Свичкарь Татьяна : другие произведения.

Двойные двери

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
  • Аннотация:
    Дверь-обманка в старой усадьбе, куда она ведёт? В Тонкий мир. Причем непредсказуемо - то в свет, то во тьму. Войдя в эту дверь, можно вернуться назад, но уже совсем другим. В темную дверь случайно входит дочь новой хозяйки, а перед нищенкой, живущей в усадьбе из милости, делающей всю черную работу, открывается дверь в єГород золотой", ведь она - последний потомок настоящего хозяина усадьбы.
  Двойные двери
  
  
  Глава 1
  Конечно, ему открыла не хозяйка. В таких домах, как этот, хозяйки не торопятся к двери, услышав первый звонок гостя. Для этого есть прислуга. Но и прислуга бывает разной. Достаточно бросить взгляд, чтобы многое понять тех, кто здесь правит и володеет.
  Кто-то гонится за внешним лоском. Ему нужно, чтобы все - от горничной до садовника - "соответствовали". Прежде, чем сделать окончательный выбор, такой хозяин перебирает "резюме", присланные из агентств. Какое у кандидатки образование? Рекомендации? А языки будущая "Глаша" знает? Если знает - хорошо. Такую можно и в Европу с собой, при случае прихватить. Потому что сам хозяин если и знает по-английски "бэ", то на "мэ" его уже хватает, приходится на пальцах объясняться. А ноги у Глаши достаточно длинные? И на переезд она согласна? Потому что кто же будет из их села (своеобразной Волжской Рублёвки) каждый день пилить в город за полста километров-то? Тем более, что услуги Глаши могут потребоваться и ночью.
  Второй вариант называется "проще некуда". Нанять в прислуги кого-то из местных жителей - и дешевле, и надежней. Тётке, которая пришла узнать про место, и поспешно стягивает в прихожей резиновые сапоги - можно платить в пять раз меньше, чем городской фифе в белом передничке. О городских зарплатах тётка даже не мечтает - это для неё что-то астрономическое, вроде расстояния до Сириуса. А за те десять тысяч, что ей тут пообещали, тётка схватится двумя руками. В городе с работой туго, месяцами искать можно, а тут - тем более. Устроиться в магазин или на почту - очередь стоит - из дедок, бабок, внучек и жучек. Есть в селе спиртовой завод, старый, ещё до революции построили. Но туда своя очередь - сплошь из мужиков.
  У Котовых прислуга была как раз не Глаша, а тётя Маша Вдовина. Она и открыла Антону, и он вспомнил, что уже не раз встречался с ней на улицах. Сельским врачом он стал всего пару месяцев назад. Из местных. Если всё пойдёт благополучно, и он останется здесь на веки вечные, как собирался, ему предстоит не только познакомиться с каждым из местных жителей, но и узнать историю его рода до седьмого колена.
  Тётя Маша Вдовина была полной женщиной лет пятидесяти. Чёрные волосы с проседью зачёсаны в простой узел, а глаза светлые как вода. Каких только кровей не намешано в тех, кто родился и вырос на берегах Волги! И беглые тут селились и ссыльные. А татары, чуваши, мордва и вовсе считали себя "коренными".
   Он вспомнил, что слышал как-то раз в магазине, как продавщица Ольга говорила одной из покупательниц: "У Машки-то, у Вдовиной, сын так в Москве остаться и решил. Ну и правильно, где тут работать-то, а? Вот только им теперь с мужем сиротами жить. Уж к старости дело. Случись что - Борька их сюда не наездится, разве что на похороны приедет. Вдвоём-то Машке с мужиком вроде и спокойно, а всё равно обидно. Вырастили сына, а теперь вроде, как никому не нужные. И самим жить не для кого - ни внуков, никого..."
  Всё это вспомнил сейчас Антон, а Маша его даже узнала сразу - врачей быстро запоминают, пусть они и приехали.
  - Проходите, пожалуйста.... Елена Львовна вас ждёт.
  И повела его в глубину дома - того самого, который ему так хотелось рассмотреть поближе. Но он всё делал быстро, стремительно - работал, ходил... Вот и сейчас пересёк вестибюль тремя размашистыми шагами. Успев заметить только полутьму, синие обои на стенах и синие шторы. И вдохнув тот запах - в нём ощущалась лёгкая сырость - который неизбежно сопутствует старым домам, хоть какой ты тут затей генеральный ремонт.
  А дальше был уже кабинет, где его ждали, и рассматривать что-либо стало некогда.
  Хозяйка дома, Елена Львовна, пожилая дама, сначала хотела поговорить с ним сама, а уже потом пригласить дочь.
  Жизнь научила Антона в первые же минуты знакомства, хотя бы навскидку определять, что за человек перед ним. От этого зависело - какой тон взять в разговоре. Иногда нужно идти как по минному полю, подбирать каждое слово. Иначе вывернут его так, что, пожалуй, и жалобу напишут. Иногда, наоборот, надо взять тон старшего, подбадривать и говорить о болезни небрежно - мол, пустяки это всё, скоро поправитесь. С иными требуется изысканная вежливость, а с другими можно и матом завернуть. Потому что, если говорить о нашей медицине, часто других слов, кроме мата, не остаётся.
  Другую женщину в годах Елены Львовны, молодой врач мог бы назвать "бабушкой". Но это был не тот случай. Здесь в глаза бросалось: женщина эта тщательно следит за собой. Пожалуй, ей можно было бы немного похудеть, но когда стареешь - небольшая полнота только на руку. Лицо гладкое, почти без морщин. Тёмные волосы уложены на голове короной. Домашнее платье - не какой-нибудь халат, а стильное платье, сшитое из дорогого магазина. И подкраситься Елена Львовна не поленилась и не сочла зазорным в свои годы. И взгляд у неё был - немного свысока. Такие люди даже к докторам относятся, как к обслуге. Пригласила врача, пригласила парикмахера - невелика разница.
  Хозяйка чуть приподнялась с кожаного дивана (кабы не от старых хозяев остался, на вид 19-ый век), приветствуя Антона. Хорошо хоть руку для поцелуя не протянула, с такой бы сталось. И указала ему на кресло, напротив себя.
  - Присаживайтесь... Антон Сергеевич, верно, да? Я хотела несколько слов сказать вам перед тем, как позову Аню. Простите, раздеться не предложила... Вещи и вашу сумку можно положить туда. Или я позову Машу, она уберёт.
  - Нет-нет, то, что в саквояже, может мне понадобиться.
  - Ах, да... Конечно...
  Прежде, чем сесть, Антон сбросил лёгкую синюю ветровку, небрежно бросил её на спинку кресла. Чемодан у него напротив был - старинный, настоящий докторский, тяжёлый. Выпросил когда-то у одного из маминых коллег, старенького невропатолога.
  В свою очередь хозяйка разглядывала врача, которого ей так расхваливали: и внимательный, и знающий. Молодому человеку, сидевшему перед ней, было лет тридцать, вряд ли больше. Прекрасно сложен, короткие рукава футболки открывали загорелые мускулистые руки. Волосы тёмные, очень густые, волнистые - какой-нибудь девушке подарок бы были - такие волосы, а достались - мужчине. Узкое лицо, крупные, чётко очерченные губы, сильный, может быть, немного великоватый для этого лица нос. А глаза глубоко посаженные, почти чёрные. Взгляд такой внимательный - в самую душу...
  Елена Львовна поправила на плечах пуховый платок:
  - Вы понимаете, при Анечке всего этого лучше не говорить. Но, может быть, вы сделаете какие-то выводы из того, что я скажу... в плане лечения. Ей...Ане тридцать пять лет, - Елена Львовна сделала трудную паузу, даже голос казался сдавленным, когда снова заговорила, - Аня не замужем и никогда замужем не была. Семья наша, она всегда была обеспеченная. Я надеялась - всё у моей девочки будет: подружки, мальчики. Но, начиная со школы - никогда, ничего. Всегда Анечка одна. Я понять не могла - что ж такое?
  Может быть, дело в том, что Аня всегда считала себя очень неуклюжей, некрасивой. Нет, что могла, я делала, - Елена Львовна провела рукой по низенькому столику, по вязаной кружевной скатерти. - Я всегда покупала ей хорошие вещи, я старалась записывать её в кружки, секции. Мы перепробовали всё. Из фигурного катания нас - простите за выражение - просто турнули: сказали, что девочка высокая, не так сложена, и нет у неё никаких задатков спортсменки. Немного Анечка походила в танцевальный кружок, потом на вокал, потом в любительский театр...
  Везде заканчивалось одинаково: "Мама, мне там не нравится, на меня все смотрят. Я лучше посижу дома, буду делать уроки"...
  - А, может, к психологу стоило обратиться?
  Антон знал, что многие из его пациентов подступают к больному вопросу такой окружной дорогой, что - куда там - "для бешеной собаки семь вёрст не крюк"! Они готовы вспомнить те далёкие дни, когда мама их в люльке качала. В поликлинике на Елену Львовну тут же рявкнули: "Сейчас что беспокоит?!"
  Но для него, Антона, это частные вызовы, которые, в общем-то его и кормят. Так что, стиснув зубы, нужно поддакивать и делать заинтересованную "морду лица". Хотя - надо признаться - иногда в подробном монологе пациента и проскальзывает что-то полезное. Ведь любая болезнь - это вначале ребус. И чтобы разгадать его, чтобы верно назначить лечение...бывает, тут такая маленькая подсказка...зацепка пригодится.
  - Вероятно, хорошие специалисты нам не попадались. Я про психологов, - сухо сказала Елена Львовна, - Хотя мы перепробовали - вы не представляете сколько. Начиная с той дуры, которая сидела у Анечки в школе, и заканчивая разными там именитыми.
  Последний...звезда такая... вообще меня стал обвинять. Что раз я овдовела - значит, я мужа до могилы довела. Ему было со мной плохо. И это я должна была Анечку с детства приучать, - она раздражённо развела руками, - Ну там, кокетничать, мальчикам нравиться, одеваться, краситься.... По-моему, он женоненавистник. Из тех, у кого "бабы-дуры", и сами во всём виноваты. Но мы с мужем прожили...вот по нынешним меркам - долго. И не я его доводила, а у него инфаркт на работе случился - с кем-то там поругался. А то, что у Анечки - это, на мой взгляд, расстройство психики.
  Антон чуть слышно вздохнул. Судя по всему, здесь его были готовы задержать на несколько часов.
  - Но вы понимаете, я просто терапевт. Обычный сельский врач. Ко мне идут...ну, с обычными болезнями. Простудился, перепил, живот заболел... Если у вас речь действительно, как вы говорите, идёт о психике. Но вам надо к профессионалу, к психиатру...
  - Простите, - не согласилась Елена Львовна, - Отзывы, которые я о вас получала...
  Антон едва не застонал. Вот уж не хватало, чтобы на свет Божий в очередной раз вытащили его бурную биографию. Он и на работу-то здесь, в глуши, согласился не из-за миллиона, обещанного властями сельским врачам, а чтобы подальше... с глаз долой, как говорится...
  - Давайте... мы не обо мне будем говорить. Вы мне можете рассказать, что сейчас вот конкретно беспокоит вашу дочь?
  Елена Львовна стала загибать пальцы на руке.
  - Бессонница - это самое главное. Ночью, когда бы я ни проснулась - у Анечки горит свет. По-моему, если человек несколько ночей нормально не поспит - это уже на нём скажется, правда?
  Антон кивнул.
  - Дальше. Она стала очень раздражительной. Раньше мы с ней никогда не ссорились. Вот, не поверите, что в этом возрасте мать и дочь могут быть как две подруги. А теперь она очень нетерпеливая стала, на всё огрызается. Но всё это мы бы пережили.
  Хозяйка говорила о своей дочке и себе "мы" - обычно матери так отождествляют себя только с совсем маленькими или беспомощными детьми.
  - Гораздо хуже то, что у неё появились страхи.
  - А чего она боится?
  - Знаете, об этом лучше пусть она сама расскажет. Я вас только хочу предупредить... Исходите из того, что в психиатрическую больницу мы не ляжем ни в каком случае. И вообще, ехать в город, в диспансер, становиться на учёт - для Ани это будет абсолютный ужас.
  - А почему вы так сразу о психиатре и об учёте? И что вы там нашли такого страшного? У вас там уже кто-то лежал?
  - Маша! - крикнула Елена Львовна, - Позовите, пожалуйста, Анечку.
  Дом был большой, Антон настроился ждать. Тем более, что речь шла о больной. Он едва не предложил пойти к ней сам. Но и двух минут не прошло, как он услышал шаги. Он обернулся к двери. Значит, это Аня....
  После того, что сказала о ней мать, ему хотелось рассмотреть её повнимательнее.
  - Здравствуйте! - сказала Анечка, входя, и прозвучало это робко.
  Была она высокая, и какая-то... большая. В народе о таких говорят "широкая кость". Плечи широкие, большая спина, руки с крупными кистями.. Аня слегка сутулилась. Волосы невыразительного золотисто-русого цвета, уложены как у матери. Но если у Елены Львовны это смотрелось - причёской, то Анечка будто махнула рукой - а, заколоть бы эти пряди куда-нибудь, чтоб не мешали - этим и удовольствовалась.
  Черты лица её действительно были некрасивы, лишены гармонии, но Антону понравились большие серые глаза - если Елена Львовна смотрела властно, то во взгляде Ани читались та же робость и испуг.
  Антон помедлил несколько секунд, прежде чем заговорить. Слова Елены Львовны вызвали у него тревогу. Психиатрия больше всего претила ему изо всей медицинской науки.. В дипломе только по этой дисциплине стояла у него тройка. "Я должен считаться не только с тем, что мои пациенты видят чертей, - жаловался он друзьям после практики, - Но и доподлинно знать, о чём эти черти и чертенята с ними разговаривают!"
  Он сам себе боялся признаться в мнительности, в том, что пообщавшись с ненормальными, он тоже может начать слышать голоса.
  - Как вы себя сейчас чувствуете, - спросил он Аню, - Ваша мама говорит, что у вас поднимается давление... Рабочее ваше какое?
  Из саквояжа был извлечён тонометр, затем фонендоскоп и тут же выяснилось, что все основные показатели у Ани довольно приличные.
  - Рефлексы вот только чересчур оживлённые, - подвёл итог Антон и вновь ступил на скользкую почву, - Так что же, раздражительность, бессонница?
  - Да как же спать? - боязливо сказала Аня и бросила быстрый взгляд в сторону двери, точно опасалась там кого-то увидеть, - Как спать с ним в одном доме?
  - С кем?
  - С при... с призраком, - сказала Аня чуть слышно.
  "Звиздец, - подумал Антон, - Галлюцинации, а против психиатра мы настроены решительно". Но выражение его лица оставалось таким же спокойным, вернее, бесстрастным:
  - Вы видите призрака? Здесь? Давно?
  - Да как мы приехали пару месяцев назад.... С тех пор и вижу.
  - Вы видите его только ночью? Или днём тоже? Вы можете его описать?
  - Конечно, ночью, - в голосе Ани проскользнуло едва заметное раздражение. Точно каждый человек должен держать в голове энциклопедию, рассказывающую о нравах и обычаях призраков, и Антон сейчас сморозил явную чушь, - Описать? Это высокий немолодой мужчина. И он ходит по нашему дому!
  - А почему вы знаете, что это призрак? Может...
  - У нас, кроме мамы и Маши никого в доме нет. Ещё старичок один в саду помогает, но он в дом не заходит. Вор? Может ли вор два месяца подряд наведываться, бродить ночами по комнатам - причём наутро ничего не пропадает, ни одна вешь. Но самое страшное даже не это...
  - Что же?
  - Он стёршийся, понимаете? Вот знаете, когда вещь постираешь, она немного выцветает, бледнее становится? Так и он - он бледнее, чем мы все. И костюм у него выцветший, и шляпа, и лицо, и руки... И вместе с тем - ведь здесь по ночам совсем темно, фонарей нету - и я должна была бы видеть только его силуэт, очертанья... А я вижу его всего - до пуговиц на пиджаке, до седины в волосах. Он светлее всего остального, будто вот...это он сам светится.
  - Что же он делает?
  - Да ничего особенного. Он словно привык приходить сюда раньше, и теперь занимается обычным делом. С таким хозяйским видом может пройти через комнату, потом я слышу его шаги в коридоре, слышу, как скрипнет дверь зала. Но вы не представляете, как это жутко! Это хорошо в фильмах там или в книгах - бояться так, слегка... небольшими дозами. А в реальной-то жизни, даже если ночью что-то в открытом шкафу померещится - это ж сердце в пятки!
  - Вы всегда плохо спали, или только сейчас?
  - Да когда я сюда приехала, в первое время вообще, как убитая спала! Мама, может быть, не сказала вам - я немножко рисую. Приехала, и вот тут начала бродить по окрестностям с этюдником. Были дни, когда я до вечера где-то ходила, рисовала. Красивое место найдёшь - обо всём забываешь. А потом на ногах еле держишься, только и думаешь, как добраться до кровати... Но после того, как он в первый раз мне показался... Больше я спокойно заснуть не могу. Я просилась спать с мамой, но мама говорит, что от этого мои страхи не пройдут, что надо разобраться - почему, от чего...
  - Наладить сон необходимо, - согласился Антон, - Иначе наступает состояние хронической усталости, вам уже и днём чёрт те что будет мерещиться. Аппетит не пропал? Кушаете нормально? Нет ли у вас чувства, будто что-то сдавливает горло? Слёзы?
  На первые два вопроса Аня ответила отрицательно.
  - А слёзы... Я всегда легко плакала. Но здесь мне слишком страшно, понимаете? Я уже не могу... Мне не плакать хочется, а кричать от ужаса.
  - А до того, как у вас появилась эта галлю....м-м-м... до того, как вы стали видеть этого человека, что-то подобное у вас было? Вы видели когда-нибудь что-то такое, чего не видели другие?
  - Никогда.
  Антон задумался. Аня смотрела на него, чуть приоткрыв рот, с такой надеждой, что ему стало неловко. Проще всего - и нужно было бы это сделать - пригласить сюда хорошего психиатра, если уж они с матерью наотрез отказываются ехать в больницу.
  Для Антона всегда было единственным разумным решением - не тянуть, не присматриваться к симптомам, не наблюдать - куда повернёт болезнь? Не выжидать. Не медлить. Решить ребус в кратчайший срок, выяснить, что же за болезнь это - и как можно скорее начать лечиться, расстреливать недуг именно теми лекарствами, которые будут бить в точку. Но если Котовы настолько против даже любых консультаций... Физическое состояние у Ани пока неплохое...
  Он принял решение.
  - Если я назначу вам антидепрессанты, вы будете их пить? - спросил он.
  Аня закивала головой и сглотнула как-то трудно:
  - Да, да... Любые лекарства... Обещаю.
  - Потому что некоторые опасаются. Они думают: если им назначают такие препараты, их считают сумасшедшими. Или начинают убеждать, что никакой депрессии у них нет. Но у вас может быть скрытая депрессия, а это целый букет симптомов - и очень неприятных. Во всяком случае, спать будете крепко - утром пушкой не разбудишь. Да, и ещё учтите - эти таблетки действуют не сразу, эффект накопительный, легче станет уже через неделю, а полную свою силу они проявят недели через две. Так что нужно не говорить себе, что они вам не помогают, а регулярно их принимать. Обещаете?
  - Да! - так же горячо кивала Аня, и протянула руку за рецептом, - Это правда поможет?
  - Я думаю, поможет. Во всяком случае, через две недели мы с вами увидимся, и посмотрим, как вы тогда будете себя чувствовать.
  Елена Львовна в их разговор не вмешивалась, но теперь поняла, что "деловая часть" окончена.
  - Чаю? - предложила она.
  Ему не столько хотелось чаю, сколько самому задать вопросы. Но чтобы задержаться, благовидный предлог был только один - чаепитие. И он кивнул.
  - А почему вы решили приобрести именно этот дом? - спросил он, - Понятно, места здесь замечательные, сюда переезжают многие. И всё-таки большинство людей или покупают готовые дома или решаются на стройку. А связываться с особняком... девятнадцатого века?
  - Конца восемнадцатого, - поправила Елена Львовна и, повысила голос, - Маша, чаю!
  - Конца восемнадцатого... Ведь это разруха, это - никаких удобств, всё нужно начинать с нуля. Да и репутация у дома...
  - Какая репутация? - у Ани задрожали губы.
  - Антон Сергеевич, я вас попрошу...
  И Антон пошёл на попятную:
  - Маргиналы тут всякие жили раньше, - пояснил он Ане, - Бомжи, пьяницы. Мне пару раз пришлось им помощь оказывать...Напивались до зелёных чертей, дрались...
  Елена Львовна кивнула ему. А Маша принесла на подносе чай, и - не какое-нибудь изысканное печенье, а тарелку с горячими пирожками. Всё тут было перемешано, в этом доме. Изысканная лепнина на сохранившемся камине, пластиковые окна (поубивать бы кое-кого!) и пирожки с домашним вареньем.
  Елена Васильевна сказала устало:
  - Если бы тут был подходящий дом, мы бы купили. Но вы, наверное, этим вопросом сами не занимались. И не заметили, что здесь никто готовых коттеджей не продаёт. Все, кто решил тут осесть, начинают с нуля... строятся... Мы - две женщины - ввязываться в стройку... простите. А дом этот не такой уж ветхий. И стиль у него приятный такой... не вычурный. Я больше боялась, что будут проблемы из-за всяких документов, разрешений... Дом этот - такая старина! Но оказалось, что он нигде не стоит на учёте, памятником культуры не является.
  И местный этот... ну вы его знаете... Вовченко..
  Антон кивнул - кто же мог не знать главу сельской администрации. Как прежде говорили - сельсовета.
  - Он был только рад, что это гнездо маргиналов... как вы правильно сказали, будет ликвидировано. Дом не станет ветшать, у него появятся хозяева. Конечно, средств пришлось вложить очень много. Вы понимаете - ремонт, разные там сети, канализация, газ и свет... Мы смогли переехать только через полгода. Но оно того стоило.
  - Будет очень нескромно напроситься на беглую экскурсию? - Антон потянулся ещё за одним пирожком, - В общих чертах, так сказать... Я давно интересуюсь этим домом - ведь других достопримечательностей в селе нет. Хочется посмотреть, что вы с ним сделали.
  Он подступал к границам того, что позволено при первом посещении. И по заминке Елены Львовны это было видно. Но она не отказала:
  - Пожалуйста-пожалуйста. Анечка, может быть, ты проводишь доктора? Мне, с моими ногами, наверх лезть...
  А ведь на ноги она ему не пожаловалась, хотя могла бы. У врача все при каждом удобном случае стараются получить совет. Антон надеялся, что это "Анечка, может быть ты" - не попытка познакомить его поближе с незамужней дочкой. Ничего, похожего на близкие отношения с женщинами, в его планы не входило. Не только сейчас, скорее всего - никогда больше.
  - Пойдёмте.
  Аня встала. Она всё делала как-то робко, неуверенно - говорила, двигалась. Её хотелось взять за плечи, встряхнуть и спросить - что ты такая запуганная? А ведь его и позвали из-за того, что она была запуганной.
  - Со второго этажа начнём? - Аня стояла возле лестницы.
  - А на чердак вы не поднимались?
  Она покачала головой:
  - Насколько я знаю, нет. Может быть, только рабочие, когда проверяли - не течёт ли крыша? Нам не до чердака было. Тут столько дел оказалось всяких! Если хотите, давайте посмотрим, что там - на чердаке.
  Они поднялись по лестницам, которые в старых домах совершенно особенные. Где-то они пологие, с мелкими ступеньками - может быть, для того, чтобы по ним могли скользить вверх-вниз дамы в длинных платьях, а то и со шлейфами. А тут были лестницы узкие, с очень высокими и крутыми ступеньками - говорящими ступеньками, предупреждающими... Поскрипывали, пели они при каждом шаге. Наверное, потом их заменят, как заменили старые дубовые рамы, вставили пластик.
  Отрезок лестницы между вторым этажом и чердаком был и совсем узкий - только-только одному человеку пройти. Оно и понятно, Казимирыч не терпел в своих владениях посторонних.
  "Неужели будет открыто?" - подумал Антон, чувствуя какой-то даже трепет. Но нет! Дверь, сделанная из легкого, рассохшегося уже дерева, так и оставалась запертой.
  - По-моему, у мамы ключа от чердака нет, - сказала Аня, - А что там, а? Вам ведь интересно узнать? Вы знаете, да?
  И снова Антон уклонился от ответа:
  - Ну, обычно на чердак стаскивают разные старые вещи. Обломки прошлого. Среди них бывает что-то любопытное. Один старый врач, который подарил мне докторский саквояж, нашёл его как раз на чердаке. Бог знает, сколько ему лет!
  Аня кивнула - и повела его дальше. Коридор второго этажа остался таким же полутёмным, каким он его помнил. Но двери были заменены на современные, стены оклеены дорогими тиснёными обоями, пол застелили ковролином.
   Сравнение было неуместно, но Антону невольно вспомнился бревёнчатый домик на окраине села. Конечно, по сравнению с этим особняком он был новостроем - его поставили, должно быть, сразу после Великой Отечественной. И всё же брёвна уже почернели, фасад с двумя окнами, как в самых бедных избах - кто хоть чуть побогаче, уже старались сделать три окошка.
  Недавно поселилась в этом доме молодая пара - ни на что лучшее денег у них, как видно не хватило. Мужу повезло - нашёл работу, устроился на известковый завод. Первое, что сделали супруги, скопив немного денег - поставили белые пластиковые окна. В обрамлении чёрных брёвен они смотрелись...
  Аня шла и открывала двери:
  - Вот тут моя спальня. Мамина - на первом этаже, у неё, правда, больные ноги, ей по лестнице подниматься трудно. Тут что будет - мы пока не придумали что. Наверное, поставим много цветов в горшках и кадках, что-то вроде зимнего сада. Зимы в деревне такие долгие, хочется хоть немного зелени.
  - Я вот только боюсь, - вдруг пришла ей в голову мысль, - Мама придумала везде постелить этот ковролин. Теперь шагов совсем не слышно. Вдруг это всё-таки не призрак, а кто-то реальный?...
  - Сегодня пусть у вас кто-нибудь соберётся и съездит за лекарствами. Тогда уже нынче вы будете крепко спать. И успокойтесь, здесь - насколько я знаю - уже много-много лет никого не обворовывали и тем более не убивали, - и, чтобы отвлечь девушку, Антон спросил, - А обманки вы убирать будете?
  - Какие обманки?
  - Не знаю, много ли их осталось. Может быть, только одна. Раз вы о ней не знаете, значит, её ещё не трогали. Давайте сначала закончим экскурсию, а потом я её вам покажу - она на улице.
  Аня показала ему всё, ничего не скрывая. И ванную комнату, где вместо огромной чугунной ванны была теперь душевая кабина. И кухню, где хозяйничала Маша ("Кушать хотите? Минут через десять борщ готов будет - можно обедать"). И пустые комнаты, только что после ремонта. Судьба их была ещё не решена, хозяева только обживались.
  Потом Аня снова понизила голос:
  - А вот сюда он чаще всего проходит! Я, конечно, никогда за ним не иду, даже на другой день заходить сюда боюсь. Но всё-таки потом захожу и смотрю - вдруг он что-нибудь после себя оставил? Вдруг это всё-таки живой человек?
  Конечно, речь шла о самой большой комнате, которую нынче бы назвали "залом". Она была одной из самых тёмных в доме - первый этаж, да ещё окна во внутренний дворик. Когда-то - не при маргиналах, конечно, - здесь была библиотека. Новые хозяева, похоже, больше всего денег, вложили именно в эту комнату. Если что-то и испортили тут, то очень мало. Дух старины вполне сохранился. Люстра с хрустальными подвесками очертаньями своими напоминала даму в бальном платье, присевшую в реверансе. Паркет, тяжёлые бархатные шторы глубокого шоколадного цвета. И книги на полках, и кресла - может быть, даже купленные в антикварном магазине. И даже - хотя с него следовало начать, потому что он стоял посреди комнаты - настоящий концертный рояль.
  - У вас кто-то играет?
  - Я, но совсем немного... Когда-то училась в музыкальной школе. Папа тогда купил рояль - ему предложили по случаю очень хороший, немецкий. Школу я закончила, но очень слабенько на тройки. Ни то, ни сё - продолжать образование не стоило, так, для себя что-то "изобразить" могу. Но рояль мы так и не продали. А когда купили этот дом, мама как раз хотела избавиться от инструмента, чтобы не тащить его сюда. А я настояла. Мне кажется, он тут хорошо смотрится, правда? На своём месте?
  Антон кивнул.
  - Ну, а теперь - вы мне хотели что-то показать? - спросила Аня.
  - А, да... Я тут немножко путаюсь после вашего ремонта, но, по-моему, вот отсюда должен быть выход на задний двор. Так ближе нам будет, чем обходить весь дом.
  Они прошли через маленький чуланчик, куда до них заходила, наверное, только Маша (тут стояли веник, совок, ведро) и вышли в небольшой двор, образованный двумя крыльями дома.
  Были тут в своё время и розарий, и небольшой фонтан, в центре которого стоял мраморный слон. Ничего не осталось. Обломки слона - четыре ноги и часть брюха. И долго тут, наверное, ничего не будут приводить в порядок. Ведь укромное место, снаружи его не видно, гости сюда не заходят. Двор зарос лебедой и сурепкой, в дальнем углу лежал строительный мусор. Много - машиной вывозить надо.
  Антон уверенно направился к левому крылу, тому, где стены укрывал вьющийся хмель.
  - Вот здесь она была... Да, вот есть, смотрите...
  Он отвёл листья хмеля, и Аня увидела дверь - тяжёлую дубовую дверь в виде арки, обложенную кирпичом.
  - Куда она ведёт? - почему-то шёпотом спросила Аня.
  - В том-то и дело, что никуда! Это обманка, я же вам говорю. Раньше такое было принято, даже модно. В доме на стене могли нарисовать любимых собак, так реалистично, что гости тянулись их погладить. Или, например, фигуру служанки, метущей комнату. Гости медлили проходить в эту комнату - думали, там не закончили уборку. А это была всего-навсего обманка. Шутиха такая. И эта дверь - это просто картина, вот посмотрите.
  Аня провела рукой по штукатурке. Действительно, нарисовано.
  - Да изящно как, - подивилась Аня, и вдруг спросила, - А правда, что мама говорила - вы не только врач, но ещё и священник?
  Антон поднёс палец к губам - мол, вот об этом не будем.
  - Через две недели я вас навещу. А если понадоблюсь раньше, звоните в любое время.
  Глава 2
  Распрощавшись с Котовыми, Антон решил не сразу идти домой, как собирался вначале, а заглянуть ещё отцу Димитрию, папе Диме, единственному пока близкому ему тут человеку. Когда-то они вместе окончили духовную семинарию и были отправлены служить в сельские приходы. Но Антон из своей Александровки уехал со скандалом, а папа Дима неожиданно для всех оказался не только священником, но и рачительным хозяином. И знал он в Рождествено не только каждого человека и каждую собаку, но и всякую амбарную мышь. Если уж у кого расспрашивать про этот дом и его новых хозяев, то именно у него.
  Поселившись тут полгода назад, Антон ни разу не пожалел, что приехал "под крыло" к папе Диме. Мало в здешних краях старых сёл - в давние времена всё больше кочевники тут жили, скотоводы, перекати поле. Нынче здесь, а завтра и след их не найдёшь. Таким земля только кормилица, но не мать. И те деревни, что построили тут недавно, в общем-то были тоже "перекати поле", без корней. Распадались колхозы, и народ откочёвывал в город, в поисках заработка, а в душе тая мечту о более лёгкой и интересной жизни. И деревенька, десятка в два домов, построенные в пятидесятых-шестидесятых годах минувшего века - вроде как сиротой оставалась. Доживало тут несколько стариков и старух, весной и осенью всё тонуло в непролазной грязи, а зимой уж силёнок недоставало старческих - расчистить тропки друг до друга, а главное дело - до магазина, куда раз в неделю привозили хлеб.
  Иное дело Рождествено - село особое, живая старина. Основано оно было ещё при Екатерине Великой. До сих пор много тут можно увидеть домов девятнадцатого и даже восемнадцатого века. Диво дивное - и на кирпичи их не растащили, разве что, какие дома забросили, а какие переделками поиспортили малость.
  Вон, водонапорная башня, поставленная ещё при прежней хозяйке, матушке-графине Елизавете Августовне. Ведь залюбуешься: не абы как её сделали - чистая готика, зубцы резные. А кому понадобилось поверх этих зубцов деревянную загородку присобачить - у того пусть это на совести останется. И сколько ещё таких "памяток" о годах минувших можно было насчитать по селу!
  Взять пожарную часть, разместившуюся в бывших графских конюшнях. Или нарядный до сих пор, когда-то - винокуренный, а теперь - спиртовой - завод: красные кирпичи вперемежку с белыми. А там, где прежде рабочие жили, до сих пор стоит общежитие. Не только заводские, но все, кто по делам в Рождествено приехал, могут поселиться тут за копейки. Площадь рыночная осталась. Теперь торгуют тут две-три тётки. Зимой - картошкой, луком да молоком, летом - ягодами по сезону, да грибами, да яблоками. Одна надежда этой торговле - на приезжих. У своих-то, местных, такие же "товары" в огороде, да в погребе. А какой рыбный базар тут когда-то был! И осетры огромные - полведра икры в каждом, и белуги - больше человека, если мерить... Теперь, поди, дети и не видели белуги никогда.
  И само собой, была в Рождествено церковь в честь архистратига Михаила с обязательным Елизаветинским приделом в графинину честь. Папа Дима как раз её сейчас успешно восстанавливает, уже до купола дошёл. Недолго ему ещё служить (да и жить) в молельном доме, хотя он и там с уютом обосновался. Скоро в отреставрированный храм перейдёт. И купола, как и столетие назад, в солнечные дни станут гореть так ярко, что за Волгой видно будет эти золотые искры.
  До сих старые эти дома вносят свои штрихи в облик села, из-за них Рождествено не смотрится новоделом, вотчиной новых русских, залепивших сельские улицы сплошь особняками - один к другому впритирку. Есть такие особняки и здесь, конечно, щетинятся антеннами да видеокамерами, заслоняются от случайного взгляда трёхметровыми заборами. Но они тут смотрятся чужаками, а старые дома - хозяевами. До сих пор эти старые дома тут вроде как главные.
  Усадьба графини (хотя на самом деле и не графини вовсе, а отца её) долгое время смотрелась бельмом на глазу, хотя когда-то она была самым большим и красивым домом в Рождествено. Но фотографий и даже картин не сохранилось. Обидно, ведь сюда и художники заезжали, даже "певец лесов"- Иван Шишкин среди них. Так или иначе, если захочешь представить каким было село при Елизавете Архиповне, приходилось полагаться только на воспоминания старожилов. А тем ещё их бабки и прабабки рассказывали: о конюшнях с рысаками, об аллеях, увитых розами, о резных зелёных балконах.
  В то время, как Антон приехал в Рождествено, в барской усадьбе вправду - кто только ни жил! Беженцы, гастарбайтеры, и вовсе бомжи. Разбитые окна заслоняли досками, какие-то древние железные кровати с провисшими сетками - подпирали кирпичами.
   Антона вызывали к здешним маргиналам, когда из них собрался отдать Богу душу на исходе страшного запоя. Антон его тогда вытащил, прямо в этом бомжатнике ставил капельницы. А после папа Дима "промыл" этому мужику мозги уже своими средствами. Удивительно - тот до сих пор ходит трезвый, усердно помогает восстанавливать старый храм, и живёт при нём же, в сторожке. И отъелся, и одежда на нём, хоть и бедняцкая, а всё-таки не вонючие лохмотья. Нет, папа Дима тогда куда больше Антона для этого мужика сделал.
  А второго бомжа, зверски избитого непонятно кем, (говорить он наотрез отказывался) пришлось везти в больницу. Скорая ехала к ним неимоверно долго, часа три, наверное, и у Антона были серьёзные опасенья, что старик не продержится. Но тот чудом дотерпел, и с разорванной селезёнкой его разбирались уже хирурги в больнице.
  Дом держался долго, как тот изметеленный жестокими кулаками бомж. Но ясно было, что последует дальше - выселят оттуда всех из-за "аварийного состояния", а потом начнут рушиться ветхие стены. Предвидя это, на заднем дворе, на развалинах фонтана-слона, кто-то уже написал чёрной краской "Родовая помойка графини".
  Но гораздо больше Елизаветы, Антона интересовал её отец, Архип Казимирович, который и построил усадьбу. Придворный алхимик, добывший таки золото из подручных средств, пусть толщиной в волос всего - золотую нитку, но добывший. А ещё - прорицатель, сосланный в тьму-таракань за свои кощунственные слова. Предсказал он скорую смерть фавориту императрицы. Только о кончине императорского любимца точь-в-точь в названный день, Казимирыч узнал уже здесь, в ссылке, сидя в доме своём, наверняка, за бутылкой... Чего? Этого уже и папа Дима не знал.
  Сведения о Казимирыче папа Дима среди местных жителей собирал по крупицам, и сведения эти были удивительными. С той же вероятностью можно было поверить в якобы вырытый двухкилометровый подземный ход - между домом графини и винным заводом (на кой чёрт его бы рыли, скажите, пожалуйста?) О Казимирыче говорили, что мастерству своему алхимическому он учился заграницей, но поехал туда не с пустыми руками. А, с таинственными свитками, приобретёнными вроде бы на Востоке. И по свиткам тем, если их расшифровать, можно было не только золото добывать, но и тайну самого философского камня раскрыть. Да писаны они были на каком-то мудрёном языке, Казимирычу неведомом, и он надеялся, что в Европе смогут ему сделать перевод.
  Ещё говорили, что Казимирыч был едва ли не двухметрового роста, духом и телом могуч, обходил с посохом все святые места, и не только в России, но и до Иерусалима живой ногой добрался. То ли хотел вымолить покровительство высших сил, то ли наоборот, считал тягу свою к золоту грехом, и просил Матерь Божью указать ему истинный путь - куда ему стремиться должно.
  Так или иначе, но алхимика в Казимирыче при императорском дворе чтили. А вот прорицателя (уж не Иерусалим ли и горячие молитвы сказались, что послан был ему этот дар?) не стерпели. Приехал в здешние края, попавший под опалу Казимирыч - почти что на голое место. Только рыбаки тут и жили круглый год со своими семьями.
  Казимирыч выстроил усадьбу и женился на девушке из бедной дворянской семьи. Богатую и знатную за него вряд ли бы отдали. Детей в этом браке родилось трое - два мальчика и девочка. Видно, Казимирыч не особо их привечал. Потому как чердак, больше похожий на третий этаж, стал для хозяина рабочим кабинетом, где проводил он целые дни, и куда, кроме него, никому хода не было.
  Там Казимирыч продолжал свои "золотые" опыты, надеясь: если они увенчаются успехом, его вернут ко двору. Тем более, что и со смертью фаворита императрицыного Казимирыч ничего не измыслил. Скончался тот от удара, вызванного чревоугодием. Проще говоря, обожрался, да вина обпился. И опальный алхимик был тут, ясное дело, абсолютно ни при чём.
  Но вот что интересно. Все основные украшения усадьбы появились при дочери Казимирыча, Елизавете, которой он этот дом по наследству оставил. И фонтан молодая хозяйка приказала устроить, и оранжереи заложить, сама покупала картины, скульптуры. А вот "обманки" - дело рук Казимирыча. Говорили, было их семь, а может число это с потолка взяли. Потому что назвать с уверенностью могли только две: "камин" в самом доме и "дверь" на его задворках.
  Не смотря на великие надежды алхимика, никто так и не вызвал Казимирыча назад в Петербург. Дни свои он окончил в этом доме, в полном, как говорят, безумии. Мерещились ему и черти, и ангелы, и ещё Бог знает что. Потому и досталось имение Елизавете, что у неё одной из трёх детей хватало сил душевных ухаживать за спятившим - и страшным в своём безумии - отцом.
  Властная была Елизавета, перечить ей никто не смел. За что, в свою очередь и поплатилась. Замуж она вышла рано, семнадцати лет. Но неудачно, а почему - Бог весть, от прежнего супруга её история сохранила только фамилию, но никаких сведений о его душевных качествах и пороках. Спустя всего пару лет супруги разъехались. Муж вернулся в Петербург, а Елизавета с сыном Михаилом остались жить в усадьбе.
  Казалось бы, молодая женщина с малым ребёнком, в глуши... Зачахнут оба. Но куда там! Энергии хозяйки на всё хватало. Тогда же был выстроен по её приказу завод (скорее всего, всё-таки без подземного хода), и большой каменный дом для семей рабочих. Появились конюшни, парк в английском стиле и столовая, которую в самом Рождествено именовали "обжоркой". Рабочих тут кормили за гроши, а немногих нищих, имевшихся в селе, и вовсе бесплатно.
  Даже летнюю сцену поставили в парке. И по воскресеньям, в сухую тёплую погоду, играли тут музыканты: балалаечники, гитаристы, а то и скрипачи. Елизавета Августовна на знала усталости, если нужно было заботиться о благоустройстве усадьбы. Она мечтала передать сыну впоследствии большое состояние, который тот - выгодной и разумной женитьбой - должен был ещё умножить. Других наследников у Елизаветы не было, и делиться Михаилу не пришлось бы ни с кем.
  Но редко судьба идёт тебе навстречу, когда ты всё ставишь на одну карту! Хотя сколь бы честолюбива ни была Елизавета Августовна, стоило ли судьбе её так жестоко наказывать?
  Пришло время, и Михаил - красивый и хорошо воспитанный юноша, отправился к отцу в Петербург. Мать мечтала о военной карьере и завидной невесте для сына. Но, влюбился Михаил вовсе не в богатую и знатную девушку, а в девицу Тюлькину, у которой и дворянское звание было под большим сомнением. И собрался на ней жениться, о чём и сообщил матери в преглупом и пренаивном письме.
  Все свои силы душевные приложила тогда Елизавета Августовна, чтобы разорвать помолвку, и добилась своего - сын её, от стыда сгорая, взял назад данное девушке слово. Но за Тюлькину было кому заступиться - её брат прислал Михаилу вызов на дуэль. И тот принял его, уже тайно от матери. Поединок окончился смертью обоих дуэлянтов. Брат девушки был убит на месте, а Михаил прожил ещё несколько дней. Елизавета Августовна, поспешившая из Рождествено в Петербург, смогла с ним проститься. Но помочь ненаглядному мальчику было уже не в её силах.
  Елизавета Августовна перенесла эту трагедию очень тяжело. Она считала себя истинною убийцей своего сына, и на исповеди спросила священника - как ей умолить Бога, чтобы тот послал ей быстрее смерть? Тут стоит сказать, что Господь её не услышал, и прожила она долгий век, скончалась, когда минуло ей девяносто три года.
  Тело Михаила похоронили на кладбище Александро-Невской лавры, а мать вернулась в имение с сердцем сына, запаянном в серебряный сосуд, который и был погребён в фамильном склепе. После этого Елизавета Августовна никуда из усадьбы на выезжала. По её приказу заложили храм в честь архистратига Михаила, и построили больницу на десяток коек. Храм, больные и бедняки - больше никого не посещала Елизавета Августовна.
  В последний годы жизни проснулось в ней то же безумие, какое свойственно было и Казимирычу. Скончалась она в присутствии священника и старой ключницы, передавшей последние слова барыни:
  - За дверью приглядывайте. Той, что батюшка мой открыл, а закрыть не смог.
  Но что значили эти слова, никто так и не понял.
  Глава 3
  Папа Дима жил в скромной квартирке при молельном доме. Семье его оставалось тут тесниться от силы пару месяцев. Не только храм поднимал- из руин почти - папа Дима, но и новый дом возводил.
  Людям посторонним, тем, кто пришёл к папе Диме неожиданно, не оповестив его заранее, пришлось бы немало удивиться. Например, сейчас, когда Антон нажал кнопочку звонка на калитке, сделанной в глухом заборе (Вандалов в селе хватало, вернее алкашей. С иконы Богородицы уже несколько раз срывали золотые и серебряные украшения, пожертвованные ей верующими) папа Дима открыл ему почти в неглиже.
  На нём были только старые выцветшие джинсы, а в руке - шланг. Папа Дима поливал огород. По пояс голый, прекрасно сложенный, мускулистый, загорелый, с вьющимися волосами до плеч и аккуратной бородкой, он сейчас гораздо больше напоминал кого-нибудь рок-музыканта, чем священника.
  Зелёное хозяйство у папы Димы было большое. По стенам молельного дома - одноэтажного, аккуратного, побелённого - развешаны горшки с цветущими петуниями. Вдоль забора разбиты клумбы - розы, лилии и маленькие голубые ёлочки, как обрамление. А уж за домом сад был полноценный - с теплицами и с ягодниками, с аллеями вишен и яблонь. В огороде теснились, наливались малиновым цветом помидоры, огурцы ползли вверх по опорам - забредёшь сюда, покажется, что попал в джунгли. Тыквы по осени созревали такие - вдвоём не укатить.
  И на все три Спаса - Медовый, Яблочный и Ореховый, а уж на Успение Богородицы, тем более, стол, который для прихожан накрывали в трапезной, буквально ломился от даров щедрой земли. Но не меньшая доля урожая переходила и в кухню матушки Ольги. Попадья запасалась на всю зиму - и на всю семью - соленьями и вареньями.
  Папа Дима ещё и насвистывал что-то типа: "чики-па-ба, па-ба, чики па-ба, па-ба"
  - Ф-ух, - обрадовался он, то ли Антону, то ли тому, что можно сделать перерыв в поливальных своих трудах, - Кто пожаловал! Какие люди без охраны! Пошли в тенёчек, чай пить.
  И зазвал Антона в дом, в небольшую комнату, находившуюся по соседству с молельным, собственно, домом, где был обустроен алтарь, и где по воскресеньям прихожане собирались на Литургию. А комната была, так, подсобка. Конечно, с обязательной иконкой Богородицы в красном углу, и с лампадкой, где теплился малый огонёк. Но главенствовал тут - длинный дощатый стол, на котором стоял электрический самовар. Воды туда входило - ведро, пусть сколько угодно гостей придёт - на всех хватит чаю. И всегда были на столе этом, укрытые салфеткой - мёд и сахар, варенье и пироги.
  Антон вдохнул тот особый запах, что до сих пор отдавался в душе тихой умилённой нотой - запах воска, чистоты, ладана и цветов, которых всегда стояло тут много. Матушка Ольга с весны до поздней осени везде расставляла букеты в вазах. Вот и сейчас плыл по комнате горьковатый аромат первых алых тюльпанов, что в России зовут неизменно "голландскими"
  Папа Дима был единственным, кто ни в чём не укорил тогда Антона, когда он сорвался с места - в чём стоял, бросил храм, бросил приход. Метался, искал себе дело, думал уже рабочим на завод устроиться. А потом поступил-таки в медицинский институт и первые годы мучился страшно - тяжело давалась ему учёба после долгого перерыва. Папа Дима и тогда общался с Антоном запросто, точно ничего не случилось
  А когда Антон получил диплом, папа Дима позвал его в своё село - поселиться тут и работать. На подъёмные, что сельским врачам полагаются, помог Антону подобрать и купить дом. И радовался, что врач теперь у них в селе есть - а уж папе Диме к нему всегда можно, в любое время дня и ночи.
  Такого хозяйственного батюшки было ещё поискать! Папа Дима сменил тут вредного и всеми нелюбимого отца Анатолия. Ну что это, в самом деле? Позовут отца Анатолия дом освящать - так не обрадуются! Он сперва прошерстит у хозяев всю библиотеку, заставит книги крамольные из дома выкинуть - ужастики всякие и триллеры. Потом в кухню заглянет - вдруг там какие оберёги, вроде "домовят", то есть "бесенят" смущают покой хозяев? Заставит выкинуть тоже. Детей допросит - что они читают? Что смотрят по телевизору? Часто ли в храм Божий ходят, причащаются? Какие молитвы знают - а чтобы не соврали, ещё и прочесть при себе заставит. Потом отчитает родителей за ненадлежащее воспитание (всегда найдётся за что). И только потом дом святить начнёт.
  Может быть. А если не понравится ему что-то у хозяев - то они "красный угол" не обустроили, то диск с фильмами лёгкого поведения у них промеж прочих затесался - так отец Анатолий вообще развернётся и уйдёт. И пальцем погрозит: "Не буду хату вашу святить, пока не исправитесь".
  С главой сельской администрации Вовченко, матёрым атеистом, разговаривал отец Анатолий не иначе, как с большим крестом в руках, заслоняясь от Вовченко, как от самого антихриста. Ну и не было ему, конечно, никакой помощи - не то, что большой старый храм восстанавливать Вовченко ему не помог, но в молельном доме постоянно то воды, то тепла не было, зимой снег отгребать самому батюшке приходилось.
  А прихожане вместо того, чтобы вразумления отца Анатолия принять открытым сердцем, оплакать грехи свои, и стараться исправиться - начали ездить в город, в тамошний большой храм. И детей там крестили, и венчались, и даже покойников своих отпевать привозили из города какого-нибудь другого батюшку, лишь бы не видеть лишний раз уныло-назидательную физиономию отца Анатолия.
  В результате дохода приход совсем не давал, и отца Анатолия сменили, отправили куда-то в ссылку, и там не был он уже настоятелем, а служил под началом у более адекватного батюшки.
  Неделю спустя в Рождествено появился папа Дима. Приехал на новом малиновом "Аудио" с женой Ольгой и двумя дочками-школьницами. И начало всё меняться так быстро, что прихожане только диву давались.
  О чём беседовал папа Дима с Вовченко, к которому отправился на следующий же день после приезда, деревенские так доподлинно и не узнали. Но и перебои с водой прекратились тут же, и дорогу к молельному дому в то же лето в асфальт закатали, и кладбищем сельским местные власти занялись.
  - Место тут уж больно красивое для погоста, - говорил папа Дима, - по-над Волгой, чисто Левитан "Над вечным покоем". А когда мы здесь сделаем красоту, как в Европе - дорожки там, часовню деревянную, могилы обиходим, фонари поставим - к нам из города хорониться поедут. И меньше, чем тысяч двадцать, мы за место брать не будем.
  - А местные как же? - оторопел Вовченко, - Откуда ж у здешней алкашни такие деньги? Что ж мы их, после скончания жизни, поверху лежать оставим?
  - Поверху никого не оставим, - как дитю неразумному объяснил папа Дима, - Придумаем. Например так: кто здесь лет десять живёт - тому место на погосте за символическую цену, а вот кто недавно переехал и домину тут отгрохал (сюда ж сейчас только такие переезжают) - тот по полной программе за погребение пусть платит.
  А ещё папа Дима решился взяться за реставрацию старого храма.
  - Не поднимем, - сказал ему Вовченко, - Тут такие деньги вбухивать надо - за...бись... От храма только ж стены остались, да и то аварийные.
  - Я спонсоров найду, - возразил папа Дима, - Меценатов. Один на примете уже есть. Я ему пообещал один из приделов в честь него освятить...
  - В честь него?!
  - Ну, в честь святого его, Александра Невского, - махнул рукой папа Дима, - Сам знаешь, о ком говорю, Санёк Напарник, бандит местный, А он мне пообещал колокольню, купол и ограду церковную. Ещё одного, не буду говорить тебе пока - кого - я на трапезную раскручу, это точно.
  - Пройдошистый ты поп, Дима, - с невольным уважением сказал Вовченко.
  - А что ты хочешь? Потому меня сюда и прислал епископ. Третий храм уже, считай, с нуля строю. Тут, если не бегать за всеми, не стучаться в двери и не кланяться - дело с мёртвой точки не сдвинется. Причём учти, Гриша, тут ещё больше толку будет, чем с обычного храма. Смотри, какой красавец у тебя в руинах лежит! Старина, восемнадцатый век! К нам не только православные, к нам экскурсии поедут - и верующие, и неверующие, а ночевать и есть всем надо. Кафе там, гостиницу... Раскрутимся, Гриша...
  И дело успешно пошло, уже почти всё готово было - и сам храм, и ограда церковная, и двухэтажное здание, где трапезная на первом этаже, воскресная школа на втором. И колокольню уж подняли, осталось водрузить на неё купол. Он был уже привезён, и лежал в церковном дворе, сияя золотыми боками, а сторож гонял от него ребятишек, замысливших кататься с него, как с горки.
  Ну и ещё, конечно, по мелочи кое-что оставалось - это можно было делать неспешно, за зиму, и успеть к следующей Пасхе - расписать храм внутри, да богадельню ещё задумал папа Дима, куда опять же - за плату от епархии - можно будет брать стариков и старушек, всю жизнь отработавших при церкви. Тех, кто чистил подсвечники, мыл полы, белил закопчённые потолки...
  - Считай, и местным будет работа - за стариками ухаживать, зарплату платить станем. А ещё хочу я такие динамики, чтобы службу в церковный двор транслировать. Не все, понимаешь, могут пару часов в храме, в духоте отстоять. А тут, знай, сиди во дворе на лавочке, слушай, как молятся, да как хор поёт, и сам подпевай...
  - Мост хрустальный через речку ещё не хочешь? - интересовался Вовченко.
  Но без всякого хрустального моста - через мост обычный - трижды в неделю возили папа Дима или матушка Ольга дочек своих в музыкальную школу. И таил уже папа Дима мысли насчёт того, кто скоро будет регентшей церковного хора, а кто её помощницей.
  - У тебя кто-то есть, люди ждут? - спросил Антон папу Диму, кивая на дверь, отделявшую их комнатку от, собственно, молельного дома.
  - А, Гаврилов... Сейчас вот только спросил свечку, и пошёл грехи замаливать. Опять всю зарплату пропил, прикинь? Жена, небось, сказала ему: "Доставай деньги, откуда хочешь". А откуда он возьмёт? Только Божье чудо если...
  В доказательство его слов в дверях показался Гаврилов, с фуражкой в руках. По лицу его было видно, что зарплаты на лесопилке хватило на запой минимум дня в три, а то и в неделю. Знатно опухло лицо и приобрело фиолетовый оттенок. Гаврилов собрался попрощаться и уходить.
  - Свечку погасил? - строго спросил папа Дима.
  - А чего ж её гасить? Я самую большую взял, за полста рублей. Ей ещё гореть и гореть - пущай горит...
  Папа Дима взъерошил волосы:
  - Сколько раз я тебе объяснял! Свеча - это твоя молитва, Гаврилов. Значит, ты так рассуждаешь: "Я пошёл, а ты, свеча, молись за меня"? Хорошо эдак-то будет?
  - А что? И пущай горит...
  - Да тебе, зараза такая, - не выдержал папа Дима, - чтобы перед Богом, да перед женой оправдаться, десяток таких свечей сжечь надо! Минимум! И всё это время с колен не вставать! Почему матушка Ольга уж который раз сумку собирает - вещи моих девчонок, из которых они выросли - твоим дочкам передаёт? Ведь ты, паразит, три рубля в дом приносишь, грубо говоря! Раньше дочкам приданое собирали, а твои что в приданое поимеют? Тебя, алкаша, мужу приволокут и в угол кинут?
  Гаврилов комкал в руках кепку:
  - Гаси свечку, Гаврилов, и вали отсюда, сил уже нет на твою пропитую рожу смотреть, - папа Дима вернулся к столу и покрутил головой.
  - Отравится он рано или поздно, - сказал Антон, - В марте я его уже еле отходил, какого-то палева напился...
  - Отравится - туда ему и дорога! Кате хоть пенсия выйдет - за потерю кормильца. Всё больше, чем ей сейчас от этого забулдыги достаётся. Но погоди, - спохватился папа Дима, - Ты-то рассказывай, как, сходил?
  Папа Дима знал, что Антона сегодня должен был навестить новых хозяек "барского дома".
  - Знаю я эту старую деву, Аню, истеричка она настоящая... А что ты хочешь - тридцать пять лет, не работает нигде, дурью мается. Сидят они с маменькой в четырёх стенах, перебирают свои болезни. Елена Львовна тоже не подарок - зануда, каких поискать! Подожди, будешь часто к ним ходить, она тебе начнёт рассказывать и про то, как у неё ноги болят, и про то, как бессонница мучает
  Антон усмехнулся:
   - Нам не привыкать.
  - И что ты нашёл у дочки?
  - Пока посадил на антидепрессанты. При её состоянии - хуже точно не будет. Может, станет крепче спать, и перестанут ей разные страшилки мерещиться.
  Папа Дима покивал и вдруг спросил:
  - А Симу ты не видел?
  - Какую Симу?
  - О, значит, много, потерял! Самая там интересная личность. Её продали вместе с домом. В общем, специально тебе её вряд ли покажут, но будешь ещё туда ходить - приглядись. Маленькая такая девчонка, лет ей, может, восемнадцать, а может девятнадцать, но мелкая. Вид - затрапезнейший. Всегда босиком или в каких-нибудь стоптанных ботинках, какая-нибудь юбка на ней, кофта - в помойке им место. Сама Сима измурзанная, то с вёдрами, то с лопатой...
  - Ты мне какую-то Золушку описываешь...
  - Отличие её от Золушки в том, что никто с ней жестоко не обращается, никто её ни к чему не принуждает. Насколько я знаю - она сирота, да ещё - потомок прежних хозяев дома. И отсюда не уходит. Всё время за этим домом ухаживает - даже когда в нём бомжи жили, она что-то пыталась сделать: где-то окна выбитые фанерой забить, где-то мусор вынести, пол вымыть.
  Дом продавали - она пришла к хозяйке, к Елене Львовне этой, мол, позвольте остаться - самую грязную работу буду делать, платить - можно и не платить мне, просто за кормёжку. А поскольку она не пьёт, и тихая как мышь, и работает с утра до ночи - почему не взять?
  - Ей-то какой резон там торчать? Восемнадцать лет, говоришь?
  - Может, чуть больше. Ты ещё её увидишь, если будешь туда приходить. Обязательно увидишь. Только имей в виду - она малость диковатая. Старается на глаза не попадаться. Если остановишь, спросишь о чём - глаза в пол, говорит коротко, но вежливо. Забавное существо.
  - А вот скажи ты мне, Дим, как священник - может, там действительно что-то бродить по дому такое аномальное? Призрак? - Антон потянулся за ещё одним куском пирога.
  - И кто ж это спрашивает? Ты ж на эту тему не меньше меня знаешь - сам учёный! Давай ещё отца Анатолия позовём, у него спросим! Конечно, нехорошо, когда у дома такая история.... Мало ли, какие грехи за Казимирычем были? Алхимик... мог кого-то отравить по приказу царскому... Недаром, ему перед смертью всякие чудики мерещились. Елизавета Августовна тоже - похоронила бы уж сына в Питере, оплакала... Нет: тело там, сердце тут - в склепе, убийцей себя считала... Ничего хорошего, словом. И всё-таки я уверен, что Аня сама себе, прости - с жиру бесится, проблемы на свою голову ищет.
  Глава 4
  Антон до сих пор не верил, что у него есть свой дом. И не какая-то забегаловка-"однушка" в сотах огромного муравейника-города. А настоящий дом, вросший в землю, с жасмином и мальвами в палисаднике. И цветы тут росли до того, как он приехал, и будут расти после него. И к этому дому больше, чем ко всем новостройкам, подходили слова "время" и "вечность".
  Из жаркого дня вступаешь в прохладу сеней, сбрасываешь с ног тяжёлые ботинки - и все дела и заботы вместе с ними. И бросаешься на свою кровать, и можешь лежать, закинув руки за голову, сколько душе угодно. Не столько тело Антона просило отдыха, сколько голова - размышлений.
  Когда Антону только предстояло обживаться здесь, и он неуверенно присматривался, будто брал варианты, взвешивал их на ладони и снова клал на прилавок судьбы, папа Дима привёл его сюда.
  Антон сперва отметил одно - неказистый домишко, но каменный. Он боялся пожара, приходилось ему уже видеть, как горят деревянные дома
  - Ты присмотрись, - папа Дима толкнул калитку в просторный двор, - Раритет тебе сватаю. Тут известный купец жил, соляная лавка у него была. Посмотри, какой толщины стены! Снаряд рядом ударит - не пробьёт. На века мужик строился! Будет тебе зимой тут тепло, а летом никакой кондиционер не понадобится - всегда прохладно. А конюшня какая, глянь...Каменная тоже, при доме, переходом с ним связана. Считай, капитальный тебе сарай... А, может, впрямь, обживёшься тут, понравится, скотину заведёшь. ..Хоть лошадь, хоть корову... Женишься....
  - Издеваться, хватит, может?
  - А, ну да, ну да... ты же обет давал.. Ты у нас монах.
  - Димыч, по старой памяти, огребёшь ведь сейчас, если не заткнёшься...
  Но дом и вправду Антону глянулся, и он его купил. Обжиться толком так и не смог. Было у него тут по-солдатски чисто и по-мужски неуютно. Только самое необходимое. В просторной комнате с низкими окнами ( а подоконники были такой ширины, что просились сюда горшки с цветами, и уж кто-то из пациентов подарил Антону герань) стоял в центре стол, обычный, кухонный, застеленный зелёной клеёнкой. Слева - ближе к печке, кровать, доставшаяся в наследство от прежних хозяев - раритет тоже: железная, с панцирной сеткой. Да узкий шкаф, да один стул, да полки с книгами - больше и не было у Антона ничего. И оттого казалось, что места много - Антон так любил, так дышалось легко.
   Никакой скотины, вопреки пророчествам и даже призывам папы Димы, Антон так и не завёл. Привязалась к нему только кошка, и то была не совсем его - напополам с соседкой. Та поила Мурку молоком от своей коровы, в домовитом соседском сарае, где хранились запасы, как положено - водились и мыши. Отрада и охота. К Антону же кошка приходилась отсыпаться и отдыхать от домогательств хозяйских детей, то и дело склонявших её на игру. Кошка была уже старой, и играть не хотела. Влекла её и колбаса, которую Антон покупал себе. Магазин в селе был один, и деревенские колбасу эту - Бог знает, когда завезённую - не брали. И дорого, и брезговали: неизвестно чего туда напихали. Может - бумагу туалетную. То ли дело - свою курицу зарезать, свинью заколоть...
  Но кошка не сомневалась и не опасалась, что колбаса сделана из её родственников. Кошка быстро просекла, что Антон не умеет как прочие люди - бросить ей колбасную шкурку с барского стола. Он любой кусок делит пополам: себе и ей. И кошка расплачивалась за добро как умела. Сколько раз скрашивала она Антону зимние утра, когда в знобкой, нетопленной ещё комнате, просыпался он, уткнувшись подбородком в пушистый мурлычащий "воротник". Да и когда тебе в глаза кто-то смотрит, твой взгляд ловит - веселее ж?
  **
  К вере Антон потянулся в старших классах школы. Понять - отчего он вдруг задумался о Боге - никто не мог, даже егородные. Одно дело - взмолиться, если припрёт: кто-то вдруг заболеет, или решаться будет что-то важное - например, грядёт экзамен. И совсем другое - без видимых причин начать перекраивать свою жизнь. Соблюдать посты - не только четыре раза в год, многодневные, но даже по средам и пятницам. По субботам отправляться на вечернюю службу, а по воскресеньям, когда всю семью так тянет поспать подольше - как по часам уходить к восьми утра на Литургию.
  Мама считала это сначала "прибабахом", потом "фанатизмом", потом забеспокоилась всерьёз и стала советоваться с папой - не нужно ли показать Антона психиатру? Папа говорил - мальчишечье ещё, пройдёт.
  Мама присматривалась. Антон стал - она всё искала, каким словом описать его, нового. Потом поняла, он стал - тихий. Уже не спорил с ней по пустякам. Когда она ему что-то поручала - поднимался и шёл делать, и не только без раздражения, но как-то смиренно, что ли. По вечерам не надо было искать его, гадать, где он застрял - во дворе или у друзей? А вдруг в плохой компании? А вдруг начнут спаивать? А вдруг драка? Нет, Антон сидел у себя, в маленькой комнатке, и из-под двери лился мирный свет настольной лампы.
  Оно и правда, задавали в выпускном классе много, но даже если оставалось время, к прежним приятелям Антон не рвался, его влекло к книгам. От прежних привычек осталось лишь то, что он волок домой брошенных, а тем паче больных котят и щенков, лечил их как мог или возил к ветеринару, потом пристраивал в добрые руки. А во всём остальном - не мальчишка, а совершенный затворник.
  Мама не выдержала - пошла в храм к настоятелю отцу Павлу, как пошла бы в школу к классному руководителю. Вот она я, мама Антона, и что нам делать с мальчиком? А отец Павел сам к Антону давно приглядывался. Редко это бывает, чтобы юноша во цвете лет, простаивал церковные службы от и до. Другие, ровесники Антона - таких в храме называют не "прихожане", а "прохожане" - спешат они сразу к церковной лавке. Закажут "за здравие", да "за упокой", купят пучок свечек, рассуют их по подсвечникам перед иконами, наскоро лоб перекрестят - и только их и видели. Порой начинает парень ходить в храм, держится серьёзно - к нему присмотрятся, и позовут стать алтарником, помогать батюшкам. Но за серьёзностью этого юноши скрывалось что-то большее, чем простой интерес к церковной жизни.
  Несколько раз отец Павел говорил с Антоном. Тот был в беседах осторожен. Слов лишнего не скажет. Настоятель допытывался - молится ли Антон и дома? Читает ли Библию? Не надеется ли он с Божьей помощью избавиться от каких-то тайных пороков? Может, мальчишка пьёт? Или - ещё хуже - наркоманит?
  Но Антон только смотрел на него чистыми глазами. На вопросы о вере - кивал, о пороках - отрицательно качал головой.
  - Похвально, что ты тянешься в церковь, - сказал отец Павел, - а то ровесники твои о мирском обычно пекутся, а о душе забывают. Но ты бы не только на службы ходил, и а в прочих делах помогал нам. Мужские руки, тем более, всегда нужны.
  Антон стал приходить чаще, одетый уже для грязной работы - в то, во что "не жалко". Он залезал на высокие козлы, чтобы сменить перегоревшие лампочки, белил закоптившиеся потолки, неумело, но старательно мыл полы. Такие "субботники" были в храме перед каждым праздником.
  Потом Антон подружился со своим тёзкой, Тошкой-звонарём, и теперь много времени проводил у него на колокольне - и звонить в колокола учился, и просто нравилось им обоим здесь, наедине с небом. И голуби к ним слетались, Тошка был отъявленным голубятником. Выменивал, копил, покупал, гонял - и гордился своими голубями до чёртиков. И когда они с Тошкой вдвоём на колокольне были - больше подняться к ним никто не мог - надёжную лестницу на самую верхотуру так и не сделали - деревянная была, с перекладинами, хлипкая. И кроме как в пасхальную седмицу, когда детвора всё ж таки лезла трезвонить - в остальное время сюда никто не поднимался, боялись сорваться.
  А потом Антон сказал, что хочет поступать в духовную семинарию. Требовалось для этого благословение настоятеля и его письменная рекомендация. И хотя так и не сделался Антон для отца Павла понятным и близким помощником, рекомендацию он ему всё же дал - не жалко.
  Но попрекнул мягко:
  - Потрудился ты у нас хорошо, а всё ж таки и побольше на себя мог бы взять. Если священником хочешь стать, и вправду, алтарником бы послужил, или в хоре бы пел. Я ж даже не знаю - есть у тебя голос или нет. Для священника важно.
  - Я честно скажу: присмотреться хотел, понять - действительно ли это всё моё, - ответил Антон, - Вот что мне важно было. И всё, что я тут делал - это по доброй воле. А если бы я за службу взялся, как за работу - ну понимаете, должен был бы делать то и это, а сам бы уже почувствовал, что не тянет меня душой сюда. Тут уж совсем плохо вышло бы. И служить надо, и дело делать, а через силу вроде.
  Тут, слово за слово, выяснилось, наконец, с чего это всё началось, с каких пор Антон задумался о том, ради чего он живёт, и чему должен себя посвятить. Оказывается, несколько лет назад прочёл Антон книжку про оптинских новомучеников. Отца Василия, иноков Ферапонта и Трофима. Не заметил он в ней, как заметили бы многие, никакой религиозной патетики. Но таким чистым и полным самоотречения показался ему их жизненный подвиг, такими ясными - мысли, и высоким - дух, что потянуло его на церковную стезю, именно как молодых к тому самому подвигу тянет. Поэтому и не хотел Антон никакой "карьеры", а брался за самую простую и чёрную работу.
  Рекомендацию отец Павел ему дал, и в семинарию Антона приняли. К добру это ему оказалось, или к худу? В первый год их всё больше учили обычным предметам, каким в любом техникуме учат. А на второй год уже стали подтягивать к работе. К разной. То архиерейские палаты убирать, то фуры с картошкой разгружать. И здесь Антон был молчалив, погружён в себя, отличаясь этим от прочих семинаристов.
  С Димы Новикова, будущего папы Димы, сталось бы и повозмущаться. Каждый раз начинал он узнавать - чьи это фуры, откуда и куда - картошка, и кому будут платить за разгрузку. И он же, не стесняясь, обсуждал, когда они убирали грязную посуду и остатки угощенья с архиерейского стола - какой роскошный коньяк любит Владыка, и не является ли красная икра в пост явным чревоугодием? Причём Дима нимало не осуждал Владыку, он просто констатировал факт. Наверное, понимал, что если и он доберётся до таких церковных высот, то и ему будут и "Хеннеси" и красная икра.
  Антон же - вечный молчальник, и вечно был бы на чёрных работах, если б не выяснилось, что голос у него, оказывается, отменный. При этом он ещё и под гитару поёт - затащила его в своё время мама в музыкальную школу. И пошло. Семинаристам нередко случалось организовывать концерты. И не только у себя, но и перед публикой - во дворцах культуры разных. А с чем они могли выйти сами? С духовными песнопениями. Исполняли старательно, как в хоре по воскресеньям - каждую ноту выводили. И публика проникалась - было строго и торжественно. А потом скромно - его часто забывали даже объявить - выходил высокий парень с гитарой. Поскольку "вольное" и тем паче "дворовое", петь тут было нельзя, чаще всего Антон брался за репертуар иеромонаха Романа.
  Ах, как птицы поют! Как в неволе не спеть!
  Ублажаю тебя, Божье слово - Свобода!
  Соловьи, соловьи! Я б хотел умереть
  Под Акафист подобного рода.
  
