Тегюль Мари : другие произведения.

Под горой Святого Давида

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Старый двор...Поколения сменялись поколениями, а двор оставался. Когда-то мой дед, помахивая тросточкой,проходил через двор и поднимался через парадное к себе, на второй этаж. Потом революция смела и пересортировала жителей двора. 1937 год. Новые напасти.Война.Все ушли на фронт. Некоторые вернулись. Так шли годы, жил двор своей жизнью под горой Святого Давида, день за днем, год за годом... Действительные истории, происшедшие с героями, мешаются с мистикой. Но и на самом деле, иногда действительность воспринимается как нечто ирреальное...
  ПОД ГОРОЙ СВЯТОГО ДАВИДА
  
  Белла
  
  Амалия летела над ущельем, в глубине которого раскинулся старинный ботанический сад с купами темных кипарисов, раскидистыми кронами огромных лип, кленов и платанов, с голубыми елями, небольшими полянками, заросшими плющом, среди которого из мха, засыпанного еловой хвоей, росли фиалки, источавшие в ночи нежный аромат. В затянутых тиной и заросших кувшинками бассейнах тихо плескалась вода, гулко квакали лягушки, нарушая ночную тишину сада. Все ущелье было залито неровным голубоватым светом полной луны.
  Она летела, касаясь рукой пушистых верхушек кипарисов, чуть влажных в предрассветные часы от ночной влаги. Навстречу ей из гущи деревьев вылетали разбуженные птицы. Над речкой носились летучие мыши, потревоженные светом луны.
  Она летела над мелкой, тихо журчащей по каменистому ложу речкой. Ее ленивое течение неожиданно превращалось в гулкий водопад, вдруг падающий с высоты под аркой моста. Амалия любила подлетать к скале, с которой сплошным потоком падала вода, и касаться рукой ее упругих струй.
  Ее часто пугал старый филин, живший в дупле дуба на полянке возле водопада. Когда он начинал ухать в ночной тиши, Амалия в страхе взмывала вверх и летела к воротам сада, которые находились за поворотом дороги, шедшей от старой мечети. Там, перебирая тонкими ногами и время от времени пофыркивая, ждал ее белоснежный арабский жеребец.
  Амалия подлетала к нему, становилась босыми ногами на холодное кожаное седло. Конь, мотнув головой, рвал с места, гулко цокая копытами по булыжнику мостовой. Возле мечети, где мостовая резко спускалась вниз, к серным баням, к реке, конь взмывал вверх и перебирая ногами, как будто продолжая мчаться галопом по невидимой дороге, летел над старым городом.
  Амалия твердо стояла в седле, крепко держа в руках поводья. Ее волосы развевались, свободное платье облепляло тонкую фигурку. Конь поднимался выше и она видела вдали гряду Кавказских гор с белоснежными шапками снегов, блестевших в лунном свете, темный Каспий и слабо мерцающее зеленоватым светом Черное море.
  Когда на востоке у самого горизонта появлялась тонкая розовая полоска рассвета, конь, роняя хлопья пены от бешеного полета, снижался и мчался по спящим предрассветным улицам.
  Влетев во двор, он остановился у балкона бельэтажа. Амалия бросила поводья и легко перешла с седла на балкон. Конь фыркнув, громко заржал, как бы прощаясь, и исчез в ночи, потряхивая белоснежной гривой.
  
  
  
  ********
  
  Чичико проснулся перед рассветом в холодном поту от дурного сна. Этот сон мучил его уже давно. Ему снилось, что глухой темной ночью он бежит по дороге от Коджор к городу, путаясь в полах длинной шинели, в красноармейском шлеме, придерживая на бедре маузер. Стоит ему немного замедлить свой бег, как за спиной слышится конский топот и он, задыхаясь и обливаясь потом, прибавляет шаг и бежит дальше. Вот, наконец, за поворотом, первые дома Сололак. Он бежит вниз по Вознесенской, потом по узкой и кривой улочке на Бебутовскую. И тут его почти настигает, пригнувшийся к холке вороного коня, всадник в черной бурке и с оголенной саблей в руках. Всадник не может его догнать, а он не может убежать и даже не может вытащить маузер, чтобы выстрелить во всадника.
  Чичико сворачивает на такую знакомую и родную улицу. Вот сейчас будут ворота дома и там спасение. Но всегда открытые ворота неожиданно оказываются запертыми. В ужасе Чичико повисает на них, а черный всадник уже настиг его и склоняется над ним, и сабля уже сверкает у него над головой.
