- Ооооооовь! - эхом разносился по двору жесткий голос капрала.
Приклад прижался к плечу.
- Эээээээль!!
Взгляд уверенно скользнул по прямой через три точки - риску на планке, прицел и нарисованную воображением мишень на груди обреченного.
- Лииииии!!!
Палец мягко качнул потеплевший курок.
Невидимая вспышка - и пуля, выталкиваемая маленьким взрывом, сделав оборот по нарезке ствола, нетерпеливо вырвалась под яркие лучи светила и рванула наперегонки с еще четырьмя своими сестрами-близнецами, выплюнутыми соседними стволами. Веселая пятерка устремилась к цели, ввинчиваясь в поющий воздух, предвкушая, как через мгновенье превратится в клочья сероватая роба приговоренного, равно как и все, находящееся под ней. Прошло то самое мгновенье, но пули, не встретив ожидаемого препятствия, разочарованно вонзились в деревянную обивку стены, выбив из жалобно пискнувших досок небольшие щепки. Приговоренный исчез. Грифон опустил винтовку прикладом на ногу, приложил левую руку к груди: "- Да хранят меня ушедшие!" - пробормотал он, пощупал на всякий случай оберег на шее - на месте ли? - и, удостоверившись, что все в порядке, огляделся по сторонам. Еще слегка оглушенный выстрелами он увидел, как кричит что-то в рацию капрал Вяз, бегают по двору с винтовками навскидку Воробей и Гром, готовые палить во все, что движется, обалдело и затравленно озирается Кремень, и только Заяц отнимает руку от груди. Он, видимо, тоже как и Грифон произнес нехитрую молитву предкам, покинувшим этот мир, но продолжающим хранить и оберегать своих детей из мира теней. Через несколько секунд как взрывом распахнулись все ворота и из них высыпали, как муравьи, и тут же засуетились по двору люди в серо-черной форме с оружием и какими-то приборами - "ловчие". В это же время до слуха Грифона донесся рев капрала:
- В колонну по одному! Живо! Едрена корень! Ишь, мудитируют стоят! А вы двое, - крикнул он Воробью и Грому. - Че носитесь, трясете своими детородными органами?! Мухой в строй!
Неудавшиеся расстрельщики построились в колонну, сопя друг другу в спину и каждый по-своему прикидывая, что будет дальше.
- В казарму шаго-о-ом-арш!
Чеканным шагом вдалбливая в землю серые булыжники двора, они вышли через крайние распахнутые ворота и через несколько минут уже сидели и лежали на своих жестких койках в казарме. Капрал ушел, очевидно к дознавателям "ловчих". Уже несколько минут стояла гробовая тишина. Грифон был уверен, что его сотоварищи думают о том же, о чем и он - о том, что им предстоит претерпеть в течение ближайших суток, а то и двух.
Затаившуюся тишину нарушил Воробей:
- Вот я задницей чувствовал, что этот гад - колдун! Верите, нет? Чесслово, чувствовал!
- Если бы это был колдун, то его "ловчие" бы еще во время поимки почувствовали и грохнули, - заметил Заяц.
- Вот именно, - угрюмо подключился к разговору Кремень. - А если б ты умел чувствовать, то давно уже ходил бы в "наблюдателях", а то и в "ловчих"...
Грифон ухмыльнулся:
- "Ловчие" колдуна не почувствовали, потому что они чувствуют головой. И приборчиками. А надо было как Воробей - задницей. Тогда бы учуяли. Слышь, Воробей, а может тебе податься к "ловчим" инструктором? Научишь их как чувствовать пятой точкой. А там глядишь, наберут группу из таких же как ты, и создадут спецотряд "Заднее чувство".
Гоготнул Гром.
- Смейтесь, смейтесь. А я вот возьму и скажу им, что я тоже чувствовать могу...
- Ага, скажи... - перебил его Кремень. - И про задницу скажи, придурок! Дознаватели только услышат про это, мигом тебя через эту дыру наизнанку вывернут.
- Кремень прав, Воробей, - сказал Грифон. - Не вздумай даже заикаться об этом при "ловчих" после сегодняшнего.
- Да все я понимаю. Я ж так... - и Воробей откинулся на подушку. - Эх, жизнь! То не везет, не везет, потом каааак не повезееет...
2.
Когда в казарму вошел капрал, Грифона уже почти час как знобило. Но это был не недуг, это было другое. Возможно это было связано с произошедшим утром событием, но никак не предстоящей беседой с дознавателями "ловчих". Еще вчера вечером у него возникло легкое чувство тревоги. Предчувствие, что что-то должно произойти, которое после неудавшейся казни, когда бойцы оказались на несколько часов предоставлены сами себе, стало усиливаться, превратилось в заметное волнение, а к этому времени легкой дрожью охватило все тело Грифона. Холодели кончики пальцев на руках и ногах, к горлу подкатывал мягкий комок, малейший шум или движение вокруг него вызывали раздражение, желание соскочить с койки и бежать подальше от кирпичных стен, вышек, караулов, оружия, криков на плацу и мельтешащих людей в форме болотного цвета...
- Не спать, кавалеры смерти! - голос Вяза резал уши. - Воробей, в восемнадцатый кабинет бего-о-о-ом-арш!