  И каким-то образом публика, чаще всего, ничего не смыслящая в нотах, понимала, что это-то не разучено, это - пережито, будто не иеромонахом сочинённое, а рвущееся из души, как та же птица - на свободу. И сколько раз даже Антон - ничего обычно не замечающий на сцене - видел, как в зале люди вытирали слёзы.
   Скоро Антона уже на больших праздничных концертах звали петь, а главное - на площади, на Дне города.
  - К тебе Управление культуры благоволит, - сулил Димка, - Закончим, хороший приход тебе дадут. Может, даже в городе оставят...
  - Упаси Боже!
  Сам Антон стремился в тишину, подальше от указаний начальства, подальше от "надо" официального, туда, где "надо" себе говорил бы только он сам. И опомниться не успел, как оказался сельским священником, а деревня та была - за шестьдесят километров от райцентра. Дачников тут не водилось, не было тут ничего, что их бы приманило - ни речки, ни озера, ни хорошего грибного леса поблизости.
   Колхоз, который был тут когда-то, благополучно скончался. Памятью от него осталось несколько полутёмных грязных коровников, откуда до сих пор несло навозом. Пыталась построить своё хозяйство пара новоявленных фермеров, но большинство жителей - молодых и средних лет, ездило всё-таки на работу в город, хоть и далеко.
  Чем держалось село? Славной своей историей - когда-то в здешних местах и Стенька Разин гулял, и восставали крестьяне против большевиков в лютые времена продразверстки. И что любопытно - руководила восстанием девушка, выпускница Смольного института. Как могла она, тростиночка, умевшая танцевать на балах, но ясное дело, пороху не нюхавшая - как могла она поднять мужиков - Бог весть! Как легко можно было догадаться, бунт подавили большой кровью, Шурочку эту прилюдно расстреляли, а хлеб выгребли до зёрнышка. Но память осталась.
  Ещё тут была и военная история, без которой не обойтись в России. Как и из всех - великих и малых - городов и сёл, забирали отсюда мужиков на фронт в годы Великой Отечественной. Назад вернулось - пятеро. И теперь стоял на крохотной площадки перед школой обелиск в память погибших.
  Ещё было в селе несколько родников, по легенде, освящённых самим Николаем Угодником. Во всяком случае, он тут когда-то кому-то являлся. Поэтому ездили сюда и из соседних деревень, и из райцентра за святой водой - облиться из ведёрка, да с собой набрать. На Крещение, да на Ивана Купала было тут столпотворение.
  Построили в селе и музей - стилизованную "под старину" избу. Во дворе стояли декоративный колодец и настоящая телега. Специально для заезжих гостей держали топор и поленницу - можно было и дрова попробовать порубить.
  В самой же избе выставили напоказ то, что удалось собрать, обойдя старожилов. Мебель прошлого века - столы и лавки, домотканую одежду, вышивки, посуду. Туристы ездили. Особенно им нравилось застолье, завершавшее экскурсию - чай с чабрецом, пироги, а то и самогон.
   Скромными своими достопримечательностями да щедрыми туристами и держалось пока село.
  А храм тут был хороший - большой, светлый, деревянный - и дерево ещё золотистого цвета, как яичный желток, не потемнело. Построил его предшественник Антона, который затем "ушёл на повышение", уехал в областной центр, в епархию.
  Конечно, местные живо заинтересовались, почему Антон приехал один, без матушки, и тут же через церковную старосту Валентину Сергеевну вызнали, что матушки никакой не предвидится, что семьи у батюшки нет, и не будет, и что дан им обет безбрачия. И, конечно, попытались его опекать, проявлять женскую заботу и откармливать.
  - Так я у вас скоро в рясу не влезу, - смеялся Антон, и продолжал пока держаться намеченного пути. Ел мало, молился много, в свободное время занимался физическим трудом - а, проще, в саду горбатился с лопатой. Или читал духовные книги. Ничего, кроме них. Остальное - отвлекало, тянуло душу к себе, а он и так был ещё в начале пути. Духовного пути, когда каждый шаг особенно труден.
  Но вот от игры гитары всё-таки не удержался. Сам он этого ещё не понимал. Но в какой-то мере заменяла ему "Кремона" и друзей, которых он тут не приобрёл, и подругу, которую ему теперь нельзя было иметь, и собеседницу. Антон играл - и гитара говорила с ним, пересказывала записанное когда-то, кем-то, сохранённое - в нотах, Антон пел - и гитара ему вторила, не один голос был - два:
  И один раз просто так, спеть под гитару военные песни, пригласили его в местную школу. Маленькая, одноэтажная деревенская школа - в большом яблоневом саду. В этот вечер толпились тут люди, и пирогами пахло из школьной столовой. Тронуло Антона, что не успел он войти - подбежали к нему маленькие ребятишки и, спросив разрешения, серьёзно, с сознанием того, что выполняют важное поручение, прикололи ему на грудь бантик из георгиевской ленточки.
  А потом сидели все в актовом зале - и совсем уж крохотном. Для "сцены" и подмоста не сделали, только жёлтые шторки отделяли её от зрителя. Антону тут и петь самому не дали. Люди сразу начали подпевать. И так, все вместе, пели они - и "Бьётся в тесной печурке огонь", и "Бери шинель, пошли домой", и "Мы за ценой не постоим". Не нужен тут был исполнительский талант Антона, а главное было - побыть всем душою вместе, в этих фронтовых землянках, у этого огонька. Даже ребята из младших классов знали все слова - видать, научили родители. Здесь, как и по всей России, в каждой семье, кто-то погиб.
  Антон играл, а сам не мог отвести взгляд - от учительницы младших классов. Лидии Сергеевны. Как же она была хороша... Высокая, очень худенькая, короткие каштановые волосы вьются крупными кольцами. Черты удлиненного лица аристократически тонкие и нервные какие-то, как у породистой лошадки. Вот дрогнули крылья носа, вот заалели щёки... А глаза - огромные, такие тёмные, такие жгущие...
  Она смотрела, конечно, за своими детьми - все ли поют, никто ли украдкой не грызёт яблоко, не бросает соседке за ворот комочки бумаги. Но и на Антона взглядывала , и от взгляда этих жгущих глаз он будто проснулся - впервые за много лет.
  Так началась эта любовь, которая не имела права быть, дважды не имела, потому что он был священник, монах в миру, а Лида была замужем. Они же вели себя как дети - искали какие-то укромные места, чтобы встретиться, дорваться друг до друга - и было им всё равно, лесная ли то поляна, или чей-то заброшенный сарай.
  И рухнуло тогда всё, что он много лет строил в душе своей, и всё это, всё христианство, казалось теперь уныло, благообразно, до тоски правильно. Как от мира живого шагнуть в постылую тюрьму - так воспринимал теперь Антон то, что прежде казалось ему обретением свободы и душевной истины. И не хватало у него духа сделать это - отказаться от мира и шагнуть туда, куда звал теперь его только один долг. Это было то, чего так боялся он ещё в юности.
  А Лида - это та одержимость, на волне которой вершатся подвиги, и ради неё Антон готов был бросить всё, и он непрерывно молил её сделать это - всё бросить, уехать вместе.
  Однако Лида медлила. Муж её работал в городе, в серьёзной компании, в которой можно было расти, зарабатывать всё больше - и не бояться ни Бога, ни чёрта, ни кризиса, ни капризов начальства. Была и дочка, которой шёл третий год. И как ни наслаждалась Лида этой любовью - подарком в размеренной её жизни, огнём, который вряд ли загорится в её судьбе когда-нибудь ещё, почти наверное - не вспыхнет больше - Лида всё же медлила. Она уже прошла с мужем этот долгий путь в семейной жизни, когда вроде бы и молоды, и влюблены друг в друга, и почему бы - не пожениться, не попробовать... А потом сомненья, раздумья - ощущенье, что попала в клетку, поиски лучшего, своего, треклятой этой "второй половины". И наконец - успокоение. Уже они с мужем - родные люди, не раздражают привычки друг друга. Живёшь вроде бы спокойно, своею жизнью - работаешь в школе, хозяйничаешь дома, а чувствуешь за спиной - семью.
  И ещё было важно. Лида знала, что Гриша её - не предатель. Она убедилась в этом во время тяжёлой своей болезни, когда муж и со всем хозяйством управлялся, и о дочке заботился, и о ней самой, о Лиде, доходящей от слабости - чуть ли не с ложки её кормил. Ездил даже среди ночи в город, в круглосуточную аптеку за лекарством, чтобы сбить ей температуру. А как следил потом, чтобы не ступала она на пол босыми ногами - всегда ходила в толстых вязаных носках!
   И в Лиде всё больше говорил голос разума, подсказывающий, что с мужем ей будет хорошо и спокойно прожить век, что этим нельзя рисковать. Потому как неизвестно ещё, что выйдет в той, новой жизни. Кроме того, Лида сама росла с отчимом, и видела: к ней, приёмышу, и родившемуся впоследствии родному сыну, отчим относился по разному. Мать как будто всегда оправдывалась, когда делала что-то для Лиды, а отчим снисходил...
  Можно ли собственной дочке вместо отца, для которого она - свет в окошке - привести тоже отчима? И Лиде всё больше хотелось, чтобы эта история скорее кончилась, и кончилась так, чтобы о ней никто не узнал.
  Когда Антон понял это - он в одночасье всё бросил, ночью сложил вещи, и на заре, раньше даже, чем вставали деревенские - уехал. Тут уж испугались и его собственные родители. Оказывается, не религия, а вот где было настоящее сумасшествие! Их сын пошёл на первое попавшееся место, на завод, работал там где-то в цеху, на тяжёлой работе...Родители понимали, что он просто мечется, ищёт возможность забыться от усталости ... или надеется искупить свою вину?
  Так или иначе, они вызвали папу Диму, который не раз уже бывал у них дома Очень земного, разумного и практичного папу Диму, который должен был посоветовать Антону, как жить дальше.
  Папа Дима огорошил друга неожиданным советом, потому что сам Антон на подобное бы даже не замахнулся:
  - Не смог быть врачом духовным - будь телесным, поступай в медицинский.
  Антон оторопел. Во-первых, он уже всё забыл, что помнил со школьных времён. Биологию, химию... Во-вторых, учёба очень тяжёлая. В-третьих, он просто не поступит.
  У папы Димы на всё находились ответы:
  - Будет тебе, чем голову занять, а не смаковать душевные страдания. Учиться не тяжелее, чем за прессом стоять, особенно в ночную смену. Всё от тебя самого зависит - курсы, репетиторы и Бог в помощь!
  И Антон таки поступил, но учёб и и вправду далась ему очень тяжело.
  - Ты во время Великого Поста так не худел, - ужасалась мама, - Скоро мы тебе в подростковом отделе одежду покупать будем.
  Не оставалось уже времени не только на любовные страдания и гитару, но и на самое необходимое - на еду и сон. Антон овладевал новой наукой - как научиться поддерживать себя ночью, если надо дочитать главу или дежурить в больнице. Когда подсесть на чай, почти чефир, а когда - упасть головой на стол и позволить себе кимарнуть минут двадцать.
  Папа же Дима имел на него свои виды, и больше всего настаивал, чтобы Антон учился быть "самодостаточным".
  - Я тебя к себе заберу, - сулил он, - Нечего тебе в здешних больничках, в бочке затычкой работать. Змеюшники тут все - я коллективы медицинские имею в виду. Раз у тебя блата нет, соки из тебя тут все выпьют, а потом... Или будешь пахать как зомби, на автопилоте, или не выдержишь и уйдёшь. А, ещё про третий путь забыл - ты и тут можешь на какую-нибудь смазливую медсестричку запасть. Нет, братец, ты давай учись так, чтобы человека мог вылечить от и до. У нас же люди страсть как не любят "в город" по больницам ездить. Кто победнее - у того всегда и дел по горло, и денег на лечение нет. Такой к тебе придёт, чтобы ты его от кашля избавил, да чтобы бок у него отпустило. А кто богатый - тому хочется, чтобы его обслужили с комфортом на дому, чтобы он с дивана не вставал. Капельницу поставить, а то и мелкую операцию сделать - и всё "не отходя от кассы". Такая у нас, брат, полевая хирургия.
  - А почему ты считаешь, что я поеду к тебе?
  - Подъёмные получишь и дом купишь. Или ты при родителях до старости обретаться будешь? Я ж помню, как ты ещё в семинарии хотел в село поехать, чтобы самому себе хозяином быть. Ну, так и будешь. У нас вон новую больничку поставили - из блоков, простенькая, но очень даже очень.... Ты там будешь, да фельдшер-акушерка, хорошая старая тётка, отвечаю. Проверки - редко. И школы - слава те, Господи, у нас в селе нет. Автобус детей в соседнюю деревню возит, там девятилетка. Так что никаких учительниц у нас не водится.
  С тех пор Антон ни разу ещё не пожалел, что согласился и поехал к папе Диме. Не смотря на хлопотливый труд сельского врача - и ночью вставать приходилось, и вызывали его порой туда, куда добираться по непролазной грязи можно разве что на ходулях - он тут всё-таки отдыхал.
  Отдыхал от долгих лет духовных поисков, от сгоревшей своей любви, от учёбы на износ. И ничего больше не хотел Антон, как прожить свой век здесь, в этом старинном купеческом доме с толстыми стенами, с жасмином под окном, с петушиным криком у соседей с самого раннего утра, когда ещё темно. Лечить тех, кто тут живёт, встречать закат - на своем крыльце, с чашкой молока и куском хлеба, читать книги, и всё-таки в глубине души знать, что Бог простит его и поведёт намеченным ему путём.
  Глава 5
  Сима просыпалась всегда на рассвете, в тот благословенный час, когда ты - наедине с миром. Когда омывает тебя птичий щебет, потаённая музыка, больше никто её в это время не слышит, она - вся для тебя. И можно ещё лежать и думать, о чём хочется, и только это время праздности и размышлений полагала Сима подлинной жизнью, всё остальное было - труд и заботы, усталость и долг, пока поздним вечером не упадёшь лицом в подушку.
  Не увидев в своей каморке, как встало солнце, Сима всё же могла поприветствовать его. Оно само приходило к ней в гости. Вот солнечный луч скользнул сквозь маленькое окошко, находившееся в самом верху стены, и весёлым прямоугольником лёг на потолок. Этот солнечный зайчик продержится тут недолго, соскучится, заскользит влево, и исчезнет. Но сейчас он озарял и весил эту комнатку, бывший чулан. Веселил и Симу, как заглянувший к ней старый друг.
  Сима жила в этом доме почти с рождения, и знала его, как отшельник - свой остров, как странник - свой корабль. Ей был ведом голос каждой ступеньки лестницы, трещины на стенах складывались для неё в узоры, а потому, как падал в окна свет, она точно могла сказать - который час.
  Симу растила тут мама, которой сейчас уже не было на свете. А ту, в свою очередь растил её отец, Симин дедушка. Жить в этом доме и беречь этот дом - так им положено было по наследству. И заповедь эта передавалась от самого Казимирыча.
  Конечно, дому нужны были мужские руки. Сима помнила - ещё когда был жив дедушка, у них была здесь квартира - три угловых окна на втором этаже. Две комнаты - в доме тогда сплошь была "коммуналка". А там, где у прежних хозяев был, верно, зал, сделали огромную кухню. Жильцов хватало, но как казалось Симе, только её дедушка - из всех жильцов один - посвящал всё время своё обиходу дома. Маленькая Сима могла проснуться под перестук молотка: дед чинил крылечко, а когда приходила пора завтракать, мама велела звать его с крыши - выйти на улицу и покричать: дед заделывал дыру, которую он приметил меж двух листов шифера.
  Оглядываясь сейчас на эту простую жизнь, в которой день за днём было одно и то же, Сима думала - какое тогда было счастье! Она бегала в школу - тогда ещё в Рождествено была своя школа. И не было для Симы более важных дел, чем выводить ровно палочки, а потом писать в тетради первые слова, высунув от усердия кончик языка, стараться, чтобы - без помарок! А потом мама позовёт к столу, нальёт в тарелку горячего борща. И - никаких забот о хлебе насущном!
  И подружки у Симы были, тогда ещё они не выросли, не разъехались. Им предстояло жить бок о бок всё детство, целую жизнь. Они мастерили себе кукол, насаживая на палочки бутоны мальвы - это были "головы с пышными причёсками", а из кленовых листьев получались бальные платья для их "дам" и "принцесс". И так легко было вообразить себе дом в кустах сирени, да с несколькими комнатами: это - твоя, это -моя. И возле каждого дома в их селе находилась широкая тёплая скамейка, где можно было сидеть долгими вечерами, начиная с последних апрельских деньков, пахнущих дымом - в огородах жгли прошлогоднюю листву. И едва ли не до конца сентября, который тоже пах дымом - в огонь шло всё, отслужившее летом: сухие стебли, ветки, ботва. Потом для ребятишек в золе запекали несколько картошин. И обязательно кто-нибудь из женщин пронесёт мимо крынку с тёплым, парным молоком, и окликнет девочку или мальчика, попавшегося на глаза:
  - Иди-ка, попей...
  И вкус того молока, и бульканье аж, когда пьёшь захлёбываешься, и пускаешь пузыри...И горячий ещё чёрный хлеб, и крупные крупинки соли, блестящие, как стёклышки. Или жареные семечки вынесет кто-нибудь на те же ежевечерние посиделки - на всех девчонок, полную миску, знай, выбирай самые крупные.
  Был свой уют и зимой, когда от старого дома невозможно было очистить весь снег, и сугробы поднимались - почти до подоконников первого этажа. И дом более, чем когда-либо напоминал затерянный в снежном океане остров. И наполненные счастьем, и оттого совершенно сказочные дни каникул, когда встаёшь, когда хочешь, пусть даже раньше прежнего, но по своей воле - и вместо школы бежишь обниматься с ёлкой, что стоит в большей из комнат. Со всем её легким, шуршащим, перезванивающим, мерцающим великолепием, пахнущим хвоей, смолой и шоколадными конфетами.
  Шло время, и Сима превращалась в худенькую девушку-подростка. Остро чувствуя красоту, точно антенны какие-то в душе ловили её, и заставляли восторженно распахиваться глаза - Сима так же остро ощущала свою нескладность и неловкость перед мамой: опять выросла, и надеть нечего. И нельзя весело махнуть рукой - а, мол, обойдусь! В школе все заметят, что платье стало ей мало - вон, уж и пуговки на груди не сходятся. Надо новое.
  Жизнь в их селе была как на ладони, и какие зарплаты у уборщицы (мама) и дворника (дедушка) знали все. И матери Симиных подружек сами откладывали в сторону вещички, из которых их дочки выросли. Простирнут, чтобы меньше напоминало подаяние, сложат пакет, и сунут своим девчонкам - отнесите, отдайте Симе. Если долгое время таких подарков не перепадало, мама покупала у кого-нибудь из знакомых такие же подержанные платья, вроде как в кредит. И грошовую сумму за них выплачивала несколько месяцев.
  И Сима даже не представляла себе, как это можно - пойти в магазин и выбирать. Прохаживаться вдоль рядов с платьями, перебирать в пальцах ткань, оценивать цвет. И остановиться на том, что понравилось, не учитывая цену. Дя кого-то она не имеет значения.
   Сначала она тушевалась из-за одежды, чувствовала себя последней в ряду, хуже других девчонок, ей - то что останется. Потом, в подростковом возрасте, считала себя очень некрасивой: не просто худенькая - тощая. Волосы ей по утрам заплетала мама, гладко зачёсывала русые пряди и туго плела в одну косу. Ни разу не попробовала уложить Симе волосы как-то иначе, и та не возражала. Ей так дороги были эти мгновения, когда мамины руки касались её головы. Она жмурилась, как котёнок, и радовалась, что волосы у неё длинные - долго плести. Личико у Симы было почти безбровое, чуть заметные веснушки не сходили со щёк весь год. Глаза серые, как у мамы. А губы бледные, обветренные, у неё была дурная привычка постоянно их облизывать.
  Художник бы нашёл в чертах Симы свою первозданную прелесть, в ней не было ничего грубого, вульгарного, черты правильные и строгие. Визажист сказал бы, что на её лицо как на холсте можно рисовать любые картины, создать любой образ. Но Симе и до художника, и до визажиста было как до Луны.
  Перебирая скудный гардероб, она отчего-то всё вспоминала тех девушек в купальниках, что они с девчонками рисовали на листах альбомной бумаги. А потом вырезали и начинали сочинять им платья. Их тоже полагалось рисовать, раскрашивать, вырезать, оставляя специальные "загибы", чтобы платье держалось на кукле. Но сможет ли она себе позволить в жизни то, к чему тянулась её рука на бумаге? Голубым цветом закрашивала она пышные оборки на очередном бальном платье дл своей "дамы".
  И всё-таки, по сравнению с другими девчонками, гораздо больше времени проводила она одна. Или в холодных глубинах дома - да книгой, или где-нибудь среди природы: их Рождествено окружал лес, были в окрестностях и речки, и родники.
  Если ты одна, можно часами сидеть на берегу крохотной речки-ручейка, опустив ноги в текучую воду, ловя пальцами ног стебли кувшинок - ни одни цветы не сравнятся с волшебными кувшинками, и читая запоем, какую-нибудь прихваченную из библиотеки книжку, чаще всего, сказки.
  Если ты одна, можно подолгу стоять в лесу. Наблюдать, как ныряет в своё дупло и выбирается обратно белка. Может, она прячет что-то там? Скорлупки золотые, ядра - чистый изумруд? Или те орехи, которые - как ключ к судьбе, как в фильме "Три орешка для Золушки"? И никто не разобьёт минуты созерцания дупла и зверька, держащего что-то в трогательно маленьких лапочках, никто не завопит как идиот: "Белка! Белка!" Мол, вот я какой крутой, я её вижу...
  Сима знала в лесу полянку, где поутру часто можно было встретить пугливых косуль. Ей доподлинно было известно место, где появляется по весне первая сон-трава, такая лиловая и пушистая. Какой аметист может соперничать с этой драгоценностью весны? У Симы был и свой "аквариум" в той же речке-ручейке. Зимой, если разгрести снег и потереть пальцем лёд, то получится наподобие "секретки": и ряску застывшую видно, и нитки водорослей, и, кажется, даже лягушку.
  А дома мама учила Симу ухаживать за старым домом по своему, по-женски. Не хвататься за молоток, как дед. Мыть окна, обметать паутину, смазывать особым маслом дверные петли. За домом следовало ухаживать как за старым человеком. Тогда дни его продлятся - Бог весть на сколько - но продлятся. К удивлению мамы, Сима не тяготилась этой работой. Дом таил для неё множество тайн.
  Вот картина, что висит в проходной комнате. Другие вряд ли увидят там что-то кроме букета цветов на потемневшем фоне. Скользнут взглядом - а, старьё, и пройдут мимо. А для Симы тут целый сюжет, драма. Она видит в фиолетовом цветке, что в центре букета - лицо маленькой девочки, а в оранжевом цветке, что рядом - так легко представить лицо склонившегося к ребёнку мужчины. Один из лепестков добавляет профилю мужчины горбатый нос. Он явно злой, этот человек. И для Симы начинает плестись история, и она может сидеть на старом стуле с высокой спинкой, с тряпкой для пыли в руке и сочинять, сочинять...
  А сколько волшебных цветных бликов отбрасывают на стены дома в солнечный день - подвески хрустальной люстры! Даже задвижка... Это местечко в косяке двери, куда полагается её задвинуть... Маленькая чёрная пещерка- вдруг в ней кто-нибудь живёт? Какое-нибудь крохотное сказочное существо?
  В старших классах школы Сима ещё верила в сказочных существ, но уже ясно понимала: об этом нельзя говорить вслух. Вместо этого мечталось, чтобы вот такие же тюльпаны, которые Сима рвала в саду, и ставила букет - стебли истекали соком - в старинную вазу синего стекла возле уцелевшего портрета Елизаветы Августовны- чтобы такой же букет тюльпанов, пламенеющих чаш с горьковатым запахом, кружившим голову, кто-то неведомый подарил ей. Утром - букет у постели. Сима так и не прочла "Алых парусов", не ведала о старинном перстне, который Грэй надел на руку спящей Ассоли. Её мечта была гораздо проще, но оттого она не была меньшей в своей жажде волшебства, чуда...
  А потом умер дедушка, и никто из тех, кто пришёл на поминки, не плакал. О дедушке говорили:
  - Хорошо пожил, восемьдесят семь лет.
  Сима же поняла, что из двух людей, которые во всём белом свете только её и любили - один ушёл. После похорон она до поздней ночи плакала у себя в постели так отчаянно, что мама пришла, села рядом и сказала:
  - Не надо. Дедушке на том свете плохо будет. Мокро. В твоих слезах станет лежать, как в воде.
  А потом произошло немыслимое: умерла мама. Сгорела за несколько дней, сразу после Рождества. Простудилась, закашляла тяжело, пошла к местной фельдшерице. Та послушала хрипы, поахала - "чисто гармошки в груди поют", написала длинный список лекарств, которые надо было купить. Но для этого нужно было ехать в город. Кто же поедет? Симу мама одну в город не пустит, а самой ехать - сил нет. И покупать лекарства - это забирать из шкафа все деньги, какие предназначены на жизнь. И урезаться не на чем. Хлеб, картошка, молоко... Не будет денег - на что жить?
  И мама понадеялась, что всё обойдётся, что переможет она болезнь. И не хватило сил перемочь.
  В этот раз и бабы на похоронах плакали, и Симу жалели все. Но тут - помимо бесполезных слёз - подступали и вопросы практичные. Куда девочку - в детский дом? В школу-интернат? Однако в марте Симе исполнилось восемнадцать лет, а там подкатила весна, окончание школы. Никто ей уже ничего не был должен, и она сама себе хозяйка.
   Туго пришлось Симе, туго пришлось и дому. Коммунальная квартира постепенно расселялась. Кто-то уезжал в город, кто-то обзаводился собственным домом. И оказалось вдруг, что местной власти содержать старинный особняк хоть в минимально пристойном состоянии больше нет резону. Лучше пустить деньги на новое кафе для туристов, на гостевую избу для них же. В тот год у них многое позакрывалось. И пожарную часть забросили, которая была в бывших графских конюшнях, и на дверь старого клуба повесили большой замок. А там и библиотека была...
  Дом мигом начали осваивать те, кому хотелось жить под крышей, а крыши своей не было. Не пустить их Сима не могла. В первую же ночь, как осталась она в доме одна, мужики бандитского вида разбили камнем стекло на первом этаже, и с матюгами забрались в одну из комнат, чтобы найти в ней приют.
  Сима тогда до утра дрожала в своей опустевшей квартирке, которую отделяла от общего коридора только хлипкая задвижка. Почему она не собрала вещи, и не уехала? Помилуйте, куда? Ничего она не знала в городе - куда постучаться, к кому... И при робком своем характере... Кроме того, беречь дом - это был последний завет. От дедушки - маме, от мамы - ей. Сима не могла бросить дом, как последнего уцелевшего ещё члена своей семьи. Она относилась к нему, как к живому существу, которое тоже одолела тяжёлая болезнь.
  Сима переселилась в маленькую комнату, раньше служившую чуланом. Вход - со двора. Но дверь тут была прочная, почти как в крепости - хоть тараном выбивай, не выбьешь. И запор надёжный.
  Сима продолжала делать всё, что могла сделать для дома. Отмывала затоптанные полы, выгребала золу из печей-голландок, наводила порядок на кухне, которую новые жильцы регулярно превращали в Авгиевы конюшни.
  Впрочем, не все жильцы были так плохи. С некоторыми Сима вроде бы и приятельствовала. Например, богомольный дедок, что стал работать вахтёром на спирт-заводе. За жильё тут платить не надо было, и дед Федя занял одну и комнат. Застелил байковым одеялом узкую железную кровать с панцирной сеткой. Забил фанерой выбитые окна. Сам топил печку-голландку. Молился на картонную икону Богородицы, что стояла у него на подоконнике.Гонял алкашей, которые пытались приставать к Симе, и угощал девушку печёной картошкой с рыбными консервами.
  Еда - это было для Симы самое больное. И так худенькая, когда не стало мамы, она отощала как кошка. Хотя и продолжала сажать огород, как всегда дедушка и мама делали. Но земля была скверная, глинистая, давала урожай скудный.. Не найдя постоянной работы, Сима нанималась к людям - зимой почистить снег, а тем, у кого до сих пор были печи - наколоть дров. В тёплую пору - вскопать грядки, ухаживать за садом. Платить ей можно было копейки, и часто расплачивались с ней сельчане даже не деньгами, а едой. Кто картошки даст, кто десяток яиц. На таком пайке Сима ухитрялась выживать.
  И всё же большую часть времени она продолжала неслышно скользить по дому, как дух - мыть, чистить, скрести. Это был её завет от родичей, её дело, её служение. И Сима ему не изменяла.
  Страшнее всего рисовались ей картины, в которых дом всё-таки не выдержал запустения и рухнул. Когда ей чудилось, что она бродит по этим развалинам - Сима просыпалась от собственного крика.
  Но дом не рухнул, его продали - то есть беда пришла, откуда не ждали, Сима испугалась ещё больше. А на деле вышло - к лучшему. Сима тогда попросилась через тётю Машу, которая стала тут прислугой - к ней, к Маше, в подручные. "Старшим помощником младшего дворника". И, Маша, жалея её, истолковала хозяйке по-своему:
  - Девка молодая, не то, что я. Силы у неё есть. Самую грубую, да грязную работу поможет мне делать. Вы на ней не разоритесь, покормите, и довольно ей будет.
  - Ну как же так, - растерялась Елена Львовна, она всё-таки была женщиной "с совестью", - Если девушка ответственная, я ей какую-нибудь зарплату, конечно, положу. Рабочие руки такому большому дому не помешают.
  Теперь Симе не нужно было бояться, что в дверь начнут ломиться пьяные, бомжеватого вида постояльцы. Те десять тысяч, что платила Симе хозяйка, казались ей состоянием - в старину бы сказали, Рокфеллера, а сейчас кого - Абрамовича? Она даже боялась пока тратить эти деньги, ей всё чудилось, что благополучие, свалившееся на её голову, вдруг исчезнет.
  Если всё так и пойдёт, думала Сима, она сможет купить себе тёплую одежду и пальто на зиму, дальше этого её мысли не шли. Пока же она наслаждалась блаженнейшим чувством - быть всё время сытой. Мало того, что тётя Маша готовила всегда на хозяев "с остатком", но и молочной каши, варёной картошки с рыбой, и даже мясного супа - обычная еда прислуги в этом доме - всегда было вдоволь.
  Да что там! Теперь Сима могла, когда пожелает, зайти в магазин, и купить хлеба, и даже не одну, а пару буханок - богатство, богатство! Сима частенько просыпалась среди ночи, и была в её жизни теперь эта роскошь - встать, развязать полиэтиленовый пакетик, отломить хлеба, и даже не есть, а вкушать как манну небесную, как причастие, по маленькому кусочку, по крошечке... Кто никогда не был долго-долго голодным, без надежды быть сытым завтра - этого не поймёт.
  Но она и старалась работать! Так, чтобы угодить, чтобы не выгнали...Не только все генеральные уборки, мытьё полов, окон, растопка печей были на ней - Сима взялась ещё ухаживать за клумбами, белить яблони в саду, полоть, мести двор. Словом, и жнец, и швец, и на дуде игрец. И при этом прилагала отчаянные усилия, чтобы не попадаться хозяевам на глаза. Не смотря на то, что были они - по местным понятиям, вполне добрые . К работе её не придирались, не обижали, куска не жалели. Один раз только Елена Львовна спросила у тёти Маши, та потом Симе её слова передала. Хозяйка увидела Симу, идущую по двору с ведром:
  - Что это твоя помощница такая худенькая? Кушает плохо?
  Сима тогда страшно перепугалась и стала хватать тётю Машу за руки:
  - Вы им, скажите, пожалуйста, что я не болею! Что я не заразная!
  - Да что ты, дурочка, всполошилась - никто тебя не собирается выгонять!
  И вправду, никто не собирался гнать Симу: хозяйка сказала, да забыла. Но Сима ещё пуще стала стараться не попадаться ни ей, ни её дочке на глаза.
  Кроме того, Сима была благодарна новым хозяевам за то, что в дом теперь не мог войти, кто попало. И ветшать он перестал. Ещё бы: хозяева столько денег сюда вбухали! Единственное, что Симе не нравилось - эти новшества, которые для хозяев были обязательными, но дому оказывались вовсе не к лицу. Например, эти пластиковые окна. Когда расширяли оконные проёмы, выбивали старые кирпичи, Симе полоснула боль, она убежала в своё любимое место на речке. Это было глупо - ведь не скотину резали, а на пользу дома трудились: готовились вставить дорогущие рамы.
  И сейчас, ранним утром, когда деревянные часы с маятником (Сима принесла их в свою конуру с чердака, никто не возражал, новые хозяева всё равно выкинули бы их) отщёлкивали, вызванивали пятый час утра, Сима знала, что немного времени для себя у неё ещё есть. Можно начинать работу спозаранку, но в такую пору всё-таки рановато. Сима быстро оделась - чёрная цветастая юбка на резинке, и вязаная крючком кофта - ещё мама вязала (она вцепилась бы в каждого, кто сказал бы, что кофте пора на помойку). Расчесала волосы, раздирая их щёткой, быстро и туго заплела косу. И вскользнула прочь, всё-таки заперев за собой дверь, как привыкла запирать её с тех пор, как в доме жил не пойми кто.
  Утро было тем временем, когда силы приходят к тебе даже не от того, что выспался, а от самой земли, отдохнувшей за ночь. От этого кристально-чистого прохладного воздуха. От того, что мир пусть неуловимо, но изменился. Май ковшом выливает на голову волшебство, опомниться не успеваешь. За все тоскливые долгие месяцы, когда мир опускается в беспросветную осень, за короткие полутёмные дни, за бесконечную зиму, под конец которой уже изнываешь - да минует ли она, наконец! - за всё это одним махом расплачивается май.
  Вчера ещё не было ничего, голая земля, но тоже праздничная в своей черноте - с неё только-только сгребли листву, и вот уже поднимается, распускается райская изумрудная зелень, Ведь говорят же, что изумруд - это цвет листвы в раю. И каждый день как подарок, и от щедрости того, что даёт жизнь, перехватывает дыхание. Сегодня расцвели жёлтые нарциссы - срежешь, и стебель истекает соком, завтра - тюльпаны, сперва красные, которые неизменно называют "голландскими", потом - какие только ни распустятся в садах: жёлтые, розовые, сиреневые...А черёмуха - белой пеной окутавшая кусты? А невесомое, почти бумажное, кружево вишен? Шёлковые лепестки яблонь? Если бы можно было разводить воздух руками, как воду в пруду, и поплыть вверх, в эти яблоневые облака...
  Сима знала, какую доску отодвинуть в заборе, чтобы пробраться в церковный двор, туда, где приводили в порядок старый храм. Она ещё помнила его запустевшим, с обрушившейся колокольней. Руины храма были загажены изнутри - и голубями, и людьми - наподобие тех, с кем рядом ей приходилось жить. Помнила Сима выщербленные временем красные кирпичи, запустение, стёршиеся фрески. А теперь храм стоял почти во всём великолепии прежних лет, его охраняли, и надо было хитрить, чтобы проскользнуть мимо сторожа и подняться на колокольню, на которой только купола не хватало - колокола уж привезли.
  Она поднялась по ступенькам, пригнувшись. Таким миром и покоем дышала открывшаяся ей картина! Никогда она не летала на самолёте, и вряд ли ей предстояло полететь, но отсюда она могла видеть и раскинувшиеся внизу, того самого изурудно-райского цвета поля, и блестевшую вдали речку, и дома, которые стояли тут задолго до её рождения. Этот мир был - она сама, и нигде нельзя было убедиться в этом лучше, чем вот так, ранним утром, окинув взглядом этот мир с высоты, с какой видят его птицы.
  Так же, крадучись, Сима спустилась вниз. До того, как вернуться домой и взяться за метлу - первое её утреннее дело, она успеет ещё перехватить пастуха дядю Васю. Она прибегала к нему в этот ранний час - ещё в самую голодную свою пору, и привычка сохранилась. Дядя Вася как раз присаживался завтракать прямо на траве, и звал её:
  - Пошли, Симка...У меня пироги с грибами, горячие ещё.
  Сима присаживалась, и тянулась за куском пирога, действительно ещё тёплого, с рисом, с прозрачными кольцами поджаренного лука, с грибами - от одного запаха голова кружится.
  - Что ж ты всё худая какая? Налегай, давай...
  - Нет, - мотала головой Сима, - Я теперь хорошо живу.
  - А не тебе ли это, мил-душа, вот только доктора вызывали?
  - Не, это хозяйкина дочка заболела, - и Сима шёпотом сообщала, - Призрака она видит.
  - При-и-израка? В том старом доме?
  - Ну да. Может, с ума она сошла немножко...
  - Не скажи, - в устах дяди Васи эти слова прозвучали неожиданно, - Там не первый раз призраков видят, кстати. И каждый, кто видел, своё рассказывает.
  - Когда ж это было? - поразилась Сима, - Мне ни мама ничего не говорила, ни даже дедушка...
  - А потому что редко это бывает. За всю жизнь можно ничего не увидеть. Но говорили, с тех пор как Казимирыч умер, время от времени, будто что-то есть в усадьбе. Один раз, ещё только-только прошлый век начинался, это я тебе по рассказам передаю... там, во дворе дома, студентик один заснул. Ну, перебрал, сама понимаешь... И то ли снилось ему, то ли вправду он видел, что открывается там дверь - и мир за ней необычайный. Он такого про него порассказывал, что потом кабак, где он пил, славу получил - дескать, той водке равных нет, после неё как в раю побываешь.
  Этот студентик потом, как завороженный туда ходил, ходил - да только больше ничего никогда не видел. Зато он рисовать начал, и слышал я - художником большим сделался.
  Другой раз, наоборот, совсем тёмная история была. Тоже мужик, это уже после войны было, залез туда сам, своей волей, наверное, поживиться хотел. Забрался в подвал...
  - В какой подвал? - удивилась Сима, - Нет там никакого подвала, под домом, глухой фундамент. Отдельно, в сторонке - сарай каменный, и под ним погреб. В тот погреб, что ли?
  - Да нет, - недоверчиво покачал головой дядя Вася, - Говорили, что в дом. После войны совсем же голодно было, может он и надеялся в погребе чем-нибудь поживиться. Лучше всего старым вином, но и гнилой крупой бы не побрезговал.
  Спустился он в этот подвал, а только ничего из него не принёс. И без того характером был паскудный, а тут...Про то, что с ним стало, говорят - бес вселился. И вот мотается он по селу, и ни хрена, прости меня, не делает, всё у него из рук валится, и гадости одни только всем говорит. И такой, понимаешь, разговор умеет завести, так по больному месту ударить, что если баба - то в слёзы, а мужику, конечно, ему по шее дать хочется от всей души. Так помыкался пару лет, и руки на себя наложил, повесился у себя в сенях. Я его уже не застал, а отец мой его хорошо помнил. Так что призраки там, не призраки, но порою чудные дела в том старом доме творятся. Ты там, смотри, по подвалам всяким не лазай...
  Сима наклонила голову к плечу, и улыбнулась - робко и благодарно. Дядя Вася, которого она тоже знала с детства, небритый дядя Вася, в сером пиджаке с чужого плеча, кем-то ему подаренном, был одним из тех осколочков, из которых складывалась мозаика её - всё же - родства. Не осталось у неё родных по крови тут, но было всё же несколько человек, которым она не могла ощущать себя совсем чужой.
  Дядя Вася, да старая учительница тётя Тоня, да Николай Филиппович, фронтовик ещё, со своей женой Прасковьей Николаевной - это были те люди, к которым Сима могла заглянуть, если становилось ей совсем одиноко. При ком она могла бы заплакать, если бы на глаза навернулись слёзы. И кому она изо всех сил кинулась бы помогать, если бы у них была нужда в её помощи.
  Кусочек от своего пирога Сима сберегла для дяди Васиной лошади - старой гнедой кобылы Ворчуньи. Обняла на несколько мгновений длинную тёплую морду её...
  - Пора тебе? - спросил дядя Вася, - Возьми с собой ещё пару кусочков, мне хватит...
  - Я теперь богатая, - повторила Сима.
  Однако, следовало уже торопиться. Последнее дело, которое выполняла Сима почти каждое утро - собирала небольшой букетик из цветов, тех, которые были в эту пору. И относила его на могилу барского сына, Михаила. Она ничего не знала о нём, не видела никогда его портрета, история его гибели - отказ жениться на девушке и последующая дуэль, не делали ему чести. Но Сима думала только о том, что Михаил был молод, что жизнь его внезапно оборвалась, и в этом была своего рода трагическая тайна. С душами молодых происходит что-то иное после смерти, чем с душами стариков - в этом Сима была уверена.
  Давно уже не закрывался старый склеп, сломан был замок на железных воротах, и Сима беспрепятственно проходила сюда. Была у неё тут и маленькая ваза у подножья треснувшего мраморного памятника.
  Вот и сейчас она присела на корточки, поставила в вазу собранные по дороге ландыши, расправила букет, и коснулась ладонью памятника, будто приветствовала друга.
  Она и характеры цветов знала. Вот тюльпаны, те, что распускаются первыми. У них свежий такой, горьковатый запах юности. Как будто девочке, что вчера ещё была подростком, поднесли такой букет - огромный, охапка цветов в руках, аж падают. И она задохнулась от осознания того, что в неё кто-то влюблён. Впервые почувствовала в себе женское..
  А огромные розовые пионы? У них лепестки такие, будто мазки на картине художника - быстрые, немного небрежные - во все стороны. И пахнут пионы так сладко, что вспоминаются принцессы, конфеты, розовые маечки с сердечками. Так же пышно как пионы, цветёт в июне лето. Нежное и юное - только что началось.
  Иное дело - ирисы. В их изяществе: форм, окрасок, где поработала тончайшая кисточка природы, этого лёгкого пушка, поднимающегося на лепестках - скрытая задумчивая печаль. Время ирисов нужно ловить - они отцветают за несколько дней. Нужно присесть рядом, будто пришла в гости, и вдыхать этот запах. Так пахнут сказки. Так пахнет вода в озере возле старого замка, когда спускается вечер, и старый слуга затворяет резные ворота.
  А розы пахнут малиной - вы замечали?
  Глава 6
  Обманок на памяти Симы в доме было три, и все их она прекрасно знала. В зале у камина была нарисована спящая собака с длинными ушами, охотничьей породы, белая, с рыжими и чёрными пятнами. Художник так достоверно выписал и шерсть, и сомкнувшиеся в глубоком сне глаза, и нос, который казался влажным, что порой люди, которые заходили в комнату, говорили кому-нибудь из хозяев:
  - Ой, давайте потише, а то разбудим. А она у вас не кусается?
  Вторая обманка была наверху, в хозяйском кабинете. Там, на стене, на потёртом ремне висело ружьё. И опять же выписано оно было так достоверно, что не раз вызывало вопросы:
  - А кто у вас увлекается охотой?
  И, наконец, дверь на заднем дворе, которую непонятно зачем тут нарисовали. Она точно была ни к селу, ни к городу. Никто ей не удивлялся, не восхищался.
  Ни собаки, ни ружья больше не было - и краски стирались, и кто-то из не прошеных гостей отколупывал их просто так, ради забавы. Так сжигают кнопки в лифтах, вырезают свои подписи на сиденьях кинотеатра. Потом, когда новые хозяева делали ремонт, в кабинете стены покрасили, а в зале оклеили обоями.
  Осталась та самая "дверь", которая скоро утонет в кустах крапивы, если хозяевам не придёт охота устроить здесь клумбы. Но тогда придётся нанимать садовника, какого-нибудь крепкого мужика. Земли при доме много, Сима одна всё не потянет, а в деревне многие будут рады подработать.
  День начался, и потёк своим чередом. Нынче у Симы была генеральная уборка на огромной кухне - дело хоть и хлопотное, и вымоталась она к вечеру как собака, а всё ж целый день при тёте Маше - ласковой и тёплой, как печка. И угощала она Симу то и дело - то нальёт тарелку дымящегося ещё куриного супа, то поставит на кухонный стол миску с плюшками с изюмом, которые только что вынула из духовки, да ещё и сахаром их посыплет сверху. Сима думала - пройдёт ли у неё когда-нибудь этот жадный взгляд в сторону еды. Она считала его не вполне даже человеческим: что-то от хищника...
  Наконец, все ложки-вилки были вычищены до блеска, полки в шкафчиках протёрты, выстроились на них в ряд баночки-коробочки с крупами. Вымыты окна, стены, полы, и последнее - встав на табуретку, новую лампочку взамен перегоревшей ввернула в плафон Сима.
  - Кыш на улицу, - сказала ей тётя Маша, - Хватит, вон, вся взмокшая уже! Иди, отдыхай, не путайся под ногами.
  - Скажите ещё, что нам тут вдвоём места не хватает, попами стукаемся..., - откликнулась Сима, но она сама знала - да, на сегодня всё.
  Она вышла на задний двор и присела на крылечке в самом укромном уголке - не сразу её и заметишь. Теперь самой грязной во всём доме действительно была она сама. Мокрая от пота, юбка и ноги - в брызгах грязной воды. Сима нежила босые ноги о мягкую, прохладную траву, подставляла лицо тёплому ветерку.
  На небе горел закат, но в такую погоду во дворе можно было засидеться долго, до сумерек. Уже зажигались первые звёзды, и скоро проступят очертанья знакомых созвездий.... Большая и Малая Медведицы, Полярная звезда, созвездье Ориона...
  Тени, которые отбрасывали все предметы, были в этот час такими длинными, они словно тянулись... Симе даже показалось, что в обманке появилась щель - такой живой была игра этих призрачных теней.
  Но нет... - она внутренне ахнула - щель действительно появилась. И она росла - дверь тихо открывалась. Сима понимала, что это невозможно, что она сейчас грезит наяву, что она, наверное, очень устала или больна.
  Дверь открылась. Сима не могла отвести от неё глаз.
  Высокий, немолодой уже человек появился в проёме. Он настороженно обвёл глазами двор, словно опасался - не увидит ли кто его. Симу, сидевшую в укромном своём уголке, он не заметил.
  Было в нём, наверное, под метр восемьдесят росту, был он худ. Каштановые волосы, расчесанные на пробор, завиты кудрями, как у женщины. Одет был человек в серый, с отблеском длинный халат - из рукавов и у горла выглядывали белые кружева рубашки. А, ещё...Усы у него тоже были и довольно кустистые брови. Несмотря на кудри и на дорогую, по всей видимости, одежду, выглядел человек этот так, словно недавно проснулся после похмелья и теперь старается прийти в себя.
  Будто подтверждая мысли Симы, мужчина потянулся, хрустнув запястьями, зевнул... и ступил в этот мир, из двери - на траву, и пошёл через двор, всё также настороженно оглядываясь.
  Он шёл туда, где была дверь в дом, приоткрытая сейчас из-за жары.
  Мужчина скрылся в доме. Сима сидела, и двинуться с места не могла. Она равно боялась и того, что он останется там, в доме, и того, что он выйдет, и она снова его увидит.
  Но она увидела его - в окне. В окне третьего этажа, вернее, чердака, который был уже много лет заперт. Сначала она увидела его лицо в профиль, точно он рассматривал что-то, невидимое ей. Потом он отложил то, что его поначалу заинтересовало, и посмотрел в окно. Оттуда он, конечно, отлично видел Симу, побледневшую, застывшую на ступеньках.
  Сима метнулась глазами в сторону, чтобы не встретиться взглядом с незнакомцем. Теперь она смотрела на дверь-обманку, про которую думала раньше, что это - не настоящая дверь, а теперь, что это не обманка.
  Повинуясь даже лёгкому ветерку, она медленно закрывалась, но, перед тем, как она закрылась совсем, Сима увидела в ней что-то голубое, клубящееся. Казалось, что там горит свет, во всяком случае, свет шёл оттуда - и не пожар ли уж там был? Что за дым клубами в глубине?
  Больше всего Симе хотелось сейчас даже не встать и уйти, а сорваться и бежать, с трудом удерживаясь от крика. Но тут она увидела, что из дома, оглядываясь тоже, идёт хозяйская дочка Аня.
  Аня показалась Симе испуганной не меньше, чем она сама. Была Аня в тёмном просторном платье, в кофточке, накинутой, не смотря на тёплый вечер. В руке она держала фонарик.
  Она прямо пошла к той двери-обманке, которую открыл мужчина. Аня будто знала что-то. Она потянула за ручку, которая вот недавно только была нарисованной. А теперь дверь открылась.
  Но в этот раз за ней было темно, как и должно быть, если эта дверь вела куда-то в подвал. Во всяком случае, Аня направила туда луч фонарика...и стала спускаться - наверное, там были ступени.
  Аня скрылась в темноте, утонула в ней, как в чёрном озере, и даже света от фонарика Сима уже не видела. Она по-прежнему сидела на месте и туго-туго заплетала кончик косы. Как ни странно, присутствие здесь Ани, нескладной, неуклюжей, лёгкой на слёзы и доброй Ани успокоило её. Точно она считала теперь - если уж Аня не боится...
  А потом её сердце снова замерло. Тот человек вышел из дома. Сима подумала, что если он сейчас вернётся к себе, он столкнётся с Аней. Но он остановился посреди двора, и вдруг посмотрел в ту сторону, где сидела Сима. Он не видел её, укрывшуюся за кустом боярышника, но отчего-то была у неё твёрдая уверенность, что именно с ней хотел он увидеться.
  Человек покачал головой, точно с сожалением, что вылазка его не удалась, и пошёл обратно. И снова за дверью, когда он распахнул её, мелькнуло голубое сиянье. Так что же там всё-таки такое белое клубилось - дым? Не облака же?
  Мужчина скрылся за дверью, а Аня всё не появлялась. Сима положила себе непременно дождаться её. Темнело всё больше. Уже обозначились на небе Большая медведица и Полярная звезда, уже на берегу реки лягушки кричали тем криком, который Сима называла "ночным", а Ани всё не было.
  Что могло её там задержать? Неужели её мать туда за чем то послала? Нет, скорее всего, Елена Львовна вообще ничего не знала.
  И вдруг дверь открылась резко, точно изнутри её распахнула не рука, а поток воздуха, или какая-то неведомая сила. Аня стояла на пороге. Она почти сливалась - в своём чёрном платье - с той тьмой, которая была позади неё. Только белело лицо.
  Сима поспешно поднялась. Она бы и вскочила, только ноги затекли, онемели. Как могла быстро она заторопилась навстречу Ане.
  - Анна Николаевна, вы хорошо себя чувствуете? Вам помочь дойти до дома?
  Может быть, не следовало ей показывать, что она видела - куда Аня ходила. Но Симу напугало бледное Анино лицо. И ещё больше перепугали глаза, когда она в них заглянула. От расширившихся зрачков они казались чёрными. Чёрт знает что, но ведь не наркотиками она там кололась, на самом-то деле?
  Сима поспешно подхватила Аню под локоть и повела её к дому. Ей показалось, что Аня вся застыла. И рука у неё была холодной, и будто свело эту руку судорогой, не гнулась она. Симе сделалось отчаянно страшно. Скорее бы дойти, да сдать хозяйкину дочку на руки тёте Маше. Только бы не решили там, что это она, Сима, довела Аню до такого состояния.
  Из последних сил Сима вскарабкалась на крыльцо, уже не придерживая Аню под руку, а обхватив её за пояс. Сима прислонила Аню к перилам и застучала во входную дверь. Дверь была обита клеёнкой, и удары получались глухие. Только бы там, внутри, услышали!
  И вдруг Аня выпрямилась, точно силы к ней вернулись, и холодными твёрдыми пальцами коснулась плеча Симы.
  - А ведь ты умираешь, - сказала она с усмешкой. Голос был очень спокойный, холодный, совсем не похожий на Анин прежний - неуверенный, робкий.
  Сима невольно отступила на шаг. Тут им открыли. И запричитала тётя Маша, сразу что-то прочтя по лицу Ани. И вскрики послышались - эхом - в глубине дома.
  Сима едва не споткнулась о ступеньки, пятясь задом с крыльца, и только оказавшись уже внизу, ощутив под босыми ногами траву, она бросилась к себе. Ей хотелось запереться на все замки, и вместе с тем ей отчаянно хотелось, чтобы кто-то был с ней в комнате, чтобы не оставаться одной. Хоть какая-нибудь живая душа рядом! И все же Сима поспешно, точно за ней кто-то гнался, и мог начать ломиться в эту дверь, накинула крючок, заперла дверь на задвижку, и ещё какое-то время держала за ручку изнутри, словно запоров было недостаточно.
  Почему же она умирает? Почему Аня сказала так? Может быть - "умрёт"? Может быть, кто-то или что-то хочет её убить?
  В углу каморки висела икона Казанской - маленькая, в потрескавшемся деревянном киоте. От мамы осталась эта икона. Сима, боясь зажечь свет, и боясь оставаться в темноте, чая единственное спасение только в высших силах - упала на колени перед этой иконой. Не умея молиться, почти не помня ничего из тех коротких молитв, которые знала когда-то давно, в детстве - оно казалось сейчас другой жизнью, Сима повторяла только:
   - Господи, защити меня... Господи, пожалей меня... Помилуй...
  На улице начался дождь, и она слышала, как звонко бьют капли по железному козырьку крыши.
  Глава 7
  Сегодня у Антона с утра было только два вызова, но он знал, что в обоих домах задержится надолго. И положил себе так, что сначала зайдёт к Пузаковым, где Прасковья Николаевна непременно напоит его своим несравненным кофе. Эстеты поморщились бы - она варила его со сгущёнкой. Но кофе выходил удивительно вкусным, надолго бодрил, и Антон никогда от него не отказывался.
  Николаю Филипповичу было уже за девяносто, Прасковья Николаевна - несколькими годами его моложе. Тем не менее, на переезд в село они решились совсем недавно. В городе жили они в ветхом двухэтажном доме, называли их "засыпухами". Строили их когда-то временно, на десять-пятнадцать лет, как раз для семей тех, кто приехал осваивать город. Но ничего более постоянного, чем временное, не бывает в природе, и семья Николая Филипповича задержалась в такой засыпухе не полвека.
  Николай Филиппович - фронтовик, ушедший на войну совсем ещё мальчишкой, а до того сын кулака, ссыльного. Вернувшись с полей Великой Отечественной, всю жизнь проработал строителем. Прасковья Николаевна - шила, была великой мастерицей. Что угодно сошьёт - от невесомого детского платьица до женского пальто на подкладке с меховым воротников.
  А переехать они решили после двух случаев, обошедшихся им очень тяжело. Сначала кто-то взломал двери их квартиры - и украл все фронтовые награды Николая Филипповича.
  Потом единственный и непутёвый сын Пузаковых, конченный алкаш Володька, влез в какие-то непонятные кредиты Взял сто тысяч, верни двести. Николай Филиппович ужаснулся, несколько месяцев гасил кредит сына из своей немаленькой пенсии участника войны, жили на скромную пенсию Прасковьи Николаевны. Вроде уж и выплатили все, а набежали какие-то проценты, и им днём и ночью стали звонить коллекторы с угрозами. Николай Филиппович стал ходить по судам, писал заявления, что не для того, он штурмовал Берлин и Будапешт, чтобы удовлетворять наглые запросы каких-то финансовых аферистов. Но дело не выгорело, видно, рука руку моет, и объяснили старику, что проценты все правильные, и если их не вернуть - еще хуже будет.
  Володька ударился в бега. Николай Филиппович и Прасковья Николаевна ропдали квартиру, рассчитались с сомнительным банком и на остатки денег купили себе домик в Рождествено. Один из немногих сохранившихся тут домов, где удобства находились в будочке на улице, газ для плиты был из баллона, а печка-голландка зимой треовала немалого количества дров.
  Николай Филиппович, хоть и ходил уже осторожно, опираясь на палочку, но сразу занялся инспекцией нового хозяйства. И вскоре уже чем-то там обрабатывал погреб, чтобы не было сырости, и заделывал дыры в ветхом заборе, и мастерил новую задвижку для сортира.
  А бойкая Прасковья Николаевна, вспомнив деревенское детство, развела кур, вскопала помаленьку - с десятью перерывами - грядки, высадила рассаду, которую теперь лелеяла - мастерила "колпачки" из старых газет, чтобы укрывать от майских заморозков свои любимые помидоры.
  Антон знал, что к Дню Победы, Вовченко с помощниками объезжает немногих оставшихся в селе ветеранов (а кроме Николая Филипповича) жили тут еще только "вдовы, приравненные к участникам". Привозили им букеты цветов - всё тех же красных тюльпанов, что у Николая Филипповича в палисаднике и так росли, привозили конфеты. Поздравляли и желали...не Вовченко, конечно, была в том вина, что последний ветеран войны будет теперь жить в доме без удобств, таких ветеранов - мало ли по многострадальной России....
  А только Антону до сих пор было отчего-то стыдно. Обращались к нему Пузаковы нечасто. Один раз Праковья Николаевна кисть руки вывихнула, неловко упав на неё в своём любимом огороде. А чаще всего звали его тогда, когда у Николая Филипповича так разбаливались ноги, что он уж и по дому ходить не мог, что там говорить про огороды разные.
  Антон лечил его бережно и любовно. Делал уколы, компрессы, неделями ходил и без вызовов, забегал после работы, осматривал, придумывал что-то новое в леченье, пока старику не становилось легче.
  А Николай Филиппович радовался, что Антону можно рассказывать - сколько хочешь - о том, как он, шестандцатилетним парнишкой сбежал на фронт, приписав себе два года, И о тяжёлых боях, в которые он ввязывался с отчаянной храбростью юнца, не верящего, что он будет убит. И сколько один раз ему удалось захватить в плен немцев, когда он штурмовал дом. За той бой пообещали ему дать Героя, но оказалось, что Героя могли дать только одного, и кому-то из командирских дружков звание это оказалось нужнее: "А тебе, Пузаков, в следующий раз".
  И ещё после того, самого лютого для него за всю войну боя, запомнил он, какое поднималось солнце. Огромное - поверить нельзя. Никогда больше он такого солнца не видел в жизни.
  А как он защищал девушек, наших, советских девушек в Германии от посягательств союзников - каких-нибудь наглых американцев. Наши же всякие там регулировщицы все были как одна красацицы - и пилоточка у нее кудрях, и ремень на тонкой талии. И вот такие вот американцы подскочут к нашей красотке - часы золотые трофейные ей на ручку наденут - мол, презент - и хвать-похвать, куда-нибудь в подвал. И насиловали их там до смерти. Он, Коля Пузанков, несколько раз таких девушек отбивал.
  А у Прасковьи Николаевны были свои воспоминания. Как вернулся её Коля после войны, и поехали они расписываться в ЗАГС. Ночью была страшная гроза. И когда они ехали в трамвае, увидели куст цветущей сирени.
  - Тут Коле в голову пришло, как же мы в ЗАГС, с невестой, и без букета цветов. Вытащил он меня на остановке и побежал к той сирени, чтобы букет наломать. Хорошо, я глазастая, увидела - грозой провод электрический оборвало, и от в той сирени запутался. Я как закричу страшным голосом: "Стой!" А то не за кого было бы мне замуж, выходить, - заканчивала она.
  Вот и сейчас. Антон уже сделал Николаю вановичу укол диклофенака, уже достал из своего докторского саквояжа мазь ("Дважды в день - утром и вечером, поясницу и ноги, а то я вас знаю - когда еще Прасковья Николаевна в город в аптеку соберётся) и старички уже готовы были ещё что-нибудь вспомнить о годах минувших и рассказать не торопясь, когда Антон сам заговорил о барском доме, где недавно побывал.
  - Видали, Николай Филиппович? Соединили всё в одном флаконе - флюгера восемнадцатого века, крыльцо резного дуба, пластиковые окна и спутниковые тарелки...
  Неожиданно Николай Филиппович подержал его с энтузиазмом:
  - Это ещё что! Я ведь ходил, любопытствовал... Не спрашивай как, Антоша, я ж строитель, мне такие старые дома - во как интересны! Так ведь наняли они шут знает кого для своих переделок, гастарбайтеров каких-то. Я уж хозяйке этой объяснял - дом уникальный, тут абы какие специалисты не подойдут, тут профессионалы высокого класса требуются. А ей, видать, сэкономить хотелось. Не знаю, что там у неё за проект, да только одну несущую стену ей таки сломали. И с поребом там непонятка полная...
  - С погребом?
  - С ним. У такого дома должен быть подвал, вот не убедишь меня, что иначе там - а они говорят - глухой фундамент! То ли залили повал этот бетоном, то ли просто заперли, но чего врать-то?
  Ещё больше удивила Антона вторая его пациентка, которую ему предстояло навестить в этот день. Тоже старушка, и тоже "из простых- не из новых русских. Вернее, не совсем из простых. Антонина Григорьевна была тут легендарной фигурой. Приехала в Рождествено в пятидесятых годах прошлого века, юной учительницей со светлой косой через плечо и огромными голубыми глазами. Начала преподавать историю - школа тогда тут была шумной, детей много, а две смены учились. Замуж Антонина Григорьевна так и не вышла, но, благоаря энергии своей, организаторским способностям, через несколько лет стала директором школы, и ушла с этого поста, когда ей было уже за семьдесят.
  Если и считали её тут немного странной - ни мужа, ни детей, да ещё увекается сахаджа-йогой, то всеобщее уважение к ней было бесспорным. Уже дедушки с бабушками приводили в школу своих внуков, и вспоминали, что сами учились у Антонины Григорьевны.
  Абсолютная бессеребренница, в виде подарка себе к юбилею, она просила главу сельсовета сделать новый пристрой к школе. Она говорила, что коллекционирует только одно - добрую память о себе. В последние годы она заслужила ещё большее уважение сельчан, взявшись довести до более-менее приличной кондиции тяжелейшего мальчишку. Он и говорить то толком не мог, а ото всех, кто приходил к ним в дом, прятался под кроватью.
  Родители были в отчаянье, и готовы на всё, чтобы единственного сына не сдавать в интернат. Тогда появилась Антонина Григорьевна, и первым делом залезла к Саше под кровать. Уселась рядом с онемевшим от удивления мальчишкой, и сказала:
  - Сашенька, случилась страшная вещь. У тебя в ротике перепутались все буквы. Но мы с тобой их будем понемножку расправлять, как ничточку и наматывать на клубок, и вывязывать из них слова. И ты у меня заговоришь.
  Позже она говорила, что выхаживать такого ребёнка тяжелее, чем стоять у мартеновской печи. Но Сашенька и вправду более менее связно заговорил, и потом, под присмотром всё той же неутомимой Антонины Григорьевны окончил дома девятилетку экстерном, и какие-то компьютерные курсы и сейчас зарабатывает себе этим на жизнь - делает на заказ сайты.
  С болезнями у Антонины Григорьевны были сложные отношения. Она преподочитала ни на что не жаловаться и до последнего края не пить никаких лекарств - полагалась на заитные силы организма, а пуще всего - на помощь высших сил. Хотя уже даже расписаться не могла - так тряслись у неё от болезни Паркинсона руки.
  Но в последние дни она схватила такой сильный бронхит, что задыхалась и не могла спать ночами. Пришлось вызвать Антона.
  Дом у Антонины Григорьевны был хоть и большой, но казался пустым - мебели тут было минимум, только самая необходимая. Да и то хозяйка не так давно продала кухонный гарнитур, чтобы съездить в Москву, на встречу своих "сахаджистов".
  Антонина Григорьевна полулежала на диване, на высоких подушках, так ей было легче дышать. Еще до того, как приступить к осмотру, Антон пошёл в кухню, ставить чайник. Чаем нужно было непременно Антонину Григорьевну напоить - и с ложечки, сама её удержать в трясущихся руках она уже не могла.
  Выслушав, смерив давление, сделав уколы Антон налил, наконец, хозйке чашку чая, положил на блюдце мягкое печенье.
  Он поил её из столовой ложки, хотя нужно было бы ему уже спешит - скоро амбулаторный приём начнётся.
  - Вы, говорят, с таром доме были? - вдруг спросила его Антонина Григорьевна, и пояснила, видя его удивление - Мне аша рассказывала.
  Горничная хозяев, Маша, была её соседкой.
  - Вы видели Симу? - голос Антонины Григорьевны был нетерпеливым, - Там живёт девушка, Сима, моя бывшая ученица, вы её видели, когда ходили туда?
  Антон покачал головой.
  - Но вы же ещё там будете? Постарайтесь увидеть Симу. Такая способная девочка, поэтическая натура...Так тонко всё чувстовала, описывала... В ней был потенциал, может быть, писательницы, поэтессы. Но такая несчастная судьба. Осталась сиротой, почти нищенствует... Я недавно видела её из окна - она тут пробегала. Увидите - посмотрите на неё, как врач. Она стала совсем бесплотная - кожа и косточки. Вы же не возьмёте с неё денег, правда? Ей просто нечем будет вам заплатить... ей надо еще жить, совсем ведь еще девочка.
  **
  Антон наткнулся на него случайно, когда возвращался домой. Сначала он с полной уверенностью решил, что это мёртвая собака - маленький комок грязной рыжей шерсти в зелёной траве. И всё-таки замер на несколько секунд, приглядываясь. И с удивлением увидел, что рёбра чуть-чуть приподнимаются. Но собаке, без сомнения было очень плохо.
  До дома оставалось буквально два шага. А здесь у него ничего не было с собой, не было, чем помочь. Антон сбросил с плеч лёгкую куртку, завернул собаку - она реагировала слабо, еле-еле приподняла голову. Лёгкое тельце, проступающе под ладонями косточки.
  Придя домой, Антон уложил собаку на веранде, на ветхом диване, стал осматривать. И закусил губу. Это был старый кокер спаниель. И он, по всей видимости умирал. Он был уже очень стар, абсолютно слеп - катаракты на ооих глазах, запущенный отит - уши гноились. Большая опухоль на животе. Но не это заставило содрогнуться Антона. Для него было очевидным, что собаку выкинули. Местные никогда не взяли бы псину такой "бесполезной" породы, требующую тем более ухода за шерстью. На цепь такую не посадишь - а тут у всех собаки поголовно или сидели на цепи, или бегали спущенными по двору, охраняли.
  Значит, привёз кто-то из владельцев особняков. Додержал до крайности, а когда собака стала уже абсолютно немощной - усыпить не хватило духу, просто выставили за ворота. Но если слепец - с посохом бредущий и просящий Христа ради - ещё мог рассчитывать на людское состарадание, то куда было деться слепой собаке, из-за опухоли в паху уже почти неспособной передвигать лапы.
  Антон, которому, как и любому врачу, приходилось делать жестокие вещи - например, доподилось ему сообщать близким о смерти пациента на хирургическом столе - усыпить животное тоже не смог бы. Даже если бы пёс начала визжать от боли, он предпочёл бы любой другой путь - вколоть обезболивающее, снотворное. Но пёсик был тихим и покорным. Он посидел немного, свесив голову, а потом, видимо, силы кончились, и он опять лёг, и стал похож на мёртвого.
  Антон провозился с ним до позднего вечера. Мыл и расчёсывал, выстригал колтуны - особенно в чудовищном состоянии были уши. Закапывал в эти несчастные уши капли, перевязывал рану на боку. Несмотря на слабость, пёсик с жадностью поел варёную курицу, вылакал бульон и вылизал миску.
  Антон постелил возле своей постели старый коврик, чтобы ночью можно было опускать руку и проверять - как там пёс. Он не заморачивался с тем, как назвать нового жильца - Рыжик и ладно.
  Глава 8
  Телефонный звонок разбудил его на рассвете. Антон привык, что его сотовый телефон знают все. Друзья, пациенты, их знакомые и знакомые их знакомых. Случайные звонки чаще, чем это можно было себе представить, оказывались судьбоносными. В последний раз, ещё когда он работал в городе, старая учительница позвонила ему перед самым Новым годом - до боя курантов оставалось несколько часов:
  - Антон Сергеевич, хотела поздравить вас с праздником....
  - Мария Петровна, а почему у вас голос такой задыхающийся? - спросил Антон.
  Одни называли эту его постоянную настороженность "въедливостью", и не любили его за это, другие именовали её "дотошностью" и полагали, что таким и должен быть настоящий врач.
  - Да что-то мне нехорошо, - ответила Мария Петровна поверхностно легкомысленным тоном, которым часто говорят старые люди - а, мол, мне всё равно скоро помирать, не обращайте внимания, - С сердцем что-то не очень и живот сильно болит. Так что вид у меня совсем не праздничный, заезжать не стоит.
  - Тогда я тем более заеду, - сказал Антон.
  Ту новогоднюю ночь он провёл в операционной. Операция оказалась "большой", пришлось вшивать сетку...Но уж утром у Антона точно не было чувства, что праздничная ночь прошла как-то скомкано и зря, и если голова и раскалывалась, то хотя бы не с похмелья.
  И вот теперь телефон зазвонил ровнёхонько в шесть утра. Прежде, чем ответить на вызов, Антон наклонился и потрепал собаку по голове. Рыжик поднял голову, слепо повёл ею, потянул сухим, потрескавшимся носом воздух. Жив. Уже хорошо.
  Только после этого он сказал в трубку хриплым после сна голосом:
  - Да...
  - Извините, это Елена Львовна Котова вас беспокоит. Вы у нас были...
  - Что случилось? - перебил Антон.
  - Я еле дождалась приличного времени, чтобы можно было позвонить....
  - Не надо ждать приличного времени. Если плохо - звоните в любое время суток.
  И вдруг он услышал, как на том конце провода Елена Львовна заплакала:
  - Анечке плохо, я не знаю, что делать, и мне очень страшно...
  - Что с ней? - этот вопрос был нужен за тем, чтобы знать, какие лекарства бросать в саквояж.
  - Она... она... - всхлипывала Елена Львовна, - Она сидит как деревянная.... И молчит. А если говорит, то она говорит ужасные вещи. Ей стало хуже, Антон Сергеевич, ей стало гораздо хуже...
  - Может быть, скорую? - предложил Антон, не надеясь, что она согласится, - В больницу....
  - Нет, я вас умоляю... Я просто умоляю вас... Посмотрите на неё, пожалуйста, а тогда решите.
  - Иду.
  Двери ему снова открыла Маша, но выглядела она на этот раз гораздо более испуганной. Она едва не вцепилась Антону в рукав, повторяя что-то очень странное:
  - Вы её только не трогайте. Вы до неё только не дотрагивайтесь, пожалуйста.
  Она же и показывала, куда надо идти, торопливо бежала впереди. Не в тот кабинет, где его принимали в первый раз. Теперь нужно было подниматься на второй этаж, в Анину комнату.
  Антону бросился в глаза беспорядок, царивший здесь. Смятая постель, разбросанные повсюду вещи.
  - Сюда, сюда... - позвала Елена Львовна, приподнимаясь из кресла.
  Она устроилась в углу комнаты, недалеко от дочери. Но не рядом, не рядом...
  Аня же просто сидела на постели - неприбранная, спутанные волосы кое-как забраны в хвост, распахнутый халат поверх ночной рубашки. Аня даже не повернула к нему головы. И Антон спросил не её, а сразу Елену Львовну:
  - Что случилось?
  - Вчера вечером Анечка вышла... Ненадолго вышла во двор. Потом её привела Сима. И вот с тех пор она такая. Сама не похожа на себя, вся какая-то застывшая. Пробуешь её о чём-то спросить, может, напугало её что-то? - не отвечает.
  Антон тоже обратил внимание на странную, неподвижную позу Ани. Казалось, все её мышцы были напряжены - и застыли в этом усилии. И такое же застывшее, неподвижное лицо. Антон встал так, чтобы Аня смотрела прямо на него. И громко, отчётливо сказал ей:
  - Здравствуйте!
  И тихо бросил Маше:
  - Эту вашу Симу сюда позовите...
  Аня ему не ответила. Потом взгляд её утратил напряжённость, поплыл, и она стала напевать, без всякого мотива - так можно петь наедине с собой:
  - Рааастриииига...Ты поп рааастрииига....
  Антона передёрнуло - это-то откуда ей известно?
  - Аня, вы меня слышите?
  - Раааастррииига... Рааастрииигааа... А назад тебя не пустят, а назад тебя не пустят...
  Елена Львовна закрыла руками лицо и заплакала - жалко, со всхлипами.
  Антон открыл саквояж, замешкался на пару мгновений, раздумывая - на каком лекарстве остановиться. И стал набирать в шприц большую дозу успокоительного.
  Уже не спрашивая больше ничего, он подошёл к Ане и поднял рукав её халата.
  В тот момент, когда он коснулся её руки - полной, прохладной руки - его сердце сбилось с ритма, пропустило удар, а потом стало биться какими-то скачками. Неиспытанная никогда волна тоски и безнадёжности нахлынула на него, комком встала в горле.
  Никогда, ни в минуты своих любовных разочарований, ни когда уходил из церкви - он не испытывал такого. В таком состоянии легко разбежаться, вышибить лбом стекло, шагнуть в никуда. Легко затянуть на шее петлю. Выпить все лекарства, какие есть в доме. Его жизнь словно отдалилась от него - он мог взглянуть на неё со стороны, и взгляд тот был усталым и безнадёжным. Удивительно пустой, мелкой, никчёмной видел он сейчас свою жизнь. И дальше всё могло быть только хуже, только безнадёжней.
  Ему потребовалось огромное усилие воли, чтобы взять себя в руки, сделать Ане укол. Он отошёл. Но чувство тоски по-прежнему стояло - комом в горле.
   Тётя Маша кого-то выуживала из-за своей спины, приговаривая:
  - Да не бойся ты, да иди ты сюда.... Поговори же с доктором, холера ты холера... Ну, разве можно так трусить? Расскажи ты ему...
  - Это Сима? - быстро спросил Антон.
  - Сима.
  Не придумаешь затрапезнее девчонки! Серая длинная юбка, какая-то бабушки кофточка. Льняные волосы заплетены в разлохматившуюся уже косу, чёлка сострижена неровной линией на уровне бровей. Бледная, хуже Ани. Взгляд исподлобья - хмурый и перепуганный.
  - Расскажи мне, что вчера случилось, - попросил Антон.
  Тот же взгляд исподлобья - и молчание.
  - Где ты нашла Анну... (ладно, чёрт с ним, с отчеством, не мог он его вспомнить)
  - Во дворе, - выдавила девочка. Так невнятно, почти про себя, пришлось переспросить.
  - Как это было? Ты встретила её во дворе? Одну или с кем-то?
  - Одну, - Сима боязливо оглянулась, точно кто-то мог их услышать, и добавила, - Она в подвал ходила.
  - В подвал?
  - В летний погреб, наверное, - сморкаясь, пояснила Елена Львовна, - Хотя, что ей там делать - не представляю. Там одни запасы... Не могло же ей прийти в голову лезть в бочку за огурцами.
  Сима переводила с Антона на Елену Львовну настороженный взгляд. Она решила ни за что не говорить, что Аня ходила вовсе не в погреб, а в какой-то странный, чуть ли не нарисованный подвал. Подвал, который при этом, несомненно, был. Не хватало ещё, чтобы Симу сочли тоже больной, и начали делать уколы и ей. Но Аню-то не выгонят отсюда, а её-то выгонят, если она заболеет и не сможет работать.
  - Аня не говорила, что её что-то напугало? Может быть, она опять этого своего...призрака видела?
  Сима отчаянно - то трясла, то крутила головой - нет, мол, нет, ничего не знаю.
  - Ладно, отпустите её, - махнул рукой Антон.
  Надо было видеть, с какой быстротой скрылась эта самая Сима!
  Между тем, лекарство начинало действовать, в глазах Ани уже читалась усталость, голова её клонилась на грудь. Ей нужно было помочь лечь, но Маша медлила, чуть ли не со страхом. Значит, она испытала то же самое, что и Антон, прикасаясь к хозяйской дочке.
  Антон заставил себя взять Аню за плечи, уложил её, укрыл одеялом. Бр-р-р... ну и ощущения. Если бы у него был пистолет, он бы мог сейчас, не думая ни о чем, застрелиться.
  Он сел напротив Елены Львовны, переплёл пальцы на коленях:
   - Я всё-таки уверен, что ей надо полежать в больнице, - сказал он, - Поймите же, сейчас можно обойтись "малой кровью". То есть, пролежит она там недолго, несколько недель, и лекарства будут максимально щадящие. Она потом сможет восстановиться после них, станет такой, как раньше. Если же сейчас запустить болезнь - она может лечиться годами. И медикаменты там будут совсем другие уже.
  И ещё, - добавил он, - если у вас есть возможность, материальная возможность, ей бы лучше лечиться не у нас, а где-нибудь.... Израиль... Германия.... Там применяют другие препараты. Мягкие, чуть ли не на травах, но очень эффективные. Они не разрушают личность, но они корректируют поведение человека, он ведёт себя как нормальный. Если вы решите её туда отправить - я могу отвезти Аню, или найду кого-то, кто бы ей отвёз и опекал.
  - Пока я сидела с ней, мне стало плохо, - шёпотом пожаловалась Елена Львовна, - Знаете, такое странное чувство.... Мне стало страшно, очень страшно.
  И вдруг сказала, вроде бы ни с того, ни с того, ни с сего:
  - Может быть, нам освятить дом?
  Антон не сразу понял, почему ей в голову пришла эта мысль.
  - Но ведь эти старые дома, они обычно... их освящали при прежних хозяевах, - сказал он, - Одного раза достаточно...На дом уже призвано благословение, чтобы всем его обитателям жилось хорошо и мирно.
  - Вы ведь прежде были священником? - спросила Елена Львовна.
  - Вам рассказали?
  Она устало пожала плечами:
  - Что здесь можно скрыть, на этом пятачке земли? Не жалеете, что ушли?
  Сто раз он слышал уже этот вопрос, и каждый раз не мог ответить сразу - снова и снова задавал этот вопрос сам себе:
  - Вряд ли...вряд ли я как священник мог бы принести столько добра, что надо жалеть об этой упущенной возможности. Я сейчас стараюсь делать всё, что могу для людей - как врач.
  - Мне запомнилась фраза, - продолжала Елена Львона тем же усталым голосом. Наверное, ей сейчас не было до Антона особого дела, всё её внимание поглощала дочь, но это она хотела ему сказать, - Это доктор Гаше, последний врач Винсента ван Гога сказал ему: "Если бы я написал хоть одно такое полотно, Винсент, я считал бы, что моя жизнь не прошла даром. Я потратил долгие годы, облегчая людские страдания... но люди, в конце концов, всё равно умирают... какой же смысл? Эти подсолнухи... они будут исцелять людские сердца от боли и горя... они будут давать людям радость... много веков... вот почему ваша жизнь не напрасна... вот почему вы должны быть счастливым человеком". Вы - не упустили ли свои "Подсолнухи"?
  Они помолчали несколько минут. Потом Антон вернулся к тому, ради чего его позвали:
  - Я только могу сказать, что, на мой взгляд - это психическое заболевание. Вам нужен специалист, поймите вы это! Он увидит свою картину, он вам скажет диагноз. А зная точный диагноз, можно...
  - Когда я прикоснулась к моей девочке, - сдавленным голосом сказала Елена Львовна, - Меня накрыла такая тёмная волна, словно... Вы простите меня, я такой человек...книжный. Все примеры я могу брать откуда-то из искусства. Помните, конечно, картину Васнецова - птицы Сирин и Алконост? Анечка сейчас как этот Алконост. Она, образно говоря, в чёрных одеждах, и ничего не видит, кроме горя и плача. И все, кто касаются её - чувствуют это бесконечное горе, этот ад... Я всё-таки поговорю со священником. Может быть, он придёт и освятит этот дом, и всех нас.
  Глава 9
  Возвращаясь домой, Антон не знал, встретит ли он пёсика живым и готов был увидеть распростёртое холодное тельце. Но Рыжик был жив. Правда, он никак не отреагировал на появление Антона - спал. Но лапы у него подёргивались, как будто он бежал. Наверное, ему снилось детство.
  Антон приготовил Рыжику еду, сварил куриный суп с овсянкой. И придерживал миску, пока слепой пёс, ориентируясь только на запах, вылизывал все уголки большой миски.
  Себе Антон налил только чашку кофе. Он стал кофеманом ещё в институтские годы, когда всю ночь напролёт приходилось зубрить названия костей или мышц. В деревне он хотел отвыкнуть от этой привычки, перейти хотя бы на парное молоко - полезнее, но в минуты, требовавшие сосредоточенности, забывался. Варил в турке крепчайший кофе и подолгу сидел с чашкой в руке, отхлёбывал по глотку.
  Антон пытался припомнить ещё какие-нибудь моменты в своей жизни, когда испытывал бы такое отчаяние - чёрное и беспросветное, как сегодня. Когда он учился в школе, его посещали порой мысли о самоубийстве. Наверное, это были неосознанные, подростковые метания, становление психики. Он искал сам себя и мучился этим. Внешне в то время никакого повода кончать с собой не имелось. У Антона была любящая семья, отец и мать в лепёшку бы для него расшиблись. Антон хорошо учился, ни о какой травле в школе и речи не шло. Отчего же он порой боялся выходить на балкон - боялся самого себя: что не удержится, по какому-то сумасшедшему проявлению внутренней воли, перемахнёт через перила и вниз, с восьмого этажа.
  О таком спонтанном желании ни с того, ни с сего покончить с собой, говорили и великие. Лев Толстой боялся брать с собой на охоту ружьё, чтобы против воли не застрелиться. Боялся верёвок, чтобы не повеситься. Позже он вложил эти свои страхи в голову одного из главных героев "Анны Карениной" - Константина Левина: "Счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться".
  У Антона же эти страхи порой были настолько сильны, что стали одной из причин его обращении к церкви. Он надеялся, что излечит его от них именно духовное врачевание.
  Чувство огромной усталости накатывало на Антона в годы учёбы в семинарии, когда он видел, что всё идёт не так, как представлялось в его идеалистических местах. У него опускались руки, когда он говорил с теми, кто пришёл сюда ради карьеры. Кто рвался к высоким чинам, а Бог им, грубо говоря, был "до лампочки". Но Антон говорил себе, что это гордыня - то, что он осуждает других. Начинать нужно с самого себя.
  А вскоре жизнь показала ему, насколько он сам душевно мелок. С Лидой ведь он не смог устоять! И ради любви, вспоминать о которой до сих пор было больно, Антон, не задумываясь, свернул с пути, который считал для себя самым важным. С пути духовного совершенствования. Всё, что строил долгие годы - всё разрушил, разнёс, и остался стоять на обломках: задыхающийся и растерянный.
  Позже Антон ощущал отчаяние почти, когда взялся за учёбу. Из школьной программы почти всё было забыто, а тут столько задавали учить! Как постичь, запомнить всё это? А ему надо было оправдаться перед самим собой, начать своё служение людям иначе, в иной форме. И Антон штурмовал эти науки, как штурмуют крепости. Он сидел за учебниками ночи напролёт, и, в конце концов, те вершины, которые казались неодолимыми, покорились ему.
  Какая боль в его жизни была самой острой? Тогда.. тот случай во время операции... Он даже не сам её проводил - ассистировал. Зимним вечером привезли двенадцатилетнюю девочку, которую застрелила её сестра. В доме было охотничье ружьё, висело на стене. Отец ходил на охоту так редко, что даже не помнил - заряжено оно или нет. Взрослых не был дома. Дети играли, схватили ружье. Потом какое-то время вырывали его друг у друга. Младшая - побойчее, покрепче, балованная - победила. Навела ружьё на старшую сестру, нажала на курок...
  Тогда в приёмный покой отец забежал с раненой девочкой на руках. Её сразу взяли в операционную. Дежурил опытный хирург Бейлин. Но потрясены были оба врача - и старый, и молодой. Антон только раз рассказывал об этом - матери:
  - Там была вот такая дыра в груди... Мы пытались, что-то сделать, но... Мы оперировали уже, по существу, труп.
  Смерть ребёнка остро сказалась на Антоне, потому что он вообще острее всего воспринимал именно детские страдания. Когда он лечил - делал неизбежное: ставил уколы, вскрывал фурункулы - ему труднее всего было - причинить боль ребёнку.
  Но то, что сегодня случилось... С таким он ещё не сталкивался, не испытывал... Он вспомнил слова Елены Львовны: "Я книжный человек, всегда подбираю фразы из книг, чтобы описать..." Антону тоже припомнился Достоевский, его фраза о минуте счастья, которой может хватить на всю жизнь человеческую.
  Но ведь и такой минуты отчаяния, которую Антон пережил нынче, могло хватить, чтобы оставшаяся жизнь показалась адом. Чтобы навсегда глаза сделались очами Лазаря Хоть и воскресил его Христос, но Лазарь уже побывал в аду и то, что он там видел - навсегда отразилось в глазах его...
  Собственная воля Антона была смята этой чудовищной тёмной силой, которую он ощутил, когда коснулся руки Ани. Он начал понимать то, чему раньше не мог найти объяснения. Смотря фильмы об экзорцизме, об изгнании бесов, Антон не мог понять - отчего злые силы не покидают одержимого после первой же молитвы, которую прочтёт над ним священник? После того, как первые капли святой воды брызнут на одержимого? Теперь Антону дано было убедиться, как слаб в действительности человек, пусть и саном облечённый, перед этой тёмной силой. Какая это борьба....
  И так Антону невыносимо было в этот вечер сидеть одному, что он решил съездить к родителям, хотя и навещал их нечасто - один-два раза в месяц.
  Раздолбанная дорога, старая хрущёвка, одна из многих, теснившихся на краю города. Даже во дворе ощущался запах подвала - сырости, и того, что мама называла "пахнет мышами". Отец был на даче, а мама дома. Сначала она испугалась, не случилось ли чего? Антон явился, и вечер уже не ранний. А ведь ему ещё возвращаться....
  - Тошка, ты там совсем дошёл что ли? Какой у тебя взгляд затравленный! - мама всё хотела, чтобы он прошёл из полутьмы крохотного коридорчика - к свету, и она его разглядела, - Что случилось? Или мне лучше не спрашивать? У меня там картошка дожаривается, пойдём, я тебя покормлю...Каждый раз, когда я тебя вижу, мне кажется, что ты ещё похудел.
  - Хватит тебе выдумывать! - но Антон знал, маму этой насмешливой интонацией не обманешь - она будет с тревогой продолжать с тревогой вглядываться в его лицо. Хоть бы на что-то своё отвлеклась...
  И вышло по его. За ужином мама пожаловалась:
  - А у меня беда...
  - Ты заболела? - встревожился он.
  Мама махнула рукой:
  - Сейчас прямо! Соседи наши, потомки Рыбака, знаешь?
  Антон вспомнил: у них действительно жил на шестом этаже мужик по фамилии Рыбак. Он напивался так, что нередко засыпал, свернувшись калачиком вокруг мусоропровода.
  - Потомки его, молодые Рыбаки, ну, сыновья....такая же алкашня, завезли клопов, представляешь? И они расползлись по всему дому. И не говори мне про дезинфекторов - я уже вызывала. Ни фи-га...Ничего не помогло. Папа сбежал на дачу, делает вид, что лелеет там помидоры, а я ложусь по вечерам в кровать - как в объятия к вампирам.
  Это, прости, какие-то неубиваемые создания. Я заливала постель кипятком, я засыпала её дустом, я купила все поморочные - или поморильные? - средства, которые можно было купить в магазине "Природа". Я больше не могу. Они меня доедают... Видишь, все руки искусаны?
  - Ты знаешь, - минуту спустя сказала мама, - Если ничего не поможет, я уболтаю папу, и мы продадим эту квартиру. Уйдём отсюда только с паспортами и кредитными карточками в руках. В магазине купим новую одежду, переоденемся где-нибудь в вокзальном туалете, потом сядем в поезд и уедем жить куда-нибудь к морю. И там я напишу бестселлер: "Как клопы изменили мою жизнь".
  Милая, взбалмошная, легкомысленная мама, которую папа всю жизнь, как мог, оберегал от жизненных тягот. Мама, которая всегда над всем готова была посмеяться и никогда не отчаивалась.
  Антон присел перед ней на корточки, обнял, положил голову на мамины колени. Он никогда не стеснялся побыть вот так, пару минут, ребёнком. Потому что - вот сейчас - через эти несколько минут, ему придется встать, и ехать туда, где он снова возьмёт на свои плечи ответственность за всех и за всё. За Николая Филипповича, Антонину Григорьевну, за Аню, за многих и многих...
  - Мам, - спросил он, - А у тебя было когда-нибудь чувство такой безнадёги, как будто ты прожила свою жизнь зря?
  - Что всё-таки случилось? - снова заволновалась мама, а когда Антон помотал головой - ничего, мол, стала перебирать его волосы, - Видишь ли, у меня не было такого чувства, потому что я никогда не считала, что должна жить ради того, чтобы что-то сделать или оправдать чьи-то ожидания. И тебя я этому не учила, правда ведь?
  Мне твой папа когда-то сказал: "Люсь, ты у меня по характеру какая-то бабочка-однодневка". Потому что я...как-то, вот знаешь, восхищаюсь всем, как будто вижу это в первый раз.
  Например, мне вчера Наталья Борисовна в музыкальной школе говорит (мама преподавала в музыкальной школе вокал): "Каждый год я так жду, когда зацветёт сирень, и каждый год мне некогда бывает на неё посмотреть".
  Господи, да если так ждёшь, что же может быть для тебя важнее цветущей сирени? Ведь это - несколько дней в году: сирень стоит в цвету. Это важнее, чем, если бы в наш маленький Мухосранск приехала королевская особа. Подойти, окунуть лицо в цветущую сирень! Ведь это - причастие, если твоим священническим языком выражаться. Я и на улице подберу кем-то сорванную веточку сирени. Знаешь, есть такие люди - сломят бездумно и бросят. А я не могу - живое под ногами лежит, изнемогает - надо донести до воды, поставить в стакан. Я ночью встану и спущусь к кусту, который цветет у нас во дворе, но я непременно проведу по лицу лепестками сирени, вдохну её запах.
  Ведь очень часто жизнь - болото, понимаешь? Для многих людей - болото. Одно и то же каждый день, сплошная рутина. Ведь шагреневая кожа у каждого из нас на стенке висит. Работаешь, платишь за исполнение своих желаний - что-то купить, съездить в отпуск, а жизни остаётся всё меньше, меньше.... И вот по этому болоту можно пройти - только по этим "кочкам". Цветущая сирень - это тоже "кочка", и любимая книга, и посиделки на кофе с подругой. И поездка к морю. И ты замечаешь, что уже не тонешь, тебя не засасывает, и ты не видишь болотной жижи, образно говоря, а видишь ягоды, растущие на этих кочках, видишь небо над головой, птиц видишь и слышишь. И жизнь твоя прекрасна....
  Уже когда Антон прощался, почти на пороге, мама вспомнила:
  - Слушай, звонил Мишка...да, тот самый, твой бывший сокурсник. Он хотел предложить тебе какую-то интересную работу. Но она связана с переездом. Ты позвони ему узнай! Может, не будут тебе больше в голову такие мысли приходить, что всё зря и без толку.
  - Не могу я сейчас уезжать.
  Глава 10
  На всякий случай Антон завернул ещё к папе Диме и предупредил, что Котовы, наверное, попросят его в ближайшее время освятить старый дом. Он не любил заходить к папе Диме по вечерам - слишком там было уютно. И отзывалось в душе Антона это какой-то глухой болью, он слишком остро чувствовал свою неприкаянность.
  Ольга (язык у Антона не поворачивался назвать её "матушкой) обязательно усаживала его за стол. Может быть оттого, что не было у неё другой работы, кроме домашней, Ольга весь свой нереализованный творческий потенциал (она окончила художественное училище и когда-то мечтала писать картины) внесла в те рутинные дела, которые обычно так утомляют любую хозяйку.
  Оставалось диву даваться, когда на столе появлялись какие-то особенные "цветные" кексы - с полосами из малинового и лимонного крема. Холодец , формочками для которого служили яйца - это было сложно, полагалось сначала через небольшие дырочки выдуть из них содержимое, а затем заполнить бульоном. Получалось нарядно и красиво, а от запаха мяса и чеснока рот наполнялся слюной. Впрочем, даже самые простые блюда выходили у Ольги такими, что за уши не оттащишь. Чего стоили хоть её вареники с домашним творогом...
  Худенькая, как девушка, со светлой косою, переброшенной через плечо, Ольга сидела с домочадцами и гостями за столом - молчаливая, но всегда готовая слушать, улыбнуться, наполнить снова опустевшую тарелку, налить чаю.
  Из соседней комнаты слышно было, как младшая дочка, Ксана, играет на пианино. Пальчики ещё неуверенные, то так терпеливо и старательно перебирала ноты малышка, что сомнений не было - научится. И старшая дочка, Олеся, тихонько, чтобы не помешать разговору, подходила к матери с тетрадкой, чтобы та посмотрела, правильно ли решена задача. Нигде нельзя было согреться душой так, как здесь. Но нигде Антон больше не чувствовал себя таким неприкаянным.
  - Ты пойдёшь святить дом им? - тихо спросил он папу Диму.
  Тот удивился до крайности:
  - Отчего ж нет? Мне вообще интересно с ними поближе познакомиться. Мать-то вряд ли к нам в церковь ходить сможет, я видел, она, если даже по саду еле бродит - там два шага пройти надо, а она всё равно палочку с собой берёт. Но Елена Львовна - женщина очень обеспеченная, пожертвовать может хорошо. А с дочкой её я бы поговорил с удовольствием. Чего она дома в четырёх стенах мается? Глядишь, ходила бы к нам почаще, там бы и замуж вышла...
  - Но такой старый дом неосвящённым быть просто не может, подумай сам...
  Папа Дима пожал плечами:
  - Ну и что? Доподлинно мы этого не знаем, установить не можем, что ж препятствует доброму делу? Там можно и с хозяйками побеседовать, и дом посмотреть, и, может, какие-то советы дать - Елене Львовне и Ане на пользу. Ты чего боишься? Что Аня больна? Можно её заодно исповедать и причастить...
  Но на душе у Антона становилось всё тревожнее.
  Через два дня, вечером в пятницу, Елена Львовна позвонила ему и попросила на другой день прийти и присутствовать на освящении дома. Суббота у Антона была выходным днём, и отказывать не было причин, но он всё же спросил:
  - А зачем я? Или... Ане хуже?
  - Ане плохо, - ответила Елена Львовна, - Я потом, я вас зову, потому что ещё хотела поговорить с вами. Я, наверное, соглашусь на больницу, как вы предлагали. И вообще мне будет спокойнее, если вы будете рядом с нами стоять. Пожалуйста, завтра в одиннадцать.
  ...Когда Антон пришёл к Котовым, папа Дима уже сидел за столом. Маша наливала ему кофе, но из кухни доносились куда более вкусные запахи. Очевидно, основное застолье, намечалось "на потом".
  Вообще папа Дима, когда его приглашали на дом - освятить ли дом, окрестить младенца, исповедать и причастить старика, был весьма лоялен. Он мог засидеться за трапезой и неспешным разговором с хозяевами, но тот же дом перед освящением осматривал лишь беглым взглядом. Мог, конечно, попросить убрать со стен какие-нибудь картины с "обнажёнкой", или африканские маски, если таковые у хозяев имелись. Но ни рыться в книгах, проверяя библиотеку хозяев на наличие оккультных изданий, ни шерстить диски с фильмами, он бы никогда не стал.
  Зато, прихлёбывая кофе из маленькой фарфоровой чашки, папа Дима, не торопясь и обстоятельно перечислял нужды храма. Строительство почти подошло к концу, скоро надо будет расписывать потолок и стены, платить художнику. А в трапезной сколько всего не хватает! Нужна хорошая плита, большой холодильник, старый-то уже на ладан дышит. Вот о скольких мелочах у настоятеля должна голова болеть! А пуще всего мечтается о собственной скважине, чтобы не зависеть от общей подачи воды - в селе весьма нерегулярной. Ведь всё срывается, когда отключают нежданно эту самую воду. Ни ребёнка крестить, ни чаю согреть для тех прихожан, что любят задержаться после службы, пообщаться батюшкой.
  - Я постараюсь вам помочь, - сказала Елена Львовна - Вы приготовьте документы, чтобы я видела, какие суммы нужны...
  - Сердечно я вам благодарен, что вы собираетесь нас поддерживать. Вы, так сказать, продолжаете добрые начинания Елизаветы Августовны, которая столько лет жила в этой усадьбе. Она тоже добрые дела творила - в память сына своего. Вот так нас Господь иногда вразумляет - пока не пошлёт нам бед - не вернёмся мы в лоно Церкви Христовой...
  Наконец, перешли, собственно, к освящению. Папе Диме предстояло прочесть молитвы, окропить дом святой водой, прилепить на обои специальные наклейки с изображением Голгофы. На все стены их наклеить, согласно сторонам света.
  - Давайте начнём с первого этажа, - предложила Елена Львовна, - так до чердака и поднимемся. А напоследок оставим Анечкину комнату. Анечка, бедная, болеет...
  - Вы предупредили её, что мы к ней зайдём? - спросил папа Дима.
  - Конечно, само собой. Я бы очень хотела, чтобы она исповедовалась и причастилась. Она крещёная, не думайте, - заспешила Елена Львовна, - Но она сейчас или вообще со мной не разговаривает, или говорит так странно, что я не могу её понять. А к причастию надо же подготовиться...Мы вот потом с доктором ещё поговорим. Может быть, всё-таки положим Анечку в больницу.
  Папа Дима кивнул благосклонно. После обещанной новой плиты, и, тем более скважины, он бы им что угодно пообещал. И причастить, и исповедать, и гопак перед Анечкой сплясать, чтобы она улыбнулась.
  И вот, двинулись. Процессия получилась самая торжественная. Впереди торопилась взмыленная Маша - это ей накануне выпало проводить генеральную уборку, вылизывать весь дом, конечно, на пару с Симой, о которой тут никто, как всегда, не вспоминал.
  Маша открывала двери в очередную комнату, и отступала, чтобы священник мог войти.
  За Машей шествовал высокий - под метр восемьдесят - донельзя представительный в церковном облачении папа Дима, со "святым душем". Позади - Елена Львовна с палочкой. Хозяйку для страховки поддерживал под руку Антон - всё-таки лестницы, всё-таки влажное дерево, после того, как папа Дима окропил тут всё подряд.
  Так прошли они по первому этажу, затем по второму, минуя только Анину комнату. Папа Дима на несколько мгновений остановился в сомнениях перед лесенкой, ведущей на чердак.
  - Я открою, у меня есть ключи, - заторопилась Маша.
  - Ну, я уж туда не полезу, - сказала Елена Львовна, - Вы на меня не обидитесь, если я вас тут подожду.
  Маша отперла чердак - тот самым мистический чердак - отперла самым обыкновенным ключом, положила его в карман и спустилась с лесенки.
  Антон последовал за папой Димой.
  Ему давно хотелось увидеть "святая святых" Казимирыча. Здесь опальный придворный алхимик до конца дней бился - над какой задачей? Над мечтою - сотворить золото из ничего? Или волновали его другие замыслы, тайну которых он унёс собой в могилу?
  Чердак был он огромным, и казался пустым. Окна были только в покатой крыше, и виднелось за ними только небо. Высоко были эти окна, нельзя было подняться и заглянуть в них.
  На пол падали косые квадраты солнечного света. Видно было, что Маша вчера и тут убиралась, мыла полы. Но не везде: в тех углах, где оставалась кое-какая мебель, пыль всё-таки лежала нетронутой. Видимо, Маша была не до конца уверена, что они поднимутся на чердак.
  Мебель тут была хоть и старинная, но вряд ли ценная. Вот массивный комод, какой-то ободранный, точно по нему прошлись наждачной шкуркой. К тому же - без одного ящика, вместо него зиял тёмный проём. Несколько сломанных стульев и кресел свалены друг на друга, совсем уж в угол задвинуты коробки с каким-то барахлом. А на стене висят часы, лишившиеся маятника. Видно, сюда сносили, как и везде сносят на чердаки, то, что в доме уже пригодиться не могло, но выбросить по каким-то причинам было жалко. С каждой вещью связаны воспоминания...
  - Надо нанять кого-то всё-таки, чтобы этот мусор повывезли, - задыхающимся голосом сказала Маша, всё-таки вскарабкавшаяся за ними на чердак.
  В глаза Антону бросилось большое - больше человеческого роста - зеркало, стоявшее в самом тёмном углу. В дубовой раме, внизу виртуозно вырезана гроздь сирени. Стильная вещь, как бы сейчас сказали. Но само зеркало в использование уже не годилось - поверхность его помутнела, отражения получались расплывчатыми.
  - Да вот то же зеркало - как выкинешь? - продолжала тётя Маша, - Говорят, примета плохая. Что разбить, что выкинуть...
  - Приметы - суть суеверия, - наставительно заметил папа Дима, - На них обращать внимание не нужно.
  Антон был несколько разочарован. Он всё-таки ожидал увидеть тут какие-то следы химических опытов Казимирыча: колбы, склянки...Ничего похожего. Чердак выглядел пустым, унылым и - несмотря на Машины старания - довольно пыльным.
  - Теперь к Анечке, - сказала Елена Львовна, когда они спустились вниз.
  Но вот диво - комната Ани была заперта. Елена Львовна вздохнула, переступила, всё более грузно опираясь на руку Антона, и принялась стучать:
  - Доченька, открой, мы только на несколько минут тебя побеспокоим.
  Ответа не было.
  - Странно, я же её предупреждала, - пробормотала Елена Львовна, - Может быть, ей плохо стало?
  - У меня ещё один ключ есть, - сказала Маша, - Там, на гвоздике в прихожей висит. Сейчас принесу.
  Так топтались они у Аниной комнаты несколько минут. Елена Львовна стучала и окликала дочь всё настойчивее. Она была уже почти в панике. Уже снизу слышались шаги Маши, поднимавшейся к ним с ключом. И вдруг дверь поддалась. Её не отперли. Казалось, её удерживали в течение некоторого времени, не давая им всем войти, а потом вдруг отпустили.
  Комната Ани была пуста. Видно было, что Маша и тут старалась навести порядок: всё прибрала, разложила по местам. А потом хозяйка достала что-то из тумбочки - вон, ящик выдвинут. Разбросала по туалетному столику лекарства, и...
  Елена Львовна почти подбежала к окну:
   - Не может быть! Вон она идёт! Как же она вышла? Ведь сидела тут, сидела безвылазно несколько дней. И шагов мы не слышали, чтобы она спускалась... Лестница же скрипит, понимаете?
  Елена Львовна беспомощно крикнула в открытое окно:
  - Аня! Анечка!
  Но дочь была уже далеко, и услышать её явно не могла.
  Аня шла от дома в сторону леса, шла размашистыми шагами, точно машина. Встань у неё на пути - снесёт. Руки её двигались тоже точно механические, в лад шагам - раз-два, раз-два. На длинную ночную рубашку Аня набросила красный халат. Она шла, не оборачиваясь, они видели только её спину.
  - Да что же это? Антон Сергеевич... Её же вернуть надо...
  - Смотрите, смотрите! - вдруг выкрикнула Маша.
  Они увидели, как вдогонку Ане, бежит маленькая фигурка в длинной юбке.
  - Это Сима.
  Лёгкая Сима сразу догнала Аню, обняла за плечи, остановила, повернула. И, повела обратно к дому. Сима что-то говорила ей - голова была наклонена к голове.
  - Господи, как она не боится прикасаться к ней?! - подумал Антон - Или на неё это не действует?
  Они все поспешили на крыльцо, встречать Аню. Она шла, глядя под ноги, руки её теперь были сжаты в кулаки.
  Потом Аня подняла голову и взглянула прямо в лицо папе Диме. И вот странно - ничего женственного не осталось в её лице. Это было искажённое страданием лицо существа, не имеющего пола. Глаза казались совсем чёрными:
  - Тебя я не боюсь, - сказала она медленно, сдавленным голосом.
  И пошла в дом, и все расступились перед ней. Антон заметил, что никто старается не касаться Ани. Сима, часто дыша, остановилась рядом с ним.
  - Сима, - сказал он, - Давайте отойдём с вами на минутку, поговорим. Когда вы перестанете меня бояться? Что я вам сделал плохого? Мне нужно вас только спросить...
  Они отошли за угол дома, туда, где кучей лежали дрова. "Зачем тут дрова? - мельком подумал Антон, - А, для печки-голландки... Наверное, они растапливают её в холодные дни...".
  - Давайте сядем, - попросил Антон, выбирая подходящее бревно.
   Сима опустилась напротив него, сжала руки в замок на коленях, "закрылась". На лбу её он наметил мелкие капли пота.
  - Что вы сказали Ане? - спросил он, - Почему она с вами пошла? Вы знаете, куда она хотела уйти? Она так целеустремлённо шла... Сима, как вам это удалось?
  Сима, наконец, заговорила. Голос у неё был сдавленным от робости:
  - Аня - она ведь очень больна? С ней ведь что-то очень не так, правда? Я просто увидела, что она идёт, и глаза у неё - чёрные. Совсем чёрные, вот так бывает, когда одни зрачки остаются. И в таком состоянии она куда-то пошла. Надо было её остановить, и вернуть. Но меня сперва как к земле приморозило. А потом, когда отпустило, я и побежала наперерез.
  - Вы давно тут живёте? - вдруг спросил он.
  - Всегда, - сказала она, - И здесь давным-давно неспокойно. Мне дедушка рассказывал, а потом мама. Ещё Елизавета Августовна, прежняя хозяйка усадьбы...она ведь была готова с собой покончить. Когда сына потеряла по своей вине. Он был такой красивый, что девушки посмотрят - и головы у них кружатся. А как играл на гитаре, а как танцевал... Мать мечтала, что у него будет военная карьера, он останется при дворе, сделает партию, жена будет с именем, с состоянием... и вдруг он влюбляется в некую девицу без роду, без племени. Даже не дворянка - мещаночка.
  Елизавета Августовна была в ужасе: "У меня невестка - по отчеству Пахомовна?" И она сказала: если сын посмеет вступить в этот брак - она бросится в реку. А они ведь очень любили друг друга - мать и сын. И Мишенька этот отступился от брака только ради того, чтобы сохранить матери жизнь. Боялся, что она действительно бросится в реку, или повесится. А потом брат этой девицы вызвал его на дуэль.
  Потом...Елизавета Августовна, когда привезла сюда сердце Мишеньки...она надеялась, что сама тихо угаснет. Она ничего не ела, её невозможно было накормить. Кусочек просфоры, глоток святой воды - и всё. Но Бог длил и длил её дни. А потом духовник сказал ей, что она может искупить вину лишь одним: если до последнего своего часа будет делать разные добрые дела,- Сима коротко вздохнула, - Вот так и получилось, что Елизавета Августовна всё своё богатство при жизни успела раздать - тут вот строила для людей, то больничку, то школу, бедным жертвовала... А жила она долго... очень. И всё же я чувствую, как ей хотелось скорее уйти! Место это, что ли, на людей так действует?
  Антон давно уже заметил это, но спросил девушку только сейчас:
  - Сима, а вы сами - почему такая бледная?
  Ему очень неловко было спрашивать. Потому что следующий вопрос должен был звучать: "А вы нормально питаетесь, не голодаете?"
  Нельзя же так, в самом деле. Но Антон заметил ещё кое-что:
  - Ну-ка поверните голову... Ангиной не болели недавно? Не простужались?
  Сима вздрогнула и сжалась, когда на её горло легли его сухие тёплые пальцы. Быстро пробежались по шее:
  - Лимфоузлы увеличены, особенно справа.
  Антон и пульс ей пощупал. Частил пульс, трепыхался как у зайчишки, но всё-таки может, потому, что так боялась Сима его.
  - Температура нормальная?
  - Откуда я знаю, - буркнула Сима,- Вас же к Ане позвали, лечите Аню. Что это вы обо мне?
  - Ане я мало чем могу помочь - её бы в клинику...А тут что делать - запереть её?
  Но делать что-то было необходимо. На другой день ближе к вечеру, Антону позвонила Елена Львовна:
  - Я согласна поместить Анечку в клинику. Только это должна быть очень хорошая лечебница. Чтобы Аню обследовали, чтобы понять, наконец, что с ней. Я так больше не могу, и никто не может. А Анечке хуже всех...
  - Хорошо, я узнаю, куда можно её отвезти...
  - Только я прошу вас - не заграница, Россия. Где-то всё-таки, чтобы не очень далеко. И - вы поедете с ней? Антон Сергеевич, я всё, всё оплачу. Сколько скажете, столько и заплачу. Аню же надо отвезти, я не могу доверить её никому чужому. Вы же понимаете... Если кто-то посторонний испытает то, что испытали мы, он просто бросит Анечку по дороге, сбежит.
  У Антона упало сердце - ему тоже очень хотелось от этой миссии отказаться, но как?
  - Елена Львовна, я всё узнаю, тогда и обсудим, - сказал он.
  Глава 11
  Уже на следующий день Антон предложил Елене Львовне вариант - частная психиатрическая клиника в Подмосковье. Стационар. Условия - как в хорошем отеле. Но самое главное - врачи. Многие имена Антону известны по институтским учебникам . Профессионалы, им можно доверять.
  Ехать удобнее всего было поездом. Вечером садишься, утром в Москве, на Казанском вокзале.
  - А там я не буду брать даже такси, позвоню в клинику, и за нами пришлют машину.
  - Но как вы довезёте её туда - на таблетках, на уколах? - со страхом спросила Елена Львовна.
  Только Сима могла сейчас прикасаться к Ане, ухаживать за ней, как за обычной больной. Для остальных это было все равно, что сунуться прямо в Чернобыль. Аккурат в четвёртый реактор. Но не Симу же было просить, в самом деле, сделать Ане укол на дорогу?
  - Не беспокойтесь, я справлюсь, - сказал Антон, внутренне содрогнувшись.
  - Я дам вам свою кредитную карту, тратьте столько, сколько сочтёте нужным. Только, самое главное, чтобы врачи сказали, что с Анечкой на самом деле, - умоляла Елена Львовна.
  С клиникой удалось решить вопрос очень быстро. Там готовы были принять Аню хоть завтра, и удивились только, что Антон - врач, затруднился с постановкой диагноза.
  Но, в принципе, её брали, что бы там ни было - депрессия, шизофрения, психоз. Аня ещё ни разу не показывала себя буйной, и Антон почти твёрдо был уверен, что на большой дозе успокоительных препаратов, в спальном вагоне, она доедет благополучно. А прямо у поезда их будет ждать машина.
  Когда Антон приехал в усадьбу окончательно договариваться о завтрашнем дне - дне отъезда, в руках у него была большая сумка. Он сказал Маше, которую встретил во дворе, что к хозяевам зайдёт чуть позже, а сейчас попросил проводить его к Симе. Редкий случай - она была у себя.
  Сима вскочила со своего топчанчика навстречу им. Были на ней та же длинная юбка и кофточка - то ли растянутая, то ли с чужого плеча, на несколько размеров больше.
  - Сима, - сказал Антон, ставя на пол сумку, и открывая её, - Вот тут старая собака, которую я подобрал. Вероятно, она доживает свои последние дни. Приглядите за ней, пока я буду в отъезде. Кормите чем-нибудь жидким - суп, молоко. Зубов там почти уже не осталось. Вот деньги.
  Антон старался не оглядываться вокруг, но невольно задавался вопросом, как Сима может жить в этом чуланчике, в этом застенке? Полутьма, узкое окошко под потолком. Топчан, на котором какое-то тряпьё - ни одеяла, ни матраса... Что-то вроде тумбочки в уголке. Стул, с обломанным краем - сядешь, брюки порвёшь непременно.
  Как она может со всем этим мириться? Ведь ей восемнадцать лет, чёрт побери, восемнадцать! Ведь жизнь должна же ей что-то обещать, а на самом деле - никакой надежды впереди.
  - Сима, вы готовьтесь, завтра поедете с нами - я по дороге завезу вас в больницу, сделаете анализ крови. Думаю, у вас гемоглобин очень низкий. Слышали, в старину была такая болезнь - малокровие? А я же тут врач, я за вас всех отвечаю...
  - Я всё равно не смогу лечиться так, как в старину, - буркнула она, - разной там печёнкой и красным вином. Я знаю, вы боитесь ехать с Аней. Я вам и так помогу довезти её до поезда. Не беспокойтесь.
  У Антона вспыхнули щёки:
  - Я вовсе не...Сима, что вы такое говорите! Кстати, давайте мерить температуру, я тут и градусник привёз.
  У неё было тридцать восемь и три. Антон подумал, что надо непременно послать её завтра ещё и на рентген.
  Сима увидела, как Рыжик обследует её чуланчик, пытаясь понять, где же он находится, и сослепу натыкается на все углы, и без всяких колебании взяла его к себе на топчан.
  Потом Антону пришлось долго пробыть у Елены Львовны. Сначала они зашли к Ане. Воздух в комнате был застоявшийся. Теперь тут боялись открывать не только дверь, но и окно. Аня спала, но спала нехорошо. Не шевелясь, на боку, ни единого движения - как мёртвая. Наверняка у неё уже затекла рука, на которой она лежала. Лицо за несколько дней заострилось. Что будет дальше?
  Антон вспомнил слова Симы, и заставил себя подойти к Ане, будто ничего нет в этом особенного:
  - Вы её переодеваете? - спросил он, - Она вспотела, бельё мокрое, нужно сменить.
  Он заметил, как замешкалась Маша.
  - Я помогу, - сказал он, - Давайте её переоденем.
  Аню посадили. Она сидела вялая, не открывая глаз. Антон назначил ей снотворные. Если бы Аня без него решила куда-то уйти, не было никакой вероятности, что домашние смогли бы её удержать. Пусть лучше спит.
  Сменили постель, сменили и промокшую от пота рубашку. У Маши тряслись руки. Антон прислонился к стене, постоял несколько минут с закрытыми глазами. Ему хотелось читать молитвы. Вернее, это было инстинктивное чувство - когда захлёстывает отчаянье, нужно читать молитвы, может, и отпустит. Может. И он пересилит тот беззвучный крик, который сейчас рвался из него: "Я не хочу, не хочу быть!"
  Потом Антон сидел у Елены Львовны, и согласился выпить полстакана коньяка. И рассказывал, какая хорошая та больница, куда они едут - отдельные палаты для каждого, и знаменитый главный врач, по книгам которого Антон учился в институте. И обследование, конечно, сделают за считанные дни. И лечение самое щадящее, никаких препаратов, от которых можно превратиться в зомби. И можно будет все время быть на связи, звонить хоть несколько раз в день. Он повторял это снова и снова, пока Елена Львовна не успокоилась немного, и не разрешила ему уйти.
  На другой день, Антон вызвал такси, и приехал к Котовым после обеда. Аню уже одели, она сидела в кресле в гостиной. На ней было тёмное платье, такое просторное, что напоминало мешок. Видимо, Маша специально выбрала такое, чтобы надеть его прямо через голову, как можно меньше прикасаясь к девушке.
  Конечно, рядом стояла большая сумка - с одеждой, со всем, что может понадобиться.
  Аня посмотрела на Антона так, как будто и не было ничего, никакой болезни, как будто они продолжали начатый разговор:
  - И будет меня пытать Михаил, - с усмешкой сказала она.
  Антон не понял сперва, а потом сообразил. Клинику возглавлял Михаил Николаевич Гаврилевский. Занимался ли он лично больными?
  - Да только Михаил сам испугается, - продолжала Аня, - Я ведь всех знаю, кого он искалечил. Поговор-и-и-им, - распевно пообещала она.
  - Сима! - крикнула Маша.
  Прибежала Сима, прижала Аню к себе, стала укачивать, как маленькую. Она продолжала придерживать Аню, когда Антон сделал ей укол. И вот странно - пока Аню удерживала Сима, Антон не испытывал того удушающего состояния тоски и ужаса, которое уже было ему знакомо. Что-то такое он чувствовал - но было легче, гораздо легче.
  Лекарство начало действовать. Глаза у Ани стали закрываться. Антон с Симой вдвоём довели её до машины. Посадили на заднее сиденье6
  - Я сяду рядом с ней, - сказала Сима, - Вы уж впереди...
  Она тоже сегодня выглядела необычно. Умыта, гладко причёсана, платьице с воротничком где-то выискала. И бледная была, как тот воротничок.
  - Держится температура?
  - Я выпила те лекарства, что вы мне оставили,- уклончиво ответила она.
  У больницы остановились буквально на пять минут. Антон боялся оставлять Аню надолго. Он сдал Симу с рук на руки дежурному врачу, которого хорошо знал, с которым раньше работал. Попросил взять анализы, сделать рентген и на такси отправить домой .
  - А если что-то серьёзное - кладите, - шепнул он так, чтобы Сима не слышала, - Мне отзвонитесь тоже...
  Потом они сидели с Аней на вокзале, и те кто проходил мимо, Аню наверное, принимали, за утомлённую дорогой пассажирку. Которая, в ожиданье пересадки, готова прикорнуть вот тут, прямо на вокзале, в уголке.
  Когда объявили их поезд - на Москву, Антон нагнулся, чтобы разбудить Аню, и тут в кармане рубашки завибрировал телефон. Несколько минут у него ещё было:
  - Да, - откликнулся он, - Слушаю, да...
  Звонил тот самый врач, которому он оставил Симу, и голос у него был напряжённым:
  - У твоей знакомой - острый лейкоз, и как она ещё на ногах держится с такими показателями - уму непостижимо.
  - Так кладите её немедленно, можете это сделать? Документы, какие надо, я через два дня все привезу.
  - Сейчас прямо.... Кого я тебе положу? Она написала расписку, и сбежала из больницы.
  - Как, сбежала?
  - Ногами! - окончательно рассердился дежурный врач, - Я даже такси не успел ей вызвать.
  Глава 12
  В мягком вагоне пассажиров ждали как дорогих гостей. Проводница - подтянутая улыбчивая блондинка средних лет - негромко называла номер купе, подсказывала:
  - Второе по коридору.
  А там уже всё готово было. Застелены постели, больше напоминающие уютные диванчики, на столике - наборы с ужином, свежие газеты.
  Аня была ещё под сильным действием препаратов. Она прошла и легла. Антон едва успел взять одеяло с постели, чтобы потом её же укрыть. Он устраивал сумки - большую Анину и лёгкую спортивную свою, раскладывал вещи, переодевался - Аня спала, и можно было не выходить в туалет, переодеться прямо здесь.
  А в голове были неотступные мысли про Симу. Как она добралась домой? Были ли у неё деньги на дорогу, или она вышла на трассу - дяденька, подвезите Христа ради? Доехала ли благополучно?
  Потом пробудился в нём врач, и он стал думать, что делать по приезде. К кому обратиться, в какую больницу её устроить. Слишком хорошо он понимал, что пустить всё на самотёк нельзя, что если привезти Симу и просто сдать в отделение гематологии - даже если ему удастся уговорить её всё-таки лечиться, то она - безответная, не умеющая ни спросить о себе, ни настоять ни на чём, умрёт там очень быстро. Спросу за неё никакого не будет - сирота, почти бродяжка.
  Значит, надо искать тех, кто не отнесётся к ней равнодушно, надо сноситься с какими-то фондами. Симе должны помочь, ведь она ещё почти ребёнок, по юным своим годам подходит под разные программы. Надо вернуться скорее, взять её за руку и прямо тащить лечиться. У неё должен быть шанс.
  Он думал и о том, где взять денег, которые неизбежно понадобятся, с кем из своих друзей-врачей снестись по приезде, кто сможет подсказать хорошую больницу, где в самом даже тяжёлом случае от Симы не открестятся, а будут пробовать на ней разные экспериментальные программы.
  А затем его мысли потекли совсем уже странно. Сначала он подумал о том - догадывалась ли Сима, что с ней что-то не так? И знает ли, понимает ли она теперь в полной мере, как опасна её болезнь? И, отказавшись от лечения, осознаёт ли она, что в таком случае, неизбежно умрёт?
  Юные обычно думают, что они бессмертны. А если мысли о конце приходят Симе в голову, то как ей думать об этом? Никого из близких, ни копейки за душой. На кого ей надеяться, кто возьмёт её похороны на себя? Тётя Маша? Поможет чем-то папа Дима? Каково ей будет самой, в восемнадцать-то лет, думать о том, что на неё наденут после, и из чего заплатить тем, кто будет провожать её в последний путь.
  Много раз люди доверялись Антону, полагались на него полностью. Взять хотя бы то, что человек с полным доверием ложится к тебе на операционный стол. Ты отвоёвываешь его у смерти, и выхаживаешь после - беспомощного. Буквально учишь заново стоять на ногах, ходить... Но никогда ещё не было у Антона чувства, что он причастен к судьбе, ответственен за жизнь настолько беспомощного существа... И при этом Сима была будто в чём-то его сильнее. Ни разу не заметил он в ней внутренних колебаний - подойти к Ане, обнять её, ухаживать за нею. А как это мучительно было ему!
  Начинало уже темнеть за окном. Антон приподнялся, чтобы включить светильник над постелью. И увидел, что глаза Ани открыты, и она смотрит на него. Причём смотрит как раньше - испуганным страдающим взглядом. И лоб её покрыт мелким бисером пота.
  Он рывком нагнулся над ней:
  - Как вы себя чувствуете?
  У Ани глаза вскипели слезами:
  - Антон Сергеевич, мне так плохо! Я так устала! Сделайте что-нибудь, я больше не могу!
  - Но скажите же мне, что значит "плохо"? Что вы чувствуете?
  - Я как будто давным-давно не спала...
  - Но вы только что проснулись.
  - Я не сплю, Антон Сергеевич, не сплю - я будто в чёрную яму проваливаюсь. Знаете, вот когда болеют тяжело и борются за каждую минуту, за каждый вздох, когда думают - скорее бы ночь эта кончилась, увидеть бы день ещё хоть раз. Так я хочу выбраться из этого омута, о котором вы говорите - "сон". А когда я просыпаюсь, это снова не я. Точно что-то вытесняет меня, и душит, душит... Мне самой не остаётся места. И опять сознание тонет - в темноте. Что это, Антон Сергеевич?
  - Анечка, уже через несколько часов мы будем в больнице. Там вам смогут помочь, обязательно. Вы только постарайтесь не сопротивляться. Всё, что вам будут говорить - надо исполнять.
  Она закрыла глаза и снова прислушивалась к ощущениям внутри себя. На лице её было выражение муки.
  - Вы, может быть, хотите поесть? Или пить? Чаю? Вы давно не ели.
  Голова её качнулась на подушке:
  - Нет, нет...
  И ещё она открыла глаза, и ещё спросила:
  - Антон Сергеевич, а если мне уже никто не сможет помочь? Так ведь я больше не могу - как сейчас. Вы врач, подскажите мне, как легче можно умереть?
  - О чём вы думаете, Анечка?!
  Аня повернула к нему голову, и он увидел, как глаза её начинают наливаться чернотой. Так бывает в летний день, когда на солнце набегает туча, и сразу темнеет всё вокруг. Антон поспешно отнял руки, которыми придерживал Аню за плечи.
  Аня медленно села, смотрела в окно. Её лицо менялось. Тени ли это были от вечернего света? Ничего не осталось робкого, мягкого в её лице, как было только что. Теперь оно казалось холодным, застывшим.
  - Всё пошло не так, правда? - спросила она, спустя несколько минут. Даже не спросила, а будто утверждала.
  - Что не так, Анечка?
  - Всё, что ты хотел. Полное разочарование. Хоть что-то из твоих идеалов, уцелело, а? Тебе на смешон теперь твой прежний религиозный пафос? Это же надо было родиться таким наивным и поверить, что в любом храме всё - как в раю, что там все - без греха. А потом увидеть, что там всё, как в миру. А того, кто готов служить истово, считают просто дураком, и смеются над ним.
  - Аня, - со страхом спросил он, - Почему вы об этом говорите? Вы же об этом ничего не знаете...
  - Зато ты теперь знаешь, - сказала она, - А самое страшное, что ты не веришь теперь, что на том свете - что-то есть. После своей медицины - это ж надо было, из огня да в полымя! - ты думаешь, что там нет ничего. И ради чего тянуть эту лямку, мучиться и страдать здесь, если через несколько лет всё оборвётся? И не будет никакой награды праведным. И не будет никакого возмездия подлецам. Будет одна только смерть, чёрная яма. Небытиё.
  Глаза Ани уже не были глазами усталого мудреца, теперь в них сверкало что-то безумное:
  - Да только ты не прав! Там есть... И там отнюдь не темнота. Там ждёт такая вечность, которой не избежать... Ты её сегодня увидишь.
  Антон уже на ощупь перебирал лекарства в сумке: вот шприц, а вот та плоская длинная коробка с ампулами. Он набрал лекарство - прикинул, что уснёт она сейчас только на двойной дозе.
   А потом был коньяк, который он вёз в сумке для себя. Он дожидался, пока Аня закроет глаза и хватанул стакан.
  Как только Аню одолел сон, Антон вышел в коридор. Он решил не заходить в купе возможно дольше, но дверь держал открытой, чтобы видеть, что с Аней не происходит ничего плохого.
  Антон сидел, бесцельно смотрел в окно, за которым уже сгущалась тьма. Потом была станция. Поезд стоял целых двадцать минут, и он, посмотрев еще раз на спящую девушку, решился выйти. Ходил по перрону, жадно вдыхал холодный, ночной почти воздух, курил.
  Подошла к нему бабушка, которой, в её годы, давно бы уже полагалось спать в тёплой постели, а она дежурила тут на вокзале, ждала поздние поезда. Бабушка везла за собой клетчатую сумку на колёсиках. Она торговала картошкой. В полиэтиленовом пакете - пять ещё горячих варёных картофелин, посыпанных нарезанным укропом, и пара солёных огурцов. Это вам не чипсы и не дошираки, которыми пассажиры перебиваются в вагоне.
  Антон купил картошку, и ел её прямо на перроне, в вагон он поднялся только тогда, когда объявили отправление поезда, и проводница стала торопить тех, кто докуривал свои сигареты:
  - Быстрее, сейчас тронемся...
  Больше всего поддерживала Антона мысль, что коньяка ещё осталось очень прилично, не меньше половины бутылки. А завтра, в восемь двадцать утра, когда поезд прибудет в Москву, их уже будет ждать машина лечебницы. И мелькнула мысль, какая-то ехидная, злорадная: "Интересно, господа психиатры, что вы со всем этим будете делать?"
  Но впереди еще была ночь. Теперь до утра стоянок больше не будет. В соседнее купе дверь тоже была приоткрыта. Там ехали два гея. Они тоже припозднились, не спешили ложиться спать. Тот, что брутальнее, смотрел фильм по плееру, обнимая своего друга так, как парни обычно обнимают девушек - по-хозяйски закинув руку ему на плечо.
  Второй, худенький, изящный, совсем молодой (и двадцати лет ему, наверное, не было, напоминал он стриженую девчонку), вышивал, умело обращаясь с иглой. Вышитая картина - букет лилий на столе, в глиняной вазе - была им почти закончена.
  Антону хотелось напроситься к ним в купе, в конце концов, не последняя бутылка коньяка у него была - с Аней нельзя ехать без солидного запаса. Но он не посмел. Чувствовал: у них своя каста, его не примут. Хотя ему ничего от них не надо было, только, так сказать, погреться у очага. Вместе этого он налил себе ещё полстакана.
  Через некоторое время он понял, что засыпает сидя, голова падает на грудь, и как бы ему не свалиться прямо в коридоре. Из раннего детства он помнил, как такой же вот пьяный дядечка ночью свалился с верхней полки и выбил себе зубы. Как он утром выл, обнаружив это!
  Антон прошёл в купе, лёг поверх одеяла и почти сразу уснул.
  ...Оказывается, это была просто пустыня. Но не живописная земная пустыня - с барханами, с какой-никакой растительностью, хоть с теми же кактусами. С изредка пробежавшей ящеркой, Земная пустыня, где ночами бывает холодно, и жгут свои костры бедуины, а над головами - небо, полное звезд.
  Это была - без конца и края - серая, растрескавшаяся, бесплодная почва. Самое страшное слово - бесплодная. И небо над ней - такое же серое. И ничего, ничего вдали, кроме горизонта, где земля и небо сливались. И эта бесплодная, иссушённая почва - была жизнь Антона. Целую вечность предстояло брести ему по мёртвой земле, рассматривая каждую трещину. Эти трещины были не только под ногами, но в его душе, в его сердце. Потому что каждая из них была той минутой, или даже той мыслью, когда Антон предал самого себя, или предал другого. Отступил от себя такого, каким должен был быть. Сказал злое, или сделал недоброе, подлое. Что может тогда и не казалось таким, но ясно он понял это сейчас.
  И не было тут надежды увидеть что-то другое. И это была - вечность. И это был - ад.
  
