Это была любовь, и он отдал ей все. Когда у него ничего не осталось, любимая ушла...
Ночью, во время сильного ветра, ветка дерева стоящего рядом с домом, стала стучать в окно. Он встал, оделся, вышел на улицу и сломал ветку.
В наступившей тишине больше ничто не беспокоило, и наутро человек ушел навсегда...
...За два года работы ночным санитаром в городском морге у него выработалась привычка не вглядываться особенно в лица "клиентов". Они, впрочем, платили ему тем же. Им не должно было представляться - этикет здесь не имел силы. Их не беспокоили вопросы пола, хотя они были наги. Они не мерзли. Им вообще было все равно. За это он благодарно не докучал покойников излишним вниманием.
Ее привезли под утро, почти в конце его смены. Оставалось еще около часа, и свежезаваренный кофе должен был скрасить ожидание прихода дневного персонала, когда дверной звонок проиграл одну, не самую печальную из своих тридцати двух мелодий. Это откровенное богохульство предусмотрела в свое время сестра-хозяйка: суровая старая дева, отомстившая таким способом всем и вся за свою прокисшую молодость.
Оставляя кофе и недокуренную сигарету, он впустил прибывших с носилками и показал свободный стол, на который они переложили то, что еще час назад было человеком. Дальше краткие формальности: запись в журнале регистрации, роспись. У дверей - усталая шутка.
Проводив санитаров и вернувшись в кабинет, он прикурил новую сигарету и еще раз посмотрел на последнюю запись в журнале. Не было нужды напрягать память, чтобы вспомнить женщину, которую привезли только что. Они расстались чуть больше двух лет назад...
...У них было долгое лето. Банальная связь мужчины и женщины поначалу, вдруг, почти внезапно, стала стальной струной - натянутой и звенящей от напряжения. Их бредово-странные встречи происходили у реки - под открытым небом, на квартире друга или просто в машине. Не было объяснений в любви - только первобытная тоска двух тел. Голос, на языке порванного стоном дыхания, и спазмы в груди от прикосновений. Слепые руки безнадежно пытаются разглядеть все разом и бессильно мечутся по телу, чтобы не потерять уже обретенное. Боль от укусов и ногтей - звериная ласка. Глаза, в которые нельзя смотреть без головокружения, закрывающиеся, когда видеть ничего не нужно и невозможно, а сил остается лишь на то чтобы удержаться так близко, как нельзя. Они расставались, только чтобы добраться до телефона, он держал этих двоих на расстоянии, которое не давало возможности прикоснуться друг к другу, но не лишало возможности говорить слова, от которых становилось душно...
...Он получил это место вскоре после того, как они расстались. Новая работа не нравилась, но и не была в тягость, а чужая смерть, дававшая ему заработок, существовала днем, когда родственники и близкие умерших забирали своих, чтобы похоронить.
Поздно вечером здесь, когда он приходил на работу, было почти спокойно. Почти, потому что ночью, особенно в ее первую половину, телефон не давал заснуть. Звонили нервные мамы больших дочек, задерганные жизнью женщины в поисках своих, живущих слишком насыщенной жизнью мужей, наивные мужья беспокоились о женах, ушедших к подруге и слишком задержавшихся. Но звонили и люди, готовые сорваться в крик или упасть в обморок, если им подтвердят то, ради чего они позвонили сюда. Таких было немного, но чувство беды от этих звонков было сильным и заставляло искать слова в разговоре, чтобы как-то успокоить, дать надежду...
...Возможно, те кто заведовал погодой на небесах, не вполне верно истолковали календарь, и лето продолжалось. Осень, правда, намекала на свои права желтыми листьями и прохладными вечерами, но ее не слышали даже воробьи, продолжавшие чирикать с весенним оптимизмом.
Он и она по-прежнему жили в мире, где нет времен года, где луна светит ярче, чем солнце, а днем царит полумрак и каждому видна лишь матово-белая тень другого. В этом мире, созданном ими, не существовало ничего, что могло бы его разрушить. Кроме них самих.
Он сидел за столом почти без движения, а стрелки часов продолжали свой путь, оставляя до конца дежурства все меньше времени... Времени! Ослепший на мгновение от этой мысли, он понял, почувствовал тем, что продолжало жить в нем два долгих года: как мало времени осталось у них.
Он снова думал о них как о чем-то едином и неразрывном. Обида и горечь потери той, прошлой их жизни, в один миг перестали быть. Сейчас она была рядом, за стеной, но человеческих сил уже не могло хватить, чтобы дотянуться, обнять и успокоиться от прикосновения. Теперь время каждой секундой своей разлучало их на срок, определение которому разум не в состоянии был постичь.
Он глядел и не узнавал, но знал. Странно, но посмертная худоба была умершей "к лицу". Это было то самое чуть-чуть, что при жизни не могли дать никакие диеты. Белая, почти светящаяся в свете люминесцентных ламп, кожа имела стеклянно-матовый оттенок, который в сочетании с еще прижизненным макияжем давал удивительное ощущение того, что эта женщина, красивая при жизни необыкновенно, даже в собственной смерти проявила безупречный вкус, и глядя на нее, нельзя было почувствовать, что она умерла - это можно было только знать. Он это знал.
Он смотрел и узнавал. Отвращение к себе за то, что жив, и сердце, извивающееся в чьих-то цепких руках. Тягучий воздух, не желающий вливаться в легкие, и звериный рев, которому нельзя дать вырваться из горла.... Но он душит, и кажется, только рвота подарит дыханию долгожданную свободу. И нужно выкричать, руками в кровь выдрать из глотки эту боль, что не дает жить. Белая тень растекается туманом перед глазами, а слезы испаряются, не успев смочить лицо и тем дать облегчение. Лица окружающих - маски, и в толпе, как в келье, а звуки не слышны, и запах из другого мира. Только смерть, нежная, как мать, спасет от безумия, освободит Душу легкой рукой от веревок воспоминаний, и на последнем выдохе успеть сказать кому-то-спасибо...