  - Я не хотел, - кричит Чичико, - клянусь тебе! Время такое было!
  И с этим криком он просыпается.
  У Чичико пересохло во рту. Осторожно, чтобы не разбудить Фросю, он спустился с кровати, сунул тощие ноги в длинных подштанниках с тесемками в растоптанные чусты и, осторожно ступая, подошел к столу у окна, где стоял графин с водой и стаканы. Жадно выпив воды, он осторожно повернулся, собираясь снова лечь и в этот момент услышал конское ржание. Ужас ночного кошмара вновь охватил его. Весь дрожа, он отодвинул немного занавеску на окне и выглянул на залитый лунным светом двор. Во дворе, тряся гривой и фыркая, стоял конь.Чичико вскрикнул и бросился к постели, где безмятежно раскинувшись, спала Фрося.
  -Фрося, Фрося, проснись, - тряс он ее за плечо. Фрося открыла заспанные глаза и увидела склонившегося над ней перепуганного Чичико.
  -Фрося, посмотри в окно, - трясясь от страха попросил он.
  Фрося , ничего не понимая, кивнула головой, сползла с высокой постели и, шлепая босыми ногами по холодному полу, подошла к окну. Толстая коса спускалась по ее спине на вышитую батистовую ночную рубашку. Чичико, подтягивая спадающие подштанники, крался за ней следом. Фрося осторожно отодвинула занавеску и выглянула во двор. Двор был пуст. В лунном свете поблескивали булыжники. По двору пробирался, хищно выгнув спину, федосьин рыжий кот Тимофей.
  Чичико, выглядывая из-за фросиного плеча, теперь тоже ничего не видел. Вытягивая морщинистую шею, он пытался оглядеть двор. Тот был пуст. Дом спал. Только в маленькой кухоньке Дадешкелиани горел свет. Это сумасшедшая сестра Бенедикта Дадешкелиани, Амалия, сидела у окна. Она всегда в полнолуние сидела там или бродила по балкону в ночной рубашке.
  Фрося озабоченно обернулась к Чичико.
  - Никого нет. Тебе приснился дурной сон. Пойдем, прогоним его.
  Чичико покорно поплелся за ней к рукомойнику в углу.Фрося взяла в руки кувшин, и стала лить из него воду тонкой струйкой, а Чичико, склонившись над струйкой, быстро нашептывал свой сон.
  Потом Фрося проводила обессиленного супруга в постель, заботливо укутала его одеялом. Чичико тихо лежал, сложив руки на груди, закрыв глаза, утонув головой в подушках так, что наружу выглядывал только огромный, хрящеватый нос.
  Фрося, встревоженная его сном, уже не стала ложиться, а пошла возиться по хозяйству. Она решила, что сегодня же зайдет к тетке Кузьминишне, чтобы взять у нее успокоительных трав и рассказать сон Чичико, который ее встревожил.Лошади во сне, знала она, не к добру. "Оболжет кто-то Чичико, - думала она, - и кому нужно, Чичико никого не трогает. Ну, вспыльчивый он только, да ведь зла никому не делает". И расстроенная Фрося старалась не шуметь, чтобы не разбудить дремавшего супруга.
  Во дворе, подравшись, взвыли коты. Кто-то, проходя мимо, шуганул их. Через минуту раздался истошный крик:
  - Мацони, мацони, мааацооони!!!
  - Фрося , Фрося, - застонал Чичико. - Открой окно, я уже не сплю, разве в этом сумасшедшем дворе может человек отдохнуть!
  И Чичико, усевшись в постели так, чтобы ему в открытое окно был бы виден двор, устроился поудобнее среди подушек покейфовать после тяжелой ночи и в то же время не упустить ничего из жизни двора.
  А двор уже жил полной утренней жизнью.По балкону бродила Амалия в каком-то длинном средневековом балахоне, бледная, с синими тенями под глазами, что-то шепча себе под нос, с кем-то беседуя в своем запутанном и таинственном, закрытом для других, мире.
  Во дворе появился старый антиквар Додик, всегда немного странно, но с претензией одетый, в знавших лучшие времена лакированных туфлях с тонкими трещинками, бегущими по лаку, в безукоризненно отглаженных, немного коротковатых брюках и клетчатом пиджаке. Кокетливый платочек в кармане пиджака, галстук-бабочка, тщательно прилизанные, чтобы скрыть изрядную плешь, крашенные волосы и редкие бакенбарды дополняли портрет.