  Глава 13
  Психиатрическая клиника расположилась за городом - в таком тихом месте, что даже деревни никакой к ней близко не было. Внешний её облик заставлял скорее вспомнить о старинной усадьбе или монастыре. Двухэтажные корпуса выложены из красного кирпича с нарядной белой отделкой, окна - арками. Там и здесь по стенам вился девичий виноград или плющ. Просторный сад, обнесённый, правда, надёжным высоким забором. Почти всем больным можно было здесь гулять. Сосны и клумбы, заросли сирени и орешника. Воздух кристально свежий - как в лесу. Было тут очень тихо, и в любое время года слышалось пение птиц.
  Лечение тут стоило очень, очень недёшево. Тем не менее, свободных мест не было. Почти все пациенты клиники были людьми с отклонениями незначительными. Народу победнее и в голову не пришло бы лечиться от плохого настроения и жизненных проблем. Кто отпивался бы валерьянкой, кто - корвалолом, кто - водкой, кто плакал бы подруге в жилетку. Но те, кто приехал сюда, имели деньги, время и желание, чтобы позаботиться о своём здоровье, и соглашались на месяц заключить себя в отдельную палату со всеми удобствами. Тут имелся и отдельный санузел - а кто бывал, тот знает, как мучительно справлять нужду в общем санузле обычной психушки, где одновременно могут собраться человек пятнадцать - и никаких перегородок. А уж запах, несмотря на долгие уборки и хлорку, льющуюся рекой - мама дорогая! В палатах стояли холодильники и телевизоры, и не было решёток на окнах. Правда и запоров на дверях тоже не было.
  Больных каждый день осматривал врач - причём не казённо, на бегу скользнув взглядом по лицу человека, мало что соображающего после лекарств. Нет, врач заходил, присаживался и расспрашивал - как прошла ночь? И не беспокоили ли тревожные сны? И как настроение - нет ли желания плакать? Аппетит? Можно было пожаловаться. Можно было спросить, какие лекарства тебе назначены и как они действуют.
  Телефоны, планшеты и ноутбуки отбирали, но давали книги - библиотека в клинике была хорошая. А домой можно звонить по телефону, который находился возле поста медсестры.
  Лечился тут студент с социофобией - переучился во время сессии, и теперь боялся выходить на улицу, и ходить по институтским коридорам, заговаривать с сокурсниками, а уж выступать перед аудиторией для него и вообще было невозможно.
  Лежала старая дама с депрессией, всем на свете обеспеченная, но покинутая родственниками, которых она ненавидела, но, тем не менее, жаждала их услуг, жаждала ухода. Ей и здесь всё было не по нраву - вплоть до цвета постельного белья - он её раздражал. Ей разрешили своё бельё, но некому было его ей принести. Тогда медсестра в сводное время поехала и купила - то самое, небесно-голубое, о котором мечталось старушке. Так же ей покупали по заказу соки, фрукты, но выражение недовольства так и не сходило с её лица. И если бы она не увлеклась одним из здешних докторов, бывших, по крайней мере, вдвое младше её...
  Лежал крепкий мужик, инструктор по горному туризму, которому в своё время психиатры сломали жизнь. В школе был кандидатом в мастера спорта, отличником, одним из тех редких ребят, которые рвутся в армию и хотят служить в спецназе. Что делать после армии тоже ясно - спорт, а с годами - тренерская работа. И любимая девушка готова была его ждать. Но на медкомиссии что-то не понравилось врачихе, парня послали для освидетельствования в психо-неврологический диспансер. И непременно вызвалась сходить с ним мама, чтобы "не дать врачам сбить сына с толку". Психиатресса задала вопрос, причём как раз маме - когда в последний раз ребёнок описался? Мама припомнила - в четыре года, после того, как выпил два литра сока. Хотя на самом деле чадо перестало дуть в кроватку уже года в полтора. Психиатресса, не долго думая, написала диагноз "энурез", послала на обследования, и пошло-поехало. Нашли какие-то "импульсы", "судорожную готовность", не только от армии освободили, но и спортом заниматься теперь было нельзя, машину водить - нельзя, секс нежелателен...
  Надежду на спортивную карьеру пришлось бросить, девушка ушла, через несколько лет парень с отчаяния уехал в горы, положил с прибором на все медкомиссии. Женился на подруге, которую там, в горах, нашёл. Когда начал строить дом и машина потребовалась до зарезу, он пошёл-таки на комиссию, решив, что если ему и сейчас откажут, он попросту купит права. Его обследовали заново, и выяснили - совершенно здоров, был и есть. Врачебная ошибка. "Они сломали тебе жизнь" - сказала постаревшая мама. И взрослый мужик рухнул в такую депрессию, что близкие привезли его сюда.
  Самым "сомнительным", близким к психу, тут считался Вова-арбуз, который временами был уверен, что в его явно пивном животе притаился этот самый арбуз. Сам Вова не боялся, просто смеялся над этим забавным фактом. Заходил в палаты к другим больным, задирал майку, предлагал щелкнуть его по животу, определить "зрелость".
  Но было в больнице этой и ещё одно отделение - одноэтажное, неприметное. Стены его скрывала вьющаяся зелень. И не очень бросалось в глаза, что на окнах - решётки. Вот тут были и железные глухие двери, и казённое белье, и стойкий запах, которых бывает в помещениях плохо проветриваемых, откуда люди не выходят месяцами. Палаты и тут были индивидуальные, тоже без замков. Но этим больным медсёстры не поясняли, какие лекарства им колют. Не разрешали гулять по парку. Пациентам не говорили, сколько они здесь пролежат, и им не дозволялось звонить по телефону.
  Достоинств у этого отделения было три. Больных хорошо кормили. За ними вполне неплохо ухаживали - все они были чистыми, подстриженными. Их халаты и постельное бельё также не вызывали нареканий. Но самое главное - тут они могли находиться годами, и никак не докучали никому из близких - если близкие были готовы оплачивать их содержание.
  С остальными больными настоящие психи никак не пересекались. Разве только те иногда, во время прогулок, видели в окнах пятна бледных лиц. Если такой пациент умирал, его и похоронить могли тут. В самом деле - не везти же усопшего родственника в город, не тревожить родных, чтобы они были вынуждены предъявлять всем свою мать, или дядю, или брата, которые оказывается, остаток жизни провели в психушке?Так что гораздо проще было устроить всё здесь, тем более, что и крематорий находился неподалёку, как и одно из сельских кладбищ.
  Теперь предстояло решить - куда поместить Аню, и, похоже было, что доктор Гаврилевский склонялся именно ко второму варианту.
  Аня сидела посреди его кабинета, на стуле, в тёмном своём балахоне, волосы растрёпаны. Антон - у входной двери. Ему нужно было всё видеть, отчитаться потом обо всём Елене Львовне.
  Бумаги, согласие на лечение - всё было уже подписано предварительно. По просьбе Антона копии документов выслали им ещё в их Рождествено.
  - Вы понимаете, где вы находитесь? - спрашивал Гаврилевский Аню.
  Она посмотрела на него и ничего не ответила. Сжала руку в кулак, поднесла к лицу, стала тереть ею губы, нос...Она казалась полностью погружённой в свои мысли.
  - Вы понимаете, кто я? - снова спросил доктор.
  Наконец, она взглянула на него - мельком, вроде бы даже со скукой.
  - Ты? Разрушитель, - сказала она небрежно.
  Антон это расслышал ясно, а доктор переспросил:
  - Кто я?
  - Жиронкин ведь какой талант был, - сказала Аня, и тон её был таким усталым, как будто она знала доктора тысячу лет, и тысячу раз вела с ним эти разговоры - так к чему же заново? - Ты его на какие лекарства посадил? Только за то, что он считался тогда - в советские годы - неблагонадёжным. После твоих таблеточек он ни бэ, ни мэ... овощ. А картины его великолепные в коммуналке сгнили на чердаке.
  Антон видел, как побледнел доктор, как снял он очки:
  - Но позвольте, вы что, его знакомая? Почему мне не сказали? И зачем вы тогда сюда...
  - Теперь других подбираешь, кого твои коллеги покалечили? Богатеньких, Богом обиженных... И зарплата у тебя теперь за сто тысяч, и про домик в Австрии подумываешь - двухэтажный, под зелёной крышей. А когда ты Митьку Лютикова зевнул? И что? Приснился он тебе пару раз, и успокоилась совесть? "Вот эти капельки постепенно наращивайте, - передразнила она голосом, так похожим на голос доктора, что обомлел даже Антон, - Мать его тебя до сих пор проклинает - ведь Митьку-то надо было хватать, да за закрытые двери, под круглосуточное наблюдение. Не успели подействовать твои антидепрессанты - через два дня Митька повесился в гараже. Шестнадцать лет ему было! А мать - спилась.
  Гаврилевский неверной рукой нажал на кнопку звонка:
  - Первую палату приготовьте, и заберите пациентку.
  И посмотрел на Антона почти с ненавистью:
  - Я не знал, что вы собирали на меня досье.
  - Прикоснитесь к ней, - тихо сказал Антон.
  - Что, простите?
  - Просто прикоснитесь к ней. Ну, там до плеча дотроньтесь. И вы всё поймёте.
  Аня смотрела в сторону, снова выпала из реальности. Но доктор подходил к ней к опаской, точно внутри неё была граната. Он вытянул руку и кончиками пальцев коснулся её плеча. Он отшатнулся, точно сунул руку в кипяток. Прижал пальцы ко рту. И неверными шагами стал отступать - к своему столу. Он почти упал в кресло.
  Антон знал, что ему надо дать хоть несколько минут.
  - Что это? - немного погодя спросил он, - Вы можете это как-то назвать? Шизофрения?
  Гаврилевский то снимал, то надевал очки, голос у него был на самого себя не похож:
  - Мы её ещё обследуем, всё необходимое здесь есть, вплоть до МРТ, поищем органику. Если вдруг что-то с мозгом... Через несколько дней будет какой-то диагноз. Вы...вы знаете, что когда-то шизофреников называли "говорящими с богами". Считалось, что они слышат голоса богов, и могут общаться с ними напрямую.
  - Что мне матери сказать? - так же тихо спросил Антон.
  И не получил ответа.
  На пороге возникли двое дюжих мужиков в белых халатах. Стало ясно, какое отделение предназначено для Ани. Когда вы переступали двери обычного стационара - вас встречали улыбчивые медсёстры.
  И всё же, несмотря ни на что, Антон испытывал к Ане отчаянную, до слёз, жалость. Он помнил, как ей удалось на несколько минут, на границе сна и яви вынырнуть из этой чёрной трясины. Как она умоляла его помочь ей.
  Он подошёл, нагнулся к ней, но не мог заставить себя коснуться её:
   - Анечка, подите туда, куда вас сейчас поведут. Вам помогут, вам обязательно будет легче. Только ни от чего не отказывайтесь, делайте всё, что вам скажут.
  И повернулся к врачу:
  - Она пойдёт. Пусть ей говорят - куда идти, и пусть стараются.. не трогать её.
  - Проводите больную в палату, - велел Гаврилевский санитарам.
  Аня вышла первая, с осанкой королевы, попавшей в заключение. Ничего не было в ней теперь от её прежней робости, неловкости. Она или погружалась в свои мысли и тогда ни на что не реагировала, или вела себя повелительно, действительно, как королева.
  По дороге, в коридоре им встретился Вова. Конечно, он сразу признал в Ане новенькую, которой ещё только предстояло узнать его тайну. И радостно поднял майку.
  - А у меня тут арбуз, - он явно хотел поразить Аню.
  Но та, не глядя, ткнула его твёрдым пальцем, не в его "арбуз" вовсе, а ногтем - в правую сторону груди, куда-то туда, где лёгкое:
  - Рак. Год. Следующим летом, двадцать седьмого июня.
  Прозвучало это удивительно громко и отчётливо. И бесстрастно
  Вова остался стоять с задранной майкой и обнажённым животом. Аня, не оглядываясь, уходила по коридору, в сопровождении своих конвоиров.
  Глава 14
  Поговорив с Антоном, узнав от него, что Аню положили в клинику, и через несколько дней обещали точно сказать, что с ней, назвать, во всяком случае, диагноз, Елена Львовна опустилась в кресло, и долго сидела так. В доме стояла тишина. Елена Львовна ожидала, что, в конце концов, Маша зайдёт к ней, тогда и зажжёт свет в комнате, принесёт чаю. Где-то в глубине дома была Маша, не услышала бы она голоса хозяйки отсюда, а громко звать у Елены Львовны не было сил.
  И когда Маша вошла, будто угадав - сразу с подносом, с дымящейся чашкой чая, Елена Львовна попросила её:
  - Машенька, вы можете не уходить несколько дней домой ночевать? Я заплачу вам втрое, только не уходите. Мне очень страшно оставаться тут одной на ночь!
  Маша растерялась:
  - Но ведь как же - мужа-то я брошу? Огород полить надо...А прочее хозяйство?
  - Хозяйство... У вас что, корова?
  - Куры, - с той же растерянной интонацией сказала Маша. Она соображала на ходу, - Да я может, Симу к вам позову?
  - Зовите и Симу, и мужа. Несите хоть своих кур с собой - дом большой. Только не оставляйте меня одну.
  - Елена Львовна, голубушка, я понимаю, что вам жутко. И я бы боялась - в таком доме одной всю ночь. Так может, лучше - вы к нам? Отдельная комната...
  - Нет-нет, что вы... У меня тут всё приспособлено.
  Как многие больные и неуверенные в себе люди, Елена Львовна держалась за тот уголок дома, где сосредотачивалась вся её жизнь. Рядом с постелью стоит кресло, можно перебраться в него сразу, опираясь на ручку. Тут - тумбочка, где лежат таблетки, аппарат для измерения давления, здесь столик, на котором Маша сейчас расставляет чашку с блюдцем, кувшинчик с молоком, сахарницу, тарелку с ломтиками кекса. И уборная почти сразу за дверью - с палочкой Елена Львовна может до неё дойти. В комнате всегда тепло - работает обогреватель. Теплится огонёк в маленькой красной лампадке у иконы Казанской. И если закрыть дверь, то, может, и не просочится сюда - то страшное, что затаилось в доме...
  Маша решилась:
  - Хорошо, Елена Львовна, я тогда сбегаю домой, пока не стемнело, кур обихожу, сготовлю что-нибудь, и на ночь к вам отпрошусь.
  Маша не обманула - обернулась за час, и Елена Львовна вздохнула с облегчением. Она попросила ещё:
  - Ложитесь у меня в комнате, на тахте. Постельное бельё - вы сами знаете где.
  - Симу звать ли?
  - Да если уж вы пришли... А впрочем - зовите. Можно разложить для неё кресло в столовой, то большое, что у окна.
  Сима была у себя, сидела в привычной позе, забившись в уголок на своём топчанчике. Ноги закутаны каким-то тряпьём, в руках - книжка.
  - Хозяйка зовёт в дом ночевать. Боится одна, - Маша помедлила, - Ты где была-то сегодня? Я тебя обедать ждала...
  - Антону Сергеевичу помогала - Аню надо было довезти до вокзала.
  - И правда - одному там, ой.... Не знаю, что там врачи скажут... Там бабку какую-нибудь искать надо, если священник не поможет. Ну что, пойдёшь? Возьми, что тебе нужно, книжку вон свою, а я тебе в большой комнате постелю
  - А чего Елена Львовна боится?
  Маша решила не вдаваться в подробности: не признаваться, что и на неё накатывает в этом большом старом доме с тёмным прошлым - неодолимая жуть:
  - Да как женщину, уже в таких годах, там одну оставить? Вон, у меня, если Фёдор на рыбалку уйдёт, я тоже дом десять раз обойду, все щеколды проверю, и всё равно ночью к каждому шороху прислушиваюсь.
  И правда - втроём стало веселее. Сима пришла, и легче сделалось - дышать, что ли. Маша с Симой вдвоём, дёргая во все стороны и чертыхаясь, разложили старое кресло, которое не работало кроватью уже, наверное, сто лет. Елена Львовна велела принести в зал ещё один обогреватель, потому что комната большая и сырая. После этого Симу оставили одну, вроде сторожевого пса, который должен первым встретить привидений и вообще все злые силы, если они появятся.
  Женщины же устроились на ночь в комнате у Елены Львовны, но долго еще не гасили свет.
  - Маша, как вы думаете, обойдётся всё с Анечкой?
  - Обязательно обойдётся, - сказала Маша с уверенностью, которой в душе не испытывала, - Это ж Москва, врачи, больница, там все лекарства, какие нужно, есть. Вон у нас племяш у Вовченко спивался, уже зелёные черти ему казались, знаете, как его мать боялась, когда он с ними разговаривал? И ничего - вылечили. И не где-то там, в столице, а вон, в городе... А уж в Москве-то...
  Или вон у Кати... Вы её не знаете, а тут всем про это известно. У нее сына, когда в армию забрали, так Петька этот даже до места не доехал. В учебном лагере с кем-то подрался, ну и избили его. Сильно избили, там черепно-мозговая травма была. Боялись - не выживет, но там врачи хорошие попались. Вытянули. Полежал Петька в госпитале, а потом его списали и отправили домой. Так он приехал совсем невменяемый. То ему кажется, что у него автомат. И вот он то сядет перед телевизором и всех "расстреливать" начинает, и хохочет, так что на улице слышно. То Катю, мать свою, бьёт смертным боем...Сколько она бедная, ездила в этот психический диспансер! И деньги возила, и на колени бросалась - возьмите, полечите! Там говорят - никак не можем, сам пациент не идёт, эти все ужасы, что вы рассказываете - это всё мы только с ваших слов знаем, а у нас медицина добровольная.
  В конце концов, когда он уже по улице голый с ножом бегать стал, отец Дмитрий позвонил туда - в больницу то есть, накричал на них, санитары приехали и забрали. Так что вы думаете? Полечили Петьку с месяцок, подобрали ему хорошие лекарства - и всё, и помогло: живёт сейчас дома, и мать больше не бьёт, и даже чего-то по хозяйству ей помогает.
  А у Ани всё самое лучшее будет, и Антон Сергеевич за ней проследит...
  - Я себя перед ней, Маша, чувствую очень виноватой...
  - За что ж это? Что замуж не выдали, что ли? Так, может ещё...
  - Нет-нет, Машенька, не то...Я ведь очень долго - совсем не хотела детей. Была такая, знаешь, книжная девочка, любила тишину, покой, свой мир. Мимоза - только тронь, сразу свернусь. Если меня обижали, даже случайно: есть такой народ - нахамит и не заметит, сколько я потом переживала!
  Пошла на историка учиться после школы. Мне всё хотелось отгородиться от нынешней жизни, укрыться за минувшими веками. И там, в институте, была какая-то другая, не такая, как все. Девчонки хотели замуж выйти, особенно общаговские. Им то, понятно, после общежития хотелось в семью, отогреться. А мне что - я домашняя! Дома всегда горячий борщ в кастрюле, и в ванную очередь занимать не надо. Я и училась. Слушала лекции - у нас там хорошие преподаватели были, рассказывали - заслушаешься. А потом книжками обложусь, и то научную работу пишу, то курсовую, такой вот книжный червячок. Мне сейчас удивительно, что я вообще замуж вышла. Из жалости, Маш, не поверишь - из жалости!
  - Это как же? За инвалида что ли?
  - А вот слушай. Послали нас в колхоз. Это сейчас бы - сейчас молодые такие в себе уверенные, все свои права знают - так они бы подняли целую бучу: как смеют отрывать студентов от учебного процесса, помещать в ненадлежащие условия! А тогда - мы все комсомольцы, и ничего - колхоз воспринимали как должное. И все ездили "на картошку" - и из богатых семей, и из простых. Поселили нас в одном бараке - вперемежку - ребят, девчонок. Общие нары. Тут и историки, и филологи, и юристы. И вот Андрюшка оказался рядом со мной. Лентяй он был - не поверишь! Все мальчишки по полю бегают с этими вёдрами картошки, а он двигается, ну вот знаешь, как сейчас говорят "медленно и печально". И ещё он резиновые перчатки забыл, не взял с собой. А без перчаток картошку собирать - без рук останешься. Земля сухая, жёсткая - руки трескаются до крови. Я ему и дала свои запасные. И тогда я его в первый раз пожалела.
  Подруг у меня близких, считай, что и не было, всё я за книжками, а тут мальчик такой... беспомощный. Другим ребятам ничего, а он всё под какую-то раздачу у судьбы попадает. То в столовую мальчишки пробрались, тушёнки наелись с голодухи - всем обошлось, а у Андрюшки бок прихватило. Я же и бегала от нашего полевого стана до деревни, просила у фельдшерицы лекарства. "Ну и зачем ты полез за этой тушёнкой? - спрашиваю, А он так глазами хлопает - мол, есть хотелось... Нам порции-то в столовой давали маленькие. Ну и стала я ему отдавать своё второе за обедом, а потом и свой ужин. Говорила, что я всё равно не буду - худею.
  - Прикормила, одним словом, - понимающе вздохнула Маша.
  - Выходит, что прикормила. Так он ко мне и прилепился. Когда вернулись, он возле меня всё стал держаться. И на лекциях, и даже на ДНД - помнишь, что это? Или у вас тут не было такого? Добровольная народная дружина. Мы ведь дружинили на улицах, смешно сказать - типа защитники порядка. Девчонки по восемнадцать - двадцать лет. А потом, как оканчивали институт, Андрюшка так и позвал: "Лена, выходи за меня замуж..." Вот уж о чём я не думала, так это о свадьбе - а тут на меня все насели. Родители, их знакомые - не упусти!... У меня ж никого не было - ни мальчиков, никого. А тут такой вариант - симпатичный парнишка, с высшим образованием, четыре года ходил за мной хвостиком - как можно упустить?
  Кто ж знал, что я окажусь той самой, что вышла замуж за лейтенанта, а стала генеральской женой. Институт мы окончили, времена пошли трудные, работы днём с огнём не найдёшь, а если и найдёшь, то чуть не бесплатно пашешь. Зарплату могли выдать чем угодно - хоть пиджаками, хоть зелёными огурцами, сама помнишь...
  Елена Львовна незаметно перешла "на ты". Маша тем более не возражала, уж больно интересным получался разговор.
  - Ну, подробно не буду, короче начинал он с того, что на трассе воду в бутылках водителям продавал. И куда вся его лень делась! Летом стоял на жаре с утра до ночи. Потом магазинчик свой открыл - размером чуть побольше ларька, а там пошло-поехало. Глядишь, уже и продуктовая база у него своя, а потом оптовый склад, а там и магазинов этих уж целая сеть. Я его даже не спрашивала - сколько...
  За меня он вообще был спокоен - как посадил дома, так я из него и не выходила. Деньги появились - я ж к ним не привыкла. У меня вот этих барских замашек типа шубы и косметологи - не было. Родители у меня - инженеры. Какая зарплата в советское время была у инженера - помнишь? Анекдот про Вовочку ходил - он в школе говорил, что у него мама инженер. Дети ржут, а учительница говорит: "Стыдно смеяться над чужим несчастьем".
  Ну вот, а тут - на тебе сразу всё. Можно и книжки покупать - я на интернет так и не подсела. И путешествовать, как мы когда-то, в студенчестве ещё мечтали. У меня ноги больные - так на теплоходе съездить куда-нибудь в круиз. Самые счастливые воспоминания у меня как раз об этом. Каюта "люкс", каждый день новые города, экскурсии... Я никогда не могла много ходить. Мы брали такси, нас таксист возил по городу, всё показывал и рассказывал.
  А потом Андрюша захотел сына. Почему нет? Все условия - у нас уже тогда дом свой был, не приходилось думать о деньгах...Но беременность у меня была, Машенька - врагу не пожелаю. Почти все девять месяцев отлежала на сохранении. Тут и токсикоз, тут и давление, тут и почки. Страшно вспомнить. Анечку в таких муках родила, что только во время родов думала: "Никогда больше! Никогда больше!"
  И Андрей видно понял, как это мне всё далось, и больше детей не просил. Да, честно говоря, ему и некогда было с ними нянчиться. Даже если бы сын родился, наследник, где б он на него время нашёл? Он домой приходил - даже не поесть, поспать только.
  Анечку я очень любила!.Не было такого, как знаешь, у женщин бывает - тяжко родила, и боится своего ребёнка, не может к нему привязаться. Нет, я с неё, как говорится, пылинки сдувала. Больше всего хотела, чтобы она не была похожа на меня - я-то застенчивая, не от мира сего. Но верно наши страхи воплощаются. Сколько я её ни водила по кружкам , сколько ни приглашала в дом подружек, Анечка по характеру выросла...вот вообще... вот, одна... Сама видишь...Когда не стало Андрюши...
  - А от чего он умер, Елена Львовна, - Маше давно хотелось спросить, но вопрос она решилась задать только сейчас, такая подошла минута.
  - Инфаркт, Машенька, банальный инфаркт. Обширный. Столько людей выкарабкивается, а он вот... Прямо на работе. Обо всём он позаботился, всё нам оставил.. Говорят, женщина у него ещё была какая-то. Я могу в это поверить - сама видишь, какая я... А он был подтянутый, стройный, собой хорош. Но я знаешь, даже не хотела узнавать всё в подробностях. И если та женщина была - я её в одном могу обвинить, что может это она его чем-то расстроила, довела до инфаркта.
  Анечка очень переживала, убивалась просто. Она любила-то нас двоих: меня и отца - больше ей некого было любить. И вот я решила сменить обстановку, увезти её от воспоминаний. У неё же не было за кого в городе держаться. Как и у меня - ни жениха, ни друзей. И вот привезла! Сменила обстановку, называется!
  А перед отъездом - это вот сейчас, когда её Антон Сергеевич в Москву повёз, Анечка мне сказала. Знаешь, как она это сейчас говорит - почти не поворачивая головы. Смотрит себе в окно и говорит, как о том, что всем давно известно:
  - Отец ведь тебя ненавидел.
  Машенька, я онемела просто. А потом не выдержала:
  - Как?! За что?! Он тебе что-то говорил?!
  - За то, что ты такая рыхлая, занудная квашня. Посмотри, какая ты стала... Сидела со своей клюкой, как старая бабка, да зудела ему про свои почки. Он всё думал: " Ну, ещё чуть-чуть - и разведусь. И не видеть бы эту рухлядь до конца жизни!"
  Маша аж ахнула:
  - Это она вам не постыдилась сказать? Этими самыми словами?
  - Ей сейчас ничего не стыдно, - с горечью сказала Елена Львовна, - Не знаю, болезнь ли это, или ей, как тому Каю попал в глаз осколок кривого зеркала.
  - Кому-кому?
  Но Елена Львовна не ответила. Уткнувшись лицом в подушку, она тихо плакала.
  - Такое впечатление, что она во всех сейчас видит только плохое, - немного погодя, сказала она, - Не помнит ничего хорошего ни обо мне, ни об отце. Как будто ей кто-то открыл все наши семейные тайны, о которых ей никогда не говорили, даже наши мысли ей открыты, и она старается ударить в самую больную точку.
  - А может она, - Маша помедлила, - Ну, как это говорят... бесноватая? Может, её отчитывать надо?
  - Да что уж ты, - Елена Львовна высморкалась, - Она же не кричит, не рычит, не буйствует. В судорогах не бьётся, слава Богу. Ещё говорят, они вроде на чужих языках разговаривают...
  -Так они самые буйные во время отчитки. Когда священник над ними читает молитвы. Может, снова священника позовём, Елена Львовна?
  Слёзы снова побежали по лицу хозяйки:
  - Ах, Машенька, я так боюсь... Если бы ты знала! Ну если бы она ругала нас, бросала какие-то обвинения... А то ведь сидит с таким спокойным лицом, и говорит как по писаному, будто где-то там перед ней открыта книга и она по ней читает.
  - А я, - призналась Маша, - Пуще всего боюсь, что она мне про сына чего-нибудь скажет. Напророчит плохое. Я прямо бежать прочь готова, как она заговорит. А ещё боюсь, скажет, что мы с мужиком моим сляжем. Ну как старики лежачие, когда за ними ухаживать надо. Что тогда Кольке делать? Сыночку.... Или всё бросать и возвертаться домой, за нами доглядывать. Если совестливый он сейчас - в детстве то жалостливый был, как теперь - не знаю, то вернётся и будет за нами смотреть. А тут, в Рождествено, сами знаете - ни работы, ни жизни человеческой для молодого мужика. А если не приедет, плюнет на нас немощных, то я буду думать - что ж мы за нелюдя вырастили? Он и своих детей тогда воспитать не сумеет, и они его бросят когда-нибудь так вот.
  - И дом этот теперь, - продолжала Маша, - Я ходить по нему боюсь. К каждому скрипу прислушиваюсь. По коридору иду - за угол завернуть боюсь, что там? От каждой тени шарахаюсь. А уж ночью если, в уборную - верите, шла сегодня, все молитвы перечитала. Что это за жизнь, Елена Львовна, а?
  Глава 15
  Симе тоже ведомы были все голоса старого дома. Она знала особый скрип каждой ступеньки, песню каждой двери - с закрытыми глазами могла бы сказать, какую сейчас открывают. Если раздавались шаги - она могла угадать, мужчина идёт или женщина, и где идёт сейчас, по какому коридору. Свой характер был и у оконных рам: одни открывались легко, другие - со стуком. По солнечному или лунному лучу, упавшему в окно, Сима могла угадать, который теперь час.
  Сима не думала о том, что ей сказали в больнице, откуда она сбежала под расписку. Не прислушивалась к своему состоянию, не ловила в себе перемены к худшему. Только сохло в горле и хотелось пить. Наверное, от жара, который доктор упорно именовал "температурой". Да подушку под головой приходилось переворачивать часто, чтобы хоть немного холодила щёку.
  Сима не могла понять, отчего так - но она не боялась, и не верила для себя - в страдания, в долгий мучительный уход. Ей казалось, что она - словно на носочках по доске над пропастью - пробежит свою жизнь до конца - и шагнёт в эту пропасть, в небытиё. Разве это страшно? Всё просто: надо побольше успеть, всё, что сможешь успеть - увидеть, услышать, восхититься, оплакать...
  Ей отчего-то представлялся сейчас Антон - хотя видела она его всего пару раз. Но стоило закрыть глаза, и он был тут, рядом. Причём вспоминался он ей так, что жар обдавал её c новой силой. Она видела его сильные мускулистые руки, пухлые, чётко очерченные губы, глубоко посаженные, почти чёрные глаза. Такие глаза могут обжигать, но ей было удивительно спокойно, когда она с ним говорила!
  Может, и сейчас она не боялась оттого, что верила - приедет Антон, и она придёт к нему, и он удержит её здесь. Она пока не понимала - чем, но удержит. То ли этими своими руками - такими сильными, то ли знаниями - ведь он же доктор, он её вылечит. Но пуще всего отчего-то верила она его голосу: закроешь глаза, и слушаешь, и так легко на душе становится! Ей так с детства спокойно не было. И, конечно, никакой смерти он её не отдаст.
  ...И вот тогда она увидела этого самого человека. Которого видела Аня, которого она, Сима, сама увидела во дворе. Того самого, что вышел тогда из двери-обманки. Это только в книжках читать про привидения - слегка щекотать себе нервы. А на деле просто непередаваемый ужас - сердце обрывается не просто в пятки, а сквозь пятки ухает куда-то вниз - когда вот он, в комнате, тот самый человек.
  И всё же против воли, сквозь ужас, Сима приглядывалась. Нет, не было впечатления, что человек сам по себе светится. Просто будто бы всё вокруг в темноте, а на него падает луч света он какого-то источника, который Сима не видит. И она может разглядеть мужчину ясно. Был он сейчас даже наряден. Если бы она знала, как называются все детали этой старинной одежды! На голове его сейчас был парик с буклями. А одет он был в атласный камзол синего цвета, с вытканными букетиками цветов, у ворота и у запястий пенились кружева рубашки. И так же, как тогда, смешно топорщились у него усы.
  В руке человек держал подсвечник, но свечи зажжены не были. Он остановился в глубине комнаты, и внимательно посмотрел на Симу, а потом кивнул ей - ну, мол, что же ты, пойдём, я за тобой.
  Прошёл дальше, и остановился в дверях, поджидая её. Сима поспешно вскочила, через голову натянула юбку поверх ночной рубашки, и так и пошла за ним - как была, босиком.
  Ступал человек абсолютно неслышно. Они вышли в коридор, и стали подниматься по лестнице: он - впереди, Сима - за ним. Казалось, что для человека - свечи горят, он держал подсвечник так, словно освещал себе путь. На ногах у него были мягкие высокие сапоги - может быть, от этого шаг был таким бесшумным?
  Сима тоже знала, куда ставить ногу на каждом ступеньке, чтобы она не заговорила. Так поднялись они на второй этаж, а там человек без раздумий свернул к лестнице, которая вела на чердак. Но ключи же были у Маши! Однако, странный гость, распахнул дверь, точно она никогда и не была заперта.
  Только здесь, на чердаке, где их никто не мог услышать, Сима решилась спросить:
  - Вы кто?
  - Ты про меня слышала, - сказал человек. Голос у него был особенный - довольно высокий, чистый, и очень выразительный, как у артиста, - Август Казимирович, Казимирыч, твой пра - вот уже не знаю, сколько раз это "пра" - словом, прадедушка.
  Сима ахнула. А Казимирыч подошёл к большому старинному зеркалу, перебросил ногу и сел а раму - одна нога с этой стороны, одна там, в зеркале, внутри... Оседлал раму, как малыш лошадку.
  Но пока Сима не чувствовала никакой угрозы от этого человека.
  - Вы зачем пришли? Вы хотели поговорить со мной?
  - Ну, не буду говорить, что я пришёл только, чтобы посмотреть на тебя. Я вообще хочу на днях забрать тебя с собой. Так что ты это...ну сама понимаешь... приготовься там.
  Прозвучало это так небрежно, как будто он предлагал ей выйти в соседнюю комнату, попудрить носик, и - да что уж там - положить в сумочку расчёску и пару носовых платков, перед тем, как идти...
  - Куда? - переспросила Сима вмиг онемевшими губами. Неужели он позовёт ей в тот чёрный подвал, куда спустилась Аня, и она вернётся оттуда такой же, как она.
  - Да не переживай ты, тебе понравится, - и Казимирыч сказал что-то совсем странное, - Ну, куда ты умирать вздумала, дурочка? И потомков у меня больше не осталось, и за домом приглядывать некому. Нет, так дело не пойдёт.
  - А вы знаете, что стало с Аней?
  Казимирыч глубоко вздохнул:
  - А вот нелёгкая её туда понесла! И обойтись бы всё могло. Ну, нервы у девушки тонкие, ну, видела она меня...Так зачем же было тут всё разнюхивать, и главное - самой в двери входить?
  - Да что же это за двери? - не выдержала Сима, - Ведь они же нарисованные!
  - А ты чем, думаешь, я тут в ссылке занимался? - голос Казимирыча звучал едва ли не надменно, - Когда меня государыня от себя погнала в края эти дальние? Или я, по-твоему, тут капусту выращивать должен был? Хвосты коровам крутить?
  Дверь сия - есть вершина моей работы и оправдание перед человечеством. Ибо у каждого из нас существует своё предназначение, с которым мы на землю приходим, и от того - выполним мы его, или нет, определяется наше посмертие.
  Врата сии открываются в две стороны. Туда, куда я тебя поведу, и куда стремиться должно, ибо там всех начал начало и смысл. Но ещё они открываются - во тьму. Живут врата своею жизнью. И с этой стороны нельзя предугадать - когда откроются они, и кто шагнёт туда. Но прежним сей смельчак уже назад не выйдет. Откроются ему многие тайны, но будут они - от Князя мира сего, который уже душу этого человека не отпустит.
  - Зачем же вы открыли такую страшную дверь? - еле слышно спросила Сима.
  - У всякого открытия есть своя оборотная сторона. Дверь эта может открыться только таким образом, ибо за всё надобно платить. И тень своя - в царстве света - будет у каждого из нас.
  - Так что же, Ане теперь всегда так мучиться? Ей уже от этого не освободиться?
  - Теперь у неё своё предназначенье - тем, кто увидит её, будет рядом с нею, суждено испытать великий страх, великий трепет. Души этих людей будут разбужены, и поймут, что в свой час их поглотит тьма, если они всеми силами своими не будут искать, не станут стараться заслужить - дорогу к свету. Люди не боятся тьмы, потому что немногие воочию видели, как она страшна. А благодаря Ане, они это всё увидят...
  - Но как же - она сама? Ведь это же невозможно так жить, ужасно... Сколько она сама протянет?
  Казимирыч пожал плечами:
  - Кто ж знает... С одной стороны тот, кто ей эту силу дал - постарается её как можно дольше в этом мире удержать. С другой - возможности человеческие не безграничны.
  - Её ведь сейчас лечить повезли...
  - Никакое лечение эту сеть с себя сбросить не позволит. И по правде - удержаться трудно ей было: когда врата открываются во тьму - они, ну вроде паука...
  - Как это?
  - Затягивают они, как в паутину - влекут, зовут. Случалось ли тебе стоять на какой-нибудь высоте - на горе, например, и чтобы пустота внизу тебя манила? И ты сама себя боялась - вот сейчас, мол, против своей воли брошусь вниз?
  Сима вспомнила церковную недостроенную колокольню, на которую несколько раз взбиралась. И правда, бывали минуты, когда ей хотелось расправить руки - и в эти потоки воздуха, веря, что летит, не думая, что ждёт её...
  - Случалось.
  - Чувство то же испытывают и ныряльщики, погружаясь в глубину. Бездна зовёт к себе, и ныряльщика тянет спускаться всё глубже, хотя наверх ему уже не дано будет вернуться.
  И тому, перед кем врата распахиваются во тьму, слышится манящий голос, который тянет его войти внутрь, сойти по ступенькам, обрести сокровище, которое ждёт его там.
  Сима сглотнула - в горле сохло невыносимо:
  - Но почему же Аня, я ведь немного знаю её. Почему она - ведь она вовсе не какое-то воплощение ада - тихая, добрая?
  Казимирыч с сожалением взглянул на неё:
  - Часто зло приходит в наш мир не только через плохих людей, но просто - через слабых. Вот твою Аню в эту паутину и затянуло.
  - А вы никак не можете ей помочь?
  - Помилуй, ты меня богом, что ли считаешь? Когда врата открываются - никому нельзя совать руку в эту дьявольскую машину. Я всего лишь старый смиренный алхимик и не стану на пути силы, которая насчитывает тысячелетия.
  - Но когда вы заберёте меня с собой - это значит, что я умру...
  - Ты - другое дело. Тебя уже почти нет на этой земле. Осталось пара шагов, и твой путь будет пройден до конца. Но было ли так должно, или это случайность, ошибка высших сил, и твой путь обрывается раньше, чем ему положено? Об этом мы сможем узнать только там, когда ты пойдёшь со мною. Если тебе не суждено будет вернуться, я запечатаю дверь.
  - Погодите ещё минуту. Скажите, это очень страшно - умирать?
  Казимирыч сердито пошевелил усами, хотел сказать что-то, но только махнул рукой. Он перебросил и вторую ногу, и оказался внутри зеркала весь. Он уходил туда, в глубину чердака, но в отражённую глубину. Он спускался по невидимой лестнице, не боясь этой глубины. Он сказал ей только - оттуда, издали:
  - Собирайся!
  Сима сошла на первый этаж, в большую комнату с камином, где ей было постелено, и нырнула под одеяло, стараясь согреться. Ей до сих пор по-детски казалось, что когда она спрячется в постели, натянет одеяло на голову, с ней ничего не может случиться.
  Так передавался в семье рассказ её прабабушки, пережившей войну ребёнком. Во время бомбёжек она пряталась под кровать, полагая, что если бомба и пробьёт крышу, то кровать уж точно - нет, и она, Маруся, уцелеет.
  Сима грела руки, засовывая их меж колен, и в глубине души понимала, что надеяться на выздоровление ей не стоит - вот разве только приедет Антон, Но кто он ей, в конце концов, и просить у него было ничего нельзя.
  Глава 16
  За те несколько дней, что Аня провела в больнице, все нужные обследования были сделаны: многочисленные анализы, магнитно-резонансная томография, электроэнцефалограмма, вызванные потенциалы. Руководить Аней было легко, как большой куклой. Она шла туда, куда ей говорили, и послушно, вернее - бесстрастно - подчинялась распоряжениям медиков. Но во время обследований у врачей и сестёр почти неизбежно возникала необходимость прикоснуться к ней: взять её за руку, чтобы забрать анализ крови, помочь ей лечь в аппарат МРТ, прикрепить к голове датчики для энцефалограммы.
  И каждый раз тот, кто это делал, испытывал шок. Каждый старался держать это в себе, не говорил об этом вслух, потому что никому в голову не приходило, что другой может почувствовать то же. Касаясь Ани - обжигались, не пальцами, душой. Бледнели, несколько минут не могли прийти в себя. Кто-то списывал всё на собственное здоровье, думал, что ему внезапно стало нехорошо...Постепенно ужас отступал, но не исчезал до конца, оставаясь в глубине души - навсегда.
  Незаметно вокруг Ани образовывалась пустота. К больным в этом закрытом отделении и так подходили не слишком часто, но положение у Ани было особое. Её определили в одноместную палату. На окнах тут были решётки. Двери обычно не запирали, чтобы персонал в любую минуту мог войти и посмотреть, что делает больной. Но к Ане двери запирали на ключ. Наблюдать за ней можно было в специальное окошечко.
  Всё свободное время, то есть то время, что Аня не была на обследованиях, она или спала - ей давали соответствующие препараты - или неподвижно сидела, глядя в окно. Самый простой пейзаж был за ним. Газон, старая берёза, которую всё собирались срубить (столько листьев летит осенью, сор!), железная ограда вдали, и дальше лес.
  Неверным было бы сказать, что сознание Ани оставалось всё время погружённым во тьму. Один, а то и пару раз в день, на короткое время она становилась собой прежней. Чаще всего, в эти минуты она находилась у себя в палате, никого не было рядом с ней. Аня точно выныривала на поверхность из тёмного омута. Она понимала тогда, что находится в больнице, вспоминала дом и маму, по её щекам начинали течь слезы. Убогая обстановка - здесь, в отделении для тяжёлых пациентов не было и намёка на те гостиничные удобства, которые окружали "лёгких" больных. Крашеные зелёной краской стены, металлическая кровать, и эти решётки, и эта запертая дверь с окошечком, через которое Ане подавали пищу - вот и весь её мир.
  Аня боялась, что её не отпустят домой, что она навсегда останется здесь, но ещё больше боялась, потому что знала несомненно - скоро ей снова погружаться в безумие. Так, человек, который еле-еле держится на воде, содрогается от ужаса, зная, что сейчас в него вцепится кто-то безжалостный, и утянет на дно, где отчаяние и смерть.
  Аня не смогла бы рассказать о том дне, когда перед ней открылась заповедная дверь, и она шагнула в неё. Сначала Аня была просто удивлена, когда перед ней распахнулась дверь-обманка, та самая, которую перед тем она трогала рукой, и убедилась, что всё это нарисовано на штукатурке. Она не могла предположить иное, чем общую ошибку. Конечно, все ошибались, считая что дверь нарисована. Просто не могли открыть хитрый замок. Конечно, если ступени ведут вниз - там какой-то подвал. И она - хозяйка дома - имела полное право в него спуститься, и посмотреть, что там.
  И она шагнула в проём, сделала первый шаг вниз, а дальше уже всё было как во сне, когда и хочешь остановиться, да не можешь. Она спускалась, и будто погружалась в тёмную воду, растворялась ней, растворялись и её тело, и её разум. Её самой уже не было, была только Вечность - то самое страшное, что только можно себе вообразить. Вечность, о которой не задумываются, от которой отмахиваются - и которая одна только остаётся, когда тело перестаёт быть. А Вечность это - или блаженство, которого Ане познать было не дано, или тот ужас, равного которому нет.
  На миг увидела Аня - или показалось ей - сверкнули жёлтые, нечеловеческие глаза в этой тьме, и они были ужасны тоже в своей безжалостности. Но самым страшным была именно Вечность. Тьма на веки веков.
  Она помнила, что потом поднималась назад, и уже различала знакомые очертания двора, но всё это было уже сторонним для неё, точно она смотрела на всё это через стекло - из того мира, в котором теперь навсегда была заключена душа её. Сколько раз Аня пыталась потом уцепиться взглядом за знакомые предметы, удержаться в обыденности, думая о ней, думая о самом простом - лишь бы не погружаться в эту тьму снова.
  Вот и здесь, в больнице. Аня смотрела на берёзу, на то, как ветер трепал её длинные ветви. На капли дождя на стекле. Аня хотела видеть только их, и только об этом молила. Но тёмная волна снова накатывала на неё, мир вокруг становился нереальным, серым. Она уже не была частью его, но знала о нём то, что, ни в коем случае не должна была знать. Она говорила вслух то, что открывалось перед ней, как страница в книге, и видела, что люди ужасаются её словам, но воспринимала это опять же отстранённо, и не задумывалась о том, что её "откровения" доводят окружающих до слёз. Аня вся теперь состояла из этой чёрной Вечности, а когда её касался кто-то, то частичка этой Вечности переходила к нему.
  Так, в первые дни, когда ей ещё давали лекарства с рук, а на через окошко ( а их было положено давать именно с рук, и следить, чтобы больной выпил, а не выбросил в унитаз, или не начал копить, чтобы потом принять сразу опасную дозу), она сказала молоденькой кудрявой медсестре, отпрянувшей от неё после того, как их руки соприкоснулись.
  - Он посадит на наркотики и тебя.
  - Что? Кто? - залепетала сестричка Лида Яворская.
  - Твой Сергей. Ты разве не знаешь, что он торгует наркотиками? Так вот, через полгода он будет уже в тюрьме. Но перед этим он и тебя успеет посадить на героин. Если ты сегодня придёшь домой, и возьмёшь пакетики с порошком... Они лежат в платяном шкафу, на верхней полке, в коробке из-под электробритвы. Так вот, если ты их найдёшь, и спросишь Сергея, что это - он предложит тебе попробовать первую дозу. А скажешь хоть слово против - изобьёт. Раньше он никогда не поднимал на тебя руку, но сейчас изобьёт смертным боем. Наркотики уже разрушают его самого, он теперь сразу звереет.
  Лида пулей выскочила из палаты. На другой день - если бы Аня могла выходить из палаты и участвовать в разговорах, она узнала бы это - Лида не пришла на работу. Взяла отпуск без содержания, потому что побоялась оформлять больничный, там что-то криминальное. Шептались, что когда она выходила в магазин за хлебом, у неё всё лицо было в фиолетовых кровоподтёках.
  Эту неделю Антон прожил вблизи от клиники, а ближнем Подмосковье, поддавшись на мольбы Елены Львовны - "вдруг там будет что-то незапланированное, что-то понадобится Анечке, я вас умоляю, я всё оплачу". Он воспользовался случаем, чтобы ездить на электричке в столицу, повидаться с несколькими друзьями по институту, переехавшими в Москву, накупить книг, прослушать несколько лекций, которые читали светила от медицины. Здесь же старался он разузнать то, что могло быть полезным для Симы - где её могли бы взять на лечение и за какую сумму, какие новые протоколы сейчас применяют при лейкозе.
  По договорённости с той же Еленой Львовной, как только определился бы диагноз Ани, в случае, если б её окончательно положили на лечение, Антон тут же выехал бы назад, и вернулся к своим делам. Но вместо этого раздался звонок от главврача:
  - Насколько мы можем судить по всем проведённым обследованиям, физически Анна Котова здорова. Но оставлять её в нашей клинике невозможно. Когда вы приедете, чтобы её забрать?
  **
  На следующий день Антон сидел в кабинете Гаврилевского. Он приехал, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Билеты на поезд были уже куплены, уехать им с Аней предстояло тем же вечером.
  Главный врач искал повод занять глаза и руки - перекладывал на своём столе какие-то бумаги, снимал и снова надевал очки, причём делал это так неловко, что Антон побоялся, что он сломает дужку:
  - Вы же сами понимаете, почему я не могу её оставить. Я вообще скажу вам, что вряд ли такую больную будут держать хоть в одной частной клинике. Разве что обычная больница, стационар. Мы с вами понимаем, конечно, какие там будут условия. Пусть мать и оплатит ей красную икру, но подавать её эту икру будут на лопате.
  - Но вы можете сказать мне - что это? - сдержанно спросил Антон.
  Как сельский врач, он был "на все руки мастером", жизнь вынуждала его выступать и хирургом, и терапевтом, случалось и роды принимать. Но он никогда не мнил себя всеведущим эскулапом, и если появлялась возможность, всегда предпочитал обращаться к настоящим специалистам. Тем более - сейчас такой случай.
  Гаврилевский в очередной раз стащил очки с носа:
  - Я вам дам с собой все результаты. МРТ, описание, всё прочее... На основании этого нас не в чем упрекнуть. Мы не отказали в помощи больному человеку, который в этом нуждается. Все объективные показатели... Словом, там сплошная норма. Но вы же знаете, что тысячи моментов, связанных с болезнями остаются медицине неизвестными. Мы можем только предполагать... И, между нами, говоря, лучше, чтобы всё это, вся эта трагедия - скорее закончилась. И для неё самой, для Анны Котовой, и для её близких.
  - Но предполагаете-то вы что?
  - Галлюцинации несомненно присутствуют. И удивительно, она может передавать - гипноз, это что ли? - удивительно яркие галлюцинации окружающим. Люди, которые ничего подобного никогда не испытывали, люди с бедным воображением - вдруг оказываются совершенно в другой обстановке, видят будущее. Конечно, эффект потрясающий. Но вы понимаете, для нас главное, чтобы в клинике, в этих стенах был комфорт. В первую очередь это важно для наших клиентов. Но персонал мы тоже подбираем очень тщательно, и мы не хотели бы, чтобы наши сотрудники начали в массовом порядке увольняться из-за того, что...
  Вот уж на то, что для клиники в приоритете, Антону было в полной мере наплевать.
  - Вы можете сказать мне, по крайней мере, какие условия ей нужно обеспечить дома, и расписать схему лечения? И - на каких лекарствах я её должен до этого дома довезти? Ведь матери-то мне всё это объяснять придётся...
  Антон понял, что ещё чуть-чуть, и он сорвётся сам.
  - Названия препаратов, которые бы я вам рекомендовал, я вам сейчас напишу. Вы, понимаете, что это не наверняка, но... хуже не будет. В дороге - лучше, если она будет спать. Вы - поездом? Ещё проводники что-нибудь заподозрят, потребуют её высадить - пусть спит лучше. А дома? Ну что дома... Следить, И лучше всё время, чтобы давали - если не смогут делать уколы, то чтобы хоть в пищу подмешивали - сильные успокоительные. И пусть близкие постараются ...дистанцироваться сами, иначе, не исключено, что им тоже придется лечиться.
  - Ясно, - и Антон поднялся. На душе у него было тяжело, и он не испытывал к Гаврилевскому и подобия благодарности.
  На этот раз он не стал заказывать такси. Попросил своего товарища, знакомого ещё с институтских времён, тоже врача, подбросить их до Казанского вокзала.
  Аня сидела в машине как всегда отрешённая, смотрела в окно. По дороге Антону пришла в голову мысль.
  - Петь, - сказал он другу, - Ты можешь остановиться у какого-нибудь храма?
  - У какого?
  - Любой подойдёт.
  Приятель пожал плечами, но церквей в Первопрестольной не занимать, и уже через несколько минут машина затормозила у небольшой церквушки.
  - Аня, - обратился Антон к девушке, - Пойдёмте со мною.
  Ему за недолгие годы, когда он шёл по церковной стезе, не приходилось видеть бесноватых, не приходилось их "отчитывать". Всё, что он знал на эту тему, было почерпнуто им из книг и фильмов. Он был готов к любому повороту событий. Но Аня послушно вышла из машины и пошла с ним. В её походке стало гораздо меньше человеческого, появилось, скорее, кукольное - она двигалась, как заведённый механизм.
  Они поднялись на паперть, прошли через притвор, вошли в сам храм. Это был один из тех новых храмов, в котором, конечно, достаточно было и старушек - где их нет? Тех самых старушек, которые доподлинно знают, где можно стоять во время службы, а где нет, как складывать руки, куда смотреть, как положено целовать иконы... И не стесняются одёргивать других, полагая себя здесь хозяйками. Но и молодёжи в храме хватало. И уже давно поставил настоятель дело так, что никто не делал замечаний девушкам, если они забежали сюда после лекций в институте, не успев сменить джинсы на юбку. Хорошо, что вообще зашли.
  Один раз настоятель лично отчитал старушку, потянувшую за штанину студентку, и язвительно сказавшую ей:
  - А Пресвятая Богородица в брюках не ходила...
  - А кто тут Пресвятая Богородица? - грозно спросил отец Борис, - Эта девочка что ли? Или ты, Груня, себя посланницей Владычицы Небесной вообразила? Нам сейчас борьбу вести надобно, чтобы молодые люди к нам ходили, а не по дворам ошивались, наркотики пробовали. А чтобы они сюда ходили - с душой и охотой - их надобно любить, а не шпынять. И чтобы я больше не слышал...
  Так что отсюда не гнали никого. Ни ребят, у которых на груди висели крестики, а на запястьях - браслетики с оберёгами от сглаза, ни вон того парня с ядовито-зелёным ирокезом, ни двух девушек, пришедших поговорить со священником, могут ли они причащаться, если они лесбиянки.
  - Пусть они почувствуют, что тут их дом, - говорил настоятель отец Борис, - А потом уж будем помаленьку направлять на путь истинный.
  В этот час службы в храме не было, но всё равно тут можно было увидеть десятка два человек. Кто-то пришёл заказать требу, кто-то поставить свечку. На Аню и Антона никто не обращал внимания.
  Антон отвёл Аню в один из самых тихих уголков. Она стояла рядом с ним, смотрела перед собой, только слегка поворачивала голову то туда, то сюда, словно ей было душно.
  - Анечка, вам плохо?
  Она не ответила. Антон же начал читать молитву, неосознанно для себя выбрав девяностый псалом, который был ведом ему с детства - он слышал, как его читала бабушка. Его уже тогда завораживали слова о "стреле, летящей днём, заразе, опустошающей ночью", о том, что "на аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона". И вдруг он заплакал, как не плакал никогда до этого. Это было громадным облегчением. Будто отворились какие-то шлюзы в душе, слёзы было столько, что они заливали лицо. Антон отвернулся к стене, чтобы никто не мог видеть того, что происходит с ним и рыдал, как ребёнок. И с этими слезами уходил, истекал из него весь тот чёрный ужас, который он переживал в последнее время.
  Может быть, без этого страха, потрясшего, заставившего содрогнуться всё его существо, он не смог бы сейчас испытывать такого благоговения перед жизнью. Перед малейшим её проявлением. Необыкновенно прекрасными видел Антон сейчас лучи света, сияющим потоком пронизавшие купол, его трогало до глубины души склонённое лицо старухи, шептавшей молитву так, чтобы слышали только она и Бог. А этот серебристый смех ребёнка, доносившийся из притвора....
  - Как же это хорошо, как хорошо, - и впервые Антон прощал и себя за всё нелепое, безрассудное, греховное, чтобы было сделано им в жизни, как будто ему было дано это высшее право - прощать.
  Аня тихо пошла вдоль храма к выходу. Ей здесь всё виделось так и прежде - в серых, даже грязных красках - и как во сне. Не было здесь для неё ничего такого, что могло бы угрожать ей. Ни муки не было, ни того, что так жаждало её измученное существо - облегчения.
  И вдруг, будто что-то резко остановило её. Она замерла. Возле неё на стене висела старая икона. Она была пожертвована сюда родными недавно умершей старушки - в память о ней, чтобы молились за её душу. Деревенский дом всё равно продавали, и эту старинную икону некуда было деть. И в храме эту намолённую икону поместили в самом неброском месте, уж больно она была неказистая, потемневшая. Не сразу можно было различить на дереве Михаила-архангела.
  Аня же задохнулась, ей казалось, что она захлёбывается светом, что она растворяется в этом свете так, как раньше растворялась во тьме, что её уже нет. Она зашаталась и стала оседать на руки Антона, который успел подхватить её.
  Дальше началась обычная возня, которая всегда бывает, когда в храме человек падает в обморок. Во время долгих служб, особенно праздничных, при обилии народа, тут это не редкость.
  Аню уложили на скамью. У Антона не было с собой нашатырного спирта, но ему сразу принесли воды. Над Аней махали платком, Антон похлопывал её по щекам. А когда через несколько минут она открыла глаза - он поднял её на руки, и понёс к машине. Никакого чувства ужаса он при этом не испытывал.
  Только радовался, что решил верно - и за рулём его знакомый, а не просто таксист.
  Пётр оставил их на Казанском вокзале. И ещё два часа было до отправления поезда. Антон вывел Аню на свежий воздух, она сидела у стены вокзала, на своей большой сумке. Смотрела, как приходят и уходят поезда. Антон, не спуская с неё глаз, отошёл к киоску, купил какой-то еды в дорогу.
  Аня всё понимала сейчас. Она выглядела очень усталой. А он не смел надеяться даже, что это просветление - надолго.
  - Анечка, вы хотите есть? А пить? Может быть, вам что-нибудь нужно?
  Она покачала головой.
  - Завтра мы будем дома. Домой вам хочется вернуться? Увидеть маму?
  К его удивлению, она покачала головой:
  - Мне там плохо. Мне везде плохо. Я будто отравлена изнутри. Я бы так хотела туда, где мне будет легче... Антон Сергеевич, скажите, ведь мне же не смогли помочь, да? Ведь они просто не знали, что со мной делать?
  Он гладил её по руке:
  - Анечка, мы что-нибудь придумаем. Лекарства вам прописали, но не только же в таблетках дело. Может быть, мы поедем с вами в монастырь...
  - Вы думаете, всё так просто? - сказала она горько, - Да там почти всё то же, что и здесь. Такая же жизнь, те же грехи, те же страсти, та же служба. Мы можем существовать... параллельно. Их службы и молитвы, и та болезнь, та зараза, которая внутри меня. Она, эта зараза, их не боится... Может быть, она устрашится только какого-то блаженного, чокнутого, бессеребренника... ну, вот кого раньше называли "человек Божий"...Я не знаю, Антон Сергеевич. Как вот эта старая икона. Точно ожог - и я проснулась, но сколько это продлится?
  - Анечка, мы будем искать, Но, чтобы дотянуть, чтобы мы встретились с таким человеком, вам нужно будет не изводить себя. Слышите? Вам необходимо есть, спать, делать всё то, что делают другие люди. Мы не сдадимся, мы будем искать выход, я вам обещаю...
  Аня слушала его устало и как-то безнадёжно.
  Объявили посадку на их поезд. Аня встала, Антон подхватил сумку, взял девушку под руку. Они шли медленно, и Антон надеялся только, что такое состояние Ани продлится хотя бы до завтра.
  Но когда проводница стала проверять их билеты, он взглянул в лицо Ани и увидел, что глаза её заливает знакомая чернота.
  Глава 17
  Они вернулись домой, в Рождествено, к обеду. И первое, что должен был сделать Антон - это не только проводить Аню в её комнату, сдать её с рук на руки, но спуститься в кабинет к Елене Львовне и подробнейшим образом рассказать ей обо всём путешествии. О том, как прошла дорога, что делали с Анечкой в Москве, в клинике, какой диагноз ей поставили. Почему её не положили на лечение, а отпустили обратно. Какие лекарства и в каких дозах ей теперь давать? Как обустроить её комнату, чтобы для Анечки было безопасно, чтобы она в нынешнем затемнении рассудка не ушла, куда глаза глядят. Вероятно, надо приглашать плотников, ставить решётку на окно, как в больнице. Нужна ли будет сиделка?
  Вопросов была тысяча. Антон отвечал насколько мог подробно, непривычным для него мягким голосом - Елена Львовна сама выглядела измученной, больной. Ну не мог же он ей повторить слова главврача: "Дай Бог, чтобы эта трагедия скорее закончилась". Он говорил о том, в какие часы принимать лекарства, чем кормить Анечку, как за ней ухаживать, а в воздухе витало глухое отчаянье.
  Когда Антон, наконец, освободился, закрыл за собой дверь комнаты, он точно вынырнул из омута тоски и безнадёжности. Перевёл дыхание. Отыскал на кухне Машу:
  - Сима у себя?
  - Сима? Я её сегодня ещё не видела...
  Антон поспешил, почти побежал на задний двор, где была дверь в каморку Симы. Это было нельзя сравнивать, но отчего-то именно это сравнение пришло ему на ум. Когда он был ещё подростком, у него умирала собака. Старая собака. Сеттер, первые воспоминания о котором терялись ещё в глубоком детстве. Ральф прожил с ним, казалось всю жизнь. Было понятно, что никто не может задержаться в этом мире навсегда, что старое поколение должно уступать место поколению новому, что пёс уж слеп и глух, что опухоль - это часто бывает у очень старых собак, высасывает из него последние силы. Что жизнь уже не доставляет Ральфу никакой радости - он спит почти целым днями, а если просыпается то на несколько минут - сидит и беспомощно покачивает головой, чтобы потом опять лечь и заснуть.
  И все же Антон никогда уже не мог забыть этого утреннего обрыва сердца, когда он бежал проверять - жив ли пёс. И это счастье, когда Ральф поднимал голову в ответ на его прикосновение: "Милый мой, ты ещё здесь..."
  И вот сейчас страшно ему было увидеть, что с Симой? Он знал, что ухудшение может быть внезапно, болезнь такова, что девушка может уйти за считанные дни.
  Дверь в каморку оказалась заперта. Но поблизости старик, кажется, его звали Фёдором, косил траву. Его приглашали сюда ухаживать за садом. Он и окликнул Антона, тщетно дергающего дверь:
  - Симку ищете? Она в склепе.
  - Где? - не веря себе, переспросил Антон.
  - Вон, по тропинке идите. Выйдете к родовому склепу. Хозяев прежних. Симка частенько туда цветы носит.
  - А, понял, спасибо...
  Антон теперь уже бежал. Тропинка, вьющаяся по лесу, была заросшей - скорее угадывалось, что она есть. Видно, люди ходили сюда редко. В конце он увидел маленькое каменное строение, совсем ветхое. Штукатурка уже осыпалась, обнажив кирпичи, выпадали и они. Решётка на двери была приоткрыта. Если бы подобный склеп был в людном месте, где-нибудь в городе, внутри уже давно сделали бы мусорную свалку, отхожее место. Но здесь склеп был заброшенным, обветшавшим - и только.
  Антон осторожно тронул решётку. Внутри, в полутьме, он увидел маленькую фигурку Симы, ещё пригляделся и понял, что девушка, присев на корточки, расправляет букет из голубых незабудок возле одного из памятников.
  - Сима! - негромко окликнул он.
  Она не вздрогнула, только обернулась:
  - Приехали? - но улыбка осветила её лицо, он видел, что она ему рада.
  - Что ты тут делаешь, Сима?
  - Так я уж давно сюда прихожу. Никто не сказал вам разве?
  - Напротив, сейчас сказали - садовник. Мы опять "на вы", что ли?
  Сима поднялась, сказала смущённо:
  - Да как-то у меня язык не поворачивается "на ты" вас звать.
  - К кому ты сюда приходишь?
  Она указала на могильную плиту:
  - А вот почему меня сюда тянет - не могу сказать. В детстве еще мама приучила - нехорошо могилы одинокими оставлять. А тут такой молодой... Сейчас вот думаю - он почти мальчиком был, этот Мишенька. Он мне уже как родной. Тут можно и поплакаться, и рассказать ему что-то.
  - Сима, ты мне лучше расскажи - отчего ты из больницы сбежала? И пойдём отсюда, ради Бога, тут очень сыро и холодно - действительно, настоящий склеп. Тебе нельзя тут долго быть, ты нездорова.
  Действительно, когда они вышли в майский день - как в тёплую ванну окунулись.
  - Пойдёмте... пойдём со мной, - сказала Сима и уверенно двинулась куда-то, как Антону показалось, в чащу.
  Кусты орешника, и высокая трава, он с опаской ощупывал сперва - куда ступить, из-за высоченной и густой этой травы земли и вовсе не было видно.
  - Сюда, - позвала Сима, ушедшая вперёд.
  Она привела его на поляну, окружённую со всех сторон лесом. Видно, и тут она бывала часто, так как сразу отыскала поваленную сосну, села сама на шершавый тёплый её ствол и указала сесть ему.
  Вокруг было так безмятежно хорошо, как только может быть ясным и тёплым майским днём, когда природа нежится в предвкушении долгого лета. Первая волна цветенья, когда в одночасье буйствует белой пеной, кажется всё - от вишен в садах до черёмухи в лесу, когда на сердце тревожно, потому что хочется удержать это мгновенье. Или хотя бы заметить, осознать его в полно мере, а повседневные дела не дают, и ты всё обещаешь себе , что выйдешь в сад, под этот белоснежный водопад яблонь, сядешь на только что пробуждённую землю и будешь вдыхать аромат цыетов - точно вино пить - из алых чаш первых тюльпанов... И год не пройдёт зря, весна не пройдёт зря. Но ты занят, безнадёжно занят какими-то пустяками, которые кажутся страшно важными. А когда ты спохватываешься, в саду уже снегопад из облетающих белых лепестков - и до следующей весны. А будет ли он у тебя, этот год, новая весна?
  Антон вглядывался в лицо Симы, подмечая и бледность девушки, и заострившиеся черты. Но такими ясными, безмятежными, даже ласковыми были сейчас её глаза.
  - Сима, как ты могла? - спросил он, невольно беря её руки в свои.
  - Ну что ж ты переживаешь так? Или меня жалко? У нас в роду никто долго не живёт, вот дедушка только. Что ж я тут - совсем одна... Кому я нужна? Ведь уйду - и никто не заметит...
  - Сима, перестань молоть дурь. Завтра утром я отвезу тебя в больницу, подожди, не говори сейчас, не возражай, я обо всём договорюсь. Тебя там реально могут спасти, что же ты думаешь сразу, что всё безнадёжно? Такие, как ты вылечиваются, и живут свой век, и замуж выходят...
  - Ой, не смешите, Антон Сергеевич! Ой, извини, я опять. Антон! У меня нет ни копейки за душой - какое лечение!
  - Сима, я помогу!
  - Не возьму я ни от кого, и от тебя не возьму ни копейки. Я понимаю, когда детям собирают деньги, или матерям которые нужны своим детям, или каким-нибудь известным артистам, которых все любят. Антон, я уйду - и правда, не заметит никто этого. Была и нету. Это всё ерунда. И ты больше со мной про это не говори, пожалуйста.
  Он помолчал, закусив губу, и видно было, что это не девушка удерживается от слёз, а он. Сима ласково гладила его по руке. Он, наконец, смог заговорить:
  - Сима, можно всё-таки тебя попросить... Не о том, чтобы лечиться, нет...
  - О чём же? - спросила она с готовностью.
  - Поедем сегодня со мной! В какое-нибудь кафе что ли. Или ресторан. Сто лет нигде не был, не знаю я их. Но мы что-нибудь найдем. Мне надо отойти от этой поездки.
  - Очень плохо было?
  - Ты сама как думаешь?
  - А что сказали?
  Он махнул рукой:
  - Почти открытым текстом - чем скорее умрёт, тем легче будет и ей самой, и её матери.
  - Как же её жалко! - Сима поморщилась, и вот теперь на глаза её набежали слёзы, - Но ты её не бросишь, да? Хоть как-нибудь можно ведь облегчить...
  - Я и тебя не брошу.
  - А что я надену в это кафе?
  - Неважно, - сказал Антон, и лишь несколько минут спустя до него дошло, что ей-то это может быть и важно, и что надеть ей, скорее всего, совершенно нечего. Что есть - то на ней.
  - Я заеду за тобой и что-нибудь тебе завезу. Поставь-ка ногу мне на ладонь.
  - Зачем?
  - Может быть, ты знаешь свой размер? Когда тебе в последний раз покупали туфли?
  Она молча опустила на его ладонь пыльную маленькую ступню.
  Он заехал за ней, когда солнце уже садилось, когда её дневные дела должны были быть кончены. И как у неё хватало сил ещё делать что-то? Сима была у себя. Он постучал в дверь, молча протянул ей два пакета, и остался снаружи:
  - Одевайся, я тебя жду в машине.
  Через четверть часа она вышла, прищуриваясь на последнее, уходящее за горизонт солнце, одергивая рукава. Платье было длинное, светлое, свободное - Антон не то, чтобы боялся не угадать с размером, когда его покупал - он понимал, что Симе надо скрыть худобу. Ножек в маленьких туфельках не было видно из-под кружевной оборки. Волосы Сима убрала в простой хвост. Она и была-то юной, а теперь казалась совсем ребёнком.
  - Паспорт возьми, - сказал Антон, - Ещё скажут, что я спаиваю малолетку.
  Сима сидела на заднем сиденье его машины, когда они ехали по городу, горящему огнями. И было в её глазах восторженное изумление, точно она - в театре. Она была с другой планеты, она не видела этого прежде - этих сияющих витрин, резных фонарей, подсвеченных фонтанов. Антон заметил это, и машина ехала теперь совсем медленно. А со всех сторон - справа и слева, открывались Симе новые чудеса. Памятник в сквере, набережная с киосками и музыкой. Сима не выдержала:
  - Ну, куда же ещё ехать? Останови здесь...
  Антон с трудом нашёл место, где припарковать машину. Помог Симе открыть дверцу - она этого не умела, а когда они вышли - крепко взял её за руку, чтобы она не потерялась. Но Сима шла так медленно, и смотрела, смотрела... Над набережной была натянута сетка, мерцающая голубыми огоньками. Получался такой звёздный коридор. Людей было много. Последние дни выдались необыкновенно жаркими, для мая - так вообще пекло, и в разгар дня все старались укрыться где-то - пусть даже в магазине, где есть кондиционеры. А вечером город оживал.
  Сима подошла к бетонному парапету. Ещё пара шагов, и лесенка, вход на пляж - тёмный и безлюдный сейчас.
  - А туда можно спуститься? - спросила Сима.
  - К воде? Сейчас?
  Она кивнула.
  - Подожди минутку, - попросил он, - Только не уходи никуда, иначе я тебя не найду.
  Она снова кивнула, и всё-таки её руку он выпустил со страхом, и поспешил прямо бегом. В одном из маленьких магазинчиков он купил бутылку шампанского и пластиковые стаканчики.
  Они спустились на пляж, и пошли к Волге. Ноги тонули в холодном сейчас песке. Сима хотела сесть прямо на песок, но он сбросил пиджак, подстелил. Ветер тянул от реки, но пока он был тёплым. Свежеть начнёт только за полночь, ближе к рассвету.
  - Подержи, - Антон передал Симе стаканчики, и начал открывать шампанское.
  Он всегда думал, что тот, кто остаётся, счастливее уходящего. Он думал так о тех знакомых, кто уезжал - в неведомое. Остаёшься всё-таки в родных стенах, в своём доме. А там - Бог знает, что будет. Антон думал так и о тех, кто уходил навсегда. Друзья прощались с умирающим так, словно им предстояло жить вечно. Они обещали помнить, надеялись, что там (в раю?) новопреставленному будет хорошо, но в глубине души особенно остро осознавали, что они-то живы.
  А теперь Антон чуть ли не завидовал Симе, и то, что она уйдёт, а он останется здесь - надолго, может быть ещё на полвека, делало его таким несчастным, что он стискивал зубы.
  Он не знал, какой в действительности шанс был у Симы, и был ли он вообще. Когда у его друга от той же самой болезни умерла жена, профессор, который её пользовал, на похоронах сказала:
  - По большому счёту это не лечится. Если спасли человека - значит, диагноз был другим.
  С другой стороны, детей спасали - и немало. А Сима была ещё почти ребёнком. Но она отказывалась сама - от всякой помощи. От спасенья.
  Антон протянул ей стаканчик с шампанским.
  - Жаль, что такими пластиковыми бокалами не выйдет чокнуться. Разве что сказать "дзинь", - усмешка у него была кривой.
  - Как я рада, что это всё увидела, - тихо сказала Сима, - Смотри, как на большой реке переливаются огни. Как нитки бус... А как пахнет вода!
  Антон не так много видел в жизни сам. Его не сравнить было с золотой молодёжью, которая к тридцати годам уже объездила большую часть мира, и могла пресыщено сравнивать - где лучше? В Швейцарии? На Бали?
  Он вспоминал то, что видел сам. Крым, о котором одна из его знакомых сказала: "Крым Божий". И показала ему фотографию, привезённую оттуда - безлюдье, резные горы, вдающиеся глубоко в море, сухую, какую-то коричневую землю, и серебристую полынь., и вьющуюся тропинку
  - Мне кажется, что именно здесь, по этой тропе, шёл Христос к людям, - сказала она.
  Антон вспоминал, как без всякого телескопа видел в Крыму Млечный путь, когда однажды, весенней ночью, ушёл и лёг на лугу, и над его головой качались маки. Это было величественно и грандиозно - перед ним предстала Вселенная.
  Помнил он, и как совершенно пьяный, шатался с друзьями по ночным улицам Питера. Тогда ему в голову приходили такие, казалось, гениальные строки, что если бы он записал их - это было бы некое Откровение, принесшее ему всемирную славу. Он помнил это чувство упоения - в тот раз он не видел Вселенную воочию, но она говорила с ним.
  Он вспомнил, как друг позвал его покататься на яхте, и тоже была ночь, и высокая мачта, и огонёк на ней. И чувство, что ты - на груди моря, что оно несёт тебя...
  Ему хотелось взять Симу за руку, как он только что делал, и повести её, и показывать ей всё, что видел он, и открывать вместе с ней то, что не видели они оба.
  Сима тихо вскрикнула. Неподалёку, на набережной, в кафе, отмечали свадьбу, и в небо взлетали фейерверки. Ночное небо расцветало брызгами огней - казалось, астрами - синими, золотыми, малиновыми...
  Антон разлил остатки шампанского по бокалам.
  - Как плывёт у меня голова, - Сима провела ладонью по лбу.
  - Тебе не плохо? Не холодно? Ты не устала?
  Она покачала головой.
  - Пойдём всё же отсюда, скоро от реки потянет холодом. Пойдём лучше, я покажу тебе фонтаны.
   Он поднялся первым, и сильным движением за руку поднял её. Отряхнул свой пиджак и набросил ей на плечи.
  Они поднялись на набережную, и пошли к площадке, где били три небольших фонтана. Прожекторы освещали их, сменяя цвета. Играла музыка. Сима смотрела, смотрела....как фонтаны меняли форму - то стихали, то снова взлетали их струи. Чем они казались Симе? Чудом из живого хрусталя?
  Как раз здесь было это кафе, где играли свадьбу. И гости не поместились все даже на открытой террасе, и танцевали на брусчатке площади.
  Dance me to your beauty with a burning violin
  Dance me through the panic till I"m gathered safely in
  Lift me like an olive branch and be my homeward dove
  And dance me to the end of love... -
  Пел Леонардо Коэн.
  
  Антон знал две записи этой песни, и сейчас звучала вторая. Великий артист исполнял её, уже будучи совсем старым. И не женщину он просил сейчас танцевать с ним, он молил саму жизнь - не завершать с ним свой танец, длить его как можно дольше, пусть хоть ещё несколько мгновений.
  Если бы шампанское не кружило ему голову тоже... Антон обнял Симу за талию, шепнул ей:
  - Потанцуй со мной...
  - Но я никогда...
  - Просто доверься мне.
  Он умел танцевать - он научился этому когда-то в школе - у них был кружок, Антон умел танцевать и вальс, и танго. Но сейчас он просто обнял Симу, как мог, обнял всем - руками, ладонями, кончиками пальцев, плечами - заслонил её от толпы, и просто покачивал в объятиях. Как на волнах, как в колыбельной...
  Пальцы Симы заскользили вверх по его обнажённым рукам. Заскользили неожиданно медленно, чувственно, точно она вбирала лёгкими ладонями тепло его кожи, ощущала каждую клеточку его тела, каждый мускул. И вот уже её маленькие ладони лежали на его плечах. Лицо Симы было обращено вверх, она смотрела на него, и что отражалось в её серых глазах? Он сам? Звёзды фейерверка, взлетающие над их головой? Он ощущал её дыхание, смотрел на её губы. Вдруг она, точно устав, положила голову на его грудь.
  Он касался губами - медленно целовал её волосы, пахнущие травой. Он нежил её на своей груди, и всё покачивал, точно мечтал ей - о глубоком счастливом сне.
  ...Когда он повёз её домой, она сидела рядом с ним, закрыв глаза, и уже не смотрела на дорогу - прижалась к его плечу. Город кончился, дорога была темна, её освещал только свет фар.
  - Я прошу тебя... Где мне найти слова?
  - Не надо... Ты обещал.
  - Но неужели жизнь не стоит того, чтобы за неё побороться?
  - А может уходить надо, когда "остановись мгновение, ты прекрасно?" Я уже не помню - так ли звучат эти слова... Мы когда-то учили.
  - Так. Но, Сима, Сима - подумай ещё! Передумай до утра! Утром я приеду.
  Он остановил машину неподалёку от каморки Симы, но всё-таки не рядом. Может быть, она не захочет, чтобы кто-то увидел, услышал, что он привёз её.
  И услышали ведь! Он медлил трогаться - хотел посмотреть, что Сима дошла до своей двери. И тут главная, хозяйская дверь открылась, и на крыльцо боязливо выглянула Маша - совсем ночная, с волосами, заплетёнными в косу. На плечи был накинут пуховый платок.
  - Кто тут?
  Антон вышел из машины. Он понял, что Маша не увидела Симу.
  - Это я. Просто проезжал мимо, хотел узнать - спокойно у вас?
  - Куда там! - Маша махнула рукой, - Тогда только и затишье, когда все лекарства даём чохом, и она спит. Мне уж кажется, тут воздух вокруг стал отравленный - дышать аж трудно.
  ...Сима открыла дверь и замерла на пороге. На её постели небрежно, закинув ногу на ногу, сидел Казимирыч. Ожидая её, он курил - и она почему-то стала смотреть не на него, а на деревянную резную трубку, которую он держал в руке. На кольца дыма поднимавшиеся к потолку.
  Снова было так - в комнате темно, но она отчетливо видит отблеск лилового шёлка его камзола, кудри парика, встопорщенные усы.
  - Ну что, пойдём?
  "Он похож на крысу, - подумала Сима, - А крыса - это зло, зло. Ну вот и кончилось всё".
  - Мне можно оставить записку?
  - "Ухожу в нарисованную дверь"? - Казимирыч снова пошевелил усами, - Ну-ну. В лучшем случае, твои знакомые после этого решат, что ты сошла с ума, и будут искать, что ты блукаешь где-нибудь в лесу, в горячке.
  - Что-нибудь взять с собой?
  - Что, по-твоему туда можно взять с собой? Да погоди, кажется, моя правнучка трусит? - и Казимирыч поднялся с таким видом, точно теперь испытывает к ней лишь презрение, и собирается уйти без неё.
  - Я иду, - сказала Сима, - Но одно я всё-таки возьму.
  И она осторожно подняла с подстилки спящего Рыжика, стараясь не разбудить его. Сима не стала запирать свою каморку. Она растворилась в ночи - вслед за Казимирычем.
  Он подошёл к стене, требовалось приглядеться, что он подошёл к той самой двери, нарисованной на ней, и положил на неё руку. Дверь медленно открылась.
  Теперь предстояло решиться - и шагнуть в облака.
  Глава 18
  Они стояли - да, на камнях. И под ногами клубился туман, он был не такой, как на земле - именно так Сима теперь думала. Отстранённо думала о том, что оставила - это там, на Земле. Туман был цвета молодого серебра, завитки его были явственны, они перетекали один в другой, они меняли форму, как пламя - и от них было невозможно отвести взгляд.
  Сима чувствовала, что и тело её становится удивительно лёгким. Но не бесплотным, нет. В ней точно просыпалась свежая, юная сила - от болезненной слабости не осталось и следа.
  Рыжик, который лежал на её руках, вдруг оживился и поднял голову. Глаза его были ясны. Сима опустила пёсика на землю, и он стал обнюхивать траву. Он не сомневался, что этот мир существует. Ему не терпелось больше узнать о нём.
  Сима засмеялась, как не смеялась с детства, и присела на корточки, и погрузила в туман руки. Серебристые кольца ласково обвевали их, и Сима не могла наглядеться на эти переливы тумана. Живое стихотворение.
  Казимирыч наблюдал за ней снисходительно.
  - Наигралась? - спросил он, наконец, - Идём же...
  Они были на склоне холма. Сима оглянулась. Именно в склоне холма, в этой зелёной траве была простая деревянная дверь, сбитая из трёх досок, Из этой двери они и вышли. А впереди, перед ними, лежал мир и лежал город.
  Может быть, потому что они стояли ещё на высоте, метров триста до равнины - тут было удивительно много неба. И россыпь мелких облаков, напоминающих тающие в просторе перышки, сияла всеми красками рассвета.
  Наверное, там, на Земле, тоже уже начинался рассвет. Но здесь небо заливало и топило великолепие золота, лазури, нежного малинового сияния, кремовых оттенков. Это было торжеством самой красоты - той, что оправдывает существование мира.
  Серебристый туман, остался там, на вершине холма. Они спускались, и на смену туману пришёл серебристый ковыль. Он расстилался до горизонта, и каждая пушистая нить танцевала с ветром свой танец. Поле переливалось. И вкраплениями меж ковыля - невесомые шары отцветшего одуванчика, готовые разлететься по миру. В лучах солнца ковыль казался не только серебряным, но и золотым. Солнечные лучи были вплетены в нити ковыля.
  А потом на их пути встало дерево, названия которого Сима не знала. Оно было высоким, много выше, например, яблони, и всё покрыто розовыми цветами. Но когда они подошли ближе, цветы снялись с места - оказалось, это была стая розовых птиц - и унеслись - комета, звезда с закручивающимся хвостом.
  - Куда мы идём? - спросила Сима.
  И её спутник указал кивком головы. Там, у подножья холма лежал город. Сима видела его башенки и шпили, купола и мосты. От города тянулась мощёная дорога, но она уходила куда-то туда, в поля. Они же спускались вниз по широкой тропинке. Один раз Симе показалось, что им перегородило путь старое, почти ушедшее в землю, до шёлковой гладкости отполированное бревно. Но потом она поняла, что это был огромный корень сосны. Сима вернулась, обняла сосну, прижалась к её тёплому шершавому стволу и так постояла. Казимирыч одобрительно кивнул головой.
  Рыжик бежал впереди. Он был неутомим и выглядел совершенно счастливым.
  Им не пришлось углубляться в город. Казимирыч жил в крайнем доме, двухэтажном, маленьком - и таком древнем, что речь, казалось, шла не об архитектуре, а о каменном веке. Дом был так же вечен, как и природа. Казимирыч отворил дверь, и они вошли в комнату, стены которой были сложены из грубого камня, а потолком служили деревянные перекрытия. Рыжик чуть помешкал на пороге, а потом поспешил за ними.
  - Покормите его. А я хочу спать, - сказала Сима, - Очень хочу. Отчего так? Ведь теперь утро...
  - Тебе нужно отдохнуть от всего, что ты пережила раньше. Поднимайся наверх, и ложись в кровать.
  - Может быть - это болезнь? Ведь я умираю...
  - Ты больше не умираешь. Этот мир исцелил тебя. Как только ты перешла его границу, болезнь твоя осталась позади. И ты почувствуешь это, когда проснёшься. А теперь иди, и спи столько, сколько тебе нужно.
  Сима поднялась по крутой деревянной лестнице, отворила первую дверь, встретившуюся на пути. Здесь была комната поменьше той, нижней. Перпендикулярно стене стояла широкая кровать, отгороженная прозрачными занавесами. Больше Симе ничего не было нужно. Она упала на постель, раскинув руки, потом подсунула под голову подушки, окружила себя ими, и с трудом потянула тяжёлое одеяло, чтобы потом набросить его на себя. Больше она ничего не помнила.
  Когда она проснулась, а окно лился лунный свет. Следовательно, она проспала целый день, и хорошо, если один только день. Сима села на постели. На ней всё ещё было это светлое, просторное платье, похожее на рубашку. Нужно было сойти вниз. Она пока не знала, где тут расчёски и всё прочее, и как могла туго пригладила волосы и заплела косу. Она действительно чувствовала такую лёгкость в теле, как в детстве. От болезни не осталось и следа.
  Она спускалась вниз, и могла теперь рассмотреть эту комнату, которую раньше почти не заметила из-за усталости. Небольшое окно, в которое струился голубой свет, было забрано решёткой с большими ячейками. Но это не смотрелось тюремной решёткой, как в комнате у Ани, а, напротив, очень естественно. Средневековье. У окна стоял небольшой письменный стол с покатой крышкой, и деревянный стул, тяжёлый даже на вид, и с подлокотниками. По левую руку - книжные полки, а возле них, большая, едва ли не в человеческий рост модель глобуса. Деревянная, на подставке с витыми ножками. Привыкнув видеть глобус - голубым шаром, голубой планетой - странно было смотреть на эту красно-коричневую Землю, точно это и не Земля была вовсе, а далёкий Марс.
  На полу лежал ковёр, на стенах пылали два светильника, напоминающие факелы. Горел и огонь в большом камине, украшенном каменной статуэткой - фигурой человека в капюшоне. Лица его не было видно, но он молитвенно сложил на груди руки.
  У дальней от окна стены, за низким столиком сидели двое мужчин, в одном из них Сима узнала Казимирыча. Подбежал Рыжик, часто-часто виляя куцым хвостиком. Плыл запах кофе. Мужчины поднялись, приветствуя Симу.
  Странно. Гость Казимирыча, которому было лет около сорока, казался современником Симы. Волосы у него были коротко острижены, лицо приятное, а тёмные глаза смотрели с внимательным и добрым выражением.
  - Это моя правнучка Сима, а это Виктор, - не тратя лишних слов, представил их друг другу Казимирыч, - Сима, я налью тебе сейчас кофе.
  - По-моему, вашу внучку нужно ещё и покормить, - опуская "пра", сказал Виктор, и Сима точно грелась под его тёплым взглядом.
  Казимирыч кивнул. Симе пододвинули стул, и вскоре у неё в руках была тарелка с сыром и толстыми ломтями ещё горячего хлеба. Виктор налил ей стакан красного вина. А потом, когда у Симы уже закружилась голова, Казимирыч передал ей чашку с кофе.
  - Какой запах! - сказала Сима, - И мне показалось ли, что пахнет сиренью? Уже слишком поздно для неё, нет?
  - У меня во дворе целые заросли, - сказал Казимирыч, - И они цветут.
  - Это, наверное, самое главное счастье в году - окунуть лицо в гроздья сирени и так постоять.
  - Так идите! - сказал Виктор, и в глазах его был тот же радостный свет, - Идите и обнимитесь с сиренью - что может быть важнее? Она цветёт от силы неделю в году. Идите же!
  Сима кивнула, поставила чашку, и пошла. Она сразу поняла, какую дверь открыть, чтобы оказаться в маленьком заднем дворе. Тут действительно всё заросло сиренью - и она цвела, до последней веточки - белыми, лиловыми, сиреневыми облаками. И запах её был таким упоительно тонким, что на глаза наворачивались слёзы. Гроздьев было так много, и они были так велики, что сведи рядом две-три ветки, и получался роскошный букет.
  Сима зарывалась лицом в прохладные влажные гроздья. Упивалась сиреневым вином, прохладной росой, дивным ароматом. Она тонула в цветущей сирени, и никто не видел этого, кроме звёзд над головой. Сирень нежила и несла её как море, становилась частью её, и этот аромат, и эти лиловые гроздья были теперь частью души Симы.
  Она вернулась в дом, осыпанная сорвавшимися с гроздьев цветами, опьянённая восторгом, босая, мокрая и дрожащая.
  - Фея сирени! - сказал Виктор.
  Казимирыч накинул ей на плечи плед и налил ещё вина. Виктор встал, чтобы подбросить дров в камин.
  - Кто он? - шёпотом спросила Сима.
  - Школьный учитель. Нелепая смерть, в нелепой, немыслимой войне с Украиной. Снаряд залетел в окно его дома.
  - Так здесь все мертвые? - так же шёпотом ахнула Сима.
  Казимирыч строго посмотрел на неё:
  - Тут все живые. Кроме того, не все тут останутся.
  - Ну как можно такое пропустить, - Виктор вернулся, отряхивая руки, и обратился к Казимирычу, - Помнишь, как мы с тобою сидели на крыльце, когда цвела яблоня и пили шампанское?
  - Старое шампанское, да...- Казимирыч покачал головой, - и старый мёд.
  - А сейчас будет два часа ночи, и на башне часы будут играть свою музыку, - и Виктор обратился к Симе, - Идёмте бродить по городу.
  - Ночью, а это не опасно?
  Мужчины переглянулись, Казимирыч усмехнулся в усы, а Виктор тихо рассмеялся:
  - Тут вы можете в любое время дня и ночи идти туда, куда вы захотите, и никто не сделает вам худого. Пойдёмте! Я больше всего люблю бродить по улицам ночью, когда они пустынны.
  - Идите, - сказала Казимирыч, - Я подожду вас здесь.
  Сима вышла первой, Виктор следом за нею, и действительно, они почти сразу услышали перезвон далёких часов. Мелодию, которую, конечно, Сима не узнала, а Виктор сказал:
  - Можете загадывать желание. Если загадать желание, когда играют городские часы - оно непременно сбудется
  Они шли по узким улицам города. И это было, несомненно, Средневековье, но Средневековье сказочное. Не то, что существовало в действительности, когда на узких улочках ютились крысы, и пахло помоями, а в городе могла свирепствовать чума. Это было то Средневековье, которое подчас, засыпая, видят в своих снах дети.
  Небольшие башни, и окна, точно нарисованные карандашом - не всегда верной формы, но только чистые цвета были здесь - голубой, оранжевый, золотой, Лавки ремесленников на первых этажах домов. В витринах, в окнах, сделанных в виде арок, виден сказочный тоже товар. Здесь продавали сладости, какие-то особенные витые конфеты, торты в форме замков, шоколадные фигурки котов, медведей, принцесс... И были движущиеся фигурки, какая забава должно быть, детям! Пара медвежат пилила торт "Полено", а белочки придерживали отделённые уже куски. Сладкие запахи облаком окружали кондитерскую лавку.
  И была лавка сапожника. Но сказочная тоже. Выставлено тут было множество пар обуви - от каких-то тяжёлых средневековых сапог, до несомых туфелек на ножку Золушки - на шпильках! И ботфорты, и сапоги со шпорами, и туфельки, на которых сияли драгоценные камни.
  Все лавки были закрыты.
  - Если вы завтра придёте сюда, и выберете туфельки себе по вкусу, вы пойдёте в них по тому пути, что предназначен вам судьбой, и никуда не свернёте, - Виктор рассмеялся, - Шучу, шучу... Но эта обувь не изнашивается, правда... А вот и те часы, которые играли.
  Он указал на невысокую башенку из белого кирпича, и Сима действительно увидела на ней часы, а наверху, на циферблатом - колокола.
  - Если подождать до трёх часов ночи, то вы увидите, как движутся здесь куклы - это просто нескончаемое шествие, перед почтенной публикой проходят короли всех времён и народов.
  Но другое привлекло внимание Симы - на этой маленькой площади, выложенной брусчаткой, окружённой старинными домами и башнями, в центре - бил фонтан. Он был освещён источниками света, скрытыми в глубине бассейна. Фонтан создавал водяной купол, и Сима, уже не сомневаясь, что здесь, в этом мире, можно делать то, чего страстно хочется - подбежала к фонтану, и умылась его водой, и смотрела на эту подсвеченную голубизну, и водный купол, переливающийся разными оттенками.
  - Пойдёмте ещё в один дом, - сказал Виктор, - Я знаю, там сейчас не спят.
  - А что вы почувствовали, когда попали сюда? - спросила его в ответ Сима.
  - Я подумал, что мир и должен быть таким, - просто сказал он, - Не только без войн, но и без страха. Без страха выйти на ночные улицы, без страха смерти, без страха расставаний. Я за последний год своей жизни видел столько войны, боли и страданий, что потом всё здесь - каждый камень, которому уже тысяча лет, каждый встречный человек, который шел навстречу мне, не ожидая от меня плохого - всё здесь исцеляло меня.
  Они свернули в узкую совсем улочку, освещённую лишь парой фонарей.
  - Здесь живёт старый наездник, - сказал Симе её спутник, - Он мастерит упряжь лошадям и "чеканит" на коже оклады для икон. Лошади понимают его даже не с полуслова. Его взгляд, движение руки - и они идут за ним как за Лошадиным Богом. Там, на Земле, где он прожил долгую жизнь, он был забыт сильными мира сего, но был обласкан любовью учеников. Те, кто знал его, вспоминая о нём, будут плакать сладкими слезами, от которых распахиваются какие-то невидимые ворота, и душа стремится к Богу. Пойдёмте. Ночами Алан не спит.
  И вот ещё одна скромная лавочка, с потемневшей от времени дверью. Перед ней стояло цветущее дерево, на стволе которого было нарисовано прекрасное женское лицо.
  - Когда Алан пришёл сюда - это дерево было засохшим. Тогда он нарисовал на нём этот женский образ. И те, кто проходил по улице, стали гладить ствол, или обнимать его. И старое дерево ожило - сначала оно пустило листья, а потом зацвело. Днём сюда приходят люди, а ночами Алан работает один.
  И Сима увидела в окне старого уже человека, с седой бородой, склонившегося над работой. Услышала звуки музыки.
  - Сейчас дома только он и его любимая собака. Пойдём, он напоит нас чаем, - и спутник Симы, не колеблясь, постучал в двери. Почти сразу они услышал шаги, и дверь распахнулась.
  На пороге стоял тот самый мужчина. Годы лишь слегка сгорбили его плечи. Он был седым, но брови остались чёрными, и ясен был взгляд. Нос с заметной горбинкой, короткая седая борода. Он не был красив в классическом понимании этого слова, но были в нём стать и редкое благородство крови.
  - Как хорошо, что вы зашли, - обрадовался он, - Ночь такая долгая...
  - Отчего ты не спишь, Алан?
  Хозяин сокрушённо развёл руками и сказал:
  - Пойдёмте пить чай.
  - Когда Алан жил там, - пояснил Виктор, и Сима уже понимала, что значило это "там", - Случился пожар на конюшне. Ночью.
  - И если бы я случайнее не проснулся и не вышел во двор и не увидел пламя...Можете представить себе мой ужас. Я бросился к лошадям, звал их: "Дети мои, дети"...Огонь занимался быстро. Я бежал по конюшне. Всё внутри, что было сделано из металла, было уже раскалено. Я открывал денник, обнимал коня за шею, и мы шли сквозь дым - к выходу...Потом отпускал коня к остальным, они там носились в леваде, и спешил за следующим. И вот теперь я часто не могу спать ночами даже здесь. Всё чудится тот огонь.
  Алан заваривал чай, добавляя к чайным листьям разные травы из льняных мешочков - добавлял на глаз.
  - Вот увидите, у него не чай, а приворотное зелье.
  Чай действительно был отменный - крепкий, душистый. Такой выпьешь, и всю ночь можно легко просидеть за разговорами взахлёб
  Сима прислушалась. Там, за окном, пели соловьи.
  - Здесь есть птицы, - задумчиво сказала она, - А этот город, он один?
  Мужчины переглянулись с улыбкой:
  - Что вы! - сказал Виктор, - Я думаю, никто и не считал - сколько их, никто не составлял карту этих мест. Но если вы захотите куда-то пойти, то идите - без всякого страха. Здесь вам ничто не грозит
  Алан поднялся, отошёл к своему рабочему столу, заваленному обрезками кожи, и принёс - сперва Симе показалось, что это ларец, но потом она разглядела, что это дамская сумочка, напоминающая рюкзачок, на длинном ремне, чтобы её было удобно носить на плече. Украшенная узорами, напоминающими чеканку по коже:
  - А это, чтобы тебе было, во что взять еду и воду в дорогу.
  - Что вы! Я не могу, - ужаснулась Сима, - Сумочка показалась ей настоящим произведением искусства, - Это слишком щедрый подарок.
  - Мой отец говорил: "Дающий богаче берущего". Возьми. Я рад, что ты теперь с нами.
   И тогда Сима задала вопрос, на который ей важнее было услышать ответ:
  - Я тут навсегда?
  Виктор смотрел на неё, и, казалось, он улыбается глазами:
  - Август Казимирович не сказал вам? Нет, вы вернётесь. Ведь вы пришли сюда не тогда, когда наступило ваше посмертие, вас привёл он. Значит, вы ещё не сделали там, на Земле, всё, что вам нужно сделать.
  - Но почему вы постоянно живёте здесь, а моему прадеду можно возвращаться в тот мир? Он что-то вроде проводника?
  - Для своего времени он был великим учёным, - ответил Алан, - И ему удалось получить золото - это мечта любого алхимика. Сегодня на это способны лучшие умы, знакомые с физикой частиц. Но на свою беду Август Казимирович имел ещё один дар - он понимал язык Тонкого мира, видел вещие сны. За предсказанье, оказавшееся верным, императрица сослала его туда, где он оказался практически одинок. Он выстроил себе дом и жил, почти как затворник. А потом он смог открыть дверь в этот мир.
  - Но, получается, не только в этот....Но и в какой-то страшный, чёрный...
  - Свет и темнота, чистая возвышенная радость и душевный трепет от подступающей тьмы - они нужны друг другу, они друг без друга не могут. Их разделяет тонкая грань...
  - А если граница падёт, и эти два мира смешаются?
  - Тогда настанет час великой битвы, но победа будет - за светом.
  В эту минуту они отчётливо услышали нежный перезвон часов, отзванивавших старинную мелодию
  - Уже рассвет, - сказал Алан.
  - Не может быть! Ещё только три часа ночи.
  - Взгляните в окно. Небо на востоке уже едва-едва, но занялось синим.
  И это была правда.
  - Мы пойдём, - сказал Виктор, вставая.
  - Но я ещё совсем-совсем не хочу спать, - по-детски воспротивилась Сима.
  - Вы сможете вновь и вновь приходить сюда. А теперь нам нужно идти. Может быть, Алан уснёт. А мы с вами встретим рассвет.
  Они вышли на узкую улицу. И снова Сима точно впервые в жизни увидела такую красоту. Она стояла, смотрела и не могла наглядеться: по древним камням, из которых был сложен дом, полз вьюнок. И голубые чаши цветов - каждая из них - была прекраснее каменного цветка, который свёл с ума Данилу-мастера.
  Они вышли на площадь. Воздух вибрировал от соловьиных трелей. Они заглушали даже шум воды. А небо переливалось всеми оттенками перламутровой раковины.
  Они сидели на краю фонтана, на холодном ещё парапете и, закинув головы, смотрели в небо.
  - А как отсюда...уходят? - спросила Сима.
  - Зачем вы хотите в одночасье узнать всё?
  - Что? Это очень страшно?
  Её спутник вздохнул:
  - Приметы, что час близится, мы узнаём заранее. По расположению звёзд. Когда должна настать та самая ночь, мы собираемся вот здесь, на площади у фонтана. Мы провожаем друзей. Ведь за то время, что проводят тут люди, которым предстоит вернуться на Землю - мы становимся друзьями. Это праздник, и это прощание. Здесь, на площади, горят костры, в чаши льётся сидр. Он пахнет антоновкой, и кружит голову больше шампанского.
  А потом на небе появляется сияющий, переливающийся занавес, его можно сравнить с северным сиянием - но мне не дано описать, такой красоты нет в земном мире, только там - вы увидите сами. И те, кого мы провожаем - исчезают здесь, и воплощаются там, на Земле. Они уходят, чтобы выполнить то, в чём было их предназначенье.
  - Но зачем они приходили сюда? И какими они вернутся?
  - Они приходили сюда - за передышкой, за исцелением. А вернутся они, и будут нести в душах ту самую красоту, которую смогли постичь здесь. Они и на Земле смогут увидеть её - пусть бледным отражением, но смогут. И смогут показать её другим. Кто-то найдёт слова, чтобы рассказать об этой красоте - и станет писать стихи, кто-то подберёт краски - напишет картины, или сочинит музыку...И там, на Земле, будет лечить людей от уныния и отчаяния.
  Виктор встал:
  - Вы здесь, думаю, пробудете недолго. Звёзды уже начали свой путь друг к другу. Скоро они выстроятся на небе в сияющий крест и тогда... Словом, старайтесь успеть увидеть здесь всё, что сможете.
  - А... - Симу волновал ещё один вопрос, - Я попаду туда же, откуда пришла, или в какое-то другое, совсем новое место?
  - Вот этого я не знаю.
  - А Вы? Вы сами бы хотели вернуться?
  Виктор снова улыбнулся глазами:
  - Наверное, там я сделал всё, что мог. Я учил детей истории, рассказывал им о добре и зле, о великих умах прошлого, о полководцах и учёных. Но главной своей заслугой я считаю то, что успел прикрыть первоклассника Митьку Арефьева от осколков снаряда.
  ...- И всю первую ночь она пробродила по городу, - этими риторическими словами приветствовал Симу Август Казимирович, - Иди, поспи хоть немного. Я знаю, что тебя не удержишь дома - моя кровь.
  И снова Сима задала тот же вопрос, что и получасом раньше - Виктору:
  - Дедушка, а вы хотели бы вернуться?
  - А я и возвращаюсь, - Казимирыч насыпал кофе в небольшую турку, - Ты же видишь, я иногда прохожу в тот мир. В своё время вернуться? Нет, - он пожал плечами, - Обиды давно миновали, но только здесь я нашёл тот мир в душе, который искал всю жизнь, и друзей, которым не нужно угождать. Очевидно, и моё предназначенье исполнено.
  - А если бы вы привели сюда Аню, ей бы стало легче тут?
  - То, что сейчас живёт внутри нее, не пропустило бы ее в этот мир. Я знаю, что она смогла даже войти в храм Божий, но далеко не во всем храмах сохранились сейчас святость, благодать. Как в том горьком анекдоте, знаешь его? Мужик-забулдыга плачет, что его не пускают в церковь. Христос подходит к нему и кладёт руку на плечо, и говорит тихо: "Не плачь, меня тоже туда не пускают".
  И мне - пора уже разорвать связь с том миром. Когда ты вернёшься, я закрою дверь навсегда.
  - Как это, дедушка?
  - Дверь просто исчезнет. Обманка и есть обманка, никто даже не заметит, что её больше нет.
  - Скажите, мне совсем невозможно подать весточку одному человеку? Сообщить ему, что я не исчезла, что я как бы... жива?
  Казимирыч снял турку с огня и стал разливать кофе:
  - Ты можешь прийти к нему во сне, и сказать это. Люди иногда - может быть, несколько раз за всю жизнь - видят вот этот мир во сне. Тонкий мир. Если ты захочешь прийти во сне к своему другу - я думаю, ты сможешь это сделать.
  Сима кивнула:
  - Я не буду пить с тобой кофе, дедушка, я действительно устала. Пойду, лягу.
  Она медленно стала подниматься по лестнице. Она видела перед собой Антона и знала, что он сейчас места себе не находит от тревоги за неё. Может быть, если бы она послушалась его, и доверилась ему, ему и вправду удалось бы вылечить её. И она не оказалась бы здесь.
  Сима устало опустилась на постель, сбросила с ног истоптанные туфли-лодочки. Ей так и не захотелось снимать платье, потому что это платье подарил ей Антон. Она бросилась на подушки, обняла их и уснула почти сразу.
  ...Она стояла в старом доме, на чердаке. Пустынном, и залитом голубым лунным светом. Она не могла понять, где она стоит - комната была перед ней вся, сама она находилась точно вне её. Потом она поняла, что стоит по ту сторону зеркала, оставаясь в своём нынешнем мире, точно в Зазеркалье.
  Она знала, что там, в глубине дома, Антон ищет её, она слышала его шаги. Слышала, как он переходит из одной комнаты в другую, как хлопает дверьми, как взбегает по лестницам. Она не могла окликнуть его, позвать - она попробовала сделать это, но голос оказался на удивление тихий, почти шёпот, нужно было прислушаться к нему всем существом, чтобы различить слова. Но Антон должен был подняться сюда, и она ждала.
  Когда распахнулась дверь, Сима приблизилась к зеркалу вплотную - с той, с другой стороны, положила на стекло ладони, приникла к нему лицом. Она стояла неподвижная, и платье её было таким же голубым в этом лунном свете.
  Антон оглядывался - он видел, что чердак тих и пуст. Но это было последнее место, где он мог отыскать девушку в этом доме. И он увидел её:
  - Сима!
  Он бросился к ней, Он стоял напротив неё, и так же, как она, положил на зеркало руки. Их ладони разделяло только стекло.
  - Сима, почему ты там? Где ты? Как я могу освободить тебя оттуда?
  - Мне здесь хорошо, - своим еле слышным сейчас голосом, голосом-наитием, сказала она, - Не бойся за меня. Жди меня. Мы с тобой скоро встретимся.
  А в дверь чердака, открытую Антоном, наползал чёрный морок. Он был страшен и сам по себе, но он предварял появление чего-то гораздо более страшного - чудовища, которому не было имени, и которое не знало пощады. И уже слышались его шаги - тяжелые, точно ступали ноги статуи - тум, тум, тум...
  Антону некуда тут было прятаться, некуда отступать. И Сима не могла сказать ему: "Беги". Потому что некуда было бежать отсюда. А к ней, туда, где она сейчас находилась, он попасть не мог.
  Она знала, что он не сдастся, что он вступит в схватку с этим чудовищем, но нет шансов у смертного одолеть вечное.
  И вдруг мягкий, но сильный свет начал струиться оттуда, где была она. Свет этот нельзя было сравнить с солнечным - он был чище и при этом нежнее, он не обжигал, он был живительным. Он заливал комнату, вытесняя из нее всё тёмное, страшное. И шаги за дверью стихли.
  Вот только там, где была Сима, всё уже тонуло в этом свете, и она ничего не видела - ни зеркала, ни Антона. Но ей казалось ещё, что его ладони ощущают тепло его ладоней.
  Глава 19
  - Как, вы не знаете, где она?! - Антону хотелось встряхнуть Машу так сильно, чтобы та ударилась о стену дома - может, тогда она что-нибудь скажет. Но он только с размаху ударил об эту самую стену кулаком, и не заметил боли, - Её нет, она не ночевала дома, и никто её не искал, никому даже не пришло в голову, что могло что-то случиться?!
  Маша растерянно пожала плечами. Сима всегда была такой незаметной, что о ней вспоминали - есть она, или нет, только если предстояло мыть окна или натирать полы. Маша с утра сама забегалась - дел было множество. Хорошо, что для Ани выписали сиделку, но Маша подозревала, что самое позднее через несколько дней сиделка может не выдержать и уехать. И что потом? Маша уже задумывалась над тем, чтобы и самой тогда бросить работу здесь, в этом доме, хотя понимала, что больше таких денег ей в деревне не заработать.
  Когда Антон пришёл и обнаружил, что Симы нет, и в её каморке всё осталось таким же, как и было накануне - он запомнил даже красный платок, брошенный на постель, тот так и лежал - сердце у него упало. Значит, не ночевала, не разбирала постель. То, что он знал о Симе - никто не знал здесь. Елене Львовне и вовсе не было дела до приживалки, для неё сейчас всё заслоняло состояние Анечки, ужас её положения. Антон же мог предполагать всё, что угодно. Даже то, что Сима, отказавшись лечиться, пожелала кончить всё побыстрее. Повесилась? Утопилась? Что?! Её не было ни в склепе, где он всё-таки в глубине души надеялся найти её, ни в окрестностях усадьбы. Где ещё её можно искать? Кого спрашивать о ней? Знать бы, что у неё в голове... Антона охватило отчаянье.
  Поверх машиной головы, он увидел в окне бледное лицо Ани. Неожиданно Аня поманила его, сделала знак рукой, чтобы он подошёл. Несмотря на всё, что могло произойти вслед за этим, Антон несколькими широкими шагами пересёк лужайку, взялся руками за решётку:
  - Что, Анечка?
  Сквозь стекло голос девушки звучал глухо, но Антон услышал:
  - Она ушла туда.
  - Кто? Анечка, кто? Сима? Вы видели - куда она ушла?!
  Аня показала рукой, Антон оглянулся рывком и не понял - она указывала не стену дома.
  - Куда? - не понял он.
  - В ту дверь, - Аня указывала на нарисованную дверь-обманку, - Она вернётся, и тогда для меня должно кончиться всё это.
  Не могло быть того, что говорила она. И Антон, которому неизбежно нужно было уйти (он торопился обойти утренние вызовы), положил себе, что будет спрашивать в деревне всех подряд - может быть, кто-то видел Симу? А закончив с больными, если он ничего не узнает, снова вернётся в усадьбу. Ничего не выяснится и здесь - тогда звонить в полицию, писать заявление. Сейчас есть какие-то волонтёры, может, и в их краях есть - они приезжают, разбредаются, прочёсывают места, ищут пропавших людей, и зачастую находят.
  Антон спешил по узкой тропинке, ведущее от усадьбы в село, почти бежал. День был такой тёплый, безмятежный, так ласково грело солнце. Стрекотали кузнечики в траве, где-то рядом пел соловей. Ещё не вступило в свои права лето, которое утомит жарой, выжжет траву, которая сейчас стелется изумрудным ковром. Смолкнет и соловей, только кузнечики продолжат своё нескончаемое стрекотанье. Пока всё радовалось весне и расцветало. У Антона же руки были холодными, и на душе - отчаяние.
  Внезапно он точно начал погружаться в туман. Он не мог объяснить это. Застилала ли ему глаза пелена от того, что помутилось в голове? Болезнь? Антон сделал несколько неверных шагов и замер. Он словно плыл в этом тумане, клубившемся вокруг него. Ладони его при этом лежали на холодном стекле, а за стеклом была Сима. Такой он её ещё не видел. На ней было светлое, почти белое платье, напоминавшее рубашку. На голове - светлый тоже платок, подвязанный сзади, как завязывают его девушки, работая в поле. Светлые волосы снопом лежали не плече. Лицо у Симы было удивительно юным, ничуть не истомлённым болезнью. Свежими и розовыми стали её губы, на щеках появился румянец, И по глазам её было видно, как рада она его видеть - глаза лучились.
  - Сима! - закричал он, и застучал ладонями в стекло, - Где ты? Что с тобой?
  Она что-то говорила ему, он видел, как шевелились её губы. Ему показалось, что он услышал слово "скоро". Несколько мгновений он испытывал ощущение какой-то непередаваемой благодати. Потом туман начал таять, расползаться быстрыми облачками, и вот Антон уже снова стоит на тропинке. Весь в поту, рука прижала ко лбу. Как он не упал? Что это было - среди бела дня? Самое настоящее видение?
  С колотящимся сердцем он пошёл дальше. И никак в тот день не мог сосредоточиться на своих пациентах. Годовалого мальчика, который прокашлял всю ночь, не стал лечить сам - выслушал и отправил в город - сначала на рентген, а потом к педиатру в поликлинику. Бабушке, которая жаловалась на суставы, и спрашивала, может ли она пользоваться вот этими мазями (она разложила перед ним десяток тюбиков) разрешил натираться ими и дальше, хоть всеми одновременно. Третий вызов был к Николаю Филипповичу, но Антон и тут не собирался задерживаться надолго. Однако, неожиданно для себя, он застал старика лежащим в постели. Лежал он неподвижно, на спине, точно боялся шевелиться. И Прасковья Николаевна впервые при виде Антона не поспешила на кухню заваривать кофе, а тревожно, поглядывая на врача как на Господа Бога, проводила его к мужу. И замерла рядом с постелью, сцепив руки.
  - Что с вами, Николай Филиппович? - Антон присел на краешек табуретки рядом с постелью старика.
  - Сердце с ночи жмёт, - чуть слышно пожаловался тот, - Даже говорить больно.
  - А что же меня? А что же скорую? Вы же знаете, что терпеть можно почти любую боль, но не сердечную, - Антон встревожился, осторожно завернул на груди Николая Филипповича клетчатую рубашку, - она была слишком тёплой, не по погоде, но видимо старик избегал шевелиться, и Прасковья Николаевна боялась предложить ему переодеться.
  Антон слушал больного, и лицо его мрачнело все больше:
  - Видимо, инфаркт. Что ж вы тянули-то?... Я вызываю скорую. Погодите, не вы вызываете, я сам. Тут реанимобиль нужен будет.
  Он вышел в коридор, чтобы позвонить, чтобы старики не слышали, что он будет говорить диспетчеру. Прасковья Николаевна опустилась перед кроватью на колени, ткнулась лицом в седые волосы Николая Филипповича и тихо заплакала.
  - Что ты, что ты, - говорил он всё так же, еле слышно, - Ну, Пашенька, ну, сколько можно жить... Надо и другим уступать место...
  - Помолчите, - попросил Антон, возвращаясь, - Сейчас поедете в кардиологию, там вас поставят на ноги. А пока...
  Он уже доставал из своего саквояжа, шприц, ампулы. Он знал, что, скорее всего, "вытащить" Николая Филипповича не удастся, даже если его благополучно довезут до районной кардиологии. Девяносто три года, ресурсы истощены, организму уже "нечем" бороться за жизнь. Но странное чувство - не ужаса, а благоговения перед подступившим неведомым испытывал он сейчас.
  И Николай Филиппович не ощущал страха перед смертью. Он мог воспринимать её только как переход, и то, что ждало его там, было наградой за то, что пройдено здесь.
  Когда приехала машина, и Николая Филипповича несли на носилках, а плачущая Прасковья Николаевна запирала дом - искала ключ - потому что дом они никогда до этого не запирали, Антон ещё успел шепнуть молодому врачу, что "дед героический, брал Будапешт и Берлин, вы уж попробуйте что-то сделать, может, поживёт ещё..." И врач обещал.
  Антон снова поспешил в усадьбу, и снова там ничего не знали о Симе. Теперь уже встревожилась и Маша, особенно, когда Антон сказал, что сейчас идёт писать заявление в полицию о пропаже девушки. Ведь ясно было, что после этого им покоя не будет
  - Да может, ещё не пропала? Может, сейчас вот вернётся! - убеждала она Антона, цепляясь за его рукав, - Где-нибудь у подруги заночевала...
  - У неё не осталось тут подруг.
  Елена Львовна осталась безучастной:
  - Как хотите. Девочка всегда жила сама по себе, мы ответственности за неё не несём. Она и в город могла уехать, и куда угодно... Честно говоря, в последнее время нам было не до неё.
  И только поздно вечером, когда уже и заявление о пропаже - которое у Антона никак не хотели принимать, но, в конце концов, всё же взяли - было написано, и окрестности усадьбы обысканы в тысячный раз - и никаких следов, и пастух, целый день пасший тут стадо, ничего не видел, папа Дима ничего не слышан (но был озадачен тем, чтобы всем прихожанам объявить о пропаже Симы и её поисках) - только поздно вечером, будучи совсем уже без сил, Антон позвонил родителям и сказал, что переночует у них.
  Мама, конечно, испугалась как всегда, и встретила его на лестничной клетке. И даже отец, обычно невозмутимый, на этот раз стоял за её спиной.
  - Что случилось? - крикнула мама в пролёт, когда он поднимался.
  Правду сказать им Антон не мог.
  - Сегодня умер мой очень хороший знакомый.
  И это была правда. Час назад ему позвонили из больницы - он просил сообщить, если... - что Николая Филипповича не стало.
  - Молодой? - сочувственно спросила мама.
  Антон покачал головой:
  - Не-а... Ветеран Отечественной.
  И был поздний ужин, когда мама торопливо жарила Антону его "любимую" картошку, а отец достал бутылку коньяка:
  - Как, говоришь, звали твоего друга? Давай помянем...
  Мама всё мялась, всё не знала, как ему сказать, что ей неуютно, когда он так далеко, в своём Рождествено. Даже не то - не оставляет её чувство, что ему там плохо. А потом она вдруг вспомнила то, о чем не хотела и говорить, но всё-таки решилась:
  - Михаил тебе звонил уже второй раз. Он предлагает тебе место врача у себя на корабле.
  - Где? - безучастно спросил Антон, скорее по инерции.
  - Я так поняла, что там большой парусный корабль, я не разбираюсь в этом - ну, экзотика же. И они, типа "Клуба путешественников", прокладывают маршруты. Туристов берут на борт, но немного, десятка полтора. Команда у них... И нужен судовой врач. Он вспомнил о тебе. Просил позвонить, если тебе это интересно.
  - Четырёхмачтовый барк, - сказал отец, - Мама это просто не может выговорить.
  - Я была против, - сказала мама, - В конце концов, эти парусные корабли всегда так часто тонули... судя по книгам.
  - Это современная версия корабля, - возразил отец, - Там в рубке техника, как в звездолёте. И джи-пи-эс есть, и всё остальное.
  - Ладно, ребята, - Антон поднялся, - Спасибо, что посидели со мной. Но я, правда, вымотался смертельно. Сейчас в ванну, и спать.
  Она заснул прямо в ванне - устал так, что помимо воли то и дело проваливался в сон. Так бывало с ним только давно, когда он ещё работал в хирургии - в операционные дни, когда всё заканчивалось. И ещё Антон надеялся в глубине души - там, во сне, получить весточку из тонкого мира - увидеть Симу или узнать что-нибудь о ней.
  Но ничего не было, он как будто рухнул в тёмный подвал. На другой день тяжело встал на рассвете. Двигаясь бесшумно, чтобы не разбудить родителей, сварил такой крепкий кофе, что он казался густым, запил им таблетки от головной боли.
  Но мама всё-таки услышала его, вышла заспанная, куталась в халатик, как будто ей холодно:
  - Налей мне кофе тоже - попросила она, - Я уже согласна даже на корабль. Ты никогда не выглядел таким измученным.
  - Как говорил незабвенный Курт Кобейн, - Антон усмехнулся, подавая ей чашку, - Жизнь никого не оставит девственником, она поимеет всех.
  Приехав в Рождествено, он еще перед началом работы забежал в усадьбу. Новостей не было никаких. Каморка Симы так и оставалась незапертой. Правду сказать, вору брать отсюда было нечего.
  Маша сказала ему, что Аня совсем перестала есть, и Елену Львовну это очень тревожит. Антон пообещал вечером зайти ещё раз и осмотреть девушку.
  На работе день тоже выдался суматошный. Дважды пришлось вызывать скорую. В первый раз фельдшерица привела к Антону семнадцатилетнего парня с аппендицитом, потом был вызов к старушке с обострением желчекаменной болезни.
  - И всего только сала поела, - жаловалась бабушка между стонами.
  - Вам, Марья Дмитриевна, что дороже - сало или жизнь? - Антон привычно набирал на своём мобильнике 03.
  Приносили ребёнка с аллергией, и ещё одного - простуженного. Да и тех больных, кто пришел просто померить давление, пожаловаться на то, что после огорода "спина ломит, аж не могу", или спросить какие-нибудь капли от "сердца, которое трепыхается прямо в горле". тоже набралось слишком уж много.
  Окончив приём, Антон решил не заходить домой на обед, а завернул к Антонине Григорьевне, зная, что здесь его наверняка напоят чаем. Тут он всегда был не только врачом, но и гостем. Правда, хозяйничать приходилось самому - уж слишком сильно у Антонины Григорьевны тряслись руки. Антон поставил чайник, заварил чай, налил по чашке хозяйке и себе.
  На столе стояло два блюдечка с конфетами - пастила и шоколадные.
  - Вот эти вкуснее, - сказала Антонина Григорьевна, указывая на шоколадные, - Рекомендую.
  Вряд ли у неё в доме имелось какое-то другое угощенье - готовить ей тоже было трудно. Поэтому гости, заглядывая к старой учительнице, почти всегда приносили с собой домашнюю снедь. Антон пожалел, что в этот раз пришёл с пустыми руками.
  Антонина Григорьевна уже знала о смерти Николая Филипповича, и даже сообщила Антону, что похороны будут послезавтра, в полдень.
  - Вы пойдёте? - спросила она, - Я непременно постараюсь выбраться. Хоть на костылях.
  В этом была вся она: если она кому-то была нужна - она спешила туда, как бы плохо ни чувствовала себя. Говорила: "Хоть на костылях" или "хоть ползком". Антон догадывался, что сейчас она хотела поддержать Прасковью Николаевну, которой теперь нужно было привыкать к мысли, что доживать придётся одной. Антон примерно знал, что будет говорить ей Антонина Григорьевна - про Тонкий мир, про дух, который не умирает, про встречу, которая обязательно ещё будет - путь уже там, но на целую Вечность.
  - А вы чувствуете, - вдруг спросила Антонина Григорьевна, - Что над усадьбой сгущается зло? Неужели не ощущаете? Вы не знаете, что там происходит? У меня окно выходит в ту сторону - и когда я открываю его, мне буквально нечем дышать.
  Можно было счесть это бреднями старухи - Антон знал, что во время разговора, если Антонина Григорьевна заводила речь о духовном, и вдруг веял ветерок, она обязательно поднимала вверх палец: "Чувствуете? Поняли? Это нам с вами ответ - Тонкий мир нас услышал".
  Но сейчас Антон подивился тому, что она это почувствовала - он тоже, подходя к усадьбе, ощущал всё большую тяжесть не душе, в груди всё сжималось, перехватывало дыхание. Как будто зло, поселившееся там, набирало силу.
  - Дочь у хозяйки всё еще больна, - Антон не хотел вдаваться в подробности, но она спросила:
  - Безнадёжно?
  - Скорее всего - да.
  - Тогда, если вы ей помочь не в состоянии, ей, может, стоит обратиться за помощью к высшим силам? - спросила Антонина Григорьевна.
  - А если у высших сил на неё свои планы? - вопросом на вопрос ответил Антон.
  И ещё ему нужно было зайти к папе Диме - тот мог узнать что-то о Симе.
  Когда он вошёл к священнику во двор - он увидел матушку Ольгу и обеих девочек, дочек, на скамье под длинным навесом. Их часто можно было застать здесь. В середине лета у них открывался "консерваторский цех" - матушка Ольга говорила именно так, не "консервный", а "консерваторский". Она выдавала всем домочадцам по дощечке и острому ножику, приносила вёдрами огурцы, яблоки, помидоры, кабачки, тыквы - все щедрые дары лета. И всё это чистилось, резалось, благоухало ароматами земли и урожая. Семья проводили за этим занятием часы - под разговоры и песни. К осени кладовая была полна, и папа Дима каждый раз шутил, что матушка, очевидно, собирается пересидеть в ней атомную войну или новый ледниковый период. Но всё уходило за долгие зимние месяцы - по воскресеньям накрывались в трапезной столы для всех прихожан, обязательно перепадало и Антону - под предлогом "оцени, как у нас получилось"
  Сейчас для овощей было не время, и матушка с дочерьми занимались сморчками - мелко резали их на пироги. Пекли они тоже всегда много - на всех, своих и чужих. Пироги, плюшки. Это был уже не "консерваторский", а кондитерский цех.
  Здороваясь и спрашивая, где батюшка, Антон подумал, что папа Дима везде, где поселится, умудряется "врасти в землю", стать своим, занять среди людей такое место, что и местные жители его начинали слушать и уважать - папа Дима умел повернуть жизнь по-своему.
  Антон понимал, что сам второй раз ошибся в попытках найти себя, обрести что-то постоянное - то, что давало бы ему удовлетворение. Не найдётся Сима - и Рождествено покажется ему пустым, и не будет он знать, куда себя деть от тоски.
  - Никаких новостей? - спросил он у папы Димы - Никто её не видел?
  Священник покачал головой. Они сидели в той же самой комнате, смежной с молельным домом, и прохладно тут было в этот жаркий день. На столе благоухал букет розовых пионов. Здесь не было места тревоге, и всё же Антон не мог от нее избавиться.
  - Симу-то и раньше никто особо не замечал, - говорил папа Дима, - Очень интересная по характеру девочка, но нелюдимая. В село она редко приходила. Матушка как-то собрала для неё одежду, нам же приносят прихожане "на отдачу". Собрала большой узел - Сима, возьми. Она всё обещала, что забежит, заберёт - так и не забежала.
  Может, если бы ты в ту пору у нас жил, когда мать её заболела - ведь глупая ж какая смерть, проворонили, и только, - ты бы её вытащил, и не осталась бы девчонка такой одинокой.
  - А что? - с интересом спросил папа Дима, - неужели глянулась она тебе? Я уж думал, ты не женишься никогда. А тут - такая замухрышка... Может, если её отмыть, да приодеть.
  - Где еще эта замухрышка может быть? - Антон наталкивал папу Диму на размышления.
  - Хозяева в усадьбе, мягко говоря, странные. Может, Сима просто не выдержала, сбежала в город?
  - Исключено.
  - Что подруг у неё тут не было, это я тебе точно могу сказать. Может, - папа Дима задумался, - Какие родственники всё-таки остались по материнской линии, и она к ним подалась?
  - Дело в том, что Сима сама больна. - и Антон задал тот вопрос, который его больше всего мучил, - Ты её знаешь всё-таки больше, чем я. Как ты думаешь - она руки на себя не наложит?
  - От такой жизни, как у неё - и я бы попробовал наложить, - хотел отшутиться папа Дима. Но увидел лицо друга и смолк, - Серьезно?
  - Очень. Без лечения она умрёт через несколько месяцев. Рак крови.
  Папа Дима присвистнул:
  - Новость! А лечиться сейчас стоит - мама не горюй! Где ж ей взять?
  - Нашлись бы деньги.
  - А с хозяйкиной дочкой что? Так и кончилось у вас ничем?
  - Абсолютно ничем. Так и будет теперь сидеть у себя в комнате, в усадьбе, как в персональной психлечебнице. Сколько проживёт.
  - Надо бы к ним зайти, - задумчиво сказал папа Дима, - причастить её, что ли? Бывает, помогает, в таких случаях. Мать её мне опять же для нового храма кое-что обещала... Напомнить надо.
  - Я сегодня там буду и спрошу - может, мать и рада будет, если ты придёшь. Ты по-прежнему не думаешь, что Аня может быть одержима?
  - Ну, милый, знаешь, если я хоть из одного человека начну "бесов изгонять", все про это прослышат - и не только в Рождествено, а до самых до окраин. И потекут ко мне все алкоголики, эпилептики, и иже с ними. Причем жёны и матери начнут плакать, чтобы я не отказывал, волосы на себе рвать - помоги! А народ этот бедный, на храм с них ни копеечки не получишь. Наоборот, такой контингент мне и строящуюся церковь поджечь может. Такой поджигатель ещё и хорохориться будет - мол, я бесноватый, ничего мне за это не будет.
  - Но в душе-то ты сам что думаешь?
  - А что там думать? В каждом из нас бес сидит, который подбивает за третьей рюмкой вина потянуться, или вон даже матушку мою подстрекает - она шубу у меня просит норковую. Пообещал, но к зиме. Пусть пока помечтает, больше ценить будет.
  Антон видел, что папа Дима пребывает в беззаботном настроении, и не удастся сейчас поговорить с ним всерьёз. Он простился.
  По дороге в усадьбу, он завернул ещё к их крохотной речке - курица вброд перейдёт. Он знал место, где любила сидеть Сима. Не было никакой надежды застать её здесь, и всё-таки Антон свернул сюда - речка тут была чуть шире ручейка, выдавался в воду небольшой мысок, цвели белые кувшинки.
  Антон подошёл к самому мыску, глубина тут была - по колено. И вдруг он увидел лицо Симы - но не на дне, а будто девушка стоит за его плечом, и смотрит в воду. Она отражалась в её голубизне. Была Сима такой же, какой он запомнил её прошлый раз - светлый платок на голове. Он встретился с ней глазами - и рывком обернулся:
  - Сима!
  На берегу никого не было.
  Глава 20
  Дни текли один за другим, медленно, как капли мёда. Сима помнила, что срок её пребывания в том мире определён и конечен, и старалась успеть как можно больше. Она просыпалась на рассвете, чтобы не пропустить его красоту, умыться сиреневой росой и ощутить на губах сиреневое вино.
  Потом она отправлялась бродить по пустынному в эти часы городу, любовалась и не могла налюбоваться им. Его резными башенками, многие из которых были увенчаны хрустальными шпилями или фигурками. Или железными флюгерами в виде кошек, поднявших хвосты, или парусных кораблей, или флагов. Она шла по мостикам - деревянным или каменным, выложенным брусчаткой, переброшенным через каналы и пруды. Вода здесь тоже была особенная - очень чистого голубовато-зелёного цвета.
  Среди домов не было ни одного современного, и не имелось архитектурных признаков, позволяющих определить век и стиль строений. Это были дома - вне времени. Часто видела Сима, как по стенам ползёт дикий виноград, покрывая их зелёным ковром, или поднимаются по опорам вьюнки и ипомеи, в зелени пламенели чаши цветов.
  У других домов на стенах не было зелени. Штукатурка могла быть жёлтого, розового, салатного, голубого цветов. Симе часто казалось, что этот город просится на картину. Ту картину, которую может нарисовать ребёнок или художник с детской душой. Горшки с цветами стояли на широких подоконниках или на балконах. Сима узнавала те же цветы, что и на Земле - петунии, левкои, розы, маттиолу.
  Чуть позже, когда солнце уже показывалось из-за горизонта, проходя по узким улицам, Сима вдыхала запах кофе и горячей ещё выпечки. Не раз бывало, что одно из окон открывалось, и кто-то из хозяев подзывал её:
  - Возьмите, позавтракайте!
  Ей подавали чашку кофе и булочку, или кусок горячего хлеба, намазанный мёдом, или стакан молока. Она никогда не отказывалась, благодарила и ела тут же, стоя возле дома.
  Ей интересно было смотреть на окна домов - такие разные! Одни в форме арок, другие забраны ставнями, у третьих такие широкие подоконники, что на них можно сидеть и болтать ногами.
  Сима не могла не задаваться вопросом, куда она попала? Она была уверена, что это - какой-то остров в Тонком мире, но определённо не рай, о котором говорит религия.
  В своё время её вера претерпела серьёзные сомнения, когда Сима стала искать в книгах описания рая - и пыталась понять, что же это за место, куда надо стремиться более всего? Пребывание в раю нужно заслужить всей жизнью. Но что там будут делать люди? Она не могла найти ответов, которые бы её удовлетворили.
  Говорилось в книгах, что в раю будет в тысячи раз больше вкусных блюд, чем пробовал человек на земле...Но для Симы важно было только быть сытой, а к тысячам блюд она была равнодушна.
  Возможно, люди, оказавшись на небесах, станут возделывать сад. Но при этом говорилось также, что в раю деревья и цветы растут сами собой, здесь нет, ни сорняков, ни вредителей, ни засухи, земля всегда взрыхлена и увлажнена. Так как же тогда сад "возделывать"? Пребывать целую вечность в нирване - не скучно ли будет?
  Единственное, что Сима понимала и принимала - это то, что она, наверное, увидится на том свете со своими близкими - с мамой и дедушкой. И не будет ни смерти, ни болезней, ни страха разлуки.
  Здесь же всё было совсем по-другому. Во-первых, ни мамы, ни дедушки Сима тут не нашла, и Казимирыч, которого она величала "прадедушкой" сказал ей, что не знает, где её родные. Во-вторых город жил своей обычной жизнью, и никто здесь не пребывал в нирване и не маялся от скуки, а занимался любимым делом.
  Алан мастерил сбрую для лошадей, и "чеканил" кожаные оклады для икон. Казимирыч не оставил вои алхимические опыты. На вопрос - зачем ему тут золото? - он ответил, что оно будет выглядеть очень красиво, если отделать им крыши. Художники писали картины - вот уж кому можно было позавидовать, потому что и природа вокруг, и сам город, каждый его уголок - были хороши, как ожившая музыка. Здесь не надо было пытаться разглядеть красоту, как на Земле, здесь она была перед глазами, она поражала каждый раз заново - на что ни брось взгляд.
  Пекарь, который там, на земле, любил печь хлеб, пёк его и здесь. Швея, выбравшая по призванию эту профессию, шила платья из диковинных, невиданных, существовавших только здесь материй. Были тут и трубочисты, и маляры, и виноделы. Труд был им только в радость, у горожан же было всё необходимое и даже лишнее, что, как известно, порой важнее насущного.
  А ещё можно было выбраться за город, попросить у табунщика одну из лошадей, и отправиться куда глаза глядят. Сколько уголков Сима открыла за время своих одиноких поездок! Казалось всё, что было прекрасного на Земле, смешали и разбросали здесь самым причудливым, но и самым живописным образом.
  Сима видела здесь каньоны, заставлявшие вспомнить об Америке, и непроходимые дебри острых каменных пик, как на Мадагаскаре. Густые леса с такой буйной растительностью на Земле можно было встретить лишь где-нибудь в тропиках. А при виде водопадов, над которыми стояла мелкая водяная пыль, и в ней отражалась радуга, Сима вообще обо всё забывала, преисполняясь восторгом.
  Путешествовать можно было столько, на сколько хватало сил ( хотя Сима теперь чувствовала себя неутомимой). Она могла даже остаться ночевать где-нибудь под открытым небом, под его звёздным шатром.
  Домой она возвращалась в разное время, и Казимирыч не пенял ей за это. Он как ребёнка отпустил её на каникулы, позволив делать всё, что душе угодно. Кстати, тут Сима поняла слова, которые он часто произносил: "Покормить душу". Это было не менее важно, чем хлеб насущный. Вспоминая прошлое, Сима теперь понимала, что иначе нужно было вести себя. Когда одолевала усталость, или чувство тоски - тут Сима его не испытывала, но как же хорошо она его помнила! - надо было, подобно тончайшей мембране, "настроиться на приём" уловить, поймать какую-нибудь радость. Пусть даже просто обернуться, закрыть глаза, и постоять несколько минут, подставив лицо тёплому ветру.
  Покормить душу можно было чем угодно. Страницами прочитанной книги, беседой с кем-нибудь из друзей, запахом полыни - если её серебристые листочки растереть между пальцами, тёплым хлебом, музыкой, донесшийся из окна, бумажным корабликом, пущенным в воды канала.
  Один раз, вернувшись домой, Сима, к изумлению своему, застала там очень красивого юношу в форме гусара.
  - Дедушка? - шёпотом спросила она.
  - А это тот самый Михаил, сын Елизаветы Петровны, которому ты так часто носишь цветы, - ответил Казимирыч, - Теперь он пришёл тебя поприветствовать.
  Сима едва не ахнула. А Мишенька вскочил и поклонился ей. По-настоящему поклонился, как в старину. А потом взял лежавший на столе огромный букет розовых и белых роз и подал ей.
  - Мне удивительно и трогательно было, что миновали уже века, как я покинул Землю, а такое молодое создание меня помнит. Я чрезвычайно растроган и признателен, - сказал он, - Обычно, через такой долгий срок, в памяти людей остаются только императоры, полководцы и великие учёные, а не скромный дуэлянт.
  - А я не видела даже вашей фотографии... то есть портрета, - сказала Сима, - И мне было так интересно представлять, каким вы были. Иногда вы мне снились...
  - И что же, такой, каким вы меня видели во сне?
  - Нет. Вы красивее намного, - призналась она. И спросила, - А скажите, та девица... из-за которой вы стрелялись...Она в своё время пришла сюда, и встретилась с вами?
  - Что вы! Она вскоре после вышла замуж, у них с супругом родилось много детей. Кажется, одиннадцать или двенадцать. И там, где они сейчас пребывают, я думаю, они находятся все вместе. А я...я в самом деле совершил неблаговидный поступок, забрав данное ей слово. Поймите, я был очень молод, мне было тогда девятнадцать лет. И прехорошенькая девушка, которая поощряла мои чувства. Мне было всё равно - из какой среды она была: дворянка ли, крестьянка ли...Но из меня - какой тогда был муж! Мальчишка! Ничего хорошего не ждало бы нас, и если бы мы поженились. Вскоре настал бы час, когда я изменял ей направо и налево, а потом, соскучившись домом, где царит совершенно чуждая мне по духу женщина, я отправился бы в поход, и сложил голову на какой-нибудь войне.
  - Но то, что вы помнили меня, это совсем иное, - продолжал Мишенька, - Ведь это было бескорыстно. Вы не могли надеяться составить блестящую партию, вы не ждали никаких наград. Принося цветы в этот заброшенный склеп, вы просто жалели душу человека, жизнь которого оборвалась так рано. Когда я ушёл, я был почти вашим ровесником. Поэтому позвольте, пока вы будете здесь, каждый день приносить вам цветы. Ведь потом я сделать этого не смогу! Здесь нет зимы, нет холодов. Но в ту минуту, когда вы клали свой скромный букет на могильный камень - мне становилось теплее даже тут.
  И Мишенька сдержал слово. Каждый день он находил время, чтобы на несколько минут зайти к ним, и вскоре вся спальня Симы была заставлена цветами (они не вяли тут удивительно долго) И уже подходя к своей комнате, девушка чувствовала их благоухание.
  Несколько раз она встречала в городе и Виктора. Появились у неё знакомые из разных веков и эпох. И Симу не покидало удивительное чувство покоя. Многие из тех, кого она узнала, ушли оттуда, с Земли, в результате какой-то трагедии. Кто-то был убит или казнён, или умер от жестокой болезни. А тут они все был в полной безопасности, как на Божьей ладони.
  Часто приходила Сима и к Алану. И сидела на низенькой лавочке в его мастерской, подавала ему куски кожи, или инструменты, на которые он указывал, слушала его рассказы. Удивительно, он был из её века, и если бы Сима жила в каком-нибудь крупном городе, она могла бы застать его выступления на арене цирка, или в конном театре. Но она даже не видела ни одного фильма с его участием, а он снимался много.
  Но его суждения о жизни не несли в себе ничего от их времени. Времени, в котором жили они оба. У них принято было обращать на себя внимание, или как говорилось - "рекламировать", "пиарить" себя, как непревзойдённого профессионала, Алан же вспоминал слова отца:
   - Дети мои, никогда не хвалите себя, пусть вас хвалит зритель.
  И все эти "дающий богаче берущего", понятия "достойно", "красиво" , которыми он определял поведение человека, или же наоборот "недостойно" и "некрасиво", всё это было вне времени, как эти дома и мосты в городе, как эти цветы и это небо.
  Подкупало и его ненавязчивое благородство. Мимоходом, мастеря седло, он рассказывал, как участвовал в одном итальянском турнире.
  - Хозяин города был богатый человек. У него свой замок, конюшня. Он сказал мне выбрать коня, потому что я приехал без своей лошади. Это ежегодный турнир, знаешь такой, стилизованный под старину. Я попросил показать, что участникам нужно делать. Ой, мама... Там нужно было на скаку пронзить что-то копьём, что-то поднять с земли. Детский сад, словом. На репетиции я стал разминаться, показывать то, что я умею.
  И наш переводчик подозвал меня и сказал тихо:
  - Алан, мы два раза в Италии были.
  - Как же два? Мы же только что приехали...
  - Первый и последний.
  Оказывается, их главный приз - меч, их национальная гордость, талисман города - он всегда принадлежал местному победителю, оставался в городе.
  И что мне было делать, если меч - их гордость?
  И я сказал переводчику:
  - Володя, ты стой с часами, и подай мне знак, чтобы я не уложился во время. Я проеду лишний круг.
  А приз за второе место - сапоги. До сих пор я их ношу, в них и пришёл сюда.
  За мягким смехом его скрывалось то же уважение к чужой гордости, чести - как к своей.
  Глава 21
  Антон теперь забегал в усадьбу каждый день, но чаще - несколько раз на дню. Главное для него было узнать - не появилось ли каких-нибудь новостей о Симе? Ане он мог помочь мало - только ездить в аптеку, в город, когда у неё заканчивались лекарства, да давать советы но уходу. Хотя у Ани была теперь опытная сиделка, которой немногое нужно было объяснять и подсказывать.
  Нина Ивановна приехала из города тоже, соблазнившись зарплатой, раз в пять выше её обычного заработка сиделки. Деньги ей были нужны - она оплачивала внуку учёбу в политехническом институте. Порадовали её сначала и условия - жизнь за городом, в большом красивом доме, полный пансион.
  Прежде, чем пускать её к Ане, Антон, по просьбе Елены Львовны, поговорил с ней с глазу на глаз. Поверить в сказанное было невозможно, пока не проверишь лично. В чём Нине Ивановне предстояло убедиться в тот же день, так как остаться тут она согласилась.
  Она долго устраивалась в своей комнате, разбирала вещи, Маша принесла ей чай.
  - Что тут мне глупости говорят, - сказала ей Нина Ивановна, - Я поняла, что у девушки, за которой я буду ухаживать - психическое заболевание. А значит, мне нужно смотреть, в первую очередь, чтобы она ничего не сделала с собой, а во вторую - чтобы во время припадков буйства она не причинила вред мне. У неё в комнате не должно быть острых или тяжёлых предметов, которые она может схватить, ударить ими... Двери, чтобы были заперты...
  Нина Ивановна была профессиональной медсестрой.
  - Вы только старайтесь поменьше к ней прикасаться, - сказала Маша, и голос её был бесконечно уставшим, - А дальше сами увидите.
  - А, так вы тоже...
  Нина Ивановна разве что не договорила: "В этом доме, значит, все сумасшедшие"
  К Ане она отправилась с чувством, что ей потребуется всё исправлять и налаживать - конечно, такие перепуганные неадекватные люди не сумели устроить быт больной.
  Стоя на пороге, она сказала громко и отчётливо, с преувеличенной бодростью:
  - Здравствуйте!
  Аня, как всегда, сидела у себя на постели. Она могла сидеть так часами, сцепив руки на коленях, глядя перед собой в одну точку. Она повернула одутловатое лицо в сторону сиделки, ничего не сказала, но стала следить за ней глазами.
  - А что это у вас окно закрыто? - тем же бодрым голосом продолжала Нина Ивановна, - Лето на дворе, когда и дышать свежим воздухом, как не сейчас. Если целый день сидеть в запертой душной комнате, тут и у здорового человека депрессия начнётся. Воздух-то у вас какой чудесный по сравнению с городом - его пить можно, как парное молоко!
  Нина Ивановна проследовала через комнату, встав на цыпочки, распахнула форточку. Главная задача, которая дана ей была Еленой Львовной - любыми хитростями заставить Аню хоть немного есть и проследить, чтобы она вовремя принимала лекарства.
  - И каша вон у вас в тарелке даже нетронутая - это совсем не годится. Я сейчас принесу чай и гренки, и мы примем лекарства, - Нина Ивановна потянулась, чтобы взять тарелку, и рука её при этом коснулась колена Ани.
  Выпрямилась Нина Ивановна, сцепив зубы, с бешено котящимся сердцем. Несколько минут она стояла молча, с закрытыми глазами. Впоследствии она этим и спасалась - постоять, переждать взрыв сердечной боли, тоски и отчаянья. А потом продолжать делать ту работу, что сейчас нужна, стараясь не приближаться к больной.
  Но в тот раз Аня еще сказала ей с неприятной усмешкой:
  - Твой красивый внук скоро окажется в тюрьме, а потом в колонии.
  - За что? - ахнула Нина Ивановна, не замечая, что поверив Ане, то есть, восприняв всерьёз слова больной, она сама становится "странной". Ведь именно этим понятием "странные" - она определила всех в этом доме. Но смотреть на Аню, слышать её слова и не верить - было невозможно. Как сказала Маша, она "будто читает по книге судьбы" - просто, убедительно и непреложно.
  - Ты знаешь, чем он занимается в своём институте? Он сбывает студентам наркоту.
  - Но это не может быть!
  - А уж к кому, к кому, а к этим сбытчикам закон подходит без пощады. Когда его возьмут, твоя дочь кинется к своим знакомым, она работает редактором газеты, у неё есть связи. Но на этот раз ей никто помочь не сможет. Кирилла вашего посадят. Пусть пока посидит на диете, а то сейчас его толстая задница выглядит для уголовников ещё тем подарком.
  Нина Ивановна не могла поверить своим ушам. Во-первых, она ещё никому, даже хозяйке дома, не говорила о своей семье. Мельком упомянула, что внук учится в институте - и только. Ни о дочери-редакторе, ни тем более о том, кто из её домочадцев как выглядит - никому, ни полслова... Во-вторых, у Кирилла действительно было очень красивое холёное лицо, он был высок, крепок в кости... Но вот ниже пояса - природа подкачала. Ягодицы у внука были по-женски крупные, пухлые. Его младший братишка говорил со всей детской непосредственностью: "Ну, Кирюх, у тебя и жопа!"
  - Мне с внуком поговорить? Предупредить?
  - Перевоспитать его хочешь? - недобро фыркнула Аня, - А не поздно? Как рос он без вас - без тебя, без матери , вы ж всё деньги зарабатывали - так и вырос. И ты для него теперь никто, просто бабка - прислуга чужих людей. И на лёгкие деньги, которые ему сейчас так прост даются, он тебя не променяет.
  Аня отвернулась и стала смотреть в окно, давая понять, что больше говорить не хочет. Аудиенция окончена. Напрасно Нина Ивановна охваченная страхом, вилась вокруг неё, и старалась встать так, чтобы попасться Ане на глаза, и всё спрашивала - что можно сделать? Как спасти Кирюшу?
  Назад новая сиделка вернулась сама не своя, и Маша спросила её понимающе:
  - Свела знакомство?
  Конечно, Нина Ивановна позвонила домой, и захлёбываясь от волнения, выложила дочери новость. Но Наташа - властная, уверенная, что в её семье ничего подобного быть не может - это где-то у других, у бомжей - Наташа посоветовала матери не сходить с ума и не верить сплетням. А через три дня Кирилла задержали с наркотиками.
  Теперь Нине Ивановне ещё пуще нужно было держаться за место сиделки - деньги были, ой, как нужны! Одному адвокату платить сколько! Самоуверенная прежде дочь плакала, закрывшись на работе в своём помпезном редакторском кабинете.
  К Ане Нина Ивановна теперь входила не иначе, как с суеверным ужасом. Она просила её сделать то-то и то-то, стоя на расстоянии в несколько шагов от подопечной:
  - Пересядьте, пожалуйста, в кресло, я поменяю вам постельное бельё.
  Или:
  - Я кладу вот сюда лекарства, выпейте таблетки, пожалуйста, при мне.
  Никто не мог сказать, помогает ли лечение хоть сколько-то. Оставалось только надеяться, что именно благодаря ему, Аня оставалась относительно тихой. Ведь она сидела у себя в комнате, и никуда не порывалось уходить. Если бы она буйствовала, было бы совсем невыносимо. Кроме того, Аня довольно много спала - возможно, тоже благодаря таблеткам. Елена Львовна верила, что сон позволяет дочери хоть сколько-то отдохнуть от её безумия.
  Между тем, весть, что в старой усадьбе теперь живёт настоящая ведьма, распространилась достаточно быстро.
  В Рождествено стали приезжать специально "к ведьме". В основном, молодые ребята, из тех, которые готовы переться в несусветную даль, чтобы увидеть привидение, которое раз в год якобы появляется на чердаке. Или отыскать в озере Китеж-град, который должен покоиться на дне, согласно древней легенде.
  Конечно, в усадьбу никого не пускали, и познакомиться с Аней у непрошенных гостей шанса не было. Но всё равно такое внимание к жизни маленькой семьи казалось Елене Львовне ужасным. Она-то больше всего на свете хотела всё скрыть, и втайне надеялась, что дочь можно вылечить.
  Гости приезжали с ночевкой, так как в город и обратно в один день обернуться было трудно. Разбивали палатки на поляне, неподалёку от усадьбы. Фотографировали её со всех сторон, и особенно - наводя объектив фотоаппарата, как бинокль, приближая зарешеченное окошко - они догадывались, что именно за ним живёт Аня. Они отыскали и старый склеп, куда так часто ходила Сима, и тут же родились новые легенды, о том, что там покоится то ли колдун, то ли самый настоящий вампир, и именно он "заразил" Аню, напустил на неё проклятье. И теперь она принадлежит потустороннему миру, и знает ответы на все вопросы.
  Особо смелые из приезжих стали даже ночевать в склепе или около него. Уносили "на память" осколки могильной плиты. Некоторые утверждали даже, что видели призрака, который - то ли покушался на них, то ли жаждал поделиться секретами, но ему что-то помешало.
  Елене Львовне пришлось нанять двух сторожей - дневного и ночного, которые шугали ретивых туристов, объясняя, что тут "частные владенья" и ходить запрещено.
  Деревенские же относились ко всему этому очень настороженно. Они и раньше знали множество легенд о старой усадьбе, с детства побаивались этого места. Им вовсе не хотелось увидеть ведьму, наоборот, они все больше стремились в молельный дом к папе Диме.
  И если раньше папа Дима отмахивался от вопросов - мол, нечего городить слухи вокруг человека с психическим заболеванием, то теперь он быстро смекнул свою выгоду. И начал вести туманные речи об одержимости, о том, что в человека, который не ходит в храм Божий и не причащается, легко могут вселиться бесы, и показать через одержимого, какой ужас ждёт тех, кто не соблюдает заповеди Господни и не воцерковляется.
  - Храм Божий подобен кораблю, который понесёт вас к спасению, - говорил теперь на воскресных проповедях папа Дима, и собирал пожертвования на храм - гораздо более щедрые, чем обычно. На вопрос же, собирается ли он предпринять какие-то меры, чтобы защитить их всех от ведьмы, папа Дима отвечать уклонялся, но неизменно добавлял, что каждому надлежит заботиться о спасении своей души самому, и это есть первейшая задача.
  Только один Антон знал, что бывают минуты, когда Аня становится совсем прежней. Он невольно вспоминал сказку Андресена "Дочь болотного царя", рассказывавшу о заколдованной девушке, которая днем была прекрасной и жестокой, а ночью превращалась в жабу, и лишь по глазам её можно было понять, какая добрая и нежная душа таится под этой уродливой оболочкой.
  Прекрасной Аня никогда не была, но уж слишком разительный выходил контраст: какою она была теперь обычно - и в те редкие минуты, когда рассудок к ней возвращался.
  - Антон Сергеевич, я тоже так жду Симу, так жду... - со слезами говорила она Антону, - В ней моё лекарство. Я знаю, когда она придёт, вот это всё страшное для меня кончится. Она меня отпустит.
  - Но дверь, Анечка, что вы говорили про дверь?
  - Дверь? - Аня начинала с усилием тереть лоб, и Антон видел, как глаза её заливает чернота.
  И подлинная Аня снова исчезала. По воле шапки-невидимки завладевшего ею чудовища.
  