Капрал был бодр и пребывал в хорошем состоянии духа, что говорило о том, что его разговор с черно-серыми был нетяжелым. Хотя этого следовало ожидать: приговоренного никто из них никогда не видел, о казни узнали только утром, за что был приговорен этот тип им неизвестно. Их дело маленькое - пришли, стрельнули, ушли. Есть, конечно, люди, которым за это попадет по полной, и бледный вид им обеспечен, но Грифон с товарищами этой "радости" не вкусят, и похоже раздавят таки сегодня пару бутылок вина во славу предков. Лишь бы это непонятное предчувствие не обернулось реальной бедой.
В течение примерно трех часов опросили всех четверых. Дознавателей было двое, да еще стенографистка, что по совместительству еще оказалась и фотографом. Сильно не расспрашивали, интересовались, что видели, что слышали, что чувствовали, проверили их своими расчудесными приборами и отпустили.
Вот уж кем-кем, а дознавателем Грифон бы стать не хотел. Работа рядового дознавателя неблагодарная. Люди считают их просто инквизиторами, хотя еще не было ни одного случая, чтобы человек не пережил дознания высшей степени сложности. Начальство спрашивает строго, регулярно устраиваются взаимные проверки. Кодекс дознавателя - толстая книга, где каждый пункт вписан человеческими жизнями, поэтому ответственность крайне высока. Ошибка, вызванная мало-мальским недосмотром может привести к серъезным последствиям. И все это отражается на жизни и психике дознавателей - людей, всю свою жизнь, с момента начала работы дознавателем и до самой смерти, находящихся между молотом и наковальней. Грифон это прекрасно знал и понимал, и даже в какой-то мере сочувствовал этим людям с тяжелым пронзительным взглядом и спокойным вкрадчивым голосом, и никогда у него не возникало озорного желания проверить способности дознавателей.
Как и ожидалось, после посещения кабинета номер восемнадцать Грифону легче не стало. Дознаватели, наверняка почувствовали его состояние и наверняка проверили, что с ним, потому, что по окончании беседы посоветовали ему обратиться к врачу. Но Грифон не пошел в лазарет, а вернулся в казарму, лег на койку и закрыл глаза...
3.
- Из каких краев держишь путь, солдат?
- Из тех краев, сынок, что не скажешь, близко они, далеко ли отсюда...
- А куда направляешься, солдат?
- В родные места, сынок, где лес, да река, да пригорок земляничный, где дом мой, ворота мои и крыша, разлапистая ель под окном, да стая с коровой, да двор, где жена моя обливала меня водой после покоса и дети мои играли с котятами... - Отчего же грустна речь твоя, солдат?
- Знаю, сынок, что нет там теперь ни дома, ни ворот, ни крыши, ни детей, ни жены, только ель одна старая черная, да мухоморы под ней...
- Отчего, солдат, не так стар ты, как сед твой волос, как исписано лицо морщинами, как тяжел взгляд? Ведь вижу - можешь дышать ты полной грудью, верна может быть поступь, и сильны твои руки, а идешь, ссутулив плечи, понурив голову, ноги едва волочишь...
- Видел смерть я, сынок, в двух шагах, оттого и волос сед, и тяжел взгляд. И сутулит меня, сгибает, не дает идти доля выжившего, потерявшего своих друзей да единоратников, ожидание встречи со вдовами и сиротами, и невымолвленные их вопросы, почему я вернулся, а их отцов, мужей и братьев там оставил, и немой укор, и слезы глаз детских чистых.
- Чьего же ты роду-племени, солдат?
- Того же, сынок, что и ты...
- Кто же ты, солдат? Тебя не знаю, так может с твоими близкими знаком?
- Да и не ожидал я, что ты меня признаешь, сынок. Отец я твой...
Грифон проснулся.
4.
Казарму наполняла собой ночь, темно-синяя, глядящая на спящих солдат тысячами глаз звездного неба сквозь стекла закрытых окон. Озноб прошел и Грифон чувствовал себя бодро. Однако все равно что-то было не так. Точнее почти все было не так. Не было видно света прожекторов, с вышек освещавших еженощно двор, не было слышно шагов караульных, не храпел Гром, не светила луна... Зато мягким неярким светом изнутри сочился выпавший из-за ворота оберег - кружок из белого камня с искусно вырезанной на нем ланью, словно прыгающей через что-то - то ли через овражек, то ли через ручей. И к тому же Грифон был не единственным в казарме, кто не спал.
Ее он увидел, как только поднялся с подушки и сел, спустив ноги на пол. Метрах в десяти от его кровати, почти у самого выхода, стояла девушка и смотрела на него ожидающим взглядом карих глаз. В ее темные волосы были вплетены полевые цветы, а в мочках блестели капельками росы маленькие серьги. Пышная цветастая блузка оставляла взору прекрасную шею и изящные руки. Белые брюки и золотистые босоножки на невысоком каблуке подчеркивали грациозность соблазнительной фигуры.
Оружия у Грифона не было, равно как и во всей казарме, но его непроизвольное движение рукой девушка отметила и улыбнулась. Грифон вдохнул, и произнес, стараясь владеть собой:
- Слушай, красавица, бежала бы ты отсюда. "Ловчие" вот-вот появятся, а красотой своей на погосте ты уже вряд ли кого порадуешь.
- Никто не появится, Грифон, - улыбаясь, каким-то слегка журчащим как родник, голосом сказала красавица. - Все спят. Потому что я так захотела. А сегодня мое время, моя ночь - новолуние.