  Додик шел с утренним визитом к Софье Михайловне и нес три букетика фиалок.
  Он раскланялся с Фросей, не увидев в глубине комнаты Чичико, который на изысканный поклон Додика дернулся и прошипел:
  -Павиан!
  С гордо закинутой головой Додик прошествовал по двору дальше. У балкона, на котором стояла Амалия, Додик остановился.Склонив голову и протянув Амалии один из букетиков фиалок, Додик театрально произнес:
  - Амалия, о нимфа, помяни меня в своих молитвах!
  Амалия подошла, присела на корточки, протянула тонкую руку между балясинами балкона и молча взяла фиалки.
  Додик отошел на шаг, церемонно поклонился и зашагал дальше, к "черному" ходу, чтобы подняться по его тридцати двум ступенькам на второй этаж, где жила его дальняя родственница, бывшая княгиня Софья Михайловна. Только ей он мог излить свою страждущую душу. Ибо Додику надо было поделиться своими амурными переживаниями, а они были у него не общепринятой ориентации. Софья Михайловна, или для него просто Софа, философски смотрящая на мир, всегда внимательно выслушивала бедного Додика. А Додикины "амуры" были всегда полны таких страстей, таких переживаний и ему так нужен был снисходительный и благосклонный собеседник!
  Софья Михайловна, сидя на венском стуле у перил своего балкона, уже выследила движущегося галсами через двор Додика и поставила для него второй венский стул. Додик, поцеловав " всегда такой милой Софочке" ручку, уселся рядом и стал трагическим шепотом рассказывать свои злоключения, перечисляя все обстоятельства, давно хорошо известные Софье Михайловне.
  Додик был необычайный эгоист. Он жил вместе со своей двоюродной сестрой, которую нещадно третировал. Сестра вела его хозяйство, на которое он выдавал ей строго подотчетные средства и платил жалкое содержание. Иногда, когда Додик бывал в отъезде по своим антикварным делам, она тоже забегала к Софье Михайловне, страшась гнева Додика, и рассказывала, какой Додик ужасный скупердяй.
  За многие годы антикварного промысла, в своей малюсенькой квартирке в полуподвальном помещении на Михайловском проспекте, Додик устроил себе уютное гнездышко, будуар, которому могла позавидовать любая бальзаковская героиня. Огромная резная кровать орехового дерева под шелковым балдахином, раньше принадлежавшая известной своими амурными похождениями актрисе, изысканные ночной столик, лампы, батистовое белье, расшитые шелком ночные туфли и даже ночной фарфоровой сосуд, расписанный лилиями и будто-бы принадлежавший самой мадам Помпадур, множество маленьких милых дамскому сердцу мелочей и безделушек составляли этот тайный мир.И вот тут, в додикиной вселенной, и происходили душераздирающие драмы, составлявшие смысл его жизни.
  Посидев с полчасика, Додик откланивался и удалялся, облегчив свою душу.
  К Софье Михайловне часто заглядывала и Мусенька, Муся, Мария Александровна, маленькое, изящное кокетливое и легкомысленное создание. Муся была замужем в свое время за нефтепромышленником и избалована любящим супругом так, что без помощи горничной она и одеться сама не могла. Революция и апоплексический удар лишили Мусеньку супруга и состояния. Оставшуюся несчастной, беспомощной, голодной Мусеньку приголубил ее собственный дворник, здоровый мужик по имена Платон. Платоша, как звала его Мусенька был ей и за горничную, и за повара, и за всю другую прислугу. И непонятно, когда Мусенька была счастливее - теперь, со своим Платошей, или тогда, с нефтепромышленником.
  Приходил к Софье Михайловне и старый полковник, каким-то образом ухитрившийся служить раньше в царской армии, а потом у большевиков, и остаться живым и при деле. Но он был технарем, и видимо, это обстоятельство и спасло его. Полковник приходил с очень добродушным огромным псом, который умел выделывать всяческие штучки - ходить на задних лапах под руку с полковником, приносить ему фуражку, лаять по счету. Рыжий кот Федосьи, Тимофей, почему-то терпеть не мог этого ухоженного пса, который не обращал на Тимофея никакого внимания, вовсе не замечал его. Тимофей норовил подстроить псу какую-нибудь каверзу. Иногда это ему удавалось и тогда на балконе начинался бедлам, по меткому выражению Софьи Михайловны, - пес гонялся за Тимофеем, полковник за псом, а Софья Михайловна за полковником.