  Глава 22
  Сима знала, что не забудет ничего из того, что она видела здесь, потому что всё это стало её сутью. Она запомнит всё. Ландыши, которые тут были розовыми. Почему-то это поразило её едва ли не больше всего, и стало казаться верхом совершенства и гармонии. Ландыши - их цветы точно были сделаны из розового хрусталя.
  Сима не забудет радугу в мельчайших брызгах, завесой стоящих над водопадом. И этот холод на лице - влажное лицо приходилось то и дело вытирать ладонью.
  Её конь - она брала в табуне всё одного и того же гнедого коня - самого спокойного, как ей сказал табунщик. Сколько тропок они успели проехать, превращая иногда путешествия в захватывающую игру - а что там, за поворотом?
  Нет, здесь далеко не все было совершенством в земном понимании слова. Они находили руины заброшенных замков, в которых могли жить разве что привидения (если они тут водились). Порою в лесу им преграждал дорогу бурелом, а к берегу реки не всегда удавалось спуститься, потому что почва была заболочена. Но и в этом Сима теперь находила свою прелесть, тайное предназначенье.
  Руины замка были настолько живописны, что оставалось только вбирать глазам эту красоту - у Симы не было с собой фотоаппарата, а кистью и красками она не владела. Своя - дикая красота - была и в нагроможденье сучьев, напоминавших преграду, выстроенную в лесу каким-нибудь великаном, и в недоступной из-за топких берегов реке. Симе так и не удалось добраться до других городов. Говорили, что путь между ними так далёк, что прийти в другой город можно только, навсегда простившись со своим городом. Но Сима не хотела тут ни с кем прощаться.
  В той, прежней жизни, у неё были все возможности полностью разувериться в людях. Ведь когда, осиротев, она стала жить одна, и ей пришлось положиться только на свои собственные силы, почти все оставались к ней равнодушными. Если бы её убили, или она умерла от голода, это не привлекло бы к себе особого внимания - так, любопытство, чуть-чуть. Но люди, которых она видела здесь, и душевные качества которых успела оценить - они тоже пришли оттуда.
  И в случае нужды эти люди готовы были "положить жизнь свою за други своя", они никогда не остались бы безучастными к чужой радости и чужой скорби. Но раз они пришли с Земли, значит, и сейчас там оставались подобные им. Пусть встречались они не чаще розовых ландышей, но они были. Можно смириться с чем угодно, зная, что такие люди есть на одной с тобой планете. И их можно встретить.
  И ещё Сима надеялась что потом, когда окончательно уже настанет её час, она вернётся сюда - к тем, кого узнала здесь и полюбила. В этот город с флюгерами и разноцветными крышами. Она будет жить в маленькой комнате в мезонине - у неба под боком. И смотреть, как зимой мимо окна летит медленный снег, и слышать, как из окна напротив - доносятся звуки рояля. Вернувшись на Землю на время, она выучится там какому-нибудь искусству. Будет, например, долгими зимними вечерами рисовать то, что навсегда запечатлелось в памяти. Белых единорогов, пришедших пить к реке, орла, парящего над каньоном, девочку с санками, в тысячный раз отважно штурмующую горку.
  А потом придёт весна. О, Сима знает, что она будет делать тут, как только настанут первые тёплые дни! Она погрузит руки в землю, вдохнёт её сырой живительный запах, и будет сажать цветы. И розовые ландыши, и синие вьюнки, и розы всех цветов радуги, и лилии, от запаха которых кружится голова. Пусть город - её город - утонет в цветах, как в огромном букете.
  В городе меж тем, шла подготовка в празднику Двух звёзд или Ночи Возвращения. Как почти везде, символом праздника должен был стать пир. Город благоухал хлебом и сдобой, жареной рыбой и яблоками.
  Яблочный сидр и хмельной мёд тут будут пить бочками. И кто будет грустить больше о разлуке, которая может стать вечной - те, кто остаётся в городе или те, кому предстоит вернуться? Сима знала некоторых из тех, кого ждал обратный переход. Девочку лет семи - она часто слышала здесь её смех, и видела, как девочка пробегает по улице - отчего-то всегда она видела её с воздушными шарами. Девочку звали Ингой, она была загорелой, с распущенными светлыми волосами, в белом платье с оборкой. Здесь она казалась воплощением беззаботности и здоровья, но Сима знала, что там, на Земле, девочка тяжко болела. Значит, предназначенье её ещё не было выполнено, её сказка не сыграна, и ей предстояло вернуться, и продолжить сцену с прерванной реплики.
  Но был и старик, который из-за временного помутнения рассудка заблудился в лесу. Он жил в одной из таких деревень, о существовании которых не подозревают власть имущие. Деревни, когда-то людной и шумной, но в которой остались теперь одни старухи. Там не было даже магазина, чтобы купить хлеб - его привозили издалека, но время от времени. Любая заминка с машиной и - обойдутся сегодня бабки без хлеба! - так решался вопрос. Все в деревне обветшало, давно пришло в негодность. Но уезжать нищим, всеми забытым старухам было некуда и не к кому. Ели они то, что вырастало на огородах, да в саду. А воду носили из речки.
  И немощный уже дед, единственный на всю деревню мужик, решил оставить о себе добрую память - вырыть старухам колодец. Да разум подвёл. Пошёл "искать колодцу место" и заплутал. Вероятно, далеко зашёл, и остаться бы ему в лесу навеки, ведь силы стариковские меряны, а искать его было некому - но тропа привела его сюда.
  Теперь, с новыми силами, он намеревался вернуться и довести работу до конца: "А тогда уже и помирать можно". Так он и рассуждал: "Я, братцы ненадолго, колодец вырою, и снова к вам".
  Были и другие, была и Сима. В последний вечер, она обещала прийти на площадь к урочному времени, к полуночи. А пока снова взяла своего гнедого и отправилась туда, где спешил ей допеть свои песни ветер, качающий колосья в полях. Где ждали её цветы, по которым лошадь ступала как по душистому ковру. Где не только шаг коня качал её в седле, а трели соловьёв, и она плыла в этих трелях.
  Она знала: единственное, что она унесёт отсюда - это дар. Теперь она во всём на Земле будет видеть тень, контуры, память - об этом совершенстве, которое дано ей было познать здесь. И она сможет показать другим - эти переливы цветов, игру беглых линий, гармонию звуков. И для кого-то открытие этой красоты, познание её - станет исцеленьем.
  Так принимают схиму. Так берут в руки посох, и собирают котомку, отправляясь в странствие, где надежда на пропитание только в словах:"Христа ради - подайте...".
   Сима повернула коня к городу. Она была ещё здесь, реальна была тёплая спина лошади, и она могла ткнуться лицом в жёсткую гриву. И ветер, бьющий в лицо, и колоски, задевающие ноги - всё было реальным. Но она, Сима, уже не принадлежала этому миру.
  Она прощалась и с городом, который сейчас, скорее, напоминал, сказочный шатёр цирка. Столько тут было музыки и огней, что ещё только подъезжая к городским стенам, она ощутила, как начало гореть её лицо.
  Но кульминация была, конечно, там, где находилась главная площадь, там, где только что отзвучал ровный перезвон часов - до полуночи оставалось полчаса. По четырём углам площади поднимался огонь - Сима видела, что горели то ли особые зажженные чаши, то ли факела. Она ещё не начала пробираться сквозь толпу, когда в руках у неё оказался высокий хрустальный стакан, от которого поднимался такой чудесный аромат антоновских яблок, что кружилась голова. Всё это было величественно и прекрасно. Она захмелела от пары глотков - наверное, так, потому что видела как в тумане - к ней подходили прощаться. Короткое объятие и улыбка Виктора. "Будь, - мысленно говорила она ему, - Будь здесь, если уж ты не смог быть там. Только - будь, не исчезай".
  Она долго стояла, припав к груди Алана, и ощущала его лёгкую сухую руку на своих волосах. "Если ты хочешь прийти сюда потом, - он не говорил этого вслух, но легко ей было сейчас читать его мысли, - не гонись за тем, что люди считают правильным в эту минуту. Живи вечным, вечным как этот город, как те понятия, которые ты так часто слышала от меня: "красиво", "достойно", "благородно". Пусть эти слова ведут тебя как путеводная нить, держись за них - и мы ещё встретимся".
  Казимирыч как всегда, даже в такой час не мог оставаться серьёзным. Она видела его взлохмаченные усы, точно их кто-то причесал "против шерсти".
  - Ты это, - сказал он, - дверь не ищи больше, когда вернёшься. Больше она открываться не будет.
  - Как же это?
  - Вместе с твоим возвращением, моё предназначенье там будет исполнено. Эх-х, буду жить по стариковски, варить кофе, да гнать золотишко. Не грусти, увидимся! В своё время, конечно...
  Длинная острая стрелка на башенных часах перескочила ещё на одну минуту. И ночное небо расцвело взрывами фейерверков. Только разрывались они не с хлопками, как на земле - звучала чистая нота.
  - Допивай сидр, - сказала ей кто-то, она не заметила кто, - у тебя осталась - минута.
  И она сделала последний глоток, и кто-то взял из её рук стакан. А потом оказалось, что толпа отхлынула от неё, и от тех, кто возвращался вместе с нею на Землю, и они остались одни - в центре площади. Их было десять.
  Они встали вокруг фонтана, и девушка обнесла их длинной голубой атласной лентой, за которую они взялись, и которая их соединила. Небо освещалось фейерверками, как какими-то призрачными звёздами.
  И вот настал урочный час. Начали бить часы. И в тот же миг на небе появился огромный колышущийся занавес из зелёных и красных переливов света. В нём было что-то первозданное, что-то от мига сотворения первой материи. Занавес этот отразился в водах фонтана, и люди - все десять - понимая, что нужно делать, перешагнули через низкий парапет, в воду - и в городе их не стало.
  Они прошли сквозь время и сквозь бытиё.
  **
  Сима шагнула - как ей показалось, в дверь - а было это тем самым зеркалом, стоявшим в углу давно опустевшего и заброшенного чердака. Она вышла из зеркала. Была ночь и чердак заливал голубой свет луны. Чердак был всё так же пуст, только в углу сгущались тени, и Сима знала, кто стоит там.
  - Иди сюда! - позвала она.
  И навстречу ей шагнула Аня. Без всякого сомнения, как уставшего, измученного ребёнка обняла её Сима. И стала петь ей колыбельную, о том прекрасном сне, который не прервётся теперь никогда, о том мире - полном гармонии и любви, который ждал Аню. Такой свет струился сейчас из души Симы, в нём было столько необоримой нежности и власти, что Аня вздохнула глубоко, положила голову на её плечо, и начала... таять. Становясь, сначала размытой фигурой, затем тенью, потом Сима обнимала уже что-то невидимое.
  А там, у себя в комнате, реальная Аня, запертая Аня, Аня из плоти и крови, улыбнулась тихо, и уснула тем сном, во время которого отлетает умиротворённая, обретшая, наконец, покой душа.
  На стене же дома, выходившей во внутренней дворик, истаяла в одночасье дверь-обманка. Была и нет. Осталась старая, не слишком чистая стена.
  
  Эпилог
  ПЕСНЯ ПОЛЁТА
  
  Так седлайте скорей, пока
  Не начался рассвет!
  Дорога недалека -
  Всего лишь на тот свет.
  Всего лишь один круг
  От старых дорог Земли.
  Мы будем там поутру.
  За нами уже пришли.
  И ноздри коней дрожат
  Под счёт последних минут.
  Мы едем без багажа,
  Сердца оставляя тут.
  Так будем спешить, пока
  Они не разорвались!
  И шпоры - чёрным бокам,
  Чтоб сразу - в гулкую высь!
  Без пытки прощаньем - грянь
  В глазницы - свод голубой!
  Мы едем в такую рань,
  Чтоб - ничего с собой!
  Бессонный кромешный труд
  И страх подойти к вратам -
  Мы всё оставляем тут,
  Чтоб легче ответить там.
  Чтоб, не отвернув лица,
  В бестрепетный свет шагнуть -
  Мы вам оставим сердца:
  Сгодятся на что-нибудь.
  Ирина Ратушинская
  ...Четырёхмачтовый барк "Палермо" был построен в начале прошлого века. Он принадлежал к самым быстроходным и надёжным парусным судам своего времени. Корабль перевозил рис и пряности, красное дерево и слоновую кость. Он менял хозяев и пережил две самых страшных войны своего века - Первую и Вторую мировые. В те грозные годы парусные суда кто-то воспринимал как роскошь, а кто-то - как никому не нужную безделку. Другие корабли, сошедшие с той же верфи, что и барк "Палермо", ветшали и превращались, по сути, в дрова.
  "Палермо" же был передан, в качестве военного трофея, России и стал называться теперь "Амундсен". Он - единственный из своих собратьев - остался в строю, хотя ему минул уже век с лишним. Теперь на нём учили курсантов, да время от времени команды путешественников совершали странствия к далёким берегам.
  Став российским кораблём, "Амундсен" уже трижды сходил в кругосветное плавание, и один раз пересёк Бермудский треугольник. Конечно, капитан Старков не верил ни в какую мистику - да, в районе Бермуд часто бывает плохая погода, здесь схлестнулись подводные течения, но надёжному кораблю и опытному экипажу ничего не грозит. И всё же в преддверии того самого путешествия к треугольнику на корабле появилась походная церковь. А в ней священник - отец Антоний, по совместительству корабельный врач.
  Когда "Амундсен" брал на борт путешественников, считай, туристов, команда исподволь к ним приглядывалась - кто станет своим, а кто так и останется чужим, белоручкой, сухопутной крысой. Здесь никому не могли предоставить условия даже двухзвёздочного отеля. Их попросту не было. Жили гости в кубриках - по дюжине в каждом, считались "практикантами". Их поднимали на вахты, учили обращаться с парусами, новичкам приходилось и палубы драить. Но кроме этого были и песни под гитару, и порты далёких стран, и тёплые доски нагретой солнцем палубы, и белые паруса над головой.
  И трудно было припомнить случай, когда кто-то начал бы жаловаться на гречневую кашу с тефтелями на ужин - одно меню на всех, и на многолюдность кубрика, где спали в прямом смысле слова друг у друга над головой. Нет, уже через пару дней похода, практиканты начинали воспринимать "Амундсен" как дом родной, и в порту издали выхватывали взглядом его черные борта с белой полосой и стройные мачты.
  "Амундсен" же в море - и вообще была красота невообразимая. Когда корабль шёл под всеми парусами - это было что-то. И в любом порту команда понимала, что каждому из тех, кто на короткое время сошёл с парусника на берег - завидуют. Ходить на таком корабле! И те, кто вчера ещё не мог ловко подняться по трапу, сегодня небрежно щеголяли словами "кнехты", "ют", "флагшток". Новобранцы становились "своими".
  Отец Антоний тоже стал своим. По воскресеньям и по праздникам он служил Литургию в своём маленьком походном храме, куда, конечно, не могли вместиться все желающие послушать службу. Поэтому батюшка придумал, а капитан приказал - вывести динамики, теперь служба транслировалась. И тот, кто находился на палубе, мог слышать всё, что совершается в храме, все молитвы, все песнопения. Ну и, конечно, к отцу Антонию всегда можно было прийти на исповедь, или просто поговорить по душам.
  Всё же прочее время, Антон Сергеевич находился у себя, в медицинском отсеке, кстати, отлично оборудованном. Его отец, рассказывая о паруснике, не соврал. Ходовая рубка на "Амундсене" была оснащена всеми современными приборами, а в медотсеке имелось всё, что может понадобиться врачу в походе, даже рентген. Последний пригодился, когда во время похода к капитану неожиданно обратились с просьбой о помощи ребята с польской гоночной яхты. Девушка у них поднималась на мачту и с высоты сорвалась на палубу.
  Её быстро переправили на борт "Амундсена". Но переломы были слишком тяжёлыми. Антон оказал первую помощь, а потом пришлось вызывать военный вертолёт, оснащённый специальной люлькой. А дальше "Марыся, держись!", и девушку отправили в ближайшую больницу - английскую.
  Жил Антон в маленькой каюте прямо под ютом, вдвоём со своей женой Серафимой. Матушкой её ни у кого язык не поворачивался назвать. Совсем она была ещё девочкой - тоненькая, хрупкая, застенчивая.
  Обычно каждый член команды семью свою оставляет на берегу, и расстается с ней на долгие недели, а то и месяцы. Но Сима оказалась и тут незаменимой. Целые дни, как дух, она странствовала по кораблю, и хотя за порядком тут следили неукоснительно, Сима находила себе работу. Очень, очень много работы. Чтобы сияли дверные ручки, чтобы белоснежным и хрустящим стало бельё. А лишними ли будут коку две проворные руки, если четырежды в день нужно накормить более двухсот человек? Так что Симу можно было встретить и там, и тут, то со шваброй, то с тряпкой для пыли, то с половником в руках.
  Или - с фотоаппаратом. Первое время после возвращения Сима напоминала себе Русалочку на берегу. Она только видела, но не могла рассказать! Не могла отыскать слов, чтобы передать красоту, теперь открывавшуюся её глазам. Какие слова найти, чтобы собеседник, будто воочию ,увидел лёгкую игру берёзовых ветвей под порывами ветра, или переливы лунного света - как он скользит с волны на волну.
  - Если бы я умела сочинять стихи, или рисовать, - сокрушённо говорила она Антону, - Но этих талантов у меня нет.
  Тогда он подарил ей очень дорогой фотоаппарат, и научил доводить снимки до ума с помощью компьютерных программ. И Сима "пропала". Теперь она сидела часами перед ноутбуком, отделывая свои фотографии. Она будто накладывала их как кальку - на ту картину, которая открывалась её внутреннему взору, и то добавляла свет, то меняла оттенки, добиваясь совпадения.
  Каждая фотография получалась - маленькое чудо. Теперь в корабельной библиотеке и в кают-компании стены были увешаны работами Симы. И перед каждой из них хотелось стоять долго. Будь это небо на рассвете, или капля росы, сверкающая на парусах, или волна, идущая приступом на нос корабля.
  Когда поражённые в самое сердце гости спрашивали - кто автор? выслушивая ответ - усмехались недоверчиво. Никто не мог отождествить хрупкую девочку, от которой не слышали лишнего слова, и эти работы, поражавшие мощью таланта, чем-то неземным.
  Когда корабль останавливался в одном из портов - команда и туристы готовились на целый день сойти на берег, Симу с её фотоаппаратом неизменно брали с собой. Конечно, ее просили "запечатлеть на фоне", но она увлекалась и начинала "снимать своё", и никто уже не смел ей мешать. Те, кто находились с ней в эти минуты, ощущали себя причастными к рождению чуда.
  В каюте у Симы и Антона висела карта. Когда "Амундсен" заходил в какой-то новый порт, Сима вырезала из бумаги золотую звёздочку и наклеивала на карту. Через несколько лет их странствий карта уже сияла ровны золотым светом.
  Они открывали для себя Норвегию с её суровой красотой, и почти затерянные в безвестности острова, окружавшие Шотландию. Они неизменно устраивали "праздник Нептуна", пересекая тропические широты. Вся команда, перемазавшись, изображала "чертей". Черти окунали новичков в бочку с океанской водой.
  Антон и Сима бродили по бесконечным пляжам Бразилии, и вышло так, что Новый год они встречали, зайдя по пояс в тёплые волны.
  Антон освоил социальные сети, и завёл для Симы страницу в Инстаграме чтобы она могла выкладывать свои работы в интернет, в эту всемирную паутину, для которой земной шар уже никогда не будет слишком большим.
  - Знаешь, - сказал Антон Симе как-то поздним вечером, когда все, кроме вахтенных на корабле, уже спали, - Мне кажется, ты как добрый дух. С тобой этот корабль никогда не попадёт в беду.
  - Ну да, - засмеялась Сима, - Ты шторм вспомни на прошлой неделе!
  Действительно, "Амундсену" тогда досталось крепко. Качка была страшная, и почти все практиканты готовы были лежать в лёжку - но кто б им дал! Если не помогали средства от укачивания, имевшиеся у Антона, за дело брался корабельный кок Михалыч.
  - Эта... нечего нежности городить, - ворчал он, - Придумали всякие пилюльки! Испокон веков лучшим средством от укачивания была картошка.
  - Это как? - обязательно спрашивал кто-нибудь, - да я воду не могу проглотить, какая там картошка...
  - А тебя глотать никто не просит. Вот тебе ведро картошки и ножичек. Пока чистишь - глядишь, и про качку позабудешь.
  Антон сам прошёл "картофельную терапию" и с удивлением убедился, что старое средство действительно помогает от укачивания.
  Ну а если случится небывалый шторм, которому не сможет противостоять такое надёжное судно как "Амундсен", то сегодня не надо бросать бутылку с призывом о помощи в бурные волны. Стоит позвать - и помощь придёт быстро. А ещё есть шлюпки, и спасательные жилеты, и.... Сима. Она была талисманом команды, и это все чувствовали.
  Сима помнила, как тогда, на рассвете спустившись с чердака, она вышла из господского дома, и пошла по тропинке, ещё не вполне понимая, куда она идёт и зачем. Она ощущала только, что дом, вокруг которого в последнее время точно закипала какая-то злая чёрная аура, очистился, и стал обычным старым, очень старым домом.
  Сима шла, ощущая босыми ногами шёлковую траву, покрытую каплями росы. Ту красоту мира, которая только что была перед ней там - она видела теперь и здесь. И она шла, отмечая взглядом, и зелёные кружева ветвей, и цветы по пояс (какой запах медовый!), и трогательные серебристые луны отцветших одуванчиков.
  Знакомый пастух, который только что выгнал стадо на луг, окликнул её:
  - Симка, мать твою, никак ты?! Ты куды ж подевалась то? Который день тебя все ищут!
  Она внимательно посмотрела на него, как будто видела в первый раз. Вспомнила, что надо кивнуть. Кивнула. И пошла дальше, неслышно переступая босыми ступнями. И скоро скрылась за холмом, а пастух так и остался стоять, опустив зажатый в руке кнут.
  И уже подходя к селу - виднелись вдали его крыши, она увидела Антона, спешившего в усадьбу, чтобы узнать - нет ли новостей. Он узнал её ещё издали:
  - Сима! - крикнул он и бросился бежать ей навстречу.
  Они стояли, обнявшись, долго, долго.... И Сима понимала, что вот, она встретила одного из людей, из той породы людей, что жили там. Теперь они будут вместе, потому что они оба - из одного мира.
  Она подняла лицо, и Антон увидел, что Сима изменилась. Внешне от болезни не осталось и следа. Обычная загорелая деревенская девочка. А какой румянец на щеках!
  - Сима, где ты была?
  - Это неважно, - сказала она, и осторожно расправила ладонью рубашку у него на груди, - Зато там теперь всё хорошо.
  Она махнула рукой на дом. И Антон поверил ей сразу.
  - Мы уедем отсюда, Сима, - сказал он, - Я заберу тебя с собой на большой корабль. Мы под парусами обойдём весь мир.
  Сима подумала тогда: "Наконец... Наконец, я увижу, насколько мир прекрасен. Пусть он не совершенен, пусть здесь нет Вечности - она только впереди. И всё же отсвет её достался нам. И это такая красота, ради которой стоит жить. Я постараюсь рассказать это всем. Это мое предназначенье. Чтобы люди увидели мир моими глазами".
  Они оба сдержали слово.
  Остров
  **
  Потом все говорили, что виновата гроза. Выманила из дома, повлекла, чуть не погубила. Как цыганка. Нашла с кем связываться, злодейка - Насте тогда пять лет было. Ещё три года прошло, а грозу эту в селе до сих пор помнят.
  Сперва из-за горизонта, "с мокрого угла" - как говорила бабушка Варя, потому что горизонтов было четыре - на все стороны света - с мокрого угла шли "деды". Высоченные облака, похожие на великанов в полный рост. Шли глашатаями - возвещая грозу и расчищая ей дорогу.
  Хозяйки спешили снять бельё с верёвок. Птицы держались ближе к курятнику. Ветерок лёгкой рукой трепанул золотую чёлку Насти, заставил её поднять голову. Мол, видишь? А там уже шла, наступала несметным полчищем молний и громов Она, туча - не свинцовая, а чёрная.
  Что тогда понесло Настю из дому - навстречу грозе? Когда полагалось прятаться. Бабушка рассказывала, что Настя побежала, как полетела. К тому одинокому дубу, что рос далеко за деревней, посреди поля. Никто ещё не объяснял Насте, что в грозу нельзя стоять под деревьями. Даже дома бывает страшно, когда полыхнёт молния, озаряя неземным светом комнату, а чуть позже воздух расколет удар грома - такой, что задребезжит посуда в шкафу.
  Бабушка не разрешала включать во время грозы телевизор, и требовала, чтобы все окна были закрыты. Обязательно рассказывала, как когда-то, когда Настина мама была ещё девочкой - и вот в этой комнате вместе с подружками учила уроки - в дом влетела шаровая молния.
  - А я вот тут сидела в кресле и вязала, - говорила бабушка, - Мы все замерли. Я одними губами сказала девочкам: "Не шевелитесь". А она медленно-медленно проплыла по кругу, и опять улетела в форточку.
  Страшная эта гостья была - сама судьба. Почти касаясь, плыла мимо затаивших дыхание девчонок, и бабушки со спицами в руках... И, помиловав, своей собственной волей помиловав, даровав им жизнь, ушла - исчезла, растворилась, вернулась в тот непостижимый мир, откуда она родом.
  А Настю приводил в восторг - этот горячечный воздух, этот ветер, взметнувший занавес пыли - представление начинается! И она бежала - или ветер её нес - туда, где штормом уже плескалось овсяное море. И тяжелеющие колоски хлестали по голым ногам.
  Дуб казался ещё так далеко, что Настя, захлёбывающаяся от ветра, теряла надежду, что успеет нырнуть под защиту его кольчуги - из веток и листьев - до того, как ударит дождь.
  Но она бежала, так, что горячий воздух, кажется, ворвался внутрь и опалил лёгкие. И ножки её, маленькие, грязные, не успевали в своих прикосновениях смять расступающиеся колоски.
  Волна ударила, когда она уже подбегала к дубу. Невидимая волна - жар и власть. Дуб запылал, пойманный в сеть молнии, а Настя окаменела, и невозможно ей было сдвинуться с места.
  Это был замок огня - языки вспыхивали на ветках, как огоньки на его этажах, дорожки пламени струились то верх, то вниз и, наконец, все дерево было охвачено алым плащом. Это было страшно - живой дуб горел, становясь мёртвым навеки.
  Позже говорили: там, где стояла Настя, тоже жар должен был быть нестерпимый. Почему же она его не чувствовала? Ведь уже не дерево было - костёр. Настя стояла неподвижно, и глаза у неё были огромные.
  Впервые видела она не то, что было перед ней, а то, что хотел показать ей мир, для других невидимый. Вот и дерево это, сгорая, представлялось ей мучительным усилием кого-то...чего-то... освободиться из-под него, дать о себе знать. Она ощущала, что сейчас, именно сейчас этот кто-то шлёт её, даёт ей, Насте, наказ исполнить то, что подвигает его сейчас - встать из-под земли столбом пламени.
  Волна жара толкнула её в грудь, а перед глазами темнело и... так легко было падать назад, раскинув руки... Тело казалось невесомым...
  А потом оно наоборот сделалось таким тяжелым, и холодно было... дождь. Настя села с трудом, и поняла: замёрзла так, что зубы стучат. Дуб ещё догорал, ещё дымился даже под этой стеной дождя.
  Настя не помнила, куда надо идти, но побрела верно - к дороге. Теперь поле казалось бесконечным, а дождь лил такой, что трудно было дышать. Настя не знала - добралась бы она до дома или нет, если бы её не увидел Колька Снегирёв, возвращавшийся домой на своём Пепле.
  - Эй, ты откуда здесь? - оторопело спросил он, осаживая лошадь.
  Настя стояла у края дороги как сомнамбула, и молчала. Она была мокрая до нитки, ноги и платьишко в грязи, и Колька испугался, что с ней что-то случилось. Напугали? Побил кто?
  Он спешился, кое-как затолкал Настю наверх, на широкую лошадиную спину. Видно было, что девочка совсем продрогла. Настя запомнила только жёсткую, резкую Колькину руку - он прижимал её к себе, чтобы она не упала.
  Бабушка бежала навстречу им по улице:
  - Господи, что случилось?! Где ты её нашёл?
  Настя помнила, что за неё так перепугались, что такую вот, перемазанную, и положили на кровать. Что бабушка сидела рядом, и плакала, и мокрой тряпочкой - тёплой и мягкой, осторожно стирала с неё грязь, и вдруг, начинала целовать то руку Настину, то её щёки - которые только что отмывала.
  - А это что у тебя? - вдруг со страхом спросила она, указывая куда-то на Настину грудь.
  Настя опустила глаза и постаралась увидеть. Тёмный, будто химическим карандашом нарисованный, ветвился в центре её груди узор.
  Он имел форму молнии.
  **
  Настя почувствовала это, когда ещё стояла глухая зима - без конца и без края: январь. До весны ещё как до неба. Мать, в редкие свои приезды к ним, удивлялась, говорила:
  - Какой у вас снег белый! И сколько его!
  -У вас! - с горечью откликалась бабушка, - Ты забыла уже, что это и твоё тоже...
  - Но у нас там чистят же, - оправдывалась мама, - Иначе как? Город...
  Настя помнила, как шла с мамой рука об руку по центральной городской улице. Шёл снег, а плитка под ногами была совсем чистой, как летом. И там, и сям работали дворники. Какие-то особенные люди - черноволосые и с глазами, которые будто прищурены. Настя подумала, что они, наверное, когда уберут снег, поднимают головы, и дышат на снежинки, чтобы они таяли на лету, и ни одна не долетела до земли.
  Была зима, и у них в деревне дома едва виднелись: сугробы - до окон, снежные покрывала свешивались с каждой крыши. Тут из дома-то лишний раз не выйдешь, но Настя сказала Кольке:
  - А мы отсюда скоро уедем.
  - Куда? - чуть ли не с испугом спросил он.
  Колька стал приходить к ним после того, как привёз замёрзшую и мокрую Настю домой в тот грозовой вечер. С тех пор почти каждый день приходил.
  И не сразу, но заметили они с бабушкой: то, что Настя говорит вот так, мимоходом, будто сама не отдавая себе отчёта - эти брошенные вскользь слова - сбываются.
  -Так куда? - допытывался Колька, - Когда?
  - Летом, - сказала Настя, - Все случается летом.
  Она сидела на полу, в узком закутке - между своей кроватью и столом, сидела, обхватив колени руками, и смотрела в окно, из самой низкой точки - вверх, на падающий снег.
  Стоило передвинуться немножко, и она окажется под столом - в своём собственном деревянном "доме", с низким потолком - изнанкой столешницы. Он янтарного цвета, и пахнет старым деревом, а вот коричневый след от сучка. Тут свой особый мир, и взрослым сюда ходу нет. Тут тесновато, но места, в общем, хватает. Можно лежать на диванных подушках, и рассказывать Кольке истории, которые только здесь, в этом почти сказочном домике, обретают несомненное право быть.
  -Эй, молодёжь! - говорит бабушка, - Вы там не читаете ли в потёмках? Не надо глаза портить.
  А у Насти сказочных книг - тома и тома. Это её самая большая страсть. Всё, что есть в школьной библиотеке читано-перечитано, даже "Сказки народов Африки". И теперь мама не спрашивает, что ей привезти, только иногда уточнит: "У тебя эта книжка есть?"
  Раньше Насте и про мишек, лисичек, зайчиков было интересно. Она думала, что дома у зверят вот такие же, как у неё тут - маленькие. Зверюшки ссорятся, мирятся, грозятся друг друга съесть, и подстраивают всякие западни - точь-в-точь как соседи.
  А потом манить Настю стало только неведомое, таинственное, даже страшное немножко. Волшебники, выходцы из других миров, колдуньи, русалки. Как хотелось увидеть Синюшку, из "Синюшкиного колодца" - "вечно старую, вечно молодую, к здешним богатствам навеки приставленную"! Подглядеть, как выходят на берег русалки в лунные ночи...
  В сказках было всё, его так страстно хотелось, и чего - вроде бы не могло быть в жизни. Хотя и тут, рядом нередко таилось это неведомое и волшебное. И Настя удивлялась - почему она это видит, а другие - нет.
  Один из таких дней выдался в феврале. Странный месяц февраль! Уже истомила зима, уж состариться должна бы она, а вьюга точно начинает всё заново. Не бывает таких щедрых метелей, как в феврале, таких крупных снежных хлопьев. Последний блеф зимы - не уйду никогда, не надейтесь. А солнышко уже прокладывает себе осторожно дорожку всё дальше и дальше. Уж не за берёзу по вечерам заходит, а за крышу сарая, и там - зависает над полями, и вечер всё медлит и медлит, не спеша переходить в ночь.
  И вот всё были морозы, так что окна ночью покрывались прихотливыми сверкающими узорами льда, и пса Тумана пускали дом - переночевать в тепле. Но вдруг открыла Настя форточку - а там такой нежный воздух, даже не холодный, а прохладный и свежий. Точно не здесь, а где-то в неведомом краю, очутился их дом вдруг. И так легко и печально стало, как бывает по воскресеньям, когда солнце клонится к закату. Понимаешь, что время должно идти, и что там, впереди, будет ещё много хорошего, а всё-таки жаль уходящего дня. Жаль зимы, запаха хвои, наполнявшего дом, когда в нём стояла ёлка, сухого шуршания золотых нитей "дождя", аромата крепкого кофе с густой пенкой - бабушкиного, и шоколада - Настиного. Долгих вечеров, которые истаивают, истаивают, как свеча...Когда идти никуда не надо, когда бревёнчатые стены дома ограждают их от мёртвого мира зимы.
  - Давайте гадать!
  Каждый год зимой гадали. Наклоняли над блюдцем с водой свечку, и роняли восковые капли, стараясь попасть в одно и то же место. А потом, когда воск остывал, доставали из воды, переворачивали и смотрели. Насте всё казалось, что рог изобилия получился, или корзина с розами. Она брала себе хрупкие восковые медальоны, хранила их в коробочке.
  А ещё интереснее - поджечь на блюдце лист бумаги, и когда он уже сгорит до конца - поднести к стене, и при свете свечи смотреть на тень - что она напоминает? Бабушке то лес выходил, то какая-то фигурка женщины в платке, с ребёнком на руках... А Настя на свою тарелку с сожжённым листом бумаги смотрела долго, будто письмо читала. И губы шевелились.
  - Ну, лошадь же, - сказал Колька, думая, что подсказывает ей, - Вот, смотри. А это камень, что ли?
  - Дом, - сказала Настя, не слыша его, - Дом у озера меня ждёт. И камень, да. А на камне - собака сидит. Маленькая. Вот, видишь, ушки, вот мордочка.
  - А эта тень...что?
  - А это, - и брови у Насти сдвинулись, - Это - пожар.
  Сказала она это так ровно, словно - хочешь, не хочешь, а будет. И говорить тут не о чем.
  Ей начали сниться сны, в которых неизбежным ей было - покинуть дом, и она в снах этих собиралась в дорогу, зная, что прощается со всем здешним - навсегда. Но не могло это свершиться прежде лета. И как ей не жаль было расставаться со всем, что знала она здесь, даже во сне она торопил отъезд. Так в школе, листая раскраску-календарь, где картинки полагалось раскрашивать одну за другой, согласно временам года, она всё торопилась перевернуть следующую страничку - и та картинка, до которой ещё не дошли ни учительница, ни одноклассники, казалась ей заманчивее, интереснее.
  А потом дом вдруг оброс сосульками, и каждый день, как только пригреет солнце, начиналась неистовая капель. Простые эти звуки - с одной сосульки капли срывались прямо на жестяную тарелочку, забытую в саду, били по ней - простые звуки эти были радостны.
  Тумана теперь нельзя было пускать в дом - лапы и бока его всегда грязны, он встряхивался изо всех сил, точно хотел сбросить с себя шубу - по бабушкиной пословице: "После Сретенья цыган шубу продаёт".
  И воробьи с наслаждением купались, почти тонули, в глубоких лужах талой воды, махали крыльями, расправляли перья. И голуби ворковали иначе - радостно, зазывно. А если лицо повернуть к солнцу - свет его был уже горячим.
  Зима убегала талой водой, и весна приходила, как год назад, и сто, и тысячу лет назад. И Настя думала, что у какой-нибудь девочки, за десять веков до неё жившей, так же разбегались по щекам и носу веснушки. И, может, у того же ручья, что и Настя, та девочка находила пушистые лиловые цветы сон-травы.
  Так хотелось пуститься вдаль по неведомым дорогам! Туда, куда стремились ручьи, откуда прилетал тёплый ветер, в те земли, которые видели с высоты своей облака.
  Бабушка по одному принесла из сарая тяжёлые деревянные ящики, в которые ещё с осени была насыпана земля - и в комнате сразу запахло лесом. Эти вечера за большим круглым столом, стоявшим посреди комнаты! Перед Новым годом вырезали они тут снежинки из бумаги. Прихотливыми дорожками гуляли ножницы, ничего, кажется, не оставляя от сложенного листка. Разворачиваешь с трепетом, потому что никогда не знаешь наперёд, что получится - и ах! - неповторимое, которого не было доселе и не будет потом - кружево, и пышные снежинки, как пачки балерин покрывают стол, а на пол метелью слетают обрезки бумаги. Теперь Колька карандашом делает во влажной земле ямочки, а Настя бросает туда семена. Как они поймут в полной темноте - куда тянуться ростку, а куда спускаться корням? Но они - понимают! Они - совсем живые!
  Несколько дней ящики будет укрывать запотевшая плёнка, на внутренней стороне её соберутся мелкие капли. А потом - приподнимаешь плёнку за уголок, тут и там - зелёные петли всходов. Плетёт весна узор свой. Трёшь первый листочек новорожденного помидора между пальцев, и вдыхаешь терпкий его запах, с запахом земли смешанный.
  Самая верная примета весны - во второй декаде марта, у родника, там, где старая бесцветная трава клонится к ледяному хрусталю воды - раскрываются крошечные, но такие несомненные, такие ярко-жёлтые солнышки мать-и-мачехи. Поднимаются на коротеньких стеблях, состоящих из толстых чешуек.
  Потом возвращались птицы. Осенью Настя и Колька видели улетающие на юг стаи. Будто галочки в тетради проплывали они одна за другой. А тут на тебе! Когда прилетел - неведомо, но уже ходит по огороду большущий и ужасно деловитый чёрный грач. Словно отлучался ненадолго, и вернулся, и всё ему тут знакомо, и он проверяет сейчас свои захоронки с червяками.
  Что и говорить - май! Он обрушивается: наклонённым над головами тёплым синим небом, рогом изобилия. Наградой за долгую зиму, за страдание и терпение безнадёжно мглистых, сырых и холодных вечеров. А теперь - на тебе всё сразу! Запах черёмухи - из каждого двора, алые паруса тюльпанов затопляют шёлком лепестков - каждый сад. А клейкие листья тополей! А белые и розовые кружева зацветших деревьев? Вишни и яблони стоят, сами ошеломлённые своей красотой, такие нарядные и торжественные, что боязно к ним прикоснуться.
  В школу ходишь - будто прощаешься. Впереди лето - целая вечность свободы. И учителя понимают, раздают наказы, провожая надолго. Вот этот длинный список книг - прочитать. Старые, надоевшие, измучившие учебники - сдать в библиотеку. Настя в третий класс переходила, а Колька в пятый. Обычно говорили - возьмите новые книги. И вечная тревога, что на всех не хватит учебников в их крошечной школьной библиотеке. А потом тащишь домой тяжёлую стопку, а дома, листая, проглядывая, боишься заглянуть в конец, особенно нового учебника математике. Бр-р, неужели через год я это всё сумею решить?
  Но в этот год про книги им ничего не говорили. Раздали дневники с оценками и выпустили - в лето.
  **
  Первый луч солнца, пробравшись в комнату, всегда ложился на Настину подушку.
  Настя просыпалась с рассветом даже в июне, когда ночи вроде бы и совсем нет, даже скучаешь по ней. По небу, усыпанному звёздами. Вот будет август, и Настя с Колькой - недаром они дружат, сколько помнят себя - отправятся в поле, смотреть звездопад. Колька всегда знал, что в августе звёзды падают, для него это просто: в сентябре - листья, а в августе - звёзды. А Насте бабушка рассказала про метеоритный поток, про Персеиды. Красиво. Бабушкины ученики - а она тридцать лет работает в сельской школе учительницей русского языка и литературы - нашли даже метеорит.
  - Как ты догадалась, что это он? - Настя лезла кудрявой головой бабушке под руку.
  - А ты посмотри сама. Он же такой... неземной. Если камень ни на что не похож, то это метеорит. Я в город когда ездила - зашла в музей. Там подтвердили.
  Небольшой, чёрный, будто вытканный из каменных нитей метеорит лежал у бабушки на ладони. Она поворачивала его так, чтобы свет падал на грани, но он не отражался от них - исчезал как в чёрной дыре.
  Колька горел мечтой найти такой же. А для Насти эти августовские ночи были хороши запахом скошенной травы - в запахе этом всегда чувствовалась горькая нота полыни, бескрайним небом, и счастьем обретённого чуда - увидела! Ярко чиркнула по небу звёздочка. Будто Бог зажигает спички, и никак не может зажечь.
  Но до августа ещё дожить надо. Настя думает степенно, как бабушка. Варвара Ивановна отвечает так на все вопросы типа "Баб, а мы будем делать то-то и то-то?". Надо дожить. До зимы. До весны. До августа.
  Сейчас июнь. Пятый час утра. Уже совсем светло, только свет ещё нежный. Утром время такое юное, чистое. И оно принадлежит Насте, потому что все ещё спят. Бабушка спит.
  Все люди знают, что такое засидеться глубоко в ночь. Когда к ним в деревню приезжают дачники - они никогда рано не ложатся. И всегда шумят. Включают музыку. Бездарную - как грохот половника о ведро. Они разжигают костры, жарят шашлыки на мангалах и разговаривают у себя в садах так громко, что их слышно на улице. А на самом деле они не слышат ничего. Даже соловья, который поёт взахлёб - не услышат. Насте кажется, что дачники приезжают в скафандрах. Ничего не видят, не слышат, не знают. Как приехали, так и уехали, не поразившись ничем. Ни от чего у них не захолонуло сердце.
  И вот это время рассветное, от четырёх часов утра - для них совершенно неизвестное. Они спят как мёртвые.
  Это - Настино время.
  Настя в одной рубашонке пробирается в коридор, босиком шлёпает тихо, чтобы бабушку не разбудить. Достает из холодильника банку молока, двумя руками - банка тяжёлая - наливает себе в кружку. Молоко козье. Они не держат скотину, только кот да собака, но бабушка считает, что тот, кто вырос на козьем молоке, будет здоров всю жизнь. А Насте нравятся козы с их фантастическими глазами, и ехидными блеющими голосами. Козы - личности в отличие от коров. Капризничают, ябедничают, хулиганят, совсем как дети.
  Окно в Настиной комнате открыто всю ночь. Настя сидит на постели, пьёт молоко и слышит, как под окном чуть слышно повизгивает пёс Туман. Маленькая остроухая дворняжка с короткими лапами. Она не помнит, откуда взялся Туман, он был всегда. Рос вместе с Настей. Туман живёт во дворе - в будке, но не на привязи. Поэтому он всегда мчится за Настей, куда бы она ни отправилась. Мчится он - как скачет. Как мячик ладошкой поддаёшь: хоп-хоп-хоп.
  Настя натягивает через голову - уже выцветший сарафан, голубой в белые цветочки. Она привыкла к нему, не замечает, что начала из него вырастать. Восемь лет - самый рост. Ноги вытягиваются, как у жеребёнка, и сарафан перестал закрывать колени.
  Настя перебирается через подоконник, и совершенно бесшумно спрыгивает в высокую и мягкую, покрытую росой траву под окном. Рядом скачет Туман - и будто торопит её: "Скорей! Бежим!"
  Но надо ещё помнить - придержать железную калитку, которая иначе хлопнет, и бабушка может проснуться. Настя относится к калитке как к живому существу: та первая встречает гостей, а потом провожает. Стук закрывшейся калитки - это последнее "прощай", уже после того, как сказаны все слова и за гостем закрыта дверь.
  Настя тихонько прикрывает калитку, ладошка задерживается на металлической решётке ласковым касанием, будто Настя и ей говорит: "Привет!"
  Насте вообще всё кажется - живущим своей жизнью. И берёза, которая растёт у дома, и вывороченный пень в овраге, через который она сейчас перебегает, и тропинка, и луг...
  Колька смеётся, за живот держится, когда она начинает занимать: "Чур, речка - моя! И берёза моя!"
  - Ворону бери! - подсказывает Колька.
  А вот вороне, если та начинает противно каркать, надо скороговоркой сказать: "Каркай-каркай на свою голову, чтоб тебя сегодня же и пристрелили!"
  Настя не соотносит это с реальным действием - с охотником, ружьём. Просто это обязательно надо произнести, чтобы не было несчастья. Ещё одна верная примета неудачи -если споткнёшься на левую ногу. А если на правую - повезёт.
  До того, как встанет бабушка, и начнётся хлопотливый день с его обязанностями, до этого самого часу - у Насти куча дел. Она в лоб берёт небольшую горку, и, почти не запыхавшись, усаживается на гладком камне, на самом верху. Никто, кроме них с Колькой, не знает, что первая земляника появляется именно здесь. Настоящая земляника: длинненькие ягоды, красные глянцевитые бока - а запах! Сейчас Настя проверит свои ягодные угодья, а пока можно несколько минут помедлить. Воздух такой прохладный, такой упоительно чистый, ветерок полон силы. Насте хочется броситься в этот воздух безоглядно, как в речку и сажёнками поплыть к облакам. Облака поднимаются высокие, бабушка о таких говорит "деды встают", и непременно добавляет, что "деды встают" - к дождю.
  Отсюда, где Настя сидит, хорошо видно всё село. Новый Успенский храм, дерево пока ещё такое светлое, нарядное, как яичный желток. А какой вокруг садик! И батюшка Дмитрий, и матушка Ксения - они оба молодые, и целыми днями в охотку возятся в земле. И цветов всегда у них тут море - от весны до осени. А самое интересное - маленький пруд, где на искусственном листке сидит искусственная лягушка. Настя хотела предложить принести настоящую, но потом раздумала: настоящей будет тесно в пруду размером с детскую ванночку.
  Туман тычется Насте куда-то под руку, чтобы она его погладила. Но он пахнет псиной, и примись сейчас его ласкать - запах перейдёт на ладони, оскорбит душистые ягоды.
  - Уйди ты! - Настя отпихивает Тумана, вскакивает, и отыскивает лопух. Свернув его кулёчком, она начинает собирать землянику, время от времени позволяя себе наслаждение: ткнуться носом в красную россыпь, и нюхать, нюхать...
  Урожай небольшой, если пересыпать в посуду - наверное, чуть больше блюдечка получится. Но раз земляника уже "пошла", через пару дней её будет больше. Когда дело дойдёт до банок, Колька - из них двоих лучший купец - начнёт продавать их дачникам. А потом и грибы...
  И с небольшими деньгами своими, они в последние дни августа будут чувствовать себя королём и королевой. Бабушка купит Насте туфли - тесные, как и школьная жизнь, в которую приходится влезать. А Колькина мама принесёт сыну пиджачок , в котором, ему, морщась, придётся идти на первосентябрьскую линейку. Ребята же на свои, честно заработанные гроши, накупят для себя разных волшебных вещей, которых взрослым и в головы не пришло бы им купить. Прозрачные линейки с картинками внутри, толстые тетради, где на обложках - виды тропических стран: океан, пальмы, хижины. Пластиковую подставку для ручек, а в ней как в аквариуме живут - краб, водоросли и крошечные ракушки.
  И Настя ещё купит - воздушные шарики, которые весь последний августовский вечер будут поплавками качаться у люстры - потолок разноцветным делая, праздничным. И их дети отпустят 1-го сентября - летите хоть вы! Вместе с птицами - в дальние края, за тёплые моря. И устроят свой осенний пир - с лимонадом, арбузами и мороженым.
  Нет, осень тоже принесёт немало хорошего. Настя с Колькой отыскивали его везде и всегда. Хрустальная ясность дней. Всё короче дни, но больше в них света. Дети будут кататься с гор на осенних листьях, по которым можно скользить не хуже, чем по льду. Кататься, вздымая рыжие, золотые и багряные буруны. В воскресные дни они будут с утра уходить за грибами в сопровождении ошалевшего от радости Тумана. И в привычных местах, куда бы дошли уже и с закрытыми глазами - заново открывать поляны опят, и как подаркам - тебе, именно тебе - радоваться и благодарить лес за подберёзовики и белые.
  Просторная веранда Настиного дома наполнится запахом грибов, сырой земли и листвы. И - это никогда не надоедает - они станут чистить грибочки маленькими острыми ножиками, а бабушка станет рассказывать - не сказку, но то, во что реально можно поверить. Она уже пересказала им столько книг из "Библиотеки приключений"! А окна веранды сплошь завешаны душистыми вениками - тут и укроп, и зверобой, и душица - летом они с Колькой собирают травы в букеты. Надменный кот, поднимая голову от нескончаемого своего туалета - вылизывания-охорашивания - и вдруг блеснув изумрудом глаз - превратит дом на миг в избушку Бабы-Яги. И страшной покажется лохматая тень от прислонённой к стене щётки, которой они метут крыльцо.
  А в дождливые дни, когда они вернутся с улицы с руками мокрыми и ледяными, бабушка затопит печь голландку - и печь будет уже не та - окрашенная серебрянкой. Металл раскалится докрасна, до того, что покажется полупрозрачным. Огонь будет пожирать дрова. А бабушка разольёт яблочный сидр - он напоминает сок, но покалывает язык как лимонад. И даже если уроков зададут целую прорву, они будут делать их, сидя у печки, и время от времени поднимать глаза на огонь, уносясь мыслями куда-то, куда зовёт сказочная пляска языков пламени.
  Кроме бабушки, у Насти есть ещё мама и отчим. Отец, конечно, тоже есть, но это слово в их доме не звучит. Отец живёт где-то на Севере, куда уехал на заработки, и где остался. Насте тогда было года четыре, и какое-то время память об отце жила в ней - в оленьей шапке, густом, жестковатом её мехе. В ведре голубики, переданном с оказией. Надо же, как смородина, а сладкая - дивилась Настя. Потом память растаяла, будто вместе с зимой унесли её весенние воды...
  А потом мама уехала в город. Тоже говорила, едет - чтоб заработать. Хотя бабушка сердилась, что уж кто-то, а врачи везде нужны. И неизвестно ещё, кого пришлют - и пришлют ли вообще - на мамино место. В городе мама вышла замуж, и сначала всё звала дочку к себе. И отчим разрешал забрать Настю, и жильё - всё было. Настя ездила в гости - на пробу. И шалела в просторной квартире на одиннадцатом этаже. Боялась подходить к окнам - высоко же, даже поглядеть вниз - голова кружится. На балкон Настю нельзя было вытащить никакими силами. И смущало её, что и внизу, и над головой - живут другие люди. У них шкафы, диваны и вся эта дребедень. Может, вот над этим местом, где она сейчас сидит - наверху, на двенадцатом этаже, стоит пианино. Настя ёжилась. Более-менее уютно становилось только по вечерам, когда комнату заливал свет настольной лампы, когда не было видно города за окном. Настя засыпала рано, но сон был неглубоким, тревожным. В соседней комнате, у матери с отчимом допоздна работал телевизор - звучали свежие, весёлые голоса, или выстрелы, или музыка. Вместо глубокой тишины, нарушаемой лишь изредка лаем собак, как у них в деревне - тут, в городе, за окном шумели троллейбусы.
  Мать надеялась, что Настю - как и должно девчонку - поразит огромный торговый центр рядом с домом. Эти стеклянные двери, распахивающиеся сами собой, когда ты к ним подходишь. Сияющие полы, которые непрерывно убирают какой-то машиной - ездит на ней человек прямо по залам. Поразит водопадом товаров за каждой витриной. Мать тут же купила Насте джинсовый сарафанчик, и розовую футболку, и велела не снимать обновки после примерки, а так и идти. Они поднялись на эскалаторе на самый высокий этаж: в этом водовороте Настя даже посчитать не могла, сколько их - четыре, пять? А тут наверху был каток, игровые автоматы, огромный Кинг-Конг, поднявший резиновые лапы, и несметное число всяких закусочных. Настя впервые в жизни ела пиццу, мать учила её пить через соломинку коктейль - молочный, с клубникой. И с торжеством спрашивала:
  - Ну как?
  Настя ёжилась. Этот мир засасывал её как болото, она должна была стать какой-то другой, чтобы радоваться городу, и оценить его. А пока ей было не по себе, и она боялась того перерождения, которое может в ней совершиться. И не хотела его. Она считала дни, оставшиеся до возвращения к бабушке, и находила всё новые аргументы, в разговоре с матерью, чтобы хвалить свою жизнь в селе. Какая у них школа, какой класс! И сирень, которую они с бабушкой посадили в палисаднике - Настина сирень - а этом году первый раз зацвела. А отец Пётр осенью всех ребят, кто захочет - будет учить играть на гитаре. И, наконец, последний, непобедимый аргумент, с потупленными глазами и тихим голосом: "Мне бабушку жалко! Она же останется совсем одна... если я не приеду..."
  В последние дни лета, вместо того, чтобы приехать за Настиными вещами, мать привезла Настю назад - вместе со всеми купленными подарками.
  - Ну что ж, тогда я буду приезжать. Часто-часто, - сказала мама.
  А через год родился Валерик, и сразу стал болеть, так что в деревне с ним жить было нельзя: к нему здесь то насморк привяжется, то животик у него расстроится. И мать стала почти как отец: голосом в телефонной трубке, квитанцией перевода в почтовом ящике. Редким праздничным вихрем, лавиной сюрпризов, когда всё-таки нагрянет на день-другой: "Вот тебе сотовый телефон, новый пуховик, золотая цепочка - девочка ведь, ну ты здесь не скучай..." Настя только первые часы, когда нагрянет мать, старалась не отходить от неё - сознание того, что это - мама, ожидание новостей, разглядывание подарков... А потом становилось неловко. Когда понимаешь, что в ответ рассказать что-то не можешь. Ну, тетрадки покажешь с оценками, а дальше-то что? Настя снова опускала глаза: "Нет, не скучаю. Нет, никто меня не обижает. Нет, Колька не научит курить - он сам пока не курит. На деревья высоко не залезаю... Помню, что босиком можно бегать только в жаркий день".
  И будто начинали чесаться те же самые ноги, которые бегали босыми до заморозков, Настя быстро и незаметно исчезала, срывалась к тому же Кольке, и они отсиживались на чердаке, глядели оттуда, как вперёдсмотрящие с корабля. Подъезжала машина отчима, и все втроём: бабушка, мать и отчим начинали грузить в багажник овощи - урожай тут всегда был щедрым, и банки с вареньем и компотами. Мать начинала оглядываться, ища Настю, чтобы попрощаться, и Настя ловкой обезьянкой спускалась с чердака. Подставляла щёки торопливым сухим губам матери.
  В конце концов, приезды эти Настя стала воспринимать, как дань: мать платила дань своими визитами Насте и бабушке, а те - свою часть дани - отдавали ей огородно-садовыми щедротами. И опять расставались надолго.
  Настя возвращается домой к тому часу, когда многие городские дети только отрывают головы от подушки. В руках у неё свёрнутый кулёчком лопух, доверху полный земляники. Настя уже пару раз выкупалась, и теперь самое время садиться за стол и завтракать.
  Но бабушка сегодня рассеянная. Она накладывает Насте пшённую кашу, и даже не отмечает, что девочка слишком щедро посыпала её сахаром. Себе бабушка наливает только чашку чёрного кофе, но не спешит его пить. Подперев ладонью щёку, смотрит и смотрит в окно. Там начинается дождь, и Туман чуть слышно подвизгивает с той стороны двери, намекая, что не худо бы его и впустить. Он очень любит уют, и не раз засыпал в дождливые дни, свернувшись возле юной хозяйки в кресле.
  Бабушка и Тумана не услышала. Настя встала, прошлёпала по веранде и распахнула двери в дождливый сад, вздрагивающий и трепещущий каждым листком.
  - Что ты? - спросила она бабушку, - голова болит?
  У бабушки нередко болит голова, и Настя знает, что от этой напасти быстро помогают такие длинные зелёные таблетки, похожие на конфеты. Может быть, таблетки кончились? Тогда она сбегает за ними, купит. Ну и что, что дождь...
  - Девочка моя, ты знаешь, что такое оптимизация? - спросила бабушка.
  Если бабушка начинала говорить длинными непонятными словами - это верный признак того, что она погружена в свои мысли. Говорит не столько с Настей, сколько сама с собой.
  - Мне сегодня с утра позвонила директор школы, - сказала бабушка теперь уже точно для Насти, - и велела прийти для важного разговора.
  Настя невольно сжалась. Она перешла во второй класс. Училась на "хорошо" и "отлично", но ведь взрослые, если захотят, всегда найдут к чему придраться. Колька? Может быть, он что-то натворил? Директорша Татьяна Осиповна знает, что он вечно толчётся у них в доме - может, она хочет, чтобы бабушка на Кольку повлияла в лучшую сторону? Настя задумалась о том, что мог Колька натворить - и не могла придумать. Обычно они "вытворяли" всегда вместе.
  - Нашей школы больше не будет, - так же задумчиво, будто для себя самой сказала бабушка, - Её оп-ти-ми-зи-ру-ют. Невыгодно государству содержать школу, когда в классах по четыре-пять ребят. Вас всех будут теперь возить автобусом в Кошкино.
  Настя приоткрыла рот. Не будет школы? Она вскочила, чтобы бежать к Кольке с этой новостью.
  - Да подожди ты, - бабушка удержала её уже за рукав, - Работы ведь у меня тоже теперь не будет...
  Бабушка вспомнила Татьяну Осиповну - моложавую, весёлую. Как она, покачивая на пальце очки, старалась смягчить удар, и улыбкой, и многословием, в котором тонула, растекалась злая весть. Она знала, что бабушка пришла в эту школу, когда та была ещё новенькой, "красавицей". Вместе с ребятами отмывала от разводов побелки окна. Вместе с ними закладывала школьный сад, который теперь каждую весну тонет в сирени, а в августе тут сладко пахнет яблоками и грушами. Бабушка с учениками придумали нарисовать иллюстрации к любимым книгам, и эти картины всё множились с каждым годом, выплеснулись уже из класса на стены коридора, докатились волной до учительской. Серёжка Логинов - мальчик с золотыми руками - выточил у бабушкиного учительского стола ножки, "как в 19 веке". Среди бабушкиных выучеников каждый год были победители районных и областных олимпиад, и кто-то непременно поступал на филфак, и кто-то обязательно приезжал к бабушке 15 августа, в её день рождения.
  - Вы же понимаете, Варвара Ивановна, - говорила директор, - Ту девочку, литератора в Кошкинской школе, уволить не могут. Она только что вышла из декрета, маленький ребёнок - семья на её зарплате и держится. Может, найдутся какие-то часы для вас... Будете ездить с ребятами.
  Татьяна Осиповна сделала паузу:
  - Если только вас не соблазнит такое вот предложение. В Малом Опалёво...
  Бабушка глядела недоумённо. Если их село перебивалось, то Малое Опалёво и вовсе исчезало. Как деревня исчезало. Несколько стариков, которых некому было забрать, коротали там зимы. Зато весной наезжали дачники, обновляя свои особняки, местную "Рублёвку". Что там делать, в Опалёво? Какому-нибудь богатенькому лоботрясу родители на лето затеяли нанять репетитора?
  - Правда с детьми это совсем не связано, - опровергла не высказанное вслух Татьяна Осиповна, - У одного моего знакомого теперь там постоянно будет жить младший брат. Он человек больной. Какая-то там, кажется, травма. В общем, то коляска, то костыли, как-то так... Сегодня хуже, завтра лучше... ну вот там и надо - помочь, приготовить, постирать...
  - То есть, простите, они домработницу ищут?
  - Варвара Ивановна, дорогая... там зарплата будет в два раза выше, чем у вас здесь была. Выше, чем у меня сейчас. Там была женщина, которая следила за домом, даже когда в нём никто не жил, но у неё дочка родила, она уезжает внука нянчить. Говорит, что хозяин хороший...
  - Дожили, - сказала бабушка, - То я детям про крепостных рассказывала, теперь сама под хозяина пойду? И с чего бы решили, что из меня выйдет хорошая домработница?
  - Да что там надо - с нынешней техникой, - не отступалась директор, - Это ж не как в прежние времена - на речке бельё стирать. У них там одна машина посуду моет, другая бельё стирает, третья хлеб печёт. Ну сейчас же лето, у вас дел особенных нет...Заработаете...
  - А осенью? Осенью-то что? Настя как?
  - Да вы не спешите-то впереди паровоза. Поедете туда с Настей. Там, мне сказали, у вас отдельный домик будет. Полные сами себе хозяйки. Ребёнок-то у вас что видит? Ничего не видит, кроме здешних трёх дворов. А там речка какая, природа... А если к осени ничего не изменится - ну, уйдёте от этого человека. Почасовиком вам место в школе найдём.
  - Хорошо. Подумаю, - сухо сказала бабушка.
  И вот теперь они думали вместе с Настей. Такая у них, в маленькой их семье, была демократия.
  **
  Между домом и липой была тонкая железная труба. На ней висели качели. Все истории выдумываются лучше на качелях, все разговоры легки, когда летишь вверх - вниз, и замирает сердце. Если раскачаться высоко - то спиной улетаешь прямо в ветви яблони. В яблоневый цвет. Мама привозила такое мыло - "Яблоневый цвет". Круглое, красивое, ароматное. У них-то тут в магазине - мыло только брусочками, с острыми краями и резким парфюмерным запахом.
  А потом, на смену цветам, зреют огромные яблоки сорта Штрейфлинг. Каждое снимаешь, как подарок. Бабушка с Настей завёртывают их в газеты, и укладывают на полки в чулане, где новогодние игрушки в коробках хранятся. Осенью берёт по паре в школу - для себя и Кольки. Одним таким яблоком целый день бываешь сыт.
  А если лететь на качелях вперёд - то в небо. Ноги взмывают к облакам. Облака огромные, похожи на замки, как в мультфильме "Джек в стране чудес". И не страшно взлетать к ним отсюда, из своего двора.. А вот на чёртовом колесе, когда Настю в городе водили на аттракционы, мама зря говорила: "Тихо, сиди тихо..." Настя там просто вцепилась в сиденье. Не своя воля, чужая сила, поднимала её, делала - наравне с небом. И так же легко могла сбросить.
  Но сегодня Настя раскачивается, подсунув края платьишка так, чтобы трусики не "засверкали", а Колька сидит, и грызёт стебелёк - не тот его край, который сочный и мягкий - они давно уже перепробовали на вкус каждый листик, каждую травинку, как жеребята. Колька грызёт засохшую верхушку стебелька. Думает.
  Всякий отъезд - это исчезновение в других мирах. Вернёшься? Нет?
  - Школа-то уж совсем другая будет осенью, - говорит Колька. Неуверенно говорит, не знает, что услышит в ответ.
  - Да, до этой школы ещё тысяча лет, - машет рукой Настя.
  - Ну, хочешь, я тебя у бабушки отпрошу, чтобы ты у нас жила, пока она там? -предлагает Колька, - Мамка рада будет. Ну, тебе-то что лето гробить? В чужом доме жить... Бабушка, считай, нянькой будет, а ты? За забором, всё лето сидеть, что ли будешь?
  Настя поворачивается к нему, брови сдвинуты, губы сжаты в ниточку. Недолго молчит, а потом говорит твёрдо:
  - Нет. Я тебе это объяснить не могу. Но меня будто там зовёт что-то...кто-то... Я поеду. Надо мне, понимаешь? Ну, а если вдруг что, если совсем будет плохо, я...нет, не сбегу, я тебя позову.
  - А чего тебя зовёт? - спрашивает Колька, надеясь, что Настя затеет рассказывать одну из своих историй, которые интереснее всяких сказок.
  Настя молчала.
  **
  Рассвет постепенно разводил ночь белым молоком тумана. Окно в Настиной комнате было, как всегда открыто, и девочке в полусне, в колебании между сном и явью, казалось, что постель её может подняться и выплыть в окно, и прокладывать себе путь в тумане, подобно кораблю - морскому или небесному. Легкими в достижении мыслились и Луна, которая качалась рядом, как воздушный шар, и звёзды - серебристые, позванивавшие как льдинки.
  Настя представляла времена года подобно часам. Где-то там, в космической холодной высоте, где часы вызванивают полночь - крылась зима. Стрелка спускалась и часам к четырём начинала теплеть весной. А июнь был раскалённым песком под ногами - шестёркой, и согревал ближайшие "семь" и "восемь", а дальше начинало смеркаться, и к осенней "десятке" солнце уходило за горизонт, а к тяжёлым сумеркам" одиннадцати - с неба начинал лететь снег.
  И ещё время было параллельно, то есть минувшее не исчезало, а будущее не ткалось постепенно из небытия. Где-то, параллельно с нынешней, существовала и маленькая Настя, сжимавшая пухлыми, почти младенческими ручками старого кота. Настя, которая училась пить из чашки. Настя, прыгающая от счастья у той новогодней ёлки, что ставили в прошлом году. И жили во Вселенной и Настя-невеста, и Настя-старушка. Время от времени они перекликались мыслями, воскресали яркие - как картинки в стерео-шаре - воспоминания, или снились сны, которые сбывались.
  Сейчас Настя видела девочку. Лёгкое белое платьице с оборками прикрывало колени, на головке была большая шляпа, тоже белого цвета, на ногах - белоснежные чулки. А одна ножка вынута из белой туфельки. Девочка опирается на носок, чтобы чулок не запачкался. Волосы у девочки золотисто-рыжие, спускаются длинными локонами почти до пояса, а глаза - серо-голубые. Её нельзя назвать красавицей, но, глядя на это милое личико, отчего-то хочется рассмеяться и заговорить с ней.
  - Тихо, - говорит девочка, - Ты можешь не шуметь?
  Она отгибает невесть откуда взявшуюся плотную штору и выглядывает, ища кого-то.
  - Я тут от доктора прячусь! - поясняет она.
  - Анастасия Николаевна, - прозвучал другой голос, мужской - А мы вас видим!
  Девочка вздохнула, и тут же с улыбкой посмотрела на Настю, точно приглашая её в игру, шагнула за штору - и не стало её.
   Настя проснулась окончательно, и села, обхватив себя за плечи руками. У неё было отчётливое чувство нового знакомства. Причём, принадлежавшего только ей: "Хочу, чтобы эту девочку знала только я". И, в то же время, как бабушка говорила: "С вестью нужно ночь переспать". Ночь прошла, и Настя осознала. Они уезжают. Наверное, не насовсем. Но на всё лето. А лето, когда оно только что началось - это почти "вся жизнь".
  - А Тумана мы возьмём? - спрашивала Настя.
  Туман склонял голову то на одну сторону, то на другую. Прислушивался. Его глаза смеялись. Он ничего не понимал. Только свое имя, и чувствовал любовь.
  Бабушка вздыхала, и ласково:
  - Ну, куда мы его возьмём - к чужим людям? Настюш... А вдруг они не любят собак?
  Колька играл с Туманом, не поднимая головы. Они выучили пёсика - надо только дать ему знак рукой - и он ляжет, и начнёт ритмично поднимать одну лапку. То ли зарядку делает, то ли "Хайль Гитлер" - как усмехалась бабушка.
  - До осени я его возьму, а там всё одно - приедешь, - сказал Колька, - Ты слышь, чё глаза-то на мокром месте? Подумаешь - идти то... Часа три, и приду...А то на попутке...
  И вправду - они и дальше ходили. На родник. Туда в нежаркий день выбираться надо, потому что идёшь и идёшь, и конца пути нет. Стороной проплывает, еле из-за хлебов виднеясь, село Троицкое. Дорога сужается до широкой тропы. А там и она переходит в тропку - только по одному, друг а дружкой, и пройдёшь.
  Родник вырывается из каменного плена, как шаловливый мальчишка, сбежавший от нянек. И сразу скрывается в траве, чтоб не догнали. Он наскоро рассказывает - перескакивая с камушка на камушек, о том, чем живёт подземное царство. И стихает в траве. Хорошо пить из родника, когда лежишь на животе, и не только пьёшь, но и лицо вода захлёстывает. Смешно. И солнце дрожит на мокрых ресницах всеми переливами радуги.
  А тишина вокруг какая - обморочная. Нет, птицы поют, и деревья плещут, вплетая свою листву в небесную синь, но невозможен тут человек. Ни рокота машины не раздастся, ни голоса не зазвучат, ни музыка. Ни-ко-го. А раз людей нет, то всё другое возможно. Вот зашумит, раздвигая ветки, посох Бабы-Яги...
  - Колька, - сказала Настя, - Возьми меня к себе вместе с Туманом.
  Только сказала она это совсем беззвучно. Одними губами.
  **
  Было два села: Большое Опалёво и Малое Опалёво.
  Большое - выживало всё же за счёт себя. Когда-то имелся тут колхоз, от которого теперь осталось некое подобие фермы. В полутьме и затхлом нечистом воздухе жили там коровы.
  Имелся музей народного быта - двухэтажная изба, где можно было найти всё: от прялки до аляповатого портрета разбойника Стеньки Разина, побывавшего когда-то в этих краях.
  А гордостью села были святые источники. Когда-то два неприметных почти родника образовывали озерцо, в котором с удовольствием купались утки - и домашние, и дикие "серые шейки". Но потом кто-то там отчего-то выздоровел, попив водицы прямо из родника. Другому привиделась согбённая фигура молящегося... И родники очистили, заключили в площадку, выложенную плиткой, сделали купальню, посадили цветы. Воду исследовали: в одной оказалось много железа, в другой - серебра. "Железный" источник посвятили страстотерпцам Борису и Глебу, а "Серебряный" - целителю Пантелеймону. И потянулись страждущие - испить, умыться, набрать водички с собой...
  Теперь - по слухам - здание "оптимизированной" школы покупала туристическая фирма и готовилась сделать тут гостиницу.
  Малое Опалёво было совсем иным. Хотя природа тут была намного красивее, и вплотную подходило село к большой реке, но выживало Малое Опалёво только за счёт дачников.
  В зимние дни, Новогодние праздники исключая, оставался здесь десяток старух. Чьи дома, как и дома живших сотни лет назад, согревали печки. В иные дни снег заметал все дороги, и дома стояли островками, окружёнными девственным белоснежным морем. Пурга стихала, старухи набирались храбрости и сил, чтобы навестить друг друга, и вот уже от избы к избе тянулись ожерелья следов - отпечатки валенок и клюки.
  Весной отрезанный от всего мира остров Малого Опалёва истаивал талой водой, дорога подсыхала, и открывался магазин. Был он своего рода местной достопримечательностью - двухэтажный, напоминающий дебаркадер железными лесенками, круглыми окнами-иллюминаторами, близостью к воде - магазин стоял почти на берегу.
  Внутри продавалось всё - от колготок до мороженого. Стоял здесь и стол для тенниса, и большой телевизор висел. Магазин был всем - здесь торговали, играли, смотрели фильмы, встречались, влюблялись и прощались...Перед тем как в октябре на двери будет вновь повешен большой амбарный замок.
  Дачники, которые приезжали в село - провести отпуск или выходные, построили себе дома, много больше и роскошнее, чем магазин-корабль. Но почти все особняки были обнесены глухими заборами, и установлены на них камеры видеонаблюдения - немигающие, недремлющие, неподкупные глаза, сразу отслеживающие чужака.
  И веселье хозяйское - с громкой музыкой, облаками густого шашлычного дыма, плеском воды в бассейнах, смехом и визгами - всё это шло за заборами - услышишь, почуешь, но не увидишь. Видели старухи дачников, только когда те шли в магазин. Молоко давно у старух не покупали - не держал тут никто коров, а от козьего воротили носы городские дети - для кого жирное чересчур, у кого на него аллергия.
  Ещё вовсю пользовались дачники рекой: гоняли на моторках, вопили, когда нос лодки рассекал воду обдавая их брызгами Пытались охотиться на судаков в гидрокостюмах и с острогой. Но в мутноватой воде скудная была добыча.
  А вот дети редко показывались на улицах, и уж совсем не играли на глазах у старух. Может, они вообще из домов не уходили, погрузившись с макушкой в ирреальные компьютерные миры?
  Один из новых домов был особенно наряден. Перед забором зеленел газон, в нём, как в ковре, утопали основания трёх голубых елей. И выглядывали из-за ёлок скульптуры гномиков.
  Принадлежал дом... ну не совсем "владельцу заводов, машин, пароходов"... но всё же известная в области сеть магазинов у Валерия Юрьевича Хмелёва имелась. Наезжал он сюда с молодой женой нечасто, но держал здесь постоянно Ларису - женщину лет под пятьдесят, которая ухаживала за домом, и местного мужика, молодого пенсионера Василия, который следил за садом.
  Теперь Лариса отказывалась от места, скрепя сердце, но надеясь сюда вернуться. Ей нравилось почти круглый год жить хозяйкой в большом и красивом доме. Но предстояло ей теперь быть какое-то время нянькой при новорожденном внуке. Дочь звала отчаянно, или грозила ей потеря работы.
  А Валерий Юрьевич, как на грех, задумал привезти сюда брата. О котором Лариса в первый раз слышала. И для брата этого нужна была почти сиделка, так как сам он мог немногое. Лариса с неприязнью думала о сменщице, которую ей нашли. Дай Бог за те несколько месяцев, что Ларисе предстояло провести в городе, баба эта соскучится, истомится уходом за больным и отчалит восвояси.
  И вот в субботу утром к дому подкатил чёрный хозяйский джип. Лариса, выглядывавшая его в окно, сбежала по лестнице, чтобы распахнуть ворота. Был на Ларисе фартук - она с утра стряпала для гостей.
   Первой из машины вышла молодая супруга Хмелёва - Леся. Когда-то давно, года два назад, была она стриптизёршей и звали её Мальвиной. Теперь, став респектабельной дамой, она уже не красила волосы в голубовато-сиреневый цвет, и укладывала их в высокую причёску. Но широко расставленные глаза хранили то же надменно-насмешливое выражение, как и тогда, когда она танцевала у шеста - мол, есть я и есть все вы.
  Хозяин дома, невысокий, крепкий, в чём-то даже красивый - густые тёмные волосы при голубых глазах, ступив на землю, замер на несколько секунд, вдыхая воздух, оглядываясь. Потом вздохнул с сожалением. Будь его воля, они ездили бы сюда чаще. Он очень любил рыбалку, и рыбу жарить на костре любил, и незамысловатые радости жизни, вроде большой кружки пива под звёздным небом. Но Лесе тут было скучно.
  Хмелёв извлёк из машины складную инвалидную коляску, и собрался было её раскладывать, то задняя дверца открылась, показалась рука с тростью.
  - Не надо. Я так, я - сам.
  Парень лет тридцати пяти с мучительным усилием встал на ноги. Видно было, что болезнь скосила его внезапно, и скосила жестоко. Тело ещё было налито силой, руки покрыты загаром, что чтобы удержаться на своих троих - включая трость - парню требовались все силы и закушенная губа.
  Русые его волосы были коротко, почти ёжиком пострижены, а очень светлые глаза, которые привыкли смеяться, сейчас смотрели с осторожностью из-под припухших век.
  - А я ж вас жду, - в речи Ларисы хлопотливой пчелой жужжала буква "ж", - Комнатку приготовила на первом этаже. Если не понравится, то скажите... Я подумала, что на второй этаж - лестница ж....
  Валерий Юрьевич остановил домработницу движением руки.
  - Малышка, тебя не укачало?
  Молодая женщина отрицательно покачала головой, поправила не плече ремень маленькой сумочки, и первой прошла в дом. Ларису она приветствием не удостоила. И та взглянула на неё торопливо, искоса, как собака, которая не знает - пнут или погладят?
  - Вот туточки ж я всё приготовила, - Лариса распахнула двери из двух половинок. Комната была просторная, тихая, и несколько тёмная - окна выходили в тенистый сад. Главным действующим лицом в комнате была кровать: огромная, на ней бы и трое, и четверо поместились.
  - Заходите, ложитесь, - с хлопотливой угодливостью говорила Лариса, - А то может с дороги пить хочется - холодного компотику вам принести?
  Леся только мельком заглянула - и пошла в свою спальню - посмотреть. Ей скорее надо было увидеть, что никто без неё не пользовался её гнездышком, не лежал тут под балдахином на её роскошном шёлковом покрывале - золотом с вышитыми павлинами. Спальня стояла нетронутая, почти нежилая, даже воздух тут застоялся. Лариса знала своё место.
  Леся распахнула окно, потом подошла к зеркалу. Только на себя она смотрела не надменно, а испытующе. Поправила пышные волосы. Раскинув руки, упала на широкую кровать, зная, что как бы Валера ни стремился ей угодить и уехать пораньше, всё равно он ещё будет говорить с братом, и где-то с полчаса подождать всяко придётся.
  Мужчины остались одни. Валерий Юрьевич мял рукой подбородок, медлил начать разговор.
  Вадим оглянулся:
  - Воды бы.
  Тут как из-под земли возникла Лариса с обещанным холодным компотом.
  - Спасибо вам, - Вадим кивнул непривычной к благодарности Ларисе, и начал из сумочки, висящей на поясе, доставать и вытряхивать на ладонь таблетки. Когда их набрался небольшой разноцветный холмик, одним движением отправил его в рот и запил компотом.
  Примерно через четверть часа боль начнёт отступать, откатываться неторопливым отливом... Дав свободу тому, что сейчас прячется за ней - мыслям, чувствам.
  Но Валерий Юрьевич теперь не ждал.
  - Ну что, ты тут всем доволен? - спросил, оглядываясь.
  Брат посмотрел, прищурившись, кивнул так, что старший смутился.
  - Но ты же сам захотел сюда уехать! Мог оставаться в больнице, мы бы наняли врача...
  - Валерий Юрьич, помните, женщину-то нашли мне на смену, - Лариса торопилась сказать, пока её не выдворили окончательно. Спешила прояснить ситуацию, - Хорошая женщина, учительница. Только она с внучкой приедет. Вы ж не будете против?
  - Да что ж, они жить-то будут, где ты сейчас, в гостевом домике? Совсем отдельно. Пусть живут - место много. Только скажи ей, чтобы ребёнка сюда не пускала. Вадим Юрьевич может спать, отдыхать - так что б ребёнок ему не мешал. И гостей сюда чтобы ни бабушка, ни внучка не водили. Тишина и покой. Покой и тишина.
  Лариса кивала, потом тихонько прикрыла дверь.
  - Так вот, - вернулся к прерванному разговору Валерий Юрьевич, - Ты захотел сам. Хотя могла бы быть больница, а потом санаторий. Там возможности для восстановления - не чета... Доктора, процедуры, тренажёры всякие, массаж... А здесь что!
  Вадим смотрел на него по-прежнему усталым и хмурым взглядом: "Ну как тебе объяснить, бедняга (в мыслях он всегда отчего-то именовал Валерку "беднягой"), что про то выздоровление ещё бабка надвое сказала с самыми лучшими врачами. И лучше настроиться, мысленно настроиться сейчас, что никогда уже ходить толком не будешь, только через боль. Нужно попробовать, наедине с собой почувствовать своё тело, которое тысячи раз выручало его, и которое он же сам загнал в беду... По-звериному почувствовать его - послушается? Нет? И если нет - то принять это окончательно, и перестроить все мысли свои, слова, улыбку, будущее - словом, всё. И вернуться к людям не нытиком, которого каждый стремится стряхнуть с плеча. А человеком, знающим, зачем он вернулся.
  - Ты очень щедро обращался до сих пор со своей жизнью, - говорил Валерий Юрьевич, - И тебе никто не препятствовал. Армия так армия. Хотя можно было бы пожалеть мать, и хоть не в Чечню... Отцу стоило намекнуть только - кому надо... Ладно - Чечня. Вернулся живой - ставь Богу свечку, и берись за ум. Нет. Пошли приятели, прости, какие-то бандюганы. Все эти драки под видом единоборств. Опять пронесло. Теперь ты берёшь рюкзак и отправляешься бродить по миру. Где ночуешь, кто подвозит - не важно, беспечность младенца или, прости, дурака. Думаю, у твоего ангела-хранителя уж крылья заклинило - над тобой махать. Ты возвращаешься - откуда? Поправь меня, если я ошибаюсь - с Непала, да? И отправляешься каскадёрствовать в кино. Опять по чьему-то сомнительному приглашению. Проносит и здесь. А потом ты прыгаешь с обрыва в воду - и привет... Если бы тебя не вытащили... Ты феномен, Вадька, тот самый, который звонит по средам, и я умываю руки.
  Здесь ты можешь жить, сколько хочешь - мы сюда всё равно заглядываем пару раз за лето, но если ты что-то выкинешь и здесь...
  - Что? - в голосе Вадима была недружелюбная насмешка, - Куда я теперь - из четырех стен? Подожгу кровать? Устрою взрыв в унитазе? Загажу спальню императрицы Леськи?
  Валерий Юрьевич вздохнул, встал, стал просматривать адресную книгу мобильного телефона:
  - Твой новый номер у меня забит, мой у тебя тоже... Кончатся лекарства, или что-то будет нужно - звони. Если просто затоскуешь тут, наконец...
  Вадим не стал объяснять, что давно уже не может затосковать наедине с собой.
  Он не видел, как выплывала из ворот величавая Леся, он только слышал её голос, что-то приказывающий. И вот от этого голоса ему, на месте брата, захотелось бы удавиться.
  **
  Они приехали вечером. Настя крепко прижимала к груди кота, незаметным "хвостиком" шла за бабушкой и Ларисой. Взгляд Мурзика утратил привычную надменность и был ошалевшим. Дай ему волю - он бы, вероятно, ранул под любой куст, не думая о последствиях, но Настя вцепилась в него двумя руками.
  - Сейчас я вам домик покажу, тут на первом этаже летняя кухня, а на втором вы жить будете, - говорила Лариса, теперь, без настоящих владельцев, по-хозяйски направляясь к дому из красного кирпича. На подоконниках стояли горшки с петуньями.
  Настя только головой боязливо крутила - так здесь было всё ухожено, нарядно. Ярко-зелёный газон, аккуратно подстриженный, казался пушистым изумрудным ковром, из которого горделиво поднимались розы - от сливочно-белых, до тёмно-красных, почти чёрных. Огромный особняк рядом с "их" домиком, заканчивался стеклянной галереей. Было видно пальмы в кадках, какие-то неведомые цветы, похожие на бабочек, присевших на сухие голые стебли. А самое главное - там бил фонтан. Настя и рот разинула - и тут же споткнулась о порог "их домика".
  Лариса повела их сразу на второй этаж. Лестница была узкая, а ступени из тёмного дерева - высокие. Нужно быть очень осторожной и держаться за перила, а то покатишься вниз головой.
  Наверху была одна комната - просторная. Настя спустила с рук кота, сразу ринувшегося в первое подвернувшееся убежище - под кровать, и подошла к окну. Оно выходило в сад, рядом качались верхушки яблонь. Настя подумала, что жить тут будет - как в башне замка. И родилось всегдашнее чувство - распахнуть бы окно, пробежать по верхушкам деревьев, как по траве, и дальше сорваться - в полёт, к облакам.
  Но Лариса торопила их продолжить экскурсию.
  - А это - зимний сад, - она распахнула двери в стеклянную галерею. И как своя - своим, чуть понизив голос, добавила, - Будь моя воля - я бы тут теплицу сделала. Представляете, сколько можно помидоров-огурцов развести? Так нет, они тут типа расслабляются. Хотя приезжают три раза в год.
  К высокому потолку вились, тянулись лианы с неведомыми названиями. Орхидеи, которые у себя на родине почитаются едва ли не за сорняк - выступали тут королевами. В углах теснились мохнатые пальмы. В центре фонтана стояла фигурка девочки, вода текла из её ладоней, сложенных "лодочкой".
  - Пошли, сад покажу, - чувствовалось, что садом Лариса гордилась, - На этом месте прежде дом какой-то бабки стоял, а к забору помойка примыкала. Валерий Юрьевич землю купил, помойку ему убрали, всё тут снесли. Но земля под уклоном осталась - видите, поэтому сад пришлось разбивать - террасами .
  - А вы меня не познакомите с..., - бабушка на миг запнулась, вспоминая имя. Не с "хозяином" же действительно говорить, - С Вадимом Юрьевичем?
  - Ой, да... Да он спит, наверное...
  Все вместе они вернулись в "господский" дом, и Лариса приоткрыла одну из дверей. Тут Настя заметила, что Мурзик забоялся сидеть один, и нашёл её, бежит следом. Она вновь подхватила его.
  Это была небольшая комната, скупо обставленная, напоминавшая больничную палату.
  - Точно спит. Ну, пойдём дальше, я вам покажу, как топить, если холодно станет...
  Женщины ушли, а Настя снова приоткрыла дверь, тихонько вошла и села на стул у постели. Человек её чрезвычайно заинтересовал. Он лежал на спине, мускулистая рука закинута за голову. Он лежал так неподвижно уже несколько часов, потому что нашёл позу, в которой болело меньше. Но Настя этого не знала. Она видела, но не умела ещё выразить, что в лице его есть что-то мальчишеское. Только мальчишка этот был взрослый и усталый.
  Коту надоело: сколько, в самом деле, можно сидеть на руках? Он почти беззвучно мявкнул, и начал выкручиваться из Настиных объятий, настаивать, чтобы его спустили на пол.
  Человек открыл глаза. Они тоже были уставшие и припухшие - как будто он видел тяжёлый сон и совсем не отдохнул. Человек всмотрелся в Настю.
  - Привет, - сказал он хрипловато.
  - Привет, - отозвалась она, деловито поправляя в руках кота, - А вы вправду сказали, что Тумана брать нельзя?
  - Чего? - он даже голову к ней повернул, вслушиваясь. Прищурился, - Какого тумана? Это ты о чём?
  - Моего Тумана. Он не лает почти. Зато он умеет прыгать в форточку, ждёт меня у магазина, на задних лапах стоит - сколько хочешь. И ещё "хайль Гитлер!" делает.
  - Это как? - переспросил он.
  - Ну, вот так лапой, - Настя показала, - Вперёд её и вверх поднимает. А сам при этом приседает - смешно!
  - Так чего ж ты такую собаку бросила? - всё ещё не понимал он,- Постой, а ты кто?
  Он приподнялся на локте.
  Ей понравилось, что он серьёзно на неё смотрит, но как же он мог не знать - кто она?
  Она забавно дернула ртом - он будто сместился в сторону и сразу вернулся в прежнее положение.
  - Мы же с бабушкой приехали за вами ухаживать, - объяснила она, - А бабушка сказала, что вы собак, может быть, не любите. И Тумана взял Колька. Но только до осени, потом я его опять заберу.
  Он смотрел на неё. Румяная, загорелая девочка, с лицом, при взгляде на которое вспоминался весенний цветок. Каждому возрасту соответствует своё время. Она была тем трогательным цветком, который замечают, и которому умиляются вместе с первым теплом.
  - Вези своего зверя, - сказал он, - Вернее, скажи Кольке - пусть везёт срочно. А то ещё зажилит, не отдаст.
  Она откровенно просияла. И уже доверчиво встряхнула на руках кота:
  - А это Мурзик. Бабушка сказала, его взять можно, потому что он из нашей комнаты выходить не будет. Мурзик мышей ловит. Если я увижу, что ещё живая, то отбираю - жалко же, пищит! А только вам его тоже хорошо взять будет. Он ложится вокруг головы как шапка и начинает песни петь. И сразу засыпаешь тогда.
  Он протянул руку и погладил кота. Кот смотрел надменно.
  - А зачем вам такой большой дом? - спросила Настя, - Вам тут не скучно?
  - Да я его ещё и не видел только, - да что же с голосом-то? Он откашлялся, - Приехал вот только перед тобой...
  - И что тут вокруг интересного - тоже не знаете? Ну ладно, - успокоила Настя, - Я всё посмотрю, и вам расскажу тогда.
  - Да ты маленькая, - не выдержал он, - Куда тебе со двора-то идти? Кто тебя пустит одну?
  Настя опять смешно дёрнула ртом, теперь уже с видом - ох, уж эти взрослые!
  - Да что бы я делала дома! - объяснила она, - То есть, если б я у себя дома сидела, в комнате! А так я всё-всё знаю! И на Анурьевский родник мы с Колькой ходили - воду приносили. И где камни агаты можно собрать на берегу, я знаю... Бабушка говорит - волжские агаты они называются. И где ледяная пещера... И ещё - подберёзовики. Все за опятами ходят в лес, а я подберёзовиков запросто принесу. И больше не знает никто, где они растут, ага!
  И она ещё больше почувствовала, что он - мальчишка, немногим его старше. Он смотрел на неё прищурившись, будто брал "на слабо", спрашивал - а ты не врёшь?
  - А что за ледяная пещера? Теперь-то уже точно выдумываешь!...
  - Какой вы! И ничего я совсем не выдумываю. Там летом так холодно, что ой! - Настя хотела обхватить себя за плечи, да кот помешал.
  Она, наконец, спустила кота на пол, и он потрусил к двери, высоко подняв хвост.
  - По снегу туда не доберёшься, так что я не знаю, как там зимой. Зато летом на стенах и на полу - иней. Тем летом, когда у нас День села был, такая жара стояла, что дачникам плохо становилось. К одной девочке даже скорая приезжала - я видела. Она лежала, и на неё клали лёд. Я тогда говорю: "Пошли в ледяную пещеру" И столько людей за мной пошло.... Бабушка говорит, там сверху гора, камня много, солнце достать не может - ну и холодно... Люди прямо на полу сидели, балдели, пока вечером за ними автобус не приехал...
  - Договорились, - сказал он, - Чего интересное увидишь - сразу расскажешь. Только ты всё-таки...бегай осторожно. И не около воды...
  - А вы вообще никогда не гуляли? Совсем? - она спросила почти с жалостью.
  Что будет, если он расскажет этой девочке про Непал, откуда вернулся, а неделю спустя прыгнул в это чёртово озеро...И про Дальний Восток... И про Сахалин... И про то, что нигде ему больше не бывать.
  Она осторожно, двумя руками взяла его за руку - маленькие у неё были ладошки, и такие мяконькие - и тряхнула головой.
  - Ну, хоть сказки вы знаете?
  - Настя! Настя! - послышался голос, и в комнату заглянула женщина - нет, пожилая дама - в очках и с высокой причёской, - Нельзя сюда заходить...Иди к себе. Здравствуйте, Вадим Юрьевич! Настя!
  - Ну, ему же скучно, бабушка! - Настя произнесла это протяжно, словно голосом передала эту самую скуку.
  - Не ему, а Вадиму Юрьевичу - я тебе объясняла. Простите, ради Бога - она больше не будет вам мешать!
  - Ну почему же, - возразил он и попытался сесть, - И насчёт собаки мы договорились. Нам нужна собака.
  - Слышишь бабушка! - радостный голосок Насти слышался уже из-за двери.
  **
  Её уложили спать как всегда рано, но в этот раз Настя уснуть не могла. Её кровать была отделена от остальной части комнаты большим шкафом, получался свой уголок. Но в окно тут не выпрыгнешь - высоко. И когда привезут Тумана, надо будет ему это объяснить, а то он переломает себе все лапы.
  Забор тут как во дворце - с коваными воротами. И его тяжёлые железные прутья доходят до самой земли, под них не подлезешь. А сверху забор увенчивают острые пики. Зато за их домиком, там, где стоит большой мусорный бак, вместо одного из пролётов - зелёный пластмассовый лист, и его запросто можно отодвинуть. И, наверное, этим уже кто-то воспользовался, потому что от лазейки в лес убегает тропинка.
  Настя приподнялась и взглянула на солнце, которое почти зашло. В новом месте нужно переспать ночь, и тогда оно становится своим, родным. Знаешь, за какое дерево заходит солнце, а утром - над каким из деревьев начинает светлеть небо. И рассветом с тобой уже все тут здороваются: и птицы, и кузнечики поют тебе иначе, как доброму другу...
  Потом Настя подумала про человека, с которым сегодня познакомилась. Бабушка говорила, что он совсем беспомощный - ему нужно даже подавать чашку с чаем. Но Настю не оставляла мысль, что её тут никто не посмеет обидеть, потому что есть этот человек.
  **
  Наташа Ильина последний день была на море. Вечером за туристами, которые жили в гостинице "На Парковой", должен был приехать автобус и увезти домой. Дорога предстояла долгая, с ночным переездом. Поэтому днём Наташа хотела хорошенько отдохнуть, погулять по полюбившимся здешним местам, попрощаться. Но не получилось.
  Она поняла это уже ранним утром. Приближающаяся жара выбелила небо, воздух был неподвижен. Гостиничный номер хоть и выходил окнами на лес, но открыть дверь на балкон, наслаждаться сырыми лесными запахами и пеньем птиц, можно было только в это час. Когда солнце поднялось, и воздух стал прогреваться так быстро, будто утюг включили в сеть, Наташа закрыла балконную дверь, включила кондиционер, налила себе стакан холодного яблочного сока и вытянулась на диване.
  Впервые в жизни она поехала отдыхать одна. Но в строгом смысле это и отдыхом нельзя было назвать. Она приехала к морю, чтобы побыть наедине с собой, успокоиться, и подумать, как жить дальше. Составить какой-то план.
  Это был дешёвенький тур, как раз ей по деньгам, потому что она осталась почти ни с чем. Но это всё ерунда - главное, что ей не отдали Мишку.
  Она была не столь наивна, чтобы попытаться выкрасть сына и оставить себе.
  Наташа устала так, что в автобусе сразу уснула, и не хотела выходить на остановках, а когда пожилая сопровождающая Нина Ивановна её будила, только качала головой, и снова засыпала.
  Она проснулась утром второго дня пути. Было пасмурно, вместо вчерашних полей автобус окружали горы. Та изумрудная зелень начала лета, которая ещё нисколько не выгорела, мягко светилась на фоне предгрозового неба. Будто земля освещала небо, а не наоборот. Наташа впервые толком разглядела своего попутчика. Мужчина средних лет, теперь не она, а он спал. За эти сутки он выходил, приходил, решал кроссворд, шуршал журналом, ел какие-то печенья из пакета. Всё это было ей будто сквозь пелену явлено. И вся жизнь её за последние годы шла сквозь такую же пелену, если разобраться.
  - Последняя остановка, - объявила Нина Ивановна, - Завтракаем, приводим себя в порядок. Приедем скоро уже, потерпите.
  Мужчина проснулся, встряхнул головой, как собака, отряхивающая воду, достал сигареты. Наташа спускалась со ступенек автобуса осторожно, её слегка покачивало. Она спрыгнула на землю, закинула руки за голову и потянулась всем телом. Она была не в брюках, как почти все женщины, а в длинном платье-балахоне. Так меньше была заметна её худоба.
  Уже чувствовался, чувствовался юг.... Воздух пах иначе. Но морской запах не мог же ветер ещё донести, далеко...Возле небольшого кафе лежали на постаментах два льва, напоминавшие тех, что охраняют Воронцовский дворец в Алупке. Росли сосенки - необыкновенно пушистые, а чёрную металлическую ограду вокруг кафе оплетали розы. Цветки были огромными, и какими-то ... безмятежными. Точно аристократы, которые знают только мягкий южный климат, которых не потревожат заморозки. Там, в её родных местах, розы были меньше. И не всегда выживали зимой.
  В кафе втридорога, как всегда в дороге, продавали пирожки, хачапури, ачму. Многие туристы покупали ещё и красное вино в пластиковых стаканчиках. Хотя Нина Ивановна ругалась и требовала доехать до места трезвыми, а там уже - как угодно. Когда сели обратно в автобус, Нина Ивановна покачала головой:
  - Проехать бы серпантин до дождя, - и стала напоминать, что нужно не забыть пристегнуться, и что бумажные пакеты лежат в карманах кресел.
  Автобус шёл теперь по горной дороге, действительно - серпантину, но горы были нестрашные: невысокие, но островерхие, густо заросшие лесом, они напоминали зелёные конфеты трюфели. А за ними уже виднелось море - в этот день оно тоже - на фоне свинцового неба - казалось бледно-голубым и светящимся, как камень аквамарин.
  Хлопотливую Джубгу - перевалочный пункт для многих и многих - сменило Лермонтово, вытянувшееся вдоль моря. Мелькнули скульптурные языки пламени - пионерский костёр, они проезжали мимо Пляхо, с его лагерем "Орлёнок".
  И вот уже - конец пути, Новомихайловский: трёхэтажное серое здание гостиницы, и дикая шелковица рядом. Идя за хозяином, молодым парнем по имени Роман, Наташа украдкой сорвала несколько ягод и сунула их в рот. Это тоже южное - чистая сладость, без намёка на кислоту.
  Наташу поселили под самой крышей. Маленькая комната с балконом, почти упирающимся в лес. Деревья можно потрогать рукой! Никакого обзора, панорамы, но зато и её не увидит никто. В солнечные дни хоть голышом загорай.
  Наташа даже не стала разбирать сумку. Купальник лежал в пакете от магазина "Пятёрочка", наверху. Она надела купальник, потом наскоро свой балахон - и запирала номер через несколько минут после того, как горничная ей этот номер открыла.
  Она убедила себя, что в эту неделю не будет думать ни о чём. Что там - одна неделя! Хоть побродить по этому парку, где уже отцветают катальпы, и белые цветы, похожие на маленькие орхидеи, слетают райским снегопадом. Где резные ворота скрыты под ковром алых роз.
  Она прошла парк наискосок, и очутилась вдруг у реки. Узкая, немыслимо бирюзового цвета речка, вмиг возродила в памяти Кавказ с его минеральными водами. Переброшен через реку был узкий мост, покачивающийся, со скрипучим визгом, при каждом шаге. Наташа пошла - осторожно, держась за перила. Почти весь посёлок был на той стороне. Навстречу ей шла мать с маленьким мальчиком. У него ещё руки не доставали до перил, и он вскрикивал от страха при каждом качании моста. Мать вела его, крепко взяв за воротник.
  Боль нужно было переждать, и Наташа несколько секунд стояла, Повторяя себе только, что не в первый раз... не в первый раз... Но сколько же раз ещё будет?
  - Вы идёте? - спросил кто-то сзади. Она заслоняла прочим дорогу.
  Наташа перешла мост. На том берегу начинались торговые ряды, паутина, раскинутая так, чтобы никто из отдыхающих не мог пройти мимо неё. Здесь пахло копчёной рыбой, жареным мясом, травами, кофе и морским ветром. Прицепленные к ларькам, колыхались на ветру невесомые шляпы с большими полями, готовые сорваться в небо - реяли яркие платки...И как из рога изобилия всё, что связано с морем и может заманить людей, приехавших с ним встретиться. Надувные круги и матрасы, ласты и маски, кружки с нарисованными дельфинами, коробки с раковинами всех размеров и форм, и ещё другие - с морскими звёздами - бледно-серыми или раскрашенными. Тут же делали временные тату, зазывали на шашлыки, предлагали сфотографироваться "с экзотикой" - и, не дожидаясь согласия, рвались повесить вам на шею, огромадную змею или посадить на плечо попугая. Этот праздник жизни с непривычки ошеломлял. И не сразу чувствовалась в торговцах казённая бодрость массовиков-затейников.
  - Смотрите, - сказал кто-то, - Мы тут мёрзнем, а девушка купаться идёт.
  Позже Наташа поняла, что любая погода, когда солнце не испепеляет землю, кажется местным жителям холодной. А тем более, когда пасмурно и начинает накрапывать дождь. Она неторопливо сошла с набережной на пляж, на крупную серую гальку. Мало тут людей сейчас было. Наташа неторопливо сняла балахон - казалось, что он, наконец, спал с худенькой фигурки. Также неторопливо свернула белокурые волосы в жгут, закрепила их резинкой. И пошла в море прямо - без этого жеманства - "ой, холодно", без промедления, чтобы привыкнуть к воде.
  Вошла и поплыла размеренными движениями пловца, которого нелегко утомить. Скоро уже была она у одного из красных буёв, и знала, что дальше ей заплыть не дадут - тут же окликнут спасатели, и велят поворачивать. Она перевернулась на спину, и лежала так. Море несло её, а лица мягкими лапками касался дождь...Она лежала между морем и дождём, их разделяло её тело.
  - Девушка! Девушка в синем купальнике....
  Дождалась всё-таки. Наташа подняла голову, будто только что проснулась. Ей кричали в рупор со спасательной вышки. Она со вздохом повернула назад.
  - Айя-яй, девушка, - пытался ещё заигрывать с ней парень с вышки, когда она вышла на берег, - А мы-то думали, что вы утонули...
  Но Наташа шла с опущенной головой, не реагируя. И голос смолк.
  Прямо с пляжа она отправилась покупать новую сим-карту для телефона, чтобы дешевле выходил разговор. Подруга Аня очень просила время от времени давать о себе знать.
  Наташа пошла по набережной вдоль реки, надеясь, что та её выведет куда-то в центр посёлка. Река близ моря была насыщенного голубого цвета - а дальше мелела, становилась прозрачным широким ручьём, с заросшими камышом берегами. Бесстыдно и скрипуче кричали лягушки, и не было тут других звуков, кроме их криков, а ещё петухи пели, как в деревне.
  Наташа дошла до следующего железного моста и сделала ошибку: не стала переходить его, а свернула направо. Здесь, ей показалось, и дорога шире, и дома повыше. Но дорога привела на окраину - где и тротуаров уже не было, а только трасса, и машины мчались друг за ругом. Свернуть некуда. С одной стороны - дома с огородами, с другой - горы и лес.
  Но она пошла дальше, надеясь, что как-то выберется в нужное ей место. Посёлок-то маленький... Любовалась палисадниками, лилиями и розами, блуждала по узким тропкам мимо чужих садов, переходила какие-то мостки. В конце концов, добрела до многоэтажек. И тут хлынул дождь. Стеной, водопадом, захлебнуться можно. Наташа ловила ртом воздух. Дождь лупил по земле так, что ноги у неё вмиг сделались грязными - дождевые капли взметали пыль. Платье промокло, и облипало тело, длинные светлые волосы теперь струились вдоль лица. Было холодно, и она устала.
  Наконец она нашла автовокзал, а в нём стоечку операторов МТС, купила симку и отправила новый номер телефона подруге Ане - единственной, кто будет о ней беспокоиться. Завернула на маленький рынок, купила местного сыра с травами, несколько лепёшек, черешни, и со всей этой добычей пошла в гостиницу.
  Она шла по улице вся мокрая, и вода струилась с неё, а ей было хорошо. Но придя в номер, она наслаждением переоделась в сухой тёплый халат. Теперь ей и дождь был не страшен. Открыла дверь на маленький балкончик, защищённый от дождя крышей. В шкафчике нашлись и стаканы. И скоро Наташа сидела в кресле-качалке, прихлёбывала чай, слушала дождь и смотрела на посёлок, на горы, вершины которых скрывались в тумане. Думала.
  Сначала она действительно хотела думать о том, что ей делать дальше, как вызволить к себе Мишку, но потом мысли властно стали уносить её в прошлое.
  - Тебе хотелось необыкновенных людей? - спрашивала она себя - Ты их получила?
  А она-то думала, что Бог относится к ней по-доброму... Она вспомнила чудо - поступление своё на факультет журналистики. Дедушка был "за". Он столько читал ей вслух, когда она была маленькая. Восхищался её сочинениями в школе, верил в её талант. А все прочие - отговаривали. В том числе - девушки из приёмной комиссии.
  - Ну и куда ты рвёшься, - доверительно сказали они ей, - Тут по тридцать человек на место. Своих, городских. А ты - деревенская девчонка. Вон, напротив колледж педагогический - туда подавай, пройдёшь. А тут только время потеряешь.
  И тогда не Наташа сказала, а дедушка... Который когда-то вот также не побоялся приехать из села в Тимирязевскую академию. И поступил. И окончил её с красным дипломом.
  - Наше право - попробовать, - сказал он.
  И уверенно пошёл через огромный вестибюль университета, напоминавший вокзал. Здесь нужно было регистрироваться, получать номер, потом ждать, когда он появится на электронном табло. И людей было - как на вокзале, и все пока "не свои", абитуриенты, текучка. Только надежда - стать студентами, своими.
  А у входа в здание университета стоял незабвенный бронзовый Шурик - символ студенчества. Говорили, для удачи его нужно потрепать по плечу. Наташа не решилась, только коснулась робко.
  И она прошла конкурс, прошла... Оказалась в "коротком списке" - их десять человек всего приняли на бюджетные места. Творческую работу она писала об истории своей семьи, разделившей с двадцатым веком все его трагедии. Писала отчего-то, будто сама с собой разговаривая, размышляя, искренне - словно не предполагала, что кто-то это всё будет читать.
  Увидев свою фамилию в списках принятых, Наташа даже ахнула и прикрыла рот ладонью. И только потом до неё дошло, что теперь - всё. Жизнь поменялась кардинально. Нужно уезжать из дома, перебираться в общежитие.
  Ребята, на общагу обречённые, пытались и здесь, в казённых стенах, создать уют. Коврики на стенах, дверь, оббитая дерматином, и звонок проведён, вроде всё, как в доме... А в комнате "кухонька" шкафом отгорожена, с нелегальной электроплиткой.
  Наташа рано начала подрабатывать - писала репортажи для городской газеты. Там были рады. И если некоторых начинающих снисходительно называли "ноги", "живые диктофоны", имея в виду, что они могут только взять материал, а писать за них будет опытный журналист, то Наташины материалы печатали за её подписью.
  А потом её послали брать интервью у заезжего певца, в гостиничном номере. К стыду своему, она про этого артиста почти ничего не знала. Дедушка терпеть не мог эстраду, признавал только классику. У него самого в молодости был красивый, почти оперный голос.
  Но для газеты это была удача - взять интервью у звезды. Одним из охранников в гостинице работал брат их редакционного шофёра. И он брался провести кого-то из журналистов к заветному номеру, вечером, когда Артист будет дома.
  Наташа поймала себя на том, что до сих пор называет про себя звезду сцены, Георгия Лапина - Артистом, безлико, но с оттенком горечи.
  А он тогда, оказывается, приехал не один, а с отцом. И когда она постучала, в номере был один отец. Он открыл дверь в майке и тренировочных брюках, а узнав, кто пришёл и зачем, поспешно натянул пиджак.
  - У Егора ещё концерт, - сказал он, - Но уже заканчивается. Он скоро приедет. Проходите.
  Как позже выяснилось, Георгий в это время спасался от поклонниц, прорвавшихся на сцену, желая отодрать на память хоть клок от его чёрного шёлкового плаща. В итоге накидку просто разорвали на сувениры.
  Артист вернулся часа через два, к тому времени, как его отец уговорил Настю попробовать какой-то немыслимый коньяк, который он достал из коробки, золотой от нарисованных медалей.
  - Плохой коньяк, надо избавляться от него.
  Артист вернулся и тоже казался пьяным, но от усталости. Он посмотрел на Наташу и сказал:
  - Господи, какая ты красивая!
  О том, что так бывает, Наташа только читала - и не верила. Чтобы вот так - с первого взгляда. С места в карьер. Без сомнений. Без раздумий. Ты мне нужна, и больше никто. Оказывается, у мужчин есть такое право - решать.
  Он был красив. Похож, то ли на цыгана, то ли на самого Воланда. Во всяком случае, Воланда можно было себе таким представить. Густющие волосы, иссиня-чёрные - волной надо лбом. И глаза такие чёрные, что зрачков почти не видно. Высокий - Настя ему по плечо. Притягивает взгляды всех - где бы ни был.
  - Когда ты обо мне напишешь? - спрашивал он уже в дверях. Тихо, словно между ними родилась уже тайна.
  И у неё пылали щёки, и в глаза ему она старалась не смотреть.
  - Завтра, наверное.
  А наутро он приехал в редакцию, произведя там фурор. Сидел в отделе культуры, на обшарпанном стуле, закинув ногу на ногу, встряхивая волнистой своей гривой, со вниманием читал Наташины листочки. Девчонки толпились в дверях, а редактор и ответственный секретарь глядели из коридора, из-за их спин.
  - Прекрасно, - выразительно сказал Артист, возвращая листки Наташе, - Я доволен!
  Жесты у него был царственные. Наташе вспомнился балет "Лебединое озеро" и тамошний принц.
  Артист ещё длил свой визит, рассказывал о концертах, о странах, где побывал, вспоминал забавное. Вопросы на него сыпались со всех сторон. И - предваряя ответы - вспыхивали улыбки девчонок, готовых принять с восторгом всё, что Артист скажет. А потом он спросил Наташу, словно и не было никого в кабинете, кроме них:
  - Я отвезу тебя домой?
  Девчонки заахали, Наташа поймала взгляд редактора, начальник кивнул. Только поехали они не домой к Наташе. Артист спросил её, уже усаживая в машину:
  - Где у вас хороший ресторан?
  Рестораны - это было что-то, с Наташей вообще не пересекающееся, и советы стал давать шофёр, не раз уже катавший звёзд по городу.
  С этих самых пор Наташа забавляла и умиляла Артиста - своей робостью в странном сочетании с чувством достоинства. Она почти боялась меню, которое им подал официант в белых перчатках, и заказывать пришлось Артисту. Но потом, когда стол был накрыт и свечи зажжены, она не увлеклась роскошными блюдами, которых никогда не пробовала, а слушала... Она восхищалась им, и, в то же время, он заметил, что ей интереснее то время, в его жизни, когда он не имел ещё славы. Мальчишка из южного города, лупивший мячом о стену, и горланивший пионерские речёвки. Студент, возвращавшийся в обледеневшем трамвае в общежитие... И она спросила его, как мама когда-то:
  - А, может, не стоило это - то, какая сейчас Ваша жизнь - такого трудного пути? Чужие города, жизнь впроголодь, безвестность. И стараться нравиться всем, то может помочь с карьерой....
  Через два дня, когда гастроли его закончились, Артист увёз Наташу с собой. Он недавно расстался с женой, и это было действительно так, не бравада. Он жил сейчас один, если не считать трёх человек прислуги, в загородном особняке, показавшемся Наташе настоящим царством.
  Первое время они почти всегда куда-то выезжали. И Наташе всегда было отчаянно жалко Артиста, ей казалось, что все понемногу хотят урвать его себе, как тогда, на сцене, кусочки его шёлковой мантии. А в нём столько доброты - считала она - он всегда любезен, всем улыбается, обнимает, позволяет сфотографироваться вместе, не забывает сказать поклонницам комплименты. И сколько раз она видела, как их щеки становились пунцово красными, и сами девчонки такими обалдевше-счастливыми, что Наташе хотелось сказать:
  - А вы знаете, как у него вчера так болела голова, что он полдня не мог найти себе места? Все лекарства мы с ним перепробовали - ничего не помогало, пока не уснул. Знаете, что перед концертом он нервничает - может до слёз расстроиться, если кофе в чашке тёплый, а не горячий? И что он порой возвращается среди ночи, и мне нельзя спросить - почему? Откуда? Ему ни до чего, тем более - не до меня. Он не чувствует за собой вины, что я ждала его - он просто падает и засыпает.
  Девчонки из редакции мигом отыскали Наташу в социальных сетях. И принялись расспрашивать - про Артиста, про то, как они живут и в какие страны ездят.
  А ни в какие. Наташа ждала ребёнка, и в конце того года, к католическому Рождеству, Артист улетел в Европу один. Наташа осталась в их особняке полной затворницей. А когда на свет появился Мишка, у неё не стало более любимого существа, и всё остальное отошло на второй план.
  Можно сказать, тогда Наташу и не видел никто. Она не покидала их огромного дома, где вместе с сыном по-настоящему обжила лишь пару комнат. Даже прислуга не могла понять - как с ней вести себя. С тихой, задумчивой, робкой, никогда не чувствовавшей себя хозяйкой.
  Им с Мишкой и места для прогулок хватало в саду, отгороженном от остального мира высоким глухим забором. Здесь появилась маленькая детская горка, и Наташа скатывалась с неё, прижав к груди меховой конверт с Мишкой, который уже учился смеяться.
  Артист появлялся в загородном доме всё реже, но приезжал такой же внимательный, блестящий, мог обворожить кого угодно. Он привозил подарки и Наташе, и сыну, спрашивал - не нужно ли чего ещё? Что им хочется?
  И всё чаще в его разговорах мелькало имя жены, с которой официально он ещё разведён не был. "Когда мы с Нелькой..." "Нелька - она такая, палец в рот не клади", "Тогда Нелька захотела, а я сказал"... Детей у них не было.
  К лету он вдруг вновь стал внимателен и ласков. И один раз отвёз их с Мишкой в зоопарк, и так здорово изображал обезьян прямо перед их клеткой - прыгал и "ухал", не стесняясь публики (кто-то даже снимал его на телефон), что малыш рассмеялся и стал хлопать в крошечные ладони.
  Это случилось через два дня. Мишка спал, а Наташа с наслаждением возилась в саду. У неё здесь была "своя" большая клумба. Артист смеялся: единственное, что любимая у него просила - это цветы. Но не букеты, а - семена, рассаду, саженцы. И сейчас всё, что было весною посажено, цвело и благоухало.
  Наташа в грубых садовых перчатках занималась с плетущейся розой - её требовалось направить на истинный путь, чтобы красиво обвивала резную металлическую арку.
  Ей показалось - ворота находились далеко от сада - что подъехала машина. Она даже окликнула одного из охранников, двухметрового монолитного Павла, появившегося в саду и прогуливавшегося между Наташей и домом.
  - Приехал кто-то? Георгий Иванович?
  Охранник молча покачал головой, и Наташа вернулась к своим розам. Он трудилась, не поднимая головы, пока не услышала - далеко, но этот-то звук был для неё несомненным - плач Мишки.
  - Что? - вскинулась она, - Как?
  Этого просто не могло быть. Мишка спал в своей комнате, в своей кроватке, и дома были две горничные. Если что - позвали бы. Уже не раз так было. Но Мишка плакал где-то там, у ворот.
  Наташа сбросила с рук огромные перчатки и побежала. И почти сразу её перехватил охранник:
  - Тихо, тихо...
  - Но там, там...- кричала Наташа.
  - К Георгию Ивановичу увозят, - сказал охранник таким тоном, словно это могло образумить и убедить, что всё совершается правильно, - Шеф сказал, у него теперь будет ребёнок...
  Наташе сейчас важно было одно - вырваться, выкрутиться из державших её рук, скорее, пока не поздно, пока можно догнать. Но Павел удерживал её с такой легкостью, словно она сама была малолетним ребёнком. Он выпустил её, только услышав шум мотора.
  Наташа упала на землю и зарыдала.
  Она и потом не могла вспоминать последовавшие за похищением Мишки дни. Когда она звонила Артисту - пять, десять, тридцать раз - в телефоне раздавались короткие гудки. А потом к ней в комнату вошла одна из горничных, Катя. Да, её называли просто Катей, хотя годами она была едва ли не вдвое старше своей юной хозяйки.
  Катя села на постель, обняла зарёванную Наташу, и несколько минут молчала. А потом сказала:
  - Он тогда в зоопарк вас позвал, чтобы жена его на мальчишку посмотрела. Вы-то её не заметили, поди. У Нелли Александровны своих детей нет. Вот, считай, и взяли - родного. Они теперь вместе будут жить...
  Наташа подняла красное опухшее лицо:
  - Но так же нельзя, - она плакала уже столько, что начала икать.
  А у Кати лицо было горестное и какое-то жёсткое.
  - Ещё как можно-то! Сколько случаев таких! И ничего вы теперь не сделаете. Ни на городскую их квартиру не прорвётесь - не пустят вас просто. Ни через суд ничего не докажете. Ему только сказать, что у него все условия есть сына растить, а у вас...
  - Может быть, куда-то в газету...
  Катя качала головой:
  - С превеликим удовольствием в вас сейчас и газеты вцепятся, и телевидение. Люди на такое падкие, как, простите, мухи на навоз. А только и там ничего вы не докажете, вас только в грязи вываляют. Дескать, знала, что он женат? Так чего чужую семью разбивать полезла? А он ещё окажется честным-благородным, что от сына не отказался, воспитывать решил.
  Лицо у Кати оставалось таким же жёстким, и она ни разу не назвала Артиста по имени, говорила только "он". Похоже, она знала ему цену. И не какую-нибудь, а человеческую. И именно он был для неё тем навозом, на который спешат слететься мухи.
  Единственное, что могла сделать Наташа - это приехать к тому дому, где жили Артист с женой и её сыном, и проводить там целые дни. В надежде, что Мишку вынесут же когда-нибудь на улицу. Она сидела на лавочке, смотрела на их окна. Она вскакивала, когда открывалась дверь подъезда. Она уходила, когда спускалась ночь, и никто бы уже не вышел гулять с ребёнком. Приютила её в это время подруга по институту. Ранним утром Наташа опять отправлялась на свой пост.
  На четвёртый день из дома вышел такой же безликий мужчина, какими были охранники в их загородном доме - высокий, в строгом костюме.
  - Вы вот что, - сказал он, обращаясь к Наташе, которая испуганно вскочила и комкала в руках сумочку с любимой Мишкиной игрушкой, - Не нужно здесь сидеть. Они сейчас уехали.
  - Куда? - простонала Наташа, - Это было уже слишком - валить столько на человека.
  - На море уехали. Но и когда вернутся, вы же понимаете, нельзя вам тут торчать...А если угрожать начнёте, шантажировать - мы с вами быстро разберёмся. Вот вам чего бояться надо.
  В этот день подруга Анька долго сидела возле Наташи.
  - Ну, пойми, таким козлам всё равно, что ты сама родила, что ты мать... Мало ли суррогатных! И ничего не требуют. Деньги получили - и досвидос. Всё равно, жизнь длинная. Подрастёт же, увидишь ещё...Да не плачь ты, невозможно уже... Я скорую вызову, пусть тебе чего уколют...
  - Вот куда тебе идти теперь, - размышляла Анька, - Если дедушка умер, то, считай и не к кому...Родители ж твои тыщу лет назад на севера перебрались. Сколько они тебе уже не писали? В третьем классе последнее письмо получила? Хочешь, у меня тут пока живи, или квартиру тебе найдём. Он же, ханурик этот, хоть какие-то деньги должен тебе дать. С работой сейчас трудно. Пока найдёшь, устроишься...
  Наташа, уткнувшись в подушку, мотала головой.
  А через несколько недель, Анька и принесла эту самую путёвку - на неделю, на море.
  - Смени обстановку. Подумай, чего дальше делать будешь. А может, кто знает, - она приберегала этот последний довод, - Их там встретишь. Тебе же сказали - на курорт они поехали.
  Но, конечно, Наташа их там не встретила. Они явно были где-нибудь в Ницце. А теперь пора возвращаться. Она знала, что сделает. Она вернётся в их с дедушкой дом - туда, где выросла. Никого не осталось у неё - кроме подруги Аньки и родных стен. Пусть хоть немножко затянется рана, и тогда она решит, как поступать. Оставить сына чужим людям - а она теперь считала Артиста абсолютно чужим - было немыслимо.
  В последние дни она с утра приходила на набережную, садилась на скамейку в тенистом её уголке, и думала, думала...
   В том роскошном и фальшивом мире она не прижилась, теперь ей нужно было обрести землю под ногами. Вернётся в деревню, отопрёт старый дом, вдохнёт его воздух.
  Может быть, она привлекала чьё-то внимание - молодая женщина в тёмных очках, сидела неподвижно и строго. Выделялась на фоне тех, кто прогуливался в безделье и неге.
  Смеркалось. На моле собирались рыбаки. А в лагуну возвращались на ночную стоянку яхты с высокими мачтами. И удочки у рыбаков тоже были длинными-длинными. И горели на них зелёные огоньки. А море к ночи всегда становилось страшным. У мола кипели буруны, бились о камни волны. И чёрная, неоглядная пустыня моря простиралась до самого горизонта. Потом всходила луна, и расстилала на волнах серебристую дорожку.
  Но совершенно не боясь этого чёрного моря, с камня на камень перепрыгивая - почти к волнам, почти к удочкам, спешили местные кошки. Почему-то как одна - все без хвостов. Они сидели на камнях, нетерпеливо перебирая лапами, гася в себе инстинкт охотников - когда же проблеснёт в воздухе рыба?
  Мимо пролетали южные светлячки, их "фонарики" горели то жёлтыми, то зелёными искрами.
  Наташа поднялась. Пора было возвращаться в гостиницу. Набережная поздним вечером превращалась в феерию, сияющую тысячью огней. И музыка, музыка, музыка - своя из каждого кафе. Бродячие акробаты и фокусники - глотатели огня. Последний жар вечерних камней, остывающих. Качели, обвитые розами - приглашали сфотографироваться на них... Взлетающие в уже звёздное небо - качели. Девочки-зазывалы у кафе. Вино - красное и белое, молодое и старое. Несчастные попугаи уличных фотографов - огромные, разноцветные, на весь нестерпимо жаркий день прикованные короткой цепочкой к своей металлической жёрдочке - сейчас они расправляли крылья, потягивались... Автоматы, где можно выиграть деньги, скоько народу толпилось возле них. Огни, переливающиеся - новогодне-голубые, тюльпанно-алые, призрачно-золотые.
  Это веселье могло бы поглотить Наташу - её звали те, кто стоял у входа в открытые кафе - к музыке, огням, бокалам... Она освобождала руку - и уходила, по другому мосту (по подвесному страшно в темноте) - по широкому, каменному. И сладко пахли катальпы, похожие на орхидеи, и весь асфальт был исчерчен живыми, подвижными огоньками световых игрушек, а дальше вступала в свои права южная ночь, и совсем темно было в глубине парка, только огни светляков, и розы, розы - вьющиеся по оградам, или гордо тянущиеся вверх на твёрдых стеблях - их запах пьянил пуще вина. Казалось, что каждого цвета розы и пахнут по-разному, и самым пряным, когда сердце начинало щемить, был запах тёмно-красным, почти чёрных роз.
  Но и устав, она не могла заснуть - перед глазами всё время был Мишка.
  В последний вечер, когда положено было уже ждать автобуса, она принесла с собой на пляж дорожную сумку. Уж номер гостиничный был сдан, и ничего её тут не держало. Только попрощаться.
  В этот час всё было сиреневым - и камни на берегу, которые обычно казались серыми, и закатное небо с белой тающей стрелой - самолёт пролетел, и море с его всплесками... И Наташа долго плыла по этому сиреневому морю, пока не устала, и не оставляло её чувство, что находится она не здесь, а на какой-то неведомой планете, где всё ещё может сбыться.
  А потом была ночь, и автобус, остановившийся у какого-то дорожного кафе почти в полночь - на поздний ужин. Кафе уже было закрыто, шёл проливной дождь, и они собрались все под его навесом. Стали есть - у кого что было с собой. И какие-то женщины плеснули Наташе абхазского коньяка, и с ними, неведомыми попутчицами, которых она до того не знала, и которых больше не увидит, смогла она, наконец, расплакаться.
  С её плеч сползла куртка и упала на землю. Кто-то поднял эту куртку, и накинул вновь. Она была ещё тёплой. И это было единственным подобием дружеских рук, сейчас обнимавших её.
  **
  