- Тебя найдут по "следу"...
- Ты опять ошибся, Грифон, я не оставлю "следа", потому что на самом деле меня здесь нет, - девушка заулыбалась еще сильнее, обнажив небольшие ровные белые зубы. Она сделала всего один шаг к Грифону, но каким-то непостижимым образом оказалась рядом с ним. От неожиданности у Грифона прихватило дыхание и он почувствовал, как отливает кровь от лица. Оберег засветил ярче.
- Не бойся, я не причиню тебе вреда, ведь на тебе амулет, - и незнакомка, посерьезнев, заглянула Грифону в глаза.
Упоминание об обереге, который девушка назвала амулетом, несколько успокоило Грифона. Он спросил:
- Кто ты и что тебе нужно от меня?
- Я - Нимье, меня часто называют принцессой теней, что не совсем верно. И мне нужно, чтобы ты пошел со мной, - и снова чарующая улыбка.
Про Нимье Грифон конечно слышал.
- Да, ты сильна принцесса, и возможно тебе не потребуется моего согласия, чтобы заставить меня идти с собой. Но боюсь что мой амулет-оберег будет не столь сговорчив...
- И снова ты ошибся, Грифон. Это не твой амулет. Это мой амулет.
Она протянула ему руку ладонью вверх, он вложил в нее свою ладонь. Шаг - и исчезла казарма... И полная темнота окружила их.
5.
В наших северных краях осень начинается рано, уже в начале августа. Это еще не осень в полном своем проявлении. Еще царит зелень, и цветут травы, и частенько солнце нагревает крыши так, что не коснешься. Но уже видна поступь осени - она идет и оставляет следы. Ее предвестницы-избранницы - липы. Осень будто шагает по их кронам волшебными башмачками, и где она ступила, желтеют листья. И не пропустит ни одной. Пройдешь по лесу ли, дороге, и на фоне бодрой зелени каждой липы выделяется пятном одна ветка с пожелтевшей листвой. И понимаешь - скоро осень...
Бывает так, что у некоторых совсем еще нестарых людей без каких-либо видимых причин появляются седые волосы. Не по одному волоску, а вдруг светлым пятном на голове появляется сразу целая прядь седины. Это неотвратимая старость оставляет самый ранний свой след. Видимо, для того, чтобы помнили, что срок ограничен, что не нужно тратить время впустую, а нужно оставить свой след, нужно принести плоды, бросить семя... Помочь, тем кто нуждается, порадоваться вместе со счастливыми... Построить дом, вырастить детей... Посадить липу за окном. И когда старость окончательно вступит в свои права, показывать внукам своим, как в августе локоном желтой седины украшает осень ее крону.
А моя голова седа полностью, хоть я и не стар еще и осень моей жизни не очень близко. Внезапный холод близкой смерти украсил снежно-пепельным цветом мою голову. Сволочь война подвела меня ближе к грани, а близких моих перевела за нее. Будь ты проклята, гадина, в любом обличьи, под любой маской! Нет счастья в смерти молодых да сильных. Нет пользы в смерти тех, кто мог бы пожить ради других...
Затянулись уж давно мои раны и не ноют, зарубцевались швы, зажили шрамы. Но кровоточит разорванная клочьями душа, и каждый обрывок ее покоится под землей - где с павшим в бою, где с умершим от ран, и в память о них прорастает - где травой, где цветами, а где горькой полынью.
И это не конец еще моим терзаниям. Вот иду я в свои края, и знаю - иду оставить еще один, самый большой, обрывок своей души, что прорастет крапивой на пепелище моего дома в память о жене и детях. И сяду я под черной елью, и услашат мой вой лес, да река, да пригорок земляничный...
6.
В казарме царила спокойная суета. Именно таким выражением можно было описать происходившее там. Постороннии наблюдатель ничего особенного не замечал. По помещению ползали "ловчие" в своей черно-серой униформе, что-то высматривали. Некоторые просто стояли с закрытыми глазами. Другие ползали с приборами и планшетами.
Для самих же "ловчих" был аврал. Два случая менее чем за сутки. Нагнали самых лучших спецов, а к полудню прибыла бригада самого Капитана - лучшая в провинции, и, похоже, лучшая в стране. Часть людей продолжала работать во дворе, часть - в прилегающих помещениях.
Наконец тишина и шуршание прервались голосом одного из черно-серых.
- Капитан, есть!
Через несколько секунд в казарму вошел Капитан, носивший аналогичное звание, и приблизился к окрикнувшему его оперативнику.
- Ну что?
- То же что и во дворе - плоский след... Не тоннель, а будто...
- ...Его срез, - закончил Капитан. - Так, все измерения - аналитикам! Аналитики, сколько вам времени надо?
- Часа полтора, - донеслось из-за двери.
- Хорошо! - и капитан вышел из казармы, бормоча себе под нос. - Ну что ж, Нимье, теперь я тебя найду, - и улыбнулся.
Часть вторая.
Ассоль.
Не начавшись кончилось лето...
Тает сказка дымком из трубки...
Алый шелк парусов "Секрета"
Раскроят на модные юбки.
1.
- Ой, Саш, почему тебя тянет на фантазии, романтику? Ведь в реальной жизни столько всего интересного и неоднозначного!
- Знаешь, Ни, я столько пережил этой реальности, и столько про нее написал... Что порой хочется чего-нибудь доброго, волшебного и романтичного...
