по-заводному, и уверенно впечатывались в асфальт.
  Курсанты гордились командиром, уважали и иначе как по фамилии не называли. Конечно, традиция требовала звучного, хлёсткого прозвища, выражающего суть человека, пусть даже и с теневым или оскорбительным намёком. Но Резко поставил любителей выдавать прозвища в трудное положение: его фамилия - необычная, короткая и так звучала весомо, твёрдо. Лишь после второго курса его скромно, с полагающейся долей уважения обозвали "дядей Толей".
  
   2
  Голос дневального, зычно рыкающего в семь часов утра "Рота, подъём!" стал Тураеву ненавистным. Подъём казался недоразумением, ибо отбой по его ощущению был не более как двадцать минут назад - ночь проскочила за мгновение и не наполнила силами! Но от этого мешкать не полагалось - в первую же секунду одеяло обязано было отлететь на спинку кровати, во вторую - прыжок в галифе. Намотать портянки, обуть сапоги. Куртку, ремень, пилотку в руки и быстро в строй! Полный марафет наводить уже там.
  Впереди новый длинный день и будь готов, курсант, ко всем неожиданностям! Ибо принесёт он тебе кучу забот и тревог, суету и нагоняй, удивительные знания и открытия, много трудных и радостных минут, победы и разочарования, которые вместе и называются военной жизнью.
  В сентябре к физическим нагрузкам новичков добавилась учёба. Конечно, военное училище готовило не физиков и не математиков, а всего лишь командиров мотострелковых взводов, потому программа имела послабляющий интеллектуальный уклон. Непроходимых тупиц, которых к институту не подпустили бы на выстрел, за высоким забором военного вуза хватало - и преподаватели, особенно гражданских дисциплин, относились к ним как к данной реальности.
  Впрочем, здесь на всю катушку работал несомненный плюс, которым не мог похвастать ни один гражданский вуз -самостоятельная подготовка. На неё отводилось три послеобеденных часа, а за тем, чтобы каждый курсант был там как штык, следило десять начальников.
  Новичкам счастье посидеть в учебных классах перепадало не часто, особенно осенью. Их возили на колхозные поля - по картошку или морковь, загоняли на овощной склад, отправляли что-нибудь подметать, носить, строить, копать. Начальники понимали: предметы первого курса большей частью общепринятые - гражданские, и ценности в них нет: что пехотинцу математика или английский? В одно ухо влетело - в другое выскочило.
  Зато трепетное отношение к распорядку дня, как к самой высокой святыне, вбивали неустанно - распорядок не подвергается ни сомнению, ни обсуждению, ни, упаси, боже - нарушению! Каждым утром, например - зарядка! Но это так, ягодки-цветочки, лёгкий променад. Если курсанта не загружали формулами и уставами, его тут же выводили на беговую дистанцию. "Пехотинец должен стрелять как ковбой и бегать как его лошадь"! - вторая часть лозунга исполнялась с особым вниманием.
  Часто играли тревогу, и курсанты, нагруженные оружием и амуницией, выбегали из училища на марш-бросок. Пятёрочка или десяточка по пересечённой местности - как решит командир. Впрочем, и к такой напасти они скоро привыкли, обратно возвращались взмыленные, запылённые, но не подавленные. День после забега удался!
  Хочется мероприятий попроще? Пожалуйста! Кросс три километра. Стадион всегда к услугам. Принять форму номер два - только брюки и сапоги, и семь с половиной кругов в норматив! В норматив, значит, нестись как пресловутая ковбойская лошадь - чтобы пыль столбом и дышать как водолазу, которому на три минуты кислород перекрыли. На душе радость - всё не марш-бросок!
  Единственной бедой после массовых забегов оставалось умывание. Душ в казарме как элемент чрезвычайной роскоши и в мыслях у начальства не проявлялся, не то, что наяву. Оно и понятно, когда холодная вода для жаркого тела и пыльной кожи просто манна небесная - курсанта из-под блаженной струи хлорпикрином не выкурить. У военных с гигиеной диалог через арифметику: сосок для умывания - на десять человек, писсуар - на дюжину. Как невероятная благость ванна для ног, одна на три десятка. А в жизни - как бог пошлёт.
  Да что вода?! Самое главное для военных - бег. Чудо-терапия на все времена: бодрит тело, просветляет ум и отбивает глупые желания!
  
   3
  Военная присяга - торжественная, волнующая, как выстрел стартового пистолета, дала отмашку новой жизни. Воинский ритуал сделал из гражданских парней полноценных защитников Родины, которым теперь за свои дела и поступки надлежало отвечать по всей строгости законов. В утешение первокурсникам, безвылазно отсидевшим за забором почти два месяца, дозволялись желанные увольнения.
  Впрочем, с разбега окунуться в сказочное счастье "соплякам" не полагалось: в отношении младших курсов исполнялся предписанный начальником училища порядок: в город отпускать по объективной необходимости, не больше тридцати процентов. К такому решению генерала привела аналогия с срочной службой - курсант должен понюхать пороху в такой же мере, как и солдат. И Щербаченко не хотел, чтобы вчерашние школьники, неоформившиеся ещё психически и физически, с мизерным жизненным опытом искали приключений на городских улицах.
  А куда иногородним без этого? Экскурсия по главным улицам, обед в кафе или столовой, заигрывания с девушками, вечерний кинофильм - вот счастье новичка. От увиденного, как водится, раскрывается рот. Тут и ленинский мемориал - фундаментальное здание из белого мрамора; гостиница "Венец" в двадцать пять этажей - не шутка, не в каждом городе такой небоскрёб; удивительной красоты набережные терассы, с которых как на ладони бескрайняя Волга и длиннющий мост.
  Городской ландшафт быстро теряет привлекательность и становится просто сценой, на которой идёт жизнь. Обычная жизнь: с радостями и огорчениями, приобретениями и потерями, встречами и расставаниями. Несомненно одно: свободы и удовольствий в ней гораздо больше, чем в училище. Потому увольнения очень скоро становятся чувствительным стимулом.
  
   2
  Порядок выхода за ворота строг - подтянутостью и безупречностью вида курсант олицетворяет родное училище! Для начала увольняемых на все лады вертят в казарме, затем ведут к дежурному по училищу. А там какой офицер на что горазд: кто просто выйдет на крыльцо, махнуть старшине "уводите!", а кто затеет обзор уставных трусов.
  Четвёртая рота знакомилась с Дубелым воочию. Подполковник с кафедры вооружения и стрельбы был известен чрезмерной строгостью и неподатливостью - ещё ни одному существу младше званием не удалось что либо по-человечески втолковать ему в свою пользу. Прежние курсы на своих шкурах познали - у Дубелого и чутьё отменное - собачье: вынюхает любого нарушителя, любую заварушку, что не только уже свершилась, а лишь затевается. Потому и завещали - когда Дубелый дежурит ничего интересненького лучше не мутить - плохо кончится. Так и повелось - курсанты лишь словесами склоняли фамилию Дубелого на все лады: от Дуба - до Задубелого, но держались от него подальше.
  Немолодой, поджарый, "шершавый", словно высохшая осина, офицер стоял перед двадцатью курсантами широко расставив ноги в блестящих хромовых сапогах. О несокрушимой стойкости его и непреклонности свидетельствовали колючие глаза, резкие обветренные морщины и бойкая пепельная щетина, рвущаяся наружу и доставляющая хозяину немало хлопот.
  Подполковник сверял фамилии с книгой увольняемых, осматривал на выбор документы, исследовал ботинки, брюки и кителя. От степени выявленного нарушения он или отправлял курсанта в роту, заявляя - "У вас пятнадцать минут на устранение!" или же рвал увольнительную записку пополам, приговаривая: "В другой раз как следует соберётесь".
  Драпук, стоящий справа от Тураева, подобного досмотра не ожидал. Он тронул Антона рукой, кивнул на свой рукав - прикрой! Под шевроном сверкали две жёлтые полоски. Тураев вытаращился на изобретение - рановато ещё, выйдет боком, если заметят! Однако соседу надо было помогать, и Антон раздвинул локти как можно шире.
  Дубелый остановился напротив Тураева.
  - В немецкой армии так стояли, - укоризненно заметил офицер. - Надеюсь, ты не Ганс?
  - Нет! - Тураев покраснел и прижал руки к бокам.
  
   3
  Стоял прекрасный осенний день - с ещё тёплым, бархатным воздухом, наполненным тоской по безвозвратно уходящему лету, с желтыми листьями и ещё солнечными струящимися вечерами.
  Увольняемые толкались в молодой яблоневой аллее, что росла неподалёку от КПП, вдоль волжского обрывистого берега - совещались, что делать? Между разговором Драпук позволил обозреть свою двухгодичную нашивку.
  - Соплёй в жилу сверкать! - сказал он и деловито сплюнул.
  - Так раскроется!
  - Пока раскроется, я столько дел проверну! - Драпука переполнял оптимизм.
  - С тебя, кстати, за неё причитается! - в шутку заметил ему Тураев.
  Рягуж похлопал Драпука по спине, и тоже напомнил, что за его давние выкрутасы перед старшиной пришла пора платить бутылкой водки.
  - Вот навалились! - дурашливо хохотнул должник. - В первое же увольнение подавай! Тебе и Гансу! - Драпук кивнул на Тураева.
  Все засмеялись - упоминание Дубелым "Ганса" ещё не разнесли ветер и время. Антона смех обжёг - это его Гансом обозвали?! Да ещё кто - тот, кому он помог десять минут назад, из-за кого он и схлопотал замечание?!
  Драпуку веселье от своей шутки понравилось, он даже раззадорился имя Ганс приклеить к Тураеву прозвищем. И громко, несколько раз повторил: "А кто у нас Ганс"? Антон кинулся на обидчика, махнул правым кулаком в ухо, но тот ловко увернулся приседом. Затем Драпук выпрямился и обхватил Тураева обеими руками.
  - Э, не хватало синяков по возвращении! - воскликнул Круглов. - Дубелый же проверять будет!
  Упоминание строгого дежурного сбило желание остальных курсантов любоваться дракой. Тураева и Драпука разняли. Противники, не успевшие сильно пострадать, теперь отпыхивались, поднимали фуражки, поправляли форму.
  - Не знаю кому как, а мне сейчас! - напомнил о споре Рягуж и крепко ухватил Драпука рукой за шею. Не в серьёз, но и не в шутку. Для Драпунка вышло больно, он поморщился, выдохнул - "В первом магазине подгоню"!
  Врезать за знакомство Рягуж милостиво пригласил всех. "Символически! К вечеру развеется", - авторитетно заверил он, видя некоторое недоумение.
  Тураев не горел желанием ни пить, ни тем более идти в одной компании с Драпуком. Он демонстративно отошёл в сторону, показывая, что никакие уговоры ему не нужны. Круглов и ещё три курсанта присоединились к Антону. Оставив товарищей в состоянии "военного совета", маленькая компания, не пожелавшая столь энергично искать приключения, отправилась на трамвайную остановку - выбираться в центр.
  Там курсанты первым делом заглянули в пельменную, где с огромным удовольствием навернули по полторы порции фирменных "симбирских" пельменей и, повертевшись возле часов по улице Гончарова, неторопливо отправились гулять по набережной.
  Рягуж со товарищи, что были чуть навеселе, уже стояли там - возле перекрёстка аллей. Нашедшиеся половины углядели друг друга издалека. Курсанты разулыбались, словно не виделись три года - на чужой сторонушке рад своей воронушке - это точно! Поднялось настроение и у Тураева - гнусная рожа Драпука нигде не мелькала.
  Кокетливо поглядывая на группу молодых людей, возглавляемую отчаянным Рягужом, мимо прошествовали три девушки.
  - Мороженого хотите? - широко улыбаясь, окликнул их Рягуж.
  - Хотим! - отозвалась миленькая остроносенькая девчушка. Она остановилась показывая, что не против знакомства и угощения. Плотно притягивая к себе за локоть остроносенькую, рядом встала вторая подружка - такого же роста, скуластая, с выразительными озорными глазами.
  Самая высокая, черноволосая, невозмутимо прошла три шага, обернулась и строго окликнула спутниц: - Вы что?
  - Симпатичные курсантики, - игриво передёрнула плечами остроносая.
  - Мороженым хотят угостить, - объяснилась другая.
  - Вы лучше "сопли" у них разглядите! - громко сказала черноволосая.
  Сопля - сиротливая курсовка, означала, что её обладатель только-только облачился в курсантскую форму. Первокурсники и без посторонних комментариев видели незавидность своего положения, изменить которое, увы, могло только время. Пристыженные парни стояли молча.
  - Ну и что? - невозмутимо отозвалась остроносенькая. - Мы тоже на первый курс поступили.
  - Мы - это мы, - черноволосая с недовольным видом вернулась назад. - Мы - девушки. А мужчина должен быть старше, подготовленнее к жизни. Понимаешь?
  - Не понимаю, - упорствовала подружка. - Мне понравился светленький, - ткнула девушка в сторону Рягужа. Тот, услышав слова, засиял.
  - Пошли, - потянула настойчиво спутниц черноволосая. - Добра-то - лошадиная улыбка. Найдёшь с такой же и постарше.
  Раздвигая плотные кусты акации вылез ликующий Драпук и гордо выставил локоть с двумя нашивками: - Мадам, приглашение второкурсника вас устроит?
  - Второкурсника? - растерялась от его появления черноволосая.
  - Устроит! - ответила вместо неё остроносенькая - и Рягужу, - мне пломбир, пожалуйста!
  - А что вы тут в "лягушатнике" делаете? - подозрительно поинтересовалась несговорчивая девушка, имея ввиду под "лягушатником" добрый десяток первокурсников: обе части увольняемых уже воссоединились и с интересом наблюдали за сценой. - Со второго-то курса?
  - Опекаю молодежь! - отрапортовал сияющий Драпук. - Сам начальник училища попросил. Посмотри, говорит, Виктор, пока птенцы не оперились!
  - А вы, значит, оперились? - не угомонилась черноволосая.
  - Ещё как! - воскликнул Драпук и, ловко пресекая сомнения, направился к лотку. - По мороженому и знакомимся!
  
   4
  Всем миром решили для начала сходить в кино.
  Драпук и Рягуж вышагивали впереди, громко смеялись - изо всех сил играли парней-рубах. Девичья троица шла рядом, даря им своё внимание (от черноволосой весьма скромное), а остальные брели поодаль и негромко между собой разговаривали. Тураев был невесел - вылезла же откуда-то эта тварь Драпук! И прозвище "Ганс" - вдруг к нему приживётся? Скорее бы забылось!
  Курсанты всё ближе подходили к кинотеатру и не подозревали, что их план повеселиться ждут изменения: в одном из отводов аллеи пряталась парочка патрульных из технического военного училища. Патрульные дожидались улова в засаде, подпускали его как можно ближе, и только потом возникали из небытия - как Суворовская армия в Альпах.
  В двадцати метрах от главной дорожки как ни в чём не бывало стоял и начальник патруля - тщедушный капитан с сивыми усами. Офицер неторопливо шерстил отловленную кучку солдат и курсантов всех мастей, строго исполняя заветы ульяновской комендатуры.
  Сам-собой, под любезное приглашение свернуть с дорожки попала компания пехотинцев.
  - Начальник патруля просит к нему подойти! - сказал безупречно отутюженный патрульный, напуская на себя строгий вид.
  - Как некрасиво при девушках! - укоризненно заметила черноволосая. Патрульный пожал плечами - приказ есть приказ. Зато второй - широкоплечий, откровенно-оценивающим взглядом уставился на девушку и ядовито усмехнулся: - Ваших кавалеров потревожат всего на пять минут!
  - А по морде кирпичом начальник патруля не просит? - негромко осведомился Рягуж, когда все направились к офицеру. "Не хватало только тут его чудес"! - Тураев заопасался очередного заскока сослуживца.
  Увидев столько кандидатов на разбор, начальник патруля бросил взгляд на тонкие курсовки и милостиво сказал: "Первокурсники свободны"! С большим облегчением и благодарностью к капитану пехотинцы козырнули "есть!", и направились было к прежней цели - кинотеатру.
  Широкоплечий патрульный вдруг схватил Драпука за руку.
  - Второй курс на проверку! - приказал он. Драпук растеряно остановился, а за ним замерла и вся компания.
  - Нас всех отпустили, - вмешался Рягуж.
  - Ну, конечно! - усмехнулся щёголеватый патрульный. - Слышали.
  - К капитану! - повторил широкоплечий, подталкивая Драпука вбок.
  - Мама родная! - театрально ахнул Драпук, глядя на свой рукав. - Это же каптёр пошутил! - заюлил он глазами по патрульным. - Рви! - протянул локоть Рягужу. - Сейчас устраним!
  - Хорош второй курс! - раскрыв от удивления глаза, засмеялась черноволосая. Потом выпалила Драпуку: - птенец желторотый!
  - Что там за возня? - крикнул капитан.
  - С этим разобраться надо, - отозвался широкоплечий, выталкивая Драпука.
  - Ты чего, язык русский не понимаешь? - прошипел Рягуж и его глаза стали наливаться злостью. - Капитан всех отпустил.
  Начальник патруля бросил проверку и направился к смутьяну.
  У Тураева лишь промелькнула мысль, что добром тут ничего не кончится, как Круглов тихо потянул его в сторону. "Пошли отсюда" - негромко сказал он. И вовремя. Рягуж резко оттолкнул широкоплечего и схватил Драпука за руку: "Дёру отсюда!" - крикнул он.
  Толпа пехотинцев метнулась прочь. "Всем стоять"! - донёсся крик тщедушного офицера. Естественно, никто его не послушал. У Тураева где-то внутри были бессознательные попытки исполнить приказ, но Круглов, словно чувствуя скрытую законопослушность товарища, поторапливал его за плечо - "Быстрей"!
  "Задержать"! - теперь уже начальник патруля скомандовал патрульным, и те с удовольствием понеслись вскачь за пехотинцами. "Амнистию - кто нарушителей приведёт"! - сообразительный капитан потряс военными билетами перед толпой им ранее задержанных. Четыре человека без промедления возжелали реабилитации и сорвались с места.
  Круглов и Тураев тоже мчались под зловещее сопение преследователя. Горе-увольняемые шустро свернули в переулок, напоминавший самую обычную деревню. Пробежавшись вдоль улицы, они остановились перед высоким крашеным забором - убегать по прямой шансов было мало, надо было скрываться с глаз. "Лезь!" - Круглов не мешкая толкнул Тураева и согнулся в пояснице - подставил спину. Антон раздумывал всего секунду, затем встал одной ногой на товарища и схватился руками за верх забора. Скоро он уже подавал Круглову руку и тянул его к себе.
  Погоня, ввиду высокого препятствия отцепилась, но поход в кино плакал горькими крокодильими слезами. Курсанты побрели к училищу - самое безопасное место сейчас было именно там. Отряхнувшись по дороге от грязи, пыли, оправившись, отдышавшись, с докладом о прибытии из увольнения они как ни в чём не бывало зашли к дежурному.
  
  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   1
  Как и обещал Резко, время потереть пупки о пересечённую местность настало очень быстро. Военная премудрость - она ведь с поля начинается, с солдатских азов: ловко падать на землю, ползать по-пластунски, окапываться, бегать в атаку специальным манером - петляя от пуль.
  Полевые занятия не отвяжутся от пехотинца до самой пенсии, будь у него хоть три радикулита. Поле - дом родной! Радуйся душа, веселитесь ноги, не отчаивайтесь руки! Любая исходная позиция - тут, вокруг, на необъятных гектарах земли-матушки! Остальное - дело передних и задних конечностей: сбегать в атаку, схватиться в рукопашную, вырыть окоп, соорудить перекрытую щель или блиндаж.
  Ульяновская махра для такой радости прописалась на бурьянном, к северу от города поле, что именовалось "Полем Чудес". Три недели водил Худяков за "чудесами" свой драгоценный, экипированный под самую завязку, взвод. Молодёжь внимала указаниям офицера, "обезьянничала" с его умелых действий: бегала, рыла окопы, ползала по-пластунски, а потом в казарме старательно чистила оружие от "боевой" непрошенной грязи.
  Пехотная премудрость на овладении малой сапёрной лопатой и ходовыми солдатскими приёмами никак не заканчивалась - курсантам предстояло войти в роль командиров отделений. А там, где мотострелковое отделение, там уже целая
  наука - "тактика".
  
   2
  Подполковника Лялина Ярослава Григорьевича - старшего преподавателя кафедры общей тактики, курсанты зауважали сразу после знакомства. С короткими густыми волосами, облитыми серебром, плотно скроенный, с завидной к сорока трём годам осанкой, выдержанный взыскательный взгляд. На фоне училищного офицерского корпуса он производил впечатление: в нём в первую очередь видели сильного и мудрого человека, и лишь потом обнаруживали военное звание. Будь Лялин не при погонах старшего офицера, а в пиджаке, на дисциплине и послушании эта разница не сказалась бы.
  Крепкие руки, внятная неторопливая речь, натура без гонора, самолюбования и зазнайства. Многие офицеры норовили ставить расшалившихся курсантов на место суровыми окриками, подниманиями во фрунт и угрозами заявить наверх. Лялин осаживал нарушителей одной степенной фразой: наполненной прямолинейной и отрезвляющей логикой; или смешной, но не обидной; или выражающей неожиданное и необычное отношение к курсанту - и его безоговорочно слушались.
  Предмет офицером подавался убедительно и аппетитно - до сущих мелочей, потаённых заковырок, которые больше всего и поражали слушателей. По другому быть не могло - на своей шкуре Лялин испытал все полагающиеся трудности армейских дорог.
  Тураев довольно быстро проникся к Ярославу Григорьевичу юношеским восторгом. С радостью он открыл сходство преподавателя с отцом - такая же высокая эрудиция, такая же высокая моральная чистоплотность и её культивация, такой же интересный рассказчик. Антон вообще с уважением относился к тем, кто нёс свет знаний, ибо притягательность этого света никогда не оставляла его равнодушным, но если преподавание велось блестяще, доходчиво - то проникался уважением вдвойне.
  Лялин позволял разговоры о жизни, разговоры глубокие, назидательные. В молодых людях, начинающих военный путь, он кроме тактики сеял вечное и разумное, поскольку слово "человек" для него обозначало не статистическую единицу, а конкретную одушевлённую плоть - вся служба с личным составом: командир взвода, роты, батальона. Ни помощник кому-либо, ни заместитель, чтобы скрываться за чужой спиной; ни начальник отдела, где часто всего лишь стол, да бумаги.
  Что касается посевов доброго, имеющего из расхожей педагогической троицы несравненно больше субъективной стороны - ибо как и правда, так и добро у каждого своё (палач сочтёт за добро отрубить голову одним махом), то Лялин вообще избегал этого слова. Он в делах и наставлениях держался принципа справедливости, а уж кому как эта справедливость отзовётся - добром или злом - пеняйте на себя!
  Противников на службе Ярослав Григорьевич обретал в гораздо большем количестве, чем друзей. Причина тому крылась в извечно неугодных серому человечеству качествах: честность, смелость, принципиальность. Зато друзья оказывались настоящими друзьями.
  Под конец службы именно они предложили Лялину место в училище - преподавателем тактики, и Ярослав Григорьевич поехал в Ульяновск. В трусливое угодничество офицер не впал и на спокойной училищной должности, потому выдавал изречения, что диссонировали с устоявшимися идеологическими понятиями советского общества.
  Коммунистическую идею Лялин поддерживал всем сердцем и обеими руками, но из ряда вон выходящее прославление Брежнева, а также политику, приведшую страну к засилью блата, к позорным очередям за каждой мало-мальски приличной вещью или продуктом, к пустым магазинам с традиционными хамками за прилавками, к рабочему классу, уверенно обретающего образ бракодела и пропойцы - он справедливо считал предательством дела Ленина. Офицер видел, что слов с каждым годом становится всё больше, а реальных дел всё меньше, и понимал - отвратительное мурло бездушия и некомпетентности в стране советов прописалось надолго.
  Ярослав Григорьевич полагал, что он как положено исполняет свой долг - учит будущих офицеров, его жена как положено преподаёт школьникам математику, и те, от кого зависело возведение социализма в СССР, тоже обязаны были трудиться как положено: честно, добросовестно, грамотно. Тунеядцев, лжецов, хапуг и проходимцев земля вообще не должна носить! К великому огорчению, наблюдалось обратное: лжецы, хапуги и проходимцы успешно пристраивались во власти, не бедствовали и в жизни.
  Круглое сиротство офицера и его супруги тайной не было. Он сам говорил: "Наша с женой история - с белого листа. Фамилия моя отчего такая? В детском доме воспитательнице приглянулся, конечно же, с взаимностью - Лялей я её кликал. Вот Лялиным и записали, не мудрствуя. Жена тоже без папы, мамы - с придуманной фамилией. Вот мы и семья - только двое родных друг другу людей. На весь мир. На все миллионы... потом сын..."
  И как зарабатывались офицером деньги на семью, в то время, когда лейтенантской зарплатой троих не потянуть (одень, обуй, накорми, за съёмную квартиру заплати!) первокурсники знали. Боксёр Лялин по чемпионатам мотался, командировочные получал, если везло - призовые.
  И поскольку служил не в спортроте, а в мотострелковом полку, то все сборы - в счёт отпуска. А когда не в "отпуске", то круглые сутки - в казарме. И так два года, пока пропущенным ударом зрение "плюс три" не заработал.
  Столь откровенные рассказы Ярослав Григорьевич затевал не для рекламы или подпитки самолюбия. Посыл был единственный - педагогический: словом, примером, показать молодым парням - жизнь требует борьбы! И в этой борьбе руки опускать негоже! А если и станет в будущем кому-то худо, то пусть он вспомнит офицера Лялина, вспомнит, что всегда можно начать с нуля, что можно остаться человеком где угодно.
  Были ли курсанты готовы принять семена разумного и вечного? Чтобы почву дать им благодатную, чтобы, если таковой пока нет, сберечь их от бурь и напастей, да потом позволить прорости? Многие просто радовались отвлеченим преподавателя от темы - авось, по предмету меньше спрашивать будет! Кто-то вполуха слушал; кто-то как мог, на ус мотал.
  Тураев внимал жадно - ощущал так любимую им весомость слов, речённых повидавшим жизнь мужчиной. Слушал и Круглов, пока ещё незримо, исподволь выносящий внутри себя закон, что чужими знаниями можно только голову набить, а что касается дел сердца, натуры, души - словом всего того, что родимая советская наука отвергает, то там источник опыта один-одинёшенек - лишь своими ногами, своим горбом...
  
   3
  Дождь, моросящий вторые сутки, поналил луж - рябых, безбрежных, и никак не остепенялся. Волга дышала холодной угрюмой промозглостью, словно мстила ушедшему лету за сушь и обильное жаркое солнце.
  К "Полю чудес" курсанты волочились по раскисшей дороге - безрадостно, с матом. Кутаясь в шинели, поскальзываясь, яростно сбивая с сапог грязь, взвод разочаровался обогреться ходьбой. Но предстоящие два часа тактики угнетали ещё больше - обречённо вымокать, вымерзать до трусов, бегать с килограммами земли на ногах, а уж тем более вынимать сапёрную лопату ох, как не хотелось!
  - Чёртов дождь! - Копытин стянул мокрую насквозь пилотку, в сердцах махнул ею, выругался.
  - Не бабье лето, - из-под высокого воротника шинели, словно из скворечника, поддакнул Тураев. - Зима скоро.
  - Заставят по грязи бегать! Как свиней, - вздохнул Рягуж, поправляя за спиной ручной пулемёт. Наградили же, парня удалого нехилого, РПК - собаку длинную, таскать!
  - А что бегать? Не война, - проворчал Драпук. - Можно было и в классе посидеть.
  Мечтания не поддержали даже словесно, мало-мало по военным порядкам просветлённые - ворчи хоть в двести глоток - не поможет. Они - люд подневольный, потому ответ один - "Есть! Так точно! Разрешите исполнять"?
  Лялин уже ждал на месте - в тёмной от дождя полевой фуражке, под которой сверкали его глаза - невозмутимые, властные; в орошённой плащ-накидке, он казался огромной птицей, сложившей крылья. Офицер доехал на трамвае до конечной северной остановки и прошёл полтора километра пешком.
  "Мотострелковое отделение в обороне"! - обменявшись "здравствованиями", подполковник объявил тему. То, что было изучено в классе, предстояло отработать практически. Умение и автоматизм через бумажку не приходят, они пота и труда требуют...
  После расчета должностей и короткого напоминания действий, офицер скомандовал: - К бою!
  Взвод, перекидывая из-за спин оружие, кинулся на землю. Кто как, но большей частью брезгливо, осторожно, чтобы не заляпаться грязью, не замочиться водой. Тураев, устремясь вниз, поджал под себя локти, наивно полагая этим поберечь шинель. Копытин, напротив которого гостеприимно сверкала лужа, сбил уставной интервал и подался вправо - подальше от воды.
  Незатейливую хитрость преподаватель оценил без особой радости. "Отставить! - подал он приказ. Курсанты послушно поднялись, с огорчением осмотрели измазанные шинели - вот она, доля мотострелка!
  Лялин снял плащ-накидку и оказался в сухой, отглаженной полевой форме. Он протянул накидку Копытину, взамен забирая у того автомат. Вооружившись, встал на его же место, и сам себе скомандовал: "- К бою"! Делая шаг вперёд, подполковник молниеносно сорвал с плеча оружие и с брызгами плюхнулся в центр лужи.
  Если бы из этих серых размашистых брызг возникла голая дива, курсанты удивились бы меньше. Они забыли про дождь и холод, лишь ошеломлённо таращились на преподавателя. У Драпука мелькнула мысль повертеть пальцем у виска, да как-то тут же и забылась.
  Лялин, как полагается, прополз по-пластунски десяток метров, выбрался на "сушу", оставляя за собой кривую борозду, и несуществующей сапёрной лопаткой изобразил обустройство оборонительного рубежа. Поднялся, отпуская на волю потоки грязной жижи - с куртки и галифе.
  Взвод молчал.
  - Сынок, - офицер невозмутимо вернул Копытину оружие, - пока соломку впереди себя потрусишь - убьют. Да и солдат твоих тоже. Потому что на тебя смотреть будут.
  Подполковник поправил портупею, отряхнул как мог форму и вновь встал перед взводом.
  - Грязь в поле не позорит, - совершенно серьёзно заявил он. - На то оно и поле.
  После самоотверженного примера ползки понарошку закончились. Курсанты без оглядки месили грязь руками и ногами, ныряли в лужи, прижимались к мокрой земле до посинения. И не потому, что к уставным полномочиям подполковник заимел тысячекратное моральное право требовать на "полную катушку", самим курсантам по-другому поступать было стыдно.
  Тураеву сразу вспомнились слова отца - "Делай как я!" настоящий офицер в любой ситуации покажет". Без сомнения, Лялин и с автоматом в руках оказался на высоте!
  К концу занятий каждый был так пропитан грязью с головы до ног, что и в лицо не узнать.
  - А вы как хотели, ребятки? - отечески вопросил Лялин. - Хлеб пехотинца с потом, грязью. Не поплюёшься - не победишь.
  Курсанты хотели одного - быстрее в казарму: снимать с себя одежду, стирать, чиститься, мыться.
  К трамваю Лялин не пошёл - грязный вид офицера вызвал бы недоумение пассажиров - не объяснять же всем встречным, что с полевого занятия!
  Подполковник до самого училища шёл с курсантами.
  
  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   1
  Что отличает военную часть от любого гражданского заведения? Прежде всего, военный организм действует дённо и нощно: армейская жизнь хоть и пульсирует с различной силой - от взрывной, предельно-напряжённой - до сонливой, вяло-текущей, полностью никогда не замирает. Впрочем, не греша против истины, найти часть, в которой ночью нет ни единой бодрствующей души - задача посильная. Но это уже вопиющее нарушение с предпосылкой плохо закончиться.
  Теоретически же военная жизнь расписана разумно. Везде есть дежурный - как правило, не лейтенант и не прапорщик, который вместе с помощником неусыпно следит за порядком. В расположении крепкий сон личного состава охраняют дежурный по роте и дневальный. Возле любого важного объекта, мало-мальски значимого склада в самую тёмную ночь, в любую непогоду околачивается вооружённый часовой.
  Ещё отличие - все проблемы жизнедеятельности военных, а порой и выживания, лежат на их собственных плечах. Если чего-то нет, то добыть это надо самому, ибо никто не принесёт желанного на блюдечке. Никто не придёт и работать на благо воинов - мыть полы и туалеты, стирать форму, выносить мусор. Психология самообеспечения пронизывает военных насквозь - вплоть до "поднебесных" полководцев, а уж самой маленькой единице просто полагается держать на себе тяжесть всех забот.
  Поскольку работы океан, да ещё самой разнообразной, то курсант обязан уметь всё! Мыть посуду и метко стрелять из автомата, ловко орудовать метлой и красиво ходить строем, одинаково умело управляться малярной кистью и рычагами танка или БМП. Утром на форме должен сиять белоснежный подворотничок - будь любезен - пришей! Форма истаскалась, приняла неприглядный внешний вид - постирай и погладь! А при нужде и отремонтируй!
  Главным борцом с текущими заботами и невзгодами издревле считается наряд, а поскольку некоторые заботы и невзгоды могут легко довести до грыжи или инфаркта, то назначается он на одни сутки. У каждого наряда задача своя: наряд по КПП блюдёт пропускной режим, наряд по столовой - как мать родная - накормит, напоит и посуду помоет.
  Наряды большей частью не в счастье: сплошь труд, суета, беготня, бессонница и нескончаемые окрики. Бывают и исключения - каким-нибудь посыльным на обособленный объект, в захолустную дыру - подальше от начальства и военной дури, но такое случается редко.
  В наряде забота номер "раз" - дожить до смены без приключений. Что смена придёт - сомнений нет: у наряда есть начало, будет и конец! Уцепить время за хвост ещё никому не удавалось, но иногда оно течёт так нудно, что глаза просто не верят стрелкам часов.
  Караул - статья особая. Боевая задача без всяких скидок. И жизнь, в карауле текущую, ни в коем случае нельзя сводить к обычной армейской рутине: в руках оружие, и любое ротозейство - большая беда. Потому спрос к караулу суров.
  
   2
  После зубрёжки устава гарнизонной и караульной службы, терзания безмолвного, несчастного чучела примкнутым к автомату штыком, второй взвод отправился в загородный учебный центр, пробовать себя в боевой задаче.
  Воин, впервые выставленный на пост, олицетворяет несуразный синтез зайца и льва. Прав по обороне поста хоть отбавляй - вплоть до пальбы. Чем не лев? Командира части может грозным окриком остановить! Да что командира? Самого министра обороны! "Стой, кто идёт"? "Министр обороны"! "Шагом марш отсюда! Не положено"!
  А душа при оружии заячья: первый раз, всё-таки - непривычно, незнакомо, боязливо! Каждая тень пугает, каждый шорох настораживает. Тут бы в норку залечь, в яме отсидеться! Подобных компромиссов устав не предлагает! В караульном уставе вообще компромиссов нет - только чёткое и безоговорочное исполнение! Буква в букву, слово в слово!
  Увы, на деле никому не дано знать, где польза от вгрызания в каждую букву закона, а где вред, и чем обернётся щепетильность полномочного субъекта. Слишком часто, на казалось бы, ровном месте вдруг выходит сыр-бор до небес; а житейский казалось бы, пустяк вдруг наполняется силой изменить судьбу!
  Никто не знает где он - роковой момент, круто ломающий жизнь, и тем более не ждёт его, поскольку из сотен незримых пустяков соткан день и сотканы года, но случайности, уводящие в сторону колею бытия, помнятся до самой смерти.
  Выбор между уставом и коллизиями мироустройства душевных мук у Тураева не вызвал. Приоритет он отдал человеческой мотивации, повелению собственного сердца - именно об этом напутствовал отец: прежде чем "шашкой" по человеку махнуть, сто раз подумай!
  Антон и сам скоро понял - тупо следовать строке, закрывая глаза на обстоятельства, не выход: устав - это считанные странички, а жизнь - нескончаемое собрание сочинений. Главное при таком подходе, не зарваться - не скатиться в беспечность, не "завалить" дело. Но если разумное послабление никому не повредит - почему надо рвать и метать во имя устава?
  В конце-концов, даже и кровью написанный закон создан не ради закона, а ради благотворных последствий!
  