  Хорошо просыпаться на рассвете. Весь мир такой чистый, будто омытый хрустальной водой. Прохладным воздухом никак не можешь надышаться. Дышишь - как пьёшь. Настя умудрилась спуститься по лестнице так тихо, что ступеньки не скрипнули, не окликнули бабушку, не предали.
  Хотя бабушка уже привыкла: просыпается она - нет Насти. Но это место всё же новое, так что нынче надолго уходить нельзя. Внизу, в кухне, Настя по привычке сунулась в холодильник. Много всего там было, но так вкусно мясным духом благоухало кольцо копчёной колбасы! Настя отломила себе кусок. А дверь и вовсе просто открывалась - стоило крючок откинуть.
  Настя не ошиблась - стоило отодвинуть пластмассовую панель забора, и всё: этот странный и большой дом-крепость остался позади. Настя шла, оглядываясь по сторонам, будто вступила в новый дом, и хозяином его был сам дух леса.
  Глаза у неё были острые, она привыкла подмечать. И пушистые нежно зелёные шапочки, мелькающие в глубине кустов, будто колпачки Дюймовочки - тут будут орехи! И муравейник, прильнувший к стволу сосны - перед Пасхой они с Колькой приносили к муравейникам крашеные яйца, и чуть прикапывали. Муравьи накидывались на них, как на вражеский десант и пытались победить всем миром. Когда дети потом доставали яйца - они становились мраморными: кислота муравьёв оставляла на краске причудливые узоры. А какая прелесть была эти цветы на полянах! Они вырастали - выше головы! Зачем о тропических джунглях мечтать. Вот они - свои джунгли, благоухающие мёдом, неведомо, где кончающиеся...
  Справа мелькнула проржавевшая железная лесенка, поднимающаяся куда-то в горку. И табличка была: "Частная собственность! Не входить!" А вверху - тоже ржавый забор. Ну как было не взбежать - осторожно и неслышно! Настя прильнула к щели. Похоже, тут была когда-то турбаза. Утлые деревянные домики, трава по пояс. Можно было конечно перебраться через забор и исследовать эти домики, но не сейчас. Настя сейчас спешила узнать - что там, в конце тропы? И вернуться домой пораньше, чтобы не попало.
  Несколько минут спустя увидела она - по другую сторону тропы - тоже в зарослях кустов утонувшую железную башенку. Водонапорную? Туда и внутрь можно было забраться - окошечко имелось, и дверь, проржавевшая тоже. Настя не утерпела, сунулась, и зашипела, провалившись в небольшую канаву - ноги больно обстрекало крапивой. Тут, между прочим, и змеи могут быть. А она с ними незнакома. Там, у себя она отлично знала: на какой камень любит приползать погреться гадюка, а где можно встретить ежа. Но всё-таки любопытство победило, она добралась до башни и заглянула внутрь. Не то плохо, что внутри было темно, а плохо, что пусто. Только редкие сорняки пробивались сквозь пол...Настя спрыгнула на землю, отряхнула ладони, и выбралась на тропу обратно.
  Дальше было куда интереснее. Через овраг переброшен каменный мост. Широкий, и машина по нему могла проехать. Видно было, что ремонтировали его не так давно. Но камни по бокам моста были древние, неровные, покрытые мхом. И вообще так славно тут было: зелёный лабиринт леса скрывал солнышко, вытянутые вперёд руки казались изумрудными, и ясно было, что зноя тут не будет даже в сильную жару.
  Настя тут же сочинила, что мост этот существовал ещё в незапамятные времена, и по нему ехали всадники на могучих конях и дамы в каретах...И если приложить руку к этим древним камням, они их помнят, конечно. И можно услышать - стук копыт, голоса...Она отняла руку и проворно вскарабкалась на ближайший пригорок, где ей что-то померещилось...
  Она замерла в полном восторге. Тут была ещё дощечка, а на ней надпись, всё честь-честью "Археологический памятник. Развалины древней крепости. Охраняется государством". Видно, что государство давно уже ничего не охраняло. Валялось несколько пластиковых бутылок, и прочий мусор. Но над ними... меж корней сосны.... Другой бы задался вопросом - о какой крепости идёт речь? Но Настя увидела сразу: эти дикие камни были так подогнаны друг к другу, что образовывали кусок стены, несомненно. Значит место это, беззвучный голос его - сказал ей правду! Жили, жили тут древние. И место хорошее - издалека видать - врага ли, друга ли...И если шёл враг - за этой стеной люди от него оборонялись...
  А ещё дальше...Настя чуть не ахнула. Дальше был дом. За домом - ещё одна турбаза. Опять дощатые домики, несколько машин... Но дом! Он был старинный, белый, заброшенный. Она это поняла сразу. Заброшенность бросалась в глаза: окна, забитые досками, а кое-где и просто чёрные провалы, обвалившаяся штукатурка... А вот про старину ей сказал сам дом. В нём не было помпезного размаха незаконченной новостройки. Сдержанная красота, благородная, с достоинством. Он был как...как какой-то старый маркиз...милорд.
  Настя бросила быстрый взгляд в сторону турбазы. В этот ранний час никого из людей ещё не было видно. Взрослые ужасно не любят, когда дети забираются в старые дома. Взрослые думают, что на детей там сразу обрушатся - и потолок, и стены, и все лестницы.
  Пригнувшись, короткими перебежками Настя добралась до той стороны дома, что выходила окнами на лес. Одно из окон забито было лишь до середины. Настя ухватилась за край доски, подтянулась, и скользнула в окошко. Правда на пол она спрыгнула тяжело и неуклюже. Слишком узкой оказалась щель.
  Настя огляделась. Это была комната - небольшая, угловая. Светлая когда-то: два больших окна. Настя представила сразу, как можно было тут жить. Слушать шум дождя, играть на рояле, задумчиво перелистывать ноты, читать, сидя в кресле, романы, прислушиваться - не раздастся ли, похожий на выстрелы стук лошадиных подков, вдыхать запах мокрой травы и сирени.
  ...На стенах - обнажившаяся дранка, на полу лежало несколько пустых пятилитровых бутылей от воды "Родник".
  Настя шагнула дальше и замерла на пороге, держась за косяки двери. В холле разрушения были ещё больше. Обвалившаяся лестница. Взобраться на второй этаж было никак нельзя. Потолок, ещё белый, казался высоким, как в храме. Груды мусора: какие-то старые матрасы, пакеты... Видно кто-то использовал дом, как свалку.
  Дом стоял беззащитный...и всё ещё красивый. И жила в нём история, которую он хотел рассказать.
  Ах, как бы Настя осталась тут, как упоённо изучала тайны дома, приглядывалась к пометкам на обоях, к люстре, с которой свисал единственный хрусталик...прислушивалась, что дом хочет сказать ей... Но нельзя было, никак нельзя.
  Тем же путём выбралась она наружу. И решив напоследок ещё вот туда только заглянуть, где что-то блестело меж кустов сирени... на пять минуточек только. Сбежала с холма, на котором стоял дом, и стиснула на груди руки - точно получила царский подарок, точно утро это завалило её чудесами с головой, когда уже поверить не в силах, что это богатство королевское, райское - тебе и только тебе.
  Перед ней лежало небольшое озеро. Вода цвета тёмного янтаря и жёлтые кувшинки... Сперва она увидела только это, и это всё было теперь - её! А ещё камыши - коричневые, бархатные, и все лягушки и лягушата, соскочившие в воду из-под её ног, и этот маленький островок посреди озера, где были берёза и камень, и где Настя тоже непременно когда-то будет...Она выучит тут каждую заводь, каждую кувшинку, лежащую на воде, каждый камешек будет знать наперечёт, даст имена жукам-водомерам...
  Она возвращалась домой пьяная от этих чудес, её даже покачивало.
  Сколько же ей нужно было рассказать человеку, который лежал неподвижно, и ничего этого не знал!
  **
  - Ты говоришь - озеро?
  - Озеро, да! - Настя опять стискивала на груди руки, - И вода такая темнющая, что там дна, может быть, и вовсе нет! Знаете про город Китеж, который под воду совсем ушёл? Его колокольным звоном залило. Звон побежал, как ручейки серебряные - и заворожил город, и он весь в этом серебре спрятался. И все, кто там жил, так и живут, завороженные... Как в сказке про Спящую Красавицу - на сто лет, и ещё на сто лет, и ещё - пока кто-то не расколдует. И тут что-то есть, я точно знаю! А русалки могут там жить? В озере? Если они там живут, то на Ивана Купала они выйдут на землю, косы плести...Можно посмотреть... Вы когда встанете?
  - Я? - брови у Вадима сдвинулись к переносице, он настолько недоумевал этому вопросу, как будто Настя спросила его, когда он сможет вылететь в окно.
  - А знаете что, - быстро думала Настя, - Вы туда можете на лошади доехать. Тут же есть, лошади, наверное?... У нас там есть, где мы живём... У пастуха аж две. Мы с Колькой... Я умею верхом, правда... А лошадь к самой воде спустится... И вы на всё поглядите.
  С её точки зрения невозможно было терять время и лежать, просто так вести жизнь. Если ты не можешь сейчас ходить ногами, то нужно что-то придумать, чтобы их заменить. Обрести вместо своих двух - четыре лошадиных.
  - И ещё, - сказала Настя уже не так смело, - Я там видела, у вас в гараже... там лодка стоит, и ещё ружья охотничьи. Вы же не будете охотиться, да?
  Как сказать ей, этой девочке? Ему доводилось убивать людей. Но он никогда в жизни не был на охоте. Не случилось, и он никогда не хотел попробовать. Поднять руку на того, кто слабее, убить просто ради азарта...
  - Ты только не ходи туда плавать одна, - попросил он, - Когда-нибудь потом, когда у меня будет лошадь.
  Настя горячо закивала.
  Остаток дня прошёл для них хорошо. Бабушка отчаялась увести Настю в их комнату, или хотя бы в сад. И уверившись после слов Вадима, что девочка не мешает, не стала их больше разлучать. А Настя внимательно приглядывалась к таблеткам, которые пил Вадим. От неё не ускользнула боль, которая проступила у него на лице. И как он потом потянулся к пузырьку.
  - Помогает? - спросила она.
  И он чуть не засмеялся, не смотря на боль - так она это спросила. С интонациями маленькой старушки. А потом, когда лекарство стало действовать, он забылся ненадолго сном. Когда проснулся - Настя сидела возле него, покачивая ногой и немного высунув язык, и плела венок из одуванчиков. Одуванчиков было много, и венок получался длинный-предлиный.
  - Знаешь, - сказал он, как всегда хрипло после сна, - В Индонезии такие венки из цветов вещают на шею. И в Индии тоже. На праздниках. Когда я там был...
  И если раньше она казалась ему старушкой, то сейчас она повернулась к нему и глаза её распахнулись совершенно по-детски.
  - Где? - она это почти выдохнула.
  Если маленькое озеро было ей дивом-дивным, то он, бывавший в стране живых слонов...
  Он рассказывал ей до ужина, и уже бабушка тащила её едва ли не за руку, а она всё не хотела уходить. И заметив его губы, исказившиеся от боли, вывернулась из-под бабушкиной руки и бросилась к столику:
  - Таблетки! Таблетки надо скорее дать.
  **
  Последнее сокровище в этот день она обрела уже в своём новом доме. Вернее, в саду. Так же, как утром, когда нужно было обойти эти бесконечные владения, зорким глазом отыскать каждый цветок и поздороваться ним, кивнуть малиновке, присевшей на ветку и сунуться носом в бархатистую прохладу распустившейся розы, так и вечером полагалось проститься со всеми здесь - на ночь.
  Открытие ждало её, когда она впервые заглянула за беседку, оплетённую диким виноградом. В вечерних тенях она казалась пещерой, в которой - мало ли кто мог прятаться - и Настя боязливо обошла её.
  И вот тут она увидела полукруглый каменный барьер, на котором так удобно будет сидеть, а перед ним - уже настоящую пещеру, тоже из камня. Она была Насте - по плечи. В пещере лежали дрова, а в потолке её было отверстие. Это для огня! Здесь можно разводить огонь. Хранаись рядом и спички - в укромном уголке, так, чтобы не замочил дождь.
  Давно уже умела Настя с первой же спички разжечь костёр. Вот и теперь она присела, сразу подмечая, с какой стороны огонь займётся быстрее. Озябшими были сейчас её руки, и она предвкушала, что будет сидеть у живого огня, который дышит в лицо, согревая. Укутывает на несколько мгновений в лёгкий плащ дыма, и вот уже нет его - резвеялся, только воздух легко колышется над пламенем.
  ...Она сидела на одном из поленьев, украденных у костра, и смотрела в огонь. И взгляд её был сейчас неподвижен. Она знала - так бывало уже не раз: всё вокруг неё сейчас заколеблется, так же как воздух над костром, а потом начнёт таять, отступать, и на смену ему придёт иное.
  Она снова была в том старом доме, и там был тот же, что и здесь - тихий вечерний час. Но вместо хлама и запустенья, загаженного пола, и исписанных синей краской стен, она видела сейчас уют небольшой комнаты. Чёрное пианино с резьбой, и на крышке стоит подсвечник. Фарфоровый мальчик, застывший на бегу, с факелом в руке. Впрочем, свеча хоть и была, но не горела.
   А вот лампа на письменном столе была зажжена. Спиной к Насте, за столом сидела девушка. Лица её Настя не видела, тёмно-русые волосы были заплетены в длинную толстую косу. На плечи девушки была наброшена белая вязаная шаль с длинными кистями. Девушка что-то писала.
  Ощущение присутствия рядом было столь полным, что Настя слышала дыхание девушки - временами оно замирало, потом девушка переводила дыхание и начинала писать снова - на листах почтовой бумаги.
  И ещё один человек был в этой комнате - Настя не сразу заметила. В самом тёмном углу неподвижно сидела и смотрела на неё девочка - та самая, которую она видела так часто, почти всегда в те минуты, когда открывалось ей неведомое. Одета девочка была всегда одинаково: белое накрахмаленное платье и летняя шляпа. Волосы девочки были распущены, на лоб падала чёлка. Обычно её лицо имело притворно сердитое выражение. Но уверенность была, что она, несмотря на нахмуренные брови, вот-вот рассмеётся сама, или скажет что-то такое, что рассмеются все.
  Сейчас лицо её было непритворно строго. Она подняла руку и указала на угол противоположной стены. Там висела икона. Отсюда Настя не видела её в подробностях. Небольшая икона в позолоченном киоте - Богородица с Младенцем на руках.
  Настя отвела взгляд от иконы и вновь посмотрела на девочку. Та кивнула. А затем положила руку себе на грудь, и Настя успела увидеть что-то свернувшее между её пальцев.
  - Где ты у меня? - звал Настю голос из этого мира.
  Пытаясь задержаться - ощущение было, точно её вырывают из сна, обещавшего бесконечно важное, из сна, который не приснится больше - Настя ещё успела увидеть портрет, висевший над пианино. На нём был изображён молодой человек, в полный рост, в форме - военной? - у пояса его была шпага. Волосы зачёсаны назад и пристальный взгляд тёмных прищуренных глаз. Вызов был в них - всему ли миру, или только ей?
  -Ты что ж это здесь делаешь? - шаги бабушки одновременно тяжёлые и мягкие, торопливые, но Настя успела вскинуть глаза, - Это ж кто тебе разрешил? Нам тут пожара не хватало?
  -Так это всё специально построили, чтобы тут жил огонь. Это - дом для огня, - объяснила Настя.
  Варвара Ивановна опустилась рядом с ней на каменную скамью:
  -Так нас же с тобой это не касается. Это только хозяевам можно.
  - Но мы же теперь здесь живём, - убеждая её, сказала Настя.
  Она откинула голову, а потом, решив, что так будет удобнее, и совсем улеглась на длинную скамью.
  -Ты посмотри, сколько звёзд! - сказала она.
  Мирный, ровный огонёк действительно не таил угрозы, он грел и успокаивал. И Варвара Ивановна тоже поглядела на небо.
  - Да уж... Видишь, месяц молодой - он звёзды не заслоняет. У тебя в кармане серебряной денежки нет - показать ему?
  Бабушка ненавязчиво, но твёрдо верила в приметы. Согласно одной из них, новорожденному месяцу следовало показать монетку. Месяц будет расти, и серебро у тебя в кармане тоже.
  - А мама забывает, что небо есть, - вдруг грустно сказала Настя, - Тот раз, когда она меня к себе брала, я её спросила: "Мам, я буду на лоджии спать, можно?" У неё диванчик там стоит, маленький такой, я на нём как раз умещаюсь. И цветы в ящиках посажены. Маттиола так пахнет по ночам! Мама сперва не хотела разрешать, говорит: "Ты замёрзнешь" А я ей: "Мам, не бойся, я точно не заболею". Ну, она и разрешила, только одеяло мне принесла самое толстое, ватное. А ночью пришла ко мне, спрашивает: "Тебе не холодно?" А я ей: "Мам, посиди со мной, посмотри на небо".
  И вот тоже - столько звёзд было, небо такое сказочное! Даже не так! Оно было - торжественное. Мы сидим, смотрим, молчим, а потом мама говорит: "Настя, а я ведь первый за долго-долго на небо гляжу. Я его совсем не помню. Только Большую Медведицу". Я говорю: "И Луну". Тогда луна была. Мама смеётся: "И Луну". Я ей потом показала, как ты меня учила: и Полярную звезду, и созвездие Ориона. Мама говорит: "Настя, ты запомни, что нельзя жить вот так как я - носом в землю. А потом поднимешь голову, ахнешь, и так пожалеешь, что жизнь-то прошла, а ты даже звёзд не замечала".
  Варвара Ивановна накрыла ладонью Настину голову, нежный шёлк волос. Даже волосы ещё были у неё детские, как шерсть у щенка.
  - Ты скучаешь по маме?
   Настя помолчала совсем недолго, несколько секунд, потом качнула головой:
  - Нет. Я знаю, что ей тут будет плохо. Это она опять будет скучать, как тогда. По городу. Тут ей даже на небо смотреть не захочется, хотя его у нас так много.
  Она глубоко вздохнула, и тут же:
  - Смотри скорей! Это самолёт или спутник? Вон, вон там...
  Варвара Ивановна прищурилась:
  - Где? Самолёт это, бортовые огни.
  - А Вадим рассказывал, что он самолёты не любит. Он своими ногами любит везде ходить.
  Сказала и запнулась - он же теперь почти не может ходить. Но бабушка услышала не это:
  - Что-о? Какой Вадим? Он на сколько лет тебя старше? Как можно - взрослого человека? Ты его можешь только Вадимом Юрьевичем называть, как учителей в школе.
  - Бабушка! Но ты же сама видишь, что он - как я. Он же совсем не взрослый, а как мальчишка. У него и глаза не строгие вовсе.
  - Нет, это невозможно просто! - говорила бабушка, сама всю жизнь видевшая в своих, уже выросших учениках, прежних мальчишек и девчонок.
  И Настя продолжала, поняв, что возражает ей бабушка для вида, а на самом деле думает, как она сама.
  - У него разные камни есть, бабушка - он мне показывал. Он говорит, что это лучше, чем фотографии. Захочешь вспомнить, где ты был, сожмешь в руке камень, закроешь глаза - и будто опять на том же месте стоишь. А самый красивый камень у него с севера, он его возле города Мурманска нашёл. С одной стороны обычный, серый, а на другую перевернёшь - и будто зеркало такое гладкое, сиреневое. Нет, будто озеро застывшее с сиреневой водой.
  - Надеюсь, ты себе ничего не просила?
  - Что ты, бабушка, я знаю!
  Настя знала - если человек смотрит на какую-то вещь, которая у тебя есть, или в руки возьмёт её, и у него глаза становятся счастливыми, просто потому что она есть, существует, и не важно, чья она - вот тогда эту вещь нужно сразу отдать, потому что она - и её настоящий хозяин, наконец, встретились.
  И тот сиреневый, льдистый камень нашёл, открыл для себя другой человек. И не её он вовсе.
  Сами по себе загорелись резные металлические фонари там и тут. И ещё больше сгустились тени. Бабушка даже вздрогнула.
  - Гаси свой огонь, чтобы ни уголька не осталось.
  - Это как-то страшно звучит, - Настя присела перед огнём на корточки, - Бабушка, ты же будешь ещё заходить к нему на ночь, да? Ты посмотри, если ему больно - дай таблетки. А если не знаешь какие - позови меня. Я запомнила.
  **
  Той осенью шестиклассникам сказали - каждому обязательно надо записаться в какой-нибудь кружок. Классная руководительница, худенькая пожилая Нина Васильевна, была одной из самых строгих учительниц в школе. Да ещё вела самый трудный предмет - математику. Поэтому спорить с ней решались редко. Себе дороже. Если новая тема кому-то давалась туго, Нина Васильевна своего времени не жалела: всегда оставалась с ребятами после занятий. И ни о какой оплате речи быть не могло. Старая школа. Так что показывать, какой ты весь из себя крутой и борзый, а потом просить учительницу о подмоге - стыдно как-то.
  Нина Васильевна сказала про кружки перед последним звонком, когда уже записала на доске домашнее задание.
  - Неделя вам на размышление. В следующий понедельник пущу по рядам листочек и пусть каждый напишет, какой кружок или студию он будет посещать в этом учебном году.
  - А спортивная школа считается? - тут же спросил Эдька.
  - Считается, Шилинцев, считается. Обратите внимание: кто занимается - кроме обычной - в ещё какой-нибудь школе - спортивной, музыкальной, художественной - этого достаточно.
  - А школа искусств? - Марина Удалова была звездой на театральном отделении.
  - Повторяю, - медленно и скучно, почти по складам, сказала Нина Васильевна (она не добавила "для тупых", как обязательно бы сделала биологичка), - Все школы, абсолютно все счи-та-ют-ся... Я говорю про совсем "неохваченных" ребят. Им надо куда-то записаться.
  Не то, чтобы Дэн принял к сведению эти слова. Можно в той же, их родной школе ходить в стрелковый кружок, где им всем в неделю дают три раза стрельнуть из мелкокалиберной винтовки в бумажную цель. Мишень потом забирают с собой, если есть чем гордиться. Дэн сперва забирал - и показывал родителям дырочки в самых маленьких кружках - возле "девятки" и "десятки". Постепенно родители интерес к его успехам потеряли, и он таскать мишени домой перестал.
  Наверное, большинство ребят из их класса так и сачканёт. Напишет "стрелковый кружок". Дэн не озаботился словами Нины Васильевны, но что-то в памяти отложилось.
  А в воскресенье он шёл мимо храма Иоанна Кронштадтского. Неподалёку от храма был рынок, куда мама отправила его за картошкой. И пока Дэн стоял в очереди за тёткой, которой надо было сразу всего - и помидоров, и слив, и бананов - окончилась служба, и всколыхнул, закачал воздух - колокольный звон.
  Дэн невольно поднял голову. За решётчатой оградой зелёными свечами поднимались молодые туи, закрывая церковный двор. И всё же он увидел... Продавщице пришлось дважды окликнуть его:
  - Мальчик, тебе чего? А, мальчик?
  В церковном дворе прямо на улице стояли столы. Был "День открытых дверей" в детском епархиальном центре, и педагоги записывал детей, которые хотели тут заниматься. Кружков было много. Танцы, пение, игра на гитаре. А подальше, за самым крайним столом, немного отдельно ото всех, сидел парень и читал книжку. Возле него никто не стоял, не торопился записаться. Но за спиною у парня стоял стенд. А на нём висели меч, лук, колчан со стрелами и щит.
  Дети тут были, в основном, с родителями. И маленькие совсем. И мамы хотели, чтобы они танцевали, пели и слушали рассказы о Боге.
  Дэн подошёл к парню. Тот поднял голову. Молодой, загорелый, глаза светлые - как морская вода или как лёд.
  - Записаться хочешь?
  Дэн глотнул, потому что в горле вдруг стало сухо-сухо.
  - А что у вас?
  - Клуб реконструкции. Сам видишь, - парень кивнул на стенд.
  - А вы это всё только делаете? Или и... пользуетесь тоже?
  - А зачем это делать для красоты? - парень пожал плечами, - Меч, бой - это искусство...
  Будь тут мама - она бы сразу задала сто вопросов. Где вы занимаетесь? Платно или бесплатно? А это не опасно? А как всё это совмещается со школой - он будет успевать?
  Дэн ещё раз сглотнул:
  - А меня запишете? Мне тринадцать лет. И я никогда раньше...
  Парень раскрыл тетрадь и вопросительно посмотрел на него.
  - Нестеров Денис...
  - Вадим, - сказал парень, записывая Дэна.
  И до него не сразу дошло, что будущий наставник так представился.
  Потом они называли его Вадимом Юрьевичем только в присутствии других педагогов. В группе их набралось четырнадцать человек. От первоклассника Сашки Киселёва до семнадцатилетнего верзилы Артура Шпоти. На первом этаже учебного центра их клубу выделили класс. Чистенький и скучный. На стенах рисунки из цикла "Папа, мама, я" - кроме них, тут ещё и ребята из изостудии занимались. Это уж потом они все сдружатся, и стены украсят картины с богатырями и витязями. А ещё тут будут висеть гербы, щиты и даже доспехи ручной работы.
  А тогда, в первый день занятий, Вадим тоскливо огляделся и сказал:
  - Тут лес недалеко. Пошлите туда, братцы, - и закинул за спину лук.
  Через церковный двор шла пожилая женщина, с выкрашенными добела и подвитыми волосами. Руководитель центра Галина Николаевна.
  - Вадим Юрьевич, а куда это вы своих ребят ведёте?
  - У нас практические занятия, - не задумываясь, сказал Вадим.
  - А родители знают, где вас потом искать? У вас ведь малыши есть, - она, конечно, имела в виду Сашку, - Их ведь после занятий встречать будут.
  - Да мы вернёмся через час!
  - Никто меня не будет встречать, - буркнул Сашка, - Отец в рейсе, послезавтра только вернётся.
  - Так, а мама? - остановился Вадим.
  - А мамка вообще от нас ушла. Год назад...Нет, больше... Два, наверное. В общем, мне пять лет было тогда. Два, значит.
  - То-то я смотрю, ты у меня какой-то заныхаянный.... Ладно, пошли.
  Лес и вправду был почти через дорогу. Они шумной ватагой поднялись на небольшой холм, где росли сосны. Весёлое дерево сосна! С её теплой растрескавшейся корой, по которой всегда вьются муравьиные дорожки. С пышной подстилкой из сухих иголок, с разбросанными там и сям шишками - их впору собирать, памятуя о Новом годе, о том, что можно делать из них разные игрушки - и смешных человечков, и ёжиков, и лесных страшилищ. А ещё шишками можно исподтишка швыряться друг в друга.
  Вадим подождал, пока все они рассядутся, и встал перед ними - вроде бы учитель, но совсем на учителя не похожий. Было в нём что-то такое, что казался он тоже мальчишкой. Взгляд был такой....
  - Ну что, начнём?
  И тогда Борька Судаков задал тот самый вопрос:
  - Вот клуб реконструкции, а на самом деле это что? Понятно, станем прошлое изучать. Но чему мы будем учиться? Своему чему-то, ну, как у русских воинов? Или как у западных рыцарей? Или вообще Средиземье, вон вы лук принесли - как у эльфов.
  У Вадима аж рот приоткрылся.
  - Ну, ты даёшь! -сказал.
  Далеко не сразу поняли они, что наставник возьмётся учить их совсем другому. Выживанию. Выжить, что бы ни случилось. Даже если ты вдруг оказался на враждебной земле или на необитаемом острове, если у тебя нет с собой почти ничего, в лучшем случае - перочинный ножик - ты всё равно должен выжить. И не бояться. Смотреть врагу в глаза, держать удар. Не сдаваться. А если отступать, то для того, чтобы потом победить.
  - По-твоему, луки - это только у эльфов? - переспросил Вадим Борьку.
  - Ещё у Робина Гуда, - подсказал кто-то.
  - Да? А как же наши русские сказки? Помните? Велел отец своим сыновьям взять по луку, идти во чисто поле и пустить по стреле. Где упадёт, там и ждёт их судьба. А у младшего-то стрелу поймала царевна-лягушка....
  Кто-то захихикал, а кто-то заржал в голос. Вадим поднял лук, бросил на него стрелу и натянул тетиву. Казалось, он прицеливается наугад, и всё равно это красиво было. Стройный, высокий человек с натянутым луком. Воин. Будто на дворе был не двадцать первый, а какой-нибудь десятый век. Вадим выстрелил, и Дэн - на мгновение содрогнувшись - не придётся ли им сейчас подбирать какую-нибудь умирающую птицу - с облегчением увидел, что на землю сорвалась крупная шишка.
  - От как, - уважительно сказал Артур, - А стрелой в стрелу можете?
  - Жалко...Ведь хвост расщеплю....Сразу две стрелы пропадут. Вы потом оцените, что такое хорошие стрелы. Ну, ладно, - и Вадим опять натянул лук, - Кто самый зоркий - смотрите - попаду?
  Свистнула стрела, несколько секунд, и..
  - Есть! Стрела в стреле! - восторженно заорал Борька.
  -Чё, и мы так сможем? - спросил Сашка, закидывая голову.
  - Сможете, если будете стараться. И вот тогда вам тоже будет жалко своего труда. Ведь нужно добиться, чтобы деревянная стрела гладкая была как шёлк. Делать надо умеючи.
  - Зачем как шёлк? Чтобы летела быстрее?
  - Потому что в бою нужно действовать быстро. Вот стрела на тетиве. Скольжу по ней пальцами, видишь? - будут заусеницы - руку пораню. А щитки на руке носили воины - зачем? Тетиву натянуть - всё равно как человека поднять. Силища нужна. Сорвётся такая - не только куртку, кожу на руке может рассечь. Да не бойтесь, это я про серьёзный лук говорю, про боевой. Мы с другого начнём.
  И они действительно начали с другого. Вадим называл это "если ты оказался вдруг". В такой ситуации, что помочь некому. Как оказать первую помощь, если кто-то поранился или его укусила ядовитая змея (Заодно учились отличать ядовитую змею от безобидных). Как защититься от человека или от зверя (От волка в лесу, других крупных хищников в их краях не водилось). Как ориентироваться на местности и найти нужный путь (Если есть карта, и если карты нет, а также нет и компаса).
  Как построить себе укрытие, если просто надо переночевать, защититься от дождя или мороза. И если укрытие должно быть таким, чтобы не заметили враги.
  Как себя прокормить, сделать "из ничего" удочку, поставить силки, найти съедобные растения, развести огонь и заварить чай из трав. Несколько занятий изучали съедобные и ядовитые грибы. Сдавали экзамен.
  Одежду и обувь учились себе делать тоже "из ничего", из того, что под рукой оказалось.
  И хотя в реальной жизни применять эти навыки никому из них нужды не было, но именно те задачи, которые ставил перед ними Вадим - были настоящими, а иксы и игреки у Нины Васильевны казались скучной игрой, которую могут придумать только взрослые и мучить ими детей.
  Когда пришла зима, в том году особенно суровая, они больше времени проводили в классе. Учились вязать сложные узлы, сражаться на деревянных мечах и мастерить простые луки из цельного дерева. Как рассказал Вадим, такими луками пользовались западные стрелки в средние века. Сделать же сложный русский лук из нескольких сортов дерева, склеенных исключительно прочным рыбьим клеем, с тетивою из жил - это было настоящим искусством, о таком они только читали, да рассказывал Вадим, что из такого лука рядовые русские стрельцы стреляли чуть ли не вдвое дальше, против европейских лучников.
  Замечали ребята, что и в школе они стали успевать лучше, особенно на уроках физкультуры, которые для многих прежде были необязательными, вроде бы ненужными. А теперь даже азарт брал. Залезть по канату под самый высоченный потолок спортзала, быстрее всех, перехватываясь руками, перебраться по специальному турнику на другой его конец, представляя, что ты так над какой-нибудь пропастью перебираешься, выиграть лыжную гонку...
  А весной, в пасхальные дни, ребят из их центра отправили на областной фестиваль "Славянские истоки". Девочек из танцевального послали - водить хороводы, хор специально разучил несколько народных песен. Ну и их тоже отрядили, конечно, с напутствием Галины Николаевны: "А зачем вы тогда тут целый год занимались? Это именно для вас конкурс, ваше мастерство показать".
  Фестиваль проходил неподалёку, в местечке, которое называлась "Слобода". Энтузиасты несколько лет назад выстроили тут подобие крепости. Были здесь и терема, и высокие деревянные стены, даже ладья была - потому как сходились тут две реки.
  А ещё можно было представить, какая тут стояла тишина, когда все разъезжались. Невысокие горы, поднимающиеся над водой, густой лес, окружавший "Слободу", и много неба. Вода в реке как зеркало, даже мелкая волна не плеснёт. Только парит в небе, расправив крылья, орёл, да в лесу перекликаются какие-то мелкие птахи.
  Но сейчас тут было весело и шумно. То и дело пробегали девчонки в длинных сарафанах, тут тебе и ристалище, и лошади стояли - каждый желающий мог прокатиться, на кострах варили уху и кашу.
  Танцоров и певцов, которые приехали вместе с ними, тут же взяли под опеку руководители кружков - где стоять, чтобы не потеряться, когда выступать... Вадимова же вольница разбрелась по фестивальной поляне, с жадным интересом наблюдая за теми ребятами, кто овладевал сходным с ними мастерством.
  Дэн особенно поразил бой. Под руководством наставника вышли двое парнишек в белых вышитых рубашках. Один был явно сильнее, и уже в первые минуты боя он вывернул руку своего противника и бросил его наземь. Не слишком умелым был захват, зато бросок - от души. И маленький не сумел сдержать слёз боли. Так и расплакался во время поклонов.
  Дэн вспомнил, как Вадим их учил всегда соразмерять силу. Сашка Киселёв так и остался у них самым младшим, но кулаки и него были отчаянные, и он так хотел научиться бою! И Вадим разрешал ему вставать в пару с каждым, но каждый должен был помнить, что Саньке - всего семь! И хотя он отъелся немного у них в клубе - после занятий они всегда ещё оставались пить чай, и большой электрический самовар появился у них в клубе совсем не случайно - и дрался Сашка самозабвенно, но никогда никто из старших не стал бы выкручивать ему руки, чтобы показать красивый приём, да так выкручивать, что Сашка бы заревел.
  Их выступление получилось скорее весёлым. И кто-то потом сказал: "Да это же, как кино, только лучше, потому что без дураков, без дублей, всё сразу перед глазами".
  И маленькому Сашке досталась как раз смешная роль - русской девочки, потому что своих девчат у них в клубе не водилось. На Сашку напялили сарафан, из-под которого торчала самодельная коса.
  Вышли они вдвоём с Дэном, якобы по лужку погулять. Дэн нарвал для "подружки" цветов, а Сашка принялся плести из них венок. И тут на поле выскочили страшные-престрашные враги - Артур и Борька, чтобы уволочь красную девицу восвояси. Но, конечно, не тут-то было. Дэн бросился им наперерез, отбил Сашку, и начался бой не на жизнь, а на смерть на деревянных мечах.
  - Ты не представляешь,- говорил на тренировках Сашка, - Как мне хочется содрать эту дурацкую косу и драться с тобой рядом.
  Но по роли Сашке полагалось только стоять и ахать, и закрывать лицо ладошками. А Дэн, как Вадим их учил, вёл бой совсем не как танец - заученными движениями: а я сейчас вот так мечом взмахну, и значит ты - вот так. Он видел всё вокруг себя - вот тут можно взбежать на холмик - и, отбиваясь от врагов, иметь преимущество, а сейчас вот упасть, и вскочить в последний момент, когда и враги и зрители подумают, что он убит. А поскольку Артур и Борька также приучены были к импровизации (в жизни ничего не повторяется - говорил им Вадим), то и зрители воспринимали бой едва ли как взаправдашний.
  Но вот они взмокшие (все, кроме Сашки) вышли на поклон. И теперь они были свободны до самого отъезда. Можно было столпиться у сцены, и посмотреть, как выступят ребята из их центра, да и других послушать. Но Дэн с Сашкой (он крепко перехватил руку мальца, чтобы тот не потерялся) почти немедленно затерялись в густой толпе. Столько тут было всего, что хотелось посмотреть, перенять, попробовать.
  На глазах у публики вертелся гончарный круг - мастера с перемазанными глиной руками делали посуду. Продавалось оружие для детей - те же деревянные мечи и простенькие луки, даже булавы и палицы. Разложены были на прилавке невесть как залетевшие сюда индийские благовония. Кто-то играл на флейте, а кто-то на гуслях. Жарили шашлыки, варили плов, носили на лотках пироги. Дэн купил две горячие картофельные лепёшки, и они с Сашкой ещё спустились на берег, посидели там, передохнули немножко. Никого здесь не было, только кричали чайки. Середина весны, купаться ещё холодно.
  - Пошли ещё из лука стрельнём, - стал проситься Сашка.
  - И охота тебе? - лениво спросил Дэн. Он лежал на камнях и смотрел в небо, - Там такая очередь! Пусть те, кто ещё в руках лук не держали... Вот вернёмся домой, в клуб, там и настреляешься.
  - Да ладно! Там же соревнования. Может, кто из наших участвует? Может, победим?
  Пришлось Сашку вести. И вставать действительно в длинную очередь, где никого из их ребят не было. Санька лез всем под руки - непременно ему нужно было видеть, кто как стреляет, и попал ли. Но когда уже совсем его черед подходил, Дэна вдруг тронули за локоть.
  Он обернулся. На него смотрела незнакомая женщина, лет тридцати, очень коротко подстриженная и с одной серьгой в ухе.
  - Мальчик, а ты будешь стрелять? Нет? Ну, пожалуйста, я тебя прошу.
  - Да не хочу я, - растерянно ответил Дэн, - Я вон... даже не записывался.
  - Я сейчас попрошу, чтобы тебя пропустили, - и женщина пошла, почти побежала к организаторам.
  - Да зачем вам это нужно?! - уже в спину её окликнул Дэн.
  Но ему действительно велели идти даже раньше Сашки. Вадим велел им учиться стрелять быстро ("Будет кто-нибудь ждать, пока вы там десять раз прицелитесь!"), и первую стрелу он послал в мишень почти мгновенно. И женщина, хотевшая посмотреть на него во время стрельбы, закусила губу.
  Мальчишки, подбежавшие к мишени, восторженно заорали. Десятка! Дэн взглянул в сторону женщины, шевельнул бровями - довольно? Она торопливо замахала рукой - дескать, ещё, еще. И ему захотелось созорничать. И на несколько секунд всё перестало существовать для него. И пропела стрела, вошла в ту, что уже торчала в мишени, и расщепила деревянное древко.
  Когда он выбрался из толпы облепивших его пацанов, женщина уже ждала его. И тут же, без всякого стеснения, расстегнула нагрудный карман на его рубашке и сунула туда бумажный квадратик.
  - Позвони! Сегодня вечером позвони! - старалась она перекричать ребячий гомон, - Это пробы! Приезжай на пробы! Я ничего не хочу говорить, но это просто здорово - ты сам и то, что ты делаешь.
  **
  Вспоминая всё, что за этим последовало, Дэн неизменно слышал слова Вадима: "Я учу вас не какой-то роскоши - владеть таким искусством, каким редко кто владеет. Я учу вас, прежде всего, быть стойкими. Что бы ни случилось".
  Никогда в голову ему не приходила мысль стать артистом. Даже если бы пригласили его прямо сразу на главную роль, и не было бы за спиной никого, кто толкал бы вперёд со словами: "Соглашайся, соглашайся", он, скорее всего, отказался бы. А тут ещё ехать на пробы - с ума сошли...
  И визитка странной тётки еще Бог знает сколько бы лежала в кармане его рубахи, если бы мама не затеяла стирку.
  - А это что? - с удивлением спросила она, выуживая из кармана визитку, о которой он напрочь забыл.
   - Ирина Казанская, помощник режиссёра, - громко прочитала она и встряхнула визиткой, - Это что я тебя спрашиваю.
  - Не знаю, куда-то там меня позвали, - нехотя ответил он, отрываясь от "Нарнии", - Попробоваться, что ли?
  - Ну а ты?! Ты что?
  - Мам, да куда? Там ехать надо в Москву. Да вообще, на фига это мне?
  - Гос-по-ди - тебе такой шанс подкинули! Ты хотя бы позвонил?
   - Да не хочу я вообще, выкини её вообще в ведро...
  - А что ты хочешь? Скоро лето - опять со своими придурошными друзьями по лесу шляться? А здесь, ты понимаешь, тебя не только возьмут - тебе деньги заплатят. Может, у тебя с этого вообще всё в жизни начнётся? Работа, карьера... Ну куда ты здесь пойдешь - может, в ПТУ через дорогу?
  Надо было защищаться, но он уже так устал это делать.
  - Оно теперь лицей, - пробормотал Дэн.
  - Да, только учатся там явно не Пушкины, - парировала мама.
  Дэн знал, что мама до слёз жалела его, предвидя, что сейчас, когда "всё за деньги", они с папой, со своими зарплатами рентгенотехника в поликлинике и охранника, не смогут после школы учить его нигде, кроме этого лицея.
  А не знал он, чего мама ещё боялась - заарканит его какая-нибудь девица, и тогда вообще пойдет вся учёба прахом. Дэн красив - высокий, стройный изящный. Волосы светлые - в отца, а глаза и брови - чёрные, материнские. Так может, сына оценят в кино? Ведь у многих великих актёров вот так, случайно всё начиналось.
  А потом мама звонила Ирине, и опять звонила - заказывала билеты на поезд, и они маялись всю ночь на боковых местах в душном плацкартном вагоне. И совершенно потерялись в столице. Разобраться - куда им ехать, смогли только с помощью доброй души - тётеньки в метро, которая продавала газеты. На мгновение сморщив лоб, она объяснила: на какой поезд им сесть, на какой станции сойти, и ещё добираться с пересадкой.
  А потом они сидели в коридоре киностудии, в очереди, которая напомнила Дэну поликлинику. Немерено здесь было его ровесников, и большинство пацанов тоже приехало с родителями. Никто друг с другом не разговаривал, как обычно, при долгом ожидании. Потому что все здесь были соперники - на одно место, на одну роль.
  А потом хмурый не выспавшийся Дэн, заложив руки за спину, стоял в просторной светлой комнате, и думал, сколько его тут будут мучить. Если отпустят рано, они еще успеют на вечерний поезд, отправлявшийся с Казанского вокзала в половине шестого. А если не успеют, то нужно будет где-то ночевать.
  Однако быстро его не отпустили, а фотографировали и так, и так и этак. Спрашивали, сколько ему лет, и какие предметы он любит, и какие книги читает. Позже он понял, что их интересовали не сами ответы, а то, как он говорит, как ведёт себя.
  - А теперь прочитай стихотворение, - сказал мужчина - очень загорелый, в черной рубашке. Чёрными были у него и усы, а сам - лысый.
  - Какое? - меньше всего Дэн думал, что здесь его заставят читать стихи.
  - Да любое, хоть из школьной программы. Вы же в школе учите что-то. Расскажи, что запомнилось.
  Дэну хотелось как можно скорее оказаться за дверью, и он начал читать первое, что пришло на ум. "Балладу о борьбе" Высоцкого, которую они все любили в клубе, а Борька Судаков пел её под гитару. Правда, голос у него как раз ломался, и иногда получалось смешно, но никто не смеялся - слишком всё, о чём говорилось в песне, было ими прочувствовано и пережито
  Испытай, завладев еще теплым мечом
  И доспехи надев, что почем, что почем?!
  Испытай, кто ты - трус иль избранник судьбы,
  И попробуй на вкус настоящей борьбы.
  И сейчас Дэн произносил эти сроки так, будто они были его, будто он сам говорил кому-то, может быть, младшему братишке о том, в чём был убеждён.
  Если путь, прорубая отцовским мечом,
  Ты соленые слезы на ус намотал,
  Если в жарком бою испытал, что почем,
  Значит, нужные книги ты в детстве читал.
  Он не слышал, о чём говорили эти люди между собой - они говорили тихо, но провели его ещё в другую комнату. И опять долго фотографировали, слепя яркими лампами, до того, что слёзы на глаза наворачивались и веки вспухли.
  - Ну что? - торопливо поднялась мама ему навстречу, - Что сказали? Как ты долго...
  - Сколько времени? - спросил Дэн, боясь, что они опоздают на поезд.
  И тут за ними выскочила та самая Ирина Казанская, благодаря которой они тут оказались, и выпалила:
  - У вас есть, где остановиться в Москве?
  И ещё был вечер. Тот вечер, который они провели у маминой школьной подруги, перебравшейся в столицу. Дэн уже так устал, что едва не уснул в ванной. А потом с наслаждением вытянулся на диване, где ему постелили. А мама и тётя Люся долго сидели за столом, за опустевшими чайными чашками, и светилась настольная лампа, и они говорили и говорили. И Дэн думал, что когда-нибудь они с ребятами тоже разъедутся по разным уголкам земли, и будут встречаться вот так, раз в сто лет, и засиживаться до рассвета.
  Это был последний вечер, когда казалось, что всё пойдёт как прежде. Но всё оказалось иначе, потому что его утвердили на роль.
  Это был фильм о юном Робин Гуде, не о детстве благородного разбойника, а о мальчишке, который вместе с друзьями в те же годы сражался за добро и справедливость. Дэну предстояло играть не самого маленького героя, а его лучшего друга. Сына знатных родителей. Его сестру против воли обручили с хитрым и жестоким вельможей, и юноша сбежал из дома, отчаявшись добиться справедливости у судьбы и родителей, и чая найти её у тех, кто был париями общества.
  Основные съёмки должны были проходить близ одной из подмосковных деревень, и мама, скрепя сердце, оставила сына "под ответственность" режиссёра Виктора Михайловича. Сама она бросить на несколько месяцев работу не могла никак. А вот мама Робин Гуда - Витьки Трофимцева - так и сделала. Витька с детства "был на людях", и его семья к этому привыкла. Сперва он занимался в спортивной школе, учился фигурному катанию, и мама ездила с ним на соревнования. Потом снялся в "бандитском" фильме, где сыграл сына главного героя, потом ему дали ещё одну роль - в сериале. Словом, у него уже был опыт съёмок, а у его мамы "в организации быта на трёх квадратных метрах".
  Но, хотя опыт у Витьки имелся, во многом с ролью Дэн справлялся лучше. Может быть, потому что его герой был немногословен, а то, что нужно было сделать - Дэн выполнял без всяких дублёров. Попасть в цель, подняться по верёвке на каменную стену, проскакать на лошади, метнуть нож...
  Витькина мама, Елена Петровна, опекала всю "робингудовскую банду" как могла. Поселились они в деревенском доме, и всегда у Елены на плите стояла едва ли не ведёрная кастрюля с борщом, а если они приходили со съёмок ночью, она и тогда старалась их посытнее накормить: делала гоголь-моголь, заваривала кофе со сгущёнкой.
  Но в одну из сырых ночей, когда Витьке-Робину и Дэну-Майклу требовалось пробраться под окно башни, где в ожидании свадьбы заперли несчастную сестру, а съёмки предыдущей сцены затянулись, и все уже были мокрые, усталые и злые, и Витька с Дэном, ожидая своей очереди зарылись в стог сена, Витька от души сказал:
  - Как же я ненавижу кино!
  - И я тоже! - в ту минуту Дэн был искренен.
  Тогда же ночью он и простудился. Утром было уже трудно встать, но Дэн решил, что это после полубессонной ночи. Весь день он работал через силу, а вечером у него поднялась температура. Киношники отнеслись к его болезни, как к досадной помехе, но Елена Петровна, сказала, что "раз у мальчишки в груди гармошки играют - нужно к врачу". Она же и поехала с ним в столицу, пробилась в поликлинику и на рентген... Оттуда его направили к фтизиатру, и диагноз упал камнем:
  - Туберкулёз.
  Почему? Откуда? Мог ли он кого-то заразить? К чести Елены Петровны - она не побоялась - ни заразы, ни ухода. Отвезла Дэна к себе домой и по телефону вызвала его мать.
  Режиссёр Виктор Михайлович был огорошен. Он начал было приводить примеры, когда артисты снимались, не смотря на тяжёлые травмы, но Елена Петровна сказала ему чеканным голосом:
  - Если вы сейчас сорвёте мальчишку с лечения - вы возьмёте на себя ответственность за его жизнь? Если кто-то из ребят ещё заболеет - вы будете отвечать перед их родителями?
  Виктор Михайлович лишь развёл руками.
  Мама приехала бледная, перепуганная насмерть, и первое время только и делала, что целовала Дэна и прижимала к себе. Ей тем более было сейчас не до карьеры сына, и не до фильма.
  Назад они полетели самолётом. Этого не могло бы быть, если б не болезнь. Потому что мама всегда говорила, что при её зарплате билеты на самолёт - это целое состояние. Дэну хотелось спать, и он знал, что "домой" - это вовсе не домой, а в больницу, и надолго. И все те, с кем он дружил раньше, теперь станут лишь голосами в сотовом телефоне. Дэн сидел у маленького самолётного окна. На какое-то время он забыл обо всех, кто летели с ним, о маме, сидящей рядом. Он чувствовал, что он один - в небе, и смотрит отсюда на всех, кто там, на земле.
  **
  Два месяца в больнице показались ему долгими, но не такими уж страшными. Просто надо было смириться, привыкнуть, что пока это место - твой дом.
  Новенькие тосковали, особенно малышня, все поголовно хотели домой. Старшие сначала чурались всего, видимо, напуганные родителями, боялись заразиться. Потом привыкали, в палатах складывались, своего рода, команды. Говорили: "Наша шестая палата", "Наша седьмая". Даже семьи, если вместе лежали старшие и младшие: большие опекали маленьких - помогали им переодеться, следили за порядком, звали медсестёр, если было нужно.
  В каждой палате было нечто особенное, заманчивое для прочих, и они ходили друг к другу в гости. В шестой лежал Сашка Матвеев, который хорошо рисовал и учил всех, кто захочет изображать страшных "чужих", смешных обезьян, героев фэнтези с огромными мечами. А младшим показал, как прикладывать картинки к стёклам, класть на них лист бумаги, перерисовывать понравившееся, а потом раскрашивать. Володьке Беглому (это была не фамилия, а прозвище, потому что он несколько раз сбегал из больницы и его искали с полицией), Беглому, бредившему космосу показал, как создавать таинственные космические пейзажи из двух прижатых друг к другу глянцевых листов бумаги, произвольно испятнанных акварельными красками. Разнимаешь их, и мама дорогая - никогда не знаешь, что выйдет. Вот какой-то утёс на фоне инопланетного, клубящегося фиолетово-зелёным неба, вот переливающиеся разными цветами скалы и озёра. Володька с тех пор ходил перепачканный красками, и санитарки ругались, что он пачкает и постельное бельё.
  Оле Сударевой из пятой палаты родители постоянно приносили книги. Фантастику. Страшилки, юмор. В больнице имелась своя маленькая библиотека, но те книжки были уже зачитаны до дыр. А читать тут хотелось страстно. И с Олиного разрешения бумажный томик рвался на части, и раздавался по палатам. Потом менялись частями, потом склеивали книгу, как могли, аккуратно.
  Эдик Никонов из третьей, примерно ровесник Дэна, лучше всех рассказывал страшные истории, не сказочные, а все будто бы произошедшие на самом деле, с такими деталями как " в газете тогда написали...", "а у папки друг в полиции - он нам рассказал", "да я с этим парнем сам дружу". В рассказах Эдика были похищения, погони и невероятные приключения. Рыбаки разбрасывали вокруг лодок странную приманку, купленную в интернете, от которой щуки и сомы (ничего крупнее в здешних реках не водилось) кидались на лодки и рыбаков - куда там белым акулам.
  - Вот слово даю, мужик из Рыбнадзора...
  Малыши, которые спали в палатах, выходивших окнами на лес, стали бояться ночами, проситься к старшим. Им казалось, что под окно придут волки, которые по Эдькиным рассказам населяли лес гуще, чем грибы.
  Для Дэна самыми трудными были первые дни, когда от назначенного лечения ему стало плохо. Он не привык жаловаться, и, в конце концов, это мальчишки из его палаты, рассказали лечащему врачу, что Дэн "то и дело блюёт в туалете". Пришлось сутки полежать под капельницей, потом ему стали давать уже другие таблетки, и мучительное состояние отступило.
  Дэн читал. Единственное, что он попросил у родителей - это планшет, и всё свободное время (а его было до чёртиков много) читал то, до чего раньше не доходили руки. Он просто рухнул во "Властелина колец", и несколько недель ему снилось Средиземье, и каждый раз была надежда остаться в мире, полном волшебства и героических подвигов, но утро вырывало его из сна - и над кроватью стояла медсестра с градусником в руках.
  Он не слишком жалел о своей несостоявшейся карьере. На съёмках его окружали интереснейшие, всё на свете повидавшие, но поглощённые только своим делом и сами собой люди. Виктор Михайлович сперва передавал ему через маму привет, и нетерпеливо спрашивал - "какие перспективы". Потом, в очередной приезд, мама осторожно сказала, что раз возвращения Дэна на площадку скоро ждать нельзя, а снялся он всего в нескольких сценах, то эти сцены переснимут с другим актёром. У мамы, когда она это говорила, были слёзы на глазах, а Дэн нельзя сказать, чтобы очень расстроился. Он этого ждал. Он уже понял этих людей. С той стороны никто ему не звонил, и не писал на электронку. Всем было некогда, но скорее всего, они даже об этом и не задумывались - что нужно окликать, помнить, держать связь.
  Вот по клубу он тосковал. И там его не забывали. Несколько раз Артур и Борька пытались прорваться в приёмные часы, но их не пропустили. Борька тогда выразительно и переливчато - как умел он один - засвистел под окном. И Дэн вышел на балкон ( тут в каждой палате был балкон - им полагалось дышать воздухом, а когда-то был даже "сон на воздухе"). Борька с ловкостью ковбоя, бросающего лассо, швырнул ему верёвку. И Дэн тем же неуловимо быстрым движением её поймал.
  - Ну, как ты? - спросил Борька, - Болит чё-нибудь?
  - Да нормально. Не болит, не...Скучно только. А у вас там как?
  - Выйдешь когда?
  - Пообещали, что шестьдесят дней лежать буду. Значит, ещё двадцать. Что вы там сейчас делаете? Вадим как?
  Артур с Борькой переглянулись.
  - Закрыли нас, - сказал Артур.
  - Почему?!
  - Да Галина Николаевна воду замутила. И не вписывается наш клуб в концепцию центра, видите ли... На смотрах-конкурсах нами не блеснёшь. И толчёмся мы в клубе постоянно, ну, кто-нибудь из нас, сторож жалуется, что допоздна. Значит, класс всё время занят. А им места для вокалистов и кружка "Умелые руки" не хватает. В общем, канала-канала она нам мозги, а потом сказала, что на новый учебных год финансирования на клуб не выделили. Забирайте всё своё и уматывайте.
  - А Вадим как?
  - Ну как Вадим... Мы всё разнесли по домам, он себе ничего не взял, даже луки и мечи все нам раздал. И уехал.
  - Куда?
  - В горы вроде. То ли Непал, то ли Тибет - его друзья позвали.
  - Вернётся?
  - А он не говорил. Попрощался со всеми за руку, потом не отвечал два дня на телефон, потом по электронке Борьке короткое письмо прислал. Мол, если буду ещё когда в городе - свидимся.
  -Что же вы, - сказал Дэн с отчаянием, - Нужно было ещё куда-то попроситься. В Дом молодёжных организаций или на Станцию юных техников. Может, нашли бы нам место. Тогда бы только переехали и всё.
  Борька развёл руками, и кивнул на пакет:
  - Я сейчас привяжу, а ты поднимай. Тут твоя доля... На память.
  Дэн подумал, что и так ничего не забудет, а на вещи смотреть будет слишком больно. Если бы хоть надежда была, что через год, или даже позже, они снова соберутся, и всё будет по-прежнему...
  Борька привязал пакет и отступил на шаг - поднимай, мол. Тяжёлый груз оказался - Дэн не ожидал этого, и когда поднимал пакет - тот качнулся и ударил в окно первого этажа.
  - А ребята как? Как все?
  - Ну что все - вон школа на носу. Мне в этом году, например, скучать не придётся - ЕГЭ впереди. Небось, преподы все мозги вынесут, чтоб готовились, - сказал Артур.
  - А остальные? Как Сашка?
  - Санёк больше всех по клубу скучает, он же оттуда не вылезал, считай. По тебе скучает. Следующий раз его с собой возьмём. Отец-то его так и работает дальнобойщиком. Мне уж и то мать говорит: "Приводи к нам Сашку, я его откормлю".
  Тут в коридоре послышались торопливые сердитые шаги и дверь распахнулась. Медсестра Нина Петровна была разъярена донельзя:
  - Это кто у меня тут передачки по верёвке поднимает? Вы сейчас чуть окно в кабинете УЗИ не разгрохали. А если бы разбили, а там такая дорогая аппаратура! Пока ещё стекло вставят! Десять раз успеют всё растащить! Это ты Денис (вычислить его было легко. Дэн стоял у окна), Давай сюда верёвку!
  Нина Петровна в несколько шагов пересекла палату и почти вырвала верёвку из его рук. Выглянула в окно, чтобы "задать этим мерзавцам". Но ни Борьки, ни Артура уже не было.
  -Что там у тебя, - теперь она прицепилась к пакету, - Внизу надо отдавать передачи. Там смотрят, чтобы чего запрещённого не принесли. Может, тебе тут сигареты сунули, а курить вам всем категорически противопоказано - слышали?
  Нина Петровна обвела взглядом палату - лежало их здесь шесть мальчишек, и Дэн был самым старшим.
  - Показывай, что тебе принесли!
  Дэн уже успел заглянуть в пакет и понять. Иначе ни за что не согласился бы на досмотр. А теперь - что было скрывать?
  - Вот...
  - И что это? - оторопела Нина Петровна, глядя на вязь металлических колец.
  - Кольчуга, - сказал Дэн.
  **
  Выписали его из больницы ранней осенью. Вернее, не совсем выписали, а направили в школу-санаторий, что располагалась загородом, в лесу. Режим тут был гораздо мягче, и санаторий больше напоминал обычный интернат.
  За окнами просторных спален качались сосновые ветви. В ненастье они шумели, "гудели" как говорила мама. В первой половине дня ребята учились, как в обычной школе, только в каждом классе народу было всего-ничего, человек по десять.
  Потом был обед - кормили тут пять раз в день, и "на убой", и Дэн просил маму ничего съестного ему не привозить. А вечерами можно было заниматься в разных кружках, но первое время никуда Дэна не тянуло. Но он знал, что пробыть тут ему предстоит до конца учебного года, и надо же было себя к чему-то определять.
  Он стал помогать школьному библиотекарю - добродушной пожилой Татьяне Григорьевне. У нее бы тихий голос, и часто Дэн, заблудившись между полок, не сразу его слышал. Он привез сюда и сюда неизменный свой планшет, но совсем иное было - рухнуть в только что открытый томик, где жила история.
  **
  Иногда им показывали кино. Воспитательница Марина, моложавая чувствительная женщина, плакавшая на грустных фильмах, сама была живым кладезем интересных рассказов. Она жила не бедно, муж её был главным инженером на заводе. И девчонки обожали рассматривать необычную стрижку Марины и украшения, которых на ней всегда было в изобилии. Крупные, броские кольца, серьги, кулоны - к каждому платью и костюму свои.
  Ещё Марина поражала всех тем, что ходила купаться на реку - пока на ней лёд не встанет. Она могла рассказать в ноябре:
  - А сегодня туман такой стоял, я плыву и думаю - где же берег, в какую сторону грести мне? И вдруг слышу - люди разговаривают. Плыву на голоса - вижу, рыбаки в лодке. Они тоже на меня вытаращились, сперва думали по плеску, что большая рыба. Я у них спрашиваю: "Мужчины, где берег?".
  Пару раз в год Марина обязательно отправлялась в путешествие, но не в пляжные туры, как многие, а выбирала что-нибудь загадочное.
  - Хочу посмотреть замок Дракулы. И другие мистические места в Европе.
  Возвращалась - и долго, со вкусом рассказывала, где побывала. С фотографиями и слайдами. Это был глоток воздуха в их замкнутой интернатской жизни. Ведь далеко не ко всем детям родители приезжали не то, что на выходные, а даже во время каникул.
  Тут было много детей из неблагополучных семей. Родители - алкоголики, наркоманы, да ещё в семьях гулял туберкулёз. Так что и на долгие летние каникулы ребят в родные пенаты отпускать было нельзя. Недавно у маленького Кирилла Крошина умерла от туберкулёза мать. От него это скрывали, благо и прежде приезжала она к сыну редко.
  Так вот, Марина договаривалась с компьютерщиком Ильдаром, и в библиотеке устраивали киносеансы. Какое-то время Марина считала, что детям нужно прививать вкус, и показывать им лучшее. Классику, или фильмы, получившие "Оскар". Но быстро она поняла, что куда большей популярностью пользуется что-то смешное и незатейливое, и репертуар сразу сменился. В душе Марина к ним ко всем хорошо относилась - любила и жалела. Она видела, что стоит позвать малышей смотреть все серии "Маши и медведя", как в библиотеке будет стоять восторженный визг.
  И вот однажды, проходя в столовую длинным неуютным коридором - тут была и раздевалка, и входная дверь, от которой неизменно дуло, Дэн увидел объявление, приклеенное скотчем к стене - на этом месте, Марина всегда вешала "Киноафишу". На этот раз объявление гласило "Мальчик по имени Робин Гуд".
  И упало куда-то сердце. Никто здесь не знал, что сложись всё по иному - в этом фильме в одной из главных ролей показывали бы его. В этот день всё валилось у него из рук, а в концу дня, он улёгся с книгой в постель, твёрдо решив никуда не идти. Ребята удивлялись, обычно он всегда с ними ходил смотреть кино, Он только качал головой на все приглашения. Но в последнюю минуту, когда уже второй этаж, где были спальни, опустел, а внизу, в библиотеке, должны были рассесться зрители и вот сейчас - погасить свет - Дэн поднялся, как будто влекло его что-то, чему нельзя противостоять - сунул книгу под подушку, и пошел как на заклание.
  Господи, как же ему тут было всё знакомо. Эти места, где проходили съёмки, и все герои - до единого. Кроме того, кто заменил его. Это был очень красивый мальчик - высокий, черноволосый и черноглазый, как цыган - то есть, полная противоположность Дэну. Почему его утвердили - такого? Но сыграли все здорово. Дэн несколько раз оглянулся на "зрительский зал". Никто не торчал носом в телефон, не переговаривался друг с другом. Все были захвачены действием. Малыши улюлюкали и визжали во время драк и сражений. Герои на экране бились с врагами, освобождали прекрасную девушку, попадали в немыслимые переплеты. И дышали свободой. Не было над ними никакого режима, никакого пригляда. И возвращались они потом в свою крошечную деревушку в несколько домов - посреди неоглядного леса.
  Расходились с тем чувством, когда трудно вернуться к обычной жизни, и кажется, что всё интересное и по-настоящему стоящее было на экране, и исчезло, как только он погас.
  Было ли больно Дэну? На фоне того, что затем произошло - нет. Он чётко разграничивал всё киношное и несостоявшееся для него, как что-то - бывшее частью - и не самой главной - его жизни. А вот сама жизнь... В больнице, за те два месяца, что он пролежал там, несколько человек умерло. Нельзя было в его возрасте не задуматься - не случится ли того же и с ним? Тем более, что чувствовал себя он в эти месяцы неважно. И особенно неприятна была постоянная, непривычная для него слабость. Но потом врачи уверились и говорили о том, то лечение идёт хорошо, успешно, что он скоро поправится.
  И вот эту, отпущенную ему жизнь, он теперь стал рассматривать тоже как кино, где главную роль у него никто не отнимет, и только в его власти сделать этот фильм увлекательным. Его точно сейчас только выпустили в мир, и он стоял на пороге - стройный мальчик с тонкими чертами лица - и жарко рассматривал всё ему открывшееся.
  Он мало замечал однообразную интернатовскую жизнь, с её режимом, уроками, обязанностями. Он знал, что весной навсегда уйдёт отсюда, и этого ему пока было довольно.
  Как только стали возвращаться силы - он начал заниматься в спортивном зале, отрабатывать то, чему учил их Вадим. И даже физрук заинтересовался и стал выспрашивать, и взамен показывать то, чему научился в институте и в армии.
  Но ещё больше Дэн читал взахлёб. Благодаря неудачному своему актёрству, он с головой рухнул в историю, и сюжет фильма теперь был для него не больше, чем бутафорской одёжкой - плащ да камзол. Что там далёкий английский Робин Гуд, из которого сделали легенду? Разве меньше было интересного - и взаправдашнего - на Руси?
  Дэн читал о Предславе, русской княжне, преданной родным братом, которому она помогла сесть на княжеский трон. И ведь умерла на чужбине, никто не спас. Для Дэна живыми стали русские цари. Хотя раньше они для него сливались - все эти Николаи, Александры... Теперь он не понимал, как можно было спутать Александра Второго с Александром Третьим. Второй - с передовыми реформами, с огромными долгами, с императрицей Марией - сперва любимой, а затем нежеланной - горько и гордо скончавшейся от чахотки в полном одиночестве. И Третий - немногословный богатырь, консерватор, которого все боялись как огня, но были за ним, как за каменной стеной.
  И страшное варево Первой мировой войны, и ещё более страшное - революционных лет. С полными слёз глазами он читал "Солнце мёртвых" Шмелёва - о людях и животных - безропотно умиравших в разорённом голодном Крыму.
  К авторам детских книг, которых было так много на полках школьной библиотеки - менялось его отношение. Больше уважал он тех, кто заблуждался искренне, рисуя детство советских ребят безоблачным. Хуже, если писатель вроде бы звал к борьбе со злом и имел свои идеалы, но они менялись у нег от книги к книге. Сначала красноармейцы в потрёпанных шинелях и в будёновках с красными звёздами. А потом, во второй половине жизни - белые офицеры, защищавшие мир от жестокости и произвола красных. "Как же тебе верить? - спрашивал он мысленно автора, - Какой же ты на самом деле?" Не мог он тогда надеяться на искренность, и считал, что писатель просто подделывается под веяние времени, чтобы угодить ему.
  Он хотел теперь окончить школу и поступить на истфак, только на истфак. Ведь все эти люди, судьбы, оставшиеся почти безвестными - некому рассказать было о них. Они могли жить в нём. Говорить его голосом. Вспоминал он рассказ Рэя Брэдбери о книжных героях, которые существуют, пока люди читают книги.
  Но впереди было ещё порядочно школьных лет, только знал Дэн, что он проведёт их по-другому. И они ещё поборются за клуб. Не может быть, чтобы не нашли они крыши над головой. Вот Вадим вернётся...
  Зима казалась бесконечной, и отступала медленно и неохотно. Но, наконец, весна бесповоротно одолела её. Растаял последний снег, и через несколько недель школа оказалась в чертогах изумрудного дворца. Зелёный пушистый ковёр травы под ногами, стены - колышущиеся портьеры нежно-зелёных берёзовых листьев, запах цветущей черёмухи и жемчужные поляны ландышей.
  За Дэном родители приехали раньше, чем за другими ребятами и увезли его в город. Странное было чувство - заходить домой после столь долгой разлуки с ним. Мама и папа стояли в дверях комнаты с такими торжественными лицами, точно боялись пропустить счастье сына от того, что он вернулся. Вещи остались в коридоре - просто удивительно, что он, никогда не носивший с собой ничего тяжелее рюкзачка, "оброс" за время болезни тяжеленными чемоданами. Да, вещей было много, а комната показалась маленькой.
  Он сел на постель - очень мягкую после больничных кроватей. Ближайшие дни будут заполнены делами. Обзвонить всех своих, записаться в библиотеку, пройти по местам, но просто знакомым, но родным - где сто лет не был, всласть посидеть в интернете.
  На следующий день он узнал, что Вадим после травмы прикован к постели, а следующим пришёл и адрес, где он сейчас - Малое Опалёво.
   **
  Впереди был день, с первого взгляда казавшийся длинным как вечность, но столько нужно было всего успеть! Верная своим привычка, Настя собралась за считанные минуты. Набросила на постель яркое покрывало, потянула со стула платье. Одевалась она уже на лестнице. Хорошая лестница была, не скрипела, а шаги у Насти давно уже получались беззвучными. Бабушка ещё спала и, слава Богу, крепко.
  Внизу, в кухне, Настя открыла холодильник. Бросила на хлеб холодную котлету, налила в стакан молока. Поела, не отходя от стола, торопливо переступая с ноги на ногу. Открылась и закрылась дверь. И всё - нет Насти.
  Как стрела, сорвавшаяся с тетивы - должна пролететь свой путь, и скорость её начнёт гаснуть лишь в излёте, так и Настя остановилась, только пробежав овражек, лесную тропу, мост... Трава, покрытая росой, холодила ноги, но от каменного моста холод шёл совсем другой, вымораживающий - и лишь на поляне остановилась.
  То, что было впереди, звало её так властно, что сопротивляться просто не было сил. В старый дом войти было очень заманчиво, но если её там всё-таки заметят, то до островка не добраться уже точно. Не дадут. Значит, и в центральные ворота заходить было нельзя никоим образом. Ну, это-то никакого труда не составляло. Если бы не крапива... Настя двинулась вдоль забора, забирая вправо. Платьишко её с жёлто-зелёными разводами само по себе было отличной маскировкой, но всё равно она пригибалась.
  Напрасно. В этот ранний час турбаза ещё спала, двери домиков были закрыты, не слышалось ничьих голосов. Разве что в столовой повара уже готовят завтрак. Да ещё если держат тут какую-нибудь брехливую собачонку...Она, конечно, Настю учует. Но пока тихо
  Один из пролётов металлической ограды был приподнят над землёй так, что мелкому человеку, вроде Насти, ничего не стоило под ним пролезть. С той стороны забора, почти до самого озера росли довольно приличные кусты, надёжно укрывавшие Настю от любого случайного взгляда.
  И вышла она к озеру удачно - с противоположного конца от турбазы. Тут непросто будет разглядеть её, особенно, когда она поплывёт. На минутку мелькнула мысль, что бабушке она обещала в незнакомых водоёмах не купаться. Пообещать это бабушка велела после того, как в их селе утонул шестнадцатилетний мальчишка, Антон. И плавать умел, и воды не боялся, а вот спрыгнул с обрыва в незнакомом месте, ударился головой...
  - Только со мной, - повторяла бабушка, - На нашем пляже!
  Настя плавала и по-собачьи, и руками перед собой разводя, у них это называлось "по-матросски". И подолгу могла лежать на воде. Но напрасно она демонстрировала бабушке свои уменья - та не смягчилась. Пришлось пообещать. В воду одной ни-ни.
  А какое озерцо с кувшинками было неподалёку от их села! С тех пор за водяными красавицами плавал один Колька. Настя решилась только принести домой большую расписную жабу - она была сказочно красивая. Такая должна была ловить стрелу Ивана-царевича и сделаться Василисой Прекрасной. В саду у Насти имелся вполне подходящий водоём - старая ванна, где отстаивалась вода для полива. И туда они с Колькой торжественно выпустили жабу.
  Она таинственной тенью мелькнула в глубине, и через некоторое время всплыла - только треугольный кончик мордочки торчал из воды. Жаба смотрела на них, а они - на неё. Потом вечер кончился, и Настю позвали спать.
  А наутро жаба исчезла. Настя - а была она тогда ещё совсем маленькой, лет пяти - тщетно искала её в саду.
  - Она домой ушла, - сказала бабушка, - Нельзя живое существо лишать дома. Это тебе не игрушка. Представь, тебя бы у нас украли...
  С тех пор всеми встреченными обитателями леса - Настя только любовалась. Не брала с собой ни ёжика, перебежавшего тропинку, ни гревшегося на поляне ужа, ни ящерицу, которую Колька поймал неуловимо быстрым движением. Поймал и отпустил, когда они на неё насмотрелись.
  Там, на островке, тоже вполне мог кто-то водиться, бобёр, например. В лесу Настя уже приметила несколько обточенных бобрами деревьев. Но влекло её сюда иное. Это место было , ну как Синюшкин колодец из сказки. И боязно, и надо идти. Иначе потом себе не простишь. Могла бы быть сказка, а струсила - и ничего тебе не будет.
  Настя через голову стянула платьишко, оставшись в своих простых, совсем не похожих на купальник, белых штанишках. Берег порос травой. А плыть предстояло всего ничего. Так что неважно, какая там глубина.
  А она, кстати, нарастала быстро. И уже метрах в трёх от берега Настя бросилась вплавь. Через пару минут тело освоилось, и вода перестала казаться холодной. Настя плыла неторопливо, чтобы не запаниковать - в незнакомом-то месте - что дна под ногами нету. Тем более, островок надвигался, заслоняя тот берег. И вот уже, пригнувшись, Настя на него выбралась.
  Почти сразу левая нога провалилась в какую-то ямку - точно, бобры, их нора. А ещё росли на островке берёзы, да несколько кустов орешника. Видно даже в весеннее половодье островок не затапливало. А всё же интересно - сажал кто-то берёзки, или они сами выросли?
  Настю качнуло, всё поплыло перед глазами. Она знала это ощущение - переволновалась, и села в траву, чтобы, если понадобится, то и лечь. "Господи, как же я назад-то буду добираться, если не пройдёт?" - подумала она. И раскинула руки, будто это не голова закружилась, а весь мир закружился, и можно было удержать его, схватившись крепче за траву.
  Но вместо мягкой травы одна рука её легла на что-то твёрдое, гладкое. Настя приподнялась. Несколько дощечек, потемневших от времени, были наполовину вкопаны в землю. Получался крошечный такой - мостик? Настил? На одной из досточек было что-то не слишком умело процарапано - гвоздём? Настя нагнулась ближе. ШЕНК - вот что было написано на доске.
  **
  "Приличной девочкой" Настя бывать не любила, но приходилось. Помимо школы, существовали у них в селе ещё дома, где вроде бы никаких правил на стене не висело, но немыслимо было прийти туда босиком, или с причёской "я упала с сеновала". Дом дяди Саши Мухортова относился именно к таким. Зато самого дядю Сашу в их деревне любили все.
  Всем старожилам сторожил. Здесь жили его родители, и их родители, и их дедушки и бабушки. Дядя Саша был в своём роду последним, кто остался тут. Его дочери обосновались уже в городе.
  Лет дяде Саше было под восемьдесят. Маленький, худенький, давно уже вдовец, он всё время был при деле. Если не устраивает в огороде какую-то хитрую поливальную систему, значит на чердаке - латает крышу, или "живым хозяйством" занят - он держит с десяток кур и немолодую уже козу. А то убежал куда-то - пригласили выступать. Дядю Сашу часто приглашают - то в школу, то в Дом культуры. Он хоть и не воевал в Великую Отечественную, пацаном ещё был, но рассказывает - заслушаешься.
  Только от него и можно услышать, каким раньше их село было. Тысяча человек тут жила, не меньше. Все торговые пути здесь сходились. Осенью не ярмарки - праздник! Дядя Саша рассказывает, а ты ощущаешь ты влажную прохладу сентябрьского утра, тот хруст полосатого яблока на зубах, тот запах последних флоксов. Изобилие, выплеснувшееся, как из рога на базарную площадь. Он и частушки споёт, которые когда-то пели, и станцует даже. И как бабы к Пасхе целой толпой ходили от дома к дому - убираться, полы отскребали - добела, ох и тяжёлая же это работа! И про то, как...
  -Тю, - удивился он, - Ты ж вроде уехавши куда-то? В Опалёво? В Малое? И одна пришла...Бабушка-то в курсах? Ну, идём чай пить, бродяга маленькая...
  Дядя Саша после смерти жены редко варил себе нормальный обед. Но на столе у него, прикрытые большой салфеткой, всегда стояли в ожидании гостей - электрический самовар, полдюжины чашек, хлебница и плошка с мёдом. А часто и какие-нибудь пироги, принесённые соседями. Сегодня вот ватрушки лежали.
  - И чем вы там с бабушкой занимаетесь? - дядя Саша чуть возвысил голос, так как самовар уже начал шуметь. Когда он сменит тональность и забулькает - значит, готово, сам отключится.
  - Мы там, дядь Саш, по дому помогаем. Там хороший человек живёт, его зовут Вадим Сергеевич, я с ним дружу. А к вам сюда я по делу пришла..
  - По делу, да ты что? И какие ж у тебя дела в каникулы будут? Ну, давай, Настюша, я готов. Чем смогу...
  - Дядь Саш, вы ведь всё тут знаете...Всех...Понимаете, там вот, где мы живём, в стороне пруд есть, и дом... И сад. Я спрашивала местных, а там так мало знают... "Барский сад" скажут - и всё. А вы знаете, кто там жил?
  Брови у дяди Саши часто были нахмуренными, но таилась в них весёлая, шутовская угроза. А сейчас они сошлись вроде бы с болью даже. Он молча разлил чай, положил на тарелочку перед Настей две ватрушки.
  - Эх-х, Настасья! Это ещё раньше ведь было, чем родился. Много раньше... До меня ещё...
  - Но что-то да вы знаете?
  - Ну что... Жили тут графья. Сам хозяин, Ильёй Петровичем его звали - тихий очень человек был, учёный. Была у него богатая и знатная родня, а только приезжали они сюда редко. Раз или два их тут видели, видно не очень-то они родились... Барин... Он не то, что книги писал, он языки древние знал, и вот с других языков старые рукописи на русский-то язык и переводил.
  Дети у него тоже были умные такие, учёные - Серёжа и Вера... Серёжа географом стал, всё пропадал в экспедициях. Мать его очень переживала. Деньги ему старалась посылать. А жили-то, сама видела, скромно. И ей всё казалось, что где-нибудь в Африке или в Индии, где он там ездил, он и вовсе бедствует.
  А дочка Вера вот только институт в Питере окончила, и приехала. Это я вот всё ещё от матушки с бабушкой слышал. Было одно такое лето у них, счастливое. Когда молодёжь собралась. Серёжа вернулся, друга своего привёз. Доктор он был, в экспедицию с ними ездил. И вот тогда только, одно лето... ребятишки наши деревенские туда бегали. Обычно тихо они жили, а тогда всё что-то затевалось. То на лодках по пруду этому катаются, то фейерверки пускали, У Веры подружка была, из нашей деревни девушка, Полиной звали. Даже папоротник к Иванову ночь искали... уж не знаю, чего они там отыскали...
  - Ну а потом, Настюша, - дядя Саша взглянул на сцепленные руки, - Потом война началась. Первая мировая. А она всех мужиков под гребёнку... И простых, и с голубой кровью которые...Они-то рано отсюда уехали. Илья Петрович и Мария Николаевна. Вот не подумай чего. Это нам в советскую пору в школах всё твердили, что графы эти да князья - сплошь кровопийцы да угнетатели. За других не знаю, а мои родители наших графьёв хорошо вспоминали. Обычные люди. Жили просто, я уж говорил. Илья Петрович вежливый очень был. Бабушка вспомнила - всегда первый с ней поздоровается. Детишки к ним за книжками бегали. Мария Николаевна многих читать же и выучила... Девчонкам шитье показывала разное.
  И вот, когда революция случилась, видно предупредил их кто - уезжайте, а то новая власть сюда докатится - не пощадит. Не знамо за что, а не пощадит. И уехали они, Настенька моя, куда-то в Финляндию. На север. Купили там домик, и говорили, что даже лошадку с коляской. Но не чтобы самим кататься... Денег у них всегда было кот наплакал. И Илья Петрович, извозчиком сделался, людей на той коляске возил. Скучал очень по России, просил ему русские газеты присылать...
  Про Серёжу ничего не знаю, где он, как сгинул... Тогда такой котёл по всей Европе, а пуще всего у нас в России, кипел. А вот Вера... Не поехала она ведь с родными. Тут осталась. С тем мальчиком, которого её брат привозил, полюбили они друг друга. И Вера осталась его ждать. Мол, тут он знает, где ее искать, он за ней приедет. А иначе - потеряются они навеки. Как её мать ни уговаривала - ни в какую она. Говорила, что грехов на ней никаких нет, что будет она учительницей, станет в школе работать, детишек учить... И даже из дома родительского в деревню не шла, там и жила, ждала своего Митю. Как одна не боялась? Подружка Полинка к ней, правда, ночевать прибегала.
  Долгий вздох.
  - А как красные пришли, так и расстреляли её. Ночью. И не знал никто - утром объявили. Если б засветло, то наши б в деревне вступились, наверное...Ну, не за что её было стрелять. Не то, что королевствовала она тут - да ведь грубого слова за всю жизнь от неё никто не слышал. Девчонка совсем, коса длинная, толстая... Это я всё тебе говорю, что мне рассказывали... А так даже не сказали, где схоронили. Да и схоронили ли... Может, бросили, как собаку. У неё у самой собачка такая смешная была, глазастенькая. Брат же и привез. Щунк как-то звали, Щанк... не помню.
  - А тот, кого она любила, сюда потом приезжал? - шепотом спросила Настя.
  - Не слышал об этом. Да как приедешь! Тут уже новая жизнь вовсю началась. Каждый чужой человек на виду. А если и приезжал, то навряд ли кто его запомнил, узнал... Своего горя хватало. Эх, Настюша, знала бы ты скольких мы в тех двух войнах, да в промежутках между ними, когда сажали людей почём зря в тюрьмы и лагеря - недосчитались скольких... Сейчас-то уже всё другое, и люди другие. Забыто это всё. Ты пей чай... Такие рассказы только мёдом заедать, а то горькие они очень.
  **
  Колькина мама, тётя Лиза, изумлённо повернулась к окну. Сколько раз она видела это - мелькнёт за окошком кухни вихрастая детская головёнка - значит, Настя прибежала, посмотреть, дома ли друг. Ростом она ещё не доставала, чтобы заглянуть в окошко. Могла только ухватиться за подоконник и подпрыгнуть на миг. Отчего в дверь не постучаться - Бог весть.
  Тётя Лиза раскатывала тесто для лапши. И хотя на нежности она никогда не была падкой, Настя знала про себя, что она насквозь добрая. Насквозь тёплая, как печка.
  - Там, там он, - замахала тётя Лиза, указывая рукой куда-то туда, где село кончалось уже и начинались поля.
  Без подружки Колька заскучал. Он неизменно срывался из дома ранним утром, в то самое их с Настей время, когда они стремглав бежали каждый по своей тропинке, чтобы встретиться на лесной лужайке, с хохотом повалиться в траву, отдышаться, глядя на пышные и ласковые летние облака, позавтракать земляникой. И за то короткое время пока они тут - домой нужно спешить, ибо там дел невпроворот, у Кольки особенно - они успевали найти себя, заново ощутить себя жителями этого леса, этого бесконечного янтарно-солнечного летнего дня, этого мира, который каждое утро рождается заново.
  Колька возвращался, помогал матери, что нужно было по хозяйству - вон, сегодня весь огородный инструмент наточил, теперь так славно будет полоть острой-то мотыгой, потом нарубил дров для бани. Покрыл заново крышу собачьей будки - вчера, в дождь, ясно стало, что она протекает. Выхватил из миски самый большой пирог - и всё, нет Кольки.
  Но это не беда. Настя знает, где он. Бежит она опрометью, так как чувствует - всё растёт тревога бабушки. А с другой стороны - как сказать, что она с утра одна убежит за тридевять земель - туда, откуда они приехали на машине. Да кто её пустит! Бабушка начнёт кормить обещаниями: "Вот, погоди, дней через десять, поедем... Мне тоже домой нужно, если найдём, кто приглядит за Вадимом Сергеевичем"
  А Настя ждать не может. Нечасто, но бывает с ней такое - когда зуд везде, в руках, в ногах, во всем теле. Даже в сердце. Подобное бывало даже в школе, когда долго тянулись уроки. И Настя знала, что лекарство тут одно - бежать. Дождаться, когда прозвенит этот треклятый звонок, и прямо с ранцем за спиной - сорваться в бег по любой дороге, пока не распрямиться, не расправиться всё, каждая клеточка, сейчас пружиной сжатая в её теле, пока не уйдёт этот зуд, не истечёт из быстрых ног - в летящую навстречу дорогу.
  Но сейчас всё было намного сильнее, и точно гнало её - скорее, скорее. Невозможно было ждать... И хотя узналось от дяди Саши то, что прежде было скрыто, но узналось немного, и что теперь надо делать - неясно пока.
  Да ещё Настя, засыпавшая всегда мёртвым сном, тут... то ли спать почти перестала, то ли это сны такие яркие стали - будто забирает её ночами другой мир, и она живёт там, в нём. И там приходит к ней эта девочка с золотистой чёлкой и теннисной ракеткой. И ещё одна девочка, которая пока молчит. И да, как дядя Саша говорил - у неё длинная, нет, не коса - косища...
  А сейчас, Колька наверняка с пастухом, потому что тот даёт ему свою лошадь...И пока коровы, не торопясь, наслаждаются щедрой июньской травой, можно пуститься в полёт - недалеко, но до обрыва можно, прильнув к лошадиной шее, и глянуть оттуда за реку, на Малое Опалёво, где сейчас должна быть Настя.
  Она думала выйти к ним так, чтобы они не заметили. Куда там! А ещё говорят, что у собак зрение плохое. Маленькая лохматая фигурка вдалеке застыла. Пёс вглядывался, а потом пустился к ней по дороге как мячик. Казалось, он подпрыгивает и отскакивает от земли. Он прихрамывал на одну лапу.
  Настя упала прямо в траву, и Туман заскакал вокруг неё, торопясь лизнуть в щёку, в ухо, куда придётся.
  И Колька бежал, и как это было хорошо, когда у тебя снова есть брат.
  **
  - Варвара Ивановна, простите ребёнка...
  -Вадим Юрьевич, и не просите. Я тут хочу без разрыва сердца дожить до осени, когда вернется ваша Лариса. Нет, ну что это такое! - бабушка с возмущением положила вязание на колени, - Даже дома такого не было. Чтобы ни слова не сказать, чтобы за тридевять земель... А машины, которые носятся по этим дорогам... А то, что я должна думать - в какой реке она тут утонула... Кто её поймал, посадил в машину и увёз..
  Время от времени на бабушку "нападало". Она начинала видеть опасности всюду. Она не представляла свою жизнь без Насти, и по большому счету спокойна была только тогда, когда та сидела дома. Но надолго бабушке не хватало душевных сил сдерживать девочку. Ей представлялось, что Настя всё время, что её никуда не пускают - стоит на цыпочках и смотрит через забор на мир, и глаза у неё переливаются как капли росы, в которых этот мир отражается.
  Настя из-за спины бабушки махнула Вадиму рукой - а, всё равно, мол. Найду и тут что делать. Но Вадим молчал, задумавшись.
  Слишком он помнил, как и ему было так же тесно и душно в четырех стенах. И он обретал себя только в бесконечных своих странствиях, прокалённый до черноты, когда у него был - весь воздух над лугами и полями, и всё небо - над головой. И никогда ему не было душно в палатке.
  - Варвара Ивановна, а со мной? - спросил он.
  Тут уж Варвара Ивановна даже очки отложила. Как будто на человека, предложившего такую глупость, она могла смотреть только без очков:
  - Как это, простите?
  - Ну, вы же давно говорите, что мне надо вставать и выходить. Попробуем-ка мы с Настей вон, хоть до берега добраться.
  - И как же я вас с ней могу отпустить? А если что-то случится, вы упадёте, разве она вас поднимет?
  - Да как-нибудь я сам поднимусь. Разрешите, Варвара Ивановна!
  Он так хорошо это говорил, как-то по-особому бережно, он отдавал себя в полную её волю, и она не выдержала.
  -Я, пожалуй, разрешу, но всё-таки. Вы же ещё по комнате-то, почти не ходите...
  - Ну, стимул у меня будет.
  Настя переводила глаза с одного на другого.
  - И когда вы планируете? - спросила Варвара Ивановна.
  - Сегодня, - ответил Вадим.
  ...До берега Волги, до которого Настя добегала минуты за две, было оказывается очень далеко. "Сто пятьсот" как сейчас говорят. Километров. Они поняли это оба, как только выбрались за ворота, как только Варвара Ивановна открыла перед ними железные створки. Вадим налегал на костыли, Настя держала под мышкой палку. Она посмотрела туда, где блестела под солнцем Волга, и подумала - смогут ли они туда добраться. Туда же смотрел и Вадим. Прищурившись. Так можно смотреть на вершину, которую нужно взять. На девушку, которую хочешь завоевать. И кто из них неприступней? Возможно, эта дорога, эти двести метров. Нужно было решиться и начать. Сделать первый шаг. Как решиться?
  - Настя, - сказал он, - Я помню, там внизу, у реки есть магазин.
  Настя оглянулась. Впервые она вышла на улицу через калитку. Кованые узоры на ней заставляли вспомнить дворец.
  На улице никого не было. Тут своя "Рублёвка", особняки, никого не увидишь за воротами, и не поймёшь за высокими заборами - есть ли кто в садах. Разве что голоса услышишь. Настя уже поняла, что в этой маленькой деревне все дороги ведут к реке. Она уже видела...
  - Да, есть.
  - Принеси нам с тобой мороженое. На деньгу!
  Он пошарил в кармане и вручил ей купюру.
  Настя сорвалась, как будто её ветром подхватило. Замерла, обернулась:
  - А вы какое любите?
  - Шоколадное.
  На берегу стоял единственный тут магазин-корабль. Тяжёлая дверь была приоткрыта. Настя вошла и огляделась. Похоже, магазин был ещё и местным клубом. Большой телевизор, десятка два стульев. Бильярдный стол. И где-то там, в конце большого торгового зала - пара прилавков.
  Тут продавалось всё: сапоги и колготки, кастрюли и электроплитки, мороженое и консервы. Худенькая белокурая девушка покупала молоко.
  Настя вежливо переждала, и когда продавщица закончила отсчитывать сдачу, спросила мороженое. А потом подумала и ещё спросила:
  - Скажите, пожалуйста, тут есть библиотека или школьный музей? Ну, или... а, да... Школы нету. Вспомнила.
  Продавщица не успела ещё ответить, когда обернулась девушка. Настя подумала - какая она красивая. Волосы цвета спелых колосьев и огромные карие глаза. Только лицо у неё грустное. Очень грустное.
  - Ты книги ищешь? - спросила девушка. В голосе её чувствовалось понимание. Слово "книги" было точно пароль, связывающий тех, кто без чтения жить не может. Наркоманы, подсаженные на один и тот же наркотик из вымышленных миров.
  Настя вздохнула, понимая, что книги ей вряд ли обломятся.
  - Я хотела прочитать про тот старый белый дом. Ну, тот, где озеро... Я хочу знать про людей, кто там жил.
  И вдруг она увидела в глазах девушки вспыхнувший интерес.
  - А почему ты хочешь о них узнать?
  Ну, как Насте было сказать, что её неудержимо туда тянет? Она помолчала, подыскивая слова. Но девушка не дожидалась ответа:
  - Я немножко про эту уадьбу знаю. Если хочешь, зайдём ко мне домой, я тебе расскажу. И фотографии покажу. Тебе родители разрешат пойти ко мне? Ты сюда на лето приехала?
  - Я потом, - с сожалением сказала Настя, - Ты покажи мне, где живешь. Я потом к тебе приду. Обязательно.
  Они стояли уже на улице, в руках у Насти плавились два мороженых "Чунга-чанга" с весёлыми негритятами на обёртках. Волосы девушки касалась настиного плеча, и прикосновение это было лёгким, как ветер:
  - Вот за теми большими домами, видишь? Такой домик с наличниками... не бойся, собаки нет. Приходи, когда хочешь. Я всегда дома.
  Настя чуть не фыркнула - ещё бы она стала бояться собаки! А этой девушке видно очень хотелось, чтобы к ней кто-то пришёл. Так звала...
  - Настя, сядь там, - сказал Вадим, указывая на старый дуб. Он рос у чьего-то "новорусского" забора, и скорее всего, его скоро вырубят. Дикое дерево, непрестижное. Но пока дуб ещё был жив. И давал тень.
  Настя сидела и держала мороженое. Вадим бросил костыли, взял палку и пошёл к ней. Он хорошо шёл. Только очень-очень медленно. Только лучше было не смотреть на его лицо.
  Настя зажмурила глаза, и смотрела на Вадима сквозь ресницы. Прошло сто лет, и он положил руку ей на плечо. Рука была горячей и мокрой. Он, скорее, упал, чем сел.
  Они развернули мороженое. На шоколаде были капли, как у Вадима на лбу. Пальцы Насти перепачкались в шоколаде. Так хотелось их облизать. Она взглянула на Вадима и вытерла ладошки о траву.
  Вадим лежал на спине, а Настя сидела рядом, обхватив колени, и закинув голову. Вадим рассказывал про облака. Началось с того, что Настя сказала - вот, мол, если бы можно было сесть на такое пышное белое облако, беззаботно плывущее в тёплом летнем небе - и доплыть на нём не до реки, а аж до моря. Или до океана. А Вадим стал ей рассказывать, какие облака бывают. Да, вон те, лёгкие, как перья, так и называются "перистые". Они высоко-высоко в небе. Почти выше всех других. Хотя ещё выше есть - редкие облака, перламутровые. А самые высокие - серебристые. Они почти на восемьдесят километров над землёй поднимаются.
  А те, что они с бабушкой привыкли называть "дедами", наоборот, самые низкие, и на самом деле именуют их "кучево-дождевыми". Они всегда несут дождь.
  А что дальше Вадим рассказывал - в это и совсем поверить было нельзя. Эти лёгкие, невесомые как сахарная вата, как клочок пены, плывущей по ванне с тёплой водой, облака - на самом деле весили тонны. Их вес измеряли в слонах. Настя не поверила и засмеялась. И Вадим засмеялся.
  - Честно.
  Лёгонькое-прелёгонькое, тающее высоко в небе облачко, весило слонов так этак сто, а то, которое шло на землю грозой, тянуло уже на двести тысяч слонов. Тут Настя совсем на траву повалилась. Отсмеявшись, она спросила:
  - А сколько они живут?
  Нет, она знала, конечно, что облака меняют форму, превращаясь из лежащей кошки в какой-нибудь диковинный цветок, а потом тают, тают... Но так хотелось, чтобы какое-нибудь облако жило вечно, и путешествовало вокруг Земли как страж, как часовой, и помнило то, что тут было сотни лет назад.
  - Некоторые и четверти часа не живут. Другие подольше держатся.
  Значит, то, что было здесь когда-то, той ночью, помнят только звёзды. Про звёзды бабушка им рассказывала. Но Колька всё равно верил, что это не далёкие светила, а души. Души уходят с земли и становятся звёздами. И смерти нет. Есть эта сторона Вселенной. И та.
  - Пойдём, - сказал Вадим, и опёрся на руку, начиная вставать, - Нам с тобой ещё до берега дойти надо.
  **
  Это не передать ни в одном фильме ужасов. Когда в комнате не абсолютная тьма, которая может быть от закрытых глаз, которая не страшна именно своей густотой, а всё иначе... Откуда-то пробивается свет - луны или фонаря во дворе - и с каждым мигом в комнате делается всё светлее. И дверца шкафа, как всегда в таких случаях, оказывается приоткрытой, и ты видишь льдистое озеро зеркала, так напоминающее то, заброшенное. А там, где полки, где лежат стопками вещи - постепенно складывается, будто проявляется то, чего ты разумом понимаешь - быть не может- какое-то лицо, и приближается, словно ползет из шкафа.
  Ночью всё может быть, а реальность, она будет завтра, утром. Не сейчас, а потом.
  Настя терпела до самого последнего края - когда ещё миг - и закричишь. И, не помня себя, вскочила, выбежала из комнаты, скатилась по лестнице. Её опахнуло ночным сырым воздухом. И снова в дом - в большой, и к той, его двери. Кинулась, чтобы скорее прижаться под одеялом, защищённая с двух сторон - теплотой, почти жаром постели, и его телом. Он всех прогонит.
  Он приподнялся в постели рывком, движением здорового человека, почуял её страх, услышал - как и она слышала - даже не произнесённые слова:
  - Настя! Что ты? Кто?!
  Прислушался, на пару мгновений всё его существо будто превратилось в ухо. Он твёрдо сказал:
  - Никого чужого нет в доме.
  - Оно в шкафу, - сказала она почти беззвучно. Будто если она раскроет тайное убежище чудовища, оно ей отомстит, - А можно я с тобой буду спать?
  - Фу, - он снова лёг, - Значит, сюда твоё чудище не придёт?
  - Если ты будешь тут - не придёт, - она так испугалась, и так доверяла ему, что невольно сказала "ты", - А если придёт - я убегу и спрячусь.
  Он слушал этот щебечущий голос, и ему было легко. Так читаешь детскую книжку, где всё понятно - доброе это или злое. И сразу ясно, на чьей ты стороне.
  - Зачем ты будешь прятаться? - серьёзно спросил он, - Ты же знаешь, что я тебя никакому чудищу не отдам?
  Его тяжёлая горячая рука накрывала её... Так воробушка держишь в кулаке, и не дышишь - не сжать бы сильнее, чем надо.
  А она ещё ухватила двумя руками его за руку, и так и уснула. Совсем неслышно спала, даже дыхания не ощущалось. Он лежал, и впервые за долгое время у него ничего не болело.
  **
  Жизнь потекла так тихо и приятно, как бывает, когда выходишь из дома в тёплый летний день. Подол юбки подхватывает и взметает летний ветер.
  Он никогда не жил столь размеренно и просто. В восемь утра раздавался стук в дверь, и Варвара Ивановна входила со свежим полотенцем в руках:
  - Доброе утро, могу я вам помочь умыться?
  Это традиционный вопрос, на который он традиционно отвечает отрицательно. На стуле его ждёт сложенная одежда, которую он наденет тоже сам. Спортивные брюки и мягкий тёмно-синий джемпер. Одежда человека, которому легко двигаться: вставать, ходить, бежать. Он даже выходит в столовую - тяжело опираясь на две трости, гримасничая, чтобы не вскрикнуть от боли - но выходит.
  Это он настоял, чтобы они завтракали все втроём. Он никогда не говорит, что приготовить. Ему нравится неторопливый, напевный голос Варвары Ивановны, рассказывающей, какая сегодня вкусная каша, и какая полезная это каша, и как быстро к нему вернутся силы, если он будет её есть. Эти старинные её гоголи-моголи, когда яйца растираются с сахаром добела... Нравится, что у него появились "ваша любимая ложка", "ваша салфетка"...Бывало, что он ел и совсем без ложки, а пил, лежа на животе, из ручья. А теперь эти сливки в белом пузатом кувшинчике, и поджаренный хлеб, и неповторимый запах свежесваренного кофе...
  Он чувствовал себя не беспомощным, раздражающим всех инвалидом, а впервые за долгие годы - ребёнком. И было сладко передохнуть в этом детстве, неожиданно встретившимся на трудном его пути. Он не знал, что будет завтра, он просто отдыхал, как отдыхают от боли, выпив лекарство.
  Он тихо смеялся, увидев, как Настя морщит нос, обнаружив, что яйцо получилось не в "мешочек", а всмятку, с противным жидким белком. Кот тоже был допущен в столовую и лежал - некрасивый, носатый, но странно трогательный - лежал в кресле, с иссякающим терпением ожидая, когда люди поедят, и нальют ему, в его плошку, остатки сливок. А может - если у них проснётся совесть - то и поделятся с бедным котом колбасой.
  А когда тяжёлой волной накрывала Вадима боль, почти всегда внезапно, и так сильно, что слёзы выступали на глазах - он извинялся, и как мог - добирался до своей комнаты. Глотал горсть таблеток, опускал голову на вытянутые вперёд и сжатые руки. Главное было - не рухнуть в отчаянье, что это навсегда, что это никогда уже не пройдёт.
  Бывало, что в такие минуты он хотел умереть. Он думал, что уход его никому не причинил бы боли. Он вспоминал, как уходили те, кто был ему дорог. Миша Скворцов, дядя Миша, командир. Мастер, владевший любым оружием. Человек, умевший не показывать боль, а делать то, что нужно - бывало, о его ранах догадывались, узнавали потом. Отец солдатам - все знавшие его, числили его в душе родным человеком. Он любил их всех, он трудился с ними рука об руку на самых тяжелых работах, а в опасные минуты шёл впереди них, и показывая, как нужно вести себя достойно, и прикрывая их своим мастерством... Когда в бою ушёл дядя Миша...Он до сих не может говорить "умер". Ушёл по небесным дорогам. Тогда некогда было плакать, потому что остались они, его солдаты, и нужно было выиграть этот бой, сделать всё, что в их силах.
  Они выиграли бой.
  И он с тобой поры продолжал чувствовать себя причастным к жизни дяди Миши. Пока он здесь, пока жив, нужно делать то, что сделал бы командир, очутись он в том или ином испытании.
  Вот и сейчас, лишь только станет легче, нужно было снова и снова восстанавливать тело так, как велел ему врач. Делать и делать эти трижды клятые упражнения, порой вскрикивая, порой зажмуривая глаза, чтобы стекли слёзы. Делать сквозь дрожание рук и холодный пот. Делать. И верить в победу.
  А в минуты отдыха была тишина. Они не слушали радио, не смотрели телевизор, и не верилось, что на свете есть войны. Если он засыпал среди дня, а это случалось нередко - слаб он ещё всё-таки был, Варвара Ивановна укрывала его большим и тёплым пледом в коричневую клетку.
  Все звуки, которые отступали, стушевывались в городе, здесь жили своей жизнью. Тиканье больших настенных часов, плеск листвы за окном, капризный скрип двери, монотонный шум дождя. Изящнейший Мурзик полюбил сидеть у Вадима на животе, вытягивался длинной шеей, совершая бесконечный свой туалет.
  - Вадим Юрьевич, - сказала Варвара Ивановна, - Вы позволите собрать клубнику? Я варенье сварю. Ведь пропадают ягоды, жалко.
  Ему пришлось удержаться, чтобы не сказать ей: "Берите всё". Он всегда хотел сказать ей: "Берите всё".
  Дом наполнился запахом ягод. Бабушка нашла небольшой медный таз. Варенье, тяжёлое, рубиновое, пышные пенки, запах ягод и детства.
   А соковарка давала так много густого тягучего сока, что его не успевали пить, он начинал бродить, и Варвара Ивановна говорила: "Сидр".
  Она же и сказала Вадиму:
  - Вы знаете, по-моему, вам пора большую часть дня проводить на свежем воздухе. Ну, хотя бы в саду. Пусть на вас хоть ветерок повеет.
  Он взглянул на неё искоса:
  - Думаете, полегчает?
  И она важно, неторопливо кивнула головой.
  Следующий день был дождливым.
  Но он сидел на террасе, в кресле и вдыхал холодный влажный воздух с такой жадностью, будто прежде не дышал полной грудью. Будто ему вот только дали раздышаться. Он этот воздух пил. Пахло прибитой пылью, полынью и резедой, розами и чистым, только что выстиранным бельём. Пахло далью и свободой. Жизнью пахло.
  Ему было так хорошо, что хотелось... не то, чтобы заснуть, закрыть глаза и погрузиться в эту благодатную тишину, полную дыханием сада и дождя.
  Настя вскочила на перила, и уселась на них, как воробей на жёрдочке. На ней был короткий светлый сарафан. Через коленку тянулась свежая царапина. Настя рассматривала Вадима с недовольной пытливостью
  - И когда мы теперь пойдём в тот барский дом? - спросила она.
  Для неё не было вопроса - будешь ли в силах туда дойти? Только - когда?
  У неё в голове явно зрел какой-то план. Обычно она рассказывала ему, что видела за день. Без Кольки поделиться увиденным было не с кем. Смертельно хотелось, но не с бабушкой же. Бабушка считает, что, убегая гулять, Настя пропадает где-то на соседних улицах. В крайнем случае, с другими девчонками устаивает для кукол дом где-то в густых кустах.
  Во-первых, никаких девчонок своего возраста она тут пока не видела, а то, что она числила "во-вторых" было гораздо интереснее - всяких кукол и их домов.
  К Вадиму же у Насти всегда был целый ушат вопросов.
  - Ну, что ты задумала? - спокойно спросил он.
  Она наклонила голову к плечу, и двинула ртом в сторону и обратно, как это только она делала.
  - А может быть, ты плавать не умеешь? - спросила она.
  Он на спор переплывал Терек, когда тот разливался весной. Он на несколько часов уплывал в море, и спасатели отчаивались уследить за ним.
  - Что?! Ты опять тут где-то отыскала воду, и хочешь залезть туда одна, без взрослых?
  - Подумаешь, вода, - сказала она скромненько так, демонстративно опустив глаза. И демонстративно вздохнула, - Это скорее, бо...
  - Ещё лучше! Болото?
  - Большая лужа... Да вспомни, я тебе рассказывала.. А там, в середине - остров.
  - Остров, в луже?!
  - Ну, в озерце, пруду - какая разница, как оно называется!
  Она соскочила с перил, и пошла, не оглядываясь, к их с бабушкой дому.
  - Настя, не дури! - крикнул он вслед, - В лужах тоже тонут, запросто...Ты что, всё про то озеро? Подожди меня, я встану. Правда, встану!
  Настя хлопнула дверью. А она-то ещё хотела спросить его про вещие сны!
  Уже несколько раз к ней во сне приходила эта девочка. Распущенные золотисто-рыжие волосы, длинная чёлка.
  - Ты умеешь играть в теннис? - спросила она как-то раз.
  В руках у девочки была большая ракетка.
  Настя покачала головой. Ни разу в жизни она не держала в руках ракетки.
  - А я так любила, - сказала девочка. С грустью, что не приходится ей больше играть. Но в тоне её было и что-то весёлое. Сдерживаемый смех. Будто она была страшно смешлива, и ей стоило труда оставаться серьёзной, - Ну, давай тогда играть в прятки. Найдёшь меня?
  Она шагнула к заросли берёз. И будто не стало девочки. Настя оглядывалась - сперва растерянно, потом безнадёжно. И вот уже девочка стояла перед ней, их глаза были на одном уровне:
  - Найди меня! - говорила она, - Ну хоть что-то найди... А потом след в след, след в след иди - так ты всё и узнаешь...Я тебе помогу. Ты всё правильно делаешь...
  И её этот полушёпот, и её глаза - серые с золотистыми пятнышками.
  Ну, вот к чему снятся такие сны?
  И Настю тянуло на островок, раз за разом, неудержимо.
  И каждый раз ей было страшно. Вот только что бежала она по натоптанной тропе в лесу. Она была как гостья, но и как своя - среди этих деревьев. Её зоркие глаза отличали гладкий бок земляники от покрасневшего листа, замечали дупло высоко на дереве, задерживались на поваленном дереве, где удобно будет сидеть.
  Сбегала к озеру, и вот уже держала на ладони улитку, и повторяла тихо: "Равлик-павлик высунь рожки, дам тебе картошки..."
  Она уже знала, где можно подойти прямо к воде, и увидеть стайки рыбок, а где берега заболочены и поросли камышом. Он её шагов прыгали в воду лягушки.
  Она каждый раз вспоминала, что в воду входить и плавать в незнакомых водоёмах, если рядом нет взрослых - запрещено категорически. И, тем не менее... Дни стояли тёплые и солнечные, когда бояться было совершенно нечего, любая опасность, казалось, растворялась в ярком свете.
  Она снимала платьице - и, не полагаясь на то, что никто его не увидит, подсовывала его под камень, прикрывала от чужих глаз.
  Входила в воду, ойкала - когда, та, прохладная, добиралась до трусиков, а потом бросалась решительно, и плыла, разводя воду руками.
  Она не рисковала даже задержаться, вглядеться, попытаться увидеть дно... островок был совсем рядом, и она уже знала, что ещё через пару минут до него доберётся. Утомить её было не так-то легко.
  Вот ноги стали задевать какие-то корни на дне. Настя чертыхнулась про себя, увидев, что и тут берег топкий. И оказавшись на мелководье, прежде чем встать, изрядно выпачкалась в грязи.
  Ей не нравилось, что с турбазы, той самой, что у старого дома, островок было видно, как на ладони. Меньше всего хотелось Насте, чтобы кто-то сейчас вышел из домика, поглядел в её сторону и закричал: "Девочка, а девочка! Ты чего там делаешь, а?"
  Пригнувшись, Настя шмыгнула за кусты, и там уже присела, оглядываясь. В первую очередь, она как всегда пыталась выяснить, кто здесь живёт. Бабушка пугала её змеями, если будет ходить по незнакомым местам. Тем более, что и Змеиный затон у них там - у их села - был. Правда, гадюк в Затоне не водилось. Но ужа можно было встретить запросто, но ужей Настя не боялась.
  Берёзы, несколько ракит, высокая трава. Ой, а эта дыра, куда снова провалилась её нога, должно быть, нора бобра.
  А вот и рядок деревянных дощечек, и выцарапанное слово "ШЕНК"
  ***
  - Варвара Ивановна, где Настя?
  - Вадим Юрьевич, кажется, она собирается гулять.
  - Собирается? - голос его звучал недоверчиво.
  Бабушка тоже недоумевала. Настасья, шмыгавшая в первую подвернувшуюся лазейку, и убегавшая на полдня босиком, и хорошо, если в сарафанчике, а не в рубашонке, вдруг решила стать "приличной девочкой" Собрала волосы в хвост, достала из шкафа юбочку и голубую блузку, которые надевала обычно в школу. Мало того, она стояла минут пять перед зеркалом и критически себя оглядывала.
  Бабушка сперва молча наблюдала за ней, а потом не выдержала:
  - Скажи на милость, куда ты собралась? Ты завела тут подружку, у которой сегодня день рождения?
  Настя присела на постель и начала надевать почти новые белые сандалии. Кажется, второй раз за это лето. Сперва, она раздумывала, отвечать или нет. Сморщила нос, пытливо взглянула на бабушку. И наконец, решила, что она может дать дельный совет.
  - Я по делу. Я буду заниматься исследовательской работой. Мне нужно кое-что разведать
  - Чего? - бабушка поразилась окончательно.
  В этом огромном доме, где холодильники были забиты продуктами на месяц вперёд, она ещё и за ворота не выходила.
  - Ну, ты же говорила, что это очень старинное и интересное село. Вот я и хочу про него узнать.
  - Насчёт музея не знаю, но, может быть, в сельсовете спросить?
  Настя кивнула необпредённо. В какие-то минуты она казалась бабушке удивительно взрослой.
  - Только далеко не заходи, - на всякий случай добавила бабушка привычную фразу. Потом спохватилась, - А тебе это зачем нужно вообще? Сочинений вы ещё не пишете...
  - Нужно. Потом расскажу.
  Значит, вот за теми домами, живёт девушка, которую зовут Наташей, и глаза у которой такие янтарные, как вода в её, Настином, озере.
  Но нашла она Наташин дом не только потому, что тот прятался "вот за теми большими домами", и даже е по сирени, про которую Наташа рассказывала. Она нашла его по музыке. Музыка стояла вокруг дома как облако цветочного аромата. Но не весеннего, а осеннего Грустного и светлого, как сентябрьский солнечный день, когда листва уже вся почти лежит под ногами. И много солнца, и неба, и тонкие ветки. И примиренность, и свет. И листья под ногами все еще золотые.
  Так играют, когда уже выше ученичества, техники - лишь бы сыграть точно, не сбиться, не забыть. Когда рассказывают историю, но не словами, а от музыки - к душе. От чего-то высшего - к душе. От души - к душе.
  Окно было открыто широко - обе створки. А перед окном - лужайка. Настя открыла калитку и вошла. Такие звуки - это клавиши. Пианино. Осень, будто прощается, прощается, прощается. И Настя кружилась, как листок сорванный с ветки, здесь на лужайке, где места было много. Где было где лететь....
   Тот, кто играет - он богат музыкой, у него в руках целый мир, и, повинуясь ему, другие будут плакать, легко и светло грустить. И растает в воздухе последний звук, или снова вольется волшебство в пальцы, когда они будут отняты от клавиатуры?
  Играла Наташа. Она увидела Настю:
  - Дитёныш! Пришла!
  Входя в чужой дом, Настя первое что делала - внюхивалась как зверёныш. Это так невольно получалось. Запах мог сказать о многом. У Наташи пахло чистотой и чуть-чуть сыростью. Комната, куда она привела Настю, выходила окном на север, и была затемнена ещё одним кустом сирени - под окнами. Насте показалось, что тут всему дают расти, как ему нравится. Скорее потеснятся люди, давая место.
  - Чем тебя угостить, дитёныш? - спросила Наташа и посетовала, - Конфет-то у меня и нету.
  Вот ещё! Зачем ей были конфеты?
  Эта девушка, казалось, была не так уж намного её старше. И Настя не боялась обратиться к ней "на ты".
  -Ты мне обещала рассказать, помнишь?
  Наташа указала ей на кресло, а сама присела на узкую кровать. Подушки стояли на ней одна на другой, и были укрыты кружевной накидушкой, напоминавшей фату невесты.
  - Ты как этот дом нашла? - спросила она.
  Вот ещё, нашла! Он же близко.
  - Запросто! - сказала Настя.
  - Ну, тогда слушай. Когда-то давно там жила девушка. И с нею дружила моя прабабушка Полина...
  