Девушка на несколко секунд задумалась, а потом сказала:
- Ну я знаю одну историю, которая могла бы кончиться не очень хорошо, а кончилась не очень плохо... Хочешь?
2.
- Смотри-смотри Артур, какая киска пошла! - Пантен махнул рукой в сторону окна. Грей слегка наклонился вбок, чтобы проводить взглядом девушку, на вид лет шестнадцати-семнадцати, в легком платье. Она шла слегка наклонив голову, не замечая почти ничего вокруг.
- Да уж...- Грей явно заинересовался девушкой. - Не думал, что в такой дыре как Лисс водятся такие красотки. Надо бы познакомиться поближе...
- Ща познакомимся... - Летика выскочил из-за стола, выбежал на улицу и скрылся из виду.
Ходивший по трактиру хозяин Хин Меннерс остановился, услышав разговор явно небедных посетителей, и обратился к ним:
- Это же дурочка Ассоль, приемыш старого моряка Лонгрена. С ней, господа, вы поимеете множество проблем, и вряд ли при этом обретете что-либо полезное для себя. К сожалению, и моя семья имела через нее много неприятностей... - И в чем же проявляется ее дурость, толстяк? - повернулся к Меннерсу Артур.
- Ну она разговаривает с деревьями, готова целовать каждую жабу и умиляется, если увидит какой-нибудь красивый камушек...
- Ну для ее возраста, конечно, это слишком по-детскому... Но ничего особенного в этом нет...
- А еще она все ждет, когда на корабле под алыми парусами приплывет принц и заберет ее...
Вошел злой Летика.
- Вот дура то! Хотя девка, ух! - самый сок!
Грей глянул на него краем глаза и даже ничего не стал спрашивать, а с интересом обратился к Меннерсу:
- Ну-ка ну-ка, разлюбезный толстяк, сядь-ка рядышком и расскажи про принца...
Хин оживился:
- С превеликим, так сказать! Сейчас только рапоряжусь по хозяйству и приду.
Из рассказа толстого владельца трактира Грей узнал следующее. Примерно лет семь назад, летней ночью во время грозы в дом к старому моряку Лонгрену, что живет за мысом, около бухты Зурбаган, милях в десяти от Лисса, постучалась маленькая девочка, на вид лет восьми-девяти. Она дрожала, как заяц, ревела навзрыд и ничего не могла сказать, только бубнила что-то невнятное сквозь рев. Он ее успокоил, закутал в одеяло и через минуту она уже спала в кресле. Наутро Лонгрен стал расспрашивать девчушку, кто она, откуда, но она ничего не помнила, даже имени. Моряк обошел все близлежащие города и селения, но никто не разыскивал пропавшую девочку, кораблекрушений поблизости не было и вообще все попытки узнать, кто она и откуда, не увенчались успехом. Лонгрен оставил ее у себя и стал звать Ассоль, потому что той ночью ему показалось, что она захлебываясь слезами бормотала что-то похожее. Она уже тогда отличалась странностями, была излишне доброй, часто была задумчивой или поддавалась беспричинной радости. А примерно через год ей довелось найти на дороге вусмерть пьяного угольщика Эгля. Она думала, что пьяница помирает, стала его откачивать, принесла воды и помогла дойти до дома моряка. Лонгрена тогда не было, он уходил в Лисс по делам. Эгль проспался часок, а проснувшись в знак благодарности рассказал девченке байку о том, что она выйдет замуж за принца, который приплывет за ней на корабле с алыми парусами. Эгля через пару месяцев по пьяному делу прирезали, а девченка до сих пор считает, что встретила волшебника и ждет принца. Собственно некоторых женихов то ее странности не особо отпугивают, девка видная. Парень один из Лисса сильно сох по ней. Но так и не дождавшись взаимности ушел в моряки и вот уже год его не видно в здешних краях.
- И что, она действительно такая неприступная? Ее так никто и не попробовал до сих пор? - поинтересовался Грей.
- Хм... Была одна попытка. Мой сын, оболтус, с дружком как-то вечером подкараулили ее в лесу, когда она возвращалась из города домой. Решили поиграться... Она орала и дралась как кошка, они оба вернулись домой несолоно хлебавши, исцарапанные и побитые. А она нажаловалась Лонгрену и наутро пришли его знакомые моряки, отмудохали и дружка, и сына, и меня, и еще несколько человек до кучи. Сына с его приятелем потом еще сдали в полицию, их засудили, и вот сынок мой уже скоро полгода как вкалывает на каторге...
Повисла пауза. Потом Грей сказал:
- Ладно, толстяк, вот тебе золотой за твой рассказ... Топай по своим делам.
Когда Меннерс ушел, Артур еще пару минут сидел, задумавшись.
- Слышь, Грей, - прервал его мысли Пантен. - Хошь мы с Летикой притащим тебе девчонку... А с моряком... что-нибудь придумаем...
- Ну и быдло же ты, Пантен! - сердито сказал Артур. - Какой интерес насиловать девченку?! Самый смак сделать таким образом, чтобы она сама пришла ко мне... И я знаю, как это сделать, не будь я Артур Грей! - он довольно осклабился. - Это будет моя самая дорогая и необычная покупка!
3.
Артур Грей рвал и метал. Таких неудач в жизни у него еще не было.