  Однажды во дворе появился ослепительный пожилой гражданин. Мало того, что он был одет в роскошный костюм в талию по последней моде, безупречно на нем сидевший. На отставленном мизинце левой руки с длинным желтым ногтем у него красовался широкий золотой перстень с мерцающим крупным бриллиантом. Вылетевший в этот момент во двор Давид так и застыл во дворе с открытым ртом. Гражданин пальцем подозвал Давида к себе и вежливо спросил, не знает ли Давид, где живет Розалия Наумовна. Давид недоуменно уставился на него. О такой гражданке в их дворе он не слышал. Гражданин достал из кармана кожаную записную книжечку.
  -Это двенадцатый номер? Да?
  Давид подтвердил.
  - Так вот, на втором этаже, вход со двора, должна жить Розалия Наумовна.
  В этот момент из окна высунулся Чичико, слушавший этот диалог, прикрывшись занавеской.
  - А что, у этой вашей Розалии Наумовны фамилии нет?-резко спросил он.
  Гражданин уставился на него круглыми, черными с отливом, как маслины, глазами.
  - А что, вы не знаете, как зовут ваших соседей? - вопросил он. - Таки у нас в Одессе не только двор, но и вся улица знает как кого зовут. Я ищу Розалию Наумовну Шаевич.
  - А-а-а, мадам Шаевич, так бы и говорили! - зашумели уже собравшиеся вокруг гражданина несколько соседей. - Так она пошла на Солдатский базар ровно час назад и вот-вот будет!
  Давид взялся проводить гостя и вскоре весь двор видел, что гость чинно ждет мадам Шаевич на вынесенном ему венском стуле на балконе второго этажа.
  
  ********
  
   В середине дня двор уже жил полнокровной жизнью.
  -Софья Михайловна, Софья Михайловна!- звала со двора Анета, задрав голову в плоской фетровой шляпке. На ее зов на балконе второго этажа появилась Софья Михайловна, простуженная и кашляющая.Увидев ее, Анета, придерживая одной рукой в нитяной, многократно заштопанной перчатке сползающую шляпку, а локтем второй прижимая к себе обширный ридикюль, сообщила:
  - В "Асопторге" сахар дают, я две очереди заняла, сказала, что передо мной занимали. Если сейчас пойдете, успеете.
  - Спасибо, Анета, дорогуша, не могу, простужена! - хриплым басом отвечала Софья Михайловна. На балкон из коридора выглянула мадам Шаевич, маленькая, проворная, чуть прихрамывающая. Услышав разговор, она тут же в него включилась.
  - Я могу пойти и за вас, и за себя. А очередь большая? - крикнула она сверху Анете.
  - Пока нет, - отвечала та, довольная, что облагодетельствовала двух соседок сразу, - если сейчас пойти, то за час получим.
  Софья Михайловна вопросительно взглянула на мадам Шаевич и та, мгновенно исчезнув в коридоре, через минуту уже спускалась во двор.
  Софья Михайловна умиротворенно проследила, как они дружно отправились в магазин, который был не так давно закрытым для простой публики, обслуживал только определенных лиц и поэтому назывался "Особая торговля", или "Особторг", трансформировавшийся затем в "Асопторг". Тут же рядом находился хлебный магазин. В этом магазине еще до революции продавались фирменные резиновые изделия, назывался он "Резинотрест", да так и остался. И все сололакцы ходили за хлебом в "Резинотрест".
  В "Асопторге" еще сохранились почему-то остатки былой роскоши.В нем был громадный, выше человеческого роста стеклянный аквариум, в котором плавали пучеглазые золотые рыбки с хвостами вуалью. По углам кондитерского отделения стояли огромные китайские вазы с извивающими драконами, злобно смотрящими на потертую публику, змеящуюся в длинных очередях по торговому залу.Да, драконы видели и другие времена, роскошные и изобильные. Кое-кто из публики в магазине тоже их видел. Но успел основательно позабыть. Время было такое.