  
  -А расстреляли её - знаешь где? - Наташа заканчивала рассказ, не поднимая глаз, на переплетённые пальцы свои смотрела, - У вас там, где ты живешь, дуб такой стоит в поле. Там и зарыли. А потом прабабушка моя с братом своим ночью тоже, приехала на телеге, и увезли ее. И схоронили где-то на нашем сельском кладбище. И ни одной живой душе не сказали где. Чтобы ее больше никто не потревожил. Тогда ведь и над телами глумились.
  **
  С этого времени Вадим начал вставать и ходить. Он ежедневно выбирался на дорожку - отличную дорожку, вымощенную плиткой и делившую сад пополам. Он ставил цель - преодолеть её один раз, потом два, три. Он шёл, тяжело опираясь на две палки. И если его никто не видел - гримасой боли было искажено его лицо. Но чаще с ним была Настя. Она считала, что за ним обязательно надо приглядывать.
  - Если что, ты же меня не поднимешь, - говорил ей Вадим
  - Как-нибудь, - отвечала Настя.
  Один раз он оступился. И прежде чем он упал - она сунулась под его живот, он упал не на землю, а почти на неё. Он успел подставить руки. Они сидели и смеялись.
  - Ну что ты! Ты же совсем маленькая. Я бы тебя сейчас раздавил, - говорил он.
  - Прям уж, - говорила Настя, - Не зашиблись?
  - Помоги мне лучше встать.
  Он старался как меньше на неё опираться, поднимаясь с земли, за счёт мучительных усилий ног и руки, от травы отталкивающейся.
  Они разговаривали. Он рассказывал ей, как хорошо выйти в путь по утрам, когда на траве лежит роса и первые солнечные лучи омывают лицо. И как потом, если спустя несколько часов начнёт смаривать - можно свернуть в лес, бросить на траву спальник, лечь и уснуть. Нигде не спится так сладко, как на вольном воздухе... А ночью спать не даёт прибой соловьиных трелей. О том, что он отовсюду привозит камни - осязаемая память мест. Вот этот - белый с бордовой полосой лежал у подножья мыса Бескровного на Чёрном море, близ посёлка Новомихайловский. Этот - напоминающий фиолетовый лёд - нашёл возле Мурманска. Этот - внутри которого как бы пещерка, выложенная кристаллами кварца - с Камчатки... А серый, острый, который можно принять за нож из каменного века - подобрал на дорогах Алтая.
  - Ты так любишь путешествовать? - спрашивала Настя.
  Ему казалось, что объяснять ей всё - слишком сложно. Он улыбался и говорил:
  - Да.
   Как ей это объяснить? Сперва он надеялся, что дорога исцелит его. Новые места, люди, встречи. Усталость такая, что к вечеру засыпаешь мёртвым сном. Мирная дорога исцелит от запаха смерти, который он нёс с собой, от страха выстрела в спину, от тяжёлых снов, когда он так страшно стонал и скрипел зубами.
  Он оказался прав. Вчерашний день отступал в мерном шаге неутомимого путника. На смену ему приходила жажда жизни, жажда видеть ещё и ещё. Чтобы километры стелились под ноги, чтобы счастьем стало - припасть к реке и напиться. Чтобы латать мир. Помогай рыбаку тянуть сети. Подай нищему. Помолись за врага. И там, где мир ежедневно - вольно или невольно рвут на части- вместо какого-то разрыва появится заплатка.
  К ним стали стекаться по вечерам деревенские дети. Сперва заглядывали через забор, любопытные, как воробьи. Потом началось: "А откуда вы приехали?" "А вы что, ноги сломали?" "Не купите рыбы?" "Не возьмёте котёнка?" "Может, помочь?"
  Потом Настя, заглянув к Вадиму в комнату, увидела, что с колен его свисает белая ткань, и он из неё что-то шьёт. Вернее, пытается. У неё даже глаза округлились:
  - Эй, это у тебя что? - потрясённо спросила она.
  - Понимаешь, - начал объяснять он, - Мне вот тут вот надо так загнуть и прошить. И с другой стороны так же. Главное, чтобы крепко было. Ты в этом что-нибудь смыслишь?
  - У нас дома швейная машинка есть. Но бабушка и так может. Давай сюда. Или стой, я лучше её позову!
  Варвара Ивановна пришла, узнала все подробности, надела очки и взялась за работу.
  Вадим продел в кулиски деревянные рейки, по одной с каждой стороны.
  - А теперь помогай мне, - сказал он Насте, - Это у нас с тобой будет экран. Давай повесим его на стене сарая. А вечером, когда начнёт темнеть, вытащим туда ноутбук и покажем ребятам кино.
  С той поры и пошло у них веселье. Детей стоило только позвать. Теперь они ещё задолго до темноты околачивались у их дома. Настя несла ноутбук торжественно, как вносят торт со свечами. Кто-то из пацанов врывался в калитку, кто-то перемахивал через забор.
  Фильмы сперва выбирали демократическим путём. Каждый писал на бумажке, чего бы ему хотелось посмотреть. Бумажки сворачивали трубочкой и бросали в старую шляпу. Настя трясла её, а Вадим опускал руку и, не глядя, вынимал одну из бумажек. Настя разворачивала и читала:
  - "Маша и медведь".
  - Блин, кто это написал?!
  - Это что? Мультик?
  - Смотрите сами! Чё за бред! Давайте снова тянуть бумажки!
  - Не по правилам!
  - Давайте про Машу, ржачно же! Такая блоха, а такого медведЯ гоняет!
  Голоса смешивались боролись - кто громче. Смотрели "Машу и медведя", старые фильмы Диснея, даже "Ну, погоди". "Трудный ребёнок" привёл зрителей в восторг, как и "Бетховен". Потом, не разобравшись, поставили "ужастик", из тех, что не следует смотреть детям. И тогда Вадим демократию свернул. Показывал те фильмы, которые любил с детства. Нынешние ребята даже названий многих не слышали.
  Вадим на время отложил мысли о своём будущем. Клеил для пацанов воздушного змея, показывал, как лучше его запустить. А потом сколотил стенд и стал учить всех, кто пожелал - метать ножи.
  Любовь местных мальчишек к нему дошла до самозабвенного обожания. Девчонки являлись то с банкой парного молока, то с материнским пирогом.
  - А дядь Вадим выйдет? - стучали в калитку кулачки.
  Бабушка опускала очки, смотрела поверх:
  - Если бы они так спрашивали - "Колька выйдет?" или "Васька выйдет?", я бы поняла. Вадим Юрьевич я рада, что вы уже выходите из дома, но всё-таки... Эти дети вас не слишком утомляют?
  Для бабушки послеобеденный отдых - было дело святое. А теперь не дом, а какой-то детский клуб.
  - А брат ваш не будет в претензии, что сюда приходит всяк, кто хочет?
  Вадим только улыбался, и в такие минуты сам казался бабушке мальчишкой. Улыбка у него была удивительно светлая.
  Но теперь Настя отдавала своё время не только ему. Она опрометью, раскинув руки как птичьи крылья, сбегала с пригорка - к реке, к дому Наташи.
  Наташа набивала её карманы конфетами, она уносила отсюда книжки. Но главное было не это. Никогда не говорила Наташа: "Тебе это ещё рано, ты не поймёшь". О чём бы Наташа ни рассказывала, она всегда говорила с Настей, как с равной, как с подругой. И ещё - жила она как будто в облаке тихой грусти. Это грусть ужасно хотелось развеять, но не получалось
  Они вместе пересмотрели все альбомы. Но среди всех снимков - старинна фотография была только одна. Настя всмотрелась и вскрикнула:
  - А это кто?
  Изображена была группа прелестных юных девушек, а впереди, вполоборота - та самая девочка, которая являлась уже несколько раз Насте во сне. Три прочие девушки были старше, взгляды их были исполнены достоинства, а девочка смотрела исподлобья, вроде бы хмуро, но Насте показалось, что ещё несколько мгновений - и она или окружающих рассмешит, или сама рассмеётся.
  - Это царевны, - сказала Наташа.
  - Настоящие?
  - Самые настоящие. Ольга, Татьяна, Мария и самая младшая - Анастасия. Великие княжны Романовы.
  - Настя? Как я?
  Наташа кивнула:
  - Твоя тёзка. Они с графиней Верой, кстати, знали друг друга. И писали друг другу письма. И обе погибли.
  И Настя повторила слова, ставшие у них с Наташей уже почти паролем:
  - Расскажи!
  **
  По ночам комната залита серебряным светом луны. Другие краски исчезают: всё только чёрное, серое и серебристое. Скоро будет праздник Ивана Купала, когда можно искать цветущий папоротник. А русалки выйдут на берег - отдохнуть от своего тайного житья в глубинах, понежиться в лунном свете. Будут неторопливо перебирать мокрые косы, снимать с них запутавшиеся меж прядей водоросли, чесать гребнем. И тем самым убедят любого, увидевшего их в своей всамделишности. И такая ледяная и страшная тайна за каждой русалочьей судьбой, что...
  Настя приподнялась, окутанная лунным сияньем. И вот почему-то она уже не у себя дома, а это Наташин дом. Но видит его Настя так отчётливо, будто сама она бесплотная, скользит между предметов, может приблизиться к ним, чтобы разглядеть.
  Вот книги. Томики Гоголя в переплёт, будто сделанном из коричневого мрамора. У бабушки тоже есть такое собрание сочинений. Там такие иллюстрации, что ещё не начнёшь читать книгу, а уже страшно. И к "Майской ночи", и к "Вию", и к "Ночи накануне Ивана Купала". Ведьма протянувшая костлявые руки к маленькому мальчику, умершие - и в смерти ожившие отец и сын - выехавшие на коне на обрыв. Русалки опять же...
  А в углу комнаты, в самом тёмном сейчас углу - икона. Старинная, прабабушки Наташи. Или прапрабабушки. Богородица, киот чёрного дерева, стекло отблёскивает. Настя хочет взять икону, но руки её сейчас бесплотны, и тяжёлый образ скользит из них, падает... От падения откалываются от него чёрные щепки. У Насти обрывается сердце. Такое сокровище погубила!
  Вот теперь она реально садится на кровати, прижимая руки к груди. Луна совершает по небу свой путь - квадраты лунного света ушли от Настиной кровати, движутся к бабушкиной.
  - Боже мой! - думает Настя, - Как хорошо, что мне всё только приснилось. Что я не натворила такого, чего нельзя простить... Я ведь даже не помню, есть у Наташи действительно такая икона, или нет. И почему в западных фильмах, которые мы теперь смотрим, если у героев какие-то трудности, они сразу начинают кричать: "Чёрт! О, чёрт!" Как будто зовут - этого чёрного, лохматого, страшного и злого. Нет, Господи спасибо, это ж не знаю, какой бы грех был, если бы я её вдруг раскокала.
  Настя сидит долго, успокаиваясь после пережитого страха, сидит, пока не чувствует, что снова может заснуть. Она ныряет в постель, натягивает пуховое одеяло на голову.
  - Ну, - говорит Анастасия, и покачивает ножкой. Она сидит на качелях, повешенных меж двух берёз. Не качается, а смотрит прямо, - И чего ты испугалась? Я же с тобой иначе не могу говорить....
  Настя плачет. Потом, когда она проснётся, будут и сырая подушка, и опухшие глаза. А сейчас её сердце полно такого умиления к этой девочке, такой ласки к ней, так немыслимо, что её убили - взаправду убили - что Настя тянет к ней руки:
  - Ты ведь есть? Ты ведь сейчас есть? - молящим тоном об этом "сейчас есть" спрашивает она.
  - Ты послушай, - говорит Анастасия, - Ты меня послушай, не бойся. Тебе сейчас нужно найти... А просто так не получится Я так спрятала - никто не найдёт. Только если знак подам. Так ты не бойся этого знака...
  - А где ты есть?...
  И - нет Анастасии. Тихое озеро, вода, розовая от вечернего света. Остов дома - без крыши с выбитыми окнами...Только птицы живут тут...И такая тишина, такая... ни вздоха, ни ветерка. Под ногами вроде мостик из дощечек. А на дощечках проступало выцарапанное кем-то слово "ШЕНК".
  **
  
  Большая стирка была для бабушки священнодействием. Дома у них стояла старенькая "Бирюса", и всё начиналось с того, что бабушка выдвигала её на середину ванной комнаты, и вручала Насте короткий шланг, а сама зажигала колонку над ванной.
  Машинка начинала наполняться горячей водой, и чем больше была глубина, тем больше вода казалась стихией, имеющей собственную волю, завивавшейся водоворотом, поднимавшейся, закрывая чёрный круг мотора. И так легко было представить, что это вовсе не внутренности машинки, а пещера. И на чёрный этот холм забрались, спасаясь от наводнения, маленькие путешественники. А вода всё подступает - вот лишь половина круга ещё выступает над ней... четверть... вот и полностью скрылся он под слоем воды - её уже столько, что дна не видно.
  Бабушка бросает в машинку несколько горстей порошка. Он липнет к рукам, и их потом нужно мыть. От порошка чихаешь, поэтому Настю не подпускают близко. Потом в глубинах машинки тонет "первая партия" обречённого белья, и - кульминация - бабушка втыкает вилку в розетку, и в машинке начинается шторм. Какой шторм! Ураган, тайфун! Отчаянно жалко, что бабушка закрывает машинку крышкой, и только в узкую щёлку можно подглядывать, как кипит, как неистово бурлит вода. Всё самое интересное - там. Хоть на две секунды приподнять крышку, и незаметным, воровским движением украсть пару пригоршней сверкающей, вздымающейся пены. Поднести к голым плечам - пена перейдёт на них с ладоней - и получатся сказочно прекрасные рукава. Т можно вообразить, что на тебе и платье такое же - бальное, сверкающее как пена.
  А здесь неинтересные машинки: в специальной "прачечной комнате". У этих машинок круглые, как иллюминаторы, окна. Машинки снисходительно позволяют смотреть, как они сами делают всю работу. Долго, неторопливо, с немецкой обстоятельностью. Это бабушка сказала, что машинки немецкие. Ей они тоже не по душе - она их даже побаивается. Вдруг слишком сильно хлопнет дверцей, нажмет не на те кнопки, не проявит достаточно деликатности по отношению к высокородным механическим слугам богатого дома?
  Когда она обеспокоенно спрашивала Вадима - всё ли правильно сделала, тот только рукой махал:
  - Ну, сломаете, и чёрт бы с ними...
  -Но как же! - окончательно пугалась бабушка.
  Но в одном бабушку переделать было нельзя. Развешивать бельё в "прачечной" она не желала, и с помощью молодого пенсионера Василия натянула в саду две длинные верёвки. И бельё заплескалось на ветру, закрутило сальто, простыни метнулись, чтобы альбатросами сорваться в небо. Но бельё удерживали разноцветные прищепки, которые так крепко - до боли - сжимают палец, если его прищемить.
  И ещё бабушка велела вынести на террасу, и разложить на солнце подушки. Тоже вечное Настино искушение - они так пышно взбиты, а улечься на них нельзя - подушки сейчас "дышат". Вбирают в себя солнечное тепло, чтобы вечером отдать его, чтобы людям спалось крепко. И снились такие чудесные вещи - кажется, что и не спишь вовсе, а гостишь в другом мире. А простыни и одеяла запахнут цветущими яблонями и сиренью, они тоже будут вернувшимися из волшебных зелёных стран путниками, и ты нырнёшь в их рассказы, слышные только во сне.
  Настя всё-таки пробралась на подушки, и лежала, закинув голову, поэтому Дэна она увидела сперва перевёрнутым. Вернее, тоже его голову.
  - Эй, - окликнул он её негромко. Может, она спит - тогда не разбудить бы. Его голова возвышалась над забором.
  Но Настя встряхнулась, и тут же перевернулась, и встала на четвереньки, чтобы удержаться - руками на подушках, ногами - на парапете. Ловко она это сделала, как котёнок, который всегда падает на четыре лапы.
  - К Вадиму я правильно пришёл? - Дэн невольно улыбнулся в ответ на её открытую улыбку.
  Настя кивнула - да, но тут же вспомнив, что посторонних вроде бы пускать не велено, спросила:
  - Ой, а вас можно пускать?
  Дэн улыбнулся ещё шире, как-то легко подтянулся, словно взлетел - и перемахнул через забор. Высокий худенький мальчик. Светлые волосы забраны в хвост, но всё равно не скажешь, что похож на девчонку. А глаза чёрные-чёрные.
  - Вот сюда к нему.
   И Настя оглядываясь - кудряшки взлетали - пошла показывать гостю дорогу.
  - А ты, воронёнок, что здесь делаешь? - спрашивал он.
  - Я тут живу!
  **
  Настя не заглянула, как обычно, когда в дверь просовывалась лишь её всклокоченная голова, а вошла чинно, совсем непривычным для себя шагом, неся поднос с кофейником и чашками. Бабушка прислала. У Вадима Юрьевича гость.
  Настя следила за подносом, чтобы ни кофейник, ни чашки не соскользнули, а глазами все-таки стрельнула на них. У обоих "счастья были полные штаны", как говорил Колька. Вадим улыбался так, как она не видела ещё. А мальчишка просто сиял, пуще своих золотых волос.
  -У меня просьба к тебе, - сказал Вадим Дэну - Этот воронёнок где-то летал тут в округе и озеро обнаружил. И смертельно хочет его исследовать. А я туда ещё не доберусь. Сходи, проследи, чтобы опасности не было.
  Дэн кивнул. Он рассматривал Настю, и радости его - и на неё доставало. Он её поливал своим счастьем. Но Настя рассердилась донельзя. Она не помнила, чтобы когда-нибудь так сердилась.
  - Так же нельзя! - выкрикнула она, - Я же ещё ничего не знаю толком. Чувствую только - что-то тут есть. А ты - каждому встречному! Так же всё спугнуть можно! Ну, на фиг!
  И она вылетела из комнаты.
  - Бабушка, к чему снятся разрушенные дома?
  Варвара Ивановна отложила крыжовник, который чистила. В сны она не то, чтобы свято верила, но всё-таки значение им придавала. И какие-то определённые вещи, явившиеся во сне, считала явным предупреждением. "Зуб увидишь - к звуку, какое-то известие получишь, серебряные деньги считать - к слезам, рыба и мясо - к болезни, а вот хлеб - это очень хорошо увидеть - будешь в богатстве и счастье жить", - говорила она.
  - Дом, - раздумчиво произнесла она, - Вообще-то это гроб - домовина. Если увидишь, что кто-то во сне себе дом строит - значит, он умрёт скоро.
  - А если разрушенный дом, бабушка?
  - Ну...Может, что-то узнаем новое об умершем, тайну какую-то? А что тебе снилось?
  Настя вздохнула, глубоко и с досадой. Ну, вот как это можно было всё объяснить?
  - Я пойду к Наташе за книжками, - сказала она.
  Наташа была расстроенной. Раньше Настя не могла понять, как это - слёзы в глазах стоят - она не видела этих слёз. А теперь глаза у Наташи искрились слезами, и вот-вот они хлынут через край.
  - Настя, - сказала она робко.
  С детьми взрослые обычно говорят или как с недоумками, поучающим таким тоном. Или заискивающе, как будто стучатся в детский мир, а их не пускают. А у Наташи получилось просто и робко.
  - Настя, вот ты говорила, что этот твой друг... он военный, да? Он воевал...
  - Он везде воевал, - подтвердила Настя, - Знаешь, как он умеет метать ножи? Пацаны в отпаде...
  Наташа издала звук, который можно было бы принять за смех.
  - А мне нельзя с ним посоветоваться? Не бойся, - заспешила она, - Я знаю, что он болеет, я утомлять не буду. Мне только спросить... потому что больше мне спросить совсем не у кого...
  - Приходи вечером, - сказала Настя, - У нас костёр будет, картошку станем печь.
  И видно в ответ Наташе захотелось сделать ей что-то приятное. Она помнила, как когда-то сама разглядывала фарфоровые статуэтки, стоявшие у тётки на книжных полках...
  - Хочешь, покажу тебе самую старинную вещь, какая у меня есть? Икона Казанской Богоматери. Она у нас в семье из поколения в поколение передается. Ею прапрабабушку ещё её мать на брак благословляла. А дедушка должен был - меня.
  Она встала на табуретку, и тогда Настя увидела. Скромно, без узорчатого полотенца, без лампады - как было у них дома, просто на стене - висела Её икона.
  - Я сейчас сниму, и ты поближе посмотришь.
  - Нет, - заспешила Настя, - Погоди.
  Но Наташа ей протягивала уже... И выскользнуло гладкое - ладонями и губами отшлифованное дерево, и упала икона. И чёрная длинная щепка откололась от неё точь-в-точь как в Настином сне.
  С этой минуты время потекло медленно-медленно. Настя держала руки у губ. Она видела, что от удара, откинулся металлический крючок, соединявший половинки киота, и киот открылся... Образ Казанской - потемневший от времени, но ещё с пробивавшейся позолотой, упал на стекло. А за ним лежало несколько листков пожелтевшей бумаги, исписанной мелким почерком.
  **
  Мой дорогой Митя!
  Я понимаю, что сейчас писать письмо и надеяться, что оно дойдёт - это что-то вроде того, как бросать бутылку с запиской в волны. Надежды, что ты всё это прочтёшь, почти нет. Дело обстоит даже хуже, чем с бутылкой. В морях и океанах есть течения, которые могут доставить твоё послание к людям, хоть какая-то стабильность. А сейчас всё вокруг завертел какой-то безумный ураган, и с каждым днём во мне растёт уверенность, что уцелеть в нём мне будет не дано.
  Ураган именно безумный. Я не понимаю, почему те люди, которых я много лет знала, кому никогда не делала зла, с кем мы говорили, пели, порой и работали рука об руку, теперь смотрят на меня совсем другими глазами. Словно титул, который всегда значил для меня так немного - стал опасной болезнью, которая всех вокруг способна заразить. И ведь в это можно поверить. К нам доходят слухи - в наши края приходят люди, и рассказывают - о том, как у них расправились с барами. И наши теперь будто бояться, что когда красные придут сюда, они все попадут в опалу за то, что были такими добрыми и ещё не расправились со мной.
  От мамы с папой тоже не приходят письма, и я лишь вспоминаю, как мама просила меня уехать с ними в Финляндию.
  - Купим маленький домик, разведём сад. Много ли нам нужно? Ты хотела быть учительницей. Ты и там сможешь учить детей. Поверь мне, хорошее воспитание везде оценят!
  Это она о моём институте благородных девиц. А у меня перед глазами девочки, с которыми я училась. Наивные, восторженные, безобидные. И мысли в голове - кто из них уцелел? Они обожали Царскую семью, когда высокие гости по праздникам приезжали в наш институт, такое ликование было! А то, что я в Крыму, случайно, во время благотворительного базара познакомилась с Великой княжной Анастасией Николаевной, и после обменялась с ней несколькими письмами - служило предметом постоянной зависти. Всё это теперь может быть поставлено и мне, и им в вину!
  Папа не просил меня поехать вместе со всей семьёй. При расставании мы оба с ним верили в лучшее. Верили, что меня воюющие не тронут, что, только оставшись здесь, в родных краях, я сумею тебя найти. Может быть, я получу от тебя весточку, и буду знать, где ты, и поеду к тебе. Или ты вырвешься сюда - в наш дом.
  Митя, как я тебя ждала! Я пишу тебе об этом потому, что кажется, уже поздно. Что было у нас? Одно лето... Одно несказанно прекрасное лето, когда мы с тобой были счастливы. Счастливы так просто, так невинно - просто от того, что ты любим друг друга, что мы так молоды, что мир вокруг так несказанно хорош. Нет, ещё раньше был тот день, три года назад, когда Серёжа привез тебя в гости. Я мало, что запомнила от того дня, я же была совсем ещё девочкой. Помню только, как мы катались верхом, и ты снял меня с лошади. Серёжке это и в голову не приходило никогда. Он дружил с лошадьми с детства, казалось, он может говорить с ними на одном языке. Да и храбрость у него была такая, что он, наверное, смог бы объездить бешеного быка или сказочного единорога.
  А мне седлали старого и спокойного мерина Карата, которого даже рысью почти невозможно было заставить идти. Только шагом. И всё равно, я боялась - он был такой большой, такой сильный! А потом после катанья, нужно было ухитриться ловко спрыгнуть на землю, чтобы ноги не запутались в этих дурацких стременах. И ты это увидел, что я боюсь, и как-то сразу всё понял. Тебя будто ветром снесло с твоего коня, и вот ты уже стоял возле меня, подняв руки. Я зажмурилась и соскользнула вниз. Несколько секунд я была на твоих руках в воздухе. И такое чувство покоя, блаженства и счастья вдруг нахлынуло не меня! Будто я - наконец-то - была там, где моё место, где моё всё, где ты...
  Но это кончилось так быстро! Тот день. Вы уехали вечером. И поскольку, повторяю, я была совсем ещё девочкой, всё это забылось за временем. Кончились каникулы, я уехала в Питер, в институт...
  А ты не забыл. Оказывается, ты тогда почувствовал то же, что и я. И решил, что я должна быть твоей невестой непременно. А поскольку у меня титул - опять этот титул, которому в нашей семье значение придавала только мама, и она же мечтала со временем выдать меня за какого-нибудь богатого и знатного человека - ты думал, что надежды нет. У тебя же не было почти ничего. Дворянское звание, да медицинский факультет за плечами.
  И когда Сережка собрался в Африку - не сиделось ему на месте - ты попросился с ним в экспедицию врачом, надеясь вернуться более состоятельным человеком, чем уезжал.
  А потом было три года разлуки, когда нас с Серёжей связывали письма, только письма. И он всегда добавлял в конце: "Митя шлёт Верочке поклон". А я это пропускала мимо ушей.
  А потом вы приехали. И было то лето. Одно лето! Митя, мне и сейчас хочется плакать, но не от тоски, что это всё кончилось, а от нежности, и от умиления, что это - было. Я и сейчас помню запах тех пионов, тот высокий, с искрами костёр на нашем островке, то, что вы рассказывали о своих странствиях.
  О мягком песчаном ковре в пустыне Калахари, на котором лежишь ночами, и над тобою небо в огромных звёздах - от края до края горизонта - одно небо. Ты будто наедине со Вселенной. О баобабах, с их смешными толстыми стволами, и ветками, напоминающими свастику.. Об океанских волнах, перед которыми чувствуешь - как безбрежен и величественен мир, и какая малость - человек...
  Ну вот, снова это всё перед глазами, и я уже не здесь, а там, на нашем островке, и мы четверо, мы с Полинкой, и вы с Сережей - плечом к плечу сидим у костра. Только руки наши с тобою соприкасаются иногда, и знакомое уже ощущение блаженного покоя затапливает меня. Я верю, что рядом с тобой со мной ничего не случится, что смерти не может грозить, когда ты - здесь.
  Навезя близким немереное количество разных экзотических сувениров, мне Сережа привёз живую собачку. Маленькую, довольно уродливую, но такую... личность. Если уж Шенк решил, что законное его место для сна - рядом со мной, на подушке, и храпеть мне в ухо - ему самой судьбой предназначено - то так оно и будет, бесполезно спорить. Мама сказала, что у неё есть статуэтка бульдога - точь-в-точь Шенк.
  А ты... Тот разговор в беседке я никогда не забуду.
  - Вера Ильинична, можно с вами поговорить?
  И мне впервые показалось, что тебе было страшно. Хотя никого не было рядом с нами тогда, и даже видеть нас никто не мог. Так густо была оплетена наша беседка листьями винограда.
  Ты медлил.
  - Вера Ильинична, протяните руку. Вот так. Ладонью вверх.
  Ты ещё помедлил, будто решаясь прыгать в пропасть. И... положил мне на ладонь небольшой сверкающий камень.
  - Я нашел его сам. Это алмаз, да. Мне сказали, он чистоты необыкновенной. Наш проводник говорил о нём: "Слеза бога". Я ничего не могу предложить Вам, Вера Ильинична, у меня по-прежнему нет ничего за душой. Поэтому я не могу просить Вашей руки. Но если бы мою душу можно было сделать материальной... вот, вроде этого, - он кивнул на драгоценный камень, - Я бы так же положил её на Вашу ладонь...
  Я сказала сама, первая. Я сказала:
  -Я люблю вас, Митя. Я вас очень люблю.
  Митя, ты сейчас где-то на фронте, где-то в боях... Быть иначе просто не может. Ты врач, и ты никогда не могу быть в стороне, если где-то была боль, если где-то нужна была твоя помощь..
  Митя, если мы не увидимся, если мы не успеем увидеться... До нас дошли слухи, как жестоко расправились с Анастасией Николаевной и её Семьей. Порою мне кажется, что она - это я, и та же участь ждёт и меня.
  Мне хотелось только быть с тобой, жить с тобой, мы бы могли делать доброе - всю свою жизнь. Ты бы лечил, я бы учила детей... Мы бы просто жили - не воюя, не враждуя ни с кем. Мир такой прекрасный, такой огромный, я так люблю его!
  Если всему этому сбыться не суждено... Это письмо я оставлю Полине. Если мы никогда не были богаты, то её семья и вовсе бедна. Вряд ли ей что-то будет грозить. И если ты приедешь в эти края, а меня уже тут не будет - письмо отдаст тебе Полина. А Шенк - остальное.
  Сохрани тебя Бог в этой войне. Я молюсь за тебя, ты мне дороже всех на свете, и я всё-таки буду ждать тебя - пока жива.
  Твоя Вера.
  **
  Когда Настя вышла на улицу, близился вечер. Лягушки кричали так, будто оживлённо спорили о чём-то. А там, на небе, был ещё один мир. Розовое озеро заката, и вокруг облака стояли как горы. А в самом центре озера был островок из какого-то облачного ошмётка.
  -Ты иди, - сказала Наташа, - Я к вам подойду, честно. Сегодня. Попозже. Соберусь вот...
  Чувствовалось, ей нужно было не только закрутить волосы в узел, что она и делала, ей нужно было унять эту дрожь рук.
  Их с Вадимом, с бабушкой, тихий прежде дом был теперь совсем другим. Звучали голоса. Поднимался вверх живой свет. Горел костёр.
  Вадим на костре жарил сосиски. Конечно, мальчишки уже собрались. Кто поводил носом, чуя вкусный запах, кто закапывал в золу картошку. Всё здесь было такое знакомое, родное. На небе загорались первые звёзды.
  Настя вдруг подумало, что и сто лет назад тут было то же самое. Такие же лягушачьи базарные голоса - они точно старались перекричать друг друга. Те же звёзды, те же запахи ночи. Расстояние между веками истаяло... И невозможно было злодеяние тут, невозможно было кого-то убивать, даже представить себе это, когда вся природа была - жизнь.
  Они ели картошку, с твёрдой кожурой, которая страшно пачкала руки, этими грязными руками хватали горячие сосиски, запивали молоком.
  Потом все вместе смотрели "Властелина колец", и Насте казалось, что тогда - сто лет назад - Веру просто никто не спас от таких вот страшных назгулов, с чернотой вместо лиц. И тьмой вместо душ. Где там, на дорогах войны был её Арагорн? И был ли к тому времени жив?
  Костёр догорал. Вадим палочкой задумчиво чертил на пепле какой-то узор. Пепел проступал красными искрами. Они вспыхивали и гасли. Лицо у Вадима было бронзовым как у индейца. За спинами мальчишек Настя неожиданно увидела Наташу. Та сидела тихо, обхватив колени. Лёгкая курточка на плечах. Она казалась не старше их. Только глаза были старые. Будто им те самые сто лет.
  Настя поймала взгляд Вадима, и закивала ему - она пришла, дескать. Вадим поднялся:
  - Ну всё, братва, по домам! - и видя, что мальчишки не принимают его слова всерьёз, во всяком случае, рады ещё засидеться, сказал негромко, - До завтра! Сегодня у нас дела.
  Он увидел Наташу, как только встал. Тут никого не было с такими светлыми, льняными волосами. Она сидела, опустив голову.
  Он подошёл, сел напротив - там такое брёвнышко удобное лежало. Он сел на него и ждал, готов был слушать.
  Наташа подняла голову
  Он взглянул на неё, хотел отвести взгляд, и продолжал смотреть...
  -Можно вас спросить? - Наташа почти всегда говорила так тихо, что приходилось прислушиваться.
  Он улыбнулся, чтобы подбодрить её, он знал, что его улыбка располагает к себе.. Но она, увидев эту улыбку, вздрогнула и будто замкнулась ещё больше.
  Он посерьёзнел вмиг. И спросил так же тихо, как и она говорила:
  - Что у вас случилось?
  - А что можно сделать, если мне грозят, что... убьют?
  Её лицо сморщилось жалко. Его не надо было учить видеть в глазах слёзы. К тому же у неё они уже бежали по щекам. А говорила она ещё более испуганно, чем Настасья, которая прибежала к нему тогда, ночью.
  Он взял её за руку медленным движением, чтобы не испугать. Прикосновение многое может сказать. Как глаза. Её рука чуть вздрагивала, маленькая, слабая, прохладная.
  - Кто вас хочет убить?
  - В последние дни.. мне звонит мой бывший, - она почти проглотила слово "друг", - Человек... которого я любила... Я сперва обрадовалась... очень...я думала, мне разрешат видеть сына... Пусть не отдадут... но разрешат. А он сказал, что это я ему угрожаю, он получает от моих людей письма, они требуют для меня денег, и что он это прекратит раз и навсегда.
  - А у вас нет никого, кто мог бы это сделать? Написать эти письма? Попробовать заступиться за вас?
  Она замотала головой:
  - Никого! Никого вообще. Мне не надо денег! Мне нужен мой Мишка. Но я бы не стала... Никогда не стала угрожать. Ведь тогда я его точно никогда не увижу...
  - Вы мне можете рассказать немного больше?
  А что ей было скрывать? Какая она была дура? Как сценический образ человека приняла она - за самого человека? Как новая жизнь сперва была - будто перенесли её, Наташу, в другое измерение? И как почти сразу она поняла, что в огромном этом доме оказалась одна - как на острове? И надо им оттуда выбираться с Мишкой, потому, что на острове долго не проживёшь, если он действительно необитаем.
  - А если его сейчас кто-то шантажирует от моего имени, так я не знаю, что будет. Что со мной сделают.. И Мишка тогда как? Ему даже не скажут, что я была.
  Если бы она была одна - попыталась бы она за себя бороться? Ведь почти такая беззащитная как Настя. И нельзя сказать: "Успокойся, ничего с тобой не случится. Это всё злая шутка".
  Потому что жизнь иногда действительно шутит злые шутки. Только они и вправду происходят. И тысячу раз пожалеешь, что не поверил, не послушался, не лёг поперёк дороги, чтобы не пустить.
  - Может быть, пока все не разъяснится, вы поживёте у нас? - спросил он, кивнул на дом, - Места много!
  Она даже испугалась:
   - Ой, что вы, нет, конечно! Я же не стеснять вас пришла! Только спросить... Может, я решетки на окна поставлю?
  Это было даже трогательно. Сейчас она поставит на окна решётки. И будет верить, что они её защитят.
  - Постойте, - сказал Вадим, - Его я, конечно, знаю. Имя на слуху. Дайте мне несколько дней. Я узнаю через своих ребят - насколько всё серьёзно. Да не считайте его небожителем. Я всё узнаю, и тогда мы обсудим.
  Настя, всё это время молчавшая, вдруг спросила:
  - Если ты будешь всем звонить - ты можешь позвать того мальчика, который к тебе приезжал?
  - Погоди...Дэна? Тебе же он вроде не пришёлся по душе?
  - Мне нужно, - твёрдо сказала Настя, - Если правда всё то, что ты о нём рассказывал, мне обязательно нужно, чтобы он приехал. И обязательно - я тебе скажу потом - в какой день. И чтобы он остался у нас ночевать.
  **
  Ясно было, что Валерий Юрьевич рано или поздно навестит брата, и всё же его визит оказался почти неожиданным. Во-первых, он приехал в совершенно неудобное для работающего человека время - в разгар буднего дня. Во-вторых он приехал один, без Леси. Вадиму оставалось только гадать - то ли Леська его, Вадима, настолько уже терпеть не может, что, вопреки всем своим принципам отпустила Валерку одного. То ли брат попросту сбежал на несколько часов из-под её неусыпного контроля. Оказалось, второе.
  Так они и смотрели друг на друга в полнейшем удивлении. Валерий Юревич видел, что вылизанная до последней травинки молодым пенсионером Василием и угодливой Ларисой дача его, которая из-за чистоты своей казалась даже нежилой - теперь напоминает какую-то туристическую базу. С костровищем, разложенными вокруг него бревнышками, с самодельным киноэкраном - черт побери - на стене дома! А еще на траве валялся футбольный мяч, забытая кем-то бейсболка, прямо на траве стояла кружка с недопитым чаем.
  - Так, - сказал себе Валерий Юрьевич, - Похоже, я был прав.
  А потом он увидел, что от дома к нему идёт Вадим. Именно идёт. Опирается на палку, но улыбается ведь!
  -Так, - сказал Валерий Юрьевич уже вслух, - Вот тебе и санатории, тренажёры, массажисты и иглоукалыватели. Ну, прохвосты! Только деньги вымогать! Вадька, ты чего за шалман тут устроил?
  Из дома выглянула девочка. Валерий Юрьевич видел её первый раз в жизни, но девочка выглянула так, как это могла бы сделать хозяйская дочка. И рассматривала его спокойно большущими глазищами.
  Вадим же отметил, что брат приехал один, и тогда только велел:
  - Настя, принеси-ка нам чаю. С лимоном и мятой. Варвариванин фирменный. Давай!
  Они пили "фирменный чай" с ягодным пирогом, курили дорогие сигареты, и дым был таким ароматным, что Вадим кайфовал - сидел в этом облаке, будто в благовониях восточных. Он много мог порассказать на этот счет. А брат, похоже, не спешил. А может, мялся, и неудобно ему было начинать разговор.
  - В общем, Вадька, буду я расширять дело, - он, наконец, затушил сигарету в пепельнице, - В подробности мне пока вдаваться не хотелось бы. Суеверен я, знаешь. В общем, деньги мне нужны.
  Вадим смотрел на него.
  -Думаю, заеду, посмотрю - нравится ли тебе тут? А ты тут, гляжу, уже и обжился. И вон, опять силушку набираешь, слава Богу. В общем, Вадька, как бы ты отнёсся, если б отказался от отцовской доли, а взамен я оформлю тебе дарственную на этот дом? Врать не хочу - в деньгах это меньше будет. И обманывать тебя не хочу. Если дело пойдёт - я тебе потом разницу отдам. Не обману, знаешь. Но риск есть. В бизнесе всегда риск есть.
  Вот поэтому он приехал без Леси. Она настаивала, чтобы Вадьке-шатуну вообще ничего не давать. Чем он заслужил все эти блага, если сам деньги зарабатывать не умеет, а только шляется по миру, как перекати-поле?
  - Из-за своего идиотства он и так вон чуть инвалидом не стал! Сколько ты уже заплатил за его лечение! И ещё заплатишь, и не раз, и не два. Пусть за это благодарен будет... Поживёт на даче летом, а осенью к себе перебирается. У него же есть однушка - чего ему ещё надо? Сиделку ему нанимать - опять деньги.
  Но Валерий Юрьевич, к партнёрам по бизнесу своему человек более чем жёсткий - родного брата обижать не пожелал. И теперь ждал его решения.
  А Вадим растерялся даже. Отцовское наследство - это то, чего у него и не было вроде, он постоянно забывал об этих деньгах, и сейчас не помнил - то ли они в банке лежали, то ли были вложены в какие-то акции. И сколько их сейчас было - он тоже не знал.
  - Слушай, это как то щедро слишком даже, - сказал он, - Такой дом!
  - Вот и хорошо, - с безмерным облегчением сказал Валерий Юрьевич, - Я понимаю, всё понимаю. И если я сейчас ещё могу для тебя что-то сделать, кроме этого...
  - Можешь, - сказал Вадим, - Помнишь, Саньку? Которого ты консьержем пристроил в тот элитный дом? Телефончик его скинь мне, будь такой добрый... А если Леську твою я больше не увижу, то разницу можешь мне и не отдавать никогда.
  **
  В жаркие июльские ночи выходят на берег русалки. Настя их понимает. Если днём в воздухе пекло, "спэка" - как говорит бабушка, вспоминая родную свою Украину, то к ночи и вода становится как парное молоко. В ней жарко. На берегу приятнее. Можно лежать на траве и смотреть на звёзды. Из-под воды их плохо видно. Настя ныряла, знает.
  И как люди загорают на солнышке, так русалки греются в колдовском, серебряном свете луны. И тела их тоже начинают светиться.
  На русалках длинные белые рубашки, у них распущенные волосы. А кого им стесняться - вокруг все свои. Чужие, завидев русалок, наверное, улепётывают со всех ног.
  А уж в купальскую-то ночь...Самое их, русалочье время. Страшно. Но что же делать, если полнолуние именно сегодня? А идти нужно непременно ночью. Ведь нужно, чтобы их никто не заметил. А при полной-то луне можно пробираться и без фонарика. Но врать придётся напропалую всем. Даже Вадиму. Даже этому красивому мальчику с льняными волосами, который сам двигается неслышно как лесной дух. Правду можно сказать только Кольке. Ему она и сказана.
  Пуще всего нужно усыпить внимание бабушки. А бабушка как назло всё медлит и медлит уходить спать. Только к вечеру спадает зной. И так хочется посидеть на свежем воздухе! Бабушка чистит большие, рубиновым соком налитые вишни. Заваривает чай. Говорит, что после программы "Время" будет хороший фильм.
  Они сидят на террасе - Вадим и Дэн, Настя и бабушка. Настя чуть ли не в отчаянии поглядывает на Вадима. К полуночи Колька будет здесь. Если бабушка его увидит - всё, не отпустит никуда. Вадим незаметно разводит руками - дескать, ну что поделаешь?! У Дэна глаза смеются, он переводит их с одного на другого. Подумаешь - детская прихоть, отправиться в купальскую ночь в лес, искать цветущий папоротник! Да с нашим удовольствием...
  Дэн думает, что детям одним без него будет страшно. Он-то не напугается ни крика совы, ни шороха в кустах, ни лунного луча, отразившегося от озерной глади. А Настя знает, что Дэн им нужен только как прикрытие. С ним Вадим не побоится их отпустить. Даже бабушка, если всё-таки узнает, не поставит на Насте крест, если с ними будет этот большой мальчик, который умеет все на свете.
  Ага, папоротник, щаз... Только бы Колька не очень спешил. Иначе кранты им всем, бабушка никуда не пустит.
  Наконец, Варвара Ивановна смотрит на внучку поверх очков:
  - Ну что, девица-красавица, спать пошли? Двенадцатый час уже...
  - Я еще посижу, ба, - говорит Настя таким равнодушным голосом, что услышь её в родной школе - был бы драмкружок ее судьбой неминучей.
  Бабушка смотрит на Вадима. Вадим прикрывает глаза. Мол, ничего Варванна, никто мне не мешает, нехай Настя сидит.
  - Ну, драгоценные мои, как знаете, а я с вашего разрешения...
  - Да, бабушка, да, - чуть не скулит про себя Настя.
  Но ещё долго не может она успокоиться, если сегодня речь вообще может идти о спокойствии. Пока не гаснет свет в бабушкином окне. И около четверти часа приходится им подождать - только тогда слышен стук копыт. Он напоминает сухие звуки выстрелов.
  Колька важен. Он приехал на своём любимом Пепле, а большого рыжего Беркута привёл в поводу. Колька важен, потому что мужчины здороваются с ним за руку. И потому, что только им с Настей ведомо, что дальше будет.
  Колька не оглядывается даже на Настю. Он не сомневается, что сейчас она окажется у него за спиной.
  - Ну? - спрашивает её Вадим.
  В этом "ну" звучит - тебя подсадить?
  Настя подходит к Дэну и протягивает ему руки. Протягивает властно, и вместе с тем так беспомощно, словно на лошади никогда не ездила. Колька замирает с открытым ртом. Ну и пройдоха!
  Наверное, когда тянут за руки - это больно. Но Дэн поднимает её в седло одним неуловимым сильным движением. И вот она уже сидит перед ним, и он - за её спиной. И она блаженно жмурит глаза, вспоминая...Да, так оно и есть.. Вера, Вера...
  - Дэн, - Вадим поднимает руку, пальцем указывает на запястье, - Два часа у вас.
  - Понял, командир... Ну что, вперёд?
  И сонный всегда Беркут действительно вдруг вырывается вперёд. Только пыли из-под копыт нет. Вернее, её не видно. Ночь.
  **
  Лес уже чернел впереди сплошной стеной, когда Дэн развернул коня:
  - Что, господа кладоискатели, у вас есть подходящие места на примете?
  Он ждал, что они пожмут плечами, укажут неопределённо и боязливо - а, мол, поедем туда, в ту сторону... кто их знает, папоротники-то...
  Но у них маршрут был точный.
  - Вот за той березой - тропа будет, туда и повернем, - сказала Настя.
  От волнения её лихорадило. И не потому, что ей было страшно. А потому что влекла её какая-то сила, справиться с которой было просто невозможно. И впервые такой странный зуд был в той веточке - отпечатке молнии, о которой она и забыла уже.
  Дэн послушался, развернул Беркута. Доехав до берёзы, он был удивлён. Вправо уходила широкая тропа, дорога даже, по которой и машина могла проехать. Больше - светляки, горевшие по обеим сторонам - окаймляли эту дорогу как взлётную полосу. Ну и что тут могло цвести - скажите на милость?
  - Прямо? - на всякий случай уточнил он.
  - Прямо, - откликнулась Настя, и тени сомнения не было в её голосе, - Около километра будет.
  - Меньше, - откликнулся из-за их спин Колька, - Коней-то нам привязать надо будет. А дальше - пешком.
  -Так, - начал прозревать Дэн. Хотя ему, конечно, ничего еще не было понятно.
  - Поехали, - спокойно сказала Настя.
  Она уже каждое дерево знала на этой дороге. Силуэт каждого дерева в свете луны. Вон за тем разлапистым дубом лошадей они и оставят. Даже если кто-то мимо пройдёт - не сразу заметит их в густой тени.
  -Задержи, - чуть слышно шепнула Настя Кольке, когда они спешились.
  Тот кивнул, и самым небрежным голосом стал пояснять Дэну, ведя в поводу Пепла:
  - Вот здесь давай их и привяжем...
  А через несколько минут Дэн услышал плеск воды. Сердце оборвалось. Он обернулся - не было девочки рядом. Спотыкаясь впотьмах, скользя по скользкой от росы траве, Дэн кинулся туда, где расступались деревья, откуда шёл свет. Серебряный колдовской свет луны.
  Небольшое озеро лежало перед ним. На другом берегу поднимался старый, полуразрушенный дом - луна светила в пустые проёмы окон. Были еще какие-то домики, вроде турбазовских. Возле одного из них тускло горел фонарь. Людей видно не было. Зато на глади воды отчётливо виднелась голова плывущей девочки.
  -Настя!
  Раздеться было делом одной секунды. Он бросился в воду, не думая - ни какое здесь дно, ни какая глубина. Только не потерять её из виду! Он видел её голову, и широкими взмахами грёб туда. А она спешила, спешила добраться до того островка, который был уже прямо перед ней. И добралась ведь первая, негодяйка!
  - Сюда! - услышал он её полуоклик-полушёпот, - Колька-а-а...
  Настя выбралась на берег, пригнувшись, отбежала куда-то вглубь, хотя и бежать-то на этом островке было некуда, и уже оттуда донёсся её голосок:
  - Идите сюда!
  Когда Дэн, задыхаясь, выбрался на берег, кинулся вперёд, протянув руки, и правой вдруг цепкой схватил то, что было её плечом, он крепко встряхнул её:
  - Ты что творишь?!
  - Вот он, наш папоротник, - сказала она, поглаживая ладошкой что-то на земле
  Из кладоискательских инструментов у неё был с собой только небольшая лопатка, с помощью которой бабушка пересаживала комнатные цветы. А Колька, оказывается, запасся ножом. Дэн ни на какой такой экстрим не рассчитывал, поэтому у него не было ничего.
  - Вот эти досточки нужно аккуратно поднять, - сказала Настя после того, как рассказ её был окончен.
  - И что ты, думаешь, там будет?
  - Досточки, под ними косточки, - шёпотом пропел Колька, и тут же Настя сердито стукнула его по плечу.
  - Дурак! А вдруг здесь вправду собака?
  - Ну и что? Она же уже не собака, а так сказать - исторический факт.
  - Всё равно я боюсь.
  - Ну, отойди, я сам, - и Колька полез было раскапывать.
  - Нет, - сказала Настя, и впервые Колька увидел, как тонкая морщинка обозначилась на её лбу, - Это она мне велела.
  Она раскрыла перочинный нож и несколько секунд помедлила. А потом решительно вонзила его в землю.
  Дощечки глубоко вошли в землю, и непросто было вывернуть их.
  - Разреши, - сказал Дэн. Они с Настей посмотрели друг другу в глаза, - Как только... Я тебе сразу уступлю.
  Она протянула ему нож, но он взял её лопатку. И хотя слежавшейся была тут земля, ему она поддалась. А дальше была земля, только земля...
  Они стучались к тому, что ушло в землю.
  - Эх, металлоискатель бы, - вздохнул Колька.
  Настя не отвечала, она молча отгребала землю, уже до локтей в неё зарылась.
  - Погоди...вот!
  Дэн тенью отодвинулся в сторону.
  Настя запустила руки в яму, будто готовилась нырять в неё. Сморщилась с усилием. И вынула что-то, такое же грязное, как её руки. Ткань, превратившаяся уже в лохмотья.
  Они торопливо развернули маленький свёрточек.
  - У...- сказал Колька разочаровано, - Фигня какая-то.
  Настя держала на ладони фигурку фарфоровой собачки - бульдог со смешной квадратной мордочкой . Она смотрела на него с нежностью - вот ты каким был, Шенк...
  - Но там же сказано про то, что он что-то расскажет. Давай дальше рыть,- сказал Колька.
  Они тщетно возились ещё полчаса, но ничего, кроме земли и нескольких камешков, им не попалось.
  Или лежало всё слишком глубоко, или они неверно истолковали слова Веры.
  - Подожди, - сказала Настя, - С Шенка всё время земля сыпется. Видишь, тут дырочка, и вот грязь набилась. Сейчас я вытряхну.... Ой, что это...Ой-ёё...
  У неё на ладони лежал камушек, сверкающий в свете луны..
  - Да, - сказала Настя благоговейно, - Как звезда. Так вот, что Шенк берег.
  К звёздному камушку была прикреплена цепочка. Можно носить на шее.
  - Слеза бога, - тихо сказала Настя.
  Когда она подняла глаза на Дэна, они у неё сияли - куда там этому алмазу.
  -Только не говори никому, - вдруг сказал Колька, - Пока ещё не время.
  **
  Они сидели в саду у Наташи. Вадим, Дэн, Настя...
  У Наташи неподалёку от крыльца, на траве, стоял простой деревянный стол и две скамейки. Вечерело. Солнце уже касалось горизонта, уже не было таким жгучим. На столе золотились запотевшие стаканы с сидром. Сидр пах антоновкой и липовым мёдом. Когда его пьёшь, на языке танцуют пузырьки.
  - Вот так оно всё и было, - сказала Наташа.
  "Слеза бога" лежала на пожелтевших страницах письма.
  - И никто за ними не пришёл... Ни за письмом, ни за алмазом. Прабабушка Полина всю жизнь ждала. Вышла замуж. За простого человека, за кузнеца. Он давно за ней ходил. Хороший был - добрый, тихий, бессребреник. Но его все равно посадили в тридцать девятом. Сынок остался, мой дедушка
  - Карточек старых не нет? С ними со всеми? - спросила Настя.
  Наташа покачала головой
  - Старых - нет. Мне дедушка рассказывал, что они были. И графиня Вера на них была тоже. А потом прабабушка всё сожгла. Боялась. Это ж такая улика была бы, если бы нашли! Что прабабушка дружила с "бывшими". А икону эту семейную - у них в роду ею из поколения в поколение на брак детей благословляли - икону спрятала в погреб. Полина с сыном жила так бедно, что у них и не искали ничего, не пытались отобрать. Дедушка рассказывал - икона очень долго лежала в погребе, вся потемнела. А потом, незадолго до смерти Полины начала светлеть. Прабабушка сказала: "Обновляется". Вынула её, принесла в дом и повесила на стену. Сказала: "Значит, пора". Её упрекали потом: "Полина Григорьевна, вы же культурный человек, неужели вы верите в эти сказки про Бога?" Но сильно не приставали - старушка, что с неё взять...Безобидная, богомольная старушка.
  А где она похоронила Веру - она так и не рассказала? - спросил Вадим, - Может, удалось бы найти?
  Тут же Настя неожиданно покачала головой и сказала:
  -Зачем? Ведь никто не ищет. Кроме нас. Все живут свою жизнь, им по фигу... Вот когда люди начнут обновляться, как та икона, когда им будет не всё равно... А пока - они как будто растаяли во времени: и Вера, и тот мальчик, которого она любила. Растаяли, и в то же время... ну будто они рядом. Я когда рвалась туда, меня как будто живой человек звал, я его чувствовала.
  - А теперь тебе не снятся сны? - спросила Наташа.
  - Она снилась, - сказала Настя, - Девочка. Были две берёзы и качели. Я всё равно верю, что это великая княжна Анастасия. Она качалась на качелях. Улыбалась. На ней были как всегда - белое платье и белая шляпа с широкими полями. А лицо у неё такое смешное. Как будто она сердится, и в то же время, вот сейчас раз - и засмеётся. Она сказала: "Вот так и живи... ищи, чтобы мы жили, чтобы нас помнили. Я ведь не только там, где думают, что я есть. Мы все вместе...там... и здесь". Наверное, если бы она ко мне тогда не пришла, не разбудила бы меня тогда - будто разбудила от сна - и не было бы ничего этого.
  Настя повела рукой, указывая на стол, на письмо.
  - Она пришла ко мне такая... живая. Ну, вот такая же, как я. Как будто я её знаю давным-давно. И когда Наташа мне про них, про всех рассказала... Я же историю пока знаю очень мало, я же ребёнок! Я не знаю, кто там, в политике этой был прав, кто виноват. Был её отец плохой или хороший. И её мама. Но вот таких, беззащитных, как она, как её сестрички и бат, нельзя убивать. Нельзя! Так страшно эти люди придумали, ночью как воры, в подвале...Как будто знали, что делают что-то очень плохое. А у неё такая улыбка, как сама жизнь. Я как представляла, как её добивали, у меня вот прямо сердце всё... оно тоже плакало...умирало. Я для неё уже ничего не могла сделать, а она сказала, что я могу...вот таких как она - чтобы их вспомнить, найти... Чтобы они жили не только там, в вечности, но и у нас, в нашем измерении, в памяти...
  - Почему ты мне не рассказала сразу? - спросил Дэн, - Думаешь, я б не пошёл с тобой?
  Настя вскинула упрямые глаза:
  - Мне слишком часто говорили - не пущу! Нельзя! А днём никак невозможно было идти. Там ведь люди вокруг, турбаза. Одно дело, если бы меня просто так поймали - ну, ребёнку делать нечего. Отругали бы, что поплыла на остров, что могла утонуть. Бабушку бы позвали... А если бы я собачку и алмаз уже нашла, и они увидели...Представляешь, чем бы кончилось?... Ну не могу я эту историю в грязные руки отдавать. Вам вот - могу. А кому попало - нет. Это ведь не зря алмаз так назвали "Слеза бога"... Тут всё такое чистое...А если бы и ты сказал - глупости?
  - Вадим,- сказала Наташа, - Вам... вам что-то удалось узнать? Может, что-то о.. Мишке?...Решётки мне поставили, кстати, я теперь не так боюсь.
  - Я еще не все успел, - сказал Вадим, - Мне ещё нужно несколько дней. А письма писали - это просто есть такая категория людей. Мошенники. Кто-то в соцсетях от вашего имени будет просить всех подряд. Дескать, вы в беду попали и вам нужно срочно сбросить деньги. Другие будут взламывать счета у детей, которым всем миром на лечение собирают. А тут ваш... бывший друг... такой известный человек. Скандалы ему не нужны. Вот и решил кто-то - вдруг удастся поживиться от вашего имени. Втихую. А он, видно, запаниковал. Такие же по себе всех мерят. Решил, что его теперь собираются доить всю жизнь.
  -Господи, как же до него донести-то что это не я? Ведь когда они с женой не хотели, чтобы я к Мишке рвалась... они все номера телефонные сменили. Мне теперь не дозвониться.
  - Вот что, - сказал Вадим, - Я завтра съезжу в город, и...
  - Но вы же ещё...
  - Но в гараже же у меня машина, - улыбка его была лёгкой, - А от машины до подъезда дома - дойду как-нибудь.
  - Со мной, - сказал Дэн.
  - Вас не пустят.
  - Там охранником сидит человек, который всем обязан моему брату. Когда.. такие же нехорошие люди хотели на него всё свалить - брат его из тюрьмы вытащил. Это, давно было, правда. Тогда этот парень ещё пацаном был. Но он пропустит. Я с ним говорил. Пропустит.
  - И вы надеетесь убедить...
  Вадим снова улыбнулся. Только теперь нехорошая это была улыбка:
  -У меня есть неотразимые аргументы.
  Наташа смотрела так испуганно
  - Нет-нет, я никого не убью, как можно... да я пальцем не трону. Клянусь.
  Настя сползла чуть со стула, провела босыми ногами по траве. Всё вокруг был такое мирное, тихое... Лягушки так славно вели свой вечерний разговор. Отчего же, отчего ей было так отчаянно страшно?
  - Наташа, - сказала она, - Наташа...
  А что дальше сказать - не знала. Ей хотелось взять всех за руки - всех троих одновременно, и тянуть отсюда - пойдёмте... пойдёмте же!
  - Мы пойдём? - полувопросительно сказал Вадим.
  Ему хотелось сидеть тут. Хотелось снять с себя куртку, и накинуть Наташе на плечи. Хотя летний вечер был удивительно тёплым, как вода в ванне. Ему хотелось пройтись колесом, чтобы Наташа улыбнулась. Или хотя бы немного меньше боли стало в её взгляде. Но все мысли, которые приходили ему в голову в её присутствии - были смешными и нелепыми.
  - Звезда, звезда! - Настя указывала пальцем куда-то в небо, - Вот там сейчас чиркнула. Не видели? Это сейчас редко бывает. Ещё же июль. Вот в августе!... А звезда чиркнула, да так ярко.... Давайте ещё посмотрим - вдруг ещё одна пролетит! Ну, вот как под неё можно загадать желание? Это же один миг! Даже полмига!
  Некоторое время они сидели с запрокинутыми головами. Потом Вадим, а за ним и Дэн поднялись.
  - А ты Настя, остаешься?
  - А можно? - с пробудившейся надеждой спросила она. Оставаться было нельзя, но и Наташу оставлять было нельзя. А к ним домой она не пойдет. Ни за что не пойдёт.
  - Настасья, если бабушка тебя всё-таки соберётся выпороть, я ей обязательно помогу, - пообещал Вадим.
  Прощаясь, Настя подержалась за Наташину руку двумя руками. Будто не спокойной ночи желала, а и вправду говорила - прощай!
  **
  Из окна их с бабушкой комнаты видна была труба. Не такая как у них в деревне. Здесь была Забавная. С выгнутой спиной. И смешным загнутым хвостом.
  Настя лежала и смотрела на кошку. Она не знала, сколько было времени - стенные часы висели так, что их закрывал шкаф. Слышно было только как маятник ходит - тут-тук, Лучше бы часы с кукушкой. Та как живая вылетала бы, докладывала - который час. Настя догадывалась, что уже глубокая ночь. И непонятно было, что всё-таки делать - то ли попытаться изо всех сил -,уснуть (кстати, когда стараешься изо всех сил уснуть - ничего не получается) то ли подождать немного - хоть и июль уже, а светает всё равно рано. Вот-вот небо за спиной у кошки начнёт подсвечиваться синим. Пока оно подсвечивалось каким-то красноватым. Что?! Настя кинулась к окну.
  Там горело! Там горело! Там поднимался будто большой костёр. Там, где был Наташин дом.
  Кубарем, не думая уже о том, чтобы не разбудить бабушку, Настя скатилась по лестнице, кинулась в большой дом. Она кричала ещё прежде, чем забежала в комнату, прежде чем начала трясти Вадима двумя руками:
  - Пожар! Наташа! Наташин дом! Скорее! Ой, скорее же...
  И когда неловко, чуть не упав, вскочил Вадим, и когда кинулся за ним Дэн, Настя метнулась за ними как собачонка. Но Вадим обернулся и крикнул так страшно:
  - Сидеть!
  Что Настя упала на кровать, и её как приморозило к ней.
  Вадим кинулся - нет, не в ворота, сперва к гаражу, Дэн уже открывал двери в гараж, ворота на улицу...
  -- Буксировочный трос! Проверь! Там же эти б...ские решётки! Прыгай на заднее... , - Вадим заводил мотор.
  Во двор выбежала бабушка в наскоро накинутом халате:
  - Настя!
  Настя обнимала бабушку, а та крепко прижимала её к себе и читала молитву, и крестилась, крестилась...
  Видно никто не гостил в тех огромных особняках с трёхметровыми заборами, за которыми прятался Наташин дом. Не было кому прибежать, попытаться погасить огонь, звонить, вызывать пожарных. Чуть позже, конечно, кто-то увидит, здесь будут люди. Но пока они были первыми.
  Дом горел, видно, подожгли его откуда-то сзади, со стороны сеней, больше всего пламени было там, но разгоралось быстро. Занималась уже крыша. Все три окна, выходящие на фасад, были забраны новенькими решётками.
  Вадим и Дэн бросились к двери. Заперта.
  -Наташа! На-та-ша-а!
  -Дыма то сколько, командир! Она уже без сознания, наверное...
  Вадим накинул крюк на то окно, что было к нему ближе.
  Дэн сунулся наперерез:
  - Я полезу!
   Но Вадим и на Дэна зарычал так же как перед тем на Настю:
  - В машину! Заводи, я сказал! И только сунься мне...
  Дэн миг смотрел на него, а потом кинулся к джипу. Мотор не хотел заводиться. Ещё раз... Ещё... Наконец-то! Машина с натугой потащилась по лужайке, как будто хотела сдвинуть с места дом...а потом решётка вылетела, и тяжело упала на траву, и почти тут же раздался звон - Вадим высадил стекло.
   Дэн видел - он прыгнул в окно так, как будто и не было никакой травмы. Будто только вчера он показывал им, сидящим кружком студийцам - как надо брать препятствия - одним звериным прыжком. А из окон уже валил чёрный дым
  ... Это только в кино - герой появляется в окне, красиво держа на руках героиню. Когда в проёме возникло что-то черное, и Дэн бросился туда, хотя жар не давал ему подойти, через плечо у Вадима было перекинуто... что... тело? И он одновременно сваливал его в сторону Дэна (тот едва успел подхватить) и покатился оп траве, чтобы потушить занявшуюся майку. А Дэн бил рукой, обмотанный в спущенный рукав, по волосам Наташи. Волосы горели...
  Уже были вокруг люди. И бежали ещё. Кричали. Кто-то уже звонил в скорую. Вадим низко склонился над Наташей, и всё не мог решиться приложить пальцы к её шее - бьётся ли пульс...
  А дом горел уже весь, одним огромным костром, и искры поднимались туда, откуда падали звёзды.
  