А ведь вчерашний вечер прошел просто замечательно. Пантен, посланный вручить Ассоль от имени таинственного принца кольцо, настиг ее в сосновом лесу. Девушка была весела, разговаривала с деревьями, иногда начинала кружить в танце с невидимым партнером, а потом легла прямо наземь и уснула. Пантен одел ей, спящей от усталости крепким сном, кольцо Грея и сунул в ладонь записку, в которой накорябал "Твой принц". Пока Летика поднимал на "Секрете" команду и пригонял шлюпки, Артур зашел к самому известному купцу, торговавшему тканями, и скупил у него все ткани алого цвета, благо у того их было в достатке, и кроме того нитки, портняжные ножницы и иглы. Команда насобирала по городу нищих и за пару грошей их заставили сшивать узкие холсты в огромные паруса. Уже к полуночи, на редкость темной и безлунной, хотя облаков не было, паруса были вывешены на рангоут. Боцман просвистел отбой, и уставшая за день команда заснула мертвецким сном. Утром "Секрет" встал под паруса, и выйдя из бухты Лисса, обогнул мыс и торжественно вошел в бухту Зурбаган. От него отделилась шлюпка, на носу которой стоял Грей и с самым романтическим видом вглядывался в берег.
Но его никто не встретил. В доме Лонгрена спал сам хозяин, который был очень удивлен появлению таких гостей да еще в таких обстоятельствах. Ассоль в доме не было. Не было ее ни во дворе, ни в лесу, ни в городе. В городах и соседних селениях, куда отправлял Грей своих людей, ее тоже никто не видел.
Ее таинственное исчезновение, равно как и, в свое время, таинственное появление, породили в Лиссе много слухов. Которые так же быстро стихли, как и возникли. Грей продал обратно тому же купцу за бесценок алые паруса, а спустя сутки "Секрет" ушел из бухты Лисса и тоже больше никогда не появился.
4.
- Хм... Занятная история, - Гриневский откинулся на стуле. - Послушай, Ни, а ведь ты чего-то мне недорассказала.
Нимье заулыбалась.
- Есть, конечно, еще кое-что... Но относится это к совсем другой истории.
Гриневский минуту о чем-то раздумывал, а потом сказал:
- Знаешь, Ни, я напишу по этой твоей истории сказку. Правда там кое-что будет иначе... - и он лукаво улыбнулся.
- Я и не сомневалась, Саш, я даже догадываюсь, что там будет иначе, - И Нимье отхлебнула из стакана теплого крепкого чаю.
5.
Она, ступая по мягкой, щекочущей босые ноги, траве, приближалась к этому странному - незнакомому и одновременно знакомому месту. Совсем другая трава, другие цветы, другие деревья... Но почему-то хочется плакать и смеяться одновременно, как будто возвращаешься в родную милую сторонку... И она вдруг вспомнила эти места, где знала каждый кустик и овражек, знала, что летней ночью здесь темнеет всего на пару часов, а зимой все замерзает и люди ездят на санях прямо по покрытой толстым льдом реке. Что здесь много ягод и грибов, а сосны в лесу прямые, ровные и высокие, как мачты кораблей, и ветви их растут только на самых верхушках. Она вспомнила, что люди здесь живут в бревенчатых домах, которые обогревают зимой дровами, истапливаемымими в огромных печках, на которых можно спать... И вот та груда обгоревших кирпичей на пустыре - это остатки как раз такой печи... Здесь, на этом, поросшем высокой жгучей крапивой, пустыре когда-то были дом, двор, по которому важно ходили куры... А вот там, у черной ели, прямо на том месте, где сидит прямо на земле, сложив руки на коленях и уткнувшись в них лицом, седой мужчина в выцветшей пыльной гимнастерке, были веревочные качельки, на которых отец, вернувшись с поля, качал ее, а она, крепко держась, кричала от страха и от восторга... И она на ждала возвращения отца каждый день... Сначала с поля... Потом с войны... И вот дождалась...
- Пааапкаааа! - и она побежала к сидящему под елью солдату, а ветер холодил влажное от слез лицо...
Ассоль проснулась.
6. В доме было тепло, но почему-то бросало в дрожь и кожа покрывалась пупырышками. Поэтому выходя на улицу, Ассоль обернулась старой шерстяной накидкой.
Ночь и звезды. Моря совсем не видно... А на фоне звездного неба, опускающегося куполом к горизонту, стоит девушка в коротком розовом платье. Ее темные волосы треплет ветер и на фоне почти черного неба не видно их кончиков и потому трудно определить какой они длины. И кажется, что сама ночь в облике молодой незнакомки сошла на землю, а ее длинные волосы, покрытые блесками звезд, развеваемые ветром, окутали небо.
И тут Ассоль заметила свечение у себя на груди. Это источал неяркий свет неизменно висщий у нее на шее небольшой круглый кулон, выточенный из белого камушка, с изображением то ли серны, то ли лани. Она всегда считала, что этот кулон был одет ей ее родителями, и с его помощью они однажды смогут найти друг друга.
Девушка подошла к Ассоль и вопросительно взглянула на нее своими карими глазами.
- Ну что, Ассоль, ты готова отправиться домой?
Вместо ответа Ассоль спросила:
- Как тебя зовут?
- Нимье.
- Послушай, Нимье, а что будет с Лонгреном?
- Я о нем позабочусь, Ассоль, не беспокойся... Он не будет в обиде, что ты ушла, он все поймет.