   Отдельная очередь стояла в кассу, где выдавали чеки. Вот тут можно было несколько раз стоять в очереди или, если ты предприимчивый человек, занять очередь еще несколько раз в разных местах. Потом очередь перемещалась в кондитерский отдел, где отвешивали сахар. Счастливые обладатели нескольких чеков уходили оттуда уже прилично отоварившись.
  Софья Михайловна, поджидая мадам Шаевич на своем балконе у перил на венском стуле, блаженствовала. Сахар у нее давно кончился и чай приходилось пить несладким. Теперь она предвкушала роскошное чаепитие, да еще без стояния в очереди. Поэтому она пребывала в благодушном настроении и была преисполнена нежности к Анете и мадам Шаевич. Вообще-то Анету она недолюбливала, справедливо считая сплетницей, а мадам Шаевич, свою ближайшую соседку, просто третировала, чтобы та "знала свое место". Но сейчас она простила обеих и находила, что в общем, они терпимые особы, и в некоторых случаях даже не лишены приятности.
  Предаваясь своим раздумьям, Софья Михайловна по привычке зорко оглядывала двор. Вот выскочил Давид с чем-то набитой авоськой. Не успел он показаться во дворе, как его остановил Луарсаб Соломонович. Софье Михайловна не было видно, что там нес в такой огромной авоське Давид, и конечно, не было слышно на таком расстоянии, о чем они там разговаривали. Но, умудренная жизненным опытом, она терпеливо ждала. Луарсаб Соломонович величественным жестом отпустил Давида и направился к себе, на первый этаж, как раз под Софьей Михайловной.Увидев ее на балконе, он раскланялся и вежливо осведомился.
  - Как здоровье, Софья Михайловна?
  - Уже лучше,- пробасила она и терпеливо подождала продолжения разговора, который, конечно, не замедлил продлиться.
  - Давид пошел к Агасферу, - сообщил Луарсаб Соломонович. - Белла послала его чинить летнюю обувь.
  - Да? - полувопросительно протянула Софья Михайловна. Ее интерес к происшедшему сразу же угас.Поход Давида к сапожнику особого интереса не представлял.
  - Да, знаете, - продолжал Луарсаб Соломонович, - оказывается, Агасфер чинит Белле обувь даром. Я спросил у Давида, сколько обойдется починка, а он сказал, что Агасфер с Беллы денег не берет.
  - Да-а-а?!- уже заинтересованно произнесла Софья Михайловна.
  - И вообще, вы знаете, Агасфер вовсе не Агасфер!
  - Что вы говорите!- воскликнула Софья Михайловна. Она отлично знала, что Агасфера зовут Гарегином, потому что Агасфером назвала его она, а потом, с ее легкой руки, так стал его звать весь квартал.А назвала его Софья Михайловна от того, что сапожник Гарегин всегда, сколько она себя помнила, сидел на углу улиц Паскевича и Нагорной, потом, когда их переименовали, на том же углу, теперь Махарадзе и Лермонтовской, под надписью еще с ятем "ледъ" и указующим куда-то вниз по улице указательным перстом вытянутой кисти руки.
  Он сидел там все теплые и холодные дни весны и осени, и только зимой, когда было совсем уж невтерпеж, укрывался со своим производством в соседний подъезд под лестницу, а в очень жаркие дни лета сооружал над собой зонтик-навес. И он всегда был на месте, с самого раннего утра до ночи, на низенькой скамеечке с сиденьем из переплетенных кожаных ремней, с тесно сжатым ртом, из которого торчал десяток деревянных гвоздей. Его смуглые руки с выступающими венами быстрыми и ловкими движениями орудовали шилом, делая отверстия в коже, затем заколачивали туда гвозди, ловко выплевывая их так, что каждый гвоздь попадал в нужное место. Или орудовал огромной иглой и дратвой, да так, что все это мелькало у него в руках. Давид, завороженный этим действом, мог часами сидеть рядом, наблюдая за виртуозным зрелищем.
  А Агасфером Софья Михайловна назвала Гарегина еще до войны. Как-то раз, возвращаясь от приятельницы, жившей на улице Дзержинского, бывшей Петра Великого, а потом бывшей Троцкого, и сломав каблук, она доковыляла до Гарегина, и, меланхолично наблюдая за тем, как он чинит туфлю, вдруг подумала, что сапожник сидел тут, на этом углу, когда она маленькой гуляла с няней, потом бегала здесь гимназисткой, и тогда, когда прогуливалась здесь со своим женихом, и тогда, когда она стояла на улице, и смотрела, как в город со стороны Коджор входит одиннадцатая армия.
  - Послушай, Гарегин,- сказала она задумчиво, не отрывая глаз от его быстро снующих рук, - а как ты оказался в Тифлисе?
  Гарегин пожал плечами, не переставая стучать молотком. Потом он, не глядя на Софью Михайловну, уклончиво сказал:
  - Не знаю, всегда тут был, тут сидел.
  У Софьи Михайловна даже мурашки побежали по коже.
  - А сколько тебе лет, Гарегин?
  Гарегин уставился на Софью Михайловна и надолго замолчал. Потом он покачал головой и задумался. Думал он долго, а Софья Михайловна смотрела на него и думала, что сколько она его помнит, он был всегда таким, как сейчас. В это время из-за угла вышла Белла. И Софье Михайловна пришлось удивиться снова. Увидев Беллу, Гарегин преобразился, его лицо просветлело. Белла подошла и поздоровалась.
  Софья Михайловна обратилась к Белле:
  - Белла, как вы думаете, может быть Гарегин вовсе не Гарегин, а кавказский Агасфер? Сколько себя помню, он неизменно здесь.
  Белла засмеялась.
  - Конечно, Софья Абрамовна, разве вы не знали? Он всегда был здесь. Он вечен. Как и наш город. Пока он здесь сидит, будет и город. Он исчезнет только вместе с городом.
  - Что за мистику вы городите, Белла! -рассердилась Софья Михайловна .
  А Белла уже хохотала от всей души и махала рукой какой-то своей знакомой, переходившей улицу.
  С той поры постепенно все стали звать Гарегина Агасфером.
  - Да, да, - продолжал Луарсаб Соломонович. - И у него какие-то отношения с Беллой. Отчего же он чинит ей обувь бесплатно?
  - Но, Луарсаб Соломонович, это же просто преклонение перед искусством. Ведь Белла очень талантливая художница. А Агасфер тоже художник, конечно в своем деле, творец прекрасного!
  Луарсаб Соломонович обалдело уставился на Софью Михайловну, не улавливая связи между живописью и рваными башмаками, подбитыми деревянными гвоздями. Но Софья Михайловна смотрела на него такими ясными, чистыми глазами, что он не посмел усомниться в ее объяснениях.
  А история Агасфера была такой. Агасфер, то есть Гарегин, держал в Карсе обувной магазин, который располагался на первом этаже его собственного двухэтажного дома, набитого домочадцами всех возрастов, от девяностолетней прабабки до вопящего месячного младенца. И он был счастлив среди своей многочисленной родни, счастлив до того самого дня, когда уехал за товаром в Трапезунд. Когда он в благодушном настроении явился там к своему поставщику, у того глаза на лоб полезли.
  - Ты что, - зашипел он, - с ума сошел? Не знаешь, что творится?
  - А что? - удивленно спросил Гарегин.
  На что турок зашипел, оглядываясь по сторонам:
  - Беги скорей отсюда, в Тифлис пробирайся, сегодня я тебя в подвале спрячу, ночью пойдешь. Резня, дорогой, резня!
  Гарегин похолодел Он знал, что такое резня.
  - Я в Карс должен ехать,- умоляюще сказал он.- Мои ведь все там.
  Турок замахал руками.
  - Какой Карс! Твои, наверное, уже в Тифлисе! Туда беги!
  Турок помог ему выбраться из города. А дальше пешком, по каменистой дороге, падая и поднимаясь, без еды и питья, шел Гарегин до Тифлиса вместе со стайкой беженцев. Ему повезло, ни разу им не встретились бандитствующие шайки на дороге. В Тифлисе, найдя беженцев из Карса, расположившихся ниже Земмеля, почти на берегу Куры в хибарках, он узнал, что из пятнадцати человек его семьи не осталось в живых никого. Было ему тогда двадцать лет, а стал выглядеть он на все шестьдесят.
  В Тифлисе ему помогли. Он стал холодным сапожником, "пиначи", в Сололаки, вместо недавно скончавшегося, кстати, очень похожего на него, сапожника.
   Белла знала его историю от своей мамы. И ее мама была тем человеком, которая проходя мимо Гарегина в далеком двадцатом втором году скороговоркой сказала:
  - Сегодня ночью его убили около жандармского управления на Петра Великого. И двух его адъютантов.
  И тогда Гарегин сложил