  
  **
  Открытым было только лицо. И то - это было не её лицо. Не Наташино. Пятнистая, розово-красная кожа. Струпья на губах.
  "Как же она ест?", - подумала Настя.
  Наташа лежала спокойно, смотрела на них, старалась улыбнуться. В палате маленькой сельской больницы она была одна.
  Так мирно тут всё было. Чисто вымытый дощатый пол. Открытое окошко, в которое задувал тёплый ветерок. И девушка в бинтах, которая постаралась приподнять руку и помахать им.
  Бабушка заплакала. Настя чинно опустилась на стульчик, стоявший рядом с Наташиной кроватью, и положила на тумбочку букет из рыжих лилейников. Бабушка уверяла, что они "не стоят", увядают на другой же день, но Насте эти цветы казались самыми красивыми в саду. Рыжики, весёлые...
  Наташа смотрела на Настю с бабушкой. Наташа их узнавала.
  - К тебе долго не пускали, - сказала Настя, - Целую неделю.
  О том, что произошло за эту неделю - она решила молчать.
  - На-шли? - спросила Наташа.
  Видно было, что каждое движение губ отзывается ей болью.
  - Смотря кого..., - неопределённо сказала Настя, и тут же спросила, - Очень намучилась, да?
  Она помнила, как в прошлом году помогала бабушке жарить пирожки на большой чугунной сковороде без ручки. Её задача была - пирожки переворачивать. И каким-то неведомым образом раскалённое масло натекло в тряпку, которой она придерживала край сковороды, а оттуда неожиданно вылилось ей на руку. Слёз было! Не помогала ни холодная вода, ни мазь, которой бабушка мазала ей пальцы. Несколько часов рука как будто варилась в кипятке. А как долго сходили следы ожога!
  - Наташенька, доктора говорят, что ты уже на поправку идёшь, - Варвара Ивановна осторожно, едва касаясь ладонью, гладила девушку по бинтам, закрывавшим голову, - Скоро вставать будешь. Ты про тех людей, что дом подожгли? Не нашли пока, но Вадим Сергеевич сказал, что больше тебя никто не тронет. Окрепнешь чуть-чуть - и хорошие новости узнаешь. Вадима Сергеевича увидеть хочешь? Он спрашивал, можно ли ему прийти.
  Наташа покачала головой, движение вышло испуганным. Она попыталась поднести руку к лицу.
  - Не на-до...Я та-ка-я...
  Первое время к Наташе пускали только на пять-семь минут. Настя с бабушкой только и успевали, что поставить в банку свежие цветы, выложить на тумбочку что-нибудь лакомое. Спросить, как себя Наташа чувствует.
   Приходил следователь. Но Наташа и так говорила еле-еле, а ему кроме "не знаю" и вовсе ничего сказать не могла. Ещё с делом разбирались пожарные, но у них на всё был ответ - проводка. Скорее всего, проводку где-то замкнуло. Всегда у них проводка виновата.
  А потом Наташа стала вставать. И ей разрешили выходить на крыльцо. В сопровождении. Сопровождать вызвалась, конечно, Настя. Здание больницы окружал сад. Наташа стояла на крыльце и жмурилась от солнца. Возле крыльца были разбиты клумбы А в них пышно цвели рыжие лилейники, любимые настины "рыжики".
  Надо было, наверное, подумать теперь как жить дальше. Когда ни кола, ни двора. Когда ничего за душой. Но Наташа стояла, крепко держалась за перила, и смотрела на высокие, как башни облака. Её сейчас уже не должно было быть на свете. Но что-то там в высших сферах вмешалось, повернуло её снова лицом к жизни, сказало: "На! Попробуй ещё раз!" И всё, что она видела сейчас - этот летний день, и все дни, которые ещё будут, она ощущала подарком.
  Настя подсунулась Наташе под руку, чтобы помочь ей дойти до скамейки, стоявшей у того конца дорожки, возле калитки. Но щеколда звякнула, калитка открылась, и...
  В неё шагнул мужчина, крепкий, с коротко остриженными волосами. А на руках у него был мальчик.
  Мужчина стоял и улыбался. А мальчик сосал кулачок, смотрела на Наташу тёмными, как каштаны глазами, и было непонятно - узнаёт он её или нет.
  Наташа стояла, смотрела, а потом её рука выскользнула из Настиной, и Наташа опустилась прямо на траву.
  Была беготня. Бегали за нашатырём. Суетились две медсестры и санитарка. День клонился к вечеру, врач уже ушёл домой. А Наташу и по щекам похлопать было нельзя - ожоги ещё не сошли.
  Сёстры, а больше всех санитарка, ругали Вадима последними словами.
  - Это ж надо! Второй день как встала... Ведь её ещё ветром качает...Ведь что вот сейчас будет? Сердце? За Андреем Кузьмичём бечь? Идиот, ты, идиот, а ... Посмотри ж на него...
  А Мишка хотел полезть на маму, будто и вправду был медвежонком, и собирался вскарабкаться по её халату. Ему не дали.
  ... - Как вам удалось? - всё-таки Наташе сидеть было ещё пока лучше, чем стоять. Она и сидела в кресле, в холле, а Мишка был заключён в кольцо её рук - попробуй, разожми.
  - Бензин, - коротко сказал Дэн, - Какая проводка! Дом поливали бензином.
  - Догадаться, кто это сделал, было нетрудно. Вернее, по чьему заказу, - сказал Вадим, - Но я же дал слово. Мы пришли, когда дома была только его жена. То есть, я пришёл один.
  -Типа один, - это Дэн.
  - Она сказала: "Вы не докажете, что пожар - это мой муж. Его люди. И вообще - это наш ребёнок. И вы тоже не докажете, что это не так. Никаких экспертиз мы делать не будем".
  А я сказал: "Нам и не надо ничего доказывать. И экспертиз не нужно. Просто пройдите в спальню". Тут она начала пугаться: "Что? Зачем? И вообще, как это вас пропустили?" А я сказал: "Не бойтесь, мадам, я вообще буду сидеть тут. А вы сходите в спальню и вернитесь".
  Она пошла. Я всё-таки не выдержал, пошёл следом. Очень любопытно мне было на все на это посмотреть. А в спальне у них главное - знаете, что? Портрет супруга. Выполненный знаменитым художником. В золочённой раме портрет. И вот висит он над столом.... Такой весь из себя великий артист в чёрном бархате.
  Дэн беззвучно затрясся.
  - И между бровями у этого красавца - нож. Воткнутый по самую рукоятку.
  - Я ведь не один, мадам, - говорю, - И если вы сейчас вызовите кого хотите - хоть полицию, хоть ФСБ... Пройдёт время, о, недолгое время! - и что бы вы ни делали - такой же вот нож будет на этом самом месте. Не у портрета, у оригинала.
  Вот тогда-то она побелела, и затряслась. Они же сами этого пошиба, что смогли бы на такое пойти, в это-то они верят - что и другие смогут.
  - А вот о том, что нетрудно бывает пройти по карнизу - не догадываются, - вставил Дэн.
  Она сказала: "Няня сейчас гуляет с ребёнком во дворе. Забирайте его и уходите. Мужу и я всё объясню. Я позвоню няне, чтобы отдала вам мальчика".
  Как видно, забрать Мишку - это была идея её супруга. Типа своих детей нет, так пусть не из детдома, а собственная кровиночка. Мальчишка красивый. Умный. Он им гордился. А жене-то видать это всё поперёк горла стояло. Супруг гулял от неё постоянно. И тут на всю жизнь - такое напоминание: его сын от другой женщины. Не нужно ей это всё было по большому счёту.
  К тому же она, правда, испугалась очень.
  И сразу пошла за телефоном. А дальше было всё просто. На другой день их шофёр привёз мне все документы. Там чёрным по белому написано, что вы - мама. Так что теперь этот пацан - весь ваш. Но вы не только его, вы и себя берегите. Уж пожалуйста.
  **
  - Это действительно обдуманное решение? - спрашивал пожилой нотариус.
  Сидевший перед ним парень был похож на кого угодно, только не на богатого мецената, раздаривающего дома направо и налево. Он был крепкий, коротко подстриженный, загорелый. На нём была пятнистая куртка, напоминавшая камуфляжную. Казалось, этот человек в дороге. Шёл, шёл, завернул сюда на минутку и сейчас пойдёт дальше.
  Пластиковая папка разового цвета была небрежно свёрнута трубочкой и торчала из кармана рюкзака.
  - Вы составляете дарственную на дом, на всё имущество, на землю... Всё передаёте Наталье Николаевне Ильиной?
  Вадим пожал плечами:
  - Ну да.
  Мол, есть о чём говорить.
  - Но у неё... простите... у неё нет никаких прав, преимуществ перед вашими родственниками. Она не воспитывает ваших общих детей...
  - Нет.
  - И всё-таки...Простите, - сказал нотариус, - У вас вот тут, в паспорте, прописка... Какая-то городская квартира. Это ведь, я так понимаю, совсем не элитное жильё.
  - Однушка в хрущобе.
  - И вы, тем не менее...
  - Послушайте, - потеряв терпение сказал Вадим, - Мне и этого за глаза хватит. А человек без жилья. Хата у неё сгорела, понимаете? Может, она будет в этом особняке жить. А может, продаст его, и часть денег отдаст, чтобы восстановили, тот старинный дом. Музей бы там сделать.... Мы уж говорили об этом.
  Они говорили. И сейчас уже в этих краях мало кто помнил всю эту историю. Тихую семью которая столь же тихо жила в белом доме, стоящем на отшибе в лесу. Пожилую даму с высокой причёской из седеющих волос. Которая была столь близорука, что даже в очках могла заниматься своим любимым делом - вышиванием - не иначе - как нагнувшись к игле, ниткам и расцветающим на полотне розам. И как терпеливо и с любовью учила она сельских девочек, привыкших к простому и тяжёлому труду - учила их создавать всю эту красоту. Которая когда-нибудь сможет стать единственной отдушиной в череде безрадостных дней.
  И "барина", который появлялся и вовсе редко, а всё возился - смешной - с древними бумагами на давным-давно забытых всем миром языках. А он жил там - в те времена, в те века... И только вечером порой встречали его на дороге, когда он выходил погулять, чтобы "освежить голову". Памятливый на древние слова, он безошибочно помнил и как зовут всех его деревенских соседей.
  -Добрый вечер, Марья Антоновна, - подняв шляпу, кланялся он старой крестьянке.
  Где теперь лежат они, в каком чужеземном городе на далёком Севере?
  Куда занёс палящий смертоносный ветер гражданской войны и где упокоил их единственного сына? И лишь одна осталась здесь из всей семьи - девушка, почти девочка. С круглым лицом, ласковыми глазами. Посмотришь - и умилится сердце, будто на ребёнка смотришь. Которая, когда её просили помочь, сразу вставала и шла. Которая твёрдо знала, что никому она ничего плохого не сделала и поступать нужно - по совести. Её присутствие незримо чувствовалось здесь.
  И правнучка её лучшей подруги мечтала теперь, чтобы в обновлённых стенах белого дома вновь звучала музыка - та самая, которую так любили они все когда-то. Звучала вместо их голосов. Чтобы в комнатах зажигался свет. Чтобы у крыльца цвели сирени, и пионы, и поднимались к окнам плетистые розы. Чтобы вновь приходили сюда дети, и те взрослые, кто ещё верит, что можно так любить, надеяться и ждать.
  Денис поднялся, нагнулся над столом, легко ударил ладонью по бумагам.
  - Короче, составляйте всё, что нужно. Дарственную. Я подпишу.
  - И всё-таки вы сошли с ума, - сказал нотариус, наклоняясь к бумагам.
  **
  Стоял август. Каждую ночь жалко было спать, потому что ночи стояли волшебные. Они уже стали заметно длиннее, чем в июне, когда день торжествует, когда в половине третьего ночи на краю неба уже обозначается синий след, а к четырём и совсем светло. День почти бесконечен. Нет, августовские ночи накатывались тёмными волнами, которые не спешили отступать.
  В саду сладко пахло флоксами и розами - Насте несомненным казалось, что розы имеют отчётливый запах малины. А звёзд было столько, что небо светилось само по себе - без Луны - величественным и торжествующим каким-то свечением. И время от времени - часто - небо прорезал огненный след. Земля проходила через метеоритный поток Персеид.
  Вадим собрался уезжать. Решение это он принял неожиданно не только для друзей, но и, пожалуй, для самого себя. К тому же у него самого не было чёткого плана - куда и зачем. Он собрался для начала в Пятигорск, где у него жил приятель ("Климат там благодатный, да и спину долечу разными минеральными ваннами"). А потом хотел пешком отправиться по Кавказу: от города к селу, от села к городу, пока ещё так тепло. Пока в тех садах - как в садах райских - зреют большие сладкие плоды, пока можно поставить конечною точкою странствия - море. И выйти на берег, и войти в его воды, прильнуть к ним, как усталый путник приникает к материнским коленям.
  Он собирался в дорогу всегда быстро, и рюкзак его обычно был лёгким, полупустым. И уходить из дома он любил на рассвете, когда все ещё спят и впереди лежит целый долгий день. Но все привычки летят к чертям, когда у тебя образуется подобие семьи.
  Когда женщина, которую в мыслях ты тоже называешь "бабушкой", встаёт затемно, чтобы нажарить тебе в дорогу пирожков. А отложенные в дорогу вещи уже лежат выглаженной стопкой.
  Когда смешная мордочка Тумана просовывается в дверь, стоит тебе сесть на постели. Туман склоняет голову то влево, то вправо, он, как всегда, улыбается, а глаза его, не отрываясь, следят за Вадимом. Видя, что тот встаёт, Туман звонко лает.
  - Тише ты, - шипит на него Вадим, - ты же перебудишь весь дом!
  А весь дом, оказывается, уже не спит, и все - больше всего - боятся его "прокараулить". И провожать они его идут всей толпой. Только маленький Мишка остаётся дома под присмотром бабушки.
  ...Околица у Малого Опалёва была символическая. Низенькая такая изгородь, переступить можно. К тому же местами порушенная. И никому в голову не приходило её подправить. Такие красавцы - ворота, заборы - были у каждого почти дома. А эта изгородь, потемневшая, старая... Что она помнила?. Тут они и стали прощаться.
  Такая мирная дорога вилась, утекала в поля. А оттуда, из-за полей шла грозовая туча. Светящееся золото сухих колосьев - и свинцовое небо.
  - Может, машину надо было бы, - неуверенно сказала Наташа, - Или отложить на денёк, а? Сейчас такой дождище хлынет.
  - Это ещё мой дед говорил, хохол, - сказал Вадим, - Колы дождь с утра, надевай свитку, та езжай со двора. А колы дождь с обеду, то никуды не еду.
  Он шутил, и всё старался сделать свой голос лёгким.
  - Дэн, - позвал он, и худенький светловолосый юноша вскинул голову, - За ними всеми присматривай, ладно?
  Дэн кивнул. Он хотел что-то сказать, но не смог. Промолчал. Когда в одиночку остаёшься, это... Вдруг кажешься себе много слабее. Но нельзя было этого показать. И он будто через силу расправил плечи.
  А Настя задала тот вопрос, который не решился задать никто:
  -Ты же вернёшься? Когда ты вернёшься?
  Перед ней он присел на корточки, и положил ей на плечи обе руки. Этот жест был лаской.
  - Вернусь,- сказал он, - День я тебе не скажу, но мы с тобой ещё будем сидеть на обрыве. С мороженым или без, да? Ты моя умница....
  Он прижал её голову к себе, и тихо совсем:
  - Спасибо тебе за всё...
  Настя смотрела ему в глаза - в его серые глаза, такие уже родные. Где эти чёртовы горы, куда он сейчас попрётся? На другом краю земли? Точно. И сегодня, и завтра, и, может быть, всю-всю долгую тоскливую осень и бесконечную зиму не будет его.
  Наташа молчала. Она стояла рядом с Дэном. Меньше его ростом. С потупленной головой. С её-то плеч тяжесть была снята. Он остановился перед ней, и тоже помолчал несколько секунд,
  - Ну, будьте, - сказал он.
  А потом повернулся, и пошёл.
  Дорога впереди была долгой. Долгой. Она уходила через поле - к самому горизонту. Наташа стояла неподвижно, но Настя чувствовала, она сейчас - как тетива натянутая. И точно. Наташа вдруг сорвалась, и легко побежала. Понеслась. И Туман взвизгнул и понёсся за ней вслед.
  На пыльной дороге шаги не были слышны. Вадим оглянулся только когда она догнала его.
  Настя думала - вот сейчас она бросится к нему на шею. Щаз! Наташа постояла несколько минут, перевала дыхание. А потом взяла руку Вадима. И положила ему что-то на ладонь.
  И Настя даже знала, что.
  На его ладони свернулась тонкая цепочка. И сияла, переливалась всеми цветами - земными и неземными - "Слеза бога".
  - Ты что! - сказал он, - Ты окончательно сошла с ума!
   Он сказал ей "ты".
  Наташа никак не могла отдышаться.
  - Ты же собираешь камни, - сказала она, - Там, где ты бываешь... ты увозишь оттуда камень... на память. А это... Что я буду делать со "Слезой"? Продать её невозможно - это же такая память! Единственная. У неё своя судьба - её нужно дарить любимым людям. А тут я буду смотреть на неё, вспоминать всё и плакать. Возьми! Ну прошу тебя! Я же не та сумасшедшая бабка с "Титаника", которая зашвырнула бриллиант в океан, я тебе в руки даю. Вернёшься ты или нет - помни о нас.
  Оба несколько мгновений смотрели на сверкающий камень.
  "... Если бы я мог вот так же на ладонь положить свою дущу, и отдать её тебе".
  Эти строки вспомнили оба.
  Он кивнул, надел цепочку с бриллиантом на шею, хотел сказать, ещё что-то, но развернулся и пошёл.
  А они стояли и смотрели ему вслед. Его уже видно не было, а они всё ещё стояли...
  Спаси и сохрани тебя, Господи, на всех путях твоих....
  
  
  Звёздное море
  
  Глава 1. По ту сторону неба
  - Слушай, это всё - как в американском фильме, - сказала Вера, - Ночь. Луна...
  Это прозвучало так торжественно, что она почувствовала - Игорь сейчас засмеётся. К тому же он не любил Луну. "Эта большая жёлтая дура выпячивает себя на передний план, не имея на то никаких оснований, - говорил он, - Ну моря, ну кратеры.... А светит-то, светит... Вторым Солнцем себя воображает".
  - Луна, - продолжала Вера, - И двое на холме, у телескопа... Красивый мальчик, красивая девочка.... Сейчас я обернусь к тебе, улыбнусь во все тридцать два "унитазных" зуба (Это мне знакомый стоматолог говорил: на Западе коронки вставляют белоснежные, как сантехника). Улыбнусь и спрошу: "Есть ли жизнь на Марсе?"
  - Тебя интересуют сложные формы, или хватит бактерий?
  Игорь настраивал в телескопе что-то, неведомое ей. Она скорее почувствовала, чем увидела его мгновенную, летящую улыбку.
  "Сравнила, - подумала Вера, - Какая я красивая по сравнению с ним? Так, рядовая морда лица...".
   Им обоим близилось к восемнадцати. Вера - невысокая, крепко сложенная, с развитыми формами. Темно-каштановые волнистые волосы острижены коротко. Черты лица крупные, правильные. Одевалась просто - джинсы, свитер. Ни украшений, ни аромата духов. Только Игорь, да ещё, может быть, Димка Лесников, знали о тихом омуте, в котором, как известно...
  Словом, хороша Вера или нет - ещё вопрос. На любителя: кому понравится, кому нет.
  Но Игорь... Такое тонкое лицо, такие глаза. На него смотришь - рот приоткрывается, и дыхание перехватывает. Стоишь и глядишь, и забываешь, что сказать хотела... Принц... Отпрыск королевского рода.
  Это Вера, конечно, хватила. Папа у Игоря никакой не король, а министр. В областном правительстве. Хорошо, хоть - не депутат. Вера почти никогда не смотрит по телевизору новости и политические передачи. Но если мелькнет на экране кусочек про Думу... Право, эти взрослые дядечки ведут себя хуже, чем хулиганы-старшеклассники. Мало того, что соревнуются, кто кого переорёт, так, частенько ещё набрасываются друг на друга - и давай тузить.
  Если у Веры в школе, на уроке, что-нибудь подобное случается, классная руководительница по кличке Грымза, сразу открывает дверь в коридор и кричит:
  - Лев Ефимыч! Лев Ефимыч!
  Лев Ефимыч - преподаватель физкультуры. Комплекция у него - будто он одновременно и штангист, и баскетболист. Два метра в высоту и немного меньше - в ширину. Услышав про Леву, мальчишки сразу притихают. Они знают - Лева, недолго думая, возьмет нарушителя за шкирку, как нашкодившего щенка - и вынесет за дверь. Да ещё под задницу поддаст коленом. Однако, никто из изгнанных на физкультурника не жаловался - понимали, что за дело. А депутаты дрались себе безнаказанно, на потеху тем, кто телевизор смотрит.
  Мама же у Игоря и вовсе - балерина. В прошлом прима Театра оперы и балета. Сейчас в хореографическом училище преподаёт.
  Когда Игорь звал Веру в гости, она неизменно отказывалась. Ей было не по себе. Боялась, что станет чувствовать себя козявкой, которую недоброжелательно разглядывают в микроскоп. Колеблясь - прихлопнуть, или пусть бежит...
  Кто для них Вера? Ноль без палочки, безотцовщина, дочь "русички" - учительницы русского языка и литературы. В сотый раз разбирать с оболтусами "Капитанскую дочку", это вам не решать дела государственной важности, и не партию Жизели танцевать.
  Родители Игоря, наверное, боятся каждой девочки, с которой он пытается дружить. Вдруг недостойной кандидатке все-таки удастся охмурить их сына? Разве ему нужна жена из простых? Игорь окончит школу, продолжит образование где-нибудь в Лондоне, получит работу в заоблачных высотах. Тогда и можно будет оглядываться по сторонам и выбирать супругу - среди равных. А пока - нет, нет и нет... И эту девочку в потертых джинсах нужно отвадить. Нет, с ней поговорят вполне вежливо, но...
  - Эй, - позвал Игорь, - Будешь смотреть? Твой любимый Марс.
  - Моя любимая - Венера, - пробурчала Вера, - Терпеть не могу красный цвет...
  - Послушай, - Игорь смотрел на нее даже весело, - Это же страшное дело... четыреста семьдесят градусов в тени...
  - Зато помнишь, ты мне её показывал? Она ослепительная. Как бриллиант.
  - И её земли носят имена наших богинь любви, - сдаваясь, сказал Игорь, - Архипелаги Иштар и Афродиты, и земля Лады.
  - А еще горы Фрейи, уступ Весты, - Вера помнила всё, о чем он ей говорил.
  - Ну, посмотри, тут гораздо интереснее, - звал Игорь.
  - И что тут... - Вера прильнула к телескопу, зажмурилась, наморщила нос, - Подумаешь... Разговоров-то... А всего-навсего - горошина, бусина...
  - Ну, это подожди, вот доживём до противостояния... Тогда всё вам, мадмуазель, будет - с нашим удовольствием. Увидишь полярные шапки, моря и бури... А насчет жизни... Помнишь?
  И он начал немного нараспев, будто стихами, когда одно слово порождает другое:
  - Они жили на планете Марс, в доме с хрустальными колоннами, на берегу высохшего моря, и по утрам можно было видеть, как миссис К. ест золотые плоды, растущие из хрустальных стен, или наводит чистоту, рассыпая пригоршнями магнитную пыль, которую горячий ветер уносил вместе с сором. Под вечер, когда древнее море было недвижно и знойно, и винные деревья во дворе стояли в оцепенении, и старинный марсианский городок вдали весь уходил в себя, и никто не выходил на улицу, мистера К. можно было видеть в его комнате, где он читал металлическую книгу, перебирая пальцами выпуклые иероглифы, точно струны арфы. И книга пела под его рукой, певучий голос древности повествовал о той поре, когда море алым туманом застилало берега, и древние шли на битву, вооруженные роями металлических шершней и электрических пауков.
  Голос Игоря звучал напевно и торжественно. Будто молитву повторял. Вера не слышала прежде этих строк, но они заворожили её. Вспомнилась последняя постановка "Мастера и Маргариты" - с таким же таким же торжествующим спокойствием, будто ему диктовали свыше, артист говорил о белом плаще с кровавым подбоем - всадника Понтия Пилата.
  - Ничего себе, - сказала Вера, - Тебе не ученым надо быть, а писателем-фантастом...
  - Смеешься? Позор тебе - это же Брэдбери... "Марсианские хроники". Я из них почти всё помню наизусть.
  
  ***
  "Может, уже хватит? - услышал Игорь материнский голос так отчетливо, будто Екатерина Сергеевна стояла рядом, - Ну, сколько можно играть со своими звёздами? Тебе восемнадцать лет, выросла - верста коломенская, а всё туда же...
  - Напомнить, кто в этом виноват? - спросил бы Игорь, - Ты и твоя Людмила.
  Не так часто, но мать все же водила его, маленького, в гости к своим подругам. Все они тогда были молоды, все танцевали. Игорь знал, что его там ждет. Женщины - такие же худенькие, гладко причёсанные, как мать. И так же проступают вены на высоких лбах. И разговоры - взахлёб, упоённо - о балете - о сцене, партиях, учителях.
  Он запомнил, как мамина подруга Людмила, рассказывала о своём наставнике.
  - Оскорблял! Каких только гадостей ни говорил... Пока до слёз не доведёт - на сцену не выпустит. Так я и танцевала - сквозь слёзы. А теперь - как я ему благодарна, Матерь Божья! Театр - это же гадюшник настоящий, слова искреннего не скажи, лишний раз засмеёшься - тут же о тебе насочиняют невесть что. А мне теперь, - она покосилась на Игоря и сказала, - Однофигственно! Пусть хоть бомбу на сцене взорвут - на руинах танцевать буду!
  "Маме бы немножко такой выдержки", - подумал Игорь.
  Он вспомнил, как ездил с матерью на гастроли в Испанию. Первые несколько дней спектаклей не было, только репетиции. По вечерам Екатерина Сергеевна и Игорь подолгу гуляли по улицам Мадрида, впитывали в себя чужую жизнь, чужую старину.
  Мама говорила что-то о корнях, о том, что никогда не привыкла бы здесь, не смогла уехать из России. А Игорь - для него это была первая поездка за границу - глазел вокруг, как маленький. И огни реклам плыли перед ним сверкающей каруселью.
  Когда же они вернулись в гостиницу, мама поняла, что потеряла ключ от номера. Она пришла в отчаянье. Трясла свою маленькую, расшитую стразами сумочку, потом вывернула её прямо на красную ковровую дорожку. Как слепая прихлопывала ладонями, ощупывала рассыпавшиеся вещи - пудреницу, губную помаду, пачку салфеток, невесть как оказавшуюся тут брошку-бабочку, об которую тут же и укололась. И съёжилась, заплакала - сидя на полу. Вся такая маленькая, угловатая, палец сунула в рот, слизывает кровь...
  Игорю показалось, будто он старше мамы на целую жизнь. Он взял её за другую руку, и заговорил: подчеркнуто медленно, спокойно. Как с маленькими детьми, которые ещё не все слова понимают.
  - Успокойся. Сейчас я спущусь, позову кого-нибудь - нам откроют номер. А если мы не найдем ключ, нам дадут запасной.
  Пройдёт много лет, прежде чем он поймет: мама - артистическая натура, и у неё каждая мелочь превращается в трагедию. Она плачет, заламывает руки, вся - воплощенное горе. Игорь понимал это, и что причина пустяковая - понимал, но все равно не мог оставаться равнодушным, и сердце у него сжималось, и он старался утешить мать.
  А вот её подруга Людмила - веселая, и никаких трагедий не устраивает. Людмилу волнуют дела земные. Она говорит с мамой о том, что в последнее время расписание репетиций готовится на один день. Что будет завтра - узнаешь только накануне вечером. Неудобно ужасно! Урок, потом репетиции, короткий перерыв, и снова репетиции или спектакль. Не поешь, не отдохнешь. Не будешь же мотаться в короткий перерыв из одного конца города в другой. А дирекция театра будто считает: чем артистам хуже, тем лучше. Людмила тоже живёт в делах балета - но сиюминутных.
  ***
  Если б Игоря спросили - он сказал, что балет ненавидит. Но не из-за фокусов дирекции, и не из-за того, что маму кроме танцев ничего не интересует.
  Нет, балет стал его личным врагом в тихий вечерний час, когда он без стука, неслышно, вошел в мамину комнату, неся в руках "Детей капитана Гранта". Может быть, мама ему почитает?
   Она лежала на диване, дремала, укрытая клетчатым пледом. Этот плед был всегда с ней. Она - то набрасывала его на плечи, кутаясь, будто в шаль. То, как сейчас, укрывалась им. Вся мамина энергия уходила на сцену. А дома она была хрупкой, усталой, всё время мерзнущей.
  Она лежала, закинув руку за голову, вытянувшись, её ступни были обнажены. Игорь подошел - и забыл, о чем хотел спросить. Он не видел этого прежде. Он помнил маму в туфельках на высоких каблуках. Тридцать третий номер. Золушка. И маленькие ножки очень соответствовали всему маминому легкому, грациозному облику. А дома Екатерина Сергеевна неизменно носила мягкие сапожки, угги.
  - Боже, как хорошо, - повторяла она, переобуваясь. Или ничего не говорила - только блаженный, облегченный вздох.
  А то, что он видел сейчас... Это были не мамины ноги... нет... они принадлежали какому-то чудовищу. Неестественно длинные пальцы, и мизинцы, будто сломаны. Мозоли! Каменные, темные... На левой ноге ноготь на большом пальце синий, будто его молотком ударили... И это у мамы, которая так заботится о всякой мелочи - долго подбирает платья, украшения, если идет на званый вечер - несколько раз переменит прическу.
  Игорь догадывался: не случилось ничего, из ряда вон выходящего. Маму не пытали, прищемляя ей ноги. Уродливые ступни, и летящий бег по сцене - две стороны одной медали. Но как же это больно - красота! Игорь помнит, что у него был такой же синий ноготь, когда он нечаянно зажал руку дверью. Но его мама, возводившая каждый пустяк в трагедию, как раз боль трагедией не считает. Для неё - это неважно. И для тети Люды неважно... Но простить мамино страдание - балету он не мог.
  Он всегда был очень чуток к боли. И когда мама рассказывала что-то тяжёлое, историю о мучительном для нее выступлении, когда еле-еле додержалась до конца, она заметила, что Игорь взялся за виски:
  - Что с тобой?
  - Больно... Будто смычком по сердцу...
  Мама запомнила это выражение, и впредь спрашивала: "О спектакле рассказать? Но там будет такое... смычком по сердцу. Так хочешь послушать?"
  А в тот раз она, почувствовав возле себя Игоря, пробудилась от дремоты, перехватила его взгляд, и поспешно укутала ноги. При этом она улыбкой старалась показать сыну, что это - ерунда, ничего...
  - Зато как красиво, - сказала она, - "Пуанты" по-русски как раз и означает - "остриё, точка". Мы касаемся земли двумя точками, а то и одной. Вот и мозоли... Летать можно только на мозолях...
  И потрепала его волосы.
  - Что, и у птиц на крыльях есть мозоли? - спросил Игорь, и поскольку Екатерина Сергеевна ответила не сразу, пояснил сам себе, - У них не видно. У них - перья.
  - Ты у меня тоже пойдешь в хореографическое училище, - сказала мать, как о решенном, - Сам узнаешь, что это за жизнь.
  Он замотал головой:
  - Нет, нет...
  Но Екатерина Сергеевна никак не среагировала на это его "нет", видимо, просто решила не настаивать в ту минуту. Однако судьбу Игоря она для себя определила.
  - Пойми, - доказывала она мужу, который не пребывал в восторге от того, что сына сделают "балеруном", - Игорь же будет идеальным Зигфридом... у него данные, я-то понимаю...
  Игорь чуть не взвыл:
  - Так вы это серьёзно?! Хорош издеваться, я танцевать не пойду!
  Он представил: искалеченные пальцы, все тело болит, и ежедневная каторга у станка...
  - Просто покажись комиссии... просто покажись, - убеждала его несколькими месяцами позже Екатерина Сергеевна, - Что ты теряешь? Не беспокойся, там увидят твою кислую физиономию - и сразу дадут от ворот поворот. И пойдем за мороженым.
  Приёмные испытания проходили в три этапа. Игорь надивиться не мог - сколько девчонок (девчонок все-таки в толпе было больше) хотят добровольно сесть на балетные галеры. Толстушки и худенькие, высокие и коротышки, стриженные и с бантиками. Кто-то нервничает и дергает маму за руку, другие повторяют разученные танцевальные движения. У третьих заранее - слезы на глазах.
  Игорь демонстративно отвернулся к окну: лучше смотреть на дождливый день, на мокрые чёрные дорожки в парке, следить за каплями, бегущими по стеклу, чем глядеть на это общее безумие или слышать привычный, надоевший уже шёпот:
  - Посмотри, посмотри, какой мальчик красивый...
  Через четверть часа красивый мальчик стоял перед приёмной комиссией, и, не смотря на то, что был почти голым - в одних трусиках, смотрел на мэтров насмешливым взглядом. Все эти: "Повернись... подними голову... встань на носки...." - он выполнял быстро и небрежно, и та же насмешка чувствовалась в его движениях.
  - А ведь идеально сложен мальчишка, - сказал пожилой мужчина.
  - Конечно, может быть, вырастет, и.... Но пока, да-а... - негромко поддержала его дама, так же гладко причесанная, с пучком сзади, как и мама.
  Она подошла поправить ему руку, и он заметил какая красивая брошь у нее на груди, внизу глубокого выреза черного платья. В камне мерцают синие искры - будто звёздное небо.
  Отсев был большим, очень большим. Когда они с Екатериной Сергеевной уходили, Игорь видел слёзы на глазах не только детей, но и мам.
  На втором этапе испытаний за дело взялись врачи. Здесь отбраковка была меньше. До третьего тура дошло около ста человек. Из них предстояло выбрать тридцать.
  - Тебе сыграют музыкальный отрывок, - наставляла мама, - И предложат станцевать...
  "Я им станцую", - думал Игорь.
  И, вот, наконец, он стоит посреди зала. Аккомпаниаторша маленькая, какой-то довесок к роялю. Она заиграла, Игорь с первых тактов узнал вальс. И, не желая ничего изображать, он раскинул руки и закружился - полетел по большому залу, наслаждаясь свободой - потому что дома было все-таки тесно; здесь же - беги не хочу.
  А через несколько минут... Игорь распахнул дверь, Екатерина Сергеевна поднялась навстречу:
  - Добилась своего? - почти с ненавистью выкрикнул он, - меня приняли!
  И пошел впереди нее по коридору, заложив руки в карманы, не желая оглянуться, провожаемый шепотом толпы. Не нужно ему было теперь и мороженое.
  ... Он занимался в училище два года, и окончательно уверился, что у них с балетом нет ничего общего. Все эти бесконечные репетиции, выкрики педагогов:
   - Длинная нога, длинная, длинная... Отходим назад на левой ноге!
   - Выверни ногу, пусть пятки улыбаются!
  И эта боль, которая пришла, как он и ожидал... Мечты и волнения его соучеников о ролях, о спектаклях - всё это было ему абсолютно чуждым.
   - Голубушка, - сказал, наконец, маме старый педагог Захар Максимович, тщетно мучившийся всё это время с Игорем, - Не гоните вы его палкой по этому пути... Невольник - не богомольник. Ваш мальчик нарочно не хочет делать то, что я велю. А как, по-вашему, он будет учиться дальше? Уж вы-то знаете, какие нагрузки в старших классах. Не мучьте сына, отдайте его в обычную школу.
  ***
  Несколько дней Екатерина Сергеевна молчала. Игорь не мешал ей, не подходил с вопросами. Понимал: маме надо пережить крах мечты о его балетной карьере. И что скоро всё будет, как раньше. А попадаться под горячую руку - слышать резкие и несправедливые слова - ему не хотелось.
  В конце концов, родители устроили его в английскую спецшколу, и перевели дыхание. Все же не совсем рядовой путь - школа элитная. А ребенок, истомленный борьбой с балетом, воспринял ее как передышку, и учится отлично.
  Единственная память о прошлом - мама берёт его в гости к Людмиле, когда у неё собирается балетное общество: "Потом будешь вспоминать, что знал этих людей". Возможно, будь Игорь постарше - он бы их оценил. Но двенадцатилетнему мальчику разговоры о балете - нестерпимо скучны.
  И ведь даже не договорят до конца фразу. Только начнут, пару слов скажут - и уже смеются, им всё понятно, они-то свои...
  Ни кошки, ни собаки у тети Люды нет. Торт Игорь уже съел - теперь, когда диеты кончились, он клал себе второй кусок, растягивал удовольствие. Ложкой выминал в мягком бисквите окошечки и представлял, что это рыцарский замок, а поверху, вдоль кремовых розочек, разгуливают часовые. Сидел, мысленно вспоминал романы Вальтера Скотта, и кусок незаметно исчезал с блюдечка.
  Наконец Игорь переполз в большое бледно-зеленое кресло, и уронил голову на руку. Он сидел так же артистично, как мама. Воплощенная тоска. Тетя Люда, проходя мимо, легко погладила его по волосам:
  - Бедный несостоявшийся Зигфрид... скучаешь? Ну, на тебе, посмотри хоть вот это... тут картинки красивые.
  И опустила ему на колени дорогой тяжёлый том.
  ***
  Это был альбом "Загадки Вселенной". Фотографии, сделанные с помощью телескопов. Планеты, звёзды, кометы, туманности... Игорь вгляделся и обмер. И пропал навсегда.
  Перед ним лежали галактики. Их хрустальные завитки, образованные миллионами звезд, казались пронизанными коричневыми жилками и трещинками - и не хрусталь уже это был, а древний, благородный агат. А стоило подумать - сколько жизни, и в каких формах могло таиться вокруг каждой звездной искорки! ...
  Непередаваемо-яркие хвосты комет, неземных цветов брызги. Где начинается путь этих вечных странниц и где заканчивается он?
  Таинственная синева планет... Уран... Нептун... что таится под их покровами?
  И имена звёзд - завораживающие: Ахернар, Бетельгейзе, Антарес...
  Одной из любимых сказок Игоря была история о Джеке, бросившем в землю волшебные зерна. Из них выросли бобы, потянулись в неведомую высь. "Что там, за облаками?" - подумал Джек и полез в поднебесье.
  А на облаках стоял сказочный замок. И начиналась история, которую Игорь много раз проживал мысленно, перевоплощаясь в Джека. Ему хватило бы единственного облака, замка на нём, и заколдованной принцессы, которую можно расколдовать. Но в глубине души Игорь всегда знал, что это - сказка. Однако то, что он сейчас видел - была правда, которую каждую ночь можно увидеть своими глазами. А недоступное взгляду - подтверждали телескопы.
  Почему же люди живут - мимо этого? Почему никто из тех, кого он знал, не потрясён этим так, как сейчас - он?
  Игорь знал это: по себе, по своей семье - они годами не видят ночное небо, забывают, что на небе есть звёзды. Заняты своими делами, такими мелкими перед этим великолепием! Перед этими мирами - живущими, дышащими, пульсирующими...
  Игорь верил в Бога. Когда-то в младенчестве, маме некогда было с ним сидеть, и у него была няня Даша. Она и приучила его повторять перед сном короткую молитву. Позже, как ребёнок из культурной семьи Игорь узнал, в общих чертах, Священную историю. Но теперь, когда ему уже минуло двенадцать лет, он начал задумываться - что же Бог? Он существует только для одной, их, планеты? И в других мирах - где есть жизнь - там свои Создатели? Наверное, так: невозможно представить себе, что Бог один - для всей Вселенной, с ее неизмеримыми расстояниями. Что даже его Божественной мудрости хватает на каждое существо в мироздании. Что рай и ад - одни для всех: и для людей с планеты Земля, и для разумных головоногих с какой-нибудь Альфа-Центавра.
  Когда-то, он задавал няне Даше гораздо более простые вопросы. Она отвечала ему сперва: "Не мудрствуй лукаво!" А потом сказала: "Человеку постичь Господа, все равно, что попытаться перелить океан в ямку, вырытую пальцем в песке".
  Но теперь Игорю никто не мог помешать размышлять об этом. Он пытался представить себе, что происходит там, за краем мирозданья? И тогда он видел вселенную - большой черный шар - над которым Бог сидит, склонив лицо. А вокруг Бога - все в золотой дымке, скрывающей райские сады. И дальше уже Игорь ничего не пытался вообразить. Потому что райские сады имеют право на бесконечность.
  ***
  Первый свой телескоп Игорь купил случайно. Он учился в девятом классе, и даже не мечтал о такой роскоши.
  Екатерина Сергеевна взяла его с собою в Санкт-Петербург. Она считала - нельзя упускать случай вдохнуть воздух культурной столицы. А для неё самой Питер - это еще и возможность власть пообщаться с подругами. Кто-то танцует в Мариинке, кто-то в Михайловском...
  Игорь был в Питере не в первый раз, и уже не останавливался потрясённо, бродя по его улицам. Вот если бы действительно сделали музей под открытым небом - ступаешь на тот же Невский: и никаких машин, никаких реклам... Тишина, и каждый дом разглядываешь, как личность. Здесь бывали Пушкин и Лермонтов... Тут, в Казанском соборе, похоронен Кутузов.
  Но рекою текут мимо автобусы и машины, но огромные плакаты, закрывают старинную лепнину, но торговцы зазывают на каждом углу...
  И все же та поездка была хороша. Игорь навсегда запомнил, как шли они с мамой вдоль канала Грибоедова. И день был славный для Питера - солнечный, почти тёплый. Иногда налетал пронизывающий ветер, но без этого тут и не бывает...
  Они шли узкою улицей, и навстречу им нескончаемо спешили иностранцы, которых привлекали яркие, как лубочная картинка, купола храма Спаса-на-Крови. Заморской речи вокруг звучало много больше, чем русской. А на одном из мостиков, переброшенных через темную воду канала - сидел на складной табуретке, и играл на гитаре парень.
  - Послушай, а ведь замечательно играет, - удивленно даже сказала Екатерина Сергеевна, замедляя шаги, - Это испанское, слушай, слушай...
  Игорь вслушался:
  - Да нет же, - сказал он, - Это украинское, ты сама это поешь... "Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная! Видно, хоч голки збирай..."
  - Нет, нет, ты врешь... Это же "Romance Anonimo"... "Нiч" просто похожа, но она для бандуры... А это гитара... именно гитара...
  Игорь смотрел на полузакрытые глаза матери, на то, как поводила она подбородком, слыша мелодию не только извне, но и внутри себя - и думал, что ей дано больше него. Он не способен так легко заплакать, но и вот такое полное наслаждение мигом - ему недоступно. Другие же считают этот её дар - именно дар - истеричностью.
  А немного дальше, у стены дома, прислонясь к ней, спасаясь так от ветра, сидела женщина - немолодая, крашеная блондинка, и перед нею - коробка с дисками. Она ставила их один за другим, и мелодии мели улицу, кружась и уносясь, как ветер, с осенними листьями... "Макарова танцует в Мариинке - ну, чем она тебе не Натали?"
  - Как же... Кто же не помнит... Наташа Макарова... Прима... В Америке сейчас живёт..., - кивала Екатерина Сергеевна.
  Вот так: с Натали, и "Romance Anonimo"... они вышли на Невский проспект и свернули к долгому жёлтому зданию Гостиного двора.
  И пока Екатерина Сергеевна разглядывала вещи новых коллекций ("Иди, выпей кофе, я тебя потом найду") Игорь брёл по бесконечным коридорам Гостинки, отыскивая кафетерий. А потом он повернул голову, и увидел его.
  Маленький, чёрный, на штативе, он стоял, нацелившись вверх, будто живой. Даже здесь, в отделе, где продавались оптика и фототовары, для него существовало одно только небо. И, презрев людей, будний торговый день - он не мог от него оторваться.
  Игорь никогда до этого не видел телескопов вблизи, но его нельзя было не узнать. И этот проводник, этот мост через расстояния, способный провести его к звёздам - был доступен, его можно было купить.
  У Игоря в кармане лежала сумма, большая, чем его обычные карманные деньги. Отец дал: "Может, что-то захочешь купить себе в Питере". Игорь собирался потратить деньги на книги: напротив Гостинки - магазин с богатым выбором... Но теперь... ему хватало как раз.
  Екатерина Сергеевна едва узнала Игоря. Она шла ему навстречу, руки увешаны пакетами. А он приближался какими-то неуверенными шагами, и нёс большую коробку, и глаза у него были нездешние. И всю обратную дорогу: в гостинице, и в купе поезда, он держался рядом со своей дорогой коробкой, то и дело касался ее.
  Это был совсем простой телескоп, для школьников. Билет, позволяющий постоять на галёрке Вселенной.
  Конечно, сперва Игоря повлекла Луна. Она так заманчиво, так доступно висела перед глазами, и тёмные пятна на её поверхности манили: "Взгляни на нас поближе!"
  В разные времена всего двенадцать человек ступили на поверхность Луны, и принесли на подошвах в свои космические корабли лунную пыль. Они говорили, что на ощупь она напоминает снег, пахнет как порох и вполне сносна на вкус.
  Но и, не касаясь, а лишь разглядывая Луну... От увиденного - дух захватывает. Пустынные дикие пейзажи, и вообразить нельзя было, что такие существуют... На Земле, при всём многообразии, нет таких!
  А женская головка на берегу Залива Радуги? Это было целое явление, оно называлось "лунный астеризм". Чуть сильнее сделаешь увеличение - и увидишь эту гордо вскинутую головку, увенчанную греческой причёской. Игорю удавалось разглядеть даже крылья за спиной лунной феи.
  А вот планеты его поначалу разочаровали. На фотографиях, которые он видел в альбоме Людмилы, а потом и в тех книгах, что покупал сам - планеты были перед глазами, казалось - можно ступить на них. Испещрённая кратерами, раскаленная, безжизненная поверхность Меркурия, неистовствующая Венера, Марс с его шапками льда и тонкими, как нити каналами...
  Но глянешь в телескоп, и где-то в невообразимой дали - крошечные бусинки, горошинки, отметка в сознании: "Мы есть"...
  Потом зрение будто развилось, а на самом деле, вооруженный знаниями, Игорь научился смотреть. Он заметил, что если приглядеться к крошечному, будто сплюснутому Юпитеру, на диске планеты можно заметить несколько полос. Юпитер стал близким, как полосатый мячик, заброшенный неведомой рукой в Солнечную систему. А позже Игорю удалось рассмотреть на этом "мячике" и знаменитое Красное Пятно. Так астрономы называют гигантский вихрь, много столетий гуляющий по планете. Какие силы бушуют в нем? Представить эту мощь на Земле - было просто невозможно.
  С восторгом Игорь открыл для себя кольца Сатурна. Они даже приснились ему раз - проплывающие круг за кругом, бесчисленные куски камней и льда, спутники планеты. Это была олицетворенная застывшая вечность.
  Марс имел вид красноватой горошины с белой полярной шапкой. И так легко оживали завораживающие строки из рассказов Брэдбери, когда вот он - перед глазами.
  А сколько звёздных скоплений увидел Игорь! Он знал, что будь у него телескоп мощнее - они напомнили бы ему пчелиные рои. Когда-то их так и называли: звёздные рои.
  Но Игорь понял также - чтобы остаться наедине с небом, нужно уезжать из города. Городская "засветка" здорово мешает. Все эти фонари - закрывают ему путь к небу.
  Надо было искать другое место. В парки, в неосвещённые их уголки идти не хотелось. Мало ли на кого нарвешься...
   В конце концов, Игорь отыскал подходящее местечко. На окраине города поднимались холмы. Часть их была занята дачами. Но к дачам вела дорога, и на машине можно подняться почти до самой вершины. После одиннадцати вечера там всегда безлюдно. Город лежал далеко внизу. И небо - роскошное звёздное небо - прямо над головой. Когда оно так близко, когда ничто не мешает - ни свет, ни звуки - разве что птица запоёт где-то, тогда звёзды будто начинают говорить. Игорь знал уже, что великие философы древности именно так и получали свои откровения - уходя от людей, слушая голос Вселенной.
  ***
  Мама поручила Вере собрать последний виноград. Когда-то дачу любила вся семья. Одно из первых воспоминаний Веры: отец строит домик. Маленький, белого кирпича, обрастает он потом деревянной резьбой. А рядом бассейн: "Чтобы ребёнок плескался". И мама, раскрасневшаяся, счастливая - она всегда любила этот труд на земле - сажает тонкие веточки:
  - Это будет вишня, это яблоня....
  Позже родители разведут костер. Нет, не для шашлыков. Мясо на угольях и тогда, в далеком её детстве, и теперь - были роскошью недоступной. Мама повесит над огнём алюминиевый котелок, и будет варить кулеш. Что бы ни готовила мама - всегда получается вкусно. Она говорит - в ком есть хоть толика украинской крови - даже учиться не надо. Это в генах. Руки сами знают, что бросить в котелок.
  Булькает пшено, придавая вареву красивый перламутровый цвет. Островками поднимаются кусочки картошки и поджаренного сала. Листья петрушки, сорванные тут же, уже "со своей земли" плывут, как зелёные кораблики.
  Вера хлебает кулеш и наблюдает, как по ноге её ползёт маленький расписной жучок. Расцветкой он похож на божью коровку, но взрослые говорят о нем - солдатик. Вера придумывает насекомому полный титул: "Божьикоровий солдатик".
  Потом родители разошлись. Вере было шесть лет. Случившееся она понимала по-детски. Папу увела тетя Наташа. Он очень быстро собрался, потому что мама на него кричала. Взял чемодан и ушел. Вчера был, а сегодня - нет его.
  Без отца всё начало ветшать. Мама, которая так прекрасно умела готовить и лечить Веру, если та болела, в остальных делах была беспомощна. И в доме постоянно случались мелкие катастрофы - то кран потек, то перекосило дверцу шкафа, то стиральная машинка заскакала по ванной, словно бешеный зверь.
  Мама решила не звать отца, что бы ни случилось. Она вырезала из местной газеты телефоны разных фирм типа "Мужчина на час". Звонила, чтобы оттуда пришли - прибить, починить.
  У них уже образовался знакомый мастер по ремонту холодильников - двухметровый дядька. Маленькую Веру забавляло, что телефон у него висел на ухе. Это называлось "свободные руки". Степан Иванович "лечил" холодильник, а по телефону ему звонили другие клиенты. У мамы и Веры была старая "Ока", и мастер возился с ней долго. Вера стояла рядом, и Степан Иванович рассказывал ей про войну. Он увлекался Второй мировой - его отец был из тех немногих, кто пережил сражение на Курской дуге.
  Вера запомнила, что отец Степана Ивановича был разведчиком, и оказался на месте битвы всех раньше. Он ожидал наступления, и нельзя ему было обнаружить себя. Какое там - попить, поесть! Пил из реки, "по-волчьи". А на рассвете вдалеке показалась серебристая лента, это шли вражеские танки. А когда начали рваться снаряды, стало так темно, что несколько дней не было видно солнца.
  Вера ждала Степана Ивановича вовсе не ради "Оки", а чтобы послушать эти...нет, не сказки, но завораживали они ещё больше.
  ...Молодые парни из аварийной службы тоже знали их семью очень хорошо. Несколько раз они приезжали ночью, когда в ванной срывало кран, и вода начинала хлестать через края раковины на пол.
  Нередко мама, заканчивая проверять тетради, говорила одну и ту же фразу:
  - Скоро тут все рассыплется в прах - и что мы будем делать, Вера?
  Они жили без будущего.
  Сильнее всего обветшала дача. Первый этаж был построен из кирпича, и служил кладовкой: здесь они хранили инструменты и пленку для парников.
  На второй этаж снаружи дома вела деревянная лестница, настолько шаткая, что Вера не пускала мать подниматься по ней, и сама побаивалась всходить. На втором этаже была жилая комната - этакий деревянный ларец с покатым потолком. Розовые в цветочек обои изрядно отсырели. Старая узкая тахта, столик, несколько стульев... Давно уже никто не ночевал тут, и комната приобрела нежилой вид. К ней примыкало нечто вроде балкона. Пол застелен листами шифера, а над головой по сетке вьется виноград. Нисколько он не был вкусен - кислый. Но удивительно душистый. Тяжелые темные гроздья благоухали ароматом изысканного вина. Мама замораживала виноград, а зимой варила из него компоты. И в пурпуре напитка было - само лето.
  На исходе того сентябрьского дня Вера чувствовала себя акробатом, балансируя на "балконе", чтобы дотянуться до винограда. Сорвёшься - мало не покажется, метра три лететь. А внизу - бассейн, который строил отец: пустой теперь, растрескавшийся, неприглядный. Грохнешься в него, и как потом дозваться на помощь?
  Вниз спускаться было ещё труднее. В каждой руке по тяжёлой сумке, и даже на верёвочные перила рассчитывать не приходилось: не зубами же за них хвататься?
  Смеркалось уже, и Вера шла по пустынным дачным улицам с опаской - кто ещё может встретиться...
  Она привыкла "срезать угол", и спускаться по крутой тропинке, еле видимой в высокой траве. Но в сентябре темнеет рано, теперь и не разглядишь, где нужно свернуть.
  Вера опустила сумки. Хоть немного постоять, чтобы руки передохнули. Она подняла голову, провожая закатную полоску, медленно исчезающую за горизонтом. И на фоне неба увидела силуэт. На склоне холма мужчина устанавливал нечто, напомнившее ей подзорную трубу.
  Глаза их встретились, и Вера, никогда до того не окликавшая незнакомых людей, неожиданно спросила:
  - А это у вас это?....Извините, конечно...Но ведь темно уже, не видно ничего...
  И также неожиданно для себя Игорь - предложил:
  - Хотите взглянуть?
  
  ***
  - Вот тогда ты мне и показал Венеру - помнишь? Интересно, а что будет дальше? Не при нас... При нас-то даже на Марс не слетают... Но когда-нибудь, может быть... Межзвёздные полёты... Города на других планетах. Как у твоих любимых фантастов.
  Они сидели рядом - Игорь, обняв колени. И Вера, кутая подбородок в высокий воротник свитера. Уже надо было возвращаться, потому что поздно - и скоро мама начнет названивать Вере на мобильный телефон - где дочка, и кто проводит её до дома.
  От Веры пахло необычными духами. Ее мама когда-то очень любила духи: покупала сама и отец ей дарил. В шкафу, на антресолях хранилась коробка с флаконами, и не все они опустели. Игорь ощущал - аромат благороден и тонок. Вера могла бы ему сказать, что духи называются "Торжество", что есть в них нота горькой полыни.
  И как всегда - даже когда она сидела возле Игоря, и в любую минуту могла коснуться его, взять за руку - тоже неуловимая почти нота тончайшей горечи. Будто он вдруг мог исчезнуть...
  
  Глава 3. В отдельно взятом королевстве
  Они возвращались. Игорь всегда провожал Веру. Это было требование её мамы - довести девочку до подъезда. Но если бы мама и слова не сказала, у них самих сложился ритуал - расставаться у Вериной двери.
  Вера жила в районе, на который власти давно махнули рукой. Дома, построенные в 70-х годах, кирпичные пятиэтажки, стояли тесно, и во дворах было мало солнца. Да ещё росли здесь высокие старые деревья, тополя. Хозяйки натягивали меж стволов веревки, сушили белье. В июне дворы утопали в белых облаках пуха. Люди по этим облакам - ходили. Бог словно исполнил свое обещание и взял бедных на небеса.
  А в остальное время земля здесь была голой. Траву давно вытоптали. Но неподалеку образовался небольшой парк. Без всякой ограды - газон, несколько берез, кленов и плакучих ив, дорожки... Удивительно, что этот кусок земли до сих пор не застроили. Не наездишься ведь в город, чтобы погулять в ботаническом саду, в больших парках. Так что этот островок природы здешним жителям был так же дорог, как больной девочке из сказки Андерсена, её горошина, выросшая на подоконнике.
   Игорь оставлял машину, и они с Верой шли по дорожке - медленно, меж плакучих ив. Когда они возвращались, всегда было уже темно. Путь освещали фонари. Осенью листья берез лежали под ногами и светились, как небесные монеты. А листья кленовые... Пока их мало - само совершенство. Малиново-изумрудное, резное. Потом листопад набирал силу, Игорь и Вера шли, зарываясь ногами в сухие, шуршащие ворохи листьев.
  А зимою здесь появлялись ледяные дорожки, и они катились. Игорь - лихо, первый, и потом поджидал её, раскинув руки, в конце дорожки. Пока она, взмахнув судорожно ладошками, не припадала, наконец, к нему.
  Сейчас был май. Еще не прогрелся воздух, но холод стал тонким, как духи. Холодный воздух пах свежей землею, и молодой листвой. Всё вокруг вдруг оделось после зимы, Игорю и Вере стало казаться, что они не под открытым небом, а идут по залам зелёного дворца.
  Они шли, и пальцы их были переплетены. Вера закрыла глаза, и некоторое время шла, ничего не видя вокруг. Даже с закрытыми глазами ей было так спокойно, как обычно бывает людям только во сне. Куда бы Игорь ни свернул - она пошла бы за ним.
  Она почувствовала, как он вдруг резко повлёк ее в сторону. Она открыла глаза. Оказывается, большая ветка лежала на дороге, преграждая им путь.
  - Ты чего? - удивлённо спросил Игорь, - О чём-то думала? Ведь упала бы...
   Она засмеялась... Нет, нельзя было сказать ему - с чего это вдруг она пошла, как слепая.
  - Можно я о тебя вторую руку погрею? - спросила она, быстро зашла с другой стороны и сунула правую ладонь - в его, теплую, - Застыла, правда...
  Пять минут назад они вышли из нагретой машины...
  - Просто я мерзлячка ... Знаешь, мы когда-то с мамой отдыхали в Кисловодске. Снимали маленькую комнатку. Нас было двое, а третьей к нам поселили - девушку Регину из Прибалтики. Мы приехали в феврале, но на Кавказе нет зимой морозов, какие у нас в это время бывают... И всё-таки наша хозяйка каждый день топила печку. Регина спала у самой голландки. Жарко, даже душно, а она наденет свитер, лосины, теплые носки, да ещё у хозяйки второе одеяло попросит. Она была цветочница, намерзнется за день на улице... Так что я ещё не худший вариант...
  - Я хочу спросить, - Игорь остановился. Он стоял теперь, загораживая ей дорогу, и по голосу его она поняла, что ему очень не по себе, - Ты за меня выйдешь замуж?
  - Что? - лицо у нее дрогнуло, будто ей это никогда даже в голову не приходило, - Да что ты говоришь такое?
  И она снова собралась идти.
  - Подожди, - он удержал её, - Ты просто не хочешь? ... тогда все, нет вопросов... Или ты говоришь "нет" - потому что есть другая причина?
   - Погоди, я не пойму, с чего ты вообще решил жениться? Ну, девчонки замуж рвутся, так что "держите их семеро". Но кто сейчас из парней женится в восемнадцать лет?
  - Скоро экзамены. Потом отец хочет отправить меня учиться в Лондон...
  Она опустила голову. Он отметил её усмешку, и то, что она некоторое время не могла поднять на него глаза.
  - Так ты мною от Лондона спасаешься...
  Он держал руки на её плечах. Вера не могла найти этому слова - благоговейно?
  - Ты же всё понимаешь... Как я буду жить? Я - там, а ты - здесь? - с отчаянием спросил он, - Несколько лет?! Как - порознь?! У нас дома сейчас вообще война.
  - Из-за меня? - испугалась Вера.
  - Нет, из-за этой Англии. Я не поеду....Всё равно не поеду, пусть что хотят, то и делают... Но нам с тобой никто не должен мешать. Дергать, разлучать... Никакие родители... Чтобы больше не прятаться, не оправдываться... Хватит!
  - У тебя отец с матерью никогда "на меня" не согласятся, - тихо сказала Вера, - И этот Лондон... Все равно они тебя туда отправят. А потом женят со свистом на богатенькой. Когда сами решат, что уже пора...
  - Слушай меня, - Игорь смотрел ей в глаза, и теперь она уже не могла отвести взгляда, - Никто никуда меня не отправит. Если мои родители тебя примут - ты согласишься?
  - Соглашусь, - сказала Вера, - Сейчас, закрою глаза, соглашусь, и целых десять минут поживу в этой сказке. Помечтаю хоть. А потом как открою....
  Игорь наклонился, и поцеловал ее. Шёл второй час ночи, никого не было в парке, и они стояли, обнявшись. И пили друг друга, и не могли оторваться. Впервые прорвалась эта жажда, томившая их, и ни один не мог откачнуться первым.
  Всё перестало быть важным. Вера забыла уже, что её ждет дома мать, не думал и Игорь, что его родители, может быть, тревожатся. Только быть вместе, только это имело значение...
   Вера не помнила, чтобы когда-то у неё так колотилось сердце. В небе ветер раскачивал ветки ивы, и казалось, что вместе с молодою листвой раскачиваются и звёзды.
  ***
  Мама, конечно, стояла у окна. Не могла она спать, пока Вера не придет домой. А ведь завтра маме на работу! Она ведет по шесть-семь уроков каждый день. А за нынешними оболтусами не задержится и нахамить. Они же не знают, как долго будет переживать несправедливые, обидные слова их учительница. Почти каждый день мама возвращается с головной болью. Иногда такая усталая, что даже говорить не может. Свернется калачиком на диване и лежит. Потом поднимается. Вере кажется, что она берёт невидимый веник, и сметает себя в кучку, чтобы снова восстать и жить дальше.
  Мама не отвернулась от окна, когда Вера вошла в комнату.
  - Ну, хоть проводил, - вздохнула мама.
  Она понимала, какой краткой будет для Веры эта пора девичества - забыть обо всём, и бродить с любимым за руку...
  - Экзамены не завали, - сказала мама.
   - Ты меня прости...
  - Я прощаю его, потому что он тебя всё-таки доводит до подъезда. Если бы он тебя не провожал, я бы всё это запретила.
  "Чтобы больше не быть виноватым и не оправдываться" - вспомнила Вера слова Игоря.
  - Очень есть хочется, - сказала она тихо, отвлекая мамины мысли.
  - Что ж твой не завел в кафе поужинать? Родители денег не дают?
   "Любить" и "Накормить" - для мамы были синонимы. Теперь она страдала, что Вера весь вечер была голодной - а значит, заброшенной и нелюбимой.
  Мама считала, что их с Верой двое осталось друг у друга. В альбоме хранилась единственная фотография, где мама была снята вместе с отцом. В свое время Вера не дала её порвать.
  - Ты здесь такая молодая, хорошая...
   Смуглая дивчина с длинной косой, и распахнутыми жаркими очами. Марьяна спивала украинские песни, переписывала в тетрадку красивые и "чувствительные" стихи. И пошла учиться на преподавателя русского языка и литературы, чтобы делиться этой красотою, которую она сама так ясно чувствовала в слове - с другими.
  А рядом - высокий парень в военной форме с погонами старшего лейтенанта. Они познакомились несколькими днями раньше, чем была сделана эта фотография. Группа военных в увольнительной встретилась с девушками в зале кинотеатра. Их места были рядом...
   Маме не пришлось мотаться по гарнизонам. Отец служил по соседству - обучал в части молодых солдат. Он твёрдо знал, что выполняет долг перед Родиной, а уж сколько она ему за это платит - на ее совести. Офицеру не положено унижать себя поисками дополнительного заработка.
  Обязанности жены были для него очевидны - утром, на плечиках должна висеть чистая гимнастерка; в доме - царить армейские чистота и порядок, а крышка с кастрюли с дымящимся борщом обязана сниматься в ту минуту, когда муж открывает входную дверь.
  Мама никогда не жалела себя, и готова была до поздней ночи - больная или здоровая - варить, скоблить и мыть. Но родилась Вера - и оказалась слабым, больным ребенком. Хрупкая девочка казалась отцу выходцем с другой планеты. С крепким, горластым мальчишкой всё было бы понятно. Из него с самого начала отец начал бы растить "настоящего мужика" и "солдата". А все эти куколки, бантики, подвязанное горло... Среди ночи мама вставала, чтобы подогреть Вере молоко, унять кашель. Зажигала свет - у них была однокомнатная квартира - и видела, как муж досадливо накрывает голову подушкой.
   - Может, возьмёшь отпуск, и поедешь куда-нибудь в профилакторий, отдохнёшь? - предложила мама, вновь забывая о себе.
  В профилактории отцу понравилось. Он отменно танцевал, и за три недели отдыха "станцевал" себе Наташу, веселую хохотушку-блондинку. Вернулся он сам не свой.
  - Ходил такой мрачный, головы не поднимал, - рассказывала мама Вере несколько лет спустя, - Я все допытывалась, что и как. А он молчал, молчал... Потом сказал "Марьяшка, случилось страшное". Я всё на свете перебрала, я уже думала, что его в иностранную разведку завербовали, а он мне: "Марьяшка, я встретил другую женщину".
  Это был единственный раз в жизни, когда мать побила отца.
  - Я не помню, что я тогда схватила ... Что подвернулось... Крышку от кастрюли, кажется... Он только голову рукой прикрывал... Понимаешь, я же хотела, как лучше... Ты болеешь, он в "Зорях"....Я без него ремонт сделала, обои поклеила... Служба ж тяжёлая... Пусть, думаю, отдохнет... Отдохнул, скотина такая...
  Отец решил, что наказан достаточно, и теперь можно уходить с чистой совестью. Он собрал вещи и переехал к Наташе. Видимо, даже она не поверила, что всё решилось так легко, и бывшая жена не попробует вернуть мужа, хотя бы ради ребенка. Поэтому Наташа настояла, отец обратился к начальству - и его перевели куда-то в Подмосковье. Куда молодая чета и отбыла.
   Напоминанием об отце остался квиток на алименты, раз в месяц появлявшийся в почтовом ящике. И твёрдое мамино убеждение, что ни она сама больше не попытается строить семейную жизнь ( "второй раз мордой об стол я не выдержу"), ни Вере с этим делом не повезёт... Что любовь? Обманка, фальшивое золото, одна боль... Чтоб не остаться в старости одной, лучше ребенка родить, а мужика потом - турнуть.
  - Вырастим, - говорила мама, в душе не сомневаясь, что это единственный вариант, который ждёт Веру, - Я помогу. А тебе главное сейчас - институт закончить, и найти хорошую работу, чтобы ни от какого паршивца в жизни не зависеть.
  Игоря мама не любила, но терпела - потому что был он "из порядочной семьи" воспитан, и обряд ухаживания, памятный маме ещё с юности, исполнял неукоснительно. Спрашивал разрешения повести Веру гулять, и вовремя доставлял обратно. Мама считала, что ничего серьёзного из этих отношений всё равно не выйдет. Вера не ровня этому мальчику. Как сейчас говорят - "мажору"? Но если все же - мама боялась об этом думать - пусть дочка родит красивого и здорового малыша. По Игорю видно - тут хорошая кровь. Да и бабушка с дедушкой, с той стороны, глядишь, чем и помогут. Одной так трудно ребенка растить...
  И всё же мама хотела, чтобы подольше Вера оставалась только её дочкой, с простыми заботами - что надеть? Куда пойти? Какую книгу прочесть? Чтобы никакие мужчины не вторгались в их маленький мир.
  ***
  Вера прошла в свою комнату. Когда отец ушёл, мама обменяла их однокомнатную квартиру в центре - на "двушку" на окраине. Тут рядом была школа, где она работала. У Веры появилась своя комнатка, крохотная. Окно выходит на гаражи, убогий вид. Но Вера помнит, как она сидела маленькая на столе, и мама её обувала, а за окном синел поздний декабрьский рассвет.
  - Смотри, какой цвет у неба - будто глаза у принцессы, - говорила мама.
  Вера запомнила: глубоко-синий, у людей таких глаз не бывает. Но у принцесс...
  Напротив была такая же пятиэтажка, горели разноцветными огоньками её окна. Вера могла подолгу их рассматривать. Лампа светится за зелёными занавесками, и комната напоминает пруд, где живут русалки. А на соседнем окошке натянуты нити ёлочных гирлянд - играют, переливаются голубые звездочки.
  Но одно окно было для Веры особенным. Там жильцы ложились поздно. И в час, и в два ночи, у них горел свет. И было хорошо, пробудившись от нежданного страшного сна, подтянуться - отодвинуть штору, выглянуть и увидеть, что окно - светится, там кто-то не спит. А однажды кто-то неведомый оттуда затеял с Верой игру в "зайчики". Был солнечный день, она подошла к окошку, и почувствовала, как горячий лучик лег на щёку. Она отодвинулась в сторону. Зайчик прыгнул за нею, и вновь прильнул к лицу. Кто-то стоял у знакомого окна и держал в руке зеркальце.
   Вера склонялась - то в одну сторону, то в другую, смеясь игре. И с тех пор относилась к окну - как к другу.
  Теперь Вера сидела на узкой своей постели. В комнате было тепло, Вера обхватила руками колени: ситцевая рубашка в розовые цветы, волосы растрепаны. Она вдруг представила, что рядом с ней мог бы быть - и скоро будет - Игорь, и лицо запылало.
  Ей очень хотелось позвонить Ясе, однокласснице и лучшей подруге. Но была уже не просто глубокая ночь - рассвет скоро, и надо было подождать утра. Вере не хотелось спать, но она заставила себя лечь - подоткнула подушку под щеку, накрылась одеялом. И неожиданно уснула так крепко - провалилась в сон, что с трудом разбудил её привычный глуховатый треск будильника
  ***
  Ясенька, Ярослава Мельникова, была маленькой темноволосой девушкой. Во всём облике её сквозила удивительная женственность. Густые, коротко подстриженные волосы, будто сами собой укладывались в прическу, ложились на виски и щеки крупными завитками. А глаза - хрустально-ясные, зелёные...
   Семья Ясеньки жила так же скромно, как и Верина. Что-либо новое из одежды домочадцам покупалось редко. Но Ясенька постоянно была озабочена вопросами гардероба, и придумывала очень удачно: то перешьёт себе юбку, то распустит свитер, и свяжет ажурную кофточку... Дорожка на колготках была для Ясеньки серьезным огорчением - куда большим, чем тройка по геометрии.
   Даже украшения она мастерила самозабвенно, и на минувший день рождения сделала Вере "индейские" серьги из кожи, которыми потом восхищались все девчонки в классе.
  После окончания школы Ясенька хотела выучиться на медсестру и работать где-нибудь в санатории.
  - Тихо, спокойно, сосновый бор, - мечтательно говорила она, - какой бы ни был мороз на улице, а в корпусах тепло. Пахнет минеральной водой. Зимний сад, цветы. Я бы делала больным процедуры. И себе тоже - там много всяких косметических...
  Вера дружила с Ясей, начиная с первого класса, а в последние годы девушки и сидели за одной партой.
  Вера все выглядывала Ясю, ей не терпелось рассказать о вчерашнем предложении. Но куда ж она делась - вот-вот урок начнется? Яся вбежала в класс в последнюю минуту. Клетчатое платье перехвачено широким поясом. Талия тонкая, как у актрис в прошлом веке.
  - Ты где пропадала, мать?
  - Понимаешь, - объясняла запыхавшаяся Яся, выкладывая на парту учебники, - Платье вчера постирала, на балконе повесила - не высохло. Я и позавтракать не успела - утюгом досушивала.
  - А меня Игорь замуж позвал. - Вера хотела сказать бесстрастно, как скороговорку, но на лице, неудержимо расцветала улыбка.
  - Ничего себе..., - Яся потрясенно зашептала, историчка уже входила в класс, - И когда?
  - Вчера вечером...
  - Я не о том. Когда он хочет, чтобы вы поженились?
  - Сразу после выпускного...
  - А его родители согласятся?
  - Мельникова и Зимина, - сказала историчка, - Может быть, разрешите мне начать урок? Из-за таких, как вы, и не получается ничего объяснять. Рты не закрываете. Значит - открываем тетради, записываем новую тему, а дальше читаем учебник и конспектируем.
  Класс переглянулся. В прошлом году пожилая учительница, которая вела у них историю, ушла на пенсию, и директор приняла на работу вот эту Елену Михайловну. На первом же занятии Елена отрапортовалась, что она не просто учитель, а майор, и прежде работала в колонии. Так что на первом месте для нее дисциплина, а потом уже знания.
  Так и повелось. На уроках было тихо, потому что за малейший шепот Елена заставляла стоять, или вообще требовала, чтобы провинившийся покинул класс. И не допускала к занятиям без родителей.
  Но объяснять материал она не умела, путалась в датах. За годы службы в милиции все забыла. Где тот Александр Невский, а где Македонский... Учащиеся - будущие гуманитарии - вначале негодовали, ходили толпой к директору, с требованием "убрать майоршу". Но замены Елене не нашлось, родители старшеклассников махнули рукой и стали искать репетиторов.
  Пришлось дожидаться перемены. И тут уже Яся засыпала Веру вопросами, главный из которых был - действительно ли состоится свадьба?
  - Не сглазь...
  - А чего боишься? Вон сейчас даже принцы женятся - на ком попало.
  - Ну, спасибо, я уже что - совсем с помойки?
  - Вы мне сдавали на видеосъемку? - к ним подошла Настя Кудряшова с блокнотом.
  В классе не было старосты, но Настя уже давно заняла это место по собственной инициативе. Отец у нее - бизнесмен, а мать - художница. Именно Настина мать в свое время прославила их класс - рисовала такие стенгазеты, что остальным оставалось только завидовать. Она же обеспечивала костюмы для самодеятельности, а Настин папа выделял автобус, когда класс ездил на экскурсию или концерт.
  Настиной матери побаивались. Это началось, когда Лена Казакова - рослая девочка из неблагополучной семьи - во время драки выкрутила Насте руку. Часом позже кисть пришлось вправлять в травматологии. Ещё через час Настина мама прибежала в школу. Две учительницы с трудом удерживали ее, потому что она хотела разорвать Лену на части. Кидалась как бульдог. Не тетка, а самонаводящаяся торпеда. Отбить "малолетнюю преступницу" удалось с большим трудом. Сошлись на том, что Лену поставили на учёт в детской комнате милиции.
  С тех пор Настю в классе, хоть и не любили за апломб и самоуверенность, но не трогали и пальцем. В течение последнего года она собирала деньги на выпускной вечер. Процесс этот никак не кончался, трат предстояло много - подарки учителям, прощальный подарок родной школе, видеосъемка, катание на теплоходе, ресторан...
  На собрании часть родителей заикнулась, что можно было бы организовать праздник в столовой родной школы. Но остальные возмутилась, что это "незабываемый день", и нужно снять хороший ресторан, чтобы не испортить торжество их детям, привыкшим к другому уровню жизни.
  Вера и Яся переглянулись.
  - Мы не будем сниматься, - сказала Вера.
  Настя зачеркнула что-то в блокноте и сказала, отходя:
  - И чтобы потом не брали диски у других переписывать. А то другие будут платить, а вам на халяву достанется. Я оператора предупрежу, чтобы всех, кто не записан - не снимал, разве что случайно в кадр попадут.
  - Да ради Бога, - негромко сказала вслед Яся, - Чтобы потом любоваться на ваши рожи...
  - Ты знаешь, - снова набросилась она на Веру, - у меня от старшей сестры остались шляпа и красивые белые перчатки... лежат в коробке на антресолях - я принесу. Мама всё хранит. Она говорит: "Яська, не выходи быстро замуж. Я же ничего не успела скопить, если ты в загс соберешься - я по миру пойду..."
  
  
  ***
  После школы Яся с Верой обычно неспешно возвращались домой. Мимо киоска "Свежий хлеб", где покупали горячие ещё слойки с яблоками, мимо городского парка - там, в пруду плавали утки, и девочки обязательно бросали им последние крошки.
  Но сегодня Вера дежурила по классу вместе с Димкой Лесниковым, и Яся, вздохнув, отправилась домой одна.
  Димка, высокий светловолосый мальчик, с внимательным, цепким взглядом. Годы спустя она вспоминала его лицо - не было в нём ничего значительного. Выгоревшие брови и ресницы, едва заметная россыпь веснушек, пухлые губы... Но эти глаза -серые... (Верина мама, один раз увидев Димку, сказала: "Какие у мальчика красивые глаза - с поволокой"). Они будто светились. Одет Димка был всегда одинаково - защитного цвета легкая курточка, ворот распахнут, видна тельняшка...
  Обычно дежурные делили класс пополам. "Тебе мыть половину, и мне - половину".
  - Вытирай доску, поливай цветы, со шваброй я сам справлюсь, - бросил Димка.
  Мыл полы он удивительно ловко: спорыми движениями выкручивал тяжелую тряпку, оттирал потертый линолеум, и класс становился чистым.
  - Пойдешь в армию - просись на флот, - посоветовала Вера, поливая странное растение - в виде зеленой палки, от верхушки которой веером расходились листья. В классе его звали "член Ильича", - У тебя корабль всегда блестеть будет.
  Димка ничего не сказал, только взглянул на неё.
  - Нет, серьёзно, ты куда собираешься? - спросила Вера.
  Димка ответил неохотно, шуруя шваброй под учительским столом:
  - В политех, наверное, попробую... Не пройду - так и правда, служить загребут.
  Вера сочувственно вздохнула. Политех казался ей немногим лучше армии. Вся эта жуткая математика, чертежи... В школе она относилась к точным наукам, как к наказанию, они были для неё сами тяжелыми. А тут, добровольно....
  - Тебе правда интересно всё это? - она сделала жест, будто чертила.
  - Да мало ли - чего я хочу... Есть ещё такая штука, как реальная жизнь, - Димка поднял голову и вдруг улыбнулся ей. Вера за все годы не видела, чтобы он кому-то так улыбался - проблеском, коротко, но светло и доверчиво. И еще она вспомнила, что он шел первым в классе по биологии. И все зверьё из живого уголка его обожало. Попугаи подолгу сидели у него на протянутой руке, а белые крысы едва ли не лезли целоваться. Он сажал их на плечи по нескольку штук сразу, когда чистил клетки. Такому только в солдаты. Кого он сможет убить?
  Но на биолога нельзя было выучиться в их городе. Только уезжать, а этого Димка, вероятно, не мог. У него больная мать. Политехнический же институт - две остановки автобусом, и конкурс в него из года в год был низким.
  - А сама куда думаешь? - спросил Димка.
  - Ещё не знаю... У меня, Дим, ещё всё на волоске висит...
  Ей вдруг захотелось рассказать Димке, как ей страшно: сложится ли всё? Но именно ему это нельзя было рассказывать, и она сдержалась. А он что-то почувствовал - стоял возле неё, медлил. Наконец, отошёл.
  Когда уборка была закончена, они заперли класс и вышли на школьное крыльцо. В лица им дохнул теплый ветер. Сады уже зацветают - до учёбы ли тут! Димка спросил:
  - Тебе в ту сторону? Мне тоже, в магазин "Природа" надо. У рыб кормёжка закончилась...
  Не зная, чем занять её во время пути, он начал рассказывать про тех же рыб. Порода называлась "петушки", и драчливы они были настолько, что всю квартиру пришлось заставить литровыми банками. В каждой жила сварливая личность, на дух не переносящая других.
  Потом пути их разошлись - Димка перебежал на другую сторону улицы. Но, пройдя насколько шагов, Вера оглянулась и увидела, что он, уже поднявшись на крыльцо магазина "Природа", стоит и смотрит ей вслед.
  
  ***
  Обед заканчивался. Когда-то, в детстве, Игорь воспринимал его как нескончаемую тоскливую церемонию. К обеду предстояло непременно переодеться, даже если за столом не было никого, кроме домашних. И как Игорь ни старался запомнить все правила этикета, но долго это не получалось. Раз за разом приходилось выслушивать замечания матери - как нужно сидеть, держать спину, какую вилку брать... А всего мучительнее было чувство голода, которое не проходило и после еды. Екатерина Сергеевна считала чревоугодие большим пороком.
  - Это настоящее самоубийство - отравлять себя лишним куском! - повторяла она.
  И на тарелках обычно лежало нечто символическое. Потом Игорь привык к режиму, и уже не замечал его, довольствовался малым.
  - Так что ты решил с Лондоном? - спросил Павел Ильич, промокая губы салфеткой, - Если ты решительно не хочешь уезжать, может быть, подашь документы в наш университет?
  - Многоуважаемые родители, - к этой лёгкой иронии в семье привыкли, и воспринимали её естественно. Игорь отодвинул тарелку, - Позвольте сделать контрпредложение. Я поступаю в любой институт по вашему выбору, и добросовестно его оканчиваю...
  Родители переглянулись:
  - Так - таки в любой? - не поверила Екатерина Сергеевна, - А твоя астрономия?
  - И что ты потребуешь взамен? - поинтересовался Павел Ильич.
  Он знал, что слово сына нерушимо, и сейчас, если он даёт им шанс... можно сделать за него самый важный шаг, который определит будущее Игоря. Он устроит сына в юридический, а после возьмет к себе в Министерство...
  - Так что? - уточнил Павел Ильич. В душе он был готов на все возможные уступки - ради главного.
  Игорь задержал дыхание:
  - Сразу после окончания школы я женюсь.
  Екатерина Сергеевна бессильно уронила руки на колени.
  - Я даже не знаю, что хуже, - сказала она.
  - Подожди, - жестом остановил её Павел Ильич. И уточнил деловито, - Мы эту девушку знаем?
  - Вряд ли. К нам она не приходила.
  - А как давно её знаешь ты? - последнее слово мать выделила.
  - Второй год.
  - Но ты женишься не потому, что она... - лицо Екатерины Сергеевны исказилось.
  - Нет, мама, она не беременна. Хочу добавить также, что меня никто не шантажирует. Вчера, когда я сделал Вере предложение, она была удивлена ещё больше, чем вы сейчас.
  - Так ты уже все решил? А если бы мы с папой...
  - Мама, а давай не будем разыгрывать драму? Деспотичные родители и самодур - наследник. Вы помните, сколько мне лет, знаете, что я всё могу решить сам. Хотите всё же драмы - валяйте, лишайте меня наследства. Я согласен.
  Екатерина Сергеевна вздохнула и посмотрела на мужа. Павел Ильич, как всегда, был сдержан. Он не любил проявлять эмоций - и вопросы звучали конкретные.
  - Ты можешь рассказать нам в двух словах, что представляет собой твоя избранница?
  Игорь пожал плечами.
  - Её зовут Вера. Моя ровесница, тоже заканчивает школу.
  - А её родители?
  - Ты хочешь узнать - нашего ли она круга? Нет. Мать - учительница, разведена. С отцом я незнаком.
  - Если он вообще был, - Екатерина Сергеевна, не поднимая глаз, постукивала ножом по тарелке.
  - Катя, Катя, - останавливал её Павел Ильич, - Мы поговорим с тобой наедине... А ты (это Игорю) скажи своей... Вере, что мы приглашаем ее на ужин. В любом случае, нам надо познакомиться поближе.
  ***
  
  Уже совсем поздно вечером, перед тем, как лечь спать, Екатерина Сергеевна, сидя на краю огромной, занимающей половину комнаты, двуспальной кровати, говорила мужу:
  - Я как чувствовала - случится какой-то перелом, несчастье... Вот не поверишь, всегда знала, у Игоря не будет нормальной, благополучной судьбы. И теперь... Кто, кто сейчас женится сразу после школьной скамьи?!
  Павел Ильич уже лег. Ему шёл шестой десяток - и как бы ни казалось на работе, что он пышет силой, одним из главных наслаждений дня было - лечь в постель, в которой тонешь, как в облаке, подложить подушки под шею и плечи, которые уже начинали ныть - возраст, возраст... И взять хорошую книгу.
  Теперь он посмотрел на Екатерину Сергеевну поверх томика Салтыкова-Щедрина.
  - Да что же тут страшного? - спросил он.
  Нет, он решительно не понимал. Игорь приведет в дом какую-то девку, от которой в лучшем случае наберется дурных манер. Девку эту стыдно будет показывать не то, что знакомым, но и даже самым близким друзьям дома. Потому что она будет вульгарна. Непременно вульгарна. И одета, Бог знает как, и гоготать начнет на весь дом, и придется воевать с ней, чтобы подчинялась она укладу, заведенному в семье.
  А Екатерина Сергеевна не воин. В семье она давно уже королева. Но теперь она будет - королева-мать. А царствовать попытается эта... Вера. Которая, конечно, немедленно родит ребенка, чтобы закрепить за собой место. Кровь Игоря сольётся .... Боже, Боже... Это будет не ребёнок, а пародия на её сына...
  - Паша, надо что-то делать, - сказала Екатерина Сергеевна, и в голосе её звучало отчаяние.
  - Я не пойму, что ты убиваешься, - ответил Павел Ильич, - Сейчас все молодые люди играют в самостоятельных, все живут гражданским браком... Ну, считай это пробой, если тебе так спокойнее.
  - Какой гражданский брак, Паша, опомнись, - страстно зашептала Екатерина Сергеевна, - Она вцепится в него всеми лапами. Безотцовщина, не пойми кто. Она могла бы быть у нас в доме нянькой, в лучшем случае - гувернанткой...
  - Ну конечно, составим брачный контракт... Поживут несколько лет, пока Игорь учится... Слушай, мне это даже нравится. Это лучше, чем, если бы он мотался по клубам, и разным сомнительным девкам. Пусть поиграет в верного мужа, вечерами приезжает домой, занимается...
  - Но если эта девица распояшется...
  - Можно подумать, ты ей дашь распоясаться, - улыбка Павла Ильича была удивительно нежной, - Катя, если уж ты меня выдрессировала за нашу бесконечно долгую жизнь... Отучила лаптем щи хлебать...
  Екатерина Сергеевна тоже не выдержала - улыбнулась. Это была правда. Павел Ильич - из рабочей семьи. Когда-то он был трудолюбивым, на редкость настойчивым парнем. Окончил институт - ещё бы немного - и с "красным дипломом". Но, устроившись на завод, нашел себя не в производстве, не в чертежах и схемах, а сначала в комсомольской, а затем в партийной работе. Далее была карьерная лестница с крутыми ступенями: горком, обком. Потом, когда власть сменилась - Министерство, и венец - кресло министра промышленности.
  С Екатериной Сергеевной они встретились на стадии горкома. Билеты в театр оперы и балета достать в то время было нелегко. И сидеть в ложе - значило принадлежать к касте избранных.
  Павел Ильич отнюдь не был ценителем искусства. Оперу он и совсем не мог выдержать: если посещал с друзьями "Травиату" или "Риголетто", то засыпал уже к середине первого акта.
  - Вот если б они еще немножко потише завывали, - просыпаясь в антракте, говорил он спутникам, пытаясь не замечать ехидства в их глазах.
  Но балет... зрелище очень даже ничего... Мужчин-танцовщиков Павел Ильич почти не замечал. Но какие девушки в балете... А несравненная Катя, Екатерина Волкова - прима! Он тогда еще понял, что она - королева. Во время поддержек она царственно взмывала в руках партнера - в белоснежном платье.
   Гордо поднятая на лебединой шее маленькая голова, гладко зачесанные темные полосы крыльями падали на лоб... И точеные руки, поднятые вверх победительным жестом... когда она на сцене - никого больше не замечаешь. Она одна такая...
  Их познакомили: директор театра мелким бисером рассыпался перед Павлом Ильичем - тот пообещал ему сделать в Оперном театре ремонт. И директор готов был звезды с неба снимать, не только с примой познакомить. Так вот, когда их представили друг другу, Катя отнеслась к Павлу Ильичу сдержанно ровно настолько, чтобы не замечалось презрение. Молодой мужчина, грузный, в мешковатом костюме, лицо, будто топором вырублено - не произвёл на неё никакого впечатления... Но главное - он был скучен, так скучен... говорить с ним не о чем...
  Но скучный знакомый оказался незаменим. Это он достал все нужные лекарства для Катиной бабушки, когда её разбил инсульт. И устроил так, что консультировать старушку каждую неделю приезжал лучший невропатолог области.
  Павла Ильича волновало всё - почему Катя в последнее время стала "бледненькая"? Не поехать ли ей в санаторий в Ялту, тем более, что начался бархатный сезон? Она согласна? Вот путёвка.
  Это он, побывав у Волковых дома, прищурившись, осмотрел текущий потолок, и выглянул в окно с неопределенными словами: "М-да, райончик...". Месяца не прошло, как Катины мама и бабушка перебрались в просторную квартиру в центре города... А Катя...
  Катя переехала к Павлу Ильичу - он увёз ее на черной "Волге". Заднее сидение машины было завалено таким количеством белых и красных роз, какого прима не получала даже после премьеры.
  Говорят, с годами супруги становятся похожи. Насколько разными были Павел Ильич и Екатерина Сергеевна в молодые годы - и то сжились, срослись - и каждый приобрел некоторые черты друг друга.
  Павла Ильича стала отличать благородная вальяжность, одевался он теперь с большим вкусом, вполне прилично разбирался в искусстве, и в Правительстве считали его отличным оратором.
  Екатерина же Сергеевна чувствовала себя защищённой от житейских бурь. В ней появилась та уверенность в себе, которой ей прежде недоставало. В хореографическом училище, где она теперь преподавала, ни директор, ни коллеги - не только не смели повысить на неё голос, но разговаривали с нею почти подобострастно.
   И - что не забывал отмечать Павел Ильич - именно супруга придала дому Володарских аристократическую ноту, и здесь не стыдно было принять любых, самых высоких гостей.
  А теперь вот появится эта девка, и начнется война в отдельно взятом королевстве. Павел Ильич уже заснул, а Екатерина Сергеевна, все держала его за руку, будто ища поддержки, и если бы он проснулся, то почувствовал бы на плече её слезы.
  
  Глава 4. Предсказание гадалки
  Вешая пальто, Игорь спросил у домработницы Лены:
   - Родители дома?
   - Екатерина Сергеевна вернулась, отдыхает. А Павла Ильича еще нет.
  Игорь знал, где мать. В "фонтанном зале". Это была самая светлая комната в доме - окно здесь занимало целую стену. И вообще всё тут было ярким, нарядным. Екатерина Сергеевна любила расписные глиняные горшки. Везла их из Испании, Греции, Мексики... Не горшки, а произведения искусства. В них жили растения - столько, что Игорь уже и не пытался запомнить их названия. А часть комнаты была просто отгорожена, и за бортиком, выложенным цветными камнями, росли карликовые деревца. В комнате этой всегда жили живые запахи - лесной земли, воды, цветов... Екатерина Сергеевна не любила растения, которые ничем не пахнут.
  - Прости Господи, бумажные какие-то, - брезгливо говорила она.
  И в зимнем саду у неё постоянно что-то цвело и благоухало. Тонко и сладко пах жасмин, волны аромата шли из угла, где одна за другой распускались лилии, свою ноту добавлял терпкий запах герани. А в центре комнаты стоял большой напольный фонтан, в виде старинного замка со светящимися окнами. Вода текла по рву, окружавшему замок, журча, сбегала по камням...
  Игорь угадал - Екатерина Сергеевна лежала на диване, закрыв глаза. Игорь снова отметил: мама любую позу делает такой выразительной. Вот сейчас... Сухая голова откинута на серебристые диванные подушки. Глаза закрыты, тонкая рука бессильно свешивается и почти касается пола.
  Ступни, на которые Игорь никогда не мог смотреть без боли, скрыты мягкими вязаными сапожками. Одета Екатерина Сергеевна как всегда просто - темно-синий свитерок, черные брючки... взглянешь издали - худенькая девочка лет тринадцати.
  Игорь остановился в дверях, вглядываясь. Если лицо матери неподвижно - значит, задремала. И тогда он уйдет. Но если дрогнут сведённые к переносице брови, значит, она просто о чём-то думает с закрытыми глазами.
  - Входи, - сказала мама, значит, почувствовала его присутствие, - Входи, посиди со мной...
  У Екатерины Сергеевны болела голова, она приняла лекарство, но легче пока не становилось. Она не решилась поднять голову, и лишь немного приоткрыла веки.
  Контуры Игоря сперва были размытыми, потом прояснились.
  - Мама, - сказал Игорь.
  Он стоял, облокотившись о притолоку, такой высокий, изящный. Екатерина Сергеевна снова прикрыла глаза. Ах, зачем, зачем он тогда бросил училище. Какой бы был принц... Но поздно, поздно... Великий Григорович сказал: "Балет - прекрасное, но очень жестокое искусство". Сколько слёз видела она на своём веку! Сколько ребят и девчонок отчисляют за годы учебы - за неуспеваемость, за форму... А Игорь ушел сам. Интересную причину выдумал: "В этой школе у меня не остается сил мечтать".
  Это в искусстве-то нет сил на мечту! А мечтатель вне искусства - страшное дело.
  - О чем ты хотела поговорить, мама? Может быть, потом...
  Значит, заметил, что она плохо себя чувствует. Он всегда был к этому чуток. И какие страдающие становились у него глаза, как он переживал чужую боль! Как это он тогда сказал - "смычком по сердцу"? Но, может быть и лучше, поговорить с ним именно сейчас? Несмотря на все убеждения Павла Ильича, Екатерина Сергеевна отнюдь не смирилась с той оглушительной новостью, которую на днях преподнёс сын. Это же просто глупо, в конце концов... И она не верила, что для сына этот недолгий - а другим он и не мог быть - брак, станет простой тренировкой ("Репетицией, чтобы тебе было понятнее" - говорил ей Павел Ильич) перед "настоящей" семейной жизнью... Так легко надломить душу на всю жизнь...
  Екатерина Сергеевна, слава Богу, в жизни своей, можно сказать, не влюблялась.
  Она происходила из старой аристократической семьи. Отец ее, офицер, погиб уже после Великой Отечественной войны - несчастный случай на учениях. Мама, красавица-полька, замуж больше не вышла. И дочь растить ей было трудно, как всем вдовам. Уже обветшавшие вещи по многу раз перешивались, а дежурной едою в доме был перловый суп. Катя старалась не вводить мать в лишние расходы - не то, что на мороженое - на трамвай не просила, бегала пешком. Пока жив был отец - мать не работала. А после устроилась билетёршей в единственный тогда в городе кинотеатр. Так что кино стало единственной доступной Кате роскошью. Тогда шли трофейные фильмы, и, глядя на западных актрис, она и верила, и не верила, что можно быть такой красивой, носить такие роскошные платья.
  И когда мать предложила ей поступать в хореографическое училище, Катя согласилась с радостью. Отрывки из "Щелкунчика" и "Лебединого озера" она видела на экране. Учиться балету - значило открыть дверь в тот самый прекрасный мир. Катя поступила легко - ей многое досталось от матери: тонкая кость, пропорциональность, изящество движений.
  Позже преподаватели и воспитатели не раз отмечали и ее разумность. Катя ни разу не заплакала, не просилась из общежития домой... Они не понимали, что это было выражением любви девочки к матери. Ведь вернёшься домой - и маме, бедной, снова хлопотать о ней - во что одеть, чем накормить... А в общаге - всё на казённый счет.
  Но любовь Кати, которая осталось не у дел - мамы не было рядом - нашла себе другое приложение. Девочка страстно, самозабвенно полюбила балет, она занималась исступленно, и скоро была лучшею на курсе.
  Единственный раз Катя была очарована мужчиной, артистом: тогда она уже работала в Театре оперы и балета. Приехала труппа из Москвы, и с одним из солистов Катя танцевала "Спящую красавицу". Сперва это было восхищение мастерством столичного танцовщика. Какой был бы ей партнер! Артистов такого уровня в местном театре не имелось. С Катей они понимали друг друга с полувзгляда. И она ощущала, что тоже произвела большое впечатление на москвича.
   Но она тогда... испугалась. Почувствовала - влюбленность начинает занимать огромное место в ее душе - она уже не думает о балете, о своей роли, но только о нём. Вместе с радостью, она испытала отчётливо - гибельную опасность. Её не станет скоро, как актрисы. И тогда - унижение, зависимость.... Катя перестала вне сцены общаться со своим партнером. Не отвечала на его звонки. А через несколько дней москвичи уехали.
  С нынешним мужем Екатерину Сергеевну связывало нечто вроде доброго приятельства... Но сейчас, вызвав из памяти то полузабытое короткое чувство, она вспоминала, прежде всего, боль, которую пережила, когда артист уехал. Появление в жизни Игоря этой девочки тоже не пройдет безболезненно - она-то знала своего сына.
  - Я хотела спросить, - чуть слышно сказала Екатерина Сергеевна, - Ты уже говорил с Верой насчет... ну.. ты что-то ей обещал? Может, разумнее все-таки повременить, хотя бы... ну, хотя бы до третьего курса?...
  Игорь улыбался и качал головой. Он знал мамины уловки: "Подай мне капли со столика... У меня темнеет в глазах... Может быть, ты пойдешь мне навстречу и сделаешь то-то и то-то?" Знал он также, что, не смотря на внешнюю хрупкость, Екатерина Сергеевна была крепче здоровьем, чем муж: у Павла Ильича серьёзно скакало давление. Но он слишком любил мать, чтобы дать понять, что понял её игру.
  - Ну, может, хотя бы... гражданский брак? - пошла на последнюю уступку Екатерина Сергеевна.
  - Нет, мама... настоящая свадьба, да еще с венчанием в церкви...
  - Но почему? - Екатерина Сергеевна не просто открыла - распахнула глаза, и приподнялась. Лекарство уже начинало действовать, но сейчас она просто поражена была.
  - Я не оскорблю Веру, предложив пожить с ней "для пробы".
  - А не возносишь ли ты эту девочку на пьедестал? Знаешь, как больно когда кумиры падают?
  Игорь поднял руку, останавливая:
  - Мама, я знаю, что сейчас много прозвучит слов. Причём к тому, что я скажу, ты прислушаться не пожелаешь. У тебя уже своя картина в голове. Что меня бедного, наивного мальчика используют.... и так далее, и тому подобное. Поэтому я в первый, и надеюсь, в последний раз - иду на ультиматум.
  Можете успокоиться: я не буду астрономом. Я согласен быть юристом, дипломатом, сантехником - выбирайте. Но: вы принимаете Веру. И чтобы я не видел при ней вот эдаких лиц. Она - член семьи. И точка.
  - Но ты навязываешь нам неизвестно кого...
  - Мама!
  Екатерина Сергеевна нервно пожала плечами. Это мучительное чувство собственного бессилия!
  - Значит, в субботу я её приведу, и всё будет - как ты любишь говорить - "комильфо".
  - Но хоть в двух словах расскажи - что она? Чего ждать?
  Игорь помедлил, подбирая слова:
  - Вы бы сказали, что она обычная девочка, - начал он.
  - Обычная девочка из подворотни?
  - Мама, откуда этот снобизм? Мало у тебя в училище талантливых девчонок - не блатных, а именно из подворотни?
  - Но я их только учу, а не собираюсь ждать от них внуков!
  - Браво, давай теперь, цитируй своего любимого Булгакова, рассуждай о том, что значит кровь! Помни! Уль-ти-ма-тум...
  Когда за сыном закрылась дверь, Екатерина Сергеевна держалась за виски, и несколько раз выдыхала с полусмехом, словно говорила: "Ничего себе".
  
  ***
  Екатерина Сергеевна ехала к гадалке. Она знала Анну уже года два - её свела с ней приятельница. Ездила к ней Екатерина Сергеевна нечасто, лишь, когда все в жизни сходилось на клин. В таких случаях кто-то обращается к психотерапевту, кто-то к священнику, а она - к Анне.
  Анна жила в "Черном доме". Ах, как нравился Екатерине Сергеевне этот дом на набережной. Сложенный из больших, пористых плит, действительно почти черного цвета, дом с арками и колоннами, с узкими окнами, он казался не просто старинным. Было в нем что-то от замка, и от тюрьмы...
  Но имея живописный фасад, внутри дом пребывал в запустении. Огромный подъезд будто покинули много лет назад. Здесь сохранился камин - всегда холодный, лишь на штукатурке остались следы копоти. На широкой лестнице с низкими, мраморными ступенями, кое-где крепились ошмётки ковра. Окно, забранное чугунной решеткой.... Небо сквозь пыльные стекла всегда казалось серым.
  Анна жила на втором этаже. Входные двери здесь были тоже старинные, огромные. И сам воздух чудился гулким.
  Екатерина Сергеевна почти ничего не знала об Анне, и никогда не просила, чтобы та рассказала о себе. Ей казалось - у гадалок не должно быть прошлого. Она не знала, какую религию Анна исповедует - верит ли она в чёрную магию, или буддизм. Но когда Анна открывала дверь - высокая, волнистые чёрные волосы свободно падают на спину, длинный яркий атласный халат, и запах восточных благовоний... Когда Анна первым движением - хоть на миг - брала её руки в свои тёплые ладони - Екатерина Сергеевна вздыхала, будто тяжёлый груз был уже снят с её плеч.
  Они шли по длинному коридору. Слышался легкий звон. На Анне всё звенело: браслеты, и длинные серьги, и резные позолоченные бусы. Они прошли в кабинет, где царил полумрак, лишь небольшая настольная лампа горела тут. Екатерина Сергеевна со вздохом опустилась в глубокое, мягкое кресло. Струйками, завитками, поднимался дым от курительных палочек... И уже этот запах необъяснимо успокаивал.
  - Анна, посмотри, что будет... Сын жениться хочет... Может, какой-нибудь... отворот... - Екатерине Сергеевне нелегко далось это слово. Привороты, отвороты - какая дешёвка... но что делать? Что делать? Время бежит... Вот-вот придёт эта самая Вера.
   Анна поднесла палец к губам - тс-с... И сказала:
  - Дайте руки....
  Екатерина Сергеевна сбросила на спинку кресла пиджак, осталась в тонкой майке без рукавов.
  - Откиньтесь, расслабьтесь, закройте глаза, а руки положите сюда, - Анна придвинула легкий переносной столик.
  В небольшой пиале развела она душистое масло, взяла кисточку... Екатерина Сергеевна подчинилась, прикрыла глаза - какое блаженство... масло было теплым. Нежное прикосновение кисточки к пальцам, ладоням, запястьям... Все выше поднималась она... Анна рисовала какие-то невидимые узоры, тайные знаки... Злоба, страх, неприятие происходящих событий уходили. Взамен приходили умиротворение, покой...
  Кисточка заскользила по лицу, и черты его совсем разгладились... Анна встала за креслом, мягкими движениями вынула шпильки из волос Екатерины Сергеевны, и погрузила пальцы в густые пряди.... Глаза Анны тоже были закрыты, она что-то шептала, а пальцы скользили, скользили...
  Когда она отошла, с ещё поднятыми руками - Екатерина Сергеевна спала, закинув голову... И если дома она не позволяла себе полностью расслабиться даже во сне, то сейчас видно было - немолодая, очень усталая женщина. Лицо обвисло, и иногда легкий всхрап прорывался.
   Анна вернулась за письменный стол, взяла колоду карт, перетасовала, и стала раскладывать. Всмотрелась, будто не веря, и быстрым движением смешала карты. Разложила вновь... Когда легла последняя, она медленно покачала головой. Потом поднялась. Прошла, шурша халатом, к полкам, взяла большой хрустальный шар на подставке, перенесла его на стол. Села и начала всматриваться, машинально перебирая волосы длинными пальцами. Будь здесь Игорь, сказал бы, что Анна напоминает богиню, склонившуюся над светящейся планетой.
  Когда Екатерина Сергеевна проснулась, Анна сказала ей:
  - Не нужен отворот...
  - Что? Ты хочешь сказать, что мой сын будет счастлив с этой девочкой?
  - Нет, - Анна покачала головой, - Этой семье - не быть...
  - Но они женятся через месяц!
  - Эта девочка.... не бойся.... Она недолго будет в твоём доме. И запомни. Я видела... Не от неё беда придет... И ещё запомни - никто не виноват...
  - Какая беда? - испугалась Екатерина Сергеевна, - Я чувствую - она что-то с Игорьком сделает...
  - Нет, - Анна обернулась и указала на хрустальный шар, - Твой сын так же чист... не бойся за него.
  - Но ты можешь рассказать ещё? Что ты видела? - взмолилась Екатерина Сергеевна.
  - Тебе сейчас легче? - вопросом на вопрос ответила Анна.
  Екатерина Сергеевна прислушалась к себе. Да... Даже непонятные ей слова гадалки не могли изменить то состояние ясной примиренности, которое было теперь в её душе.
  - А ведь, знаешь, да, легче... И намного легче...
  - Вот так и живи. Чтобы в душе не поднималось всё это, - певучая рука Анны сделала изящное движение, напоминающее медленный вихрь..., - Могло бы иначе быть. Если б вы сделали ему подарок... Отпустили его...
  - Кого? Игоря? То есть, нам надо с легкой душой разрешить эту свадьбу...
  - Не о том я.... Но ты не задумывайся, это я так сказала... Каждый идет по своей дороге... И даже, если вам кажется, что решаете вы - на самом деле решают за вас... Иди, и помни: никто - ни в чем - не виноват...
  
  ***
  Званый обед должен был начаться через полчаса. Игорь и Вера сидели у Игоря в комнате и ждали, когда их позовут. Обоих разбирал нервный смех.
  Вера по случаю торжественного приёма надела платьице, чёрное, до колен. Её единственное нарядное платье. Но подходящих украшений у неё не имелось. Только в ушах поблескивали серёжки из чешского хрусталя. Когда на них падали лучи солнца, серёжки отбрасывали цветные зайчики. И хотелось следить за весёлой игрой бликов.
  Вера сидела на постели, а Игорь, напротив неё - в кресле. Вера слегка покачивалась, постель казалась ей королевской...
  - Классно у тебя, - сказала она.
  Комната Игоря была в дальнем конце дома - так он отвоевал себе некое подобие "отдельной" жизни. Но царил здесь любимый цвет Екатерины Сергеевны - сиреневый. Все было выдержано в одном тоне: длинные шторы тяжелого шелка, ковёр на полу, покрывало на кровати, старинной, с резными металлическими спинками. Зеркало имело резную оправу столь же тонкой работы. Рядом, на столике - два светильника - золотистые фонари.
  - Эта комната похожа на стихи Александра Блока, - сказала Вера.
  - Порадуй маму, это она тут всё подбирала...
  - А кто строже: мама или папа?
  Игорь пожал плечами.
  - Папа - обаятельный, должность, так сказать, обязывает. Он тебе понравится. Мама... Мама творческая натура. С такими людьми интересно общаться, но жить с ними, - он мягко попытался подобрать слово, - Непросто.
  Вера поёжилась.
  - Достанется мне от неё сейчас! Не так оделась, не так сижу...
  Игорь качнул головой:
  - Уже всё решено. Ты теперь - член нашей семьи.
  И тогда Вера впервые представила - её-то мама остается одна. Вот она возвращается с работы, и открывает двери в тёмный пустой дом. Только их серый с полосками кот Тимоша, мяукая, выбежит навстречу. А когда у мамы заболит голова - у неё часто болит голова, так, что нет сил - встать с дивана и взять таблетку - никто ей эту таблетку не подаст.
  Вера уходит в свою, взрослую жизнь. А мама с каждым годом всё больше будет становиться ребёнком, нуждаться в заботе. Как же ухаживать за ней - с другого конца города?
  - Ты чего? - спросил Игорь, заметив, как изменилось выражение лица Веры.
  - Знаешь, у тебя всё шикарно просто... Но...
  Она не нашла слов, такой неожиданной и щемящей была мысль о маме. Но сказала, в конце концов - осторожно:
  - Мне бы хотелось жить где-нибудь между твоими - и моей мамой... Жить вдвоем.
  Совершенно неожиданным был для неё ответ Игоря:
  - И я этого хочу.
  
  ***
   Обед был накрыт в "малой" столовой, где семья обыкновенно и собиралась. Игорь увидел в этом хороший знак. Сюда приглашали только близких. Но, может быть, мама просто решила, что нечего устраивать "парад" и честь какой-то девчонки из подворотни?
  Малая столовая была особенно уютной. Небольшой овальный стол, застеленный двумя льняными скатертями - кремовой, и поверх неё - золотистой. Стулья, покрытые чехлами с рисунком - полураспустившиеся розы. И розовая же гирлянда - на люстре, спущенной низко над столом. Нежно-салатные шторы, и зеленые шкафчики в углах. Там хранились любимые Екатериной Сергеевной чайные и кофейные сервизы. Она тяготела к красивым чайникам, со сложным, лепным, фарфоровым рисунком. И чай домработница Лена всегда заваривала тоже по сложным рецептам. Так что оттенки аромата приходили постепенно, как в хороших духах - сначала первый тонкий запах, потом "сердце", и, наконец, верхняя нота...
  Родители уже сидели за столом. Павел Ильич встал, приветствуя Веру, и сам отодвинул для нее стул. Он занимал место во главе стола, Екатерина Сергеевна - по правую его руку, а Вера - теперь - по левую. Игорь сел рядом с ней.
  Вера держалась спокойно. По крайней мере, внешне. Едва Лена налила ей половник супа, как Вера кинула - довольно... Была ли она голодна - Игорь не знал, но ела, не показывая аппетита, как и мама.
  - Я так понял, вы в этом году тоже оканчиваете школу, Верочка? - спросил Павел Ильич, - И куда потом?
  - Наверное, по маминому пути. Русский и литература...
  - Да, надо, надо, надо..., - Павел Ильич кивал, - Русский язык нынче в страшном загоне. Я, Верочка, сам в школе, как говорится, "не злоупотреблял", четвёрки, в основном - не больше. Все силы комсомольская работа отнимала...
  Но что сейчас делается - это же передать невозможно... Мне, знаете ли, много документов приходится просматривать, подписывать... так, поверите, ужасаюсь! Молодёжь моя, крысята министерские - все с высшим образованием, а то и с двумя - такое понапишут, что хоть смейся, хоть переводчика приглашай, чтоб объяснил мне, старому, что они хотели сказать... За деньгами в свое время страна погналась, решила, что на гуманитарных науках много не заработаешь, и теперь разгребаем - ой, мама дорогая, - Павел Ильич приложил руку к щеке.
  Игорь почувствовал, что доброжелательный тон отца тронул Веру. Она явно не ожидала такого внимания, и ответила ему неуверенной улыбкой, в которой уже сквозила искренность.
  - А вы, наверное, Верочка, и читаете много? Игорь наш тоже любит... Это нынче редкость. Приятно встретить такой внимательный взгляд, каким вы сейчас на меня смотрите - это взгляд читающего человека...
  Лена поставила перед Павлом Ильичем большую тарелку: жаркое. Ему, видимо, готовили отдельно. Потому что всем остальным подали тарелки гораздо меньшего размера, и на них: тушёные овощи, зелень, неведомая Вере рыба...
  - Несерьёзная трапеза у моих домашних, - сказал Павел Ильич, - Может быть, Верочка, вы потом составите мне компанию... Будем есть по-человечески. Или вы тоже сторонница здорового питания?
  - Что вы смотрите на мои руки? - вдруг спросила Екатерина Сергеевна.
  Вера чуть покраснела, но голос её звучал спокойно:
  - Мне всегда было интересно, как разговаривают "в миру" люди, которые поют в опере. Как звучат их голоса в обычном разговоре - можно ли догадаться об их силе и красоте? Так же интересны обычные жесты человека, для которого движение - профессия...
  - Ну и что? - спросила Екатерина Сергеевна быстро, резко.
  - Красиво. Действительно - просто красиво. Трудно отвести взгляд....
  Легкий звук, сорвавшийся с губ Екатерины Сергеевны, напоминал: "Хм-м...". Ей, привыкшей оценивать своих балетных девчонок с точки зрения - классическая фигура или брак, "коряга", совсем не понравился облик Веры, обещавший в дальнейшем тяжеловатую женскую стать.
  - А вы сами не занимались танцами, Верочка? - это опять Павел Ильич.
  - Было дело, - кивнула Вера, - В седьмом классе к нам пришла тётка, и стала нас агитировать. Обещала, что научит всему на свете: современным танцам, бальным... Так всех девчонок зажгла... Но когда мы пришли к ней во Дворец культуры, оказалось... Она, наверное, прошлась по всем школам. И девчонок собралось - встать негде было. Так эта мадам устроила отбор.
  - И вы его не прошли?
  - Не то слово. Вылетела чуть ли не первой. Нужно было протанцевать - ну знаете, на счет вальса, на "раз-два-три" - через весь зал. Я тут же запуталась, с какой ноги начинать, и тётка эта сразу заорала: "Довольно!"
  - Знакомо, Катенька? - кивнул Павел Ильич.
  - Потом нас собрали, всех отчисленных... И стали утешать, потому что некоторые девчонки плакали... Нам советовали заняться чем-нибудь другим. Меня послали в кукольный театр, работать с ростовыми куклами. Нужны мне были те куклы...
  - А сейчас что вас интересует?
  Вера слегка пожала плечами:
  - Искусство, да... по-прежнему люблю. Только не наездишься ... Театр и филармония на другом конце города. А тут выпускной класс. Книги остаются... читаю я много.
  - Политикой не интересуетесь?
  - Это не моё...
  - Ну и, слава Богу. Я безмерно уважаю Хакамаду, но не хотел бы, чтобы таких дам были десятки и сотни. Всё-таки мужское это дело, - Павел Ильич поднялся, - Ну, дорогие, разрешите распрощаться. К трём меня в министерстве ждут.
   Проходя мимо Екатерины Сергеевны, он коснулся губами её волос и шепнул:
  - Вполне славная девочка. И не стоило заранее волноваться...
  Но Екатерина Сергеевна сидела напряженно, молча, и он так и не понял, что она думает на этот счёт.
  