И тут Ассоль вспомнила про кольцо. Она с сожалением посмотрела на него.
- Мои алые паруса...
- Поверь мне, - сказала Нимье. - Тот, кто прислал тебе кольцо, не твой принц, и его алые паруса чернее чем сажа в трубе. Потому что черна его душа...
Ассоль сняла кольцо, бросив его в траву, задумалась о чем-то. И на несколько мгновений около дома старого Лонгрена повисла тишина. А вся природа бухты Зурбаган молча любовалась на двух прекрасных девушек.
- Я должна отдать кулон тебе?
- Нет, - улыбнулась Нимье. - Нет...
Она взяла Ассоль за руку, порыв ветра колыхнул ее волосы. Вместе с ними колыхнулась темнота, сошла с места, окружила, окутала девушек пуховой шалью, и они исчезли.
А спустя три часа, когда солнечный диск приподнялся над горизонтом у бухты Зурбаган появился невысокий худощавый мужчина в черно-серой форме, похожей на военную, с пистолетом в кобуре и двумя черными сумками - на плече и на шее. Он остановился вдалеке от дома Лонгрена, вынул прибор из той сумки, что висела на шее, произвел какие-то измерения с этого места, потом перешел на другое, снова что то измерил, понажимал кнопки на приборе, посмотрел на результаты и уверенно спустился к тому месту, с которого исчезли девушки. Там он достал второй прибор, снова что-то измерил и удовлетворенно хмыкнув исчез в лесу.
А еще через пару часов из-за мыса показались алые паруса.
Часть третья.
Варя.
Все мы когда-то уходим всерьез,
Сколько бы это ни стоило слез.
Но кто же знал, что война суждена
Именно нам?
В этой войне приходящий не рад,
А уходить можно в рай или в ад.
Но мы с тобой все же на день-другой
Едем домой.
1.
Ну что уселся, боец, пень пнем, колода колодой? Думаешь от сиденья да от лежанья прибудет что? Тоской да унынием горе да печаль не одолеешь. Да, солдат, потерял ты родных да близких, схоронил друзей. Только почто себя хоронишь раньше времени? Или мало дел вокруг, мало людей в нужде? Видишь, сам встал на ноги, так помоги другим подняться! Жалко тех, безвременно ушедших. Жалко себя, сироту, бобыля, вдовца бездетного. А не жалко тех, живых - вдов да сирот, да калечных-увечных, да мужиков, что пахали и пашут каждый по сей день за себя, да за тебя, да десятерых еще, что не вернулись? Ищешь смысл, для чего да для кого жить? Скажу тебе - для людей. Руки у тебя рабочие, голова на плечах - везде пригодишься. Хошь - отстрой дом какой-никакой, да иди работать, вспомни, что был ты трактористом. А коли тяжко тебе в родных краях - иди в поселок, в завод, там руки рабочие да умелые тоже нужны. Путей много у тебя, солдат.
Вот и мысли, вразумляйся, как ты будешь жить дальше. Будешь ли прошлым жить, или будущим? Будешь ли головешкой трухлявой дымить, или вспыхнешь вновь костром?
А ведь согреешь людей - и тебе станет легче.
2.
Варя принесла воды корове, закрыла стаю и вышла во двор. Было еще не очень поздно, и звезд на небе не было видно. Спокойный, красивый закат. Как часто бывает летом...
Солнце потихоньку сползло за горизонт... Туда, где сейчас война. Где бомбежки и пожарища слепящей киноварью окрашивают небо, затмевая солнце, перекрывая его свет. И льется кровь на землю с небес. И льется кровь...
И там, в этом ужасе, средь грохота и дыма, средь пуль и снарядов, средь воя и крика сражается где-то ее муж, ее любимый, часть ее души. И потому неспокойна душа, что неведомо, жив ли он. Каждый день, каждый час, каждую минуту... каждое мгновенье, то ли пуля верная, то ли осколок шальной настигнуть могут... Прервать шаг... Прервать дыхание... Как часто бывает на войне...
Ох, доля женская, доля солдатки. Ждать день за днем, и знать, что можно и не дождаться. Одной надеждой жить. Одной надеждой детей успокаивать.
Провожала - почти не плакала. Плакала дочь, крепился сын. Первые дни держалась, да и как-то само по себе получалось - дела, заботы, да и срок расставания еще невелик был. А потом становилось все хуже и хуже. И вроде наработаешься за день, падешь уставшая в кровать, а не спится. Мысли черные в голову лезут, гонишь их - негоже траур заранее разводить. А они одно - одолевают. А то и просто тоска, что нет его рядом, что не целует он ее перед уходом на работу, что не обнимает, приходя вечером, не радует глаз, вошкаясь с детьми... Что не прижимает ее ночью, что не чувствуется рядом его запах, что не запустить пальцы в его шевелюру.
И давят слезы. Сдерживается, чтоб не зареветь. Но нет-нет, да сорвется. И начнет поскрипывать кровать от тихих рыданий в подушку. Проснутся дети, залезут к ней и давай успокаивать: - "Мамочка, не плачь!". А сами ревут навзрыд. И от вида их слез воет и она во весь голос...
Как часто слышен плач в домах, откуда отцы, мужья да сыновья ушли на войну.
3.