   3
  Раннее утро Тураев встречал часовым на посту. С четырёх до шести, когда осеняя ночь подумывает пятиться, он бодро всматривался в туман, молчащей и тревожной стеной подпирающий колючую проволоку, прислушивался к тишине.
  Дело шло к смене - темнота растворялась, туман слабел. Вдруг у речки, за ограждением, замаячила размытая фигура. Тураев вздрогнул, насторожился: непрошенный гость хоть и был сокрыт молочной пеленой, но держал курс на пост.
  - Стой, кто идёт? - положенный окрик Антона встрепенул тишину.
  - Не бойся! Свои, - фигура беспечно приблизилась, и у ограждения обрисовалась в незнакомого курсанта. Поношенные погоны, петлицы его мерцали слабыми огоньками. "Своих на посту нет"! - Антон потянулся к предохранителю: - Стой, стрелять буду!
  Незнакомец миролюбиво взметнул руки вверх.
  - Э, друг!- воскликнул он. - По своим не надо!
  Тураев вгляделся: судя по вальяжному виду - четвёрокурсник, взгляд - открытый, даже усталый. Тем не менее, постороннее лицо устав требовал задержать. Задерживать нарушителя Тураеву совсем не хотелось - на налётчика тот не тянул. "А не проверка ли первокурсника? Но проверки - дуром на пост - строго запрещены! - в голове Тураева понеслись варианты. - Прикинуться своим хочет, и отобрать автомат"!
  Незнакомец счёл пацифистскую агитацию успешной, вновь шагнул вперёд.
  - Стрелять буду! - без шуток выкрикнул Тураев.
  - Ну, самовольщик я. Из деревни иду, - утомлённо признался курсант. - Я в дырку пролезу и всего пять метров через пост пройду... Родина не пострадает, точно тебе говорю.
  Тураев держал руку на затворе, молчал.
  - Первый курс? - осенило нарушителя. - Ну, влип!
  Антон попытался состроить непроницаемое лицо.
  - Твоя задача пост стеречь, а не самовольщиков, - посыпались из старшекурсника уговоры. - С постом ничего не случится - мне он сто лет не нужен! Я от подруги иду. Её, дуру, убалтывал два часа, ещё тут стоять! Подъём скоро!
  Ему не терпелось прошмыгнуть в учебный центр, и оказаться уже не самовольщиком, а просто нарушителем распорядка дня. Однако, словить пулю от бдительного часового тоже не хотелось. Слишком глупый и неравноценный обмен.
  В душу Тураева закрались сомнения насчёт вытворяемой им строгости - в самом деле, пусть идёт человек по своим делам. От поста не убавится, не прибавится - вверенные ему склады ещё одна колючка отделяет - надёжная! А самовольщику, такому же курсанту как он, только четверокурснику, его упрямство обернётся неприятностями.
  Молчание часового ходоку надоело. "Добро, дружище"? - поторопил он.
  - Давай! - резко скомандовал Тураев, словно очнулся: если уж пропускать, то быстрее, пока разводящий не застукал за такими вольностями. Цепко держа взглядом самовольщика, он отошёл подальше: если тот задумал что недоброе - дистанция и внимательность не повредят.
  - Вот так-то, любезный! - весело отозвался старшекурсник, когда пролез через дыру. - Устав - уставом, а жизнь есть жизнь. Бывай!
  Курсант счастливо нырнул в туман, а Тураеву от его благодарственных ноток на душе стало радостно: была проблема - и нет! Без стрельбы, криков и погонь! Полное обоюдное спокойствие!
  А если бы действовал строго, без отката - то палил бы в воздух, кричал, ждал бы сейчас группу усиления с разводящим! И так - смена уже сама идёт. Впереди разводящий - Лаврентьев, и насупленный Лужило за ним - худые плечи чуть ушей не касаются - они и не знают, как тут Тураев дело уладил!
  Через пост лежал путь ещё одного охотника до деревенских красоток, но этому любителю заночевать подальше от казармы не повезло. Возможно, девушка обнимала его жарче и держала крепче, возможно, самовольщик проспал, да только появился он у лаза на двадцать минут позже своего товарища, когда между рядами колючей проволоки уже прохаживался Лужило.
  Вчерашний замкомвзвод заступал в караул с чувством большой обиды на наглого Кулешу и на бесчувственных офицеров. К тому же Кулеша, припоминая былое пустяковое наказание от Лужило, с наслаждением унизил его - при построении смены ядовито закричал: "Чё, Лужило! Шевели своё шевелило!", чем ещё больше заставил воспылать негодованием к миру.
  Лужило двигался по посту и несмотря на спокойствие природы вокруг, на тихий ранний час, сам себе недовольно высказывал обиду, представлял что он снова замкомвзвод и может наказать Кулешу по всей строгости. Как он, пользуясь упущенной властью, объявляет ненавистному бегуну наряды с радостью и наслаждением!
  Когда следующий самовольщик сунулся в проём, Лужило находился от лаза метрах в сорока. Фигура, пролезающая в ограждении, для часового выплыла из тумана неожиданно. Даже не осознав своих действий, Лужило торопливо передёрнул затвор и без разговоров выпустил по живой мишени очередь. По счастью в старшекурсника попала только одна пуля - в руку. Раненый курсант дал дёру обратно, да так споро, что из-за колючей проволоки едва не остался и без глаз.
  На выстрелы через пять минут примчались Худяков и группа усиления. Лужило с караула сняли, раненого быстро отправили в город, в госпиталь.
  Стрельбу, конечно же, разбирали в училищных верхах: взысканиями "наградили" Резко и Худякова. Лужило при объяснениях терялся, беспокойно вертелся и с каждым разом выдавал новые пояснения. Без особых хлопот выяснилось, что он предписанных уставом команд не подавал, а сразу схватился за автомат. "Отправить дурака в войска!" - приказал начальник училища.
  - Лужило долго не служило! - сострил Кулеша, когда несостоявшийся курсант снова облачился в погоны рядового и исчез из училища.
  Само собой, за дырки в ограждении получили и все нужные начальники.
  
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   1
  Агурский радостно носился с едко пахучей стопкой окружных газет. Печатный орган приволжских воинов "На боевом посту", хоть и обзывался простым служивым людом "Окопной правдой", жизненной правдой не блистал. Жизненная правда смотрелась скромнее коммунистических прожектов и высокого внимания не заслуживала, зато газета изобиловала пафосными нелепостями и откровенной примитивностью.
  Повод скакать Агурскому до потолка, открылся всем: под знаменитым Суворовским выражением "Тяжело в учении - легко в бою!" в газете красовалась его статья. О том, как второй взвод вышел на занятие по тактике. Как замечательно учил первокурсников подполковник Лялин, как личным примером он вдохновил курсантов на ратные свершения.
  "...С хорошей стороны показал себя и заместитель командира взвода Михаил Кулеша. Несмотря на то, что М. Кулеша по званию всего лишь курсант и в должности две недели, он пользуется уважением и непререкаемым авторитетом... При выдвижении на рубеж обороны отличился курсант Павел Горелов. Ловчее всех он принимал положение для стрельбы лёжа и окапывался тоже быстрее всех..."
  На Кулешу статья произвела такое же впечатление, как на советского колхозника - радио. Вот они буковки, чёрным по-белому: "...пользуется уважением и непререкаемым авторитетом"! "Весь округ знает"! - сердце замкомвзвода окатилось счастьем. Одно расстроило - звание. Он уже младший сержант!
  Кулеша торопливо вытянул у Агурского десяток газет - "В деревню пошлю. Посмотрят, каков Миша Кулеша"!
  "Окопную правду" Агурский вручил и Павлу Горелову. Тот статейку прочитал без чувств благодарности, но с интересом. Что никаким лучшим и первым он на занятии не был - сын генерала помнил прекрасно.
  - Тебе сколько? - поедая сослуживца глазами, спросил Агурский. - Может, отцу пошлёшь? Пусть порадуется.
  Агурскому хотелось, чтобы на волне семейной радости генерал и его фамилию запомнил - глядишь, где пригодится высокая благодарность. Горелов спокойно взял две газеты, положил в тумбочку - "Приедет, покажу".
  Своей печатной строкой внешкорр почему-то планировал потрясти и подполковника Лялина. Не зря же он написал такие строки: "Благодаря руководству опытного офицера подполковника Лялина и его личному примеру занятие достигло очень высокого результата".
  Подхватив пять номеров (самых немятых!), Агурский поспешил на кафедру. Ему так и виделся преподаватель, что подобно Кулеше сорвётся от счастья в присядку, тут же покажет статью и толкового автора другим офицерам.
  Лялин неторопливо углубился в чтение и без труда углядел как пафосную ложь, так и стремление курсанта снискать к себе повышенное внимание.
  - Результата не было, - холодный взгляд, который не скрыли даже плюсовые линзы, осадил корреспондента. - До результата, как до Пекина - ползти и ползти! Десять дыр на форме протереть! Это не ручкой пол-страницы нацарапать.
  Агурский лицом обидчиво помрачнел: "Нацарапать! Нашёл пустяк"!
  Если бы перед Лялиным стоял человек заблудший, писавший искренне, он, как тонкий психолог, привёл бы очевидный пример с партийными съездами, где паровоз со свистками и лозунгами умчался далеко вперёд, оставив полураздетых и полуголодных пассажиров.
  Однако автор хвалебной статьи созрел ягодой на другом поле - лживые факты и выводы он писал сознательно, и преподаватель не стал тратить воспитательные слова - они заранее обречены на непонимание и тайные кляузы. Но на стезю правды всё же попытался подтолкнуть.
  - Такие реляции таят в себе большую опасность, - офицер недовольно постучал по газете. - Придуманная слащавая картинка прикрывает действительность, создаёт впечатление невероятных успехов и заслуг, отбивает у воина желание работать как полагается. Ратный труд - слышал такое? Труд! А не газетные строки.
  Агурский вышел с кафедры злой: подполковник оказался глупым простачком в газетном деле, к тому же неблагодарным! А советам подобных товарищей он не собирается внимать!
  На самоподготовке внешкорр повеселел - заметка оставалась главным событием. Сослуживцы читали, посмеивались - кто радостно, кто удивлённо, кто завистливо. Стараясь не показывать, что он доволен (хотя обидный упрёк Лялина зудил самолюбие), Агурский с нарочито умным видом засунул нос в конспект. Дескать: "делов-то - статья! Не для славы стараюсь, для пользы дела. И смотрите - не зазнаюсь, тружусь, пример подаю"!
  Конспекты Вениамина Агурского взаправду были образцовыми - очень аккуратный, ровный почерк; лекции будто художником расписаны: заголовки, определения, темы - всё разным цветом, с подчёркиваниями. За два месяца учёбы это заметили все сослуживцы, но к его огорчению - без особых похвал и восхищений.
  Рягужа наигранность героя дня рассмешила.
  - Голова лопнет! - хлопнул он Агурского по спине. - Читаешь, читаешь.
  - Учиться надо, - совершенно серьёзно отозвался тот, играя в скромнягу.
  - Генералом, что ли хочешь стать? - вдруг спросил Рягуж.
  Упоминание о генеральском звании отвлекло от забот всех: стать генералом - главная мечта после лейтенантского звания!
  - Может, и хочу, - признался Агурский, недовольный напором Рягужа - противостоять боксёру было бесполезно и небезопасно.
  - Может, и хочешь, а станет - Горелов! - сострил Рягуж. Все засмеялись.
  - Это почему? - злясь на Рягужа, спросил Агурский. Он сразу понял, что спросил глупость, но так уж вырвалось.
  - Потому что у генералов свои дети есть! - радостно оскалился Рягуж.
  - Сам писал - Горелов окапывается лучше всех! - подзудил Агурского и Тураев.
  Взвод взорвался хохотом. Противно смеялся и благодарный час назад Кулеша, мягко, сам себе улыбался Горелов, не закрывал рот Рягуж. Веселилась даже родственная, корефанская душа - Драпук. Лишь Агурский, стискивая зубы, вновь пробовал заняться конспектом. Но буквы от сильной обиды скакали хороводом - его посмели сделать объектом насмешки!
  Это он сам умел спокойным, невозмутимым голосом праведного ягнёнка доводить до белого каления однокашников! Это ему нравилось смотреть, как его неторопливые едкие фразы заставляют собеседников терять самообладание и взрываться! А сейчас - всё наоборот.
  "Сучата, назло генералом буду"! - словно заклинание, талдычил Агурский, и не поднимал головы, чтобы не видеть смеющихся, ненавистных ему сейчас товарищей.
  
  2
  Тураев всё теснее сходился с Кругловым, раз за разом убеждаясь - он обрёл надёжного друга. Стремление Вячеслава к отстраненности, уединению вовсе не рисовали его как мизантропа или нелюдимого, скрытного субъекта. На деле он являл собой натуру миролюбивую, обязательную, с сильной выдержкой и терпением. Это очень притягивало Антона - подобные данности были созвучны его внутреннему миру. Тут не ждёшь подвоха, не раздражаешься непредсказуемостью товарища, не стыдно за его неуместные выходки.
  Круглов не кидался запальчиво в ссоры и никогда не бил первым, а чаще вообще не бил. Впрочем, силовых разбирательств сторонился не он один. Кто-то откровенно трусил стычек, кому-то удивительная незлобливость позволяла опускаться до тряпки - такого измочаль, ему и нет дела до ответа.
  Круглов же не мог поднять на человека руку: порой он и готов был задать обидчику хорошую трёпку, настраивался, рвался в бой, да только доходило дело до удара, только направлял он кулак в нос или челюсть недруга, как что-то останавливало его. Останавливало решительно, мощно - сила уходила, руки обмякали.
  Вячеслав ввязывания в драки прекратил в десять лет, и по поступлению в училище принципы свои менять не пожелал, несмотря почитание мужским коллективом подобных манер слабостью. Потому авансом сторонился бойких петушиных стычек, но если оказывался ввергнутым в закипающие страсти, то больше молчал. Молчал не как слабый или сломленный человек - ибо не рассыпался перед неприятными ему людьми бисером задабривающих слов, извинений; не как злопамятный мститель или обиженный строптивец - ибо не изрыгал принятый град оскорблений.
  Это было безмолвие человека с врождённым достоинством, который хоть и не читал никаких хартий о правах человека, или деклараций ООН о неприкосновенности человеческого достоинства, но понимал их каждой собственной клеткой и олицетворял твёрдым духом, поведением.
  Кулеша, исходя из собственных наблюдений, попытался "затолкать" Круглова в группу безответных "пахарей" - с соответствующими унижениями, оскорблениями, не имеющими ничего общего с воинским порядком. Но кажущийся тихоня и молчун вдруг громогласно затребовал справедливости, и проявил непреклонность, о которую стала разбиваться мелкая власть Кулеши. Взбешённый замкомвзвод призвал на помощь старшину.
  Забиулин в угоду сержантского братства пошёл у Кулеши на поводу, и с намерением указать строптивому курсанту надлежащее место, они навалились на Круглова вдвоём. "Через день - на ремень" - гонять неугодного в наряд через сутки, изматывать ему силы и нервы якобы уставным порядком.
  Снаружи всё чинно - человек несёт службу, а за тем, чтобы он не выбивался из уставной колеи приглядывают старшина и замкомвзвод. На деле ему устраивают ад. На двое суток жизни - не больше восьми законных часов сна. Остальное - тумбочка, беготня, работа, получение нагоняя, и снова работа, какая только подвернётся. Обязательно полдня учёбы, и если повезёт два - три часа отдыха плюсом.
  Наказуемый Круглов превратился в робота-дневального, действующего заведёно, безупречно, но глаза его никак не желали обретать ни страха, ни подобострастия, ни смирения. В них отражались лишь усталость, отрешённость, да неброское презрение. Сержанты не могли и предположить в Круглове столько скрытой силы, идущей ровно, осознанно, без вспышек звериной ненависти и подозрительного пресмыкательства. А у них (в большей мере у Кулеши) вместо этой силы окопались страх перед начальством, подобострастие, приспособленчество. Круглов открылся им зеркалом, которое они тут же возненавидели и пробовали разбить. Что ещё особенно пугало Кулешу - усилия обязаны приводить к цели, а усилий в дрючку Круглова он вложил немало.
  В конце-концов, сержантам захотелось разглядеть в глазах Круглова если уж не смирение, то хотя бы обычное равнодушие, означающее согласие с порядком вещей. Мелочные придирки, указания сыпались ливнем.
  - Что только тебя в училище понесло! - в сердцах бросил и Забиулин, сверля усталого курсанта снисходительно-строгим взглядом. - Таким как ты не место в офицерах!
  - Кому какое дело до моего места? Меня мандатная комиссия в училище зачислила.
  Опять никакого заискивания и почтения - сухой уставной подход.
  Дневальным Круглов стал заступать каждый день. За ночь-утро ему отыскивали причины для снятия с наряда, после обеда объявляли об этом и тем же вечером запускали на очередной круг. Два часа на подготовку, инструктаж и в восемнадцать часов - на развод. Здравствуй, тумбочка, я только с тебя слез! Карусель с собственной тенью.
  Тураев за друга переживал, подбадривал как мог, и пропитывался ненавистью к Кульку, как они называли Кулешу. Когда на шестой наряд Антон увидел шатающегося, с полузакрытыми глазами друга, решил посильно ему помочь. Он попросил дежурного по роте поднять ночью на смену не Вячеслава, а его. Дежурный понимающе кивнул - противостояние Круглова и сержантов было на виду.
  Ничего не ведающий Круглов наконец-то провалился в долгожданный сон на всю ночь. Его разбудили, когда положено будить весь наряд - за двадцать минут до общего подъёма, и Вячеслав, глянув на часы, был очень удивлён произошедшим. Когда в семь ноль-ноль, он умытый и бодрый кричал с тумбочки "Рота, подъём!", то уже знал что к чему, а выбегающему на зарядку Тураеву многозначительно и благодарственно пожал локоть. Друзья поняли всё без слов, и Антон помчался на улицу словно на крыльях.
  В "борьбе" с Кругловым Кулеша обрёл соратников, ибо много на свете есть людей, кто любит принцип: "Падающего - подтолкни и пару раз пни"! Кому-то было приятно и даже весело подключиться к шакальему хороводу против общей жертвы - за компанию радостно облаять, цапнуть её зубами. Обявились и жаждущие покрасоваться лояльностью перед мелкой сошкой.
  Драпук и Агурский, которых сроднило лихое и пустопорожнее многословие, из молчания Круглова никак не могли составить "приличного" о нём мнения. Под негласным девизом: "Кто с нами не понтуется - тот чмо!" ими собиралась гоп-компания "реальных чуваков".
  Идеология их, так называемых, понтов заключала несколько нехитрых принципов: реальных чуваков не так уж много. Кроме реальных чуваков в этом мире никто не достоин уважения. И самое главное: реальные чуваки себе голову ерундой не забивают! К ерунде относились взаимоотношения, учёба, наряды и много чего, что требовало ответственности, напряжения сил и труда. Там, где приходилось идти на попятную своим принципам, естественно, под воздействием железных обстоятельств, они сильно не расстраивались - не переживать из-за принципов - тоже полезный принцип!
   Поскольку Круглов в "реальных чуваках" не прописался, Драпук и Агурский с большим удовольствием подложили ему свинью.
  Простынь первой категории не только ослепительно белоснежная постельная ткань, на которой спать одно удовольствие. Это - потенциальная подшива. Главное - ухватить простынь в девственном состоянии, до употребления по назначению, поскольку осознание того, что вокруг твоей шеи материал, на котором кто-то уже тёрся задницей, не веселит.
  Простынь первой категории попадает в руки курсантов не часто, но в тот день, когда в наряде стоял Круглов, замену белья произвели на новые простыни. То, что их можно использовать как подшивочный материал Драпук догадался сразу. Такого куска на полгода хватит, и - бесплатно!
  Выбрав подходящий момент, Драпук вытянул с чужой кровати новенькую простынь, и уединившись в бытовке быстро и тщательно её раскроил: оторвал подбитые края, центральный шов, штампы - разоблачающие "честную подшиву". Полезные лоскуты он измельчил и рассовал по разным местам. Красота!
   - Подшивой запасся, - радостно поделился он опытом с Агурским, и тот последовал примеру.
  За недостачу, что обнаружилась уже вечером, при отбое, спрос было учинили со всего наряда. Но к делу подключился Кулеша - он доложил старшине прямо, без сомнений - "Круглов простыни увёл"! Замкомзвод сослался на двух свидетелях, всё это видевших, потому сомнений нет никаких. "Мстит, козёл за наряды"! - для большей верности подзавёл Кулеша Забиулина.
  Круглов пробовал оправдаться, но ему только с удовольствием добавили нарядов и пообещали удержать деньги за материальный ущерб.
  Безобразие с нарядами прекратил командир роты. Что Круглов дневалит без всякой разумной меры, он отметил на вторую неделю "карусели". От старшинского воспитания разило неуставным перебором и солдатчиной, и Резко Забиулина крепко вздрюкнул. Тот на чрезмерных притязаниях к курсанту благоразумно поставил крест.
  Кулеша же от взгляда Круглова до самого выпуска испытывал неприязнь и не упускал возможности состряпать пакость.
  Тураев же не сомневался: его друг - Слава Круглов станет настоящим офицером!
  
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   1
  Первый отпуск казался воплощением счастья, сродни полёту на Луну или Марс - впереди небывалые впечатления, дивные открытия, безумная радость! И главное - свобода! Подальше от училища, строгих правил, нарядов, построений, коротких ночей и скудной пищи. И прощай, наконец, - сопля! За порог - с двумя курсовками!
  С желанием побыстрее выкинуть из жизни экзаменационный месяц, его остатку вели строгий учёт. Где только можно - в блокнотах, календарях, расписаниях. Прошедший день тщательно, с большим удовольствием зачёркивался (красными чернилами), а дню завтрашнему выдавалось пожелание пролететь ещё быстрее.
  
   2
  Тураев и Агурский дневалили. Ночью, когда в расположении устоялась тишина, когда наведён был порядок в туалете и умывальнике, помыта лестница, надраен паркет возле тумбочки, курсанты заговорили о предстоящем отпуске. Агурский полюбопытствовал о гражданской одежде Тураева - что тот носит дома, и не хотел бы он заиметь две-три приличных вещи - заграничные батник и джинсы? Вениамин по секрету признался, что достать импортные вещички ему не проблема - на Украине, где живут родители, из Польши разве что живого чёрта не привозят. К тому же, друзьям - по сходной цене.
  Антон давно мечтал о фирменных джинсах, в которых можно покрасоваться, форсануть перед девушками, и словно по заказу подвернулся случай обзавестись. Агурский по части моды оказался докой. Завлекая Тураева в покупатели, он шустро рисовал на листочке лэйбы известных фирм, объяснял про заклёпки, про строчки - Антон только успевал вникать в неведомые ему тонкости, и уже видел себя в облегающих тёмно- синих джинсах.
  Модные штаны Агурский оценил в двести рублей, и через две недели, уединившись с Тураевым на спортгородке, радостно сообщил - джинсы у родственников, в городе. Всё как полагается - нужный размер, крутая фирма!
  Большой палец Агурского, азартно указующий на небо, означал - там не джинсы, а сплошное загляденье! Антон обрадовался - обнова к отпуску подоспела почти впритык (теперь камень с души!), но Вениамин разделял радость недолго. Очень быстро на его лице устроилась постная мина.
  - Тут такое дело, - взгляд Агурского забегал, - с ценой неувязка. Двести пятьдесят рэ они.
  Тураев растерялся - как двести пятьдесят? Договаривались на двести!
  Агурский принялся длинно объяснять: - Хотел я одну штучку в твою пользу провернуть. Власов с Разуваевым тоже джинсу заказали, ну, я им по двадцать пять рэ накинул, чтобы тебе, как другу, за их счёт полтинник уступить. Вот и выходило двести. Козлы, как почуяли - отказались! - печально известил он. - Извини, но двести пятьдесят! Иначе в убыток!
  "Двести пятьдесят, так двести пятьдесят!" - Тураев вздохнул, лишний полтинник выкладывать - не восторг! Но и отказаться - уже представлял как идёт в шикарных, отливающих синевой джинсах по родной улице, как будут спрашивать одноклассники, друзья - "где откопал?". Захлопнуть дверь перед желанной мечтой не поднялась рука.
  В свои восемнадцать лет и в силу воспитания Тураев не знал и уж никак не мог предположить, что подобное с ним обхождение и игра с ценой - старый фарцовский приём. Втереться в доверие и состричь больше денег.
  Агурский всё обтяпал с ювелирной точностью: Власов и Разуваев из другого взвода, и все знали, что у Тураева с этой парочкой симпатий никаких. Вероятность выползания правды существовала лишь теоретически...
  
   3
  Курсантам, закончившим учебный год на пятёрки, полковник Землемеров к отпуску добавил сутки. Отличники, похватав отпускные билеты, разбежались от училища подальше, как микробы от ведра хлорки - вдруг комбат передумает? На зависть троечникам и хорошистам в передовые ряды втёрся и Тураев.
  Вместе с Агурским он поспешил к его родне, где долгожданные джинсы были осмотрены и в очередной раз нахвалены. Когда штаны бережно перекочевали к законному хозяину, отпускников пригласили за стол. За скромным чаепитием, полные счастливого предчувствия, они дружно решали что делать с дорогой.
  До Куйбышева, откуда шли авиарейсы на Львов (Агурскому) и Новосибирск (Тураеву), Вениамин предложил добираться тоже самолётом. "Фишка в транзитном билете, - разъяснил он однокашнику выгоду. - Если в Куйбышеве с пустыми руками толкаться, то мы год протолкаемся, потому как народ штурмует кассы не хуже чем немецкий рейхстаг! А если из Ульяновска прилетим с транзитными билетами - тут разговор другой! Тут нас обязаны в самолёт посадить! А транзитный билет с другого аэропорта выписывается без забот - хоть до Чикаго"!
  Тураев не всё понял из совета, но без раздумий кивнул - на самолёт!
  В горячее летнее время обзаводиться билетами Аэрофлота простому советскому человеку полагалось двумя способами: через измор или взятку. Взятки от незнакомцев кассирши брать боялись, потому на курсантскую долю выпадал измор - возле окошка надо было стоять врытым, окаменелым столбом.
  До победного конца, когда в широкие массы любезно "выбросят" парочку билетов, могло пройти и пять часов, и десять, и сутки... Но к заветным словам "на Куйбышев (тут уж кому куда) есть места" надо было быть готовым каждую секунду, как готов спринтер к хлопку стартового пистолета. Кто ловчее сунул документы, тот и пассажир!
  Тураев с Агурским пристроились у кассы, где при посадке не будет перерыва (целая стратегия!) - какой-никакой опыт зимой заработали! Не успели отпускники завести беседу о чём-либо приятном, как перед ними возникли две фигуры - в угрюмой, обветшалой одежде.
  - Помогите, люди добрые! - женщина с подавленным худым лицом без прелюдий сунула вперёд открытую ладонь. - Погорельцы мы!
  Тураев скользнул жалобно-ошеломлённым взглядом по пергаментной руке, по пыльным морщинам лба под неприглядным, некогда играющим красками платком; уставился на мальчика лет пяти - в больших изодранных ботинках, молчаливого, с печальными невыспавшимися глазами, и его рука сама потянулась в карман.
  Песчаная рублёвая купюра быстро исчезла в складках грубого платья, но женщина не отходила. Проговорив, "Спасибо, милые! Век не забудем!", она покосилась на бездвижного Агурского, и вновь пожаловалась: - Дом подчистую сгорел. Беда-то какая большая!
  От вида несчастных, пришибленных погорельцев сострадание Тураева росло. Он потянулся в карман, не зная как вынуть деньги: если открыть всё - со стороны покажется, что ещё рубль - слишком мало для крепкой нужды. Поделиться большим - и так в накладе из-за полтинника на джинсы. Да и дорога впереди...
  Пока он размышлял, с рукой в нагрудном кармане, Агурский, ничуть не торопясь к кошельку, поинтересовался: "В каком селе дом-то погорел"? "В Салмановке", - ответила женщина, и замерла смиренной, надломленной свечкой. Взгляд же её беспокойно шмыгал по курсантам.
  "В Салмановке! - оживился Агурский. - Я сам оттуда. Вы в сельсовет заявление на помощь пишите! Председателю Сарафанову - он очень сердечный человек! Я почему знаю - он мне дядя. По матери. Смело заявление ему"!
  Совет, выданный вместо наличных денег, застал просительницу врасплох - она съёжилась, боязливо подтянула к себе мальчика, и непременно бы ушла, если бы Тураев довершил нужное ей дело. Но купюра на белый свет пока не появилась.
  "Говори дяденькам "Благодарствую"! - женщина толкнула мальчонку в затылок. "Благодарствую"! - пропищал тот, наклоняя голову к полу заученным жестом - сиротским, обречённым. Антона сдавило от жалости. Он решительно достал из кармана аккуратно сложенные деньги, сорвал крайнюю бумажку -"Перебьюсь без трёх рублей"!
  Агурский хоть и понимал прямые намёки на "добрых дяденек", сыпал советами: "Я вам подскажу как написать! Кстати, имя Сарафанова знаете"? Погорелица, вцепившись в долгожданную трёшку, другой рукой дёрнула ребёнка за воротник плохонькой курточки, и спешно, рывками потянула на выход.
  - Видал? - Агурский скривился ей вслед. - Никакой дом у неё не горел. Просто деньги клянчит!
  - Как клянчит? - остолбенел Тураев. Ему казалось страшным кощунством произносить слова о беде, если её на самом деле нет. А врать на глазах маленького мальчика (он же ей не чужой!), понуждать его к обману - вообще нечеловеческий поступок! Ведь широко раскрытые, невинные глаза ребёнка, как и младенческие уста должны отражать истину и ничего кроме истины!
  - Точно тебе говорю! - усмехнулся Вениамин. - Сову видно по полёту.
  В лживый полёт этой заморенной "совы" Тураев так запросто верить отказался. Агурский над сомнениями лишь снисходительно усмехнулся, но поскольку от отпуска и от сделки с джинсами настроение имел прекрасное, взялся просветить насчёт суровой реальности.
  - Думаешь у меня дядя председатель в этой Салмановке? Чёрта-с два! - "учитель" смотрел весело. - Я проверку запустил! Она и убежала - потому что врёт. А ты денег насовал, как дурак.
  Тураев проходил на своей шкуре подвохи Агурского. Оценил уже неожиданность этих штучек, но виртуозно устроенная сейчас засада, придуманная складно, сходу, впечатление, конечно же, произвела. Антон должное воздал: "Надо же - возникший из фантазии "дядя"! Сам же стоял, слушал его и вновь верил, что у того и в самом деле дядя - председатель сельсовета в этой самой Салмановке. А Вениамин лишь соорудил хитрую ловушку для наглой попрошайки. И сработало"!
  А что же получалось с Тураевым? Ведь в нём отсутствовала бестолковая простота, как не имелось и развешенных в разные стороны ушей. И понимал он прекрасно, что в людских отношениях обман существовал, существует и дальше никуда не денется.
  Однако же, попадался и попадался...
  Никак не мог Тураев уяснить - есть у людей такое умение - обманывать мастерски, безбоязненно, в глаза. Считал он, что ложь выдает себя просто по определению, непременно жгёт язык её произносящий, прорывается сквозь беспокойный взгляд, и был уверен - он увидит ложь собственными глазами...
  И хотя после каждого печального урока Тураев настраивал себя на бдительность, вера в людей, в их слова каким-то обрастала силой и опять позволяла вытворять с ним шутки! Как пять минут назад - слушал, достал деньги и ничего подозрительного не углядел!
  Антону стало стыдно своей доверчивости, но он тут же посмотрел на дело с другой стороны - "Пусть и насовал денег! Мальчику что-нибудь, да перепадёт".
  Словно чувствуя, что Тураев нуждается в серьёзном просвещении, Агурский вывалил кучу житейских приёмов. Тех, что в советских книжках не печатались и которые наоборот, для строителей коммунизма должны были оставаться тайной. Ещё бы! Пособие - как чужими руками жар загребать!
  - Главный секрет по обману, знаешь, какой? - он посмотрел в глаза Тураева, как воспитатель детсада смотрит в наивные глаза ребёнка - свысока, умильно.
  - Откуда? - удивился Антон и весь обратился во внимание.
  - Когда врёшь, в первую очередь сам в это верь!
  Поверить в собственную сочинённую ложь?! Это не только звучало для Тураева невероятно, но ввиду идеалистического воспитания его и собственных сформировавшихся убеждений о правде, не имело никакого практического значения. Агурский заранее присоветовал табу!
  Вениамин идеи максимализма благоразумно оставил, взялся за советы помельче: прошёлся по приёмам обыденного общения.
  - К примеру, даже подальше послать человека можно по-разному, - пояснил он. - Первый вариант: грубо, примитивно, но откровенно: ступай на три буквы чёрт рогатый! Человек обидится и уйдёт, или влупит по морде. Вот мы стоим и не знаем, что нам через пару часов скажут: может, возьмите свои билеты, а может, - гуляй, Вася, ещё сутки! Верно?
  Тураев кивал головой: так! Агурский с удовольствием продолжал:
  - Отправит кассирша прямым текстом и ничего не потеряет - мы ей никто. Не всегда так полезно, потому кое-кого лучше посылать культурно - по второму варианту: вроде и слова приятные, ласковые, а смысл такой, что ноги в руки, дорогой товарищ, и подальше отсюда! И всего лишь слова, слова - языком трепать, как известно - не мешки ворочать! Вот ты просишь меня в наряде подменить, а я не хочу, не катит мне в наряд! И скажу тебе, извини, друг, в санчасть иду, поплохело мне! Рад бы помочь, но - не до наряда!
   - Это же неправда!
  - Что поделаешь? Зато работает. А правда? Честное признание прибавляет проблем. Я ведь не верблюд, на свой горб чужие проблемы сгружать! Приходится грамотно отказывать. Самый большой кайф, между прочим - спровадить человека за горизонт, наполнив его чувством радости и благодарности. Когда он счастлив, что верную дорогу показали, и в пояс кланяется, дурачок. Третий вариант - высший пилотаж! Этому учиться надо.
  Агурский важно постучал пальцем по голове: - Всё начинается отсюда! Вот смотри! Ты даёшь мне совет: Венечка, не ходи в лес, там волки бродят! Я отвечаю: "Без тебя знаю"! Ты врубаешься, что тебя отбрили грубо, обижаешься. Наши отношения, как говорят политики, охладевают, - "наставник" мелко рассмеялся. - А если вот так: "Здорово, говорю! И я точно так же подумал - нафига мне этот лес, если там волки"? Ты доволен: твой совет выслушали - раз! Совпадение взглядов - два - просто бальзам на душу. Взаимопонимание и потепление! Ловишь тему?
  - Ловлю, - вздохнул Тураев. Игра слов в самом деле могла возвести какое угодно здание человеческих отношений, с любым фасадом. Но ему дипломатическая ажурность не по нутру - может, и есть в таких конструкциях красота, да что они выдержат? От первого толчка - хрясть - и вниз!
  Хорошо, как раз, наоборот: что думаешь - то и сказал! Что сказал - то и сделал! Всё ясно, прозрачно, вариант лишь один - правда. А петляния словом и делом... Добывать из них истину, всё время быть настороже - нельзя!
  
   4
  Агурский словно накаркал - из окошечка курсанты услышали: билетов нет, гуляйте! Гулять по ульяновскому аэропорту, когда тикают часы, отсчитывая драгоценное отпускное время, а их стрелки тычут в самое сердце?!
  Действовать! Решительно, без промедления! И так уже ночь на дворе.
  Варианты, как прорваться в самолет, кружились один за другим.
  - Может, у командира попросимся? - предложил Агурский.- Цену билета отдадим, пристроит!
  Пилотов перехватили у "накопителя", за который путь отпускникам был заказан. Командир - высокий, жизнерадостный, оказался понятливым, даже сочувствующим. Сразу посоветовал под покровом темноты просочиться на взлётное поле и бежать к блестящему в свете прожекторов Як - 40. "Там дело решим"!
  Не медля и секунды, отпускники бросились на улицу - выглядывать в ограждении брешь. Триста метров вдоль высокой металлической сетки они с чемоданами пронеслись быстрее училищной стометровки. Увы, ни щёлочки, ни лазеечки! И в другую сторону - бесконечные добротные звенья!
  Мысли об опоздании лихорадочно подстегивали заведённых, взмыленных курсантов. Тураев решительно перебросил чемодан через забор, кинулся вверх по сетке - не привыкать! Поклажа Агурского полетела следом, и через минуту две тени бодро трусили к самолету.
  Когда сбоку, из небытия возникла тройка милиционеров, курсанты не поняли что хотят невесть откуда взявшиеся стражи порядка. Повторная просьба - безбилетникам заглянуть в отделение, возмутила Тураева до глубины души. Он-то полагал, что аэропорт - безраздельная вотчина авиаторов! "Какое вам дело? - упирался он, не желая оставлять заветную цель. - Мы с командиром экипажа договорились"!
  Милицейский наряд блистал выдержкой, неумолимостью, и заодно просветлял насчёт безопасности полётов. Агурский с аргументами о досмотре смирился, безропотно развернул ботинки обратно, но Тураев не соглашался: "Как курсанта можно подозревать во всякой ерунде?! У него одна проблема - улететь домой"!
  Упорствующего отпускника подхватили под руки и силой показали дорогу в дежурку. Агурский безропотно вышагивал рядом, и в камеру линейного отделения неугомонный Тураев попал один - без галстука и шнурков.
  По отделению ходили милиционеры, громко переговаривались. Агурский, что-то пояснял дежурному, а тот по телефону вызывал гарнизонный патруль. Антон сидел на грязной скамье - подавленный, злой, всё слышал, и его наполняла лишь одна надежда -"Может, свои приедут, пехота. Может, поймут, опустят".
  У патруля пленник сразу разглядел большие эмблемы с трубопроводными кранами. Технари благосклонностью к чужим курсантам никогда не отличались, и сердце у Тураева упало окончательно: "И здесь не везет"!
  Начальник патруля - плотный, рослый старлей, на которого даже дежурный покосился с завистью, без лишних слов расписался в журнале, спрятал в громадную руку протокол и приказал арестованному идти на выход. Два таких же курсанта как Антон, встали у него по бокам и без всяких шуток повели к грузовику. Все твёрдо знали неписанный закон гарнизонной службы: не смог привести нарушителя - занимай его место в камере сам.
  На гауптвахте Тураева передали начальнику караула - мрачному капитану с греческим, несуразным носом. На слёзные просьбы отпустить, "грек" равнодушно пробубнил, что судьбу арестанта будет решать помощник военного коменданта прапорщик Мишин. И никто другой.
  Известие не утешило - ничего хорошего от Мишина ждать не следовало. О щедрых "подарках" прапорщика знал весь гарнизон - вздохни не по уставу - сразу же: "Смирно! Объявляю взыскание"! И наказание одно - небо в клеточку на сутки-другие.
  Тураев пробовал обустроиться в камере - тёмной, неприглядной, зловещей. Эта зарешёченная "конура" возникла в его жизни вместо комфортного самолёта, вместо дороги к родному дому, и казалась мимолётным наваждением, недоразумением, должным вот-вот развеяться.
  Тут Антон проклял все свои пятёрки. "Выскочка! Спал бы сейчас в кровати, как нормальный курсант, и горя бы не знал", - без устали терзал он себя. В новом положении казарменная кровать казалась верхом уюта и блаженства. Сколько "если бы" повылезало вдруг из его головы! Зачем не поехал в Куйбышев поездом?! Зачем сцепился с нарядом?!
  По коридору пронёсся шум - двое крепких патрульных волокли пьяного курсанта. Третьекурсник-общевойсковик смотрелся совсем не образцово: без фуражки и галстука, в порванном, обрыганном кителе, со всклоченными тёмно-рыжими волосами.
  Каждые два метра арестант рвался из рук конвоя, громко несвязно кричал, бормотал, утихал. Рыжего буяна, недоумённо таращившего пустые глаза, затащили в соседнюю с Тураевым камеру, положили на железную полку. Возня и вопли оттуда быстро стихли - расхристанный пехотинец уснул.
  К Тураеву, в отличие от коллеги сон не торопился: наступила глубокая ночь, а Антон всё не имел желания сомкнуть глаза. Он ворочался на твёрдом, неуютном ложе и его будоражила злость на себя, на милицию, на чёртовых чёрствых технарей.
  
   5
  В восемь утра появился прапорщик Мишин - невысокий, худоватый, с белесыми редкими волосами. Пижонисто подбрасывая ключи, он направился к большому, с толком обустроенному кабинету, какой у полковников ещё поискать!
  "Залётчиков" быстро выстроили в одну шеренгу - лицом к карте Ульяновска, и властитель их судеб взялся за протоколы.
  Тураев глядел в бледное, худое лицо Мишина не отрываясь, желая найти там следы милостивого настроения. Так близко он видел помощника коменданта впервые, и потому никакие выводы в голову не лезли. Утешало одно - Мишин не кричал и не грозился, был спокоен.
  Рыжий нарушитель в разорванном, взявшимся пятнами мундире стоял на экзекуцию первым. Лицо его корежили перепойные муки организма и предчувствие расплаты.
  - Сколько выпил, красавец? - негромко осведомился прапорщик, заглядывая в бумагу.
  - Грамм сто,... может быть, - сухо выдавил рыжий, с неловкостью кашлянул.
  - Ты же лейтенантом станешь, - вдруг по-отечески заговорил Мишин, и даже посмотрел как-то заботливо. - В генералы, даст бог, выбьешься...
  Сладкая речь рыжего застала врасплох. Он попробовал жалобно улыбнуться.
  - И с полстакана третью мировую начнёшь! - громко вдруг рыкнул прапорщик, влупил кулаком по бумагам. - Ты почитай свои приключения со ста грамм! Дебош! Нарушение общественного порядка! Сопротивление патрулю!
  "Чёрт дёрнул этого рыжего попасться"! - выругался Антон. Он-то знал, раз военный человек зашёлся в ярости, быстро не остынет - намолотит муки из всего, что под руку подвернётся!
  Прапорщик откинулся на спинку стула, осклабился, наставительно произнёс: "Настоящий курсант должен пол-литру выпить, и бабу вот с такой жопой ублажить до полного удовлетворения"! Он поднялся над столом, широко развёл руки.
  Упоминание о женщинах и об их удовлетворении вызвало скромные улыбки - шире растянуть рты арестанты хотели, но боялись.
  - От военного коменданта семь суток ареста! - Мишин небрежно черкнул ручкой по бумаге, махнул, - уводите!
  В милицейский протокол из аэропорта Мишин уставился несколько недоумённо, тень недовольства пронеслась по его лицу. "Будет разгон"! - холодом ёкнуло у Антона внутри.
  - Не пил? - строго спросил тот.
  - Никак нет! - образцово-показательно вытянулся Тураев, говоря всем видом, что и в мыслях не было пить.
  - Похоже, - пробормотал прапорщик, всматриваясь в бледное от переживаний лицо курсанта. - А отпускной билет с сегодняшнего дня. Это как?
  - Отличников на сутки раньше отпустили! Можете в училище позвонить!
  - Отличник, значит?
  - Так точно!
  - Смотри, что они делают! - неожиданно выругался Мишин. Антон опять похолодел - кто они? Начальники в училище, или милиция?
  - Курсант-отличник рвётся домой, а менты издеваются!
  Тураев стоял в недоумении - уж не издевается ли над ним сам помощник? Подвоха на лице Мишина не читалось. "Задержали на лётном поле! - зло передразнил тот протокольную строчку, схватил бумагу, яростно, шумно скомкал. - Какие молодцы! Пьяный в этом аэропорту на ботинки честному гражданину нассать может, а они за курсантом, как за рецидивистом"!
  То ли Мишину милиция сама козью рожу состроила, то ли его родным, то ли он и был тем самым честным гражданином, пострадавшим в аэропорту от чьей-то подлой струи, да только прапорщик резко бросил: - Собирайся!
  Тураев не поверил своим ушам.
  - Давай, давай, курсант! На волю. Домой! - Мишин щурился, улыбался.
   "Боже, кто ж говорит, что он сволочь немилосердная"?! - Тураев судорожно сгрёб со стола документы, неловко попятился на выход. "Спасибо, товарищ прапорщик"! - едва не заикаясь, трижды выпалил он пока, скрылся за дверью.
  "Счастье-то какое - справедливость наступила"! - Антон стоял на сияющем чистотой кирпичном крыльце комендатуры и ему хотелось швырнуть в синее утреннее небо фуражку - чтобы она летала там минут десять, и чемодан туда же, и ботинки...
  Справедливость не просто наступила, она торжествовала! Словно в награду за ночные терзания ему в кассе достался билет.
  
  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   1
  Второй курс начался с трёх рядовых событий, грохнувших одной шумной историей.
  В первый день сентября Кулешу повысили в звании. Третья, сержантская лычка вызвала несказанную радость - он пришил её через две минуты после объявления и, не веря счастью, долго косился на погоны восхищёнными глазами. "Кулёк от лишней лычки оторваться не может" - с иронией заметил ближнему кругу Круглов.
   В тот же день с каждого курсанта содрали по семь рублей - на периодическую печать. По строгим нормам отплатили кучу журналов и газет - будущие офицеры не должны ведать нужду в информированности!
  Затраты на пустопорожнюю макулатуру возмутили: куда столько? Газетой же поделиться можно - не кусок хлеба, что съел и до свидания! Может, на сортир дальний прицел? Так подписку извести десять продовольственных норм не хватит!
  Тщательного снабжения печатным словом требовала не только идеология. Просветители советского бескорыстного образа жизни, что засели по военным редакциям, денежку из войск выбивали как заправские мытари. Ещё бы - в руках механизм обвинения во всех политических грехах - попробуй против заикнись! А аппетит деляг от пера и учения Карла Маркса до гонораров нагулялся ого-го-го!
  Под недовольство наглыми поборами попал и Агурский. Взвод просто ахнул, что этому писаке за месяц набежало. "Три перевода на тридцать шесть рублей! - открыл математику почтальон. - Вот вам и "Окопная правда"!
  Невероятный гонорар обсуждали все - "Тут гоняют хуже телят Макаровых - получи семь рублей! За гнусный трёп - деньги кучей"! Интерес к статейкам Агурского охладел давно: первые две-три статьи курсантам радостно было видеть в газете свои фамилии, но бредовый пафос и откровенная ерунда быстро всех отвратили.
  Внешкорр изображал далёких от жизни - плоских, гротексно- примитивных курсантов. Герои его пера наизусть цитировали речи генсека; рвались в караулы и круглые сутки там не спали, а только высматривали врагов; строго, по-комсомольски взыскивали с нерадивых товарищей; учились, как завещал великий Ленин и не иначе - просто чудеса вытворяли во имя торжества коммунизма!
  Сам Агурский почти "абсолютный ноль" (чуть подогревал Кулеша) коллектива к своим опусам уловил, с газетами больше не бегал, зато статейки пописывал регулярно - из-за гонораров. На справедливые упрёки в распространении патриотических бредней и личном обогатительстве "рупор" политических и военных новостей, вещающий о событиях в четвёртой роте, нервозно подёргивал ртом и криво, виновато улыбался: "Плохо, что ли, ребята? О вас же пишу"!
  И последнее: взвод Худякова без всякой раскачки заступил в наряд. Тураев, Круглов и Рягуж отправились в столовую. Наряд по столовой - так себе: не смертельно и не замечательно, разве что зимой плюс - весь день в тепле. И неизменно от времени года отвратительный внешний вид: засаленность с головы до ног, раскисшие руки, сапоги, словно их вынули из отхожей ямы свинарника.
  По правде, всё в столовой зависело от картошки. Да-да, от неё родимой. Если в раскладке нет - ура! Крупу, макароны сыпь, да сыпь из мешка - хоть на десять человек, хоть на тысячу. Вот если в меню картошечка - три больших ванны кто-то должен начистить. И этот "кто-то" уж точно не картофелечистка - мрачный чугунный агрегат без признаков жизни.
  Могли, конечно, на картошку и дежурный взвод прислать. Если подмога с первого курса - слава партии родной! Одну ванну молодёжь до отбоя обеспечит. От старшекурсников таких порывов ждать бесполезно. Их трудовое наследство - ведёрко корнеплодов с грязными отпечатками пальцев и чернеющими "глазками". Сидеть тогда наряду в тоске и сырости и наколупывать ножичками до трёх ночи.
  Польза же самого наряда выражалась старой формулой счастья: "Подальше от начальства, ближе к кухне". Ближе уже было некуда, отчего мечта о полном желудке обретала черты реальности. Но и мечта воплощалась в жизнь не чудесным провидением, а собственным трудом и смекалкой: при переноске продуктов курсанты ухитрялись припрятать себе чуточку. Потом из этой "чуточки" жарили картошку, мясо или рыбу, заваривали настоящий крепкий чай.
  Итак, три события, сами по себе не ахти какие важные, сливались воедино и обретали новое качество...
  Неприятности взводу принесло чрезмерное общение с поваром - невысоким парнем тридцати лет с угловатыми бескровными губами и лицом совершенно не тронутым полагающейся мужской щетиной. Повар - парень неплохой, только гонор поварской! Гонор, видимо подогретый жаркими плитами, плескался через край - в подчинении наряд, на довольствии тысяча ртов.
  На чём не он сказался, так это на съедобности вечернего блюда - сечки с подливкой.
  У курсантов, ещё день назад уплетавших домашнюю пищу, один вид казённых харчей вызвал рвоту. Первым не выдержал Рягуж. Он долго глядел как повар в засаленном колпаке елозит шумовкой по подливочной, очень многообещающего цвета, жиже, потом простодушно поинтересовался:
   - Когда нормальная жрачка будет? Готовить что-ли не умеете?
  - Как не умею? - оскорбился повар.
  - А вот так! Вашу готовку "парашей" называют!
  - Обижаешь! - повар нахмурился. - У меня четвёртый разряд! Хоть сейчас в ресторан!
  - В ресторан? - удивился подошедший Тураев. Меньше всего можно было сопоставить умение варить гречку на воде до состояния рыжего клейстера с готовностью рождать на свет изысканные ресторанные блюда. "Загнул парняга! Всё равно, что совковой лопатой грозиться пирамиду Хеопса возвести"! - Антон рассмеялся. Он ткнул в отвратное пюре, переспросил: - с этим в ресторан?!
  - В ресторан! - огрызнулся повар. Рягуж недовольно, свирепо навис на ним:
   - Какой ты повар? Кашу рисовую нормально сварить не можешь. Четвёртый разряд! Только сумки домой набиваете.
   Кричащий над головой громила-курсант повара испугал. Он замолчал, весь бледный, убрал вниз обидчиво-злой взгляд.
  После ужина, к которому наряд, естественно, не прикоснулся, все мыли посуду, а Тураев принялся за жаркое из мяса. Он пластал кусок упругой говядины на длинные тонкие ломтики, бросал их на кипящую маслом сковородку. Через сорок минут туда приземлится аккуратно порезанная картошка, перец и лавровый лист. Выйдет восхитительное блюдо!
  И после всех дел, что может быть лучше посиделок за большой сковородкой? Торопиться некуда - блестят чистые полы, вавилонскими башнями высятся помытые тарелки, отходы все слиты в специальную бочку (что завтра отправится на подсобное хозяйство) и не портят ни вида, ни воздуха. Порядок и благодать!
  Редкий случай, когда курсантский желудок умиротворён и просьбами голову не тревожит, наоборот, посылает сигналы о небывалом блаженстве; когда вечерний разговор, почему-то испокон века имеющий притягательную силу, может тянуться хоть до бесконечности: спать никто не гонит - сиди, как пожелаешь - час, два.
  На пиршество наряд потянулся в излюбленное место - на второй этаж, в кладовку сухих продуктов. Небольшое помещение без окон не затаривали ни сухими продуктами, ни мокрыми - тут давно стояло два стола и десяток стульев.
  - Кулешу звать будем? - спросил компанию Тураев. Замкомвзвода сегодня очень дружеским тоном просил Антона об ужине известить.
  Приглашать на кухонный пир других, даже самых крепких друзей, было не принято. "Сами работаем - сами едим" - неписаный закон кухонного наряда. Всё справедливо: в других местах свои блага. На КПП, например, с девчатами вьются и поздним летним вечером в скверике обнимаются. Что ж, им оттуда девушек всем раздавать? Посыльный в штабе - чистенький как ангел. И спит, сколько влезет - после шести вечера никому не нужен. Что ему, блеском сапог делиться?
  Бывали исключения, если уважаемого всеми курсанта какое дело приводило - приглашали гостя откушать. Но Кулеша в круг уважаемых не попадал. Наоборот.
  - Зачем нам лишний рот, да ещё в лице Кулька? - Круглов неизменно не ободрял появление неприятного ему командира.
  - Пролетает! - махнул рукой и Рягуж. - Не указ!
  - Конечно, - проворчал Тураев. - Позвонить-то он просил меня.
  Антона ставили в щекотливое положение, ибо Кулеша просьбу произнёс по-товарищески. "Василич, - смиренно заикнулся он, - насчёт картошечки позвони, будь добр! Сержанта же получил"! - замкомвзвода гордо повёл подбородком к правому плечу, где красовались свежие лычки. Антон, кивнул - пригласим. Тот кивок - его личное обязательство, и от него никуда не деться.
  - Готовьтесь, лишний рот будет, - Тураев виновато развёл руками и пошёл к телефону.
  - Если бы рот, - проворчал Круглов. - Крокодилья пасть!
  Курсанты засмеялись - Кулеша наворачивал провиант челюстями за троих, а глазами за взвод.
   Едва Тураев положил трубку, как по длинному пустому коридору послышались уверенные шаги - из полумрака появился Агурский. В парадной форме, с белым ремнём - посыльный по управлению.
   - На сироту пайка найдётся? - заискивающе спросил гость и пожаловался, - на ужин даже сходить не дали!
   Тураев встретил Агурского хмурым взглядом, и на то имелись у него причины: школьный товарищ, в компетентности которого насчёт заграничных вещей Антон не сомневался, высказался о джинсах совсем не так восхитительно, как продавец. Заявил это без обычного превосходства, а с простым сожалением.
  Антону пришлось покраснеть за обнову и в смятении сочинить всякую чепуху, что знает он-де настоящую цену этому самопалу знает, да джинсы достались почти что даром - отчего же не взять?
   О том, что сослуживец содрал три цены Тураев думал только в мыслях и ни с кем промашкой не делился. Он горел обидой, ненавистью к ловкому деляге, и больше всего негодовал на самого себя - ведь должен был уже изучить, что за фрукт Агурский!
  Фрукт этот вдобавок, нагло рядился в сиротские одежды - Антон сам видел, как Агурский, не присаживаясь за стол, взял свою пайку и удалился.
   - Не подавишься, два раза ужинать? - мрачно спросил Тураев.
  - Какой второй? - сделал удивлённое лицо Агурский. - Голодный как волк.
   - Волки в лесу кормятся, а не в столовой!
  - Тебе что? - овечьим голосом поинтересовался Агурский, - товарищу миску картошки жалко?
  - А то, что третий сорт твои джинсы! - выпалил обидчиво Тураев. - Польский самопал.
  - Кто тебе это сказал? - возмутился Агурский. Его округлённые глаза и выгнутые брови смотрелись очень натурально.
  - Знающие люди! - огрызнулся Антон. У него были все основания больше доверять однокласснику.
  - Пусть они глаза разуют, твои люди! - ядовито усмехнулся Агурский. - Небось нормальных джинсов никогда не видели.
  Искать правду в трёхсторонних заочных диалогах дело бесполезное. Тураев с этим уже сталкивался и кое чего начинал понимать: каждый в отсутствии оппонента говорит убедительно, рядится в провозглашателя окончательной истины. "Выслушай единственно верный ответ, - говорит одна сторона пострадавшему посреднику, - и передай его тому балбесу, который ничего не в этих делах соображает"!
  На другом фланге применяют точно такую же политику, но стороне, что слушает в оба уха, от этого не легче - в частых случаях свести спорящие стороны невозможно. Бесполезность глупых выяснений и передачи "приветов" с фланга на фланг понимается очень быстро, однако дело этим редко когда поправляется - на человека, мятущегося между двух огней, вываливаются лишь одни слова, а за дело никто не принимается.
  Так вышло и с Агурским - он как заведённый упорствовал - джинсы - высший сорт!
  - Семеро одного не ждут, - не дождавшись Тураева, Рягуж взялся за ложку. Уписывать жаркое принялись все, и Круглов быстренько нагрёб на край сковородки, что к себе поближе, кучу и для друга.
  На пороге нарисовался Кулеша, с горящими от голода глазами, передёрнул будто невзначай плечи, хмыкнул, сел за стол и сразу приладился к еде.
  Через минуту вернулся Тураев, а вслед в дверь просунулся Агурский. Он настороженно обвёл пирующих глазами: перепадёт ему что-нибудь? Семь курсантов шустро настукивали ложками и делали вид, что Агурского не замечают.
  - Бог в помощь! - тот встал в просительной позе. - И мне что-то жрать охота!
  - У тебя денег из газеты - весь буфет купить! - Тураев решил шустрого сослуживца осадить.
  - Какой сейчас буфет? - Агурский постучал по часам. - Полночь!
  - Вот и иди спи! - Рягуж оторвался от еды, недобро выдавил. - Нам-то тут нахлебником?
  - Да я так, - неловко улыбнулся Агурский, помялся. - Думал во взводе ребята толковые, шутку поймут.
  - Поняли твою шутку! - Кулеша решил отработать милость наряда - выгнать лишний рот, да и свою долю не уменьшить. Он строго уставился на Агурского. - У посыльного сейчас подушка под головой должна быть, а не сковородка перед глазами!
  - Ну, если целый сержант приказывает! - Агурский обидчиво намекнул Кулеше, что тот уже целый день как сержант.
  - Целый! Целый! - Кулеша поднялся из-за стола, подтолкнул Агурского за дверь.
  Словно невзначай в закуток заглянул повар. Он внимательно осмотрел стол, сковородку, еле усмехнулся - пир в разгаре! И не пустой картошкой или макаронами, а с отборным мяском.
  - Не забудьте большой противень помыть, - почти ласково попросил он.
  - Замётано, шеф-повар! - благодушно отозвался Рягуж, и повар исчез в прекрасном настроении - он увидел что хотел: курсанты продуктов натаскали сверх всякой меры и совести. Теперь, по мнению повара, наглецов следовало проучить. Естественно, чужими руками.
  Озираясь и непрерывно теребя на голове колпак, парень пошептался с дежурным по столовой - чернобровым молодым прапорщиком, и тот быстренько вызвал капитана Просеку.
  Подловить курсантов на воровстве - давняя задача от начальника продслужбы Просеки. Прикрыть клубок продовольственных проблем, в котором кто только не замешан, нечистоплотностью курсантов - пусть мелкой, бытовой - дельный ход. Пусть все знают, почему кормёжка такая - потому что тянут-с продукты курсантики! Безбожно тянут!
  Засвидетельствовать вопиющее нарушение, капитан, на удивление худой для своей должности, явился быстро - благо жил через забор.
  - Кто старший у них? - спросил он дежурного.
  - Курсант Рягуж. Четвёртая рота, - отчитался прапорщик, тревожно шевеля густыми бровями.
  - Лучшая рота, - печально изрёк начпрод и поторопился к месту преступления.
  Наряд вытянулся по стойке смирно и печально уставился на аппетитный ужин: все поняли - будут неприятности. Увидев сковородку с остатками жареного мяса, офицер всплеснул руками и остолбенел, словно мясо отобрали у товарища Ленина в самый голодный год. И это кощунство было усилено тем, что дорогой продукт без зазрения совести уплетали курсанты-ульяновцы.
  - Почему производится неуставной приём пищи? - строго спросил капитан, придя в себя. - В неположенном месте! Посредством украденных продуктов!
   - Поесть, что - ли нельзя приготовить? - бесстрашно высказался Тураев. Когда Антон чувствовал правоту, ту самую правоту, которая шла не от глупых выдуманных приказов, а от внутреннего понятия справедливости, то мог пререкаться с кем угодно. - Хоть раз по-человечески покушать!
   - Вы же своих товарищей обираете! - с печальным негодованием Просека закатил под лоб глаза. - Норму личному составу занижаете, а отвечать продовольственной службе! На завтрак честный, добропорядочный курсант не увидит полагающегося мяса - он к вам пойдёт жаловаться? Он ко мне пойдёт!
   - И много к вам с жалобами ходят? - не смолчал и Круглов. Никто никогда не слышал, что есть резон жаловаться начальнику продслужбы даже из-за хлеба.
   - Ходят! Из-за таких как вы ходят! Сами же себя обираете!
   - Ещё разобраться, кто кого обирает! - дружно загалдел весь наряд. Возмущение объяснялось легко - семь человек должны лопнуть по десять раз, чтобы полторы тысячи душ объесть.
   - Молчать, курсанты! - взвизгнул начпрод. - Разбираться начну я. Кто старший?
   - Сержант Кулеша, - мрачно отозвался замкомвзвода, который пока молчал. Теперь деваться Кулеше было некуда - пришёл срок на божий свет объявиться. В армии закон железный - кто старше по званию, тот за всё и отвечает. Даже если подчинённый себе втихомолку в штанах что-нибудь отрежет.
   - Да тут воровством целый сержант руководит! - обрадовался капитан. - Ну конечно - лучшая рота!
  
   2
   Роскошно поесть в тот вечер курсантам не удалось. Сковородку с доброй половиной еды под шумок утащил дежурный и устроил праздник своему желудку. Рягуж, едва смекнул в чём дело, порывался пойти и сковородку потребовать обратно, но его удержали.
  Просека взмутил воду как только смог. Землемеров слушал худого начпрода и от вопиющего безобразия подчинённых, показанного в самых дивных красках, распалялся вместе с капитаном. За недозволенный ужин больше всех досталось Кулеше, да так, что тот уж был не рад проклятому застолью.
   - Хоть одна польза от Кулька, - сказал Рягуж, когда наряд засадили за объяснительные записки. Что Тураев пригласил того против желания, никто не вспоминал. Наоборот, радовались - Кулеша удачно сработал громоотводом.
  Событие взбудоражило весь взвод - продслужба шумом вокруг наряда попрала справедливость. Элементарную и всем понятную: кормёжка в столовой изо дня в день отвратительная, и наряду по кухне дополнительный паёк - святое дело. По крайней мере, как компенсация за недоедания, не говоря уже про то, что помощникам всегда лишний кусок перепадает. В любом деле.
  На самоподготовке курсанты недовольно бурчали. Вольный гражданской дух ещё не выветрился из них и давал о себе знать.
   - Интересное кино, - громко и недовольно заключил Тураев. - Парашу жрём и ещё виноваты.
   - Свиньям и то вкуснее готовят, - отозвался Копытин, недовольно растягивая узкие губы. За свои кровные интересы он умел стоять до последнего.
   - С постели, небось, прибежал сковородку отнимать, - проворчал Рягуж, вспоминая аппетитное мясо и капитана Просеку.
   Ненависть к продовольственной службе воспылала до небес. Кулеша при упоминании капитана Просеки злобно зыркал глазами и выбивал пальцами тревожную дробь: - Оказывается, мы килограммом мяса всё училище объели!
  - На весь год вперёд!
  - Как же этих собак достать? - Кулеша публично и не на шутку озаботился местью. Ему скандалом омрачили радость от присвоения сержанта, и он не собирался так просто оставлять обиду. А мстить Кулеша умел.
   - Я знаю, что делать! - злорадно воскликнул Тураев. Желание справедливого возмездия тоже не давало ему покоя. Все молча уставились на Антона. Он от возбуждения вскочил с места и вышел к доске.
   - У нас во взводе нештатный корреспондент! - Тураев радостно ткнул пальцем в Агурского. - Пусть напишет статью. Разгромную!
   - Верно! Мы деньги такие собираем! Хоть польза будет!
   - Нет, уж! - Агурский даже замахал руками от возмущения. "Шиш вам! - подумал он, - картошку-то мне пожалели"!
   - Ага! - Рягуж под самый нос подвёл ему кулак. - Только можешь про липовые достижения строчить!
  - Не кончится это дело добром! - решительно заявил нештатный борзописец. - Не кончится! Да и печать никто не будет - я знаю.
  - А твоя муть газетная добром заканчивается? - глаза Рягужа стали враждебными. Все курсанты боялись этого перехода улыбчивого взгляда в колючий, прицельный. - Шлют по червончику за сказку! Наши кровные шлют!
  - А вот такой аргумент - напечатают? - Тураев полез в карман и достал четвертинку бумаги - наклейку с коробки из-под прессованной мороженной рыбы - сайки. Эту сайку он носил в злополучном наряде, и когда случайно присмотрелся к скромной надписи, чуть не выронил упаковку из рук: "Для откорма пушного зверька". Продукт астраханского рыбокомбината, который совершенно законно предназначался хорькам, соболям и ондатрам, волею заботливого начпрода Просеки оказался на курсантском столе.
   - Мы, оказывается, пушные зверьки! - злобно-иронично объявил Тураев и хлопнул наклейкой об стол. К бумажке потянулись руки, взвод загалдел ещё сильнее.
  - Ага! - мрачно поддакнул Круглов. - Только с военными билетами!
  - Может, на нас специально шерсть будут отращивать, чтобы ещё и на одежде экономить? - язвительно вопросил Кулеша. Курсанты даже не смогли весело рассмеяться на эти слова: когда на твоих внутренностях ставят подозрительные эксперименты с продуктами - не до смеха. Парни неприятно оскалились.
  - Как хотите, я себе не враг! - категорически открестился Агурский. Будучи всего лишь добровольным внештатным писакой, как ни странно, он показал осведомлённость и в журналистских принципах - правдивое слово всуе лучше не упоминать. Без критики выгодней и приятней!
   - Что нам Агурский? - совсем негромко, но убедительно сказал Круглов. - Давайте всем взводом письмо напишем. Чтоб начпрода взмылили!
   - Ага! - криво усмехнулся Кулеша, отклячил ягодицы, хлопнул по ним рукой. - В армии коллективными жалобами жопу подтирают.
   - В "Красную звезду" напишем, - пояснил Круглов. - В Москву!
  Газете, хоть и военной, вагон подписей был не страшен, потому идея отомстить письмом наполнилась кипучим паром в момент.
  - Кто писать будет?
  - Давай, пиши! - без шуток пододвинулся к Агурскому Рягуж. - Меня с ужином прокатили, а ты ломаешься!
  "Это меня с ужином прокатили, а ты-то харю наел"! - зло подумал Агурский, но смолчал. Обиженно уставил глаза в потолок - нет!
  - Тебе целый сержант приказывает! - Рягуж показал на Кулешу. Кулеша кивнул - в голове замкомзвода родилась идея, как обернуть процесс на пользу себе.
  - Все свидетели - мне приказали! - полушутя, полусерьёзно заявил внешкорр и взялся за ручку.
  Жалобные перлы Агурскому удались на славу, тем более что советчиков нашлось двадцать человек. Готовое письмо прочитали два раза. "... Продовольственная служба училища, прикрываясь требованиями устава о стойком перенесении тягот и лишений военной службы, устроила для личного состава регулярную свинячую кормежку..."
  Курсанты радостно галдели - проймёт, кого хочешь! То-то получит на орехи капитан Просека и полковник Нафеев за такое питание.
  - Первый раз правду написал! - похвалил автора Круглов. Всё так и есть: чай - одно лишь название, что чай - кипяток с жжёным сахаром; компот как вода - без сахара и фруктов, щи -...
  - Отработают наши денежки, что на подписку собирают!
  Возбуждённые будущей столичной вздрючкой виновных, курсанты с азартом и прибаутками подписывались на обратной стороне листа. Командиры отделений отметились со всеми. Черкнул роспись - очень короткую, почти непохожую на прежние и Павел Горелов - молча, без жеманства и революционной радости. Последняя подпись оставалась за замкомвзводом.
  - Просека у нас в штаны обдрищется! - оживлённо потряс зажатой в кулаке ручкой Кулеша. Сержант сделал вид, что расписывается, но напротив его фамилии никакой отметки не появилось. Замкомвзвода сложил вчетверо листок, присовокупил туда астраханский упаковочный ярлык и спрятал всё в карман.
  - Сегодня же отправлю! - горячо пообещал он.
  
  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   1
  Скудный, неаппетитный ассортимент курсантского стола - чрезвычайно неприятное училищное открытие, не имел никаких предпосылок улучшиться.
  Чёрный хлеб, называемый в обиходе "черняшкой", полностью оправдывал название - был чёрным как земля и по вкусу напоминал помесь ржаных отрубей с песком. Наверняка его месили по рецепту какого-нибудь военного хлебопёка, прошагавшего в окружении сотню километров и сполна окунувшегося в голодное лихо. Был ещё вариант столь суровой закваски - на хлебозаводе засел престарелый чудо-пекарь, не догадывающийся о том, что войне давно "капут" и нет нужды сыпать в тесто песок.
  Знающие товарищи поговаривали без шуток - училищный хлеб замешивают люди не слабонервные, один только вид муки - бр-р-р - как серпом по чему-нибудь мягкому! От долгого хранения жучки рекордно плодились, и "под каждым им кустом", был готов и стол и дом и туалет! Курсантские рты, употребляя сам хлеб и то, что совсем недавно называлось червяками и то, что оставалось от червяков когда-то бодрствующих, увы, шли уже вторым номером...
  Изобилие мучной нечисти "ловко" сочеталось с отсутствием дрожжей. Этот ингредиент частным порядком запускался на производство подпольного советсткого напитка - браги, потому высокий "валютный" эквивалент, не позволял дрожжам попадать в хлеб.
  Как бы там ни было, всё работало против курсантов: от мизерного употребления "чёрного фирменного" прочные молодые желудки терзала изжога. А после трёхкратного вкушения вбивался стойкий рефлекс - руку к "черняшке" тянуть только при крепкой голодухе. Впрочем, за минутную слабость всё равно приходилось раскаиваться - желудок неласково встречал сомнительный хлебопродукт.
  Даже начальник столовой - матёрый прапорюга с свинообразным, безмимичным лицом, державший личную скотину на казённом довольствии, брезговал брать "черняшку". Прапорщицким свиньям отгружался белый свежий хлеб, чему Тураев не раз был свидетелем: из хлебовозки, подъезжавшей к столовой на разгрузку, выскакивал водитель - худой развязный солдат - и первым делом ссыпал в багажник вишнёвой "семёрки" начальника столовой два лотка золотистых буханок.
  Не баловала вкусом и другая номенклатура довольствия: постные, вонючие щи с фальшивым, нефтеподобным жиром; гороховая каша - ни дать, ни взять - детская неожиданность, цементом прилипшая к тарелкам; картофельное пюре - горькое, жидкое, серое; фирменный ульяновский "бигус" - ужасная смесь перекисшей тушёной капусты с мясными отходами и вообще всем, что под руку подвернётся, - словом, и прочие блюда отвратного качества были завсегдатаями курсантского стола.
  Из всего меню с аппетитом употреблялось немного. Утром и вечером надежды голодных желудков возлагалось на белый хлеб и масло. Белым хлебом, в отличие от свиней начальника столовой, не баловали - на восемь человек - буханка. И точка!
  Гречневая каша была редкой, но желанной гостьей стола, её приход отзывался оживлённым стуком ложек и чистой посудой в приёмном окне. Светились дном, как ни странно, и тарелки из-под горохового супа. Наряду в такой день везло.
  Жареный минтай - если не жалели подсолнечного масла, приветствовался служивыми утробами на "ура". С каждым куском обходились как с драгоценностью - счёт вели "один в один". Если наряд просчитывался на штучку-другую, надежду выбить лишний кусок никто не питал - отдавали свой кровный деликатес.
  Словом, курсантам - ульяновцам в родной столовой было не до гурманских изысков, поскольку большая часть провизии поглощалось только из-за довлеющего чувства голода и с неизменным отвращением.
  Назвать случайной устоявшуюся систему безобразного питания было очень трудно. Продовольственная служба училища словно специально готовила пищевые тракты питомцев к успешному перевариванию всякой дребедени, дабы впоследствии, уже офицерам, облегчить пребывание на казённом харче.
  
   2
  Мудрый устав запрещает писать коллективные жалобы, и совершенно верно - это затрудняет поиск и наказание возмутителей спокойствия. Но второй взвод схитрил и направил отчаянный крик желудков не высоким командирам, а в газету "Красная звезда" - самый либеральный орган советской армии.
  Едва дело получило огласку, руководство училища сначала схватил мимолётный паралич, а затем одолела необузданная жажда разбирательств. Бедный Резко завертелся от оплеух, словно был застрельщиком написания пасквиля на "святую продовольственную службу", и к прочим заслугам снискал себе славу командира кляузного подразделения.
  Кулешу тоже трясли по разным кабинетам, но к удивлению курсантов, замкомвзвод в тоску не впадал. Наоборот, взгляд его горел бойцовским огнём, словно сержант облачился в охотничьи доспехи и вышел на лесную тропу для поединка с серьёзным зверем. "Прорвёмся! - бодро заявлял он, демонстративно сжимая кулак. - Зато и Просеку за хобот вздёрнут"! Перед начальниками Кулеша делал испуганно-преданное лицо, отвечал по-заводному: о жалобе не знал, не слышал, не подписывал.
  Опасаясь, что зараза вольнодумства перекинется дальше, верхи решили продезинфицировать подчинённых Резко самым сильным средством. Перед бунтовщиками предстал доблестный руководитель училищного тыла. Полковник Нафеев собственной персоной.
  Сверкая новеньким опрятнейшим мундиром, "Нафаня" сразу же поверг четвёртую роту в ступор: отсутствующий взгляд и прежние инфантильные манеры, к которым за год все привыкли, вдруг заменились на шальной блеск и бушующее негодование. Увы, буйство никак не вязалось ни с обликом, ни с ростом, ни с голосом полковника - писклявым, почти бабьим.
  "Гном разбушевался"! - шепнул негромко Агурский, срывая всеобщее одобрение.
  "Гном" отметал молнии и голосом поспокойнее повёл беседу о причинах столь сокрушительных поражений на продовольственном фронте.
   Неизвестно, доводилось ли тыловику сталкиваться с наследием Аристотеля, но основоположник науки "Логика" был бы крайне удивлён, послушав его объяснения - ибо причина и следствие там оказались слиты воедино, как молоко с яйцом в кондитерском креме.
  Все неприятности с питанием, равно как и вызвавшие их причины, сидели по словам Нафеева внутри личного состава - именно он не умеет качественно принимать пищу!
  Курсантам показалось, что полковник оговорился, или же они чего верно не расслышали, потому как должно было звучать: "в курсантской столовой некачественно готовят пищу". Однако, главный тыловик сурово повторил - "Четвёртая рота не умеет качественно принимать пищу"!
  "Во даёт Нафаня! С больной головы на здоровую"! - прошелестело по рядам возмущение.
  Полковник настолько влюбился в собственную мысль, что качественный приём пищи открывает для курсанта путь к сытости и удовольствию, а некачественный - приводит к желудочным коликам и глупым, необоснованным претензиям, что ещё три раза пропел о единственно верном пути избежать голодных мучений. Разъяснений, что такое качественный прием пищи не поступило никаких...
  От беспринципной наглости зампотыла, от фантастических размеров лжи, от самой возможности их воплощения в человеке с полковничьими звёздами, четвёртая рота онемела.
  - Учитесь качественно принимать пищу! - ещё раз напутственно пискнул Нафеев, и удалился под озабоченное молчание.
  Стоит ли говорить, что начальник училища и прочие отцы-командиры в тот же день выбили из мятежников полное раскаяние. Признание горе - жалобщиками неправоты и политической близорукости зафиксировали в трёх экземплярах, один из которых срочно отправили в газету. Поскольку взвод в рекордно короткий срок обсыпал головы пеплом, то редакция "Красной звезды" корреспондента для разбирательств даже выслать не успела, а после покаянного письма и вовсе об этом забыла.
  Самым душевнотерзающимся лицом в "кляузной" истории оказался командир батальона. Землемеров в очередной раз надрюкивал Резко и, утомлённо хватаясь за голову якобы от безобразий четвёртой роты, сетовал о посрамлении ульяновского училища на весь белый свет и всю советскую армию. Причитания продолжались, пока Резко не выдержал и не ответил вызывающе:
  - Давно пора написать! Курсантов кормят как свиней!
  - Ах, вот в чём дело! - полковник словно первый раз разглядел подчинённого. - Не удивительно! Не удивительно! Рыба гниёт с головы.
  - Вот-вот, если голову хорошо потрясти, то и дело наладится!
  Землемеров затих, печально-просветлённым взглядом заживо отпевая капитана, а затем вскричал:
  - Вы на что тут намекаете?! Туда намекаете? - он задрал вверх палец. - Вы военный человек, а не подзаборный анархист! И запомните! Продовольственный процесс регулируется уставными методами. Приходите принимать пищу, пробуете её, записывайте все претензии в полагающийся документ. И обязанные должностные лица разбираются! Вам ли объяснять?
  - Там моих подписей - десять штук!
  
   3
  Для продслужбы всё закончилось замечательно. Морально, а тем более материально, из сотрудников тыла никто не пострадал. Не было даже полагающегося в таких случаях, временного улучшения питания. Взбитые бунтарями круги сотрясали тыловое болото училища ровно один день - до признания ими "собственных заблуждений", а следующим утром оно вновь оказалось затянутым гнилой ряской.
  Для Тураева осталось загадкой, почему начальник училища - старый, строгий генерал, ветеран войны, не взялся искоренять негодные тыловые традиции. Зато находчивая фраза Нафеева о качественном приёме пищи прочно затесалась в список "великих военных изречений". Курсанты повторяли её, но так и не могли понять, что там больше: наглости или тупости зампотыла?
   Голод остался проклятым врагом. Способов победить злыдня находилось не много - подкрепиться за свой счёт в буфете, или урвать довесок в той же столовой. Второй, фантастический вариант воплощался в единственном случае - при увольнении товарища по столу. Тогда лишняя пайка равными долями кочевала в соседские желудки.
  Как показало время, мысль об экономии продуктов терзала Нафеева беспрестанно, пока нешуточные косяки увольняемых не навели его на верный вариант. Представив количество "пропадающей" провизии, тыловик схватился за свою "гномью" голову и издал приказ - пищу на уволенных в город не выдавать!
  К счастью, глупое указание не получило путёвки в жизнь. Зато прижилась добрая традиция местных "казачков" - из увольнений приносить оголодавшим товарищам что-нибудь вкусненькое. Благодаря этому ресурсу, будущие лейтенанты благополучно пережили все ухищрения продовольственников заморить их голодом.
  
  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   1
  Утро 11 ноября 1982 года ничем от прежних не отличалось: подъём, физзарядка, завтрак. В восемь сорок пять рота шумно расселась в поточной аудитории кафедры "Естественно-научных дисциплин". Галдёж до занятия, особенно на гражданской кафедре - дело ещё то: сотня молодецких рыл (взбодрённых лёгким морозцем!) спокойно не сидит - вертится, переговаривается, кричит и хохочет.
  От солнца, что лениво выползает из-за клуба и через высоченные, почти в два этажа окна, обрушивает тепло, которого на улице не дождёшься (за стеклами, при горячих батареях - как в теплице!), начинается томление: головы кладутся на парту, и стартует отсчёт сна к "положенным" шестистам минутам.
  Вообще-то сна вояке положено восемь часов, но найдётся ли хоть одно служивое тело, которое ими счастливо? А когда наряды, караулы, разные ночные дела? Потому-то и родилось ходячее выражение - "Вздремнуть бы минут шестьсот на каждый глаз"!
   Прошло пять минут, как должно начаться занятие, десять - преподаватель не являлся. Курсанту такая задержка в радость - как шаловливому ребёнку остаться без присмотра: страдать по утерянным знаниям смысла нет - голова не лошадиная - всёго не запихнёшь, зато можно найти себе дело по душе, а то и просто сомкнуть веки.
   Тураев, несмотря на заминку, спать не собирался - вздремнуть дело подходящее, если устал после тяжёлого наряда или какой ночной работы, или когда в запасе хотя бы четверть часа. А ради пяти минут нагонять на себя сон, от которого потом не избавишься всю лекцию, не стоит - толку не будет ни от сна, ни от занятия. Тем более, этим утром Антон чувствовал себя бодрым, выспавшимся.
  В аудиторию тихо вошла преподавательница...
  Как-то в начале семестра, начальник кафедры - аккуратный озорной блондин, знакомя курсантов с предметами и заочно с коллективом, сказал, что сопромат - самый непростой предмет, будет вести настоящая женщина, краса училища - Нелли Станиславовна Зяблина. Слова прозвучали с плохо скрываемой симпатией, и Тураева столь яркий, однозначный комплимент заинтриговал.
  Само словосочетание "настоящая женщина" проникло внутрь него странной магической силой, стрельнуло выстрелом по полупрозрачным, матовым шорам его воображения. И те, пропускавшие рассеянный, блёклый свет, разбились, открыли путь неописуемому радужному спектру и ясным контурам.
  Тураев принялся перебирать виденных им за год ярких, запечатлённых памятью женщин, смотреть на них по-новому, гадать - уж не она ли это? Может, та, что перед восьмым марта пришла в красном атласном платье - с высоким, до бедра, разрезом справа? Очень здорово выглядывала оттуда ножка - сам Землемер состроил счастливую рожу и подскочил с весной поздравить. Та точно светилась на всё училище - пылающим атласом - и килограммом помады тоже.
  А может женщина с рыжим кожаным портфельчиком, в серой, по колено юбке? Месяц назад он стоял на крыльце и видел, как она шла к КПП. Лицо её осталось тайной, зато насмотрелся он ей в спину, удивляясь - шла она будто по канату - ноги - ловко, бойко вынося непременно на одну линию.
  Чёрт, побери! Должен же он её представлять! Краса - не тень, не собачонка мелкой породы, что шмыгает туда-сюда, и никто её не видит! Тут внимание должно быть как к боевому знамени! И какого внимания? Немого, затаённого, восхищённого!
  Дальнейшее погружение в тему вдруг навело Тураева на открытие - о "настоящих девушках" он никогда не слышал. Девушка есть девушка всегда, а вот получится ли из неё настоящая женщина?... Выходит, это время как-то делает из кого настоящее, а из кого - так, рядовую обыденность...
  Головоломка оказалась юноше не по силам, но свою зарубку - нужную, прочную, в голове она оставила...
  Первое появление Нелли Станиславовны он встречал во всеоружии глаз - казалось, войдёт королева, необычная женщина, сияющий факел - иначе как же люди узнают, что это - краса училища? А может, начальник кафедры - шутник приличный, поскромничал, может, самая красивая в Ульяновске?
  Увы, лицо её не открылось явлением небесным: обычная миловидность, где на лице действительно всё в гармонии - ровненько, приятно, печальные глаза...
  Когда Нелли Станиславовна подошла поближе, Тураев увидел, что время равнодушно делало своё дело и с этой женщиной: две нестираемые складки на шее, бесцеремонные морщины под глазами, кожа, расстающаяся с розовым цветом в угоду тусклого, пергаментного.
  Упоминание начальника кафедры о столь высоком пьедестале для Зяблиной было реквием по неизбежно уходящей красоте. Безусловно, в Нелли Станиславовне угадывалась женщина в самом высоком понимании, ибо она, несмотря на годы сумела сохранить дух изящества, тонкости, свою очаровательную сотканность из парадоксов. У неё был стиль, но отсутствовала кичливость; наличие достоинства не вызывало сомнений, но самовлюблённость требовалось пристально поискать; за внешней хрупкостью и беззащитностью скрывалась внутренняя сила.
  Настоящая женщина - это не только красота, и совсем в первую очередь не красота. Красоток пруд - пруди, а леди мало. Нелли Станиславовна заслуженно принадлежала к последним.
  Не мудрено, что начальник кафедры столь смело и ярко отозвался о сотруднице - была видна приятность сделать свою тайну общей: слушайте и знайте - вот мой кумир! Он имел полное право на симпатию к Нелли Станиславовне, и даже на любовь, поскольку был старше, и увядание её принимал с естественной покорностью.
  Антон, во все глаза разглядев преподавательницу, разочарованно подумал, что начальник кафедры сильно переборщил, единолично присвоив Зябликовой титул самой красивой женщины училища. Если бы спросили его, курсанта Тураева, он мог бы тут же поспорить и показать Тамару Юрьевну, обаятельную молоденькую женщину из училищной библиотеки - светловолосую с лучезарной кожей, пухленькие руки которой само воплощение изящества и нежности; миленькую лаборантку Юлю - свою ровесницу - с кафедры иностранных языков с чудесными шелковистыми волосами, рассыпающимися на хрупких плечах. Есть, наконец, Ирина Геннадиевна - хотя ей наверняка тридцать лет, выглядит она неплохо - особенно когда завьёт мелкие кудряшки, и из них, как из шара, выглядывают строгие огромные глаза и остренький носик. Все они ничуть не хуже Нелли Станиславовны, а главное моложе.
  Да, дело обстоит так, что курсант в восемнадцать лет, как и любой молодой человек, любая молодая девушка при всей своей душевной доброте - жестоки по отношению к людям старше. Они ещё не понимают, что молодость - это дар, который дан не навсегда, он не удержится сверх положенного, как ни старайся; и хоть ты его сейчас ощущаешь, наполнен им, небрежно кичуешь или даже заносчиво отвергаешь - он уже ускользает от тебя. Ты этого не видишь, а часы, уносящие золотое время в небытиё, не останавливаются ни на секунду. Тик-так!!! Тик-так!!! Тик-так!!!...
  Эй, парень! Знай, настанет срок, когда и на тебя какой-нибудь представитель племени младого покосится презрительным взглядом, и ты сразу поймёшь, что он выразит - ты для него старик. Безнадёжный дремучий пескоструй, и уже по этой причине достойный осуждения. Знай это, юноша, и не играй со временем, не торопи его никогда, не пускай вскачь ни за призрачными мечтами, ни за самыми завлекательными делами будущего! Не стоят они счастья настоящего.
  На фоне огромных двухстворчатых дверей с рифлёным кофейным стеклом, хрупкая женщина внимание привлекла не сразу, тем более, она не поднялась на кафедру, как обычно, а стояла в странном молчании.
  От её бездвижности, безмолвия и смиренной позы, гул в аудитории убавился, стих.
   - Брежнев умер... Леонид Ильич..., - негромко пронеслись слова.
  Закусывая неброско накрашенные губы, Нелли Станиславовна еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
  Рота потрясённо застыла. Хотя все знали возраст Генерального секретаря, знали о его далеко не блестящем здоровье, страшное известие ошеломило каждого - столь сильно витала уверенность - возле Леонида Ильича самые-самые светила медицины: профессора и академики; самая лучшая аппаратура, самые передовые знания. И уж для одного дорого всем человека современная наука сотворит чудо!
  Как стало известно спустя годы, чудо всё-таки свершали - Брежнева возвращали с того света не раз, но ни одно чудо с больным и старческим организмом не могло так долго продолжаться.
  
   2
  О занятиях в трагический день речи не шло. Каждая минута тревожного времени становилась уникальной, а её Величество История, никого не спрашивая, превращала октябрьские события в роковую поворотную точку на нелёгком маршруте СССР - страны победившего социализма.
  Никто тогда не думал ни о крене этого поворота, ни о его масштабных градусах - их пока не ощущали. Громадный лайнер не может совершить манёвр, который под силу юркой моторной лодке. Одна шестая часть суши, под названием Союз советских социалистических республик, как раз и уподоблялась такому лайнеру. Жители СССР, которым было обещано счастье на веки вечные, словно пассажиры комфортного Титаника, ничего не знали о будущем крушении и не предчувствовали его, но там, на капитанском мостике уже начала выстраиваться цепь исторических обстоятельств, уводящих страну в небытиё.
  Личный состав развели по казармам - слушать последнее сообщение ТАСС. Пожалуй, этим в те дни занималась вся страна. На лицах людей не было улыбок - здесь поселилась суровость. Если бы посреди плаца поставили столы для набора добровольцев на какую-нибудь революцию, почти каждый курсант встал бы в очередь. По крайней мере, так казалось со стороны. И в подтверждение щемящего, неуютного настроения из динамиков радио и телевизоров беспрерывно неслось: "... советский народ ещё теснее сплотился вокруг родной коммунистической партии..."
  Что теперь будет? Этот вопрос волновал миллионы жителей СССР, волновал и Тураева, его друзей, командиров. С мыслью, что страной неустанно рулит Леонид Ильич - заботливый и дорогой - выросло не одно поколение советских людей. Брежнев казался незаменимым титаном, на имени которого незыблемо стоит покой планеты и всеобщая безопасность. Ему верили, в нём не сомневались. Граждане великой страны знали - Леонид Ильич делает всё, чтобы войны не случилось.
  Возможно, так оно и было лет десять-пятнадцать назад, но последние годы осмысленность во взгляде Генерального секретаря безнадёжно исчезла. Брежнев превратился в вялого и пугливого шаркунчика, которого силой заставляют выйти на сцену для какого-то серьёзного задания. И Леонид Ильич выходил и словно ребёнок или не знал, что ему там делать, или напрочь забывал поручение.
  Было жутко наблюдать старческую беспомощность первого лица, но ещё жутче становилось от того, что это посмешище никто не хотел прекратить. Иногда правдоподобное объяснение происходящему успокаивало - ради мира во всём мире, ради счастья советского народа старый и беспомощный генсек из последних сил держит штурвал крупнейшей социалистической державы.
  Помимо того, что Брежнев возглавлял коммунистическую партию, в народе сложилось впечатление, что Леонид Ильич прожил и особую военную жизнь, дослужился до Маршала Советского Союза. Вся страна, от карапуза до старика, знала о героической Малой земле, о бесстрашном полковнике Брежневе.
  С именем Брежнева связывалась, и так было на самом деле, и небывалая мощь советских Вооруженных Сил, их высокая боеготовность, несокрушимость. Военные видели в нём гарант собственной стабильности и значимости - пока у власти Брежнев, он офицера в обиду не даст! Это не Хрущёв, кинувшийся по живому прореживать армию, выкидывать кадровых офицеров на вольные хлеба без заслуг и пенсий!
  На фоне предшественника, ненависть к которому у военных запала в генетическую память, Леонид Ильич смотрелся благодетелем. Армейские генералы ходили у него в любимчиках, а со старческой ностальгией вождя уступок родным милитаристам становилось всё больше и больше. Росла, как на дрожжах, численность армии СССР, словно дрозофилы плодились маршалы и генералы, не говоря уж о полковниках, увеличивалось денежное довольствие военнослужащих, поднимались штатные должностные категории.
  Творились вроде бы благие дела, но такой подход к обороноспособности родного отечества требовал неимоверных средств, а рога изобилия, к сожалению, в стране советов не существовало. На все аргументированные требования людей в форме "укрепить", "повысить", "разработать", "оснастить", "добавить" - страна однозначно отвечала "Есть!" и потуже затягивала пояс ради родной рабоче-крестьянской армии.
  Наверху никто не хотел замечать, как без всякого здравого смысла раздувшаяся армия стала тормозом для всей и без того хилой экономики. Не оборонной, конечно, а той самой экономики, которая в каждом нормальном государстве направлена, прежде всего, на благо собственного народа, и не опосредованно, через эквивалент лозунга "лишь бы войны не было", а в виде осязаемых услуг и необходимых для жизни товаров.
  
   3
   Последующие три года, так богатые на генсековские похороны, развеяли у Тураева веру в незаменимость личности. С уходом Брежнева из жизни и с политической сцены в мире ничего не изменилось: империалисты, искавшие каждый день повод развязать войну, на ядерную кнопку, к счастью, не нажали и в атаку на страну советов первой же подходящей ночью не пошли. Наоборот, прилетевший на похороны Брежнева Л.И. президент США Рональд Рейган ничего не боясь, прилюдно появился в Москве. Это как-то не укладывалось, с тем, что первый ястреб, жаждущий крови мирных жителей планеты - заявился в колыбель коммунизма выказать свои соболезнования! Вот она - политика - грязная и лицемерная!
  Очень скоро, с щемящим чувством и неподдельной тоской советский народ проводил в последний путь Юрия Владимировича Андропова. В целом население политику главного чекиста одобряло - всем хотелось порядка и полных прилавков, справедливости и скорейшего прихода социализма, в ожидании которого население не на шутку истомилось. Все надеялись, что вчерашний руководитель могущественной организации, человек с самым холодным умом, с самым горячим сердцем и с самыми чистыми руками учинит суровый спрос с зажравшихся воров и бездельников, поторопит приход светлого будущего. От него ждали реформ, ох, как ждали, но Юрий Владимирович, хлёстко подстегнув дело в нужном направлении, скоропостижно занемог, пропал с телеэкранов и через полгода призвал в свидетели собственных похорон весь мир.
  Чуда не свершилось - коммунизм, к великому огорчению, к многострадальной державе не приблизился ни на метр, но люди, искренне продолжавшие верить в светлую коммунистическую идею, всей душой сожалели о несбывшихся планах товарища Андропова.
  При избрании генеральным секретарем ЦК КПСС Константина Устиновича Черненко, гарантированно навострившегося на тот свет, в Тураеве, да и не только в нём одном, что-то надломилось. Грузное тело очередного выдающегося деятеля современности таскали два дюжих помощника. На редких протокольных мероприятиях Черненко хрипло дышал, как умирающая лошадь, дико вращал безумными глазами по сторонам, и вполне обоснованно производил впечатление очень больного человека. Но из бодрых телевизионных комментариев народ должен был заключать, что свой высочайший партийный долг Константин Устинович исполняет исправно и с небывалым оптимизмом.
  Закулиса обитания кремлёвских небожителей приоткрылась народу в полной срамоте, выдала в свет весь абсурд нравов советских руководителей - старых и безумных. И от того, что они в бреду и безумстве толпятся и толкаются в очереди у руля - стало страшно многим.
  Финал примерки шапки Мономаха Константином Устиновичем был предопределён, естественен, но уже и не трагичен. Когда пышный катафалк в сопровождении почётного караула в третий раз подряд проехал по главной площади страны, народ понял, что не только на страдания по Константину Устиновичу, с его наспех сколоченной героической биографией, нет уж никаких душевных сил, туго даже с простой человеческой жалостью, уступившей место обычному равнодушию.
  Никто тогда и предположить не мог, что престарелая троица кормчих, так дружно поселившаяся за мавзолеем своего духовного вождя, ознаменует прощание жителей могучей державы со старой жизнью. Прощание трагичное, тяжёлое, долгое, судорожное, но неотвратимое.
  Помощник кубанского комбайнёра - паренёк Миша Горбачёв совсем скоро доберётся до самого главного штурвала родины победившего социализма и уже намолотит не сотни тонн зерна, а небывалый по масштабу урожай - целую страну. И не абы какую, а - Союз Советских Социалистических Республик.
  Союз исчезнет с лица земли как наваждение, как сон, терзающий душу томительным сокровенным воспоминанием. СССР, окованный снаружи крепкой несокрушимой бронёй и способный показать кузькину мать любому внешнему агрессору, способный поразить видавший виды мир беспрецедентным героизмом своих граждан, развалится изнутри, словно трухлявый пень, подточенный временем и ненасытными жуками. У колосса и в самом деле окажутся глиняные ноги. На глазах у изумлённого мира он рухнет вниз и рассыплется на десятки стран, тысячи проблем и миллионы исковерканных судеб...
  В это невозможно будет поверить, но это произойдёт. Сбудутся давние пророчества Мишеля Нострадамуса и монаха Авеля, о которых никогда не слыхивал советский народ, да и не хотел слышать, ибо не верил в мистические прорицания, а целиком полагался на родную коммунистическую партию, уверенно ведущую в светлое будущее. А если кто и обращал внимание на прошедшие сквозь века предугадания великих ясновидцев, то наверняка смеялся или негодовал от строк, гласивших о ложном пророке северной страны, о бесовской власти на Руси...
   Придут разительные перемены, и быстро, словно в старом кино замелькают новые действующие лица: рубаха-парень Ельцин выплывет таким потаённым оборотнем, что никто и не узнает кто он был на самом деле - патриот, расчётливый негодяй или удачливый алкаш; шустрой чередой двинутся председатели правительства суверенной РФ, посыпая граждан обещаниями о благах свободной экономики и завораживая их суммами столь милых траншей; вылезут к микрофонам резать шокирующую правду-матку депутаты всех мастей и уровней; героями дня станут нувориши, бизнесмены и просто проходимцы различного калибра. Наполнятся диким шумом, бестолковым гамом и откровенным срамом сцены, а телевидение бросится лепить для охлокоса кумиров - бессовестных и бесталанных.
  И как в щедринской сказке, встретятся в смутное время один на один премудрый пескарь - затюканный народ многострадальной России, и госпожа щука - чиновничья орда, что поставлена власть в пользу этого народа употребить. И запоёт вдруг новоявленная щука соловьём так складно, так ласково, что забудет пескарь о своей премудрости и лишь раскроет рот от речей дивных... ну, а щука.... щука сделает своё дело.
   Всё будет скоро - через каких-то десять лет. А пока Антон Тураев, как и его товарищи, старательно вышагивал по плацу, отдавая последние почести портрету представившегося Генсеку, и скорбно глядел в удивлённые глаза маршала Советского Союза, четырежды Героя СССР - Леонида Ильича Брежнева.
  
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
   1
  Избороздить первый снег лыжами - дело почти святое. Как-никак замена бегу. Прокладывать путь на поле Чудес курсантская братия устремлялась, конечно, не с таким торжеством, с каким крестьянин норовил заскочить в барский лес для порубы, но что роднило ходоков по первому снежку, так это - дровни!
  С небольшой лишь разницей: крестьянские дровни тащила лошадь, курсантские обувались на ноги. И если крестьянин лениво махал кнутом, чтоб дровни веселее обновляли путь, то советский курсант для бойкого аллюра махал палками как пропеллер.
  Насчёт торжества: когда военного в выходной день выводят на старт, это и есть праздник. И называется он - спортивный. Единственная радость от него - после финиша час-два покоя.
  Дровни - военные лыжи под сапоги - громоздкие, тяжёлые, курсанты "оседлали" ещё в прошлом году, и согласились - "Дрова!" - точнее не придумать!
  Драпук, выпучась на лыжи как пингвин на ласты (что за протезы!), авансом пожаловался Худякову: - Я никогда на лыжах не ходил! - И в расчете на послабление пояснил: - Крымчанин. Снег первый раз вижу.
  - А ходить и не нужно, - невозмутимо отозвался офицер. - На лыжах бежать надо. Одел - и побежал в норматив. Если ногам тяжело, разрешаю в руки. Но в норматив!
  Про норматив Худяков напомнил и сейчас - раздавая нагрудные номера. Освежить после лета память "десяточкой" и размять ноги требовалось по его мнению без раскачки, с привеликим наслаждением, но офицера слушали вполуха. Первый снег радовал белизной, яркостью и не рождал позывов наяривать во всю прыть. К тому же оценка важна в журнале, а на спортивном празднике... не жирно ли?
  На старте же все шустро ломанулись вперёд - показать взводному прилежные спины. Даже Драпук подхватился орлом, суетливо застучал "дровнями" по снегу, словно в судорогах подналёг на палки...
  За поворотом порох крымчанина весь выгорел, он остановился придти в себя. Охочие уложиться в норматив (в небольшом количестве) вырвались вперед, как следует наддали по лыжне.
  - Очкогрёбы, вперёд! - хлестнул им в спину клич Драпука. - Скипидару вам под хвост!
  Остальные потрусили с ленцой, остановками и забавами. Курсанты не отказывали в удовольствии посмотреть на преображённую снегом землю, на тёмные воды Волги, бросить в товарища снежок, а то и просто покурить.
  Тураев с Кругловым затесались в конец: за ними плелись лишь Василец и вечный замыкающий Драпук. "От наших двоек волки не подохнут" - остепенился Круглов, и заодно остудил Тураева. Вячеслав воткнул палки в снег, потянулся за сигаретой. "На свежем воздухе курить полезно, - засмеялся он, - особенно никуда не торопясь"!
  По четыре балла друзья заработали бы без сомнений, но душа желала другого - от сверкающего солнца, от белых просторов, от лёгкого морозца дышалось радостно, свободно. Хотелось наслаждаться блаженством, а не вгонять себя в пот и глазеть лишь на колею.
  В этом желании пехотинцы оказались не одиноки - от приятного катания на холмах поля Чудес заходилась счастьем стайка молодых людей. Пятеро парней и три девушки с криками и визгом носились друг за другом, толкались, барахтались, съезжали с горки. Взметая фонтаны ослепительного снега рядом носилась чёрная немецкая овчарка с толстым кожаным ошейником.
  Своё внимание юноши откровенно дарили остроносенькой лыжнице, чьё приятное личико выглядывало из полосатой спортивной шапочки с белым помпончиком. Она и была хозяйкой собаки - часто кричала: "Лорд, ко мне!" и ласково трепала овчарку между ушей. С девушкой заигрывали, в неё несильно бросали снежки, а когда она падала, спешили подать руку. Остроносенькая лежала на спине, как на седьмом небе, румянилась от галантности кавалеров и привередливо выбирала за чью руку ухватиться.
  Курсантов девушки провожали романтичными взглядами. Передовики бежали напористо, красиво, нагрудные номера гордо развевались от ветра.
  Вторая партия пехоты напрягалась меньше, потому удостоила весёлых лыжниц разглядыванием и предложениями пристроиться рядышком. Девушки не отмалчивались, бойко сыпали игривыми фразами.
  Юноши своих подружек взревновали: высокий парень с передними широкими зубами "лопаточками" - поставить торчком два уха - чисто заяц выйдет, видя, что вереница курсантов уже показала хвост, принялся подшучивать над остатками.
  - Служивые! Что не торопимся? - крикнул он, опираясь всем телом на бамбуковые палки. - Слабо бежать что-ли?
  - Вот и полагайся на таких защитников! - хохотнул упитанный паренёк в красном спортивном костюме - под стать своим щекам. - А нам говорят - спите спокойно! Родина в безопасности!
   Круглов на "цеплялки" никакого внимания не обратил, Тураев покосился - обидно, но - пусть полают, караван пройдёт!
  - Эти дохляки наохраняют! - иронично подал голос третий - щетинистый, в белой кроличьей шапке. - Еле плетутся. Инвалиды третьей степени!
  Девушки насмешливо захихикали.
  - Кто дохляки? Кто инвалиды? - оскорблёно остановился Драпук. Василец тоже уставил на задир возмущённый детский взгляд - они что - формы не видят?!
  - Если не дохляк, вставляй себе фитиль в одно место и чеши со скоростью бешеной свиньи! - посоветовал Драпуку "Заяц", ядовито поблёскивая полированными "лопатками". - А то строгие начальники заругают!
  - Поясняю! Вы - дохляки! - крикнул щетинистый и бросил снежок Васильцу в лицо. Тот растеряно моргнул и полушутя полусерьёзно призвал на помощь - "Наших бьют"!
  Тураев и Круглов обернулись. Главный зачинщик слез с лыж, по-боксёрски покачивался перед Драпуком. Драпук размахнулся, намереваясь ударить забияку кулаком в живот, но тот ловко отскочил и припечатал курсанта в челюсть. Виктор, стеснённый лыжами, завалился на бок.
  Драка завязалась жаркая. Курсанты горели желанием отстоять свою честь и показать себя перед девушками в полной красе. Василец бесстрашно, но безуспешно подступил к упитанному - тот толчком посадил курсанта в снег. Тураев быстро сбросил резинки креплений и поспешил к высокому - мстить за товарищей. Увернувшись от бокового удара, он крепко схватил парня за грудки, дёрнул на себя, потом подножкой повалил.
  Двое парней, стоявшие поодаль, бросились помогать своим, и преимущество гражданских оказалось на лицо - Тураева схватили сзади за шею, пятившегося Круглова тоже брали в оборот.
  Рягуж, что неторопливо ушагал метров на триста, до сих пор раздумывал бежать как следует или не бежать? Зачем он обернулся назад и сам не знал.
  - Не понял! К нам претензии что-ли? - воскликнул Николай и на всех парах помчался обратно: заварушка куда веселее лыжни! Он соскочил с лыж, срывая напрочь резинки, ремень его в один миг оказался в руках и тотчас принялся выписывать круги и восьмёрки. Попади под его мельницу рука или голова, отсекло бы как ножом. Противники замерли, боясь, что курсант в ярости двинется на них.
  - Кто хочет получить? - крикнул Рягуж, наливаясь злостью. - Подходи!
  Он далеко отбросил ремень и с разбега, одним ударом уложил плотного парня в синем болоньевом костюме - что наседал на Круглова.
  Через мгновение рука с шеи Тураева слетела - душитель подлетел ногами вверх. Что курсанты получили победное подкрепление, стало очевидным. Перепалка, начавшаяся с шутки, грозила обернуться серьёзным концом.
  Неожиданно к Рягужу бросилась остроносенькая девушка с овчаркой. "Натравлю"! - закричала она, едва сдерживая двумя руками собаку. Овчарка клацала клыками, рычала, выгребала лапами снег - ещё миг и она бросится вперёд.
  Рягуж смиренно опустил руки и чуть отступил назад. Боевой пыл обеих сторон как по команде канул в небытиё - неприятели выпускали друг друга из объятий, расходились к своим. Парни, отряхиваясь, вставали на лыжи, тихо переговаривались. Пехотинцы равняли нагрудные номера, осматривали лица товарищей. Василец держал на щеке небольшой снежок - охлаждал ссадину.
  Рягуж, с опаской поглядывая на клыкастого врага, нашёл ремень, неторопливо опоясался. Наклонился к порванным лыжным резинкам, выругался.
  - Я вас узнала, - сказала ему вдруг девушка, подходя ближе. Собака тоже с рыком сунулась было к Рягужу, но хозяйка дёрнула её к себе. - Фу, Лорд, свои!
  Овчарка послушалась - перестала скалить острые зубы и тянуть морду вперёд.
  - Меня? - удивился Рягуж.
  - Вас. Мы прошлой осенью на набережной знакомились, - пояснила остроносенькая. - Когда за вами патруль из-за нашивки гнался.
  - А-а! - обрадовался Рягуж, вспоминая первокурсное приключение. - Куда меня догонять!
  - Вижу, - похвально заметила девушка. - У вас улыбка очень добрая была, а тут вы...
  Рягуж в опровержение радостно показал тридцать два зуба.
  Аръергард оправился от стычки и двинулся по лыжне - навёрстывать упущенное. На утоптанном снегу остался лишь Рягуж - без резинок скорости не наберёшь!
  - Мы с друзьями на дачу шли, - сказала ему новая "старая" знакомая и пояснила: - Тут недалеко.
  
   2
  Худяков стоял на финише и не верил секундомеру: ни одного отличного результата. Две оценки "хорошо" - Кулеша и Копытин, удовлетворительно - семь. Не лыжный кросс, а какая-то прогулка в доме престарелых.
  Взвод стоял хоть и румяный, но понуро - в ожидании "похвалы".
  - Догоняем штат Айова! - начал громко Худяков свою любимую присказку. - Как дела идут?
  Курсанты молчали.
  - Отлично! Дела - отлично! - недовольно рыкнул офицер. - Двоечники увольнительные записки несут в туалет! Подтираться!
  Он увидел на лице Васильца свежую ссадину.
  - Это ещё что?
  - Упал, - курсант потупился.
  - Удачно! - саркастически подбодрил взводный и посмотрел на Драпука. - Ого! Ещё один "падальщик"!
  - Я даже стоять не могу, предупреждал! - проворчал Драпук.
  - За год вы должны не только стоять, а уже летать на лыжах!
  Из-за училищного забора, энергично отталкиваясь палками, показался бодренький Рягуж - на его роскошных зубах играло солнце. "Десяточку" он не пробежал, зато успел помириться с гражданской компанией, более того - вместе с остроносенькой девушкой и её друзьями доехать до дачи и даже попить там из термоса чаю с домашними крендельками.
  Рягуж подкатил к офицеру, не сходя с лыж приложил руку к шапке: - разрешите встать в строй?
  - Та-ак, - совсем растерялся Худяков. - Когда бы эту "десятку" уже мёртвый прополз, мы ещё не все собрались?
  
   3
  Рягуж тоже лишился увольнения. Прилично раздасованный - новая знакомая ждала в гости уже сегодня, Николай толкался в длинной субботней очереди к телефону-автомату, что возле почты.
  Пока Рягуж там выстаивал, объяснялся про непредвиденные обстоятельства и командирскую чёрствость, рота под присмотром ответственного Худякова ждала пропажу. Молчаливое перетаптывание в строю, тихие разговоры, поглядывание друг на друга - стоят шестьдесят человек и из-за одного хоронят своё время. А как иначе? Карфаген должен быть "построен"!
  Худяков вытащил из ленкомнаты стул со спинкой, сел на него верхом, к строю, приладил на спинку руки и подбородок. Новенькую шапку положил рядом, на кровать.
  Молчание нарушил Василец:
  - Товарищ старший лейтенант, когда нас драться будут учить?
  Худяков оживился, с лёгкой иронией посмотрел на "малыша":
  - Это насчёт "упал" сегодня ?
  - Я серьёзно, - смутился Василец. - Офицерами же станем, а драться... одни комплексы вольных упражнений. Как балероны: руки вверх - руки в стороны!
  Васильца поддержало несколько голосов.
  - То марш-броски, то лыжи!
  - Для кого бронетехнику изобретают? Всё пешкодралом, пешкодралом!
  - В войска придёшь - солдата учить нечему! Только бегать!
  - Нас, пехоты - до хрена и больше, - мрачно пробасил Остапенко. - Без приёмов обойдёмся. Количеством возьмём.
  Худяков, несмотря на своё шутливое настроение, ответил серьёзно, обстоятельно: - Я в вашу бытность также думал насчёт рукопашного! Штука ведь необходимая. Потом понял - индивидуальное это дело, хлопотное. На марш-бросок что? Секундомер, зелёный свисток, - и вперёд!
  А тут к каждому подойди, покажи, да не раз! С ошибками поработай, вспотей. Научить серьёзному делу непросто, потому и не берутся. У меня брат троюродный в милиции. Уж, казалось бы там-то приёмчики позарез нужны! А! - махнул рукой Худяков. - Кто хочет - тот занимается. Потому половина офицеров - торбы с овсом!
  От очевидной правды все засмеялись, а Худяков вдруг открылся отцом родным: сидел красивый, с откинутой назад прямой шикарной прядью чуба, с ясным открытым взглядом, благожелательный. И был-то он всего старше на семь лет, а курсантам захотелось выговориться о службе, о житейском.
  - Захотели - рукопашный! - бухнул Круглов с затаённым недовольством. - А царских кадетов и вальс танцевать учили!
  - Что тебе вальс?
  - Сильно благородный что-ли? Вальс ему подавай!
  Строй вскипел глупым, мелким возмущением - Тураев даже удивился, что такого неприятного сослуживцы нашли в вальсе?
  - Вопрос в том, что учили! Человека развивали! - попробовал оправдаться Круглов. - А мы как лошади! Одно - в норматив!
  - Белая кость! - иронично хмыкнул Агурский и покосился на взводного - оценил ли тот?
  Худяков смотрел на спорщиков с интересом.
   - Между, прочим, - сказал он, - вальс дело нужное. Я с вальсом разок крепко пролетел, в ГДР. На вечере дружбы - немка пригласила. Красивая - после вальса бы точно женился! А я только за талию как следует прижать обучен! Музыка, паркет, огни, эта немка- красавица, и я - как парализованный. В общем, стыдоба! Меня сейчас соседка танцевать учит.
  Худяков прибыл в училище в одно время с набором. Отслужив в Германии положенный холостяцкий срок - три года, он покинул мотострелковую дивизию Дрезденской армии, куда был распределен сразу после Благовещенского училища, и вернулся в СССР. Офицеру без всяких проволочек могли добавить ещё два года заграничной службы, посети он ЗАГС с какой-нибудь девицей, и под марш Мендельсона признай её своей законной женой. Кандидаток на свадебное мероприятие имелось изрядно, и таких, что сами в ЗАГС зазывали, рисуя на горизонте резкое удвоение счастья: обретение любящей жены и ещё два года в ГДР.
  Как не приглянулась Худякову Германская Демократическая Республика с её сказочным магазинным изобилием, настоящим пивом и вторым окладом на сберкнижке, торг свободой он посчитал неуместным. Да и любовь претенденток на штамп в паспорте вызывала сомнения - свадебную охоту те вели на всех холостяков части.
  Старлей получил предписание на родную сторону, снарядил трёхтонный контейнер, набитый по советским понятиям дефицитными вещами, упаковал в дорогу два приличных кожаных чемодана. Соорудив на прощание сослуживцам отходную в любимом гаштете, Худяков с чистой совестью отчалил в Ульяновск, где первым делом возглавил молодую роту на марш-броске.
  В дверях возник потерянный Рягуж, замер в раздумье - подходить или ретироваться. Худяков без строгости ткнул в его сторону:
  - Вон, Рягуж - челюсть свернёт любому супостату. А кто его учил? Армия? Нет. Сам захотел. Из-за него рота стоит двадцать минут, и никто не скажет, "что же ты, дорогой, нас подводишь"? Потому что Рягуж - боксёр. Сила!
  Тот понял - вздрючка миновала и, показывая белые зубы, шагнул к Худякову - спрашивать разрешения.
  - Что в хвосте весь день плетёшься? - Взводный выговарил беззлобно, символически. - Пружина ослабла? Знаешь, через какое место её заводят?
  Тураев, посматривая на куцый взвод, в преддверии ужина совершил приятное открытие: с соседнего стола ни одного едока! Нет Кулеши, Копытина, одолевших кросс с героическим результатом.
  По неписанным законам бесхозные пайки перепадали тому, кто первый их возьмёт. Но оставить с носом остальных желающих было непростой задачей.
  Раннему и одиночному появлению в столовой мешали два препятствия: старшина, который требовал на построение всех; и дежурный по училищу (или его помощник), что частенько околачивался на крыльце столовой. Для успокоения старшины ловкачи занимали свои места, а потом исчезали. С дежурным сложнее: пройти мимо него дозволялось лишь при штык-ноже - верного показателя, что курсант в наряде.
  Штык-ножи на дороге не валялись, и пойманные одиночки сочиняли небылицы о внезапно полученных приказах и уникальных миссиях. Ухищрения не знали границ, вплоть до представления под вымышленными фамилиями. Здесь всё складывалось как в карточной игре - кто кого переблефует. Дежурный мог потребовать военный билет и проверить правдивость слов; если же курсант отчаянно докладывал, что военный билет у него забрали поставить отметку о награждении нагрудным значком "Воин-отличник", офицер мог позвонить командиру роты и справиться о подчинённом.
  Как бы там ни было, если любители покушать в одиночестве попадались, то их фамилии и документы оказывались у командиров батальонов. А те со знанием дела ставили зарвавшихся курсантов на "правёж".
  
   4
  О ничейных пайках Тураев заговорщицки шепнул Круглову. Тот в свою очередь, предложил план захвата Рягужу. "Идея наша - пилотаж твой" - сказал Круглов - с боксёром отсеять конкурентов вернее! Удвоенный ужин заманчиво возник в голове каждого, но Рягуж приободрился особенно.
  Курсантская столовая по фасаду имела четыре широких двери. Вход-выход в правом крыле, такой же вход-выход в левом. Четвёртой роте дозволялось заходить только в двери левого крыла, где и были посадочные места.
  Пустое крыльцо задачу Рягужу облегчило, он незаметно выскользнул из строя, метнулся к правой стороне. Видя, как удался Рягужу манёвр, Тураев и Круглов обрадовались - хоть какое-то удовольствие сегодня обеспечено! Лишние пайки после спортивного праздника мерещились многим, и в надежде их заполучить, курсанты насели на дверь как могли. Тураев с Кругловым на второй этаж поднимались не спеша - вот что значит анализ обстановки и решительные действия!
  Рягуж и в самом деле уже был за столом, но увы, спиной к нему восседал ни кто иной, как Копытин. Желанные сахар, белый хлеб и масло, заочно переваренные голодной троицей, сделали привет ручкой.
  - Западло! - проворчал Тураев, меняясь в лице. Разочарование смешалось с неловкостью за поступок сослуживца - зачем вырываться на свободу, если ради экономии несчастного рубля вновь тащиться в училище?!
  Факт оставался фактом. Копытин, облачённый в парадную форму, сидел с невозмутимым лицом и тщательно ворочал прыщавыми челюстями. Два куска белого хлеба, поблёскивающие приличным слоем масла, сигналили - соседушка проглотит четыре пайки и не подавится.
  Глядя на Копытина, курсанты не скрывали зависти: сколько удобств себе он сотворил! И на ужин заявился без строя, и пайки товарищей препроводит в свою утробу как здрасьте!
  - Если человек из двух зайцев догоняет трёх - не нравится мне такой охотник! - изрёк Круглов, усаживаясь на место. Скудный ужин оставалось скрасить только бодрыми словами.
  - Это не про зайцев, - подхватил трагическую тему Тураев. - Это про пернатых - за копейку воробья в поле загонять. А здесь даже четыре несчастных воробушка за какую-то копейку.
  Копытин на глубокомысленные замечания соседей внимания не обращал - наслаждался дармовщинкой. Закончив ужин, поднялся из-за стола. Его в строю официально нет, потому опять по личному плану.
  - Ну, теперь поспать? - ядовито окликнул Рягуж.
  - В кино съезжу, - прыщавые челюсти сытно чмокнули.
  
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
   1
  Подполковник Лялин вошёл в класс держа в руках коричневую папку из обычного кожзаменителя - под "крокодила". Принял доклад, положил папку на преподавательский стол, минутку посидел в полной тишине.
  - Кое что от себя, - серьёзно сказал он. Многие, в том числе Тураев, Круглов, после таких слов настораживались в ожидании чего-то необычного: откровения Лялина о своём опыте дорогого стоили. По предмету в учебнике что хочешь найдёшь, а вот о жизни... Мало кто из преподавателей так беседовал с ними.
  - Каждый курсант должен познать три вещи: настоящий голод, настоящий холод и настоящую жажду, - заявил Лялин и потянулся за футляром для очков.
  - И настоящую бабу! - залихватски выкрикнул Виктор Драпук. Неугомонному курсанту как всегда хотелось показать себя. К удивлению курсантов, он нагоняя не получил.
  - Вы правы, молодой человек, - вдруг согласился преподаватель. - Когда подрастёте, не повредит познать и настоящую женщину. Только заметьте - женщину, а не бабу. Баба - из другой оперетты. Или сказки. Кому как.
  Как ни странно, всегда строгие глаза подполковника менялись, едва он заводил речь о другом, нежели тема занятия. Тогда тёмно-карие глаза Лялина озарялись выразительной печалью, словно он смотрел в другой мир, которого из присутствующих никто не мог видеть.
  Кроме тактики офицер говорил об исключительно серьёзных вещах. По крайней мере, о том, что сам Лялин считал в жизни человека очень важным. Он позволял себе тайно переживать, если при этом не видел интереса у подопечных, но и не страдал - понимал, если не пришёл час осознать, прочувствовать какой-то вопрос бытия - любые слова ничего не изменят. Нужны время и собственная содранная шкура.
  Всё знать невозможно - Лялин не сомневался в аксиоме уже много лет, но полагал - каждый здравомыслящий человек должен ясно себе представлять, что в анналах мировой мысли таятся ответы на многие вопросы. Они просто ждут своего часа: ждут поиска, интереса, ждут пришедших, вопросивших.
  Разговор же о женщинах Лялин и сам не знал к какой категории отнести: к важным или бесполезным? О женщине молодому человеку надо знать - и чем больше, объективнее - тем лучше. С другой стороны - знай-не знай, ничего это не изменит ни в жизни мужчин, ни в самих женщинах, ни в отношениях между ними. Кто что захочет увидеть то и увидит - кто грязь, кто вечную любовь.
  Офицер сцепил пальцы рук в крепкий замок, подался корпусом вперёд. Массивные очки лежали рядом.
  - Есть очень важная заковырка! - медленно выговаривая слова, произнёс он. - Вы можете сто раз умереть от голода, сто раз превратиться в сосульку, сто раз высохнуть от жажды, но ни разу не столкнуться с настоящей женщиной.
  - А с кем же я тогда трусь? - сально отозвался Драпук. - Вроде бы там всё правильно. По-женски.
  - Дурак, тебе про настоящих женщин сказали, а не про кошёлок! - грубо осадил Драпука командир отделения Лаврентьев. - Кошёлок хоть вагонами собирай.
  Тураев вспомнил о Зяблиной, потянул вверх руку - "Интересно, как она Лялину"? "А Зяблина Нелли Станиславовна? Как? Настоящая женщина"? - поторопился спросить он подполковника. Лялин задумался, поднялся со стула.
  - Настоящая женщина начинается с того, как она относится к себе, - проговорил он так, словно открывал что-то неведомое доселе и самому себе. - Здесь - фигура, одежда, поведение, лицо и прочее. И между нами, говоря, чистоплотность.
   По доске застучал мел - офицер рисовал небольшие кружочки, ставил цифры - как на предмете.
  - Всё это, - он пункты обвёл в общий круг, - труд женщины в поддержание собственного вида, облика. Можно быть одетой скромно, но приятно, а можно в модные вещи вырядиться пугалом!
  Затем Лялин нарисовал рядом другой круг, гораздо больший. Интригующе постучал по нему.
  - Истинная красота женщины открывается через взаимоотношения с мужчиной, - сказал он и опять принялся нумеровать. - Здесь: верность, честность, терпение и конечно, любовь. Это более тяжкий крест. Особенно для красивых.
  - Точно! Что ни красивая, то стерва полная! - не удержался Драпук.
  - Что касается Нелли Станиславовны..., - подполковник сделал паузу, сел за стол, - могу сказать одно - я не её муж, потому ответа вам не дам. Но что нам мешает считать Нелли Станиславовну настоящей женщиной? - Лялин обвёл взвод загадочно-цветущим взглядом. - Ничего! На этом и сойдёмся, в противном случае мы опустимся до грязного обсуждения милой женщины. Нас, мужчин, это не украсит.
  Курсантов на щекотливую тему прорвало, словно им никогда и не доводилось обсуждать прекрасную половину человечества.
  - Мы начали урок с другого, - оборвал шум офицер. - Неплохо бы и к теме вернуться. А женщины - вопрос вечный и неисчерпывающий. Может, когда и обсудим.
  - Какой там вечный вопрос? - с профессорским видом осклабился Драпук. - Все бабы различны лишь в степени своей стервозности и бля...
  - Закончим на том, что и мужчин настоящих гораздо меньше, чем надо, - совсем строго оборвал его офицер. - И даже военная форма кое-кого не в силах сделать мужчиной.
  - Как узнать про настоящее? - поинтересовался Тураев, добросовестно показывая, что помнит первые слова любимого преподавателя. - Голод и холод.
  - Можно подумать, мы тут не голодаем! - возмущённо вставил Копытин. - На день три куска белого хлеба!
  - Не думаю, - сказал Лялин. - Ребятки, поверьте мне, не думаю. Обманывать в норме вас могут. Интенданты - большей частью редкие сволочи. Но это не голод.
  - Конечно! Целый день в животе урчит - не голод, - Копытин остался при своём мнении. - Это - пустяки.
  - Голод, - медленно и негромко начал подполковник, но так, что все замолкли и уставились на него. Поняли - слова будут не схвачены с потолка, а выданы сердцем. - Голод - если схватил корку чёрствого чёрного хлеба и она тебе слаще всех немыслимых лакомств. И руки сами собой трясутся, когда ты эту корочку держишь. И крошку каждую ты из этой корочки потерять боишься!
  Подполковник вдруг замолчал и неловко прокашлялся.
  - Жить в голоде никому не пожелаю, но что такое - знать надо, - негромко сказал он.
  Тураев слушал, затаив дыхание - так больше никто не говорил. Офицеры, даже полковники, большей частью утыкались в конспекты: пулемёты, пушки, танки, противогазы - ни одной лишней фразы.
  - Жажда - когда горло до самого пупка превращается в наждачную бумагу, а в голове лишь одна мысль - пить. Холод - когда замёрз так, что выплакал все слёзы и уже не хочется тепла. И себя уже не жалко, впору только помирать.
  - А зачем всё это? - в полной тишине спросил Горелов. - К чему испытывать?
  - Познать и крепко-накрепко это состояние запомнить, ибо без понимания сего ваша жизнь померкнет в красках. Кроме того, способность выживать будет зависеть именно от реального восприятия подобных вещей. И ещё, может быть, самое главное: чтобы солдату, когда он голодный, холодный и с бессонными глазами - товарищем быть, а не свиньёй!
  Пора было возвращаться к занятию, и подполковник поднял Драпука: - посмотрим, как у тебя на другие вещи язык подвешен!
  Драпук без прежней радости вышел к доске.
  - Порядок работы командира при принятии решения, - сказал Лялин и размашисто откинулся спиной на стул.
  - Командир при принятии решения обязан! - бодро выкрикнул первую фразу Драпук, а следом забормотал, беспомощно вращая глаза. - ... строго хранить военную и государственную тайну... строго опираться... на требования... устава... строго придерживаться...
  - Стой, Драпук, стой! - преподаватель резко махнул рукой. - Это из какой оперы ахинея? Где такие строгости?
  - Из устава, товарищ подполковник!
  - Какого устава?
  - Строевого, - шепнул с первой парты Тураев.
  Шёпот расслышал и взвод и Лялин, и поскольку подсказка не заключала в себе ни грамма истины, все с интересом уставились на курсанта.
  - Строевого, - тупо повторил Драпук.
  - Да-а, - разочарованно протянул преподаватель. - А боевой устав, вам что-нибудь говорит?
  - Говорит.
  - Вот по нему и докладывайте.
  - Командир при принятии решения обязан! - с новыми силами подтянулся курсант, и замолчал, упирая взгляд в пол.
  - Смерть на взлёте, - только и сказал подполковник. - Тураев, доложите нам и Драпуку первый шаг командира при принятии решения!
  Антон поднялся по стойке "смирно", отчеканил:
  - Командир обязан оценить ситуацию!
  - Оценить ситуацию, курсант Драпук! - Лялин постучал указкой по доске. - Оценить - значит, увидеть, понять, осмыслить! Только последний дурак делает всё наобум!
  Драпук ясными и преданными глазами таращился на Лялина.
  - Совсем другой вопрос, что у нас дураков больше, чем хотелось бы, но вам здесь погоны офицерские вручат! На вас народ смотреть будет с уважением - защитники!
  Лялин высказал свои сомнения относительно внутреннего соответствия курсантов будущей форме. Тураев тоже об этом задумывался часто: как будет относиться к подчинённым Копытин, если он ради своей утробы готов обделить своего же товарища, равного ему? Если Агурский, чтобы лишнюю десятку с сослуживца содрать, любую сказку бессовестно сочинит?
  - Какую же вам аналогию провести наглядную, доходчивую? - на секунду задумался Лялин. - Хорошо. Вот Драпук отличной учёбой заслужил увольнение и идёт по Ульяновску.
  По рядам прокатился смешок - пятёрки в журнале напротив фамилии Драпука не часто селились.
  - Впереди идёт девушка с хорошей фигуркой, - продолжил подполковник, с удовольствием слушая смех. - Какое желание возникает у курсанта-отличника?
  - Познакомиться, - заблестели молодые глаза.
  - Правильно, познакомиться! Но, думает про себя курсант Драпук, первым делом следует взглянуть на личико. Вдруг там, как вы говорите, жертва Хиросимы? Тогда надо проходить мимо. Или убегать. А если симпатичная?
  - Приставать, что ж ещё делать! - загудел взвод.
  - Вот именно, начинать активные наступательные действия! - заключил Лялин. - Так вот разглядывание личика, фигурки у девушки и осознание симпатичная она или нет - и называется: оценить ситуацию!
  - Драпук и с крокодилом знакомство затеет! - радостно выкрикнул Рягуж.
  - Про крокодилов говорить сейчас не будем, у нас тактика, не "В мире животных", - корректно погасил смех преподаватель, и серьёзным тоном закончил: - если командир взвода засядет в оборону, когда надо наступать или поднимет подразделение в атаку, когда надо будет встречать противника в окопах - то вторым делом попадёт под трибунал.
  - А первым?
  - Угробит людей.
  До Драпука дошло, что с подсказкой Тураев пошутил.
  - Что ты мне строевой устав сгорбатил? - в перерыв Драпук агрессивно перегородил Тураеву дорогу.
  - Шуток не понимаешь? - усмехнулся Антон - непроходимая тупость Драпука вовсе не его проблема.
  - Ещё одна шутка - и здоровья не хватит рассчитаться!
  - Угу. Стало страшно. Предмет учи - и всё.
  - Не твоя забота! - огрызнулся Драпук, лишь бы сказать слово последним.
  
   2
  Много интересного поведал своим питомцам Лялин. Тактика читалась не один курс, потому время поделиться опытом и запасами души у офицера было.
  Молодые парни узнали, что не так уж много надо еды человеку, и Лялин тому живой пример - ест два раз в день. Ужин по-суворовски - к чёртовой бабушке!
  - Хватает за глаза, - сказал подполковник, - Человек привык лишнее есть, да если бы есть: иной с таким аппетитом излишки жрёт будто у него утроба свиная!
  Видя недоверчивость слушателей насчёт духразового питания (тут трёх приёмов пищи не хватает!), офицер сослался на исторический факт, от которого курсанты только рты раскрыли.
  - Римских легионеров вообще кормили лишь в обед. И ничего, телом крепки были и воевали.
  - Нашему зампотылу об этом сказать! - громко посоветовал Тураев. - Он за милую душу рацион уменьшит!
  - Вообще голодом заморит!
  - А излишек - себе в закрома!
  - В закрома, - многозначительно протянул Лялин, откладывая в сторону очки. Посуровел лицом. - Если бы вы знали, ребятки, кто и как из этих закромов кормится!
  Замечание пришлось в точку: многие устремили взгляды на Горелова - тот имел понятие о качестве провизии из тех самых закромов. Посылки от папы-генерала Павлу передавали часто. К употреблению деликатесов (что чувствовалось по запаху) всегда подключался Кулеша, а чтобы со стороны не смотреться полными жлобами, они по настроению зазывали Драпука.
  Лялин, конечно же, подразумевал гораздо большее - не только присасывание мало-мальской номенклатуры к избранным благам, а и вольготною, обеспеченную жизнь разномастного и разнокалиберного жулья, ловко оседлавшего социалистическую систему распределения.
  Непримиримость преподавателя к ворам и халявным потребителям курсанты уже знали - труд и честное отношение ко всему - истинный человеческий долг жителей земли. И чем выше должность занимал человек, тем обязан был быть чище, справедливее, честнее.
  Вот почему Андропова, ставшего генеральным секретарём, Лялин приветствовал и его требовательную политику порядка и справедливости горячо поддерживал.
  - Не воруй! - часто повторялся он, если затрагивались вопросы текущих андроповских встрясок. - За чужой иголкой руки не тяни! Я бы как в Германии порядки завёл: поймали с украденным - руки топором по локоть! Лобное место соорудить и показывать негодяев!
  Удивил молодых людей Лялин и тем, что спал очень мало - шесть часов.
  - Ни минутой больше. Давно, - офицер словно отчитался перед курсантами. - Отбой в пол-первого. Подъём пол-седьмого. И тоже хватает человеку - просто дело привычки. Зато интересная, знаете ли, жизнь открывается. Можно сказать, другая, ещё одна. Все в одиннадцать в квартире спать ложатся, а у меня свои дела.
  - А какие у вас дела? - поинтересовался Круглов.
  - Литературу познавательную читаю, - заразительно принялся перечислять увлечения Лялин. - Авиацией с детства болею: модели собираю - под потолком висят, фотографии, картинки, чертежи. Было бы желание. Да зрение. Плюсы вот нарастают, - с сожалением приподнял очки офицер.
  - А вторую жизнь для себя открывать надо. Внутреннюю, настоящую. Чтобы не остаться у разбитого корыта.
  Будущим офицерам Лялин внушал о человеческом и справедливом отношении к солдату. Это звучало не так, как в предмете "Партийно-политическая работа" - придуманно, слащаво, плоско. Лялин в своих словах и формулировках как всегда придерживался мужской - твёрдой и выверенной позиции:
  - Солдата никогда не объедал и вам не советую! Последнее дело. А то хватает желающих - заваливаются через день пробу с котла снимать! Был у нас в полку один капитанишко, фамилии не скажу, бог с ним, всё на вид заморенный какой-то. Жалость брала, что от его лица исхудалого, что от формы до дыр затасканной. Всё норовил в солдатскую столовую заскочить, дармовой кусок урвать. Причины какие-то ничтожные собирал - то жена ничего не приготовила, то он на часы не так взглянул - раньше времени вышел, не позавтракал. Я его причины не записывал - помню, несуразность одна убогая.
  Потом - нате вам! На новеньком "Москвиче" этот капитанишко. И расцвёл он и расцвёл! Глаза засветились, сам приосанился. Железка на четырёх колёсах и была для него выше чести собственной, выше солдата. Мерзкое зрелище! - презрительно выдохнул офицер.
  
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
   1
  Курс выезжал на учения - закрепить бумажные азы полем. Для тактических манёвров под названием "Мотострелковая рота в обороне", и соответственно, в наступлении, батальон разбили на "красных" и "синих". Тем и другим предстояло целую неделю бегать по заснеженным просторам, долбить мёрзлую землю, коченеть в окопах, и драть на стылом ветру глотки - попеременке командовать товарищами.
  В учебном центре курсанты селились в летней казарме - громадном, облупленном и перекошенном от времени фанерном бараке, или разбивали палаточный лагерь - как полагается - ровненько, красиво, с линейкой, палатками для офицеров и суточного наряда.
  Романтизм в полевых условиях выветривается за первые сутки, хоть зимой, хоть летом. Если днём в палатке жара, то ночью неизменно холодно и сыро. Офицеры пребывают с личным составом круглые сутки - отсюда бесконечные придирки, к тому же в самые неподходящие моменты. Сон законным образом урезается на час-два, да и его остатки всегда найдут чем испоганить.
   Не водили курсантов и в капитальную столовую - это была прерогатива солдатского батальона обеспечения учебного процесса (БОУП). Впрочем, летом спокойно обедалось и на деревянных лавочках под шиферным навесом. Зимой - на ульяновском леденелом ветру пища стыла вмиг - суп превращался в безвкусную похлёбку, каши - в лубяную жвачку. Спасением был лишь чай, что три -четыре минуты хранил тепло. Кружки обхватывали огрубелыми замёрзшими руками - погреться, и торопились выпить, пока он мог хоть чуточку подбодрить изнутри. Если опоздал - то только зубы сводить!
  Тяжко мылись котелки. Вобравший холод металл, дай бог, что не делал из воды льда, но разводы жира уж никак не смывались - только крупные остатки пищи...
  По такой же печальной аналогии слово "комфорт" покинуло процесс освобождения от остатков пищи... Потому на долгие занятия курсанты собирались без восторга - "прелести" полевых условий уже нюхали.
  Учебный центр "надежды" оправдал - фанерная казарма, где несколько окон зияли дырами, встречала их морозцем и порошей. Уныло и криво, словно брошенные железные калеки, в два яруса возвышались кровати - старые, искорёженные, провисшие. Единственное чего не было - сугробов по пояс.
  - Всё нормально! - подбодрил парней Резко. - Лучше окопов!
  - Ещё бы! - горестно отозвались курсанты.
  ...На ночлег устраивались кто как мог. Кровать Тураеву досталась у разбитого окна. Поиски куска фанеры или плотной тряпки ничего не принесли, и он просто подвязал шапку у подбородка.
  
   2
  С подъёмом Тураев понял, что простыл. В груди поселилась зудящая огненная боль, хриплый кашель рвался наружу, голову словно набили дробью. Простуда, конечно же, навалилась не из-за одной ночёвки. Учебный центр - не черноморский санаторий с пальмами, да ведь остальные курсанты в таком же холоде ночь провели - и ничего. Инфекция просто довершила своё дело в благоприятной среде, поскольку Тураев вчера сел в грузовик с мокрыми ногами. По приказу старшины он лазил в уличную кладовую - выносил оттуда лыжи для роты и набрал полные сапоги снега. Высушить портянки не успел - колонна скоро отправлялась, и через десять минут пути мокрые ноги сковало холодом...
  Поход в местную санчасть не помог. Офицер-медик гулял в отпуске, а околачивающийся там фельдшер - срочник, лишь снабдил шестью таблетками аспирина. Фельдшер - сытый, благодушествующий, развёл руками с большим наслаждением. Солдаты БОУП и курсанты если и не враждовали между собой открыто, то особой любовью не проникались. Солдаты видели в курсантах вызревающий антагонистический класс - офицеров, у которых, по счастью, ещё нет власти над ними, и потому мелкими пакостями торопились извлечь себе удовольствие. Курсанты по возможности отвечали тем же.
  Тураеву повезло, что в первый день лишь обустраивались - готовили помещение к долгому проживанию, занимались оружейными комнатами, растаскивали два Камаза имущества: лыжи, валенки, бушлаты, масхалаты, ватники, мишени, пирамиды под оружие и пр.
  Товарищи прониклись положением Антона, оставили в покое, но завтра ждала игра в "войну". Как ему, больному, провести на зимних просторах десять часов - бегать и ползать до седьмого пота, громко кричать "Ура-а!" - Тураев не представлял. Что дадут освобождение - надежда и не теплилась. У военного человека в двадцать лет болезней не бывает по определению! Их молодые люди придумывают по недоразумению или с желанием "закосить" от добрых дел. С такими придумками здорово справляются отцы-командиры!
  Медики лишь ходатайствуют о щадящем отношении к больному, но освобождает не кто иной, как командир - этот постулат вбит в голову каждому! А здесь даже и ходатайствовать некому. Если же произойдёт чудо - командиры сжалятся над Тураевым - из учебного центра особым порядком его никто не отправит. Ни в какие армейские ворота не лезет - больной персоне особое внимание!
  Что там говорить - не будет Антон Тураев обращаться ни к командиру взвода, ни к Резко! Даже не подойдёт к Кулеше проситься в наряд. Не привык он выпрашивать - ни сладких кусочков, ни поблажек, ни снисхождений. Язык не поворачивается! Пример с детства перед глазами крепкий - сам Павка Корчагин! Тоже болезнь одолевала и ничего - брал комсомолец кайло и мёрзлую землю долбил не хуже других! А здесь, слава богу, мирное время и задача игрушечная.
  Как Тураев не бодрился, после обеда стало хуже: температура поднялась, голову разламывало болью, таблетки не помогли. Антон вспомнил, как лечила его от простуды мать - подручными, домашними средствами: внутрь - горячий чай с малиной, снаружи -водочный компресс. Давить заразу микробную с двух сторон! Курсант вздохнул: и первое и второе - сейчас просто фантастика.
  К ужину он совсем "расклеился": улёгся на кровать и, погружаясь в полузабытье, мечтал только об одном - чтобы его не видели командиры. Мир для больного теряет все краски - облекается в могильный, чёрно-белый цвет. Органы чувств становятся вдруг врагами, потому что они дают знать, что жизнь вокруг продолжается и для кого-то она по-прежнему прекрасна.
  А больному хочется покоя и только покоя - никаких звуков, даже самых привычных; никаких картинок - пусть, самых радужных; никаких запахов, пусть и самых сладких... Пленник вирусного нашествия не может радоваться, поскольку радость, увы, не способна пробиться из глубин ослабленного организма даже по самому невероятному поводу! Объяви тяжёло больному, что он - миллионер, в ответ лишь невесомое движение ресниц.
  Как его на самом деле грызёт боль, Тураев не хотел показать никому, тихо лежал на кровати и терпел до последнего, чтобы беспомощностью не привлекать внимания. Впрочем, до него и в самом деле мало кому было дело. Что Тураев заболел не на шутку, понял лишь Круглов.
  Когда скомандовали построение на ужин, Тураев сквозь полудрёму понял - в столовую не ходок. Приподнявшись на локте, он слабым голосом попросил друга принести сахар, хлеб, лук и чай.
  Сахар, хлеб, чай положены по норме. А вот лук Круглову пришлось добывать на кухне. Повар - солдат в белой нательной рубашке и брюках хэбе, прослужил уже полтора года, потому из-за просьбы заартачился, но Вячеслав прошагал в подсобку и сам взял три луковицы. Дерзкого курсанта наряд проводил злыми взглядами, но связываться не стал.
   Тураев яростно кусал лук, жевал, морщился, глотал; когда становилось невмоготу, откусывал хлеб с маслом, прихлёбывал чай. Его крепко, до слёз, жгло изнутри, но Антон терпел, вгрызался в луковицу, в облегчение представляя себе, как хлещет ядрёный луковый сок по горлу, как получают смертельный привет микробы.
  Прошли вечерняя поверка и отбой. Однако и после такого жгучего ужина температура не сходила, грудь раздирало першением.
   - Водкой бы хорошо растереть! - прохрипел Антон. - И компресс.
  - Компресс - дело верное, - подтвердил Круглов. - Вот только...
  Само слово "водка", а тем более предмет им выражаемый, в учебном центре могли означать только вопиющее безобразие. В другое, полезное применение спиртного напитка никто и никогда бы не поверил.
   - Просочусь мелкими группами в деревню, - Круглов поднялся с кровати, потянулся за бушлатом. Тураев, преодолевая проклятую скованность тела, заглянул в военный билет, из-под обложки достал пять рублей.
   Деревня располагалась в трёх километрах. Круглов, невзирая на полную темноту и снег, сбегал шустро. К его возвращению рота спала глубоким сном. Бодрый, раскрасневшийся Вячеслав растолкал Тураева. "Фокус первый!" - он достал бутылку столичной. Если бы больной чувствовал себя легче, то даже в ночной казарме он увидел, как светится радостью лицо друга. Но Тураев приходил в себя тяжело: и сон и недуг его разморили крепко.
  "Фокус второй, - на ладони Вячеслава появилась маленькая баночка. - Малина. Утром с чаем умнёшь". Варенье даже у полусонного и больного Тураева вызвало немой вопрос. "Местное население с благодарностью за мир во всём мире", - пошутил Круглов.
  Стараясь не шуметь, он растёр водкой спину Тураева. Затем, облив из бутылки полотенце, обложил ему торс. Холодная казарма, да и почти ледяная водка - спасли соседей от спиртового духа и ложных выводов.
  Водки осталось половина.
  - Пригодится, - кивнул Тураев на "лекарство".
   - Спрячу на улице, - сказал Круглов. - А то найдут - вони не оберёшься.
   Тураев отходил в сон в полузабытьи. Голова противно туманилась, горло, грудь изнутри выжигало калёным железом. Курсант хотел одного - скорее заснуть, и, даст Бог, забыться до утра. Он загадал - если крепко проспит до крика "подъём" - всё будет хорошо. Болезнь всегда подбирается к человеку ранним утром - в четыре, пять. Крадётся тихо, давая о себе знать лёгким, словно нечаянным, прикосновением. Вроде, как дела? Я тут мимо прохожу... А через полчаса она уже требовательно стучит в тело - открывай без промедления!
  И - труба! Надвигается самое страшное, что может быть - ватное тело, изнывающие от ломоты кости, бессильная маята. Так всегда было с ним прежде. Только сегодня коленкор совсем другой! Болезни нельзя дать прорваться, хоть ранним утром, хоть поздним! Ни за что!
   Нет, завтра, да уже сегодня - всё будет хорошо! Он пробудится не от болезни - от голоса дневального, в семь часов. По распорядку. Проснётся здоровым, без хрипа и кашля, с ясной головой и жаждой жить.
  Засыпая, Тураев подумал о Круглове. Как хорошо не остаться с болезнью один на один! Какое счастье, что есть друг, которого не пришлось дважды уговаривать о помощи. Тураев не умел просить настойчиво - предпочитал с любой проблемой возиться самому, или уж гордо умереть, чем многократно навязываться просьбами. Круглов же ради него сбегал в деревню без лишних слов.
  Добрый, надёжный Слава! Антон представил его, пробирающимся по сугробам, сквозь ветер, стучащимся ночью в незнакомые избы и поклялся обязательно отплатить ему такой же преданной заботой!
  
   3
   Землемеров, проводив в поле батальон, прошёлся вдоль неприглядной казармы, хозяйским взглядом осмотрел дорожки, правильность сугробов. Радоваться с его точки зрения было нечему: дорожки прорублены криво, песка насыпали как украли, сугробы отвратительные - не похожи один на другой. И этот бардак аж на третий день прибытия!
   Нервно размахивая палкой полковник стукнул по вершине сугроба разок-другой. Чуткое его ухо тонкий писк стекла уловило: комбат потребушил перину сугроба и выудил оттуда полбутылки водки.
   В канцелярии, что тоже не блистала порядком, теплом и ухоженностью, были собраны все офицеры батальона - на предмет устранения недостатков и решения текущих вопросов.
   - Товарищи, полюбуйтесь, - Землемеров мрачно выставил находку на старый облезлый стол. - Разложение дисциплины катастрофическое.
   - Полбутылки-то что? Понюхать, - подал голос капитан Стременной - командир шестой роты и давний соперник Резко. Стременной маялся широкими женскими бёдрами, по какому-то недоразумению притороченными ему природой, и которые худо-бедно получалось скрыть свободным покроем кителя. Но когда офицер одевал портупею, тянул талию, его очертания смотрелись весьма не по-военному.
  - Странно что не допили, - усмехнулся Стременной. - Точно - не мои.
   Прокатился одобрительный смешок, но комбат его не поддержал.
   - Странно, ни странно, а пьяниц надо изобличить, - сдвинул он сурово брови. - Такие позывы к алкоголю добром не кончатся.
   - Может, пустую положить и все дела! Обломится им!
   У Землемерова был свой план: - Бутылку будут искать, и наша задача схватить нарушителя за руку при опорожнении! Путём тщательного наблюдения. График офицеров я составлю.
   Повисла недоумённая тишина.
   - Из-за бутылки офицерский пост выставлять? - уточнил Резко.
  - Упущение офицерское, потому будет так, - пояснил комбат.
  - Все силы на полевые занятия лучше бросить, - не удержался Резко, - а не за сугробом наблюдать.
  - Вы, капитан, боитесь результата этих наблюдений! - взорвался полковник. - И боитесь потому, что в сугроб наверняка полезет ваш курсант!
  - Просто затея эта бессмысленна, - Резко пошёл в ответную атаку на всех парах. - Наверняка батальон уже в курсе, что полковник Землемеров обнаружил недопитую бутылку.
   - А если не в курсе?
   - Через два часа все будут знать. До единого курсанта! - глядя в глаза Землемерову сказал Резко. - Хотя бы потому, что знают офицеры.
   - Я лично прослежу, чтобы это осталось тайной! - запал никак не оставлял комбата.
   Офицеры на громкое обещание отреагировали по-своему: кто-то словно в упокойной молитве поднял к потолку глаза, кто-то лениво жевнул челюстями.
  
  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
   1
   В такие дни тело проклинает свои мозги за выбор стать офицером. С утра и до вечера в поле, на стылом ветру, на морозе. И хоть на ногах валенки и ватные штаны, подвязаны шапки и одеты тёплые бушлаты - холод всё равно лезет вовнутрь, сковывает несчастные руки и ноги. Впрочем, скоро и мозги, получая от обмороженного лица отчаянные сигналы бедствия, начинают каяться в своей промашке - сидел бы сейчас на институтской скамье рядом с девушками и горя не знал!
  Четвёртая рота окапывалась: в мёрзлой земле пехотинцы уныло ковырялись сапёрными лопатками, отколупывая крошечные куски. Над ними стояли и покрикивали то преподаватели с кафедры тактики, то родные командиры. Офицеры были в валенках, в бушлатах с погонами, подпоясаны портупеями.
   "Напророчил Лялин познание холода", - думал Тураев, примериваясь в отрытую им ячейку. Оказалось тесно - летом бы запросто залез, а в толстом бушлате - шиш! "Очень даже быстро познали. Всё по-настоящему - хоть ложись да помирай! И вечером согреться негде - проклятый холодный сарай, в нём только свиней держать"!
  Драпук, выбился из сил, колготясь с лопаткой, но окоп вырыл мелкий и приседал в нём на ноги, словно на унитаз, пытаясь скрыть недодел. Взамен глубины он навалил побольше снега на бруствер.
   - Землю, землю копай! - тыкал ему Худяков. - Снег пулю плохо держит!
   И курсанты копали. С матами, пробежками, хлопаниями себя по бокам, с суетливым, отчаянным дыханием на бедные скрюченные пальцы. С бессильными втыканиями штыковой лопаты в неподатливую землю, с невольными слезами, с обильными соплями.
  Уже не хотелось ни лейтенантами становиться, ни родину защищать - скорее бы в училище. Казарма, в которой плюс восемнадцать казалась раем; наряд по кухне, где у плиты всегда жарко - достижимое ли теперь счастье? Или привиденное во сне?
   Рягуж размашисто долбил землю, громко ругался:
  - Работаешь как экскаватор, а на какие калории? Мне в три раза надо больше яму выкопать, чем Васильцу, а в столовой пайка-то одна! Как воевать, спрашивается?
   Несправедливость было очерчена очень явно: все получали одинаковые порции, а в окоп Рягужа можно было пристроить двух Васильцов. Но ответа на эту несправедливость не существовало.
   - На войне наркомовских сто грамм нальют! - сказал Круглов. - Те же калории. И настроение боевое.
   - Калории хорошие, - Рягуж отложил лопатку, потёр лицо. - Сейчас бы не помешали.
   Драпук, суетясь с окопчиком, сначала от мороза подпрыгивал, повизгивал как побитая собака и приговаривал: "Мама дорогая! Какого же хрена я в военное училище попёрся"? Затем как-то сник, побелел и замолчал.
   Когда поблизости не оказалось офицеров, он встал на свой высокий бруствер, осмотрелся. "Была - не была"! - воскликнул Драпук и размахивая сапёрной лопаткой посеменил к березовому околку. Угадав затею сослуживца, на подмогу кинулся Тураев.
  Возле костра, что запалили из десятка сухих веток, собралось полвзвода. Все с вожделением тянулись к небольшому пламени, чуть согревалсь.
  На дым сразу появился Лялин.
  - Демаскировка! - строго показал он на костёр, но ни у кого не поднялась рука затушить. Демаскировка - это когда противник настоящий, а тут игрушечный. А вот холод что ни есть самый главный враг!
  - Замёрзли? - поинтересовался подполковник, накидывая валенком снег на костёр. Вопрос был излишний, ответ тоже.
  - Между прочим, при переходе к длительной, позиционной обороне, между индивидуальными ячейками роются ходы сообщений, - сказал офицер, намекая на то, что у курсантов ещё работы - океан.
  Несмотря то, что ходы в этот раз не требовались, бескрайняя тоска с лиц подопечных не исчезла.
  - Защитники никакие! - рассмеялся Лялин. - Потому в глубине позиций сооружаются блиндажи, - пояснил он. - В окопах остаётся дозор, а личный состав отводится к буржуйкам. Мы на учениях обойдёмся палатками.
  Курсанты замерли - они не ослышались? Будут палатки и буржуйки?!
  - Дозорные - Рягуж, Круглов и ..., - Лялин посмотрел на Драпука, отрешённого закрывшего глаза, - Агурский.
  Всех остальных охватила радость - пронесло! Сейчас в палатки!
  - Сержант Кулеша - отвести взвод! По пути повторить глубину ротного опорного пункта! Своими ногами протопаете - запомните на всю жизнь. Дозор сменить через час!
  Строились все с небывалой скоростью. Агурский подковылял к Тураеву, жалобно попросил: - Антоха, подмени в дозоре! Похоже, ногу отморозил. А я потом с тобой, когда захочешь поменяюсь!
  Агурский не отводил глаз от Тураева, а тот думал как поступить. Злобствовать из-за джинсов до выпуска Антон не собирался, гнев давно вышел. Память у него была, а вот злопамятности - нет.
  Антон осмысливал эту черту, даже мечтал изменить себя - после сильных обид зуделся планами мести, но... прошедший день-другой снимали желание предъявить счёт. Обида казалась не слишком важной, а намеченная месть больше смахивала на новую войну. Он же желал мира или нейтралитета, с ярыми врагами даже полного вакуума, но не бесконечных стычек.
  - Что там? - нетерпеливо окликнул переговорщиков Кулеша.
  - Ладно! - Тураев махнул, направился к дозору. "Со Славкой зато побуду, поддержу" - подбодрился он.
  Агурский на крыльях кинулся в строй.
  Рягуж и Круглов, как было приказано, разошлись - на фланги, Тураев остался в центре. Через полчаса унылого топтания, все потихоньку подтянулись к серёдке. Заваленный снегом костёр курсанты попробовали оживить, но поленья уже покрылись льдом от талого снега.
  - Хоть бы Кулёк вовремя смену прислал, - со знанием дела вздохнул Круглов. Отрывать сейчас кого-то от печки и гнать на мороз непросто.
  - Пусть попробует задержать! - без всяких шуток погрозился Рягуж и признался. - Полжизни бы за погреться отдал. Никогда так не мёрз.
   Тураев лишь кивнул. Он хоть и сибиряк, да что толку? К холоду, как и к голоду не привыкнешь. Сибиряк тот, кто от мороза хорошо укрывается, и вовсе не тот, кто холод терпит. А укрыться в чистом поле никакой возможности.
  - У нас наркомовская порция есть, - разлипая обмёрзшие губы сказал Круглов. - Возле казармы.
  Глаза Рягужа мечтательно раскрылись - "угостите"? Тураев помотал головой: "Какие вопросы? Дожить бы до учебного центра"! Вспомнив прежнее пристрастие Рягужа выпить, в шутку попрекнул его - "Ты же спортсмен"! "Одно другому не помеха!" - заявил Рягуж.
  Для своей молодой натуры и крепкого организма боксёр оказался прав. К тому же его стремление выпить водки имело совсем иную природу, нежели природа алкоголика. Рягуж будто жил по составленной ему программе: положено употребить водочки - пусть так и будет! А кем положено? Да самим образом жизни в Советском Союзе! Традициями, что он видел в родителе своём, соседях и прочих мужиках. Всё значимое, верное, святое и трагичное - всё через стаканчик!
  - А мне в деревне чуть в ухо не заехали, - Круглов попробовал улыбнуться, но мороз цепко держал лицо загипсованным. Тураев понял - когда друг бегал ему помочь.
  - Какой-то мужик - здоровенный, пьянющий. Дверь открыл и с порога -"Ты, говорит, Люську обрюхатил"! Я - какую Люську? Я водку ищу. "Знаем, какую водку! Палки стоят как у жеребцов! Бегаете тут, суёте"! Уже за грудки схватил, баба в ночнушке выполза, посмотрела - "Не тот". Я бегом оттуда!
  Как могли смеялись. И Тураев сквозь смех лишь глубже точил себе зарубку - отплатить Вячеславу добром. А потом он и вспомнил, как когда-то на посту тормозил ходока до деревенских девушек. "Два часа её уговаривал" - вновь донеслись до него слова весёлого самовольщика.
   Прошёл положенный час, но в ранних сумерках смена не показывалась.
   - Сука, Кулёк! - злобно матерился Рягуж. - Сейчас сменят и команда придёт палатки свернуть. Или опять всех в окопы выгонят! Затеят подлость какую-нибудь!
   Он как в воду глядел - вместо трёх курсантов показалась вся рота. Выходившие на позицию товарищи за полтора часа отогрелись, пришли в себя.
   - Занять рубеж! - скомандовал Резко, и подчинённые дружно рассыпали строй. "Не повезло", - с великим огорчением пробормотал Тураев, поняв, что тёплая печка уж не появится перед глазами воочию. И никому до окоченевшего курсанта нет никакого дела! И не будет.
  Так устроен здешний мир - трагедия маленького человека - всего лишь его личная трагедия. И чем меньше человек, тем больше хотел плевать на эту трагедию мир. Если бы с заиндевелым деревянным лицом ходил Щербаченко, к нему бы уже сто раз подскочили: "Не хотите ли чаю, товарищ генерал?! А может, что покрепче? Согреться-то надо"! "Товарищ генерал, для вас палатку развернули! Уже натоплено, прошу"!
  "Терпеть"! - вздохнул Тураев. Как говорил отец: - "Нет возможности неприятность перебороть делом - свыкайся нутром! От жалости легче не станет". Однако же, что первое, что второе совсем не просто.
  Расстроился не один Тураев. Кулаки Рягужа приложиться к замковзводу чесались как никогда. Наброситься на Кулешу он сейчас не мог - слишком много офицеров. Еле живым дозорным осталось сидеть в своих ямах и отрешённо ждать перемен.
   Через сорок минут, со стороны наступательного рубежа других рот батальона, в небо поднялась красная ракета, замелькали вспышки, загрохотали выстрелы, разнеслись крики "ура"!
   Скоро из сумеречной темноты выскочили словно картонные фигурки сокурсников - с автоматами наперевес. Оборонявшиеся встретили их холостым огнём, но те не падали, а бежали, вяло обтекая окопы...
   На построении батальона подполковник Лялин объявил, что "красные" успешно прорвали первый эшелон "синих" и вклинились на глубину тактической обороны. Занятие закончилось и не веря своему счастью курсанты направились в учебный центр.
  
   2
  Павел Горелов прекрасно осознавал чей он сын, как и осознавал полагающиеся выгоды. Психология парня была отрепетирована до поступления в училище и он её выдержал все четыре года - с коллективом не конфликтовать, но на трудности и лишения грудью не бросаться. В крепкие друзья никому не лезть - из друзей потом ходатаи бесцеремонные получаются.
  При внешнем равнодушии и кажущейся апатии ко всему, ситуацию во взводе Горелов внимательно отслеживал, был готов ко многим неожиданностям. Он напоминал хорошего вратаря, только если тот высматривал мяч или шайбу, чтобы кинуться на нёё, то Павел действовал наоборот: вовремя уходил, уворачивался от проблем, забот и просьб.
  Его аморфность вовсе не была тестом, к которому дозволялось тянуться каждому и лепить по своему усмотрению. По большому счёту Горелов стоял выше всех отношений в роте, не принимал их всерьёз. "Играйте, играйте в этой песочнице! - словно говорил он сослуживцам. - Как хотите играйте. По любым правилам. А я уже вас всех переиграл".
  Кулеша дружбу с Гореловым очень ценил: тем более на первом курсе довелось пожать руку Горелова-старшего. Павел тогда Кулешу похвалил, сказал о хороших между ними отношениях. (Сержант долго смотрел на свою ладонь и не верил, что здоровался с генералом).
  Стараниями сержанта Горелов избегал тяжёлых нарядов и работ. В караулы заступал крайне редко - только летом, а чаще всего, поскольку в такие дни занятий не было, подхватывал кожаный дипломат и исчезал в город.
  Здесь, словно навёрстывая упущенное, Горелов вдруг через день зачастил дневальным. Кулеша спасал ценного товарища от невзгод - как ни крути, хоть в фанерной, хоть в холодной, но обжитой казарме лучше, чем на морозе с автоматом и сапёрной лопатой.
  Командиру роты, предвосхищая вопрос о дневальстве Горелова, Кулеша с серьёзным видом доложил, что курсант отрабатывает взыскания. Замкомвзвод убивал двух зайцев: внешне проявлял требовательность и непреклонность к генеральскому сыну, на деле шёл у того на поводу.
  Глядя как в долгожданную казарму вваливаются замученные и вымороженные товарищи, Горелов по мере сил скрывал радость избавления от военно-полевых игр и нагнетал на лицо печаль и усталость, вроде как говорил - "в наряде тоже не сахар".
  Ожидая ужин, курсанты повалились по кроватям как есть - в валенках, бушлатах. Рягуж отходил от мороза, но спускать Кулеше не думал - тем более после обозрения на тумбочке Гореловской физиономии. О генеральском сынке Кулеша-то печётся! А им даже полчаса возле печки не перепало!
  Остаток "наркомовских" Рягуж посоветовал прикончить перед ужином: чтобы пробило жаром на голодный желудок, и что бы не мешкая закусить. Потому, когда раздалась команда строиться, дозорная троица оказались единственными, кто выполнил её на удивление быстро.
  Пользуясь темнотой, бутылку достали почти не таясь. Круглов похлопал руками по сугробу напротив раздвоенного старого клена, извлёк заветный сосуд. Рягуж к основной доле приложился с наслаждением, Круглов и Тураев не отказались сделать лишь по три глотка. Ради согрева.
  После ужина желание встряхнуть замкомвзвода у Рягужа распалилось. "Поговорим"! - прохрипел он Кулеше. Сержант смекнул о надвигающейся беде, но что делать не знал: кричать в голос, или предоставить себя судьбе? Рягуж крепко подхватил Кулешу за локоть и повёл в умывальник.
  Без всякого пиетета, размашисто приставил к стене: - О нас почесаться не мог? Чуть не опупели по твоей милости, сука!
  Кулеша таращил и без того выпученные глаза, соображал как отвертеться. Природная наглость могла вывезти из передряги доброй конягой, но могла и сработать спусковым курком: было очевидно, что словами Рягуж не утешится - боксёрская рука разок да сорвётся.
  Круглов с Тураевым на разбирательство поглядывали из туалета. Кулеша давно просил доброго леща в подлое рыло, но слишком явное созерцание экзекуции превратило бы их в вечных врагов сержанта. Незаметно смотреть всё же приходилось: воспитательный порыв Рягужа мог закончиться плохо. Так и произошло бы, нанеси подвыпивший боксёр сильный удар, или пуще - разойдись в битье, но в то время, когда Рягуж напирал на растерянного Кулешу лишь словами, Горелов огласил казарму командой "смирно".
  Затягивая с крутой мерой, Николай посыпал Кулешу руганью, на которую и заглянул Землемеров. Тураев, которому дверь умывальника была видна лучше всех, успел дурацким (совсем как у Швейка возле отхожей ямы) криком "Смирно!" упредить сослуживцев от разбирательств перед комбатом.
  Все четверо вытянулись перед полковником.
  - Что у вас? - поинтересовался Землемеров, прошаривая водянистыми глазами умывальник. Быстро и гениально нашёлся Кулеша. "Наказываю курсанта!" - доложил он, смыкая пятки громоздких валенок.
  "Кого?" - комбат посуровел. Понимая, что Рягуж подгружен водкой больше всех, Тураев не мешкая выступил вперёд: "Меня, товарищ полковник"! Землемеров презрительно взглянул на курсанта, как в былые времена на ярмарке цыган смотрел на полудохлую клячу.
  Задорные крики, что доносились до уха полминуты назад, офицер принял на счёт сержантского воспитания, потому заключил - дело здесь поставлено верно! Полковник расслабился и вальяжно похвалил Кулешу: "Правильно! Действуйте, сержант"!
  Наяривай Рягуж в миг появления комбата по Кулеше, как по груше - отчисление было бы мизером, что перепало бы задиристому боксёру. А то и тюрьма. Это Николай понял даже на полупьяную голову.
  
   3
  Недельные учения, где для батальона ещё устроили и ночные боевые стрельбы, закончились, и курсанты, не веря своему счастью рассаживались на грузовики. Поджимаясь на лавках друг к другу раздутыми от ватников плечами, они шутили и веселились: через каких-то полтора часа будут в училище. Перетерпели! Впереди обычная жизнь, которая совсем не страшна и даже прекрасна! А если ещё по приезду получить денежное довольствие - семь рублей, да потратить на себя в буфете рублик-другой! Просто сказочное житие!
  Рягуж сидел рядом с Тураевым и Кругловым, беззаботно поблёскивал ровными зубами. Прошедшая неделя многое изменила в их отношениях. По прежнему мнению что Тураева, что Круглова - Рягуж был неспособен к здравым логическим делам и полагался лишь на силу. В этом друзья имели единый взгляд.
  Теперь Николай открылся им с более приятной стороны. Способным оценить дружеский поступок и быть ответственным перед товарищами. Полагать важным в отношениях не только способность засветить между глаз, а нечто другое, более человечное, прочное. По крайней мере, к Тураеву и Круглову Николай прокинул персональные мосточки, которыми во взводе никто больше не мог похвастать.
  Тураев тоже радовался. Ему казалось, что в лице Николая Рягужа прикормлен громадный свирепый пёс. И теперь его не надо бояться - он понимает человеческий язык, отзывается на имя и может даже подать лапу.
  - Уже представляю в правой руке бутылку кефира, а в левой килограмм коврижки, - размечтался "прирученный" Рягуж.
  - Думаешь Землемер даст в буфете посидеть? - вздохнул Тураев, хотя сам сейчас думал о том же самом - о горячем крепком чае и бутербродах с сыром. - Для него в чипке сейчас самый сенокос будет!
  - Прорвёмся! - не хотел расставаться с мечтой Николай. - У нас на рожах что - ли написано?
  - Как раз на рожах и написано! - Круглов ткнул себе в красное, здорово обветренное лицо.
   * * *
  Когда последний ЗИЛ -131 поравнялся с КПП учебного центра, Землемеров, было сунувшийся в уазик, вдруг вспомнил про свою ловушку. Он направился к сугробу перед казармой.
  Полковника ждало разочарование - под тонким слоем снега лежала порожняя бутылка. "Употребили! - остолбенел комбат. - Ещё и своими руками подсунул"!
  
   4
  "Чипок", как именовался курсантами училищный буфет, имел массу толкований своего названия. Тут было и "Чрезвычайное происшествие" и "Чайку попьём". Однако верное происхождение странного слова никто не знал, хотя оно было в ходу во всей многомиллионной советской армии.
  Ютился буфет на первом этаже старинного здания замысловатой архитектуры. Трехэтажное строение глубоким каре выходило в небольшой скверик с оборудованной курилкой, а центральный вход своими массивными лакированными дверями смотрел прямо на плац. Оконные проёмы и углы здания, как и полагается постройкам девятнадцатого века, были окантованы выступающей зубчатой кладкой и покрашены в белый цвет.
  Центральную часть заселял учебный отдел - главный мозговой орган училища. Здесь разрабатывались расписания занятий, планы учебного процесса, как известно процесса очень серьезного, подбивались результаты обучения. Высокая значимость учебного отдела подчёркивалась тем, что его начальник считался заместителем начальника училища с самыми большими полномочиями из всех заместителей.
  Коридоры учебного отдела всегда пребывали в торжественном спокойствии и передавали атмосферу кропотливой напряжённой работы. Офицеры училища без особой нужды сюда не заходили, а курсанты тем более.
  В левом крыле корпуса, с отдельным входом, размещались кафедры тактики, связи и комнаты секретной части училища. Из-за секретки, собственно говоря, тут и был выставлен караульный пост, поскольку военные секреты без присмотра не положено оставлять ни на минутку.
  Правое крыло, также имевшее собственный вход из скверика, занимали кафедры физики, математики и черчения. Охранять интегралы и законы Ома от агентов империализма надобности не было никакой, поэтому ветер свободы витал по здешней половине здания беспрепятственно в прямом и переносном смысле: преподавателей сугубо гражданских дисциплин никоим образом не интересовала ни военная выправка питомцев, ни их умение яростно шагать строевым шагом. А обветшалые двери и окна крыла, скрытого от посторонних глаз, последние лет сто стояли без замены и тоже не мешали атмосфере вольнодумства.
  Тут-то на первом этаже и пристроился курсантский буфет - по многократному признанию Землемерова - гнездилище разврата и злачных прихотей. В чём заключалась порочность буфета, никто толком не знал - самым крепким продаваемым напитком был кефир - но о патологической ненависти комбата к заведению знали все.
  Сама мысль, что какое-то ничтожество, не нюхавшее ни службы, ни пороха, здесь могло утолить чувство голода, не оставляла Землемерова в покое. Данное желание курсантов он расценивал как коварный и беспредельно циничный прием избежать полагающихся тягот и лишений военной службы. А то, что этим делом грешили будущие офицеры, приводило полковника в неописуемый гнев.
  Подтверждение правоты своего сурового умозаключения комбат находил ещё и в том, что в распорядке дня, утвержденном начальником училища, не было определено время для отправления этого мерзкого мероприятия. А значит, и самим генералом обозначалась полная беззаконность посещения буфета субъектами рядового состава.
  Вдобавок, Землемеров заточил зуб на буфетчицу Зину - мадам средних лет с крашенными белыми волосами и печальными глазами. К чести, в обсчётах курсантов Зина замечена никогда не была, наоборот, она относилась к молоденьким парням как к своим детям. Подавала нехитрую еду с прибаутками и жалостливыми причитаниями: "Кушай, на здоровье, миленький", "Подкрепись, мой, голодненький".
  Поскольку от скромного законного пайка курсантские желудки никакого удовлетворения не обретали, то желающих подкрепиться толкался бесконечный легион. Старшие курсы, подбадриваемые чувством морального превосходства, норовили пролезть к Зине без очереди, в результате чего у отполированного курсантскими локтями прилавка частенько вспыхивали потасовки.
  Завсегдатаев буфетчица знала по именам, а со старшекурсниками по какому-то неписанному соглашению она обращалась на равных. Неугомонный комбат, как-то услышав диалог Зины и здоровенного четверокурсника с вытянутым угреватым лицом, сделал однозначный и только ему понятный вывод: под носом у учебного отдела процветает разврат.
  С той поры Землемеров повадился совершать частые набеги в буфет, где бесцеремонно выхватывал из толпы очередников и уже обедающих курсантов своего батальона и строгим окриком отправлял их "выполнять распорядок дня". По счастью, в лицо Земелемеров знал не так уж и много человек, но с каждым годом количество таких несчастных росло.
  Основными страдальцами от буфетной антипатии комбата стали комсомольские активисты, сержанты и отличники, коих тот научился узнавать ещё на первом году обучения, хотя полковник Землемеров вообще не любил выделять из строя лица по отдельности, а тем более запоминать их. "Строй - это монолит"! "Коллектив - это монолит"! - такую идею Землемеров не только вбивал в курсантские головы, но и сам придерживался того же мнения, стараясь держать свои мозги в безупречно монолитном состоянии - не распыляясь на мелкие и вредные мысли.
  Полковник боготворил слово "монолит", ибо по собственному мнению сам обладал несокрушимой цельностью натуры. Столь серьёзный жизненный принцип, которым Землемеров не собирался поступаться, обязывал ставить перед собой только масштабные боевые задачи. Одной из таких важных задач полковника стали буфетные облавы.
  Принудительная изоляция от необходимых калорий пришлась второму батальону не по вкусу. Теперь, чтобы не попадать под землемеровские перетряски, требовалось "мозговое" прикрытие "продовольственных" операций. И курсанты старались всячески приспособиться к начальственным наскокам.
  Самый доступный и безотказный метод заключался в том, чтобы прикинуться "чужим". К курсантам других батальонов Землемеров охладел после первого же инцидента: за поголовный разгон из буфета всего и вся ретивый офицер был приглашён к начальнику училища и получил не только нагоняй, но и напоминание, что полковнику следует прореживать свои грядки и не соваться в чужие. И хотя такое напоминание шло в разрез с Землемеровским принципом "монолитности", комбату пришлось с генералом согласиться. На "чужих" полковник внимание обращать перестал, но для своего батальона спуску не делал.
   Чтобы закосить под "чужого" от курсанта требовалась определённая смелость, наглость и выдержка. Этот тактический приём имел в народе и другое название "Морда клином". Голодному курсанту во время облавы достаточно было насупиться и сделать вид, что команда полковника его не касается, поскольку при всём уважении к большим звёздам офицера, он из другого батальона.
  Землемеров чувствовал такие подвохи, и частенько одними командами не ограничивался. В зависимости от настроения полковник или строго пробуравливал взглядом недрогнувших курсантов, пробуя взять их на испуг, или по-отечески брал за локоть, словно ласковая бабушка берёт своего внука, и дружелюбно заглядывал в глаза, ожидая увидеть там добровольное раскаяние. Если раскаяние не наступало, комбат суровел и требовал предъявить военный билет - источник самой верной информации. Истина неизбежно расцветала чудным цветом, как в далёкой Испании летом расцветают магнолии.
  Но горе было тому, кого Землемеров узнавал безошибочно, особенно если несчастный уже уплатил деньги и разложил закупленное на столе. Он грозно нависал над ни в чём не повинным молодым человеком и неистово кричал: "Товарищ курсант! Я вам приказываю немедленно покинуть буфет"!
  Жертва землемеровского гастрономического бдения инстинктивно подскакивала со стула, вытягивалась во фрунт и жалобно озиралась в поисках знакомых, чтобы сделать едва видимое завещание на стакан молока и кусочек коврижки или на горячий чай с аппетитным сочником. Если на скромный курсантский харч не находились ближайшие наследники, Зина выбегала из-за стойки, прибирала содержимое стола и говорила: "Приходи потом, миленький, всё будет лежать".
   Проклиная судьбу, несчастный курсант покидал буфет, а те, кого миновала сия напасть, сочувственно смотрели вслед понуро удаляющейся фигуре и в душе радовались, что не имеют такого дурня-комбата.
  "Лучше бы в столовую каждый день ходил! Там жрать невозможно"! - яростно ругались курсанты после очередного набега. Но эти призывы оставались несбыточной мечтой, ибо как любой настоящий вояка Землемеров знал, что в курсантской столовой должностных лиц хватает и без него, начиная от заместителя начальника училища по тылу и кончая начальником столовой. А раз так, значит, там всё в полном порядке и иначе просто быть не может.
   Зато факт, что в курсантском буфете заправляет гражданское, да ещё сомнительное лицо в образе Зины, никак не давал покоя полковнику и заставлял его собственной грудью бросаться на важный участок борьбы с расхлябанностью и безобразием.
  
  ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
   1
  Семинар по философии вёл начальник кафедры марксистко-ленинской подготовки - Степурко. Высокий, нескладный полковник обладал учёным званием профессора, необычными манерами и колоритной внешностью. Лысая угловатая голова, смоляные, буйно растущие брови и волосатые кисти. Степурко никогда и никуда не спешил. Плавные, с ленцой движения его источали такую грациозность, что заподозрить теоретика марксизма-ленинизма в излишнем самолюбовании или пренебрежении к другим не представлялось возможным.
  Перед вами солидный человек с верной самооценкой - и точка! Даже манера говорить отличалась своеобразностью - массивная челюсть полковника словно в замедленной съёмке отъезжала до упора вниз, потом плавно поднималась на своё место, издавая низкие, трубные звуки. Именно за это главного марксиста за глаза называли Удавом.
  На семинарах Степурко принимал одну и ту же позу - подавал тело вперёд по столу или трибуне, охватывал большой блестящий лоб левой рукой, правой же неизменно держал массивные роговые очки. Дужку очков полковник не спеша грыз, и в такт движения челюстями, вращал громадными чёрными глазами, исследуя сидящих перед ним курсантов.
  Особые манеры и отсутствие страха за импровизацию занятий делали полковника интересным рассказчиком, разительно непохожим на остальных преподавателей этой кафедры. Курсанты любили слушать "Удава", но поскольку его на всё училище не хватало, появлялся он нечасто. Зато когда входил в класс, профессора всегда пытались увести в сторону от темы, естественно, под видом исключительной жажды знаний.
  Чаще всего Тураев - действительно искренне любопытствуя, поднимался и задавал каверзный вопрос имеющий, как бы отношение к семинару, и как бы нет. Степурко заводился, а взвод с умными глазами внимал монологу или диалогу - по обстоятельствам.
  - Как вы относитесь к богу? - в этот раз полковника пытал Круглов. И не для того, чтобы увести профессора к трём соснам, а из естественного, накипевшего интереса.
  Тураеву не понравилось внесение в занятие слова "Бог", пусть даже и из уст друга. Ему вообще разговор на тему церкви, мутных невзрачных икон и прочих крёстных ходов казался утомительно-мрачным. Маленького Антона заводили в церковь два раза: гнетущий полумрак; странный, прежде нигде не встречаемый запах; заунывные причитания, несущиеся из-под гулкого купола; да ещё неприятная вереница морщинистых старушечьих лиц. Смертная тоска!
  Жизнь светла и прекрасна без всякого бога, попов и церквей. Солнце - есть Солнце, синее небо - любимое синее небо. Глупые пережитки прошлого - долой, а дело Ленина пусть живёт и процветает!
  - Молодой человек, - Степурко вальяжно пробасил тоном пароходного гудка, - первый антирелигиозный диспут у меня состоялся двадцать пять лет назад. Я выпускником военно-политического училища ехал поездом к месту службы. Соседом по купе, а заодно и идейным противником мне попался такой же молодой парень - выпускник духовной семинарии. Я тогда вообще удивился, что в нашей стране религии обучают. Так вот, путь у обоих был неблизкий: мне - в Благовещенск, семинаристу - в Читу. У нас было время поговорить.
  Степурко грустно и загадочно улыбнулся. Весь его вид говорил, что встречу он вспоминает с задушевной ностальгией.
  - Каждый из нас пребывал в твёрдой уверенности, что другой глубоко заблуждается во взглядах на мир; более того, мы оба лелеяли мечту перековать своего оппонента в соратника посредством убеждения. Естественно - за время пути! Для юношеского максимализма это характерно, - полковник неторопливо пожевал дужку и самокритично усмехнулся. - Четыре дня мы до хрипоты убеждали друг друга в собственной правоте, и увы, счёт оказался не в мою пользу. Мне пришлось признать, что на некоторые христианские доводы ничего внятного я сказать не могу.
  - Вот видите! - радостно отозвался Круглов.
  - Но! - полковник поднял вверх руку с очками, с многозначительной паузой обвёл взвод взглядом. - Причина таилась не в отсутствии аргументов как таковых, а в моём незнании многих и неумении их изложить. Я окончил училище, когда вопрос о противостоянии атеизма и религии был снят с повестки дня в пользу первого. Это стало аксиомой, а аксиомы, как известно доказательств не требуют.
  - Аксиома - проявление очевидного, - запальчиво вставил словечко Круглов. - Но в этом вопросе очевидного ничего нет. Победа атеизма скорее догматическая.
  - Современному человеку, вооружённому знанием, догматические победы не нужны, - отозвался профессор. - Они, кстати, больше всего присущи христианству, если вы поинтересуетесь глубже. За победой атеизма стоят труды Маркса и Ленина, плеяды выдающихся философов - Вольтера, Дидро, Монтескье. Учёный мир с давних времён не мог оставаться равнодушным в религиозному зашориванию. Мыслящие люди подвергали критическому анализу и содержимое библии и другие постулаты церкви. Сейчас мы имеем полное право заявить словами Владимира Ильича: религия - опиум народа. Не более!
  Тураев слушал Степурко почти с благоговением и радостно думал, что теперь его друг получил крепкий отпор насчёт бога. "Как можно не понимать простых вещей?" - с неудовольствием он мысленно обращался к Круглову, даже не представляя, какие сомнения на предмет мироустройства грызут того.
  Наука определила атеизм и религию как два берега реки бытия - противоположных, несовместимых. Круглову красиво расписывали незыблемость и вселенское торжество материи, строго указывали на призрачность и недоказуемость верований в бога, но он не отдавал предпочтения ни одному берегу.
  Его звали идти по твёрдой почве, он ломился в реку, чтобы она несла его, кружила, вертела, завораживала загадками и наполняла ответами об устройстве жизни. Со стороны никто и не отметил бы, по какой быстрине несётся душа Вячеслава, в какие глубины она бесстрашно заглядывает, какие течения её влекут, на какие вопросы она ищет ответы. Круглов вёл себя как обычный советский парень - по диалектическому материализму отвечал, как и полагалось отвечать, не проявлял и набожности, которая в военном училище смотрелась бы не только нелепо, а была бы просто несовместима с курсантскими погонами.
  - Мозги надо прилагать, - снисходительно пояснил Степурко, хотя ясно понимал - из всего взвода, что сидит перед ним, советом воспользуются не более двух-трёх парней: заставлять свою голову работать с известным напряжением - удел немногих. Тут полковник процитировал по памяти своего любимого философа Дени Дидро, который выше всякой религии ставил исследования разума.
  - Если разум - один дар неба, - сказал Степурко, - а вера - другой, то небо послало человеку два дара, которые несовместимы и противоречат друг другу.
  И от себя добавил: - глупо отдавать предпочтение вере, способной увести сознание человека в непроходимые дебри, вплоть до крайней степени дикого невежества, безумия, между тем, как разум способен видеть объективное проявление мира.
   Хорошо было полковнику Степурко! Веру он за ненадобностью смело отбросил в утиль, а разум его очень даже соглашался с философией Дени Дидро, с трудами Ленина. Но Круглов, ещё не зная как вывернет его дальнейшую жизнь упомянутое Дидро противоречие веры и разума, уже стоял на пороге нащупывания этого самого противоречия. Странного, мистического, зудящего, пугающего, преследующего, неискореняемого противоречия, что не даст ему покоя долгую взрослую жизнь.
  Круглова, в силу природного пытливого ума (вот оно - поселившееся противоречие!) атеизм своей накатанной дорожкой не устраивал уже сейчас: слишком, просто и даже, признаться - примитивно. У него было в жизни два необычных, чудесных случая, что никак не могли объясниться атеизмом, чистым разумом. Оба случая произошли в детстве, в одной и той же деревне Владимирской области, где жили дед и бабка по отцу и куда его из города привозили на лето.
  Дом их стоял на отшибе, выходя неброским фасадом на тихую улочку, а садом и огородом - к колхозному полю. Широкая межа между огородом и полем оживлением не хвасталась - лишь изредка проезжали машины. Чуть поодаль по улице, за последним домом, в густых зарослях полыни и лебеды прятались останки молочной фермы, построенной ещё до войны. С возведением современного молочного цеха, здесь всё само собой пришло в упадок - кирпичи из кладки, как водится, селяне растащили на свои нужды, остальное разрушало время. Рядом с останками фундамента зияли две ямы, в которые одно время повадились свозить мусор. А потом и это прекратилось - буйствовала лебеда, полынь да тишина.
  Вячеслав, едва ему стукнуло четыре года, уже потихоньку выбирался за ограду и с неукротимым любопытством изучал окрестности - с каждым разом всё дальше и дальше от родного забора. Чего-то необычного для села в такой свободе не было - детей на привязи не держат там сызмальства. Очень скоро он забрёл в густую и высокую траву, что скрывала бывшую ферму. Обойти такое таинственное место вниманием маленький Славик не смог, и отправился вглубь зарослей, словно в джунгли.
  Пробираясь среди лебеды и пахучей полыни, мальчик вдруг соскользнул в яму - ту самую, что приспособили под мусор. В испуге он успел ухватиться за ствол молодого клёна, росшего у края, и повис. Он держался на руках не осознавая своих действий, висел, потому что под ногами не мог нащупать опоры. Потом, по взрослению, Вячеслав не помнил этой жуткой ямы, не помнил собственного страха и сколько висел он на руках - да и что может ребёнок в четыре года знать о минутах?
  Что хорошо отложилось в детской памяти - дедова изба, высокий мужчина в черных затёртых до сального блеска штанах, которые он как следует разглядел. Мужчина говорил густым басом - словно с неба, от него невообразимо ароматно пахло соляркой. И ещё - бабушка сухонькая, морщинистая - с беспомощно заломленными руками и широко раскрытыми глазами, из которых бежали слёзы; самодельный костыль, подпрыгивающий в измождённых, нервно трясущихся руках деда. Громкие удивления, бесконечные обнимания, хватания и целования - его, Славика. Хвалы богу и воспевание чуда.
  Чудо заключалось в том, что на развалины фермы полез колхозный тракторист Егорыч. Полез в тот самый момент, когда мальчик готов был уж сорваться вниз - к погибели! И сам Егорыч чуда не отрицал - выкинул когда-то вместе с хламом по оплошности стремена кузнечной работы, и как водится, года три всё собрался посмотреть, найти и в сарай обратно притащить. Собирался долго, откладывал, передумывал, а сегодня как стукнуло по голове! "А ну-ка давай за своими стременами, пока они там не изржавели!" - мне прям в голове так и приказали"! - радостно басил тракторист, а Славина бабушка морщилась слезящимися глазами, гладила спасителя по руке, бросалась к столу и стучала мутным жёлтым стаканом - наливала самогон.
  Потом, по каждом приезде в деревню, Вячеславу рассказывали, что внизу, под его ногами зловещим остриём наверх стояло стекло. Упади мальчик - его располосованное тельце истёкло бы кровью за пятнадцать минут. К беде дело неминуемо шло, поскольку в этом месте два года как не ступала нога человеческая. И тогда, к великому и всеобщему счастью, нежданно-негаданно появился Егорыч и вознёс сильными руками мальчика на землю.
  "Истинно так! Истинно"! - приговаривала бабушка, смотрела благоговейным взглядом на иконы и торопливо крестилась. Мать, когда приехала с отцом из города, хватала себя руками за лицо от ужаса, от осознания беды, что могла произойти, замирала с невидящими ничего глазами. А отец взял длинную палку и расколотил то стекло в мелкие осколки - от греха подальше.
  Какой материализм мог подсказать (да ещё так строго!) Егорычу искать стремена - над этим Вячеслав уже мучился в юности. Более того, узнав получше сельский быт, он озаботился и вопросом - какая сила заставила этого Егорыча стремена выкинуть?! Да ещё в яму за километр от собственного дома?!
  Второй раз божью помощь Кругловы ощутили через три года. Первоклассника Славу взяли в лес, за ягодой. Подхватив корзинки, пошла мама, бабушка. Лукошеко дали и ему, и смотрели в лесу за мальчиком, и окликали, да только увлёкся он огненного цвета бабочкой с резными крыльями, побежал за ней и заблудился. Звали его взрослые - Славик ничего не слышал; кричал он сам - ему никто не отзывался.
  Блуждая, вышел мальчик к болоту, о коварных свойствах которого знать не знал, даже наоборот, обрадовался свету и пространству. И пошёл как по лугу, каким-то внутренним наитием предпочитая держаться кочек, которые выделялись растущими на них копнами широколистой травы. И вышел на дорогу и направился в нужную сторону. И добрёл до деревни.
  Когда Слава объявился в избе, мать не могла подняться навстречу - обмякли от радости ноги. Бабушка клала поклоны в иконный угол - до выскобленного пола. Отца не было - метался в поисках сына. И опять - громкие ахи, охи, радостные, удивлённые возгласы. Едва все из рассказа поняли, что мальчик прошёл по болоту, раздались слова: "Просто чудо!", "Бог помог"! "Истинно Бог"! Тут же вспомнились Славе страшная яма и тракторист Егорыч, пахнущий соляркой.
  - Любит тебя господь! - с радостью и благоговением прижала спасённого мальчика бабушка.
  - Чудеса! Чтобы по болоту! - качал головой дед, и вновь посох скакал в его руке.
  - Бог его провёл! Истинно Бог! - подняла к небу палец старушка.
  - Нет никакого бога! - вмешался в разговор Славик. - Я сам шёл.
  - Не смей так говорить! - одёрнула его бабушка. - По его воле живой!
  - Нам в школе говорят! - пояснил мальчик.
  - Это у вас в городе Бога нет, потому что изгнали его, антихристы, - недовольно сказала бабушка. - А у порядочных людей есть.
  Школьное воспитание брало своё. И то что бога нет Вячеслав пытался в свои приезды твердить бабушке. Она сердилась, показывала взором на угол, где висели три иконы, строго внушала:
  - Уж кому-кому, а не тебе бога забывать!
  Те разговоры крепко засели в памяти Вячеслава. Они прорывались с возрастом совсем в ином понимании, иногда он возвращался к ним, вспоминая болотную тропу и понимая, что ставить ноги в гиблых местах наугад и спасительно попадать - никакая теория вероятности не поможет. Он рос, набирался положенных общих знаний, наполнялся аргументами относительно религии и материализма, однако успокоение не наступало, наоборот, рождались неположенные советскому школьнику вопросы к обеим сторонам, и словно в насмешку, не было людей, от которых он мог добиться внятных ответов.
  - Первый толчок к глубокому анализу вещей я получил в том разговоре, - с особым удовольствием признался Степурко. Это было правдой: именно с осознания беспомощности поверхностных аргументов против доводов вчерашнего семинариста у Степурко начался путь учёного мужа. - Пусть я оказался не на высоте, но всё в итоге сложилось к лучшему. Недаром говорится: поражение - мать победы. Мне на эту тему пришлось задумываться самому: в жизни, армии, потом в военно-политической академии. Читать первоисточники, работать. Попадись мне прежний собеседник сейчас, я бы знал, что ответить на его вопросы. И чем поставить в тупик.
  - Товарищ полковник, за двадцать лет и тот семинарист не остался с прежним багажом, - деликатно высказал предположение Круглов. Степурко покивал, словно говоря "не возражаю" и чуть замер - телом, глазами - для обстоятельного ответа.
  - Людям вообще-то свойственно расставаться с придуманным богом, - подводя итог религиозной теме, сказал он. - Сама жизнь, окружающий мир демонстрируют торжество материализма. Куда ни ткни, мы обнаруживаем не беспочвенные религиозные измышления, а объективные законы физики, химии, математики. Под натиском научных открытий народ навсегда избавляется от библейских заблуждений. Вот и статистика - если в царской России верующих в Христа были миллионы, где сегодня эти товарищи? А? Где миллионы прихожан, где многотысячные крёстные ходы?
  Антон в душе уже сердился на друга - зачем настойчиво спорить с полковником? Добро бы вопрос был стоящий- только время на ерунду переводят! Степурко, напротив, придавал разговору важное значение, отвечал терпеливо: атеизм должен одержать твёрдую и осмысленную победу над религией, здравый анализ бытия должен разгромить потусторонние предположения и сомнительные догмы. Каждый офицер должен быть готов встретить солдат, сознание которых втянуто христианским кумаром в ловушку, и бороться за них с утроенной силой.
  Теперь, когда последний час семинара подходил к концу, Тураев вообще сидел как на иголках и слушал полковника вполуха. Внутри клокотало одно - лишь бы Степурко вовремя занятие окончил, а ещё лучше на три минуты раньше. В кармане у Антона лежало извещение на посылку, и он мечтал получить её до обеда. Сегодня взвод уезжает в караул - домашние сладости будут как никогда кстати. Тураев представлял и собственное удовольствие, и радость товарищей по поводу сюрприза. Но попасть на почту всегда проблема: сейчас обед у курсантов, потом перерыв в отделении связи, потом там очередь скопится, что за час не отстоишь, а в шестнадцать часов караул уже поведут на практическое занятие. Прощай, домашний привет!
  Если же выскочить из класса на минутку-две раньше всех, то можно подобно дикому мустангу пронестись по пустым коридорам, пустому плацу и первому ворваться на почту. Как назло Вячеслав всё нудил и нудил своими вопросами. Остальным тема была до лампочки - лишь бы Степурко опроса не производил, но Тураев на друга завёлся не на шутку.
  - Вот скажите, кто из вас верующий или общается с верующими? - спросил полковник. - Поднимите руки!
  Ни одна рука не оторвалась от парт.
  - Вот! - торжествующе сказал Степурко.
  - Моя бабушка была верующей, - так и не угомонился Круглов.
  - У меня обе бабки, - весело добавил Драпук, но его слова остались под сомнением.
  - Ну-у, бабушки! - с иронией сказал полковник. - Вера бабушек -пережиток прошлого. Как пасха и крашеные яйца. Извините меня, космонавтов на орбиту не бабушки запускают.
  Раздался дружный смех. Начальник кафедры взглянул на часы, на дежурного: - объявляйте!
  Курсанты вытянулись из-за столов, полковник степенно подошёл к двери и, совершенно театрально напустив на себя озорной вид, заключил:
  - Я не удивлюсь, если тот семинарист-попутчик давно избавился от своих заблуждений и занимается нормальным делом.
  
   2
  Мечтания Тураева вырваться пораньше на минутку-другую не сбылись, наоборот, сомнительный диспут украл законное время перерыва. Когда Антон примчался на почту, народу там предостаточно толкалось и без него. Он разглядывал спины впереди стоящих и каждую минуту подгадывал очередь, которая худо-бедно продвигалась. Но когда курсант с раскорячливой стойкой и невероятно широкими голенями сунул на отправку бандероль, у Антона внутри ёкнуло: это надолго. Почтальонша долго шуршала бумагой, словно дорвалась до люимого дела, всё мазала клеем, а Тураев понимал, что из двух зайцев ему выпадет третий - наказание за опоздание в строй.
  В очередной раз выругав Круглова, он в сердцах хлопнул деревянной дверью и в полном унынии побежал в столовую: плакали теперь желудки без сладких ватрушек. За стол, где Рягуж и Круглов спокойно наворачивали обед, он пристроился злой и взмыленный.
  - Ну и что ты хотел услышать? - раздражённо спросил друга Антон, едва схватился за ложку. - Сказку о боге? Из-за тебя с посылкой пролетел!
  - С посылкой? - живо переспросил Рягуж.
  - Да! - чуть не рявкнул Тураев.
  - Может, ещё успеешь?
  - Успеешь тут, когда некоторые в попы готовы записаться!
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   1
  Взвод готовился во внутренний караул: кто подшивал подворотничок, кто сидел с раскрытым уставом, кто наглаживал на брюках стрелки - на разводе надлежит блистать внешним видом и знаниями. Тураев сидел на табурете, мрачно чистил пряжку - посылка с его любимыми песочными печенюшками (Уж он-то знал как они стряпаются! Видел, представлял, как раскатывает мать тесто на гладкой фанерке, как выдавливает низкой стопочкой белые кругляшки, как посыпает их сахаром, раскладывает на противень - да в духовку!) так и осталась на почте. А в карауле собаке-голоду вольготно как нигде - бодрая утроба зудится не чета спящей! И поживиться нечем: несладкий чай, больше похожий на помои, да в полевом термосе сухая каша - пшённая или перловая. К утру исчезнет и она, но куда приятнее подкормиться вкусненьким!
  Вот если бы дежурным по училищу Лялин заступил! Тот непременно в караул доппаёк пришлёт. И столовским "товарищам" тремя корочками не отделаться - офицер потребует двойную порцию рыбы положить или гуляша котелок.
  Повара плачут от его дежурств. Он для них - палач, враг номер один. Закладку мяса или рыбы не пропустит - мало, что на весы как ревизор уставится, будет ждать пока бульон навару не возьмёт. Повара беснуются, глядя как их "положенное" мясо превращается в курсантское довольствие, а Лялин знай себе умную книжицу читает.
  Тураев вздохнул - взамен и службу надо нести усердно - подводить любимого офицера позор! Но все силы и положить не страшно: если к тебе, простому курсанту со всей душой, то и ты - в огонь и в воду!
   В расположении появился Рягуж - чрезвычайно чем-то довольный.
  - В буфете на форточке щеколду открыл! - заговорщицки, с оглядкой, шепнул он друзьям. - Ночью булочек натырим.
  - Дело! - Круглов радостно блестнул глазами, небрежно захлопнул устав.
  - Зину что-ли обкрадём? - озаботился Тураев.
  - Думаешь, ей выпечку под расчёт носят? - удивился Вячеслав.
  - А то нет!
  - Кто эти булочки считает? - скривил лицо Рягуж. - Их на подносах завались! Одной больше - одной меньше.
  - Из Зинкиного кармана красть не согласен, - отрезал Тураев. Он слишком хорошо помнил наставление отца - не тянуть руку даже за чужим спичечным коробком! "Чужого, что плохо лежит - для тебя не существует! - часто повторял Василий Никитович. - Есть твоё - и всё остальное. А как остальное лежит - не твоя забота"!
  - Слазим, потом разберёмся, - попытался уговорить его Круглов. - Если выпечка под расчёт - деньги отдадим.
  Идея Тураеву категорически не нравилась.
  - Скажем, на, Зина, два рубля? - прошипел он. - Мы тут ночью по буфету шарились, булочек взаймы набрали! А если она скажет, что выручка пропала?
  - На пол деньги положим, будто обронены. Не выкинет же она их!
  - Вы ошалели?! За деньги и так можно купить! - одёрнул друзей Рягуж и резонно заявил Тураеву: - Тебя-то булки жрать не заставляют! Будешь чистеньким.
  - Ну да! - возмутился Антон. - Кому лезть-то?
  Рягуж с Кругловым переглянулись: для халявной сдобы открытой форточки мало - на посту должен стоять кто-то из них, само-собой, залезать в буфет тоже свой - иначе воровство тайной не останется. Из троих часовым возле буфета был расписан Круглов, а Рягуж в одно с ним время - на вещевой склад. "Доблестноая" роль и в самом деле выпадала исключительно Тураеву.
  - А бог? - Тураев язвительно уставился в глаза Вячеслава. - Там всё видно!
  Круглов на предполагаемую "операцию" смотрел рассудком сложнее, совестью - проще. Когда из большой государственной кучи берут каких-то три несчастных сочника - дело справедливое. Много раз Вячеслав слышал от людей очень для него авторитетных: "Государство в накладе не останется"! "Государство не обманешь"!
  - Ты знаешь что такое трудодень? - спросил он Тураева. Тот пожал плечами.
  - Это когда колхозник на государство пашет, а ему вместо денег в журнале палочку ставят - мол, молодец! Не посадим тебя, раз трудишься! Наберётся за год три сотни таких палочек - большой молодец! Наслаждайся свободой, заслужил. И всё! Дуля вот такая вместо зарплаты! - Вячеслав в сердцах тряхнул фигурой из трёх пальцев.
  - При чём мы и трудодни? - отшатнулся от дули Тураев. - Дела давние.
  - Чтоб ты знал, мы уже пелёнки обсирали, а мой дед с бабкой так задаром и горбатились! Им знаешь, сколько государство должно?! А ты - три сочника! Грабёж!
  Тураев молчал, думал - слова друга легли на душу неожиданно, весомо.
  - Хватит чушь пороть! - Рягуж вскипел, но говорил как можно тише. - Можно подумать у Зинки сочника никогда не крали! Ангелы просто в училище! Ты посмотри на поваров, что сумки еле тащат - там наша законная жратва! И мир не перевернулся!
  - Вон - Горелов! Генеральский харч мечет - пойди по магазинам найди такой! И нечего, совестью не мается, - добавил аргументов и Круглов. - В конце-концов мы родину охраняем. Пусть она нас и подкормит!
  - Хорошо! - Тураев сдался, в уме же прикинул так: полезет, но на прилавке оставит пятьдесят копеек - за свою долю.
  - Это разговор! - потёр руки Рягуж.
  
   2
  Под победную поступь весны Худяков расставался с холостяцкой жизнью - вальс с миленькой молоденькой соседкой незаметно перекочевал с паркета на кровать, и уроки танцев закончились добровольным заявлением в Загс. На предсвадебную суету он выхлопотал себе неделю отпуска.
  Начальником караула назначили Сувалова - грузного, нервно-крикливого капитана, командира первого взвода. Сувалов заменой не обрадовался, потому чужих курсантов проверял с повышенным раздражением. Свежий взгляд в чужом "глазу", как водится, откопал кучу вопиющих недостатков.
  - Тураев! Круглов! Драпук! Что за поросль распустили?! - взвился капитан, приглядевшись к юношеским подбородкам.
  Нескольких светлых волосков на своей бороде Тураев видел раньше и без посторонних указок. Считал их ерундой и бритвой даже не обзаводился. Подобные мысли витали в мозгах Круглова и Драпука, но никого не спасли - все трое побежали в казарму.
  - Морда козлиная! - выругался в адрес капитана Драпук. - Смотрел, как бабе между ног! Мне ещё год бритва не нужна.
  Тураев провёл рукой по мягкому подбородку - прощай, молодость! Начинать теперь мороку с импортными лезвиями, которых не найти в магазине! Да и сам процесс хлопотный - помазок, пена, противное скрябание металлом по лицу!
  Вон, у Остапенко, щетина густая, как у синюшной свиньи и прёт без роздыху круглые сутки. С утра покосит - вроде ничего, после обеда -опять заросли в полный рост. Не позавидуешь такому счастью.
  "Ёлки-палки! - спохватился Тураев и растеряно завертелся возле своей тумбочки. - Где станок-то взять"? Драпук поисками был озабочен недолго - запросто достал из тумбочки Копытина бритвенный набор. Антону стало неприятно: он представил на себе прикосновения того самого лезвия, которым Копытин избавлял от волос своё прыщавое лицо.
  О тех прыщах помнил и Драпук. Он принялся бесцеремонно перебирать копытинский ящик и радостно поднял руку с пачкой английских лезвий. Как добытчик Драпук побрился первым. Антон быстро прополоскал за сослуживцем лезвие, взялся за свои тонкие волосики. Новое острие заграничного металла такую мелочь даже и не заметило.
  - Юноша должен становиться мужчиной без суеты, - заявил Круглов своему отражению и неторопливо намылил подбородок.
  С обновлёнными лицами курсанты предстали на дальнейший инструктаж. Разнос продолжался. Замена Худякова на Сувалова не радовала никого. Свой командир роднее, понятливее, да и ко многим вещам проще относится. Сувалов где неуставное увидит - во всю прыть в канцелярию, докладывать. А если сам за воспитание возьмётся, визг поднимет, словно молодой кабан от кастрации.
  В карауле с ним вовсе держись! И не от строгости, а от частых приливов-отливов уставной одержимости. На их волне Сувалов то вгрызался в устав и инструкции, как голодная крыса в сыр - ломился немедленно претворять в жизнь, то обламывался в своём железном настрое, сникал, плевался, пускал дело на самотёк.
  При яростном воплощении бумажного "счастья" в караульный быт и службу, чаще безуспешном, компромиссном, Сувалов терзался. По горячим следам нестыковок он писал рапорта, прикладывал перечни. Листочков набиралось и два и три - то деревья слишком близко к ограждению растут, то расстояние между рядами колючей проволоки не уставное. "У нас один Сувалов службу несёт? - потрясая его докладами, строго спрашивал Землемеров. - Остальных положение устраивает"? В такие минуты капитан парил в небесах от счастья.
  У самого передового начкара должны быть и самые отменные караульные, знающие устав до запятой! И Сувалов жару задавал: бодрствующая смена зубрила военную книгу не отрывая голов, смиренно ходила к нему каруселью - сдавать зачёт.
  Теория уверенно воплощалась в практику: тревожные группы вооружались в рекордное время и выскакивали из караулки как ополоумевшие; разводящие знали все постовые печати в лицо, как своих мам и пап; часовые при прохождении опасных участков наполнялись бдительностью, беспрестанно отзванивались с контрольных розеток. Словом, каждый сверчок знал каким способом прыгать на свой шесток.
  И смена часовых шла как по писанному: очередные караульные загодя поднимались на инструктаж; за пятнадцать минут до срока покидали караулку, на постах появлялись словно по курантам. Благодать да и только!
  Но поскольку офицер был слеплен из живого теста, после двух-трёх часов ночи "сдувался", и караульная машина катилась самотёком - вихляя в стороны и притормаживая. Счастливчикам, оседлавшим волну капитанской меланхолии, перепадал лишний час отдыха, что совсем не радовало тех, кто этот час оттаптывал ногами. Особенно если стояла зима.
  Они, сменённые с обычным для безвластия опозданием, приходили замёрзшие и злые, но на этом неприятности не заканчивались: проведя в бодрости два положенных часа, смена отправлялась спать. Зато пробуждался и приходил в себя Сувалов - возвращалась эра устава и порядка. "Счастливчиков" будоражили тревогами, инструктажами и рано выпихивали на посты.
  Если неудачная волна дважды настигала одних и тех же курсантов, запросто случались ссоры и драки.
  - Какого чёрта вовремя не вышли?! - уже издалека кричал матом задубелый и озлобленный Рягуж.
  - А ты попробуй смену подними! - разводящий виновато показывал на сонные лица новой смены.
  - Какая сука подняться вовремя не могла? Ты покажи? Я научу вставать! - петухом подскакивал Рягуж. Все понуро молчали, ибо для тяжёлых и непредсказуемых последствий достаточно было одного слова.
  
  3
  После ужина Круглов толкался на "собачке" - охранял вход в караулку, а Тураев, свободный от смены, подался скрасить ему одиночество. Такие вещи, как открывание двери, тем более выход наружу, дозволялись только с разрешения начкара, но видя, как тот набросился исследовать принятые недостатки, Антон шыгнул на улицу - авось пронесёт!
  Пару минут друзья стояли молча, задрав головы вверх. Чистое небо, простившись с солнцем, теперь раскрылось пугающей бездонностью, таинственную чернильную черноту которой пронзали мириады звёзд. Самых разных - от лучистого, переливающегося ярким сине-красным цветом Сириуса до еле видимых блестящих ничтожных песчинок.
  - Тебе не приходило, что жизнь с точки зрения атеизма - пшик? -Круглов оторвался от созерцания космоса и очень серьёзно посмотрел на Тураева.
  - Чья жизнь? - опешил Антон.
  - Твоя! Моя! Колькина, наших родителей, полковника Степурко! Жизнь всего человечества!
  Тураев поёжился от вопроса: - Что значит пшик?
  - Вот то и значит - наша жизнь ничего не значит!
  - Загнул! Мы живём, радуемся, офицерами хотим стать.
  - Офицерами... делов - то... Вот смотри! - Круглов вдруг оживился лицом, словно тут, сейчас, сбылось его самое заветное желание. Тураев такой всплеск эмоций увидел у друга впервые.
  - Существует бесконечная вселенная и человеческая жизнь длиною в сто лет! - горячо заговорил Вячеслав. - Бесконечность - и сто лет! Могучий океан, который за месяц на корабле не переплыть и ничтожная капля воды, сдуваемая с ладони за полсекунды! Несуразность! Бред, и причём, непоправимый! Кому всё это надо? - запальчиво тряхнул он друга за локоть и резко затих, печально выдавил. - Нет ответа! Никто ничего не говорит!
  Тураев и сам думал над этим, кто отпустил человеку такой короткий век? Конечно, по сравнению с бесконечностью любой срок будет ничтожным, но шестьдесят-семьдесят лет жизни - уж очень мало. Ведь жизнь так прекрасна!
  - Машина с удивительными, неповторимым возможностями, называемая человеком, создана всего-навсего на семьдесят-сто лет! - подхватил его мысли Круглов. - Для чего мы живём, что за собой оставляем?!
  - Дела, детей! - свой ответ Антон почерпнул из общеизвестных истин.
  - Какие дела? - возмутился друг. - Зайди на кладбище и ткни в любую могилу! Какие он оставил дела? Да кто его знает? Ну, есть в мире тысячи великих людей, чьи дела помнят, а в землю миллиарды ушли! Чем они хуже?
  - Не знаю, - пожал плечами Тураев. - Дети - тоже дело. Продолжение тебя. Не будешь же отрицать?
  - Дети... пусть даже внуки, правнуки. Вот погаснет Солнце, остынет Земля... человечество вымрет... а зачем мы с тобой жили?
  - Не знаю, - у Тураева от представления мёртвой, пустой Земли захолонуло сердце. Собственная смерть, конечность прекрасного, светлого и любимого им мира, сейчас, в тоскливой темноте, отозвалась в душе курсанта небывалым угнетением, безнадежной жутью.
  Антон искал на это ответы ещё в детстве, оставаясь перед сном один на один с бесконечными вопросами, смутными тревогами, личными плачевными выводами. Всё, чем утешали родители, рассыпалось в прах даже от его детской логики, не сулило верных надежд и ввергало в одни лишь пустые терзания. В безуспешных попытках осмысления справедливости бытия, Антон нашёл единственный путь спокойствия - закрыть на непознанное глаза: не углубляться мыслями по поводу могил, похорон и своего "я" после смерти.
  Круглов одолел такой же путь терзаний, но благодушно зашориваться от тайн мира не желал, надеялся на ответ. И сегодняшний его вопрос Степурко лелеял эту надежду хоть что-то авторитетно прояснить. И снова - материализм! Непобедимый, фундаментальный!
  - Никто ничего не знает, - осудительно фыркнул Вячеслав, будто рядом, в темноте стоял сам Степурко, - но вот материализм подавай как ясный факт!
  - Возьми Ленина. Он и теперь живее всех живых, - вдруг брякнул Антон.
  - Ленин... Ленину уже безразлично, кто, что о нём думает! - с нотками разочарования сказал Круглов.
  Тураев сразу подумал, что спор зашёл слишком далеко и что самое плохое - обречён на взаимное непонимание.
  - Пожалуй, так, - согласился он и добавил свою нередкую мысль. - Плакаты дедушке Ленину на том свете душу уже никак не греют.
  - Видишь, сам подсознательно говоришь "на том свете", - обрадовался Круглов. - Ты веришь в тот свет, веришь в другую жизнь! А она возможна только через веру в Бога!
  Боясь, что разговор наберёт силу и завертится на новый бесполезный круг, Антон решил закончить: - Наука не обнаружила бога, не нашла потусторонней жизни! Этим институты занимаются, академии! Космос осваиваем! И тишина в ответ - никто с того света не возвращался!
  - Наука, между прочим, много чего не знает!
  - Это вопрос времени.
  - Конечно! - проворчал Вячеслав. - О том свете с детства говорит сам, говорят мамы и папы, говорили дедушки и бабушки, но мы в тот свет не верим!
   За железным, решётчатым забором училища пробежали две собаки. Их не было видно в темноте, только слышался лай - один жалобный, прерывающийся, визгливый, другой грозный, властный, напористый. Собаки удалялись, но по всему чувствовалось, что убегающей собаке не поздоровится.
  Курсанты замолчали. Тураев думал, что и человек подобно этой бедной собачонке может попасть в беду, и изойти на плач и стенания (сколько фильмов о войне и горе?!), да только никто в этом мире на помощь не придёт. Круглов же, наоборот, думал, что жизнь человека, не то что жизнь какого-нибудь животного, она под внимательным небесным оком, под чьей-то невидимой защитой.
  А звёздное небо тем временем быстро затягивалось плотной пеленой туч.
  - Скажи лучше, ты убивать людей готов? - спросил Тураев, уводя тему в другое русло. Вот это его волновало больше: оружие будет в их руках все двадцать пять лет службы. И что их ждёт - никто не знает. Может, в Афганистан пошлют, как его брата Константина, может на какую другую войну.
  - Кулька хоть сейчас! - Круглов вдруг повеселел, заулыбался и понарошку схватился за затвор.
  - Я серьёзно! - поморщился Антон. - Готов?
  - Что значит - готов?
  - То и значит - взять и человека застрелить. В общем, человека похоронят после твоих выстрелов. Вот хоть из этого автомата.
  - Даже не думал, если честно, - Круглов будто впервые осмотрел на свой автомат. Повертел. - Не хотелось бы.
  - Не хочешь, короче, стрелять в людей?
  - Нет, если честно.
  - Ты же в училище пошёл, на офицера. Добровольно.
  - Пошёл. И ты пошёл.
  - Мне стрелять нравится, - сказал Тураев. - И ещё - есть такая профессия - родину защищать. А врагов на войне убивать?
  - Не думал об этом.
  - Вот и я пока не думал. Мишень мишенью, а человек...
  После полуночи тучи оросили землю приятным умеренным дождём.
  
   4
  Около половины третьего Тураев засобрался штурмовать буфет. Он осмотрел караулку - Сувалов мирно сидел в комнате начкара, что-то читал. Раз прекратил экзамены, уставной напор скоро прикажет долго жить.
  Без лишнего шума Антон отодвинул железный засов, шагнул на улицу. Приятно дохнуло прошедшим дождём. На "собачке" стоял Василец - с его стороны подвоха не будет: при всей неприметности и скромности он товарища не выдаст.
  Тураев отворил калитку ограждения, но вместо того, чтобы идти по освещённой аллее, быстро шмыгнул в голые заросли сирени - подальше от света фонарей. Круглов уже предупредительно толкался на границе поста и посматривал на часы. Когда из-за кустов мелькнула тень, он осторожно окликнул гостя.
  Перед буфетным окном Тураев вдруг осознал, что дневные планы были лишь словами, но что настал момент, когда они должны обратиться в действие. И действие совсем не уставного порядка - если их накроют за воровством, наказание окажется суровым. Нарушений даже на двоих набирается хорошая вязанка, а если глубже капнуть, то и преступление приписать можно.
  У него - самовольный уход из караульного помещения, проникновение на охраняемый объект, кража... У Круглова - доступ постороннего лица к объекту, содействие в краже материальных средств... Но он пообещал друзьям...
  Стараясь не показать внутреннюю борьбу, которая его охватила, Тураев на несколько мгновений замешкался. Он был готов отказаться от замысла, и с удовольствием, если бы друг тоже проявил хоть каплю сомнений. Но Вячеслав тихонько двигал половинку окна внутрь.
  Ноздри сами-собой, жадно втянули сладкий аромат выпечки - аппетитные сочники поманили доступностью вопреки разуму. "Риск - благородное дело"! - подбодрил себя Тураев и было нырнул в оконный проём. Круглов резко остановил.
  - Босиком надо, - негромко пояснил он. Тураев кивнул - ясно-понятно: утром на чистом полу для Зины сюрприз - следы сорок второго размера! Он разулся, сунул портянки внутрь сапог - теперь галопом сорваться из буфета не получится.
  Круглов вышел из каре и с двойным вниманием уставился на ночной плац. Робко ступая по деревянному мытому полу, Антон приблизился к прилавку. В тусклом свете далёкого уличного фонаря он разглядел белеющие тканевые салфетки - сдоба под ними. Курсант достал целлофановый пакет...
  Пока Тураев орудовал в чреве буфета, караульное помещение ожило: громко захлопала массивная дверь, раздался топот ног, голоса. Перед местом заряжания оружия быстро выстроились четыре курсанта с автоматами, донеслась команда: "Группа усиления, за мной"!
  Круглов напряжённо смотрел на бегущих - у тех было два пути: на пост к нему, по аллее, или на вещевой склад, за казарму. Если свернут на аллею - срочно закрывать окно и шептать другу, чтобы тот сидел затаившись. Появиться в такой момент из окна с булочками - залёт полный!
  Группа усиления завернула за казарму. "На вещевой склад"! - обрадовался Круглов, но всё равно кинулся к раскрытому окну: "Тревога в караулке"! У Тураева от известия недобро заколотилось сердце. Тревога - значит построение с оружием. Всех. Без исключения.
  Антон представил распахнутые оружейные пирамиды и свой одиноко стоящий автомат. Сразу спросят хозяина! Пакет с злосчастной выпечкой Тураев чуть не кинул в руки Круглова - "Спрячь в кустах"! Сунув поверх портянок ноги в сапоги, он не таясь помчался по аллее.
  Василец, напоминая в свете тусклой лампочки колобка, толкался под дверями. "Проверяющий из учебного отдела", - сообщил он, излучая глазами то тревожность, то любопытство. "Ты меня не видел"! - предупредил Тураев. Тот понятливо кивнул.
  Как не торопился Антон, прежде чем дёрнуть дверь осторожно заглянул в смотровое окошко - не хватало с разбега напороться на начкара или проверяющего. Коридор был пуст, дверь заперта. Теперь ждать возврата группы усиления, и тут тоже загвоздка: все прибегут с оружием, а он с пустыми руками. Намётанный глаз сразу увидит.
  "Чёрт! Как всё не вовремя"! - бессильно ругнулся Тураев, прячась в тень пулеулавливателя, подальше с глаз. Особой радости от того, что его могли застукать в буфете, но не застукали, не чувствовалось. Тревожное ожидание грызло изнутри: "заметили ли его отсутствие?" "Что теперь будет"?
  Ночную тишину бесцеремонно нарушили топот сапог и звяканье металла - возвращалась группа усиления. Тураев оставался в засаде: чем меньше народу увидит его, тем лучше. Разводящий Лаврентьев позвонил в караулку, за стеклянным оконцем мелькнуло чьё-то лицо, дверь распахнулась. Тураев шустро выскочил из укрытия, пристроился в хвост колонны. Быстро и внимательно осматриваясь, он пытался определить, вскрылось ли его отсутствие?
  Около закрытых пирамид, за столами для бодрствующей смены сидело несколько курсантов. В помещении начкара маячила фигура Сувалова и проверяющего - небольшого капитана с бодрым белым лицом. Перед ними на вытяжку стоял Драпук и виновато клонил голову - шла проверка устава.
  На Тураева как на пропажу никто не смотрел. "Похоже, всё гладко, - подумал он с облегчением. - Иначе бы пытали, куда подевался".
  Лаврентьев выстроил группу и доложил об отражении нападения. Проверяющий без лишнего любопытства заполнил ведомость, черкнул размашистую роспись и направился на выход. "Шито-крыто" - обрадовался Тураев, слыша дребезг засова. Сувалов же внимательно проводил освещённую фонарями спину капитана, и первым делом громко скомандовал: - В ружьё!
  Все кинулись к оружейным пирамидам. Тураев тоже потянулся за автоматом, но увидел, что его ячейка пуста. "Может, перепутал кто, мой схватил", - подумал он, но через десять секунд все три пирамиды сверкали лишь бирками. Тураева прошиб холодный пот: где автомат? На деревянных, непослушных ногах он занял положенное место.
  - Где ваше оружие? - строго спросил Сувалов. Тураев проклинал все булочки, какие только есть на белом свете и молчал. Вот так "шито-крыто"!
  - Где вы были по тревоге?
  Если нахождение автомата оставалось для Тураева загадкой, то за себя надо было что-то отвечать. "В туалете" - негромко сказал он сухим, скрпучим горлом.
  - Вы мне рассказывайте! - офицер возмущённо воскликнул и, указывая пальцем на кабинет, высоко заверещал: - объяснительную немедленно писать!
  - В туалете с поносом был! - упрямо твердил Тураев, вытянувшись перед капитаном наедине. -Команду слышал, выполнить не мог.
  Сувалов уже истребовал с курсанта записку и всё никак не отпускал - хотел капнуть причину поглубже, чем заурядный понос. Капитан не остывал - это счастье, что проверяющий в пирамиду не заглянул! А если бы спросил - где человек? ЧП было бы на всё училище! А сам виновник ловко талдычит "Понос"!
  Тураев стоял до последнего - караулку не покидал! Дело с поиском истины тянулось и Антону уже в самом деле стало казаться, что когда раздалась тревога, он сидел в самом укромном месте караулки - по крепкой нужде.
  - Наказывайте! - с нарастающим упрямством отзывался он. - В туалете был!
  Чрез меру допрашивать караульных, даже в чём-то виноватых, уставом запрещается, и пообещав высокие разбирательства, Сувалов отстал.
  Заветные сочники принесли в караулку перед рассветом. Рягуж и Круглов, оголодалые от ночной службы, ели с аппетитом. Тураеву они казались сухими и всё норовили застрять в горле.
   * * *
  Сувалов о проступке Тураева доложил письменно, с радостью - лишний раз показав командиру роты свою ретивость в службе. Резко подошёл к расспросам виновного без пристрастия и дело завершилось тремя нарядами.
  Когда история осталась позади, Тураев заключил, что вышло совсем неплохо: три наряда - большая цена за три булочки, но ерунда, по сравнению с настоящей правдой про буфет.
  Полтинник, который он приготовил за сочники, но в спешке забыл положить на пол, Антон всё-таки незаметно для Зины пристроил под прилавок.
  
  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
   1
  Предмет "Вооружение" преподавался в огромном, с тремя необъятными окнами классе. Перед взводом на специальных стендах возвышались три "семидесятки". Когда-то, при обустройстве класса, бэтээры въехали в эти окна, как в ворота. Затем уровень проёмов чуть подняли и застеклили.
  Каждый бэтээр был располосован автогеном на свой манер. Дорогие наглядные пособия того стоили - один взгляд на реальное, осязаемое нутро помогал понять устройство лучше чем десятки плакатов и сотни страниц описаний.
  Преподаватель - неторопливый подполковник с чёрными взлохмаченными усами, стоял с указкой в руках и, лениво покачивая плечами, объяснял курсантам порядок действий. Тураев слушал и нетерпеливо косился на стенды, представляя, как интересно будет полазить внутри бэтээров, потрогать всё своими руками.
  Опоздавший Рягуж толкался в коридоре, осторожно глазел в дверную щелочку и раздумывал как зайти: открыто, с разрешения, или улучать момент чтобы незаметно? "Пожалуй, второе, - решил он. - Даст команду "по учебным точкам!" - тут-то и втешусь"!
  Внезапно за спиной что-то громко хлопнуло. Рягуж обернулся - из вмонтированного в стену электрического щита фейерверком разлеталось разноцветное пламя. Пока курсант заворожено смотрел на яркие струи расплавленного металла, коридор погрузился в полутьму. А в залитом солнечным светом классе, ничего не подозревающие курсанты расходились к стендам.
  Вспомнив про пожарный щит в конце коридора, Рягуж бросился за огнетушителем. Едкий бело-чёрный дым, подсвеченный рыжими искрами, валил из-под железных створок как из трубы. Прикрывая лицо рукой, курсант рванул дверцы, нажал рычаг огнетушителя. Углекислотное облако с трубным шипением вырвалось из раструба, окутало нутро электрощита - пламя стало стихать.
  Кабинеты отворялись - на шум выглядывали офицеры, всматривались в мрачный, едко пахнущий коридор. Усатый подполковник широко распахнул половинки двери и свет ворвался на место происшествия. Второй взвод, любопытно толпящийся за спиной офицера, с удивлением разглядел, что огнетушителем яростно трясёт не кто иной как Рягуж.
  Торопливо подбежал полноватый мужчина в синем тканевом халате - лаборант кафедры. Ему и прочим офицерам перепало счастье созерцать лишь остатки того, что ещё минуту назад называлось электрическим щитом. Опасность пожара миновала и Рягуж, закончив борьбу с пламенем, стоял по стойке смирно, держа огнетушитель как верное оружие.
   - Весёленькое дело, - проворчал усатый подполковник, брезгливо всматриваясь в чёрное оплавленное нутро. - Теперь возни!
   - Два дня минимум, - в тон ему протянул лаборант. - И всё из-за сварки! Засобачили мимо вставки!
   - Вовремя потушили, могло полыхнуть - мама, не горюй! - покачал головой невысокий майор, что появился из соседнего класса. - Всей бронетехнике бы шандец пришёл!
   С ним горячо согласились - нижняя часть коридора сплошь в обрамлении из ДСП. Ещё паркет - понесло бы огонёк во все стороны!
   - Кто тушил? - спросил подполковник.
   - Курсант Рягуж, - вытянулся в струнку Николай.
   - Не растерялся! Молодец!
   - Откуда огнетушитель? - лаборант к героическому поступку отнёсся попроще. Спросил таким тоном, что курсанты уж решили - сейчас получит Рягуж на свою голову расследование - за самовольное использование противопожарного инвентаря.
   - С того щита, - недовольно ткнул Рягуж в конец коридора. Столь простое обращение, особенно после похвалы подполковника, ему не понравилось. "Да если бы не я - полыхало бы сейчас всё синим пламенем"! - оскорбился Николай.
   - Добро, что огнетушитель схватил углекислотный, - пояснил лаборант. - Схватил бы пенный - шарахнуло бы двести двадцать в руки. Почётные похороны. Сам-то понимаешь?
   Рягуж молчал, метал взгляд то на огнетушитель, то на чёрный короб. Что запросто читалось на лице героя, это то, что слово "похороны" он относить к себе никак не собирался.
   - Хорошо, что хорошо кончается, - вернул всех в бодрое состояние усатый подполковник. - Командиру роты позвоню, чтоб поощрил.
  Происшествие себя исчерпало и, жизнь, чуть вильнув в сторону, направилась своим путём. Лаборант, проклиная сварку и весь белый свет, побежал к электрикам. Подполковник, словно загребая перед собой воду, махнул курсантам обеими руками - заходите!
  На перерыве место героического поступка курсанты осмотрели вновь. Дым рассеялся, зато мохнатая гарь зловеще чернела внутри щита и до самого потолка. Тураев поднял огнетушитель, ткнул в табличку "до 1000 вольт".
   - Ты хоть знал, что хватать? - спросил он.
   - Что подвернулось, то и схватил, - пожал плечами Рягуж.
   - Можно сказать, тебе счастье в руки подвернулось, - сказал Круглов.
   - Тогда в чипок, - внёс предложение Антон. - За счастливый исход - по стакану кефира!
  
   2
  Организацию скромного застолья взвалил на себя сам герой. Когда до обеда осталось полчаса, он, осматриваясь словно партизан, поторопился в буфет - готовить застольный плацдарм.
  К уничтожению курсантскими желудками Рягуж приговорил три бутылки кефира, внушительный, за килограмм, кусок свежей коврижки, аппетитно отливающий гладким бордовым верхом и, подумав, добавил в заказ большую шоколадку. Праздновать - так праздновать! Жизнь штука нужная!
  Едва Рягуж, в ожидании товарищей, накрыл столик на три персоны, как объявился Землемеров. Прямо с порога полковник принялся осматривать лица посетителей, словно потерпевший с тяжёлой черепно-мозговой травмой на опознании своих насильников.
  Зина демонстративно нахмурилась, отвернулась от офицера. Три курсанта, не дожидаясь худшего, молча вышли из очереди и бочком, торопливо подались к выходу.
  "Гнида беременная! - обозлился Рягуж, поглядывая на накрытый стол - размер купленного не тянул на жертвенную мелочь. - Шиш тебе сегодня, а не побег"!
  - Вы кто, курсант? - вкрадчиво поинтересовался Землемеров, подходя к Николаю.
  - Курсант Луговой! - брякнул фамилию одноклассника Рягуж. - Первый батальон.
  - Честь надо старшим по званию отдавать, Луговой, - высказал недовольство полковник.
  "Вот привязался! - Рягужу хотелось встать и впечатать кулаком в постное лицо комбата. - Час назад чуть не убило, а тут какой-то... вцепился"!
  За право спокойно поесть Рягуж решил бороться до конца. "Во время приёма пищи честь не отдаётся"! - доложил он, но из-за стола всё же поднялся. Совсем гневить полковника стало страшно.
  - Во время уставного приёма пищи, - ласково известил Землемеров о собственных тонкостях восприятия устава. - А тут - буфет. Разгильдяйство!
  Взгляд полковника уткнулся в значок Рягужа - "Кандидат в мастера спорта". Офицер оживился - что и говорить, экземпляр стоял перед ним бравый: и рост и широкая грудь!
  - По чём? - показал он глазами на значок. "По шахматам или стрельбе из лука сказать?" - дотошный допрос Рягужа стал доставать.
  - По боксу, товарищ полковник! - шутить Николай не стал и, желая, чтобы от него побыстрее отстали, добавил, - вот, калории дополнительно требуются.
  - Да-да, - беззлобно согласился полковник, с завистью посматривая на ладную фигуру Рягужа, словно говоря - "мне бы такого молодца в батальон"!
  Наконец, прилипчивый комбат переключился на соседний столик, и Николай с громадным облегчением опустился на стул.
  
   3
  Третий батальон стоял навытяжку - полковник Землемеров затеял чествование мужественного и решительного курсанта. Гордиться подчинёнными Землемеров любил так же, как любящая мать любит гордиться успехами своих детей. У матерей есть для этого повод - они вкладывают в любимых чад душу и старания. Землемеров норовил втемяшить в молодые головы лишь священный трепет перед уставом и почитание старших воинских начальников.
  - Выводите героя! - надев маску радости, скомандовал Землемеров капитану Резко.
  Под героем понимался Николай Рягуж. Усатый подполковник с кафедры решил, что сообразительный и расторопный курсант заслуживает более высокой похвалы, и расписал подвиг Рягужа самому комбату.
  Персональное внимание для героя оказалось сюрпризом ненужным - удачный спектакль в буфете, где он изображал перед полковником постороннего, состоялся всего два дня назад. И даже со своей короткой памятью Землемеров имел сто один шанс убедиться в том, крепкий спортивный кадр со значком КМС на груди - его родной кадр.
  "Чёрт"! - выругался Рягуж и быстро потянулся снимать слишком явную улику. "Брови насупить!" - скомандовал он себе. Надвинув вниз фуражку, торопливо, по-кукольному курсант вышел из строя, рывком развернулся. "Лишь бы не узнал, сволочуга"! Причина, по которой он мог сейчас получить взыскание, казалось дикой и ничтожной - всего-навсего в чипке пожрал!
  - Перед вами герой! - торжественно объявил Землемеров. - Герой плоть от плоти нашего батальона, герой рождённый и пребывающих в наших рядах! Чуть ли... не ценой здоровья спас учебный корпус номер три от пожара. Оттуда мне звонили, благодарили за выращенного курсанта.
  Командир батальона часто говорил глупости - громогласно, назидательным тоном. Глупости, над которыми могли посмеяться не только молодые люди - это было бы не так грустно, поскольку молодёжь только и ждёт повода обсмеять за оговорку, ошибку, за любое здравое высказывание, смысл которого, в силу малого опыта не поняли сами. Нет, некоторые реплики Землемерова вызывали недоумение у каждого здравого человека.
  Тураев в таких случаях испытывал странную неловкость: словно он в чём-то виноват, что солидный мужчина в звании полковника может разразиться вопиющей несуразностью. Если Драпук, Копытин, прячась за спины товарищей, радостно гоготали от очередной нелепости, то Антон испытывал стыд за глупость высокого начальника. Он часто размышлял о природе подобного стыда: в самом деле, кому какое дело - в мире много дураков, в армии их ещё больше, пусть каждый отвечает за себя. Однако спектакли с посмешищем оставляли крайне неприятные чувства.
  Однажды Землемеров удумал упомянуть Хуа Го Фена. Он гневно распалился на китайского лидера, но когда дошло дело до фамилии, кроме как заталдычить "Гоу-Гоу" - ничего не получилось. Пока полковник гонял по кругу проклятое китайское "Гоу", не в силах найти продолжения, курсанты резвились от радости - вот комбат у них тупила!
  Что заставляет язык произносить глупости - из каких заваленных подвалов и заколоченных сундуков головы извлекаются подобные слова - для Тураева оставалось загадкой. И не совсем приятной, ибо отец его - Василий Никитович примером был как раз противоположным - здравомыслящим, эрудированным, с ясной и поставленной речью.
  - Если бы пожар был больше, нет никакого сомнения - наш советский курсант, курсант нашего батальона справился бы и с ним! - принялся фантазировать полковник. - Для того мы вас тут и воспитываем! Преданными коммунистической партии! Верными сынами!
  Батальон радостно захлопал в ладоши.
  - Объявляю благодарность! - громко известил Землемеров о щедротах своих и потянулся пожать герою руку. Как герой не супил лицо, не тянул вниз светлые брови, верная догадка всё же осенила комбата.
  Длань, предполагавшая осчастливить курсанта, остановилась.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
   1
  Жаровича - подполковника с кафедры марксизма-ленинизма, природа одарила огромной головой. Хоть и телом он оказался сложен не мелко, голова его - словно сподобленная для памятника Гулливеру в лилипутии - неизменно удивляла размерами. Жарович служил в училище давно и с первых же дней ульяновские курсанты окрестили его Лошадью. Прозвище прижилось, а сам подполковник стал подвергаться анонимным изощрённым издевательствам по лошадиному профилю.
  Крики "Лошадь! Иго-го-го!" сопровождали офицера повсюду, где только была возможность произвести их без последствий для шутника. Особенно для этого подходила темнота. Прикрываясь ею, курсанты вовсю извергали оскорбительные вопли и открывали такие познания в конской терминологии, словно учились не на командиров мотострелковых взводов, а на командиров эскадронов. Схватить виновных было делом безнадёжным, бегай обладатель такого прозвища не хуже ипподромного фаворита.
  Дерзкое, пренебрежительное отношение персонально к нему - старшему офицеру, наделённому не самыми плохими человеческими качествами - было для Жаровича увеличительной линзой, которая выхватывала страшную бездну, куда по его мнению без остановки падали курсантские понятия о чести и нравственности.
  Ощутимое различие между идеалом воина-ленинца, способного служить не за страх, а за совесть, и тем, что на самом деле являли кандидаты в офицеры, угнетало Жаровича давно. Вождю мирового пролетариата подполковник доверял как себе, поскольку в верности и всесильности коммунистического ученья не сомневался, но по его пристальным наблюдениям совесть почему-то не торопилась обрести хоть какой-нибудь приют в курсантских душах.
  На и без того мятущейся натуре офицера это противоречие отражалось плачевно: то он горел желанием назидательно, по-отечески воспитывать курсантов, мягко наставлять их словами "сынок, не надо так поступать"; то взрывался от жажды стереть попавшегося под руку нарушителя в порошок - в конце-концов это не заведение по выпуску кисейных девиц, а военное училище!
  Он подумывал и о золотой середине - полном равнодушии, но каждый раз, глядя на уходящих за ворота зелёных лейтенантов, понимал, что не имеет права не вкладывать в них частичку себя, и вновь маялся душой.
  Метаморфозы Жаровича курсанты видели и жестоко обращали против него же, словно выражали недовольство: "Эй, Лошадь! В пехотном училище нельзя быть раскоряченной коровой"!
  В силу повышенного курсантского внимания и по фатальной воле рока наряды превратились для Жаровича в неприятные приключения. Самой безобидной пакостью было лошадиное ржание, доносящееся то из-за далёких кустов, то из-за глухого забора. Происходили вещи посерьёзнее, о которых, к счастью, можно было не докладывать наверх. Чего стоило прошлогоднее первоапрельское число, где главным объектом издевательских розыгрышей стал он - дежурный по училищу.
  Едва наступило время подъёма, как по телефону кто-то взволнованно сообщил, что в девятой роте страшное ЧП - курсанта Золотушного обнаружили в постели холодным. Трубку после тревожного заявления сразу бросили, и полагающиеся в таких случаях вопросы остались невысказанными. За те полминуты, пока Жарович нервно накручивал номер девятой роты, в груди у него пару раз ухнуло холодом - "Как? Почему? Вдруг убили"?! И только когда дежурный по девятой роте доложил, что у него всё в порядке и что курсанта по фамилии Золотушный в роте не было отродясь, подполковник облегчённо вздохнул.
  "При чём тут был бы я? - пытался испрашивать себя Жарович, полагая на минутку смерть несуществующего Золотушного правдой. - Не я же его убил? Не я замешкался с медицинской помощью"? Однако против всякого рассудка кошки ложной, придуманной вины отчаянно выскребали его нутро.
  Тот "весёлый" апрельский день только начинался, смачные шутки ждали своего часа, а дежурному по долгу службы надлежало на них реагировать. Посредством телефона неведомые хулиганы подкидывали вводные, которые забавляли их, но не подполковника.
   - Пржевальский, спишь! А в столовой дежурного порезали! - крик из чёрной трубки вновь поверг Жаровича в шок. Раскрывать рот для уточнений не пришлось - запикали короткие гудки. Первым делом подполковник отрядил в столовую санитаров с носилками. "Чёрт разберёт, шутка это или нет, - в бессильной злобе подумал он. - Но если правда, то спрос за утерю драгоценных минут будет с меня". В самом деле, отговорки на первоапрельский денёк покажутся мелкими и нелепыми, если человек по причине нерасторопности дежурного скончается от потери крови.
  После санчасти офицер набрал столовую. Телефон долго не отвечал, а потом ответил гражданский повар и безразличным голосом сказал, что ничего не знает о драке. На приказ позвать кого-нибудь из наряда, повар буркнул: "сейчас посмотрю" и трубка умерла надолго. Жарович понял, что триста метров до столовой он пробежит гораздо быстрее, чем принесёт известия телефон.
  Когда за поворотом показалась столовая, сразу выяснились два факта: санитарами тут и не пахло, хотя команду мчаться к столовой он выдал целых пять минут назад. И второй: вся тревога с носилками затеяна напрасно - живой и невредимый дежурный по столовой стоял на крыльце и курил, безмятежно поглядывая вдаль.
  Подполковник пробежал в запарке ещё пять метров, а потом, переведя дух, не спеша направился к прапорщику, не зная, радоваться ли здравию оного или горевать по поводу собственного надувательства. Тот с сожалением отшвырнул добрый ещё окурок в огромную урну-колокол и, вскинув руку, пошёл на доклад. Жарович молча кивнул прапорщику, достал сигарету, закурил. Спросив: "Ну, как - готовится обед?", он побрёл обратно в дежурку.
  Зато свидетели этого переполоха целую неделю захлёбывались от восторга - они своими глазами видели несущуюся во весь опор Лошадь!
  Но случались и самые настоящие происшествия: как полагается с последствиями и с пострадавшими. И тогда ему приходилось докладывать генералу: кто, что, как и почему. В такие минуты Жарович чувствовал себя чрезвычайно скверно - словно все пакости он сотворил своими руками, или как минимум присутствовал рядом и не пресёк, хотя имел возможность.
  Вот почему заступая дежурным по училищу, Жарович каждый раз ощущал прилив тоски и щемящего чувства смутной опасности. Он боялся ЧП. Ему всё казалось, что он слышит от Щербаченко личный упрёк за содеянное кем-то происшествие.
  Жизненный опыт позволял Жаровичу полагать, что никто, будь то Карл Маркс или Ленин, не в состоянии предугадать, какой очередной сюрприз преподнесёт неспокойный муравейник в полторы тысячи сорвиголов. Конечно, курсант, как ни крути - не солдат, заграбастанный в строй без разбора. Конченый дурак в училище редкость, да только бывало что и курсант вытворял такой неописуемый номер, после которого все диву давались, как это "чудо" мандатную комиссию миновало, и где был командир роты, на глазах которого этот "чудак" жил да поживал?
  В конце-концов, не ведавший покоя преподаватель политических наук пустился в аллегорические измышления и представил себе родное училище в виде парового котла, внутри которого каждый курсант подобен капельке воды. А молодость и принадлежность к отчаянному мужскому полу служат тем самым опасным огнём, который без устали полыхает под котлом, нагнетает пары и не даёт никакой надежды на спокойствие.
  Поскольку по всем законам физики, пар этот рано или поздно срывал крышку, то по верному разумению Жаровича неизбежно объявлялась и фигура, по которой эта крышка крепко припечатывалась. Ведь по закону бутерброда, или по закону подлости (что, впрочем, одно и то же) крышка эта никого не задеть просто не могла!
  Иными словами выведенный Жаровичем закон можно было выразить и так: не существует воинского коллектива, способного избежать чрезвычайного происшествия. Независимо от того, кто там командир и умирает ли он на службе по двадцать четыре часа в сутки или делает дело спустя рукава; независимо от того, и кто дежурный, и бродит ли этот дежурный по казармам не смыкая глаз или лежит в дежурке на топчане. Главный вопрос заключается в том, когда это ЧП произойдет, и кто от него будет пострадавший.
  А насчет пострадавших у подполковника также была слеплена стройная теория, подтверждённая многолетней службой - начальство имеет стойкую тенденцию виноватого изыскивать калибром покрупнее. Везде, где требовалось объявить фамилию виновного в происшествии, самим учудившим его пакостником не ограничивались. Непременно следовало наказать и его начальника, с молчаливого согласия которого произошло данное ЧП, а ещё лучше и начальника этого начальника, чье попустительство создало почву для распущенности личного состава, которое в свою очередь не замедлило привести к пагубным последствиям. Пристегнуть к ним дежурного, позволившего своим недобросовестным исполнением обязанностей свершиться вопиющему проступку. Всех на коллективную порку! До кучи!
  Потому Жарович освобождался от моральной ноши лишь когда передавал сменщику повязку дежурного и возвращал свой "Макаров" в громадный толстостенный сейф.
  
  3
  Размышления об истинной сущности сослуживцев преследовали и Тураева. Круглосуточная круговерть в коллективе, общие дела, заботы высвечивали курсантов как рентгеном - при цепком наблюдении легко открывались настоящие мотивы поведения, сокровенные желания, устремления, способности к плохим или хорошим поступкам.
  Чужая душа - заведомо потёмки, но каждый прожитый в казарме год эти потёмки просветлял. Для Антона просветление чаще оборачивалось разочарованием - у многих сокурсников корысть стояла во главе угла. Некоторые даже не стеснялись откровенных признаний, что в будущей службе их привлекает большая зарплата, заграничные перспективы и заоблачные ступеньки карьерной лестницы. Кое-кто и вовсе высказывался предельно просто: - "Я не дурак на заводе ишачить"!
  Над высокими понятиями Родины, воинского долга, чести офицера, которые у Тураева, как и у его отца вызывали трепетное отношение - большинство не задумывалось вообще, или не скрывая, отрицало их значение для себя. Из подобных уст узнавал Антон об единственном мериле успеха и состоявшейся жизни - личное благополучие, удобство, власть, сытость. А для их достижения сгодится всё: ложь, угодничество, предательство, приспособленчество, двойная мораль.
  Какие удивительные дивиденды приносят эти мерзкие и неприглядные качества Тураев видел лично. Но самое ужасное по его мнению, заключалось в том, что внешне их носители прикидывались правильными комсомольцами, коммунистами, верными ленинцами и вообще - порядочными людьми. Такие штучки на его взгляд ничем не отличались от воровства средь бела дня, ведь истинная жизненная позиция человека должна быть достоянием всех, по-честному, без маскировки! Скромность высокоморального гражданина - это одно, а прикрытие чёрных качеств натуры, эгоистических устремлений - совсем другое, подлое дело!
  Тураев со временем понял, что большая часть однокашников никаким образом не выпестуется в тех бескорыстных и кристально честных офицеров, подобные образы которых он видел по телевизору, про которые читал в книгах и газетах, и которые лично для него были примером. Понимал он, что не будет, скорее всего, впереди у них и обстоятельств, способных перевернуть их зачернённые натуры к лучшему - добавляться будут звёзды на погонах, а не честь и совесть.
  А как он сам? Тоже вопрос - и крайне острый, важный! С одной стороны жизнь настойчиво заставляла делать вывод: честность - причина не самого комфортного существования. Она приносит успокоение совести, зато на тело и голову выплёскивает немало проблем. С другой - лично для него спокойствие души дорогого стоит. Потому как согреши он против себя самого, совесть как настырный железный Дровосек - будет неустанно стучать остриём по тонкому его нутру.
  Так что же делать между двух огней, по-разному жарких, по-разному притягательных, по-разному отталкивающих? Терпеливо сносить невзгоды, наказания, упрёки за ошибки, промахи и верность истине, или учиться переводить стрелки в сторону, тренировать "морду клином", упражняться в поиске личной выгоды - любой: материальной, физической, психологической?
  Твёрдо определиться Тураев уже не мог. Несмотря на то, что слишком хорошо помнил опыт третьего класса, когда он ходил в авиамодельный кружок - мастерить игрушечные самолёты и морские суда. Однажды, выпиливая из фанеры палубу огроменного дредноута, он нечаянно сломал в лобзике пилку.
  Тоненькие хрупкие пилки были большой редкостью - даже в областном городе их не всегда удавалось купить. Руководитель кружка Андрей Геннадиевич - строгий пожилой мужчина с сжатыми до складок губами, всегда предупреждал о их ценности, когда доставал из малюсенького бумажного пакетика. И называл, сколько там осталось, чтобы знал каждый: выйдет последняя пилка - встанет в кружке вся работа.
  И вот в лобзике Антона пилка жалобно ойкнула и оборвалась пополам. Ему можно потихоньку положить инструмент обратно, найти другую заботу - шкурить корпус корабля, а потом на вопрос "Кто сломал?" невинно промолчать. Благо в трёх комнатках дюжина юных моделистов! Нетрудно выбрать момент и тайно вытянуть из маленького конвертика, что лежит на столе Андрея Геннадиевича, новую пилку. Неприметно заменить прежнюю - и все дела! А вопрос "Кто взял?" оставить без ответа.
  Был ещё третий вариант - честно признаться. И Антоша Тураев, показывая обломок, покаянно склонил голову.
  Поучительный нагоняй, что Андрей Геннадиевич тут же, при всех выдал Антону, оказался для мальчика нежданным и очень обидным. Как же так - ведь пилку он сломал не специально, ведь он, памятуя слова учителя, старался пилить очень аккуратно... но она оказалась такой хрупкой!
  И честное признание, увы, в зачёт благих дел нисколько не пошло... Куда там! Обвинили - будто только и дорвался пилки гробить! "Молчал - никто бы и не ругал!" - огорчённо сделал вывод десятилетний Антоша, вспоминая строгие, немигающие глаза руководителя, его стянутые губы, настороженные и укоризненные взгляды сотоварищей.
  Однако на другой день, он, в свои десять лет, очень ясно осознал - честное признание освободило его от гарантированных мук совести. Если Андрей Геннадиевич выговаривал всего одну минуту, которую, он правда, потом мысленно прокрутил двадцать раз, то с себя за лживое молчание он спросил бы раз сто. И вряд ли бы получилось быстро оправдать себя, потому как тот же Андрей Геннадиевич являлся бы ему в воображении. И там бы тоже не давал спуску- ещё строже, чем в жизни, глядел бы тяжёлым взглядом, плющил бы сурово морщинистые губы и спрашивал бы - "Что же ты, Тураев, ложь, да трусость себе в подмогу позвал? Напакостил и молчишь! А отца твоего сюда рядом поставить - чтобы оба от стыда покраснели"!
  И слава богу, что так не вышло! Но сказать, что на фоне торжества совести очень просто забылись упрёки руководителя кружка - неправда. Ещё долго пребывал Антон в состоянии обиды, и скорее не обиды, а в удивлённом недоразумении - как же так, взрослый человек Андрей Геннадиевич, должен был понять самые главные вещи - "не специально" он пилку сломал, и нашёл силы в проступке "честно признаться". И тут любая ценность недоступных для захолустья пилок, должна уступить, сойти на нет, ибо превыше всего на земле - порядочный человек!
  А что он виноват, поломал пилку он и сам знает... Да что эти несчастные пилки?! "Поедет папка в город - скажу, чтобы целую пачку купил"! - в конце-концов размечтался Антоша. Он как наяву представил - вот он протягивает Андрею Геннадиевичу драгоценную пачку, а тот берёт, приятно удивляется. "Больше не будете меня ругать"? - этот вопрос Антоша не задаст, просто подумает об этом, но Андрей Геннадиевич, конечно же, всё поймёт без слов. Он при всех скажет, что Тураев молодец, помог кружку, может, даже признается, что зря он так из-за той пилки строго спросил, может улыбнётся!
  "Даже две пачки папка купит! - с новой силой осеняет мальчика. - Другую себе заберу - буду своими пилками пилить".
  Давний случай тот Тураевым никак не забывался, наоборот, звенел двумя какими-то странными камертонами: верхний, чистый, почти золотой тон пел славу непорочной совести; низкий, обидчивый, угрожающий, тягостный - свербел о неприятностях чистосердечных поступков. Камертоны не утихали с годами, звонили, звенели, гудели, дребезжали, даже затевали между собой игры и ввергали своего хозяина в заблуждения.
  Курсантская, более взрослая и более ответственная жизнь вплотную подвела Тураева к вопросу: быть честным или не быть? Где, с кем, до какой степени? Его прежнее понятие истины, то ли врождённое, то ли воспитанное, что истина обладает несвергаемой мощью, негасимым выдающимся светом, доступностью и ясностью для любого человека, обязательным финальным торжеством - бурной военной жизнью испытания не проходило.
  Правда чаще оказывалась неугодной штучкой, вызывающей раздражение и вражду с товарищами; командиры и политработники о правде говорили пафосно и привлекательно лишь тогда, когда из неё планировали извлечь конкретную выгоду. Если правда стояла поперёк горла, о ней молчали и требовали от подчинённых того же - плюнуть и растереть.
  Тураев утвердился в наблюдении, что само понятие честности погружено людьми в дебри писанных и неписанных кодексов, которые культивировались в разных группах, категориях, слоях и чаще существовали сами по себе. В иных случаях они почитали правду за благо, в других - наоборот, затевали с ней игру в прятки. Правила советского пионера совсем не подходили для отчаянной уличной компании, а традиции советских работников торговли не годились воспитателям детских садов.
  Пару раз столкнувшись с жонглированием правдой, побывав между понятиями кодекса офицеров и кодекса курсантов, как между молотом и наковальней, и в конце-концов, лично представ в неприглядном свете этих противоречий, Тураев взял под сомнение и право самих кодексов возлагать обязательства на людей. Зачем ему навязанные принципы, ведь внутри него для выбора есть безошибочный компас - совесть!
  Но это было его сугубо единичное мнение, которое, к тому же быстро вскрыло тяжесть этой ноши. Белая ворона - слишком удобная цель для большинства! Погружаясь в взрослый мир, прочно обустроенный кучей самых разных законов, правил, предрассудков, Тураев принялся потихоньку уводить себя от глобального, безкомпромиссного выбора "правда или ложь"?
   Отдавая предпочтение честности, он каждый раз взвешивал, что принесёт ему изворотливость? Иногда наглядные, логически выверенные преимущества сманивали его с правильного пути - он приспосабливался к ситуации, но не ломкой своего "я", не махровой лестью или предательством - преимущественно мелкой ложью и равнодушым молчанием, но чаще сигнал внутреннего "компаса" бунтовал против несправедливости, прорывался прямо к языку и низвергал весь рационализм ума.
  Да, даже при всём его желании удобного бытия в этом непростом мире другая чаша весов, та самая, где обитала беспокойная совесть, для Антона обрисовалась как штука материальная, злопамятная и сильная.
  Порой Тураев завидовал беспринципным, безответственным, отвязанным на всю катушку субъектам, удивлялся их устройству. Есть ли внутри них какие-нибудь терзания, моральные вешки, намёки на совесть, наконец, плохонькие "тормоза" - безуспешно пытал он себя? Увы, оголённые мотивации чужих душ для него потихоньку из сумрака выползали, а самый главный вопрос - что указует такой душе существовать только ради себя, мучается ли она выбором и сомнениями, сверяется ли с чем-либо высоким? - оставался без ответа.
  Что сие есть аномалия, что так не должно быть - Антон верил искренне. "За" обеими руками не только его личное нутро, но разве Раскольников, раздавленный своей совестью тому не подтверждение? И ещё какое! Иначе бы не говорили, не писали бы так о книге Фёдора Михайловича Достоевского, не заставляли бы читать.!
  Роман "Преступление и наказание" Тураев прочитал по школьной программе. Приступил к нему с большой неохотой, но потом - о, кто бы знал, какой там родился интерес! Какая страсть! Как удивительно понятливо, созвучно отозвались ему терзания раскольниковской души, какое наслаждение получил он раскаивания этого несчастного героя!
  А что он -Тураев? Что получит он, если свернёт на путь обмана ради очевидной и осязаемой выгоды? Червячка, что заведётся в душе и будет ползать там, болезненно выедая его самого? Да презрение порядочных сослуживцев, которые нашли в себе силы не торговать совестью? Пусть не много таких, но дороже их мнения Тураеву как раз и нет ничего.
  По серьёзным поступкам он не сможет сбить свой внутренний курс, как не может в его душе быть и рассуждений - подниматься из окопа в атаку или нет? Это его работа, долг - идти навстречу смерти для того, чтобы потом остались советские люди, чтобы осталась родная страна. Торг между благами "я" и долгом призвания у него будет не в чести!
  А с мелочами, теми самыми, что ставят его перед выбором каждый день, что берут своим количеством и мимоходностью, он поборется до разумного предела, за которым откроются совсем не нужные ему проблемы. Тогда он позволит, он постарается поддаться искушению лжи, потому что эти обстоятельства - дело временное.
  Мир просто ещё не успел избавиться от носителей лжи. А за честностью, конечно же, будущее. Облик строителя коммунизма прорисован родной партией и ему, Тураеву, такой облик понятен, близок!
  Магия светлого будущего, очаровывающая умы разных возрастов и способностей, генерировалась всей мощью СССР, освобождала жителей страны от размышлений на многие темы. Антон Тураев, как и отец его и мать исключением не были - все ожидали скорое, запланированное торжество идеалов справедливости и добра.
  В светлое будущее родители Антона верили свято, и пожалуй, имели на это право: это им в детстве не было во что обуться - одна затасканная пара калош на трёх человек, это они не ели вдоволь даже грубого чёрного хлеба, это они теперь воочию видят, как их дети при красивой ладной одёжке-обуви, и не то, что белым хлебом пресыщены - в магазине и конфеты шоколадные запросто лежат. Значит всё верно! Прав и великий Ленин, права Коммунистическая партия, и страна верно держит курс!
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
   1
  Жарович, облачённый в причиндалы дежурного, вышел на тихий плац. День только занимался, веяло приятной рассветной прохладой. Через двадцать минут сыграют подъём, поступят доклады и глядишь - ночка пролетела спокойно!
   Взгляд офицера окинул территорию, и вдруг что-то необычное почудилось ему в панораме училища. Жарович ещё не понял в чём дело, но ощутил эту необычность кожей. Он внимательно огляделся слева направо - от казармы первого батальона до длинного одноэтажного клуба.
  Кровь прильнула ему к лицу: высокая труба котельной - металлическая, чёрная, охваченная тремя массивными растяжками, белела аршинными буквами. Не осознав ещё смысл написанного, Жарович поддался предчувствию - ничего хорошего там нет.
  "Землемер - ду..." - именно так сложились буквы, если читать сверху вниз. Остаток надписи заслонял продсклад, и дежурный посеменил к котельной - оглядеть всю трубу. Что там слово "дурак" он не сомневался, а вот Землемер? "Какой ещё Землемер"? - было воскликнул Жарович, и тут до него дошло - это комбат Землемеров.
  "Боже, что за утро"! - офицер хлопнул себя по лбу. Вместо любимой КПСС он сгоряча упомянул Бога и похолодел - "А вдруг надпись оборвана - курсант слетел с чёртовой трубы"?! Ноги сами понесли открывать неизвестность.
  Когда офицер увидел полное "дурак" и даже три восклицательных знака, яростно взматерился: "Чёрт бы побрал училище и все его наряды"!
  Теперь Щербаченко будет костерить, словно это он собственноручно исписал трубу или как минимум держал ведро с краской этому пакостнику. Ему скажут, что он обязан был предвидеть подобное безобразие и всю ночь сидеть не в дежурке, а под дурацкой трубой, как дед Мороз под новогодней елкой!
  Что ж, неписаный закон Жаровича блестяще подтвердился! Без ЧП - как без пряника! Крышка котла сорвалась в очередной раз и со свистом понеслась по училищному пространству. В ближайший час найдется и голова, о которую эта фигуральная чугуняка шмякнется изо всех сил.
  Громадные буквы отчаянно белели, извещая о крепкой ненависти своего автора к полковнику Землемерову. Надпись уже стала достоянием сотен радостных глаз - курсанты выходили на зарядку, задирали головы, оживлённо переговаривались. Особый восторг донёсся от рот третьего батальона. "А что? Святая правда! Благое дело сделал человек"! - услышал Жарович.
  
   2
  Генерал, приняв доклад о "благом деле", даже забыл про кабинет. Он заложил руки за спину, задумчиво побрёл на плац. Пока стягивались роты, Щербаченко стоял на трибуне, то разглядывал свежие буквы, то отворачивался от трубы, косился на чеканившие при его виде шаг колонны.
  Никто со стороны и не сказал бы, что начальник училища разъярен, но это было так. Более того, поиск виновного он решительно желал откладывать и на минуту - по его приказу собирали всех - разве что не больных из санчасти. Командиры рот сосредоточенно пересчитывали курсантов, шикали на старшин: "Вынимайте из щелей, каптёрок, подвалов! Всех"!
  Очень скоро генералу доложили - отсутствует только по одному дневальному. Щербаченко потянулся к микрофону, который расторопно подключил солдат, как словно в насмешку над ним далеко от плаца, среди портретов генералов-выпускников мелькнула фигура курсанта.
  - Сюда его! - ткнул Щербаченко стоящему напротив Стременному. С серьезным выражением лица, будто получен приказ спасти мир, капитан нелепо завилял широкими бёдрами и крупной рысью поскакал к аллее выпускников. Ухватив ускользающего курсанта за рукав, он без всяких объяснений поволок его к трибуне.
  - Рота? - спросил генерал, обрывая попытки курсанта что-то доложить.
  - Первая!
  - Дневальный?
  - Никак нет!
  - Командир роты, как понимать?! - громко возмутился генерал. - Начальнику училища можно ерунду докладывать?
  Командир квадратного телосложения - бывший штангист, вышел из строя с бледным лицом и не знал что сказать.
  - Так вы и командуете - от генерала отмахиваетесь! После развода с комбатом ко мне!
  Щербаченко подозвал солдата-связиста: - микрофон потише!
  - Стыдно, если услышат за забором, - пояснил уже всем и приступил к разбору - в этот раз громко, эмоционально. - Позор! Плевок на офицерскую честь! Но я издеваться над заслуженным офицером не позволю никому! Мерзавец-писака будет найден и не получит лейтенантских погон! Он не имеет на них права!
  Лишь трепет июльской листвы будоражил тишину в паузах: надпись многим казалась лишь шуткой, и такой суровости от генерала не ожидали. От него неслись приказы осмотреть личный состав на предмет белой краски, сажи, грязи на рабочей и подменной форме, провести расследования с суточным нарядом.
  - Через два часа комбаты на доклад! - генерал махнул рукой и удалился в управление училища.
  Проходить торжественным маршем в гнетущей обстановке было нелепо, и роты сразу же разошлись к казармам - на осмотр.
  - Резко, я ваших лично проверю! - зловеще предупредил Землемеров. - Чую, откуда гнилью несёт!
  
   3
  Резко без комбата знал, откуда и чем несёт, и не сомневался - крайним будет он. Вчера красили подоконники: вот - краска, вот кисточки! И сыскную собаку напрягать не стоит.
  Впрочем, что столь дерзко напакостил подчинённый Рягуж - Резко тоже предполагал без иллюзий. Когда желание Землемерова поощрить доблестного "пожарного" сменилось на гнев и причитания о небывалом хамстве и вселенском непочтении, Рягуж, возвращаясь в строй уже обременённый тремя сутками ареста, отвесил в адрес комбата словечко покрепче чем "дурак". Полковника Рягуж благоразумно от своих комментариев избавил, зато ухо Резко их услышало.
  И едва генерал объявил сбор, Резко, видя дело на шаг вперёд, приказал старшине хватать Рягужа за воротник, и задами выбираться из училища - в комендатуру! И сдать того под арест - не на трое суток, а на все семь.
  Теперь, осознавая театральность поисков, капитан выстроил роту в две длинные шеренги - лицом друг к другу, и приказал взводным проверять. Землемеров, издалека взирающий как выполняется щекотливое поручение - вывернуть до изнанки и курсантов и комплекты их обмундирования, не сомневался - причастные к поношению его честного имени здесь!
  Более того, растущая неприязнь к Резко подсказывала - тот изо всех сил покроет злостного хулигана, изобличить которого даже опираясь на помощь начальника училища будет тяжело.
  - Проверка личного состава виновных не выявила! - доложил Резко, когда комбат мелкими шагами, понуро сутулясь, подошёл ближе.
  - Плохо искали - единственное, что могу сказать! - неприязненно бросил полковник всем офицерам. - Запах краски есть? - обернулся он к Худякову.
  - Не принюхивался! - как можно корректно ответил Худяков.
  - Напрасно этим гордитесь, - процедил Землемеров. - Настоящий офицер выполняет приказ любой ценой.
  - У меня с... обонянием с... детства плохо, - Худяков искренне изобразил грусть.
  - А здесь не надо никакого обоняния! - вдруг просто, по-отечески подсказал полковник. - Идёте и нюхаете носом. Запахло краской - вот и результат!
  В ответ на это Худяков неопределенно пожал плечами.
  - Другого я не ожидал, - печально заключил командир батальона. - К сожалению, вы все далеки от понятия офицерской чести.
  Въедливо и недовольно всматриваясь в лица курсантов, Землемеров двинулся между шеренг. Даже если бы полковник умел читать мысли, ничего полезного для себя он бы не вычитал - только то, что надпись на трубе - сущая правда. Иногда он принюхивался, подергивая носом, шустро вертелся лицом то к одной шеренге, то к другой, словно нападал на след, и наконец вцепился в Васильца.
  - Курсант Василец красил вчера подоконники! - упреждая радостный крик "следопыта", хмуро пояснил Резко.
  - У вас подоконники вчера красили? - выкатил глаза комбат и остолбенел от простоты раскрывшейся ситуации. - Надо полагать, белой краской? - иронично уточнил он и внезапно взвился криком. - Что тут вообще выяснять?! Где наглец, которому я объявил трое суток гауптвахты!
  - Отбывает наказание согласно вашего приказа! Со вчерашнего дня.
  - Значит его дружки, дневальные напакостили! Ваш долг не покрывать негодяев, а искать! Не офицеров, а каких-то горилл воспитываете! Которые разве что ещё и писать умеют! Через час доложить фамилии!
  
   4
  Розыскные уловки так и не вывели Землемерова на писаря-верхолаза, в чём он углядел лишь нежелание Резко "сотрудничать на благо укрепления воинской дисциплины". На всех верхах терзали бедного Васильца - тот от страха лишь округлял детские, полные недоумения глаза, и конечно же, ни в чём признаться не мог. Наряд молчал по-партизански, поскольку лишь оно выходило золотом: любое слово, кроме как "ничего не видел", обернулось бы неприятностями.
  По Рягужу Резко отделался запиской об аресте, из которой его стараниям и знакомству в комендатуре выходило, что в ночь покраски злосчастной трубы этот курсант уже пребывал в камере. "Соратников" борца за гласность и справедливость за руку не поймали, поскольку их на самом не было - Рягуж вышел ночью в туалет совершенно по зову тела, а не души. Глядя на писсуар, на чернеющую под луной безмолвную трубу, на ведро с остатками краски, на правую руку, которую едва не пожал Землемеров...
  Полковник подал обстоятельный рапорт с просьбой убрать Резко с должности. Он напирал на то, что не смотря на хорошие внешние результаты, внутри подразделения политика командира четвёртой роты пребывает насквозь гнилой и сомнительной, не оказывающей заслуженного уважения к старшим по званию и не показывающим должного примера будущим офицерам.
  Землемеров приписал, что отлаженная Резко порочная система рано или поздно приведёт к если не к крупномастабному чрезвычайному происшествию, то к извращённым посевам в душах курсантов - точно.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"