  ***
  
  Экзамены прошли будто сон. Вера почти удивлённо смотрела на девчонок, которые тряслись, как в ознобе. Ей, на фоне перемены, которая готовилась в её жизни, всё это казалось таким неважным. Ну, сдаст, ну, не сдаст...
  А все вокруг - сами не свои. Учителя тоже нервничали: им нужно следить, чтобы никто не пронёс в класс сотовые телефоны, не списал правильные ответы в туалете. Много было незнакомых учителей, и подчёркнутое их недоверие к каждому шагу ребят - одних раздражало, других просто пугало.
  Выходя после экзамена на крыльцо, девчонки вытирали глаза. Приезжал корреспондент из местной газеты.
  - Господи, снимать некого - у всех зарёванные лица, - в сердцах сказал он.
  Яся нервничала, но не плакала:
  - Хорошо, что вопросы были по Булгакову, а я "Мастера и Маргариту" только что перечитывала. Но я, кажется, назвала "рыцарем" не Коровьева, а Азазелло. Не там галочку поставила, - сокрушалась она.
  - Хорошо, не дали вопросиков - "Какого цвета были зубы у Геллы?" и "Любил ли Бегемот "Вискас"?" - Димка Лесников фыркнул и спросил у классной, - Эльвира Андреевна, не знаете, на следующий экзамен нас не в наручниках поведут?
  Пожилая учительница поступила непедагогично - сочувственно покивала. Нет, в самом деле, что выдумали... Раньше и слабеньким ребятам давали шанс. А строгость на экзаменах была, скорее, напускной. Она помнила, как сама подсаживалась, то к Лене Богдановой, то к Вадику Коломийцеву, потому что знала - им самим математику ни за что не сдать. И зачем она им, если разобраться? Лена хотела стать воспитательницей детского сада, а Вадик впоследствии окончил кулинарное училище. Попадись они в зубы нынешнему ЕГЭ - оба бы вышли со справками вместо аттестатов, с тем самым "волчьим билетом", который закрыл бы перед ними все двери..
  Право, переборщили с нынешним поколением. И над сколькими ребятами ещё будут воду варить?
  Вера же только ради мамы решила постараться... Она, бедная, столько лет тянула Веру, приносила ей книги из библиотеки, писала вместе с дочкой сочинения...
  Вера готовилась к экзаменам - будто роль играла. И это внутреннее спокойствие пошло ей во благо. Все предметы она сдала на "пятёрки", удивив даже классную:
  - Какие у тебя, оказывается, способности... Если бы и раньше так училась, могла б медаль получить.
  Вера только рассмеялась. Что - медаль нынешняя... Вот мама рассказывала, раньше отбор был - ого-го. Пять медалистов на весь город! Их показывали по телевидению, их имена плыли "бегущей строкой" на фасадах кинотеатров. А теперь не медали, а так... реверанс... По два-три медалиста в каждой школе.
  А как тщательно мама обдумывала Верино выпускное платье...
  - Не надо брать в прокате... ну что это, такие деньжищи - и за один раз... И эти глупые кринолины... Не потанцуешь, и куда потом такое платье надевать? Я лучше возьму гипюру, шёлку, и тетя Рая нам сошьет. И будет тебе на несколько лет красивое, вечернее...
  Но несколькими днями позже Вера с Игорем гуляли по "Паласу" - самому большому торговому центру в городе. Они забрели сюда, потому что проголодались, и знали, что тут, на четвертом этаже - множество маленьких кафе.
  Поднялись, прошли в самый дальний угол, где стена была выложена темными камнями, и ярко светилась надпись "Горячий горшок". Здесь подавали очень вкусные супы. Они взяли горшочки с фирменным, грибным. Сидели, вдыхали горячий пар, тревожили ложками перламутровый суп, с белыми островами грибных шляпок...
  Им казалось, что пахнет лесом, и они вспоминали тот день, когда впервые увидели друг друга.
  - Осень, палая листва тогда так пахла! У меня руки грязные, и эта тяжеленная корзинка с виноградом. Если бы ты меня не довёз...
  - А кто наотрез отказывался садиться в машину?
  - Ну, во-первых мы с тобой были знакомы полчаса. Во-вторых, у тебя такая красивая, новая машина, а я перепачканная, как не знаю что... Зато я помню, что ты мне тогда показал...
  - Что же?
  - А на Луне, помнишь? Женскую головку в Заливе Радуги. Я обомлела. Это было... как будто там живет фея.
  Вера тогда не только головку увидела, но и всю фигуру, и пышную юбку в пене мелких кратеров... Вселенная стала для неё обитаемой. Здесь жили мифические, сказочные существа.
  Может быть, это не фея, а сама богиня Луны - Селена? Её изображали в виде крылатой женщины в серебряных одеждах, с золотым венцом на голове. Вдруг она тоже застыла, подобно своему возлюбленному, прекрасному Эндимиону, погружённому в непробудный сон?
  - Я знаю, куда мы с тобой поедем, - сказал Игорь, - Если я не смогу увезти тебя куда-нибудь в другие миры, к звёздам - значит, отправимся в Метеоры.
  - Куда? - переспросила Вера.
  - Есть такое местечко в Греции.
  Он не стал говорить ей о древних монастырях, стоящих на вершинах скал, и как бы парящих в воздухе. Скоро он сам покажет ей всё это.
  Они уже собирались домой. Сошли с эскалатора и шли по сияющему залу первого этажа. Центр был новый, и сияло всё: от витрин - и до плит под ногами. Вера замедлила шаг возле каких-то райских птиц из кристаллов Сваровски. А в следующей витрине увидела платье - длинное, синее, мерцающее...
  Игорь увидел её взгляд, и то, как внезапно она остановилась.
  - Пошли, примеришь, - сказал он.
  - Ты с ума сошёл...
  Она хотела сказать, что это платье не для неё, что она никогда таких не носила, но он уже за руку влёк её в отдел. А продавщицам стоило заикнуться - как манекен тут же был раздет.
  ... Когда Вера вышла из примерочной, Игорь едва смог узнать ее. Она уже не смотрелась школьницей. Стояла взрослая женщина, очень красивая. Точёные шея и плечи, высокая грудь. Платье мягко струилось вдоль тела, доходя до пола. Вера сразу стала казаться "дорогой" женщиной. Её надо было только одеть.
  Игорь протянул продавщице кредитную карточку, и она расцвела в улыбке:
  - Ну, скажите, как можно такую красоту не купить? Ведь девушка...ну совсем другая, правда?
  Игорь молчал, но Вере показалось, что блеск его глаз... куда там кристаллам Сваровски.
  ***
  Выпускной прошел никак. По-другому не скажешь. Номер со школьной столовой не прокатил, богатые родители настояли: надо арендовать плавучий ресторан, тот самый, что возле речного порта.
  Конечно, взрослые обещали, что спиртного будет мало, совсем чуть-чуть. Но всё пошло, как пошло. И к часу ночи Яся прибежала к классной:
  - Эльвира Андреевна, надо Любу забирать. А то она в воду свалится.
  Самая рослая в классе девочка - Люба Ганошенко была уже пьяна настолько, что мало соображала. Сперва она сидела на крутых металлических ступенях трапа, и возмущалась "почему этот чёртов пароход так качает", хотя плавучий ресторан был намертво пришвартован у берега. Потом Люба и вовсе соскользнула с трапа, каким-то чудом не переломав ноги. Как известно, пьяным везёт.
  Теперь Люба стояла, перевесившись через борт, и её рвало. Следовало бы отправить её домой, хотя бы на одном из такси, что ждали на площади у речного вокзала. Но классной было страшно отпускать её одну, а никто из ребят не хотел пока покидать вечер.
  В конце концов, Любу уложили на скамейку, на верхней палубе, классная прикрыла её своим плащом, и Люба заснула.
  ... Они сидели втроем, в уголке зала - Вера, Яся и Димка. Вера не захотела надеть свое "королевское" синее платье - оно сразу приковало бы взгляды, пришлось объяснять, откуда. А Вера пока боялась сглазить, даже не заикалась об Игоре. И платье на ней было то самое простое, гипюровое, на чехле, о котором мечтала мама. Ясе сшили светлый костюмчик "и в пир, и в мир"...
  - Вот и всё, теперь друг друга будем видеть только на вечерах встреч, - сказала Яся.
  Заиграла медленная музыка. Димка сглотнул и спросил:
  - Вер, пойдешь танцевать...со мной?
  Ясечка закивала, и готова была пнуть Веру под столом ногой, если бы она отказалась. Но Вера поднялась с улыбкой. С того самого момента, как она примерила синее платье, как увидела устремленные на нее мужские глаза... этот особенный взгляд - что-то изменилось в ней. Только теперь она поняла, что Димка влюблен в неё, и хотела дать ему счастливую минуту.
  Она не просто положила ему руки на плечи - но прильнула к нему. И ей это было приятно. Ощущать его силу, его бережные руки, шершавую теплоту его пиджака. Она щекою доставала до его плеча, невольно вдыхала его запах. И чувствовала, что сам Димка не дышит от волнения. А ей было так спокойно... Она отстранилась, и ласково улыбнулась ему. В ответ на его взгляд, на этот напряжённый вопрос...
  - У тебя всё-всё будет хорошо, - сказала она, и снова обняла его движением танца.
  И это было прощальное объятие.
  
  Глава 5. Парящие в воздухе
  
  Свадьбу играли на турбазе. Началось все с вопроса Екатерины Сергеевны (Еэс, как мысленно окрестила будущую свекровь Вера), листавшей журнал, и указавшей на свадебное платье:
  - Вера, вам нужно это кружевное безумие?
  Вера замотала головой - нисколько. Она почти не верила, что свадьба - будет, и подходила к этому вопросу "на цыпочках", стараясь не привлекать внимания судьбы. Они с Игорем согласны были забежать в загс в будний день - расписаться, лишь бы ничего не сорвалось, и от них все отстали.
  И все же идею снять кафе загородом поддержало и старшее поколение, и молодежь. Игорь видел, что родители приятно удивлены. Невестка не затребовала роскошной свадьбы. Можно было сделать скромный праздник, почти без приглашенных, и избежать сплетен.
  Была довольная и мать Веры. Для нее свадьба - финансовая катастрофа. Но получалось, что тратиться не надо. Приезжай и отдыхай.
  Турбаза на берегу озера. И рядом ещё несколько озер. Поэтому все посидели за столом и разбрелись. Игорь видел, что мать с отцом сидят на берегу, в шезлонгах, и лицо у Екатерины Сергеевны умиротворенное. Мать слушает, как поют соловьи.
  Игорь не понимал - как можно приезжать на природу, и включать на полную мощность музыку. У природы свой концертный зал, и эту - каждый раз неповторимую мелодию - люди слышат так редко... Плеск маленьких волн, шум молодой листвы, стрекотанье кузнечиков, и упоённое - никогда не заливаются они так самозабвенно, как в эту пору года - пение птиц...
  - Хорошо, - сказала Екатерина Сергеевна с полузакрытыми глазами - Господи, как хорошо...
  - А рыба здесь водится? - спросил Павел Ильич.
  Игорь легко засмеялся, вспомнив картину. Когда-то отец взял его с собой в командировку. Чиновники собирались в подмосковном доме отдыха, что-то там обсуждали, Игорь не пытался узнать - что. Всё равно его не пускали в зал заседаний. Он уходил бродить по весеннему лесу.
  Но когда Павел Ильич заикнулся насчет рыбалки, устроители мероприятия тут же бросились все организовывать. И через час можно было видеть такое зрелище. Павел Ильич стоит в маленьком бассейне. На голове у отца соломенная шляпа, в руках - удочка. Классический рыбак. Воды в бассейне по щиколотку. Да, воды и не видно - сплошь рыба. Рыбы в бассейн напустили столько, что ногами дави, руками хватай - все вокруг всплёскивает и переливается серебром чешуи.
  Игорь заметил, что у Вериной мамы слёзы на глазах. И, не говоря жене, подошёл сам, склонился:
  - Марьяна Николаевна, что случилось?
  - Ничего, ничего, - она поспешно вытирала глаза, - Вот и кончилось всё...
  - Что же? - бережными, ласковыми пальцами он погладил её по руке.
  - Наше всё с Верочкой... - и, не желая объяснять, она поспешно перевела разговор, - Я очень боюсь за вас - зачем вы летите самолетом? Я так боюсь полётов....
  Она всегда предвидела плохое. "Чёрная пессимистка" - говорила о себе. Часто вспоминалось ей недавнее крушение самолёта, возвращавшегося из южного города в Питер. Отдохнувшие, загоревшие родители и дети... Самолет разбился через несколько минут после взлета. Потрясла Марьяну Николаевну история женщины, потерявшей в том рейсе дочь и троих внуков.
  "И сейчас... неужели не страшно так рисковать... Что ж, это хорошо, Греция... И Верочка никогда за границей не была. Но если что-то случится, ведь я потеряю всё, мне уже незачем жить. Игорь у родителей тоже один...
  - Не бойтесь, в небе с нами ничего не случится, я это знаю....Небо нас не обидит... - Игорь смотрел ей в глаза, и хотя она до сих пор не чувствовала к нему нежности, но что-то было в его взгляде... Такое понимание, сострадание... Сила чувств этих казалась нездешней.
  Марьяна Николаевна невольно улыбнулась ему. За годы работы в школе ей не встречалось таких детей. "Какой ясноглазый мальчик, - подумалось ей, - Нет, Бог сохранит его и Верочку"
  Марьяна Николаевна отодвинула тарелку. Она не умела сидеть часами, потягивая коктейль. По привычке ела быстро, как человек, у которого каждая минута на счету.
  Глядя на окружающий пейзаж - лес, озёра, каждый из гостей вспоминал своё. Марьяна Николаевна - детство, прошедшее в украинской деревне. Там рано, гораздо раньше, чем здесь - расцветали подснежники. И речка бежала весёлыми водопадами по гранитным берегам. А в старинном парке, в траве - горели по ночам светлячки, как далекие зеленые маяки.
  Марьяне Николаевне захотелось об этом рассказать. Неожиданная картина из детства казалась драгоценностью, поднятой со дна памяти. Но рассказать теперь было некому: её дочь, сменив искрящееся синее платье - на футболку и джинсы, вместе с остальной молодежью играла в баскетбол. Самым высоким в этой компании был Игорь, а самой маленькой - Яся. Ей подыгрывали, чаще, чем другим, перебрасывая мяч.
  У Яси с утра всё не ладилось.
  - Убью эту парикмахершу, мне же не идет гладко, - жаловалась она, прибежав к Вере, и рассматривая в зеркале свою головку с неудачной причёской.
  А Вера сама нервничала, потому что утром, как на грех, отключили свет, и мама не могла погладить платье. Ясенька предложила свои услуги, сунулась с отверткой к щитку ("Я дома всегда исправляю!") и тут её ударило током. Слава Богу, не сильно.... Но Яся верила в предзнаменования и побледнела:
  - Ох. Верка что-то сегодня случится...
  - Типун тебе на язык.
  И только увидев красивых молодых людей - друзей Игоря, Ясенька повеселела, и скоро хрусталём зазвенел её смех.
  - А Димку ты не пригласила? - спросила она тихо.
  - Зачем? Я не садистка, а он не мазохист...
  Нет, нельзя было звать сюда Димку, заставлять его разделять их веселье.
  - Можно накрывать чай, подавать сладкое? - официантка подошла не к Екатерине Сергеевне, а к Павлу Ильичу. Она была опытная и безошибочно вычислила главное лицо на свадьбе. Павел Ильич взглянул на часы:
  - Ого, а за ребятами-то уже через полчаса приедет такси... Подавайте, конечно, пусть хоть попробуют торт.
  Торт был заказан роскошный - в несколько кремовых этажей.
  - Если бы снимался гангстерский фильм, сейчас бы откинулась крышка, и выскочил дяденька с автоматом, - шепнул Игорь.
  Вера хихикнула, а Ясенька деловито оглядела торт и сказала:
  - Надо будет всё, что гости не съедят - разобрать по домам.
  Понемногу смеркалось. Силуэты деревьев чернели. Мелкими искрами загорались на небе звезды.
  Ждали, прислушивались - шума мотора, такси. Молодые улетали в Афины, и дальше - путешествовать по Греции.
  - Это хороший тон, - сказала Еэс, - Раньше так и делали. Утром - церковь, вечером - ресторан, а дальше поезд - и в свадебное путешествие.
  - Не переживайте, Верочка, вашу маму и подругу в целости доставим по домам, я распорядился, - говорил Павел Ильич.
  - Сразу позвони, как сядете в самолете, и когда прилетите, - просила мама и, как она ни хотела скрыть это, но Вера почувствовала и её тревогу, и её боль.
  - Обязательно!
  - За меня не думай, я поеду с Романом, меня Роман отвезёт, - шептала Яся, и Вера поняла, что речь идет о том самом молодом человеке в очках, который весь вечер танцевал с Ясей.
  Игорь набросил Вере на плечи куртку.
  - Да ведь сейчас в машину, - воспротивилась, было, она, но снимать куртку не стала. Ей показалось, что её обняли теплые руки. А мигом позже в кармане чуть слышно прозвенел колокольчик. Вера вспомнила, что весь день не брала в руки сотовый. Экран ещё светился голубым - смс-ка. "На всю оставшуюся жизнь" - писал Димка.
  ***
  В самолете у Веры было странное чувство - будто они летят на другую планету. Она совсем не знала английского, в школе учила немецкий. Игорь говорил по-английски даже без акцента - спецшкола и музыкальный слух. К тому же он почти каждый год ездил с родителями заграницу. И теперь в царстве-государстве Греции Вере придется держаться за него, как глухонемой.
  Начиналась их самостоятельную жизнь. Игорь уступил Вере место у иллюминатора, сам пристегнул ее ремнём. У нее это никогда не получалось - даже в машине. Ремень не натягивался, пряжка не застегивалась. У неё были бездарные руки.
  Самолёт начал выруливать на взлётную полосу. "Это ещё не то, это - медленно, не страшно" - думалось Вере.
   Самолёт задрожал и начал разбег. Пальцы Игоря и Веры переплелись.
  - Боишься? - спросил Игорь.
  Она молчала, но по глазам её, блестящим и широко открытым, он понял, что ей ужасно страшно. Он склонился к ней, она почувствовала на щеке его дыхание:
  - Не бойся... Со мною ничего не случится в воздухе. Я это знаю, я это чувствую... Не бойся со мною лететь.
  Нос самолёта поднялся вверх, и Вера рывком отвернулась от иллюминатора, прижалась к Игорю, и уже не знала, что поднимает её... неведомая сила моторов, или... это Игорь обнял её и они взлетают.
  По опыту Игорь знал, что летчики набирают высоту по-разному. Одни ведут машину полого, будто поднимаются по склону горы. Другие словно прыгают с уступа на уступ. Игорь любил непрерывный взлёт. И сейчас машина шла именно так.
  Час был поздний, и большинство пассажиров пыталось заснуть. Но Игорь, как все нервные люди, не мог спать в дороге. Он был рад, что и Вере не до сна.
  - Может быть, чего-нибудь выпьем? Шампанского или коньяку, чтобы тебе уже совсем не было страшно?
  - Нет, я не хочу... Я и так как пьяная...
  - Постой, у меня ведь есть для тебя подарок. С утра хотел отдать....
  Игорь достал из кармана что-то блестящее, и стал надевать ей на руку. Тихо звякали колечки. Вера взглянула не сразу, почти со страхом ожидая увидеть дорогие камни. Но, открыв глаза, она увидела - браслет, совсем простой - медные колечки, какие-то медальки, стеклышки, белый цветок...
  - Это... - Вера близоруко нагнулась.
  - Это я нашел... купил... на развале. Приглядись... Весь "Маленький принц" Экзюпери.
  И она увидела - на одной из медалей вытеснена фигурка мальчика в длинном плаще. Вот и роза, и маленький медный фонарь, и звезды, которые смеются, как бубенцы, и бронзовый двухмоторный самолет...
  - "Тебе покажется, будто я умираю, но это неправда... Моё тело слишком тяжелое. Мне его не унести. Но это все равно, что сбросить старую оболочку. Тут нет ничего печального...", - сказал Игорь напевно, как он всегда цитировал запомнившиеся строки. А потом добавил, - Ты знаешь, его ведь нашли...
  - Кого? - спросила Вера, готовая заплакать.
  - Сент-Экса.... Все думали, что его сбил немецкий летчик. Но недавно рыбаки нашли его браслет. А потом на дне моря отыскали обломки его самолета.
  - Но его все-таки сбили?
  - Думают, он сам послал машину отвесно в море. Я нашего Грина вспоминаю. И для него, и для Сент-Экса полёт был - чудо. Они считали, что лётчики - как птицы. А потом появились тяжелые машины, с множеством приборов. Уходили воображение, мечта, поэзия...
  А Экзюпери ещё ведь был болен. Спина. Ему не давали летать... О нём распускали слухи. Всё было так больно, так грязно... Даже любимая говорила о нём, что... Словом, я думаю, он просто решил исчезнуть... Не надо, не плачь. Лучше встряхни рукой и послушай, как смеются звёзды...
  Вера легко тряхнула кистью и услышала нежный, чуть слышный звон хрустальных звёздочек и бубенцов. Они звенели, соприкасаясь друг с другом, и задевая бронзовый самолет - будто летящий между ними.
  ***
  ...В гостиницу приехали под утро. Вера уже качало от усталости. Крепкая черноволосая девушка в алой жилетке и короткой черной юбочке проводила их до номера, повернула в двери ключ. Вера запомнила брелок в форме тяжелой деревянной пирамидки.
   У неё хватило сил наскоро переодеться в ванной комнате. Сменить пропотевшие майку и джинсы на лёгкий халатик. Когда она вернулась в комнату, Игорь уже погасил верхний свет. Лишь мягко светились лампы по краям широкой постели. Палевое покрывало с оборками. Боже, каким блаженством было рухнуть на эту постель - вытянуться, ощущая её податливость, её несравненную мягкость - будто тонешь в теплых волнах, и они накрывают, топят...
  Игорь укрыл её одеялом - уже спящую, - и, прежде чем лечь самому, некоторое время сидел рядом. Смотрел на её лицо - ещё такое детское, на полуоткрытые губы, на руку, лежащую на подушке... Пальцы были как-то беспомощно, бессильно согнуты... и он не удержался, нагнулся, прильнул к ним губами.
  Всю жизнь, до сей поры, он чувствовал себя ребенком. Так поставлено было в семье, и никто не замечал, как его тяготит это. И только воспитание заставляет вести себя так, как ждут от него родители.
  Вера первая, кто смотрит на него иначе. Она сама будто ребенок рядом с ним - он и старше, и мудрее, и будет так, как он сочтет верным. Вера единственная, с кем он решается делиться сокровенным, даже тем, что не может ещё окончательно понять сам. Те истории, которые только начинают рождаться у него в голове, чувства, которые он ещё затрудняется выразить...
  Игорь вспомнил прошлую осень, позднюю. Они с Верой шли по улице. Уже темнело. Листьев на деревьях почти не осталось, шёл мелкий дождь. Даже не сеял с неба, а так... будто влажный туман касался лиц. Последние золотые березовые листья лежали под ногами. Игорь негромко сказал:
  Тихо. Монетами светлыми
  Втоптаны листья в дорогу
  Травы морозны капельные
  Темнеет. Дорога к Богу....
  Вера подняла на него глаза и сказала:
  - Апофеоз одиночества.
  Но в том-то и дело, что теперь Игорь не был одинок. В любую минуту он мог дотронуться до Веры... заговорить с ней... Ради этого он был готов пойти на всё. Пусть не станут они с Верой "бродить" по лунным тропинкам, и никогда не увидят, как горит на небе алмазная звезда Ригель. Игорь просто не сможет жить двойной жизнью. Он вспомнил наездников, которые скачут, стоя на спинах двух лошадей сразу. Кажется, это называется "аланская езда". Но эта скачка возможна недолго, очень недолго...
  Отрывать свою душу от неба, чтобы по долгу службы - и данного слова - заниматься другим... На это его не хватит. Но он согласен, согласен... Ведь среди звезд он тоже был одинок. Только воображение рождало сюжеты, на время избавляя от тоски... Нет, пусть лучше не будет ничего, но Вера, дайте ему Веру...
  Он погасил свет, и лёг рядом, так, чтобы касаться её.
  И утром, когда Вера проснулась, она первым движением потянулась к нему. Только плотные шторы мешали солнцу залить комнату невиданным светом - жарким, южным... Благоухали на столике в вазе белые цветы, названия которых они не знали... Это были минуты, данные им кем-то свыше, потому что такого не могло быть дома - с повседневною жизнью, обязанностями. С тем, что там они были словно пронизаны тысячами ниточек, и за любую из них в любой момент могли дернуть.... позвать... А здесь были только они, и с жаждою, еще ни разу не утоленной, они могли приникать друг другу, изучать, делая упоительные, нежащие открытия, и любить, любить... И проникая, принимая, обволакивая, сливаясь, они понимали, что одиночества уже нет и не будет, что они уже одно, переплетенное, одним коротким дыханием дышащее...что стук одного сердца перебивает стук другого и сливается с ним... одно тепло, один запах...один путь, ритм... одна минута щемящего упоение... и та невесомость багряно-синими волнами... когда нет времени...и нет положения, ощущения себя в мире, но только цвета зари... синей...малиновой... утренней или вечерней... и их слияние и парение в этой невесомости, безвременье и неге...
  ***
  
  Они сидели в маленькой таверне.
  - "Таверна" - как звучит! - сказала Вера, - Я думала - это чисто пиратское. Во всяком случае - из прошлого века. Местечко, где собираются пьяные моряки.
  И напела тихонько:
  Таверна наша всем известная
  Здесь крест меняется на нож
  Здесь собирается вся местная
  Не золотая молодежь...
  - Вовсе нет, - засмеялся Игорь, - В Греции таверна как раз - самое обычное дело. Если заглядываешь, и видишь, что столы и стулья простые, как в деревенских домах, и вся обстановка такая же - это как раз таверна. Греки их обожают, часами здесь сидят. И самые известные люди запросто приходят. Ты оглянись по сторонам - может, рядом министр, или артист... Такая вот у них демократия. А еще лучше - на тебе меню, и выбирай, что будешь есть...
  - Ага, сейчас я тут все пойму... Переводи давай, - попросила Вера, - Я даже не выговорю, что у них тут написано.
  - Вот, - Игорь ткнул пальцем в строчки, - Такое название мы просто не можем пропустить! "Котосупа мэ авголемоно"...
  Вера не выдержала и расхохоталась.
  - Хочу! Хочу этого кота с лимоном.... Заказываем "котосупу"!...
  - А еще возьмем "вари глико" - это крепкий сладкий кофе, и "рецину" - молодое вино, настоянное на смоле хвойных деревьев.
  Они сидели, ели этот сказочный суп, который оказался вовсе не из усатого-полосатого, а рисовый, с лимонным соком. Ели рыбу, жаренную на оливковом масле.
  Мелкими глотками пили горячий, действительно очень сладкий и какой-то густой кофе. Прежде, чем что-то попробовать - Вера вдыхала запах. Не с чем было сравнить его. Ей казалось, что греческие боги ели именно то, что они сейчас.
  Она касалась пальцами грубых занавесок в жёлтую и зелёную клетку - их столик стоял у окна - и не верила, что всё это происходит на самом деле, и отныне они с Игорем будут вместе. Мир открылся перед ней - и это оказалось так просто! Никого из этих немолодых греков, что сидят рядом с ними, не удивляет, что она здесь... Она, не видевшая ничего, кроме окрестностей своего родного города, и не надеявшаяся ничего больше увидеть.
  Она вспомнила: ранней весною, когда отступали холода, и становилось высоким небо... Это мама научила её: "Зимою, Верочка, небо низкое. А весной, посмотри, какой оно вышины!"
   Зима уходила, и воздух делался особенным. Нежный, он будто прилетал из далёких южных стран. Вера казалось - так пахнет океан. Ветер вступал в город гостем, посещающим узников, которым не дано увидеть большего. Один лишь океан - небесный. Закинь голову - и смотри. Но теперь Вера больше не узница.....
  Они расплатились и вышли на улицу. Нынче они решили никуда не ехать, провести день в Каламбаке. Городок старинный, возникший ещё до нашей эры, и когда-то разрушенный древнеримскими завоевателями. Позже он возродился, и можно было посмотреть хотя бы собор Успения Богоматери, построенный в Х веке. Или просто побродить по улочкам, по маленьким уютным площадям, послушать неумолчные песни фонтанов.
  Но, не сговариваясь, они повернули и пошли к двухэтажному, золотистому зданию отеля. Снова сплели руки. И засмеялись.
  ***
  - Вот Метеоры... - сказал Игорь.
  Таксист, услышав знакомое слово, закивал.
  - А я-то думала, почему ты выбрал эту раскаленную страну... Я знаю только метеориты. А это...
  - Второго такого места - нет на земле.
  - Где? А-а....
   Судорожный вздох, и Вера сделала поспешный жест рукой, точно просила водителя остановиться. После того, как увидишь Метеоры, надо ещё прийти в себя.
  Для Веры всегда много значил дом. Его защита, его тепло. Четыре стены - и тишина. Нет посторонних звуков, чужих взглядов. То, что она видела сейчас - тоже были дома. Но - Божьи дома. Создать монастыри, парящие в воздухе, мог только Бог. Островки рая, чтобы люди видели, как оно там...
   Отвесные скалы, которым многие миллионы лет (от сотворения мира - решила для себя Вера). Игорь говорил, что когда-то тут было море с каменистым дном. Шло время, море отступило. Вода, ветер и перепады температур превратили дно его в каменные столбы, будто зависшие в воздухе. Они действительно парили - эти столбы, и греки назвали их "Метеорами".
   На вершины скал начали подниматься те, кто искал уединения. Отшельники. Они находили здесь пещеры, или просто неглубокие трещины в камнях, чтобы скоротать ночи. А может быть - дни? Наверное, они спали днем, а молились - ночью, когда звезды так близко, словно касаются головы... Когда ты наедине с небом.
  Но чтобы участвовать в церковных таинствах отшельникам приходилось спускаться в старую церковь Архангелов, покидать благословенные места. Поэтому они решили построить на вершинах скал свои храмы. И в Х1 веке здесь появился Преображенский скит, а в Х1У - мужской монастырь или "Великий Метеор".
  В монастыри вели подвесные лестницы. А ещё - монахи могли поднять туда гостей в специальных сетках. Так же поднималось сюда и всё, необходимое для строительства. Метеоры венчали скалы, сливаясь с ними, вырастая из них. В таком виде монастыри были неприступными замками. В начале XX века, когда мир несколько успокоился, к Метеорам были проложены дороги и сделаны каменные ступени для путников.
  Больше всего потряс Веру монастырь святой Варвары. Он показался ей "самым летящим", невесомым, перстом, указующим в небо.
  Они прошли по узкому мосту. Вера старалась не смотреть вниз: что справа, что слева - пропасти. И маленький, уютнейший дворик внутри монастыря, где древние стены и ступени соседствуют с цветочными горшками. Везде та особенная уютная чистота, которая бывает только в православных монастырях и храмах. В центре дворика - клумба в форме креста, густо засаженная цветами. Смотришь - крест цветёт.
  Они вышли на небольшую огороженную площадку. Здесь можно было отдохнуть: скамья, столик... А за низкою оградою - вся панорама гор. Но сидела тут весёлая компания. Трое мужчин и две женщины говорили на английском, громко смеялись, и Вера посмотрела на них с болью - зачем они тут? Ведь они с Игорем здесь - единственный раз в жизни. И не должно быть никого, кроме них. Но Игорь взял её за руку, и провёл дальше, и вот они уже стоят у другой ограды, и вьются вдоль колонн - которым сотни лет - гирлянды зелени. А перед глазами - скалы и скалы. Серо-голубого, невиданного прежде оттенка - будто с другой планеты.
  Чувство нереальности всё больше охватывало их.
  - Меня манит перешагнуть через ограждение и прыгнуть, - сказала Вера, - Ведь не упаду - полечу? Это что-то неописуемое. Нет, это уже не православное, что-то древнее, вне религий, как сам Бог... Это должно бы не здесь находиться, куда каждый на машине... а может, где-то на Тибете? Высоко в горах, куда не доберешься... только самые истовые... отшельники.... паломники....
  До вечера они бродили по Метеорам. Посмотрели монастырь Варлаама, богатейшую ризницу и библиотеку со множеством редких рукописных книг и дорогой церковной утварью. Были и в монастыре Святой Троицы, самом труднодоступном из всех. Чтобы добраться до входа, пришлось спуститься по крутой тропинке, а потом подняться по ста сорока ступенькам, высеченным в скале в туннеле.
  Здесь пахло камнем, если камни имеют запах. Но наверху тоже была жизнь. На этих каменных столбах росли деревья, цветы. Может быть, жители рая видят землю, какой Игорь и Вера сейчас её видят - крыши городов бесконечно далеко внизу...
  Позже они будут покупать сувениры, и чего только не наберут родным и друзьям. Пакетики с травами, и бутылочки с душистыми маслами, молотый кофе и греческое вино в пузатых бутылках, расписные глиняные вазы, платки, бусы, статуэтки...
  А себе привезут только два "метеорских" креста. Игорь выберет золотой, резной, весь пронизанный воздухом. Вера - золотой тоже, с вкраплениями бирюзы - будто с брызгами неба. И окажется - что выбирали они их не для себя, а друг для друга, и они обменяются крестами, чтобы уже никогда их не снимать.
  Остаток отпуска они провели на Крите, в Агиос Николаос, в заливе Мирабелло.
  Здесь тоже довольно было старины. Византийская еще церковь Святого Николая с фресками той поры. Да что там святой Николай.... По легенде в здешнем озере принимала ванны сама Афина.
  Были они и на острове Спиналонга, прежде - приюте прокаженных. Было время, когда по здешним улицам ходили люди, приговоренные судьбой к медленной смерти. Но это не лишало их желания жить. Здесь совершались браки и рождались здоровые дети. Родители знали, что младенцев сразу отберут и отправят на Крит, но все же производили их на свет, чтобы будущее их - вырвалось из плена. Здесь сохранились даже развалины кафе. И невозможно было оставаться равнодушным к цвету здешнего моря, зеленовато-голубому, сияющему как аквамарин.
  В ночь перед отъездом Игорь и Вера пошли на пляж. Песок под ногами был еще теплым. Пахло морем, водорослями. Они зашли в воду и брели по мелководью. Нарочно загребали ногами, подымая волну, как в себя в парке шуршали осенними листьями.
  - Я этого никогда не забуду, - сказала Вера.
  - Давай с тобою много путешествовать. Каждый год уезжать в какие-то неведомые места... Я еще в Норвегию хочу. Фьорды, Андерсен... Зеленый лед и старые тролли...
  На море стоял полный штиль. И прямо над водою висел серебряный шар Луны. Вера не выдержала, пошла по лунной дорожке. Прямо в глубину. Несколько мгновений спустя её догнал Игорь. Когда вода стала заплескивать бедра, они остановились. Они стояли в лунном сиянии.
  - А вот этого уже не будет, - тихо сказал Игорь.
  - Чего?
  - Тех морей. Всё это останется в прошлом. Океан Бурь, Море Дождей, Море Ясности, Море Спокойствия, Море Плодородия и Море Кризисов, - он перечислял названия, почти пел, - Они правы, мои близкие. Они правы... нельзя жить в двух мирах. А ты знаешь, что лунные моря и океаны Земли - похожи? У них одна глубина, у них дно из базальта. Но наши океаны живые, а те миры... оживают только воображением. Хватит, хватит... Надо становиться жителем Земли, - он тихо засмеялся, но странным был этот смех.
  - Что ты задумал? - тревожно спросила Вера, -Ты же не сможешь без всего этого. Ты задохнёшься...
  - С тобою? - он засмеялся и привлёк ее к себе, - С тобою никогда. Помнишь, ты рассказывала мне о своих игрушках...
  Вера помнила. В последнее время они мало спали ночами: не могли наговориться. И Вера рассказывала Игорю о главном чуде своего детства - о новогодней ёлке. Об игрушках, целый год томившихся в двух больших коробках, перевязанных шпагатами.
  В предпоследний день декабря мама снимала их с антресолей, а Вера уже стояла подле, со страстным нетерпением ожидая, когда будет снят первый слой пожелтевшей ваты, и тускло заблестят игрушки. Новых - не было в доме. Но те, что несли историю, передавались из поколения в поколение. Звери и сказочные эльфы, человечки, танцовщицы, домики с посеребренными крышами.
  И после, все дни, что висели они на ёлке - она слышала их голоса, их беззвучные рассказы о снах, приснившихся им в коробочной тьме, длившейся почти год. Вера слушала их, вдыхала запах хвои, её завораживали тени елочных ветвей и огоньки гирлянд, отражавшихся на гладких досках пола.
  Это было чудо, короткое чудо - данное ей на "подержание", на считанные дни... И даже имея его, она не могла считать его своим.
  Вера могла целыми часами просиживать на полу, под ёлкой, заворожено. Утром, когда она входила в комнату, ёлка была одна - насквозь прозрачная, в золотом и серебряном дожде. А вечером - густая, таинственная, на фоне тьмы ветвей всё сверкало и переливалось.
  А внизу стоял - страж, Дед Мороз. Суровый старик с посохом. Вера долго верила, что возьми тоненький деревянный посох - и обретёшь волшебную силу. Но отнять посох у старика было просто страшно.
  - Вот тем же были для меня мои миры, - тихо сказал Игорь, - они были даны на подержание. Но без тебя мне не быть...
  Что же было делать Вере, если и самого Игоря в этот миг, она ощущала, как чудо, данное "на подержанье".
  
  
   Глава 6. Под снегом и дождем
  "Мы сосланы" - думала Вера. Вернувшись из Греции, они поселились у Игоря. Заняли две комнаты в левом крыле дома. Самые дальние, в стороне от всех, с отдельным выходом в сад.
  Вера и обедать боялась выходить: слишком скованно чувствовала она себя за столом с крахмальной скатертью, и многочисленными приборами, где блюда подавала прислуга. А главное - рядом были родители Игоря.
   И всё же она шла. Павел Ильич присутствовал за столом не всегда. Екатерина Сергеевна была подчёркнуто немногословна. А если разговаривала, то с Игорем. В голосе Еэс звучала непрощённая обида, она не давала молодым забыть свою вину. Они этой виной - дышали.
  При выпуске Игорь получил золотую медаль, и летом поступил на юридический факультет университета. Вера же недобрала несколько баллов на филфак. Куда ещё идти?
  Душа ни к чему не лежала.
  - Будь со мной, - просил Игорь, - Пожалуйста, будь со мной... Чтобы ты всегда здесь... рядом.
  - Дура! - Марьяне Николаевне трудно было сдержаться, - Идиотка! Ты понимаешь, что останешься никем? Пустым местом? Семейка эта выбросит тебя рано или поздно. И что тогда? Швабру в руки и полы мыть? Ты же полностью от них зависишь....
  Но Вера чувствовала, что в Игоре звенит какая-то до предела натянутая струна. И понимала, что ей, именно ей нельзя причинять ему боль, нельзя противоречить... Нужно делать так, как он хочет, как ему легче.
  - И куда же поступила твоя подруга? - спросила Еэс у Игоря, когда они остались наедине. Она упорно не именовала Веру "женой".
  - Разве это обязательно? - спросил Игорь. За мягкостью его тона Еэс почувствовала вызов, и приняла его.
  - То есть, её способностей ни на что не хватило? Или она просто решила пожить, как богатая дама? Она знает, что ты возражать не будешь... Ты подставишь шею... А валяться целый день в постели и красить ногти, конечно легче, чем куда-то там ездить, и что-то там изучать...
  Она услышала трудный вздох Игоря. В нём были подавленные, непроизнесённые слова. Потом сын круто повернулся и вышел из комнаты.
  Когда-то Вера смотрела старый польский фильм "Прокаженная". Аристократ влюбился в гувернантку, и объявил её своей невестой. На первом же балу знать стала называть её "прокажённой". Девушка выбежала под дождь, заболела, и умерла. Вера запомнила множество роз в финале, таких беззащитных...
  Пусть и у неё, Веры, так... Её "не принимают", но ей так мало надо... Вера старалась нигде не показываться, кроме "своей" части дома. За окном вьётся виноград - его листья особенно красивы осенью: золотые, красные. А когда они облетают - видно голубые ели в саду. Холодный дождь заливает стекло дорожками воды. Темнеет. Игорь и Вера не зажигают света, сидят у камина. Дрова уже прогорели, и в комнате тепло. Игорь помешивает угли. Они рдеют, как рубины, переливаются огнями, не сдаются, не рассыпаются в пепел. Они живут.
  Вера наливает в тяжелые хрустальные бокалы вино, и садится на ковер, рядом с мужем. Вино тоже цвета рубина и пахнет виноградом. Они ничего не говорят. Смотрят на догорающие угли. Вера уже не просит Игоря рассказывать сказки. Теперь она старается говорить сама, чтобы отвлечь его от печальной задумчивости. Быть может, причина его тоски - просто поздняя осень? Этот дождь...
  - Следующим летом мы с тобой поедем в Индию, - говорит она, гладя Игоря по руке.
  - А стоит? - спрашивает он, откликаясь ещё слабо, ещё не вполне, - Там жарко... Кто-то рассказывал - сходишь с трапа самолета, и будто оказываешься на сковороде... В жару трудно дышится.
  -Я не знала, почему я туда хочу, - говорит Вера, опершись подбородком на ладони, - Я тоже слышала - нищета, трущобы, грязь... А потом услышала тоже чей-то рассказ... не помню... А нет, помню - мамин ученик. Он решил искать смысл жизни. Представляешь? Такой обычный мальчик, пухлый, даже квадратный... Я его звала "Подушонок". Он учился в педагогическом. Мама рассказывала - практику у неё проходил. Дети его не слушались абсолютно, по партам бегали на уроках. Мама же их и унимала.
  И вот этот Боречка начал искать смысл жизни, читать разные философские труды. Дочитался, мозги съехали набекрень окончательно, и он поехал в Индию, к Саи-Бабе.
  А вернулся совсем другой. О таких говорят - "человек потрясенный". Он и рассказывал. Ехали они с друзьями на машине, и вот в какой-то момент - глушь, дорога разделяется. Три одинаковых тропы. Потом они узнали, что одна ведет к водопаду, другая в деревню, а третья - к храму. А в тот момент им не у кого было спросить - куда ехать? Видят - идёт старец в белой одежде. Боречка ещё рот раскрыть не успел, как старец поднял посох и указал им путь - ту самую тропу к храму. Они туда и ехали. Вот так - без единого слова, без вопроса... Там читают мысли, там чувствуют людей... Там даже врачи определяют болезнь по пульсу, по биению сердца...
  - Поехали, - сказал Игорь и улыбнулся. Он давно уже не улыбался так..., - Ну и пусть сковородка - выдержим...
  - А еще, я читала, там в лавках продают камни со звёздами внутри... Они так и называются: "звёздчатый сапфир, рубин..." Направляешь на камень луч света, и в нем загорается звезда.
  Игорь чуть оперся на плечо Веры, и встал. Поставил бокал на стол.
  - Ты сегодня засыпай, не жди меня... Мне еще с кучей законов разбираться, - он кивнул на стол, где учебники громоздились друг на друга.
  Так Вера и запомнила эти вечера. Она лежит, повернув лицо к настольной лампе, и чувствуя тепло её. Стоит приоткрыть глаза - видит Игоря, склонившегося над книгами. Брови его сдвинуты, и тонкая, глубокая морщина пересекает лоб. Вере кажется, он идёт по пустыне, против ветра, и мучительно ему это усилие.
  ***
  
  В какой степени Вере удалось завоевать любовь Екатерины Сергеевны? Ни о какой нежности речь не шла, Боже упаси. Вера могла представить как в своем училище Екатерина - одновременно Великая и Грозная - доводит до слёз учениц.
  Но часто Екатерина Сергеевна садилась за рояль. Наверное, она играла очень хорошо - Вера не могла оценить мастерство. Ей редко приходилось раньше слышать классические вещи. Но её вдруг потянуло к этой музыке, как к живой воде.
  Страшно боясь, что Екатерина Сергеевна рассердится, она подходила к двери на цыпочках, и присаживалась у порога, стараясь быть незаметной. Слушала не дыша.
  Но от Екатерины разве скроешься? Повелительный тон, холодный:
  - Вера, идите сюда.
  Вера подошла, обмирая. У Еэс тон, будто сейчас прикажет: "Скрутите-ка тридцать два фуэте"
  - Вы хотите мне что-то сказать? - поинтересовалась свекровь.
  Вера замотала головой:
  - Я просто слушаю. Извините ради Бога...
  Она ждала, что Еэс скажет: "Купите диски и слушайте в своей комнате. Не оскверняйте воздух своим присутствием"
  - Садитесь сюда, в это кресло, - приказала Еэс и продолжала играть. Не для Веры, конечно, для себя. Но, начиная новую вещь, для Веры она теперь поясняла:
  - Это Шопен... это Моцарт... Бах...
  Поняла, что невестка в музыке чудовищно безграмотна, ей нужно объяснять - азбуку.
  
  В последний год учёбы Игорь проходил практику у отца. Подъезжал с утра к зданию Правительства, что в каждом областном центре именуется "Белым домом". Игорь не испытывал трепета от своей, стремительно начинающейся, карьеры. И тем более не чувствовал почтения к чинам.
  Губернатор был назначен лишь недавно, и сейчас "подбирал себе приближенных" - как объяснял Вере Игорь. Ему казалось - он находится в театре. Вся эта чиновничья братва - самоуверенная, не стесняющаяся никого на свете.... Какими они выглядели преданными делу, когда распекали подчиненных! Но что скрывалось за этим? Позже Игорь слышал, как руководитель пресс-службы говорила:
  - Хорошо, что мне зарплату положили - офигеть... За идею я бы здесь и дня не выдержала...
  Но именно она больше всех любила "размазывать тонким слоем". После ее взбучек - у девчат тряслись пальцы, и в комнате стоял запах корвалола. Им страшно было потерять такую доходную работу. Но их не хотели считать людьми, и то человеческое, что в них ещё не умерло - протестовало.
  Чиновники постарше научились ничего не принимать близко к сердцу. Игорю доводилось присутствовать на совещаниях, где пух и перья летели. Но хлопала дверь зала заседаний - и чиновники вновь становились невозмутимы и вальяжны, будто ничего не произошло.
  Игорь терялся от бесконечных интриг. На днях он стоял у окна, с беленькой Наташкой. Из тех, немногих девчонок, с кем можно поговорить. Наташка была замужем, и не строила на него виды, как остальные дамы, для которых семейное положение Игоря ничего не значило. Предполагалось, что при его внешности изменять жене - дело само собой разумеющееся!
  - Только что назначили меня завотделом, - с горечью делилась Наташка, - Ну я и пожаловалась Мишке Сидорову, что трудно осваиваться на новом месте. Так он - теми же ногами - к начальству порысил, и сказал, что готов меня заменить. "Наташа призналась, что эта должность не ее, она хочет уйти, не справляется" - передразнила она, и подытожила, - В общем, клизма, знай свое место.
  Все всех подсиживали, доносили, или, чувствуя, что их вот-вот сместят, старались как можно быстрее поживиться. Всё это прикрывалось высокими фразами о народном благе.
  И ещё они были нереально вежливы, эти люди. Игорь постоянно слышал, как они говорили: "Давайте сформулируем эту мысль обтекаемо". Ему казалось: подойди к чиновникам собака-ищейка, она бы не почуяла идущего от них запаха человека.
  Игорю становилось душно. В Белом доме была прекрасная столовая, с зимним садом. Там подавали всё на свете, нечего больше желать. Особенно хороши пирожные "Птичье молоко". Но Игорь звонил Вере и вызывал её, чтобы где-нибудь пообедать.
  Ожидая жену - он ходил взад и вперед по небольшому парку перед Белым домом. Здесь били фонтаны, тугие струи заставляли воду кипеть, перемешиваясь до дна. Игорь останавливался, заложив руки за спину - высокий, худой. Тут ему было легче дышать.
   Ребенок в красном комбинезоне наклонялся над краем, глядел на белую от пены воду, спрашивал:
  - Папа, а тут рыба водится?
   Игорь издали видел Веру. Вот она спрыгивает с трамвая, спешит ему навстречу. Полы золотистого плаща разлетаются...
  - Как ты? - их голоса сливались, и тоска уступала место смеху.
  По соседству была пельменная. Они стояли в очереди, вместе со всеми наблюдая, как пельмени варятся. Повариха мешала их половником в огромной кастрюле. Потом она брала в руки дуршлаг - всё, готовы... Очередь начинала быстро продвигаться.
  У них с Верой был уже "свой" столик в углу. Верина рука, теплая, ерошит волосы Игоря. Боль, поселившаяся в правом виске, отступает под нежными движениями её пальцев.
  От пельменей подымается пар.
  - Куда ты хочешь вечером? - спрашивает Вера. И быстро добавляет, - Пошли просто гулять?
  - Гулять? В такую погоду?
  Она кивает. Она любит всякую погоду, и жизнь вообще. В нем этой любви к жизни всё меньше. Он вспомнил, что ощущал её ребенком, а себя - взрослым. Какая глупость! Это она возьмет его за руку и поведёт...
  ... В городском парке безлюдно. Ноябрь. Лишь несколько темно-зелёных кустов ещё сохраняли форму после стрижки, и стояли, как заброшенные, сказочные животные. Остальные деревья и кустарники давно уже облетели. Голый, мокрый парк. За гранитным парапетом - пляж, Волга. Ни одного человека. Мелкий дождь сечёт холодную воду.
  Они шли, взявшись за руки. Пальцы их тоже были холодными. И лишь где-то в глубине соприкасающихся ладоней ещё жило тепло. И снова Вера, не обладающая талантами - ни музыкальным, ни художественным, начинала описывать то, что было вокруг, но что ещё нужно было умудриться - заметить.
  - Смотри, вон на том дереве остались листья. Приглядись, они совершенно серебряные. А как в мокром асфальте отражается свет фонарей - земля горит! Красный, синий, золотой... мы идем по сплошному сиянию. Дробятся и переливаются цвета. А воздух... Он всё ещё пахнет - не снегом, но землёй, и мокрой листвой, и какими-то там, в земле живущими грибами, которые не даются в руки жадным грибникам. И в то же время - в воздухе уже дыхание мороза, то самое леденящее дыхание зимы, от которого стынут наши пальцы...
  Игорь положил ладонь на грудь, под куртку
  - Греешься?
  - Да нет... душно что-то, - и попросил, - Пойдем тише...
  Один раз, когда они гуляли так, пошёл снег. Повалил сразу, крупными хлопьями, сделав мир детским, сказочным. Это было так красиво, что они переглянулись, и засмеялись.
  - Вверх, вверх... гляди вверх! - закричала Вера.
  Они закинули головы, и стали смотреть, как рождается из неведомой тьмы неисчислимое множество снежинок, и летят они на них, роясь бесконечно. Игорь сжал Веру в объятиях, и они всё смотрели вверх, и головы у них кружились, потому что вихрь этот не просто на них опускался, он словно уносил их с собой. Они уже не чувствовали, что стоят на земле.
  - А небо, гляди, какое красное, - вдруг сказала Вера.
  Ночное небо действительно имело красноватый отблеск.
  - Подсветка города, - сказал Игорь, и прочитал всплывшую из глубин памяти строчку "Как предвестник, что кончатся нынче разлуки - отблеск огненный - чёрных декабрьских небес..."
  Но и ему, как и Вере, этот свет, заслонявший звёзды, был щемящей нотой памяти - "смычком по сердцу".
  ***
  Вера сидела в парикмахерской. Она неизменно ходила в эту маленькую цирюльню, где работало всего два мастера, и почти никогда не было очередей. Хозяйка салона, Оксана, женщина средних лет, с низким прокуренным голосом, впервые придумала для Веры стрижку, которая ей очень шла. Стрижка не имела названия. Оксана говорила, под щелканье ножниц:
  - Затылок уберем, вот здесь так, шапочкой... - и касалась ушей Веры холодными пальцами.
  Вера смотрела в зеркало, и себя не узнавала. Маленькая голова, волны темных волос, точеная шея... Оксана на комплименты была не щедра. Кивнет сдержанно - нормально, мол - и всё. Она знала себе цену.
  Вторая мастерица, Аня, полная белокурая женщина, стригла не хуже. Она была тише, мягче Оксаны. Один раз Вера закашлялась, и, стесняясь, пыталась скорее унять кашель. Аня тихонько склонилась к ней:
  - Водички принести?
  И Вера невольно отдавала предпочтение этому простому, без претензий, приветливому салону, хотя Еэс предлагала записать ее к своему мастеру.
  Ещё оставалось время до вечера. Вера решила забежать в кафе по соседству, тогда можно будет избежать официального ужина дома. Взяла чашку кофе и кусок яблочного пирога, пахнущего корицей. Начинка была с кислинкой, наверное, антоновка...
  Едва успела устроиться за столиком, и отряхнуть капли растаявшего снега с меховых отворотов куртки, как в сумке легко завибрировал телефон. Она начала рыться в отделениях - никогда не могла сразу найти его...
  - Вера...
  Она едва узнала голос Еэс. Это был не её голос. Тонкий, детский, жалобный...
  - Екатерина Сергеевна, что случилось?
  Вера предполагала что угодно - свекровь потеряла деньги, дома прорвало трубы и случилось наводнение, в конце концов, Екатерину Великую из-за каких-то театральных интриг - уволили. Но Еэс сказала невозможное, немыслимое:
  - Верочка.... Игоря... не стало... Игорька.... больше нет...
   Вера не предполагала, что может схватиться за лицо, и таким же тонким голосом как у Еэс закричать... Закричать, не осознавая, что головы всех сидящих в кафе повернулись к ней, что она уронила телефон, и он лежит под ногами, распавшись на части. Она кричала, стиснув ладонями щеки:
  - Нееет....
  Всплескивала руками и снова кричала
  - Неееет....
  А потом руки вдруг онемели. Сердце колотится, а руки немые. Вера не может опереться о стол, чтобы встать. И заплакать не может, потому что дышать не получается, дыхание какое-то сбивчивое, судорожное...
  Кофе течёт по столу. Это Вера всё же протянула мёртвую руку, чтобы схватиться за край стола, встать. Опрокинула чашку. И дальше - провал в памяти...
   Дом окружали чужие машины. Екатерина Сергеевна в холле стоит - сухонькая, прямая, в черном платье, руки сцеплены. Это ещё не по Игорю траур, это её любимое платье.
  Потом они в какой-то комнате, очень маленькой. Нестерпимо душно. Вера не может сидеть, она кружит по комнате. Здесь же сидит Еэс. Лица у неё нет...
  - Что случилось? - наконец, спрашивает Вера.
  - Он подъехал к институту... Видели... сокурсник видел... машина ехала неуверенно, будто Игорёк пьяный... но всё же он поставил ее, припарковал... чтобы никого не задеть. Когда подбежали, он лежал на руле....уронил лицо на руки... Говорят, очень белый...Говорят, уже было непонятно - дышит или нет...Скорая приехала быстро...минут десять. Пробовали что-то сделать, но сказали - поздно... поздно... Они же его увезли... - безжизненно говорила Еэс.
  - Но что с ним? Но отчего?! Отчего?!
  - Сердце.... Вера, это я виновата, это я... - Еэс схватилась за голову, - Я ходила и просила отворот, чтобы не было вашей семьи... И вот её нет... Молния ударила....
  Вера смотрела на часы, и видела, что время приближается к шести вечера - в это время всегда приходил Игорь. Вера понимала, что ждёт его. Он должен прийти. Вера понимала, что сходит с ума.
  Снова обрыв в памяти.
  ... Возле неё сидит мама. В доме люди, слышен гул голосов, но сюда, в комнату, никого не пускают. Незнакомый врач в очках. Он уже сделал укол Еэс, и сейчас подходит к Вере, молча закатывает рукав её блузки.
  - Не надо... не надо... - просит Вера.
  Она просит "не отключать" ее, потому что хочет дождаться Игоря. Где Игорь? Но мама обнимает её и прижимает к себе, к своему теплу, к своему запаху... И Вера ощущает себя маленькой девочкой, которой можно спрятаться на маминой груди. Она не чувствует укола. Просто через какое-то время глохнет, и проваливается в сон.
  ***
  
  - Её надо увести, она невменяемая..., - сказала Екатерине Сергеевне одна из знакомых дам.
  Вера сидела у гроба. Гроб стоял в самой большой комнате дома, той самой, которую они с Игорем ещё недавно называли "бальным залом". Сидели самые близкие. Павел Ильич. Екатерина Сергеевна. Несколько пожилых мужчин и женщин, как оказалось, их родственники.
  Но людей в зале собралось очень много. Вера их чувствовала их присутствие, их дыхание. Но никого не видела, кроме Игоря. Гроб длинный, узкий, красный... Игорь не любил красного цвета. Отчего не чёрный? Кто-то сказал - красный - цвет воскресения, вечной жизни.
  Лицо Игоря, действительно очень белое, было сейчас совершенно.
  Сказать бы: "Он просто спит". Но он не походил на спящего. На заострившихся чертах лежала явная печать смерти. Невозможно представить, что он встанет, заговорит. Весь - он был уже там, в неведомом. Принадлежал ему.
  Руки, скрещенные на груди. Его длинные пальцы, не надо даже касаться их, чтобы понять, как они холодны. Не отогреть... Если бы она успела тогда, к институту... в последнюю минуту... она бы не отпустила его.
  Но отчего же у Веры чувство, что тянется... тянется между ними та невидимая нить, что соединяла их всегда. Игорь чувствует её здесь. От ушел ото всех, но не от неё...
  Голоса доносятся волной.
  - Такой мальчик...
  - Жаль родителей, он у них был один. Безумно жаль...
  - А отчего все-таки?
  - Сердце... Сейчас все молодеет - инфаркты, инсульты... И ведь ничего не предвещало...
  - Жена-то молодая, переживёт, а вот мать... А детей у него нет? Не осталось?
  Вера приподняла голову и криво усмехнулась. И снова ушла в свои мысли. Игоря нельзя хоронить, потому что без него не понять, как могут быть прекрасны люди.
  К ней пробилась еще одна фраза:
  - А жена, смотрите, и не плачет...
  ...Несколько дней спустя, когда она собирала вещи - в бывшей их с Игорем, а теперь ничьей комнате, она услышала... радио? Женский голос пел:
  Опустела без тебя Земля...
  Как мне несколько часов прожить?
  Так же падает в садах листва,
  И куда-то всё спешат такси...
  Только пусто на Земле одной без тебя,
  А ты... Ты летишь,
  И тебе дарят звёзды
  Свою нежность...
  
  Так же пусто было на Земле,
  И когда летал Экзюпери,
  Так же падала листва в садах,
  И придумать не могла Земля,
  Как прожить ей без него, пока
  Он летал, летал,
  И все звёзды ему отдавали
  Свою нежность...
  Опустела без тебя Земля...
  Если можешь, прилетай скорей
  И только тогда она смогла упасть головой на стол и зарыдать так, что тело сотрясалось.
  За этим столом она всегда помнила Игоря.
  Она знает, знает - почему он ушёл. Его задушила удавка повседневности. Он сам обрёк себя на это, из-за нее... Не выдержал. А она поняла это так поздно.
  ***
  Вера вышла из комнаты, повесив на плечо тот самый рюкзачок, который когда-то - вечность назад - сопровождал её в Метеорах. Что ей было брать с собой? Но она знала - все, что ей нужно, она действительно уносила.
  Павла Ильича не было - на работе. Как-то мало значил в их жизни Павел Ильич. Почти никогда его не было. Появлялся за столом, улыбался, говорил приятные вещи. А ведь это он выбрал для Игоря гибельную дорогу. Не почувствовал сына. Не пожалел, не отпустил.
  Сухонькая, и, казалось бы, несгибаемая Еэс, оказалась милосерднее. Как ей ни хотелось видеть сына на сцене - она дала ему волю: иди... Лучше бы танцевал.
  Екатерина Сергеевна стояла у подножья лестницы - знала, что Вера сейчас сойдёт, но ещё не слышала ее шагов. Стояла совсем девочка - свитерок, брючки, волосы собраны в хвостик. Отвернувшись, стояла. Но когда подняла лицо, Вера поразилась, какие у неё не просто старые, а древние глаза. Всеведущие, которым уже ничего не страшно. И было в этих глазах что-то от взгляда Игоря.
  - Уходишь? - спросила Еэс грудным шепотом, хотя всё очевидно было.
  Вера кивнула.
  - Ты ведь к маме сейчас? Я сказала - тебя отвезут...
  Вера сразу после похорон, когда смогла уже связно говорить, сказала, что возвращается к матери. И пусть с ней - ради Бога - не говорят о каком-то наследстве, о том, что ей положено...
  - Я этого даже знать не хочу. Буду жить, как всегда жила, - сказала она тогда.
  Ей слабо возражали.
  - Но Игорь осудил бы нас, что мы оставили тебе такую... незащищённую, - сказал Павел Ильич.
  Вера опустила голову, и на воспалённые глаза снова набежали слёзы, хотя плакать уже не было сил:
  - Пожалуйста.... не говорите о нём... Пожалуйста...
  - Замуж выйдет, - подумала тогда Екатерина Сергеевна, - Ей сейчас поскорее забыть, стереть из памяти... молодая, ещё непосильно ей такое горе. А с другой стороны - переживёт, именно потому, что молодая. Выйдет замуж... Ну что ж, ну и к лучшему... Была бы старше - осталась бы здесь, и всю жизнь кормилась его именем...
  - Ну, пусть так, Верочка, но ты нам скажешь, если тебе что-нибудь понадобится, - Павел Ильич погладил её по руке, - Обещаешь? Мы всегда, всё что можем...
  И теперь, провожая бывшую невестку, Еэс не удержалась, сказала почти против воли:
  - Постарайся справиться со всем этим. Пусть забудется скорее. Встретишь другого, будешь счастлива...
  У Веры дрогнул край губ. Еэс не поняла этой быстрой судороги, пробежавшей по её лицу.
  - Подожди, вот, - Екатерина Сергеевна быстро подошла к туалетному столику, открыла шкатулку, перебирала так же быстро тонкими своими пальцами. Звякали украшения друг о друга.
  Протянула кольцо - тяжёлое, дорогое. Белый камень искрится остро, наверное, бриллиант.
  - Как бы там ни было, молись за Игорька.
  - Не надо, - Вера покачала головой, оттянула ворот джемпера, - вот его крестик, всегда со мной. Больше ничего не надо...
  И за то, как жадно потянулась взглянуть Еэс - на то, что выбрал, держал в руках её сын, за то, что почувствовала в ней такую же лютую тоску, как в себе - Вера ей многое простила.
  ***
  В маленькой комнате Веры ничего не изменилось. Гудит на разные голоса машинотракторный парк под окном. Узкая кровать застелена стареньким пикейным одеялом. Розовым, еще бабушкиным. В тёмной воде аквариума плавают золотые рыбки.
  - Моя ты хорошая, - Вера лежит на кровати, а мама гладит её по лицу, волосы приглаживает...
  - Мама, а я ведь беременная, - бесцветно говорит Вера.
  - Господи Боже... - мама поднесла руку ко рту, - Ты врёшь мне сейчас....
  Вера покачала головой.
  - Я была у врача. Двенадцать недель...
  - А они знают?
  Не нужно было пояснять, кто "они". Родные Игоря.
  - Нет. И не дай Бог, если узнают...
  - Но почему?
  - Ты что, не понимаешь? Ведь это значит - потерять последнее, что у меня есть... У них тоже больше ничего не осталось, Игорь был один. Значит, они заберут меня, запрут в доме - а я там ни минуты не могу больше быть, не могу видеть это всё - а потом отнимут сына, он не будет мой... Они станут его растить по-своему, всё за него решат. Они его убьют, как Игоря убили...
  Мать замолчала. Пока Веры не было с ней, она коротала вечера, включая телевизор. Нередко показывали, как богатые родственники отбирали у матери ребенка, не позволяя видеться с ним. Такое было вполне возможно в этой несчастной стране. Но Верочка, бедная, она совсем не понимает, что значит одной растить малыша.
  - Ты же этого хотела? - спросила Вера, услышав её мысли, - Ты же всегда мне говорила: роди, вырастим.
  - Но ты не представляешь себе...
  - Чего? Чего я не представляю себе? - Вера села на постели, растрёпанная, лицо опухшее, - Понимаешь, стоит мне только им заикнуться....
  - А знаешь, что может быть? - спросила мать, - Они могут не поверить, что это его ребенок. Скажут, тебе нужны деньги.
  - Ты что?!... Я знаю, они меня не любили... Но неужели они такое могли бы подумать...
  - Это ты ещё людей не знаешь... А может, наоборот, они поступят по-людски. Помогут тебе растить. Вот это было бы хорошо. Потому что женщина одна... К тебе ведь никто в роддом, кроме меня, не придёт. Ведь будут дни, когда этого ребенка, может, нечем будет накормить... Не во что одеть....
  - Надо уезжать, - сказала Вера, не слушая её, - Если им кто-то скажет, если они встретят меня с малышом на улице... Я не переживу, если они его отберут. Уезжать надо. Только сил у меня нет сейчас на всё это. Мутит, и спать хочется.
  Это было и стыдно - говорить с мамой на языке взрослой женщины. Но это было и спасение. Будто она тонула, а ей веревку протянули.
  - А куда ты хочешь уехать?
  - Я не знаю, мам... Но я представляю, что если когда-нибудь буду идти с сыном, и встречу Еэс... Нет, только уезжать.
  - Менять нашу квартиру? А вдруг эти жулики риэлтеры нас обманут, и мы останемся без крыши над головой?
  - А ты поехала бы со мной?
  - Куда ж я без тебя? - просто ответила мама.
  Выручила Ясенька. У Яси, оказывается, был родственник в Геленджике, который занимался недвижимостью. Он находил жильё для отдыхающих, подбирал варианты желающим переехать.
  На звонок он откликнулся сразу, и сказал, что в течение недели-двух сможет им что-нибудь предложить. Но дело затянулось, в основном, из-за них самих. Подготовить документы и найти покупателей на их квартиру "с видом на помойку" оказалось не так-то просто. Наконец, дело сладилось. К ним уже с хозяйским видом, стала приходить толстая женщина.
  - Нет, маленькие комнатки мне не нужны, перегородки буду ломать, сделаю одну студию. До чего ж вы, милые мои, жильё своё убили, - говорила она, и обе - мать, и Вера - чувствовали себя виноватыми.
  Квартиру они продавали дешево, но на тот вариант, что подобрал Ясин "многоюродный" брат, денег хватало. Брат слал фотографии. Вера открывала их на компьютере, и ложилась. У неё не было сил что-то делать, смотреть. Ей было всё равно. Её всё время знобило и клонило в сон.
  Но мама неожиданно увлеклась идеей, и рассматривала жадно.
  - Вера, ты посмотри, как кухня-то хороша! Стены с одной стороны кирпичные, с другой - деревянные. Окна большие. Света много... И виноград вьётся... Гляди, что это в зеркале отражается? Какое дерево - абрикос? Значит, в саду растёт. И парень этот пишет, что до моря идти минут семь-восемь... Я поверить не могу...
  Вера закрывала глаза, из-под век ползли слёзы.
  Вечерами она не могла дождаться часа, когда не стыдно уснуть. В восемь уже засыпала мёртво, но просыпалась среди ночи, и больше не могла спать. Тогда она начинала мечтать - страстно, как в бреду. О какой-то катастрофе, о набегающем и сжигающем всё на своём пути - шквале огня. Чтобы мгновенно, чтобы не мучиться и не грешить, кончая с собой. Чтобы само собой всё.
  ...Яся помогала укладываться. Она очень переживала, чтобы Вера себе не повредила, и, сама - маленькая, хрупкая, бралась за тяжелые узлы, двигала вещи.
  Ясина мечта сбылась - она закончила медучилище с красным дипломом, и работала в санатории "Сосновый бор", занималась с отдыхающими лечебной физкультурой.
  Она совсем не изменилась - так же свежо было её розовое, детское личико. Яся была - как память о детстве, о том времени, когда всегда легко на душе.
  - Я буду к вам приезжать. И ты непременно позовешь меня в крёстные...
  У Ясечки был талант - она перебирала сумки, складывала вещи по-своему, и умещала "многое в малом". В конце концов, мама уже к ней обращалась с вопросами - не забыли ли взять то, или это. А самое главное - все ли документы на месте? А то не дай Бог...
  Именно Ясечка заметила, когда на Веру накатила тошнота, и подсела к ней на край постели, держа чашку с чаем, где плавал кусочек лимона. Вера приподнялась - она лежала среди полного разорения - всё уже было убрано, кроме её постели, приняла аккуратно чашку, и отхлебнула - дымящийся, кисло-сладкий... какое блаженство...
  - А где Димка? - спросила она, - Так я его давно не видела... как у него сложилось, не знаешь?
  И почувствовала, как Яся ткёт невидимую преграду, быстро ищет слова, чтобы связно, чтобы поверила.
  - Димка... Димка провалился тогда в институт... загремел в армию... и...
  - И? - Вера быстро приподнялась. Так быстро, что Ясечка доткать свою преграду не успела.
  - Ну и куда-то в Чечню... И с тех пор... Вера, я, правда, ничего не знаю... Вера, только не плачь, тебе вредно, пожалуйста, Вера...
  
  Глава 7. Дельфины
  
  Мама расцвела. Вместо улья многоэтажки - свой каменный дом с большим садом. Три комнаты переходят одна в другую, четвертая - кухня. Потолки низкие. Блестят, как яйцом смазанные, жёлтые деревянные полы. Серебром крашена печка-голландка, Не страшны будут холода. В наследство от прежних хозяев остался им кот Туман - красивый, как на картинке. Полосатый, серый, лежит на кровати, чуть поигрывая длинным хвостом, царственно щурит глаза.
  Море - в пяти шагах. И хотя не время купаться ещё, весна только-только вступила в свои права, но Вера слышит гул моря. Гул этот проникает в кровь. Все здесь сопричастны морю.
  Мама жарит рыбу. Ставит на стол огромную сковороду, с кусками камбалы, хрустящая корочка. На щеках у мамы румянец, и она так оживлена - движенья и речь - будто двадцать лет сбросила.
  Она тотчас нашла на новом месте работу: старая школа, с традициями, и идти до неё каких-то десять минут, и ученики такие интересные, есть талантливые. Нет, всё слава Богу. И упивается мама садом. Каждое дерево ею уже осмотрено, над каждым растением склонилась:
  - Тут мы клубнику посадим, а здесь будет виноград, а там - мой огород... В этих краях зима совсем короткая, можно по два урожая снимать.
  Вера сидит в старом кресле, которое для неё вынесли на веранду. Она мало говорит, кажется, и думать не способна. Сомнамбула. Сидит, подставив лицо весеннему солнышку. Сбылось мамино пророчество: "Ничему не выучилась, теперь только швабру в руки..."
  Мама пыталась устроить куда-то Веру, чтобы та хоть декретные получила. Но поняла, что у дочери нет сил - не только работать, но живёт она сейчас еле-еле. Почти не держится за жизнь. Она сейчас лишь оболочка для того, кто внутри неё. Не будь ребенка, закрыла б глаза, и не открыла больше.
  Рожать Вера не боялась. Что ей теперь боль? Пугало её только - вдруг какая-то случайность повредит сыну... Врачи не говорили, кто у неё родится, но и тени сомнения не было, что - сын.
  Она встала среди ночи, чтобы выпить воды, и почувствовала, что теплая вода хлынула по ногам. Пошла будить маму:
  - Надо идти в роддом.
  Больница была рядом - всё тут было рядом, в этом маленьком городке. И они не стали звонить в скорую, отправились пешком. Светало, когда Вера постучала в дверь приёмного покоя. А едва лишь поднялось солнце - родился мальчик. Он заплакал тихо, будто и не плакал вовсе, а говорил. Успокаивал мать своим младенческим голосом, чувствуя её страх за него.
  - Вот это мамочка, и не кричала вовсе, - сказала акушерка - седая, властная, - Все бы у нас так рожали.
  Она и осматривала Веру после, чтобы убедиться, что всё в порядке. А Вера лежала в полузабытьи. Прошёл дождь - короткий, при ясном, солнечном небе - тот дождь, о котором говорят - "царевна плачет". И Вера с неземною отчетливостью увидела каждую веточку за окном, каждую - дрожащую на ней - каплю дождя, сияющую и переливающуюся. На разные голоса - колокольчиками звенели, рассыпались долгим эхом - голоса птиц. И солнце светило... не по-земному оно светило... так нежно, так ликующе...
  - Маль-чик.. маль-чик... - чуть слышно повторяла она.
  - Да, мальчик, и хороший такой, - говорила акушерка, водружая на впалый живот Веры пузырь со льдом, - Редко такого красивого увидишь. Говорят, по маленькому не поймешь... Нет, как раз и поймешь всё - и на кого похож, и красивый ли вырастет. Ну а твой совсем принц. Слышала я... муж у тебя умер?
  "Ушёл" - хотела ответить Вера, потому что для неё это было так. Игорь ушёл в свои миры, и никто больше не может помешать ему. Но легче кивнуть, чем всё это объяснять.
  - Смотри тогда, в честь него не называй, - сказала акушерка, - Примета плохая. Чтобы у ребёнка была счастливая судьба, подбирай ему другое имя.
  - Но вы посмотрели, с ним всё в порядке? - тревожно и слабо спрашивала Вера.
  - Да в порядке, в порядке... Сразу порозовел, заплакал... Вес хороший, больше трех килограмм. Доношенный. Всё будет хорошо с твоим сыночком. Сейчас в отделении малышей мало, с каждого глаз не спускают. Ну, теперь лежи, через два часа перевезём в палату.
  Вера слышала, что обессиленные роженицы сразу засыпают. Она не могла спать ни в эту ночь, ни в следующую. Она была как под наркотиком. Чувство усталости не приходило.
  Их четверо лежало в палате. Постанывала худенькая Алла. Она тяжело перенесла кесарево. Спокойно посапывала полная, некрасивая Инга. А женщина у окна, лет тридцати, показалась Вере красавицей. Ярко-рыжая коса, чёрные глаза, черты лица иконописные. Её звали Галей.
  У Аллы и Инги - девочки, у Веры с Галей - мальчишки.
  - Не могу тут, - говорила Галя шёпотом, - все чужое. Не могу спать не в своём доме. Мне надо на мужа хоть руку положить...
  Вера отвела глаза, смотрела теперь в окно. Было полнолуние...
  - Залив Радуги, - повторяла она, - Океан бурь...
  Но сквозь эти названия виделась ей безжизненность лунных пейзажей.
  
  ***
   На рассвете усталая медсестра распахивала двери в детском отделении, и коридор наполнялся звонкой разноголосицей.
  - Везут наш "Музобоз", - приподнималась на локте Инга.
  Её дочка была самой крупной, и самой горластой, и медсестра приносила ее первой, чтобы побыстрее унять голодный крик. Инга уже тянулась:
  - Ну, давайте сюда это голодающее Поволжье...
  Вера торопливо повязывала косынку, садилась. Страх её не проходил, и она заглядывала в глаза сестрам - была ли это строгая Света, или старенькая Нина Ивановна. Но скорее бы сказали - как спал ночью, всё ли хорошо?
  Акушерка оказалась права - в младенце нескольких дней от роду - отчетливы были черты тех, кто дал ему жизнь. И с замиранием сердца Вера убеждалась, что почти ничего - от неё, но всё - от отца. Излом только намечающихся бровей, изящно очерченный подбородок, разрез глаз... Вот только смотрели эти глаза с тою отстранённостью, которая присуща детям, пока они ещё не говорят. Маленькие мудрецы, пришедшие из иных миров.
  Сын ел и засыпал, и Вера передавала сестре теплое тельце, затаив дыхание - чтобы не разбудить. И морщилась, когда малыша брали резкие - по сравнению с её нежнейшими - руки сестры.
  Она решила назвать сына Вячеславом, и мама уже спрашивала в записках: "Как там наш Славик?" Мама была единственной, кто приходил к Вере. Разноцветные шарики, привязанные к забору, и ошалевшие папаши, забирающиеся с биноклями на деревья - всё это было не для них с сыном.
  Она сказала девочкам в палате, что вдова, и попросила не расспрашивать. Тем более, что каждая из молодых мам была полна своим. Вера большею частью лежала, закинув руки за голову. Детей приносили через равные промежутки времени, последний раз - около полуночи. Сон был нарезан на мелкие кусочки. Разговоры в палате не смолкали, и Вера невольно слушала.
  Инга рассказывала, какой ремонт они сделали к рождению малышки, и надолго погружалась в описание арок, стеклопакетов и обоев. Ремонт в ее рассказе разрастался до невиданных размеров, напоминал битву - с короткими поражениями (а утром, представляете, потёк полотенцесушитель?) и убедительными победами (Мы тут же заменили новым. Зато какие окна сделали! Как теперь в комнате светло! Огромные стёкла без единой царапинки, и не дует).
  Алла описывала историю своей любви. На дискотеке познакомились. Станцевали, а потом разошлись, потерялись в большом зале. Даже не успели узнать, как друг друга зовут. И вдруг ди-джей объявляет: "Самая красивая девушка, в кофточке с красными полосками, подойдите к лестнице, вас ожидают". Как все смотрели, когда она шла - хотели увидеть "самую красивую"! А у лестницы уже стоял этот мальчик, Юрочка.
  Галя тихо тосковала по дому. Её уже должны были выписать, но задерживали - неважные анализы. "Полежи еще денёчка три" - говорили ей. "Я сама фельдшер, знаю, за три дня ничего не исправится, - возражала Галя, - Выпишите меня! Я дома долечиваться буду". Но врачи не соглашались, и Галя страдала, что муж без неё толком не поест. Галя повторяла, как ей опротивели больничные коридоры, и запах хлорки, с которой моют пол. Она полулежала, заплетая и расплетая свою медную косу, и черные глаза её то и дело наполнялись слезами.
  Вера подходила и гладила Галю по голове.
  Их звали на обед - скудный. Даже суп здесь наливали в мелкие тарелки - мутное, серое варево. На второе - сухая овсяная каша. Никто не ел, ждали - через пару часов начнут приносить передачи. Стоя под окнами - мужья, мамы, подружки встряхивали сумками, объясняя, что где. В каждой палате была "удочка". Медсестру в приёмном отделении не дозовёшься. Да ещё она прошмонает сумку и забракует половину. Апельсины нельзя, сок и конфеты - тоже. Оставалась "удочка". Девчонки спускали веревку, а потом поднимали "добычу".
  Один раз им здорово нагорело - сумка для Аллы стукнулась об окно первого этажа. А там, в кабинете стоял аппарат УЗИ, дорогой. Прибегали врачи - ругались, отобрали верёвку. Но тем же вечером, муж Аллы метким ковбойским жестом забросил им новую.
  Девочки радовались, что лето, можно открыть окно и разговаривать с родными вволю. Не то, что зимой - через стекло, жестами. Когда к одной приходили - она занимала место у подоконника. Вера по-прежнему лежала, закинув руки за голову, слушала нежное щебетанье. Её саму огорчало, что мама приходила часто. Она жалела её труд, хлопоты - сварить, принести.
  - Мне ничего не надо, - говорила она, - Тут всего довольно.
  Но так же страстно, как другие девочки - гостей, она ждала времени, когда приносили сына. Брала его на руки, прижимала к себе, и замирала, пока он ел. И было ей хорошо.
  В день выписки девочки с утра красились.
  - Не могу без косметики на улицу выйти, - говорила Алла, - Лицо точно босое.
  Женщины клали румяна, тени. Расцветали на глазах. Гадали, за кем раньше приедут.
  Первой упорхнула Алла. Медсестры прямо в палату принесли ей огромный букет красных роз - от мужа. Алла быстро расцеловалась со всеми:
  -Будем ходить в гости, смотреть, как растут наши дети...
  Вера уходила второй. Мама договорилась, чтобы всё-таки не пешком - Вере ещё трудно было идти. Марьяна Николаевна наняла "скорую". И Вера, никому не отдавая малыша, неуклюже стала забираться в машину.
  ***
  Не смотря на все старания мамы и бабушки, Славка рос слабеньким, и почти беспрерывно болел. Не было детской хвори, которая миновала бы его. Может, другая мать отнеслась бы к этому спокойнее, и махнула рукой - перерастёт, но Вера жила в постоянном страхе. Замерла: неужели последнее, что осталось от Игоря, будет у неё отнято?
  Она хотела все делать для сына сама. Пока Славка был крошечным, и плакал ночами, она не уступала даже матери этих бессонных ночей. Просыпалась то и дело: ей казалось, мальчик вдруг перестал дышать, она хватала его на руки, с расширенными глазами ловила следующий вздох. Стоило ему заплакать, мать была тут как тут.
  - Вера, ты сумасшедшая, ты избалуешь его! Взгляни на себя в зеркало - на что ты стала похожа, - сердилась Марьяна Николаевна, - Да ты уже в зеркале не отражаешься. Тень...
  Вера действительно очень похудела, под глазами залегли синие тени. Она забывала поесть, да от усталости и не хотелось. Она сникла в эти месяцы: покорно, безропотно, как автомат, делала домашнюю работу. Мама встанет на пороге ванной, посмотрит, покачает головой. Перемалывает бельё ветхая машина, Вера склонилась над ванной - острые локти снуют в клубах пара. Вере чудится голос Славика, она отряхивает с рук пену, бежит посмотреть - не зовет ли её малыш.
  Ей хотелось все время держать сына за руку. Но когда Славику исполнился год, пришлось выйти на работу. Нашлось место продавщицы в книжном магазине, и Веру взяли, хотя у неё не было опыта. Но была она старательна, безответна, даже если кто-то из покупателей капризничал или начинал хамить. К тому же она много читала, и могла что-то подсказать. Показывала полки, где стояли нужные книги, обращала внимание на новинки. Зарплата маленькая, но хоть какие-то постоянные деньги.
  Марьяна Николаевна ушла на пенсию, и теперь сидела с внуком. Славка рос не садиковым мальчиком. По утрам, когда мимо их дома юные мамаши вели заспанных, покорно ковыляющих детей, Славка сидел на столе, и разглядывал эту картину в окно. На личике у него было написано сочувствие. А бабушка завязывала ему шнурки на ботиночках.
  Худенький, бледный, с вечно подвязанным горлом, он был чертами, и всем обликом так похож на Игоря, что щемило сердце.
  Бабушка варила ему манную кашу, а он не хотел её есть. Тоскливо возил ложкой по тарелке, морщился от запаха горячего молока. Вера брала специально заготовленные орешки, изюм, начинала выкладывать на каше нехитрую мозаику: ореховые зайчики с глазами изюминками, солнышко... Каша оживала, Славик брался за ложку... Пока не пробуждалась фантазия, ему всё было скучно.
  Когда он болел... мама с бабушкой жили как на линии фронта, под огнем. Бессонные ночи, бег в наскоро накинутом пальто в дежурную аптеку за лекарством. Вера сидела возле сына, не спуская с него глаз - как дышит? Отчего западает при вдохе маленькая грудка? Вспотел, или жар ещё держится?
  Она с успехом могла бы заменить медицинскую сестру - уколы, горчичники, ингаляции, она всё знала и умела, помнила, какое лекарство давать до еды, какое после, и в какой дозе. Вокруг этого вращалась жизнь.
  У неё не было друзей - не до того. Но появились знакомые женщины, с которыми она сидела бок о бок в бесконечных очередях в детской поликлинике. Чем-то вроде подруги стала Люся, и ее маленькая Алёнка. Хотя Люся не мама, а бабушка. Но именно ей Аленка была обязана жизнью.
  Девочка родилась семимесячной, с детским церебральным параличом, но, вопреки прогнозам врачей, выжила. Теперь предстояло хоть немного поставить Алёнку на ноги. У молоденькой матери сил на это не хватало. К ребенку она подходила с отчаяньем в глазах. Верила медикам, говорившим:
  - Радуйтесь, что она вообще у вас жива. Чего вы ещё хотите?!
  За дело взялась Люся. К кому только она ни возила внучку! И к Джуне, и к Касьяну, и к бабкам.
  - Касьян сперва закричал: "Я же говорил - дэцэпэшников ко мне не привозить! А потом: не выдержал: "Милая, милая девочка, за что ж тебя Бог так не пожалел!". Бросил её на кушетку, и давай огромными руками своими работать... - рассказывала Люся.
  Где только ни жили массажисты и костоправы, которых отыскивала Люся! Ее не останавливали и "горячие точки".
  - Даст Бог - поможет, - говорила она.
  И неясно было, что она имела в виду: очередного целителя, или то, что Бог убережёт их с Аленкой от пуль. А ещё они учили наизусть стихи, нанизывали бусы на нитку, чтобы развить верность непослушных пальцев.
  Люся говорила:
  - Ах, Аленка нам бы с тобой не двадцать четыре часа в сутки, нам бы все тридцать...
  А потом заболела сама Люся. Возвращались с внучкой из Евпатории, и в поезде поднялась температура под сорок. Кое-как в полузабытьи - люди помогли - добралась до дома. Врачи определили: рак почки.
  - Но мне ведь нельзя умирать - на кого ж Алёнку? Я врачам в ноги бросилась: "Режьте!". В больнице смотрела на прооперированных. Сперва платом лежат, потом по стеночке встают, ползать начинают. Подумала: "Ничего страшного. И я так буду".
  Люся маленькая, седая, решительная. Забежала как-то к Вере, принесла для Славика имбирь ("Лучше нет, когда кашель мучает"). Взглянула на измученное Верино лицо. Сказала:
  - Садись. Я тебе массаж головы сделаю. Я с Алёнкой научилась
  Вера глаза закрыла, чуть не замурлыкала. Какое блаженство... Братство тех, кто на линии фронта. Дать друг другу хоть короткую передышку, чтобы потом снова в бой.
  - Так и не скажешь свёкру со свекровью? - спросила Люся, - Ведь должны же помогать... Ну, с паршивой же собаки...
  Иногда то же самое осторожно говорила и мама, но Вера так боялась, что всесильные родственники по-своему решат судьбу Славика, что мама не решалась длить эти разговоры.
  ***
  Их соседкой была Ксюша. Угловатая некрасивая девушка лет двадцати семи, штукатур на стройке. Своими руками перебрала ветхий домик, только на самые тяжёлые работы звала мужиков: двух алкашей, которые по-быстрому ей что-то перетаскивали, отрывали, приколачивали, чтобы поскорее сесть за стол.
  Ксюша наводила у себя уют, чтобы всё "как у людей". Приходила, советовалась - какие обои выбрать, краску. Она привыкла, что это всех интересует, и не могла понять равнодушия Веры к быту.
  - Да, мать, а ты вообще, как беженка, живешь, - говорит она, разглядывая обтрёпанную мебель, и скудный гардероб хозяйки.
  Вера слабо пожимала плечами. Но Ксюша была - добрая душа. Он несла что-нибудь угостить: ведёрко яблок, тарелку блинов. Охотно играла со Славиком.
  Ксюша страстно хотела замуж. Каждому мужчине, который обращал на неё внимание, она готова была "ноги мыть и воду пить". И на Верином же плече плакала, когда очередной роман сходил "на нет".
  - Ты вон вообще без мужика, и ничего, - говорила потом Ксюша, громко сморкаясь, - И я как-нибудь... Может, мне ребенка как ты родить?
  - Как я - не надо.
  Один раз Ксюша прибежала в возбуждении:
  - А я познакомилась... Ты не представляешь... Он...
  - Ну, и кто он? - с невольной улыбкой спросила Вера, вытирая тарелки.
  - Он с дельфинами работает. Были мы вчера с девчонками в дельфинарии...
  Оказалось, вчера они небольшой компанией гуляли по набережной. А тут как раз зазывали на представление. Вот так и бывает - сто лет в городе живёшь, и не замечаешь, что у тебя по соседству - дельфины.
  - И так, оказывается красиво! Выступают девочки. Форма у них такая, вроде военной, пятнистая. И дельфины их слушаются - прыгают через обруч и ещё всякое там делают.
  А потом вышел Он. Даже с последнего ряда Ксюша разглядела, что мужчина высок, строен, лицо такое... А уж что его дельфины вытворяли... разве что не разговаривали. Они его с полуслова понимали. И когда после представления желающим предложили сфотографироваться с "флипперами", Ксюша поспешила вниз одной из первых.
  Людей пропускали к бассейну по одному. Когда подошла её очередь, Ксюша смогла разглядеть дельфиньего бога.
  - Там нужно сполоснуть руки морской водой, чтобы дельфин не заболел, что ли. Не заразился от людей. И вот он стоит...
  - Дельфин?
  - Иди на фиг, какой дельфин... Стоит этот парень. И когда он меня за руку взял... ты знаешь, бывают такие мужики... вот только прикоснутся к тебе, и пиши пропало...
  - И чем у вас дело кончилось? Ты с ним познакомилась? - Вере невольно стало весело.
  - Ну... Я сказала, что мне так понравилось, так понравилось... Что я ещё завтра приду. Он сказал: "Приходите!" Кстати, зря ты Славку не сводишь - там весело...
  После ухода Ксюши, Вера задумалась. Она читала: дельфины лечат людей. Детей... Почему бы нет? Хоть попробовать... Договориться, заплатить, и чтобы Славке разрешили пообщаться с этим морским чудом. Может - поможет?
  Она пошла в дельфинарий в утренний час, когда представлений не было. Робко толкнула железные ворота, выкрашенные синей краской. Первой, кто ей встретился, была девушка, в шортах и линялой майке, светлые волосы небрежно связаны на затылке. Девушка несла ведёрко с рыбой. Она строго посмотрела на Веру - наверное, достали уже отдыхающие, пытающиеся пробиться к их питомцам. Рассказ о больном мальчике несколько смягчил её:
  - А вот подойдите туда, поговорите..., - она указала на край большого бассейна, - Видите, вон сидит человек. К нему. Если он разрешит... У нас прежде такого не было...
  Вера подошла неслышно. Мужчина сидел к ней спиной. Он был в черном гидрокостюме. Просматривал папку с документами. Она видела только его затылок - русый.
  - Простите, - позвала она.
   Он обернулся. Некоторое время они смотрели друг на друга. Он видел женщину, немолодую. Отяжелевшая фигура. Волосы короткие, волнистые, с проседью. Глубокая складка меж бровей. Платье ниже колен, очень просто сшито. Видно, давно махнула рукой на моду. Пуховый платок на плечах, кутается в него - с моря ветер свежий.
  Потом в лице ее что-то изменилось, и он узнал Веру. А она неуверенно спросила:
  - Димка?
  Она тоже не сразу смогла узнать в этом человеке, в котором не осталось ничего мальчишеского, своего одноклассника. Другой, совсем другой... Раздался в плечах. Взгляд пристальный, даже тяжёлый. А седины в волосах больше, чем у неё....
  Одним движением он встал. Смотрел на неё и всё молчал, молчал.
  - Ты ко мне пришла? - наконец, спросил он, - Ты меня нашла?
  Она покачала головой:
  - Яся... Она давно сказала мне, что ты погиб...
  Он коснулся виска, прикрыл глаза. Значит, все эти годы она думала о нём, как о мёртвом.
  - Откуда эта дура Мельникова взяла? Она тебе про Чечню сказала? Меня просто ранили... Обычное дело. В госпитале долго лежал... Год почти. Мать всё бросила, приехала меня выхаживать... Ковылял вон с палочкой. А потом получилось, сюда переехали. Климат тут подходящий. И родня нашлась. А ты... Вы..., - поправился он, - Вы с Игорем здесь отдыхаете? И зачем вам я?
  - Я похоронила Игоря, - сказала она просто, - А сыночек болеет и болеет. Говорят, дельфины лечат... Можно?
  Несколько минут он смотрел в сторону. Она пыталась поймать его взгляд - позволит, или откажет... Ей казалось - он колеблется. А он просто не мог справиться со своим лицом. Но когда вновь обернулся к ней - выражение его было спокойно.
  - О чём речь, приводи, - сказал он, - Даже, наверное, поможет... Может, и ты сама? А то вид у тебя тоже не очень...
  Она помолчала, и впервые за долгое, долгое время сказала искренне:
  - Нет, Дим... Я давно уже не хочу жить... Мне бы вырастить Славика, как-нибудь дотянуть...
  Он ответил не сразу.
  - Мы иначе рассуждали, - сказал он, - Когда кто-то погибал, это было как в самолете... Видела, как сбрасывают десант? Один пошёл, другого хлопают по плечу: "Ты следующий". Никто из нас - здесь не останется. Мы все - следующие... Так проживи эти три секунды...как человек.
  И добавил:
   - Подожди. Сейчас пойдёшь со мной...
  Унёс свою папку. Вернулся с ведёрком, полным рыбы, и поманил её. Подвел к краю бассейна.
  - Ну-ка встань сюда...
  Вера увидела: там, в глубине, вертикально стоит дельфин. И смотрит на неё - из своего, дельфиньего, синего измерения.
  - Руку протяни вот так, - Димка взял её за руку, она ощутила шершавую твердость его ладони, - Стой...
  Мгновение спустя дельфин взвился в воздух, и она почувствовала мгновенное прикосновение его носа. Она ахнула.
  - Слушай... Но это же нежнее, чем лошадиные губы... Это...
  - Ай, молодец, Барни, ай, хороший, - Димка присел у края бассейна - с рыбой в руках.
  Дельфин высунул голову, и Вере показалось, что это ребёнок. У него была совершенно детская улыбка. Она улыбнулась в ответ.
  ***
  
  Они стояли друг против друга. Крепкий полуседой мужчина, и маленький стройный мальчик.
  - Привет, - сказал Димка.
  - Здравствуйте, - закинув голову, чтобы лучше рассмотреть собеседника, вежливо ответил Славка.
  Они изучали друг друга. Димка видел - у мальчика глаза Веры. То же пытливое желание - понять каждого, та же жалость. Похоже, этот малыш смотрит и на него с состраданием. Что его напугало - шрам на лице?
  В том бою ему повезло. Столько было убитых....Он тогда понял, как это легко - умирать. Вдруг обрываются яростные автоматные очереди справа. Поворачиваешь голову и видишь, что товарищ уже там... Проступает кровавое пятно на груди, а глаза спокойные, нездешние... Кипит бой, а человек уже идёт по неведомым дорогам.
  Одни говорили - все воины попадают в рай. Другие - что они прокляты.
  Теряя друзей, Димка верил, что там их встретит покрытая росою трава, и тишина.
  С первых же дней в Чечне - и до сих пор - тишины ему хотелось больше всего. Ноги стерты кирзачами - от колен до кончиков пальцев, автомат небрежно сжат в руке... Он был снайпер. А в голове одна мысль, мольба: "Тишины... тишины...".
  Море - это безмолвие. Когда Димка вернулся домой, думал - ничего уже не поможет. Всё тело болит, и таблетки горстями не дают передышки от этой боли. Друзья слали мумиё, звали к себе - во все концы страны. Кто на Алтай, кто на Кавказ: "У нас отдохнешь".
  А потом он вот так же, как Вера, как Славик сегодня... обнял дельфина, и тот улыбнулся ему - из детства. Димка заплакал. После он узнал, что не у него одного текли слезы - многие из тех, кого начинали исцелять дельфины, не могли сдержать рыданий.
  И Вера пришла такая же измученная, каким он был когда-то. Её просто надо взять за руку, и вести: как он выводил из-под огня своих ребят. Теперь очередь за ней и этим мальчишкой.
  - Ну что, брат, таких больших рыб не испугаешься?
  - Я думаю, они не кусаются, - дипломатично сказал Славка, - Я про них читал. А можно их погладить?
  - Вода теплая, так что раздевайся, парень. Они тебя даже покатают...
  - Ты что! - ахнула Вера, - он же простудится...
  - Ни разу. Не простудится, и не утонет. Я за ним пригляжу.
  Славка был в таком упоении, что не помнил себя, и визжал от восторга. Маленький детский жилет был прочно зашнурован на нём. И его новый друг держался в воде рядом. А главное - дельфин. Упругое колебание воды от его большого тела. И можно закинуть руку, и обнять это сказочное существо, и скользить вместе с ним по водной глади.
  Вера сидела на краю бассейна, и то опускала руку в воду, чтобы проверить, что вода действительно тёплая, то вытирала слезы, которые неудержимо катились по щекам.
  ***
  В выходные Димка пригласил ее "сплавать к скалам"
  - Куда? - оторопела она.
  - Ну, ты даешь, мать... Столько прожить у моря, и толком не посмотреть на него... Я тебе экскурсию устрою.
  Вера не могла даже представить - что скажет мама. Дочь снова решила вести себя как девчонка на выданье? И Вера соврала, первый раз в жизни соврала - сказала, что это воскресенье у них сделали рабочим днем. Будут переставлять книги.
  
  Утром море прозрачное, как слеза, отдохнувшее.
  - Ну что? - спросил Димка.
  Он сидел у края воды, и смотрел, как Вера идет к нему - в золотистом сарафане... Смотрел и не верил, что это она, что она здесь. Он принес всё, что нужно: на расстеленном полотенце лежали две пары ласт: красные - побольше, зеленые - поменьше. Маски, трубки...
  - Поплыли? - спросила она.
  Здесь был дикий пляж, крупные камни с острыми краями. Димка взял Веру за руку, повыше локтя. Он не позволит ей упасть. И точно, стоило ей поскользнуться на длинных, покрытых илом водорослях, как сильные пальцы и мгновенная реакция Димки - возвращали ей равновесие.
  Вода показалась холодной, и Вера заколебалась на секунду.
  - Туда? - спросила она, указывая на далёкую скалу, - А если я не осилю? Я не плавала сто лет...
  - Доплывёшь, - сказал он спокойно, - Ты сама удивишься... Только не паникуй... Отдайся воде, море тебя донесёт...
  Вера надела маску, резина плотно облегла лицо. Трубка непривычно растягивала губы.
  - Ну... - Димка стоял рядом.
  Вера опустилась на воду, и будто перенеслась за неведомую границу, в другой мир. Он был так же реален, как и земной, но ещё миг назад для неё не существовал. А теперь она была к нему причастна, и только в слышимом, напряжённом дыхании, звучало её изумление.
  -У-у....
  Необыкновенные, расписные камни. Самоцветы Нептуна. Водоросли - зелёные, красные, подымаются со дна огромными колышущимися кустами. Некоторые даже на вид жёсткие, как кораллы. И медузы, как маленькие галактики - роем навстречу. У каждой - крест внутри.
  Димка держался справа. Вера поняла, что руки можно вытянуть вперед, и держать их почти неподвижно. И только движения ног, колебания ласт - несут её, и подводные пейзажи плывут навстречу, сменяя друг друга. Они скользят быстро - неужели она так скоро плывёт? Там внизу, уже, наверное, порядочная глубина - дна не видно, только голубой туман, из которого вдруг проступают вершины подводной горы. Скала, облепленная ракушечником.
  Вера ткнулась вытянутыми пальцами в скалу, ощутив под руками, колючие ракушки и пушистые нити водорослей. Димка показал ей жестом - садись. Она села, и вдруг голова её оказалась над водой. Снова переход неведомой границы показался ей ошеломляющим. А воздух - холодным. Боже, как далеко берег! Они сидели - посреди моря. Мокрые волосы трепал ветер.
  Она повернулась к Димке, и сейчас, после морской купели, с просоленными, растрепанными волосами, он показался ей совсем мальчишкой. И она была такая же - умытая морем, со спутанными прядями волос. Словно вернулось то, школьное время. Димка смеялся:
  - Ну что, не сожрали тебя акулы?
  - Ты, наверное, заранее, с ними договорился... - ворчливо сказала она.
  Сколько она помнила, к Димке всегда липло всё зверье. Полузнакомые собаки провожали его до школы и обратно, следуя преданным эскортом. В гостях хозяйские кошки находили приют на его коленях. Вера не забудет один школьный субботник. Был сентябрь, они убирали листья и ветки. Димка волок по земле мешок с листвой. Он был в гимнастерке, голова по-пиратски повязана платком. Вдруг ему на голову опустилась ворона - всего на миг, чтобы тут же взлететь... но на этот миг она доверилась ему...
  - Помню я твои таланты, тебя бы и акулы не тронули, - сказала Вера, вытирая мокрые глаза.
  Они сидели на камне, посреди моря и вспоминали. Был почти полный штиль, и только изредка Вера примечала - в череде катившихся на них мелких волн - одну чуть повыше, чем остальные - и приподымалась, чтобы не окатило с головой.
  Они вспоминали историчку по кличке Сиськи Терминатор - обладательницу такого мощного бюста, что она могла снести им всё на своем пути.
  - Я больше таких тёток в жизни не видел, - сказал Димка.
   Они помянули школьного хулигана, Сережку Ваткина, в третьем классе сломавшего ногу. Учительница пришла его навещать, и пока она пила с матерью чай, Сережка умудрился закопать ее очки в цветочный горшок. Бедная, близорукая Нина Васильевна, как она добралась тогда домой? А очки благополучно пролежали в горшке до весны, пока мать не затеяла пересаживать герань.
  Они возвращались мыслями к экзаменам и выпускному вечеру. Они снова были детьми.
  - Димка, - вдруг сказала Вера, - Кошмар... У меня ласт соскользнул, кажется... Я же без него....
  - Спокойствие, только спокойствие, - ответил Димка бессмертной фразой. Наклонился, вглядываясь в воду - и Вера увидела глубокие рубцы, обезобразившие его спину.
  Димка нырнул. Несколько секунд спустя, Вера почувствовала, что он надевает ей ласт на ногу.
  - А если б утонул? - спросила она.
  - Я или ласт? - поинтересовался он, - не дрейфь, доволок бы я тебя как-нибудь до берега... Тут и плыть-то всего ничего...
  "Ничего себе" - подумала Вера. Берег рисовался где-то у горизонта, тонкой линией. Но у Димки были свои понятия о лёгком и трудном. Он не спешил взбираться на камень, лишь держался рукой за край его, и получалось, что он - у её ног.
  - Верка, ты ведь больше никуда не уйдешь? - вдруг спросил он, - Помнишь, как я тебя тогда зайчиком гонял у окна? Помнишь, как долго ты не уходила?
  ***
   Была ночь, гроза, и ветер бил о стекла веранды гроздья цветущей сирени. И из этих цветов стучал Димка:
  - Вера... Вера...
  Так отчаянно стучал, и такие глаза у него были... Будто из темной комнаты добежал ребёнок - к свету.
  - Вера, открой... Вера...
  И Вера знала, что всего-то... шагнуть... и поднять крючок на двери. Одно движение... И будет Димка. И будущее её - с ним, потому что он её никуда не отпустит. Она даже чувствовала, что Игорь бы этого хотел. Передать ее в Димкины руки. Быть за неё там спокойным.
  Она стояла, и не смотрела в сторону окна. Пуховый платок, от него шло тепло, и она обнимала себя, как маленькую.
  "Сегодня.. Моя звезда станет как раз над тем местом, где я упал год назад...Я вернусь домой....Видишь ли... это очень далеко. Мое тело слишком тяжёлое. Мне
  его не унести".
  Она почувствовала дыхание у щеки, и толчок пальцев в спину. Игорь. Его присутствие было так ощутимо, что она боялась повернуть голову. Он подтолкнул её навстречу Димке, и вот она уже отбрасывала крючок.
  Игорь жил - словно едва касался земли, как его мать пуантом - весь устремлен в небо. А они с Димкой - земные странники. Путники, не устающие дивиться и любить жизнь. Если один устанет - другой не даст упасть, поддержит. И они пойдут дальше, до последнего своего заката.
  
  ***
  Она думала, что не сделает этого никогда. А теперь она сидела в кухне, и набирала на мобильнике номер. Перед нею стоял стакан чая - почти черного, и, ожидая, когда на том конце возьмут трубку, она сделала несколько глотков.
  - Вера? - голос Екатерины Сергеевны, - Это ...это... неожиданно... Вера! Но я очень рада... очень, что ты нас помнишь... У тебя что-то случилось?
  - Нет, - Вера качала головой, и пыталась говорить, но говорить ей было очень трудно, - Только вчера... Славику... Славику исполнилось шесть лет... Я не назвала его Игорем потому что ... примета... Есть такая примета... Чтобы у него была другая судьба... Но он... у него лицо... его отца. Это Игорь, совсем Игорь....
  И обморочная тишина, и она слышит, как на том конце провода, Екатерина Сергеевна сухо кашляет. Долго кашляет. Потом Вера догадывается, что это рыдания.
  
  
   Эпилог
  
  В поезде со Славкой было тяжело. Вначале он прильнул к пыльному окну купе, как к иллюминатору космического корабля, с жадностью первопроходца оглядывая проплывающие пейзажи. Но скоро его затошнило, и он сидел маленький, несчастный, погрузив личико в темный пластиковый пакет.
  Вера сунула ему таблетку "драмины", пожилая женщина в очках, сидевшая напротив, протянула мятные конфеты. Славку вообще все жалели, и все с ним заговаривали:
  - Это у тебя с голоду, - говорил толстый дядька, сидевший за столиком на боковом месте, - Тебя мамка, наверное, не кормит. Будешь курицу?
  - Малыш, поди к нам... У нас тоже мальчик. Будете вместе мультфильмы смотреть по плееру, - звали из соседнего купе.
  К ночи Славке стало легче, и он пожелал непременно спать на верхней полке. Проводница принесла ремни и прикрепила их так, чтобы мальчик не мог упасть. Славка скоро заснул, и лежал вспотевший, разметавшийся, Вера то и дело вставала, чтобы поправить на нем одеяло.
  Когда она, наконец, легла, то не смогла увидеть привычный сон, который всегда приходил к ней в дороге. После смерти Игоря она неизменно видела, как поезд, в котором она едет - сталкивается с другим составом. Два железных дракона поднимаются на дыбы, круша все вокруг. И когда поезд, всамделишный, превращается в руины, душа его - поезд, сотканный из звёзд, мчится в другие миры. И она - в нём, туда, где её ждёт Игорь. Но сегодня ей ничего не снилось, она слишком устала.
  Она больше не звонила Воздвиженским и не сообщила дату приезда, поэтому, когда они вышли на перрон, их никто не встречал. Громыхали тележками носильщики, кто-то спешил вдоль вагона с цветами, а Вера крепко держала Славку за руку. У них была только небольшая сумка, и носильщик им не был нужен.
  - Мама! - это Славка заметил череду киосков, с прекрасными на его взгляд сувенирами.
  Вера провела его вдоль витрин, как по музею, давая полюбоваться на шоколадные фигурки, и снежные шары, на фарфоровые чашки с пейзажами города, и расписные деревянные шкатулки.
   Потом они вышли на привокзальную площадь. Тут было много голубей, и Славка с восторгом выяснил, что птицы не разлетаются, даже если забежать в само голубиное море, что колышется под ногами, всплескивая крыльями.
  Был ясный и теплый осенний день. Такие дни в октябре - редкость. Но этот был - точно хрустальный. Ласковое, примиренное солнце заливало всё вокруг светом. И небо было такое близкое, такое ясное, что казалось - это очень легко - летать, нужно только небольшое усилие, чтобы подняться в небо и слиться с ним.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"