Варя задумчиво стояла у ограды, когда из перелеска по лесной дороге показался силуэт человека, как позднее оказалось, принадлежавший незнакомой молодой девушке. Когда она приблизилась, Варя рассмотрела ее: не очень длинные темные волосы, сплетенные в косу, кареглазая, симпатичная, одета в комбинезон, какие носят трактористы, и белую сорочку, за спиной вещмешок. Не очень высокая, стройная, девушка бодро вышагивала, и, судя по шевелению губ, что-то напевала. Приблизившись к Варе девушка остановилась, улыбнулась задорно и заговорила, несуетливо, но быстро:
- Зрасьте! А подскажите, до райцентра далеко?
- Здравствуй! Да это как посмотреть... Километров двадцать будет так-то...
- А это что за село?
- КИтова Гора.
- А, знаю, поняла... - девушка на секунду замолчала, словно что-то обдумывая, и добавила решительно. - Ну ладно, пойду...
- А ты откуда-куда хоть идешь то? Да еще на ночь глядя... Не страшно ли?
- Ой, да! А я как-то и не подумала, что поздно... -девушка слегка посмурнела. - Из Смирновки я, до райцентра иду. Утром вышла, а там кто на телеге подвезет, кто на тракторе. А к Пенькам так вообще на грузовике подбросили, очень быстро. Я обрадовалась и пошла довольнехонька. И не подумала, что не успею засветло. Ну ничего, заночую где-нибудь... Да хоть в поле! Не впервой! - и улыбнулась, как старой знакомой - не переживай, мол, Варя. И даже вроде бы как подмигнула.
- А чья ты будешь? Я смирновских почти всех знаю...
- Да я не местная, полгода там живу. Врачом после медицинского распределили, вот работаю. С фельдшером, Семен Семенычем.
- Хорошее дело! Знаю я Семен Семеныча, он у меня первенца принимал. А в райцентр зачем направилась?
- Так как зачем? - удивилась девушка. - В военкомат. Пойду доброволицей на фронт! - почти отрапортовала она и снова заулыбалась во весь рот, будто б развеселило ее придуманное слово "доброволица". Но потом посерьезнела. - А там уж кем придется буду, хоть врачом, хоть медсестрой, хоть санитаркой. Кем понадобится, тем и буду!
- Понятно... Как звать то тебя?
- Ниной звать.
- Меня Варей. Давай заходи, у меня переночуешь, а завтра утром пойдешь дальше. А может кто поедет в те края, так в попутчицы тебя снарядим.
- Так неудобно вроде как-то... - смутилась Нина. - Беспокойства лишние...
- Неудобно знаешь что? - сказала Варя, открывая калитку. - Голову неудобно под струей мыть.
- Хм... Это почему же?
- Потому что конь все время с места на место переходит.
Нина, заливаясь звонким смехом, вошла.
- Давай-ка сейчас иди в баню, а то пыльная с дороги. Правда остывает уже, но ты набздувай посильнее, и ничего, можно даже попариться. А я чай поставлю пока.
- Ой, спасибо большое! - обрадовано сказала Нина и почти вприпрыжку побежала к бане.
"- Как стрекоза, ей богу! - улыбнулась ей вслед Варя. - А ведь разницы ты у нас с ней всего-то лет шесть-семь. Вот что значит бессемейная да беззаботная". И пошла разжигать самовар.
Разговаривали долго. Дети, наверное, улеглись спать еще до появления Нины, наработавшись да набегавшись за день, и гостью не видели. Не то бы спасу от них не было. А две женщины потом, за чаем из лесных трав да смородины, распустив волосы до полночи разговаривали свои женские разговоры, что могут тянуться бесконечно, о жизни да о работе, о любви да о войне. И сравнялись за эти несколько часов в возрасте, и словно породнились, понимая друг друга с полуслова, с полужеста, с одного взгляда. Так и не наговорившись, пошли спать, рассудив, что поздно уже.
Варя еще долго почему-то не могла уснуть, все думала, думала... О муже своем, Пашке, что уже на войне, о молодой и бойкой новой знакомой, что уже скоро там будет... Об их судьбе, да о других судьбах. Да о том, как ей дальше жить...
А потом уснула.
Утром первой, с петухами встала Нина. Варя проснулась, услышав ее шаги, тоже поднялась.
- Ой, Варюш, спасибо тебе большое! Просто огромное спасибо! Двинусь я по прохладе, пока свежо идти легко...
- Так подожди, я хоть сбегаю узнаю, может поедет кто.
- Да не надо, не надо! Рано еще. А кто поедет, так в дороге нагонят, правильно?
- Правильно, - вздохнула Варя. И так ей стало грустно, будто не почти незнакомую девчонку, а родную сестру провожает. И подкатил предательский комок к горлу, заблестели слезами глаза. Утерлась рукавом, да не сдержала всхлип.
Нина обняла ее крепко, и растирая свои, нахлынувшие весенними ручьями, слезы, стала уговаривать, утешать:
- Варюшка, Варюшка, дорогая, милая, ну не плачь! Все будет хорошо! Все очень хорошо будет! Встречу если я твоего любимого, передам ему привет от тебя, да от детей. А кончится война - вернется он. Не переживай!
- Господи, да почему ж все уходят то? - простонала еле слышно, сквозь слезы Варя.
Нина отпустила ее, будто что-то внезапно в голову пришло.
- Знаешь что! Я тебе память о себе оставлю. Не за плату, а за дружбу, за теплоту твою, - и полезла в свой вещмешок. Достала коробочку, будто железную, но подернувшуюся какой-то зеленью.
- Вот! - она открыла коробочку, достала из него за веревочку какой-то круглый кулон из белого камня, и повесила его себе на шею. На кулоне что-то было изображено, вроде оленя. Закрыла коробочку и подала Варе.
- Это амулеты. Всего их пять штук. Из лунного камня сделаны. Кем и когда - неизвестно. Мне эту шкатулку один дед подарил, которого я лечила. Я отказывалась плату брать, но он так же сказал, как я тебе - не за плату это, а за доброту. На память, дескать. Сказал, что якобы они непростые - чудодейные, помогают их владельцам в беде, - Нина заулыбалась. - Но я к этому серьезно не отношусь. Мне их пять штук - никуда. Один я оставлю себе, а четыре вам, на счастье. Вас как раз четверо. Только не отказывайся, а то обижусь!
- Да где ж нас четверо? - понуро сказала Варя.
- Ничего! - перебила ее Нина. - Паша вернется, помяни мое слово! Вот три оденьте на себя, а четвертый прибери, он будет твоего мужа ждать. И все будет замечательно и лучше всех!... Ну что, поревели, давай уже прощаться...
Минут через двадцать слепящий омут всходящего солнца растворил в себе силуэт идущей ему на встречу девушки с короткой косой, в рабочем комбинезоне, с вещмешком за спиной.
4.
Как же хороша наша Китова Гора на закате! И кому только пришла в голову сказочная фантазия назвать так наше село?! Заберись на Синёв камень да глянь вниз. Зелень леса по склону и быстрое течение вод прозрачной Ии внизу под горой. А среди этой красоты будто детской рукой расставлены по всему склону до вершины горы, до ровного места, игрушечные домики - наше село. А округлый бок горы впрямь напоминает кита из давешней детской сказки, на спине которого стояла деревня. И кажется что вот-вот приподнимется кит, стряхнет с себя дома да людей, раскроет пасть, выпустит в Щучье Улово ладьи да уплывет восвояси, хлопнув по воде хвостом так, что сонм брызг в ярком солнечном свете заиграет радугой, влажной пылью окутают они удивленных, воочию увидевших чудо, людей. Как часто людям не хватает чуда. Как им хочется верить в кого-нибудь доброго, любящего, всесильного, оберегающего... Особенно когда тяжела жизнь, когда мало радости, но много горя. И чем страшнее горе, тем больше таких людей.
И смотрят они на меня косо - как же, мол, ты без веры в Него живешь? А я им - ответьте сперва, если Он такой, как вы мне описываете, то зачем? Зачем пришлось на войну идти, мотаться по фронтам да по медсанбатам? Зачем в плен да по чужим краям столько лет и зим? Зачем выжить, пройти все, с одной надеждой на возвращение домой - потому что ДОЛЖЕН вернуться - вцепляться зубами-когтями в глотку врагу, быть хитрее его, быстрее, сильнее, беспощаднее, и потом, когда выжил и прошел, получить весть - случайный ночной пожар... никто не выжил... спустя всего пару месяцев, как я ушел - зачем? Молчите? А ведь это вам только я один такие вопросы задаю. А если зададут все, кто ТАМ был, что скажете? Зачем война? Зачем гибнут в страданиях невинные, старики, дети? Зачем столько зла на земле?
И смотрят на меня осуждающе да непонимающе.
Молитесь за меня, сородичи, обуял меня бес! Не нужен мне Он такой, не хочу в него верить! Не хочу да и не могу... Потому что не смогу ответить вон тому босоногому мальчишке, почему Он допустил, что его самый лучший в мире папка не вернулся с войны.
Встану, да подпрыгнув топну что есть сил оземь обеими ногами - всколыхнись, кит сонный! Смейся да плачь, Китова Гора - твой сын Пашка домой вернулся!
5.
Цыгане, в скольких городах и странах я их ни видала, везде разные. Разные манеры одеваться, разный образ жизни... И совсем не такие, какими их показывают в кино. Порой даже не скажешь, что перед тобой представитель этого рода-племени.
А у нас цыганки не очень приметные. Еще несколько лет назад они горделиво толпились на ближних подступах к центральному рынку, вороньим взглядом цепляя прохожих. То и дело они останавливали кого-нибудь, кто по их представлениям мог стать потенциальной жертвой (причем совсем не привычной, знакомой по книгам фразой "Позолоти ручку...", а "Молодой человек, можно спросить?..."), развевающиеся на ветру длинные черные юбки и цветастые платки окружали остановившегося , разговаривали, жестикулировали... Возможно им даже удавалось кого-то обобрать, но я сама никогда не пыталась проверить их способности на себе. А теперь просто этого и не хочу. Да и измельчали цыганки, с тех пор. Нет уже того гордого взгляда, редко появляются они на тротуарах, и так их сейчас легко перепутать с беженками из южных стран. Проходишь мимо них, а они посмотрят на тебя взглядом прицерковных нищенок... И хочется им подать. Но не подаю никогда - боюсь оскорбить пресловутую цыганскую гордость, в наличии которой я, правда, сомневаюсь. Но вдруг она есть?
6.
...
- Милая моя! Ну не цыганка я, не гадаю я на будущее. Что свершилось или вершится - смогу увидеть... Иногда... А будущее - нет. И никто не сможет, Наташ...
- Варь! Ну некоторые же предсказывают! И сбывается!