Никанор Алексеевич Прохин, слегка полноватый, но вполне симпатичный мужчина средних лет, принадлежал к той замечательной породе русских интеллигентов, которая сумела на удивление легко приноровиться к суровым реалиям эпохи рыночного искусства после долгих лет бессмысленной возни на поприще так и не востребованного широкими массами литературного просвещения. Отказавшись от работы лектором по русской классике в одном из университетов и став востребованным писателем, уверенно бороздящим просторы эстетически сомнительного жанра, известного как "криминальный роман", он сменил серые профессорские брюки со стрелками на вельветовые штаны модного покроя от итальянских волшебников текстильной индустрии, а истоптанные скучные туфли - на кокетливые сапожки с позолоченной пряжкой; затем модный дизайнер облагородил холостяцкие интерьеры просторной столичной квартиры литератора в стиле, как он уверял, "ар-нуво" за увесистую горсть условных единиц.
Другими словами, Прохин без лишних сожалений отказался от славы бессребреника, защищавшего высокую культуру от интервенций со стороны пошлости и безвкусицы, сам став ее щедрым сеятелем; хотя, отметим, предателем идеалов он себя не чувствовал - регулярно выплачиваемые ему высокие гонорары научились вести примирительные диалоги с его нищей совестью, задабривая ее приятным хрустом банкнот. Естественно, Никанор Алексеевич уже долгие годы планировал написать что-нибудь "стоящее", благо в собственном таланте он не сомневался ни на секунду; этого, однако, так и не происходило в виду, утешал он себя, "напряженного рабочего графика".
В этот вечер он сидел, покачиваясь, в своем любимом рабочем кресле, обтянутом мягкой кожей бежевого цвета, с ортопедической спинкой, и посасывал легкую дамскую сигарету с ароматом ванили. Судя по надетому на него теплому пальто и чудно обвязанному вокруг мощной морщинистой шеи шарфику цвета "теплое молоко", Прохин собирался в скором времени покинуть свое обиталище, но пока он лениво коротал время, отвлеченно пролистывая толстый журнал и задерживал время от времени свой рассеянный взгляд на некоторых страницах. Его опухшее от регулярных алкогольных возлияний, но не теряющее от того в утонченном интеллигентном благородстве, лицо моментами озарялось полуулыбкой - известный автор детективов, издававшихся в красочных мягких обложках, читал рецензии на свой последний роман под названием "Кровавый занавес", который, как и ожидалось, оказался столь хорош, что разошелся невиданным доселе тиражом во многие тысячи экземпляров.
Неутомимые почитатели творчества Прохина, а по совместительству - продажные литературные критики, казалось, устроили настоящий турнир по лизоблюдству, выуживая из скучных учебников по литературному анализу цветастые штампованные обороты: "Прохин обладает удивительным даром так соединять всегда напряженное и нервное повествование со свежим языком, таким понятным простому читателю, что каждый его детектив выходит настоящим шедевром в стиле нового реализма - ни одной фальшивой ноты, ни одного лишнего движения... Отметим и психологизм, присущий детективной прозе Прохина: он - настоящий художник повседневности, умеющий удивительно точно описать характеры, вплести сложную личность персонажей в ткань повествования, заставить читателя по-настоящему сопереживать описываемым событиям. Прохин создает увлекательную реальность; реальность, которую хочется пережить вместе с его героями - с первой страницы до последней... Каждый его сюжет не просто мастерски выполнен в литературном смысле - давно нам не приходилось читать такие умные и, в то же время, простые и увлекательные книги, - но и просится на экран. Я совершенно не удивлюсь, если Прохин уже завален предложениями об экранизации его детективов. Его проза вполне способна реанимировать просевший в последние годы российский кинематограф. Здесь есть все для отличного сценария - динамичный сюжет, детективная загадка и жизненные диалоги".
Никанор Алексеевич бегло и без особого интереса просматривал привычные, проплаченные издательством отзывы и собирался уже отложить журнал, как вдруг его цепкий взгляд выхватил из ряда скучных опусов один, отличавшийся особенной фантазией: "Вот вы говорите "великая русская литература". Какой пафосный термин! Некоторые склоны полагать, что сия закончилась на чахоточном Солженицыне. Читать книги духовно покалеченного человека, размазавшего свои множественные буквы по сотням и тысячам страниц, - это удел любителей графомании. А там же и Толстой, и Достоевский... Будут ли новые поколения перечитывать пухлые опусы этих невротиков? Мой ответ - нет! А Прохин имеет все шансы стать новым классиком - он описывает современность просто, честно и изящно. Прохин - это последний на сегодня представитель великой русской классической литературной традиции".
В общем, жаловаться на жизнь Никанору Алексеевичу не приходилось - роман издан и уже полностью раскуплен; скоро последует его переиздание и переводы на 44 языка мира. Прохин стал большим российским писателем - его давно узнают на улице и просят подписать экземпляры книг, о феномене Прохина рассуждают очкастые филологи в своих никому ненужных сборниках и даже защищают диссертации на тему "Проза Н. А. Прохина как свидетельство обнищания русского духа" или что-то в этом роде. А лишенный тонкого вкуса рабочий и офисный люд продолжал - в электричках, в метро, на скамейках в парке, на горячих турецких пляжах и в туалетах собственных квартир - с неистребимой лояльностью к автору читать истории о выдуманных кровавых интригах, нелепых ограблениях и дешевых шпионских скандалах, штампуемые трудолюбивым писателем по штуке за месяц.
Пространство гостиной неожиданно огласилось трелью телефонного звонка. Никанор Алексеевич медленно и с достоинством приложил мобильное устройство к правому уху. Новый любовник Прохина по имени Николай нежно лепетал:
- Радость моя, ну ты скоро? Машина согрелась, я стою сразу за углом. Давай, поторопись, столик заказан на 8, мы уже опаздываем. - Конечно, конечно. Я тут погрузился в смрадные недра литературных обзоров. Уже выхожу, - ответил Прохин. - Ну давай, котик, я тебя жду. Рыцарь готов, конь на дыбах! - в несколько высоковатом для мужчины голосе Николая слышалось нетерпение.
Прохин спрятал телефон в карман своего приталенного пальто в крупную клетку, вышел в прихожую, немного покрутился перед зеркалом, любуясь своей новой прической и цветом волос, скрывающим ставшую все чаще проступать седину, потушил недокуренную сигарету в стоявшей на комоде пепельнице и вышел из квартиры.
Его ждала встреча с любимым мужчиной, их традиционное свидание в люксовом московском ресторане. Воображение Никанора Алексеевича рисовало соблазнительные картины предстоящего вечера: изысканная французская еда - помидоры, фаршированные сельдереем и петрушкой с чесночным соусом по-провансальски, нежнейший луковый пирог, антрекот по-бретонски, бутылка Божоле Нуво, а на десерт - бланманже или тюльпаны с земляникой. А затем, помолодевший, легкий и воздушный, слегка пьяный и разгоряченный, он притащит Колю к себе, они неторопливо выкурят по сигаре San Cristobal на уютном кожаном диванчике в гостиной, поговорят о пустяках и, раздевшись, начнут совершать сначала робкие, а затем все более настойчивые забеги в телесные недра друг друга.
Так происходило примерно раз в неделю - возраст Никанора Алексеевича и с каждым днем меркнущая прыткость его пообвислого и кустистого тела, которого он немного стеснялся, не позволяли ему чаще ублажать молодого любовника - стройного, тщательно следящего за своей в меру атлетичной фигурой, спокойного и недалекого брюнета, которого Прохин не так давно вытащил из цепких лап индустрии эскорт-услуг.
С этими мыслями Никанор Алексеевич на спринтерской скорости преодолел несколько лестничных пролетов и выскочил на промозглую улицу. На город спускалась мерзкая, столь нелюбимая Прохиным, мокрая сумеречность, предвещавшая скорое наступление длинной зимы и грязные снежные завалы по краям тротуаров. Пронизывающий до костей северный ветер проникал под свободного покроя пальто, заставляя романтично настроенного писателя ежиться от холода. Руки коченели, а меланхолично и отстраненно падающий с неба мокрый снег в очередной раз заставлял Прохина жалеть о том, что он не может уехать на юг вместе с Николаем, которого не отпускала ежедневная скучная работа. Прохин рассчитывал превратить Николая в некое подобие домохозяйки, но тот отчаянно сопротивлялся, прикрываясь чувством трудового долга и желанием быть "полезным обществу", свято веря в то, что его модельное занятие кому-то и чем-то может быть полезно. Никанор Алексеевич, конечно, прекрасно понимал зыбкость Колиных мотивов: при таком наличии педерастов в индустрии красоты симпатичному юноше не составляло труда заводить мимолетные связи на стороне, но вслух Прохин предпочитал об этом не говорить, ему было достаточно редких свиданий и утешающих мыслей о том, что хоть Николай его и не любит, но, во всяком случае, трепетно одаривает его своим теплом, молодостью и наивностью.
Прохин, тихо поругиваясь про себя, медленно семенил в направлении улицы - Николай ждал его у тротуара. Мокрый асфальт успел замерзнуть и стянуться прозрачной паутиной тонкого льда, создававшего причудливые фрактальные узоры на поверхности. На миг Никанор Алексеевич вспомнил о своей мальчишеской привычке с разбегу скользить по первому льду, преодолевая расстояния со скоростью ветра, падать, а затем стряхивать с себя прилипший к одежде рассыпчатый снег. Но в 40 лет на такие забавы смотришь уже с какой-то сентиментальной снисходительностью, которую можно заглушить только хорошей порцией алкоголя, поэтому трезвый Прохин деловито, но несколько неуклюже, продолжал продвигаться к теплому, прогретому Колей темно-серому Мерседесу.
Вот уже показался проем между домами, в одном из которых и обитал Никанор Алексеевич; на нешироком пожухлом газоне с торца массивного сталинского здания возвышались скрюченные ветвистые деревья, своим сюрреалистическим видом выказывающие немой упрек суровому климату российских широт, а проезжая часть, как всегда, кишела транспортом, который заполняли сосредоточенные голодные люди, спешащие домой на порцию горячего борща и просмотр очередного глупого сериала. Прохин улыбнулся, подумав, что скоро, возможно, они будут также материть надоевшие пробки, стараясь успеть к началу полицейского фильма, снятого по его бестселлерам.
Никанор Алексеевич дошел до тротуара, в самом начале которого предательски разлилась уже замерзшая огромная лужа. Освещение на улице было как всегда слабым, ограничивая видимость парой метров, поэтому Прохин с большой осторожностью ступил на лед, стараясь передвигаться мелкими шагами. Держаться было не за что, а его новые итальянские туфли, в особенности их плоская и совершенно гладкая подошва, входили в непримиримый культурно-топологический конфликт с обманчивой крепостью зыбкой ледяной корки. Кое-как доковыляв до середины замерзшей лужи, Прохин, повинуясь странному импульсу, на секунду поднял голову, и его взгляд упал на расположенную на углу дома табличку с номером: "ул. Лермонтова, 24". "Всему свое время", усмехнулся Никанор Алексеевич. Ему пришло в голову, что, продолжая с тем же напором и плодовитостью радовать публику своей несложной прозой, он доживет и до улицы под собственным именем - городские власти были щедры на такие знаки внимания своим фаворитам, а заслужить беспрепятственный доступ в чиновничьи палаты было всего лишь делом времени.
Поток амбициозных мыслей о вкладе в городскую мифологию был неожиданно прерван мелкой нерасторопностью - пройдя середину обледенелого водоема, ноги Никанора Алексеевича самопроизвольно разошлись в стороны, собираясь сложиться в идеальный шпагат, что для Прохина, учитывая его возраст и комплекцию, было совершенно невыполнимым акробатическим этюдом, и он с гулким звуком плюхнулся вперед головой об лед; расставленные в стороны для баланса руки не спасли его от нелепого падения. Он ударился лицом о ледяную гладь промозглой осенней почвы и последнее, на чем зафиксировался его взгляд перед потерей сознания, было ярко подсвеченное число "24" - номерная табличка его дома, чья жилищно-эксплуатационная картель не приняла, как обычно, никаких мер по предотвращению плюханий и падений добропорядочных обитателей элитного московского муравейника.
***
Очнулся Прохин уже дома, на своем кожаном диване в гостиной. Он понял, что раздет до нижнего белья и аккуратно прикрыт ватным одеялом; голова раскалывалась, а в ноздрях стоял резкий и болезненно неизбежный запах нашатырного спирта. Сидевший рядом Николай склонил свое точенное молодое лицо над Никанором Алексеевичем и сбивчиво затараторил с немного виноватой улыбкой:
- Все хорошо, радость моя. Ты просто упал, прямо как пьяная балерина из Большого театра. Не рассчитал с обувью. Все ведь приличные люди назад падают. А ты прямо головой и об лед. - Выгляжу я, наверное, ужасно. Сколько уже времени прошло? - с трудом шевеля языком, спросил Прохин. - Да немного. А выглядишь, честно сказать, ты неважно. Синячище на все лицо. И вот, боюсь я, сотрясение может быть. Надо бы врача вызвать, - предложил как всегда деловитый и заботливый Николай. - Не надо врача, обойдемся. Пошарь лучше в аптечке, там обезболивающее должно быть. Выпью, да спать лягу, - предложил, преодолевая боль Никанор Алексеевич. - Конечно, солнце, пусть так будет. Вот ведь сволочи, скололи бы давно, или хоть фонари наладили. Ты на них в суд можешь подать, на возмещение ущерба, - принизив голос, почти шептал Коля. - Ты давай домой дуй, ресторан на сегодня отменяется, конечно. Я, вообще, из дома не выйду не меньше недели. Машину забирай, - сказал Никанор Алексеевич и закрыл глаза.
Николай принес Прохину таблетку обезболивающего и стакан воды, подоткнул одеяло, подарил любовнику нежный поцелуй в губы и, тяжело вздохнув, направился к выходу из квартиры. Обитая темно-красным войлоком дверь мягко закрылась.
Прохин попробовал задремать, мирясь с настойчивой головной болью, сжимавшей его бритые виски тесным металлическим обручем. Постепенно он впал в какое-то подобие бодрствующего забытья. Мрачную темноту гостиной захватили бестелесные духи, отплясывающие вокруг лежащего Прохина свои тихие шаманские танцы; комнату заполнили неразборчивые шепоты, порождаемые звенящей тишиной, и перед внутренним взором Никанора Алексеевича хаотично проносились странные геометрические образы: длинные прямые и изогнутые в нескольких местах яркие линии, которые пересекались, складывались в сложные узоры, то угловато симметричные, то мягкие и округлые. Затем фигуры обретали объемность, чуднС сплетались друг с другом, преодолевая внутренние пространства и сектора, а потом разрывались, осыпаясь конусами и пирамидами, и льнули друг к другу своими осколками, заворачиваясь в перекрещивающиеся ленты. Лежат на прямых, тая лучами, рванные эллипсы конусов томных, линий резных, мы одичали, углы вонзив в тела ромбов - проносились в голове где-то увиденные стихи.
Он вылез из-под одеяла и протянул руку к стоявшему рядом стеклянному журнальному столику за аптечкой, оставленной там предусмотрительным Николаем. Отыскав на ощупь баночку со снотворным и проглотив таблетку, провожая ее в пищевод собственной слюной, Никанор Алексеевич откинулся на подушку и снова закрыл глаза в предвкушении спасительного сна.
Теперь его веки начали слипаться, а ощущения меркнуть; тело налилось свинцовой тяжестью и стало безразличным к колебаниям пространства. Но ушибленный мозг отказывался засыпать - перед глазами четко вырисовывался знакомый образ прямоугольной металлической панели с аккуратно выведенной по трафарету стандартным шрифтом без засечек надписью: "ул. Лермонтова, 24". Буковка к буковке, а циферки одиноко стоят поодаль.
Неожиданно в них стало проступать что-то живое и пугающее. Черная краска, уже изрядно облупившаяся за старостью лет, начала пузыриться, цифры зашевелились, и сбросили свою шкуру, как линяющие змеи. Они уставились на Прохина.
Двадцать четыре.
Два и четыре.
Никанор Алексеевич увидел знакомый по школьным учебникам лик Леонарда Эйлера, который держал двойку в левой руке, а четверку - в правой. "Вначале было число", с немецким акцентом пробубнил Эйлер отвлечено, как будто читая очередную скучную лекцию, и продолжил с той же незаинтересованной монотонностью: "Вот, возьмем, двадцать четыре. Первое и второе. Во-первых, первое меньше второго во столько раз, сколько есть первое. Во-вторых, второе есть первое, возведенное в степень, которая есть первое. В-третьих, если из второго вычесть первое, то первое же и получится. В-четвертых, первое, помноженная на само себя, или сложенное с самой собой, дает опять же второе. В-пятых, вместе они - это факториал от второго. Вам все понятно, Никанор Алексеевич?"
Прохин уже было собирался что-то ответить хотя бы из вежливости и уважения к великому математику, хотя озвученные выкладки не были понятны ему до конца, особенно про факториал, но не успел - Эйлер вместе с ехидными циферками растворился в воздухе. Прохина ослепила белая пустота, и он зачем-то вспомнил, что кадры в кино меняют друг друга со скоростью двадцать четыре в минуту, в музыке выделяют двадцать четыре тональности, греческий алфавит состоит из двадцати четырех букв, в сутках содержится двадцать четыре часа, а в китайском календаре - двадцать четыре месяца.
Никанор Алексеевич совершенно не верил в мистику и оккультизм, но чувствовал, что на него снизошло таинственное нумерологическое знамение. А может быть, он просто сошел с ума? Может быть, с ним приключился острый психоз, который ему предсказывала его покойная дремучая бабка, недовольная тем, что внук слишком много читал, вместо того, чтобы бегать с окрестными мальчишками по грязным деревенским дорогам, блудить лесными тропами, травясь недозрелой земляникой, и купаться в местной речке, покрытой скользкой тиной?
Прохин мотнул головой, пытаясь сбросить с себя наважденье, вызванное внезапным галлюцинозом, включил придиванный ночник и уверенно двинулся к своему широкому, занимавшему четверть гостиной, письменному столу из красного дерева. Он сел в кресло и закурил свою любимую ванильную сигарету, стряхивая пепел прямо на пол. Затем взял в руки заботливо оставленную с вечера Николаем рюмку дорогого коньяка и махом опрокинул ее содержимое в широко раскрытый рот.
Голова болела уже меньше; взамен боли появилась какая-то странная, необъяснимая в его состоянии, жажда деятельности. Прохин бегло взглянул на себя в настенное зеркало - уродливая багрово-синюшная гематома занимала большую часть лица, - а затем оглядел комнату. На запотевшем окне над столом стали одна за одной появляться сделанные чьей-то невидимой рукой аккуратные надписи:
"Этюд в кровавых тонах", "Каждый день убийство", "Тот, который исчез", "Таинственный ключ, или тайна исчезнувшегозамкА", "Шпион, ушедший в ночь", "Мальтийский голубь", "Лига смелых женщин", "Брюнетка в озере", "Все черное", "Майор расставляет ловушку", "Десять горцев", "Сокровища рублевки", "Чисто русское убийство", "Убийство в галерее искусств", "Мудрость отца Сергия", "Убийству не нужна реклама", "Белая моль", "Последний автобус на Тушино", "Цвет белее утра", "Тело ее закройте", "Он сам хоронил своих мертвых", "Люби меня насмерть", "С гневом и пристрастием", "Кровавый занавес".
Это были названия двадцати четырех его романов. Тут Прохин понял, что не сошел с ума, а получил весьма внятный знак - знак от Бога, в которого он когда-то убоялся верить, прикрываясь диалектическим материализмом; а теперь увидел, ощутил каждой клеткой, Его заботу о мировом порядке и универсальной гармонии.
Прохин решил действовать согласно полученному им божественному наитию. Его двадцать пятая книга будет совсем другой - рассекая пространство условностей, она уверенно преодолеет кошмарный рок двадцати четырех, она заставит говорить о нем, как о Великом Русском Писателе.
Да свершится Его Воля!
В экстазе Прохин резко вскочил с кресла, подбежал к противоположному углу комнаты и схватил деревянный стул с узорчатой спинкой. Затем, замедлив шаг и стараясь справиться с болью в суставах, он придвинул стул к массивному шкафу, заполненному разнообразной книжной продукцией. Книгу за книгой он сначала бегло просматривал, а затем по ведомому только ему одному принципу либо ставил обратно на полку, либо небрежно кидал на укрытый пушистым ковролином пол. Белые, черные, красные, зеленые, толстые и не очень издания в твердых и мягких обложках, некоторые потрепанные, другие нетронутые ни человеческой рукой, ни въедливым читательским глазом, летели вниз, складываясь в неровную кучу.
Двадцать четыре. Ровно двадцать четыре самых лучших книги, из всех, что содержались в богатой домашней библиотеке Никанора Алексеевича Прохина. Она собиралась годами - частью перешла от дедушки с бабушкой, частью от образованных родителей; многое было приобретено, одолжено или втихую прикрадено из университетской библиотеки во время учебы. На полу гостиной перемешались томики классической русской прозы, мудрости русского духа, твердости русского пера, таланта русского бытописателя: от размашистого Льва Толстого до мистического Андрея Платонова.
Прохин слез со стула, собрал, преодолевая боль от ушибов, вызванных вчерашним падением, отобранные книги в высокую стопку и, водрузив ее на руки, кряхтя направился к письменному столу.
Всю ночь он писал; с давно забытым блеском в глазах, с энтузиастом неофита выводил рукой по бумаге волшебные строки, открывая и сосредоточенно высчитывая что-то в приготовленных книгах.
На утро ворвавшийся в квартиру Николай застал Никанора Алексеевича лежащим на полу в неестественной позе, с вытаращенными глазами и слабым пульсом. Он позвонил в Скорую помощь, сбивчиво пытаясь объяснить туповатому фельдшеру, что речь идет о спасении жизни известного писателя и даже общественного деятеля. Прохин был незамедлительно доставлен в ближайшую больницу, где его ожидала кома, державшая его в своих цепких объятиях ровно двадцать четыре дня. А на двадцать пятый день он скончался, не приходя в сознание, оставив горюющего Коленьку на произвол судьбы, а обширную читательскую аудиторию - со своим посмертным произведением.
Роман Прохина "24" был вскоре издан в серьезном академическом сборнике "Современная отечественная проза" благодаря стараниям безутешного Николая, обнаружившего рукопись уже после смерти своего сожителя, и получил массу положительных рецензий.
Коля иногда перечитывает исписанную аккуратным почерком тетрадь с текстом последнего романа своего умершего любовника. И даже в этом дремуче-невежественном существе освященные божественным гением строки рождают необъяснимое благолепие.
Никанор Прохин
24
/ Роман /
1
Обидно вот почему: я только что подсчитал, что с улицы Чехова и до этого подъезда я выпил еще на шесть рублей - а что и где я пил? И в какой последовательности? Вы требовали только одну кружку, а сидите здесь бессрочно! Как в просвещенной Европе, так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить со слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним. Люди рождались с этою болезнью души, наследуя ее от отцов, и она черною тенью сопровождала их до могилы, побуждая в течение жизни к ряду поступков, отвратительных своей бесцельной жестокостью. Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а не то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.
2
Послушник он был или постриженный монах - этого отгадать было невозможно, потому что монахи ладожских островов не только в путешествиях, но и на самых островах не всегда надевают камилавки, а в сельской простоте ограничиваются колпачками. В лице этом поражали, особенно на матовой бледности лица, очень черные, блестящие, несколько подпухшие, но очень оживленные глаза, из которых один косил немного. Огромное родовое имение было почти совсем расстроено его предками, а жить приходилось выше средств: делать приемы, благотворить, хорошо одеваться, держать лошадей и так далее.
3
Супруги жили очень хорошо и тихо: они почти никогда не расставались, читали вместе, играли в четыре руки на фортепьяно, пели дуэты; она сажала цветы и наблюдала за птичьим двором, он изредка ездил на охоту и занимался хозяйством, а Аркадий рос да рос - тоже хорошо и тихо. Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность.
4
Был среди этой блестящей толпы некий великий богач, бритый, длинный, в старомодном фраке, был знаменитый испанский писатель, была всесветная красавица, была изящная влюбленная пара, за которой все с любопытством следили и которая не скрывала своего счастья: он танцевал только с ней, и все выходило у них так тонко, очаровательно, что только один командир знал, что эта пара нанята Ллойдом играть в любовь за хорошие деньги и уже давно плавает то на одном, то на другом корабле.
- Вы, верно, недавно на Кавказе?
- А? - не понял Егор.
- Давай, давай, давай, - сказал Бездомный.
- Он не кусается, - сказала она и покраснела.
5
"Бонжур" указывало на то, что Ипполит Матвеевич проснулся в добром расположении. Ему принадлежала роскошная гостиница на Ривьере. Трезвый он оставлял эти мысли, быть может сознавая невозможность найти такую чудную гору; но пьяный становился отважнее. И долгие месяцы надо будет питать его своим соком, своей кровью, а потом - с болью оторвать его от себя и положить к ногам Единого Государства.
Разве это серьезно?
6
Разврат проникал всюду, им был, как заразой, поражен дворец. Решилось все после того, как самая отчаянная из баб, жалмерка Мавра, сбегала к Прокофию будто бы за свежей накваской. Бросились на выстрел караульные служители, сбежались малочисленные прохожие, - никого и ничего не было на том месте, где раздался выстрел.
И ничего больше вы не способны усвоить ни в первый час, ни в первые даже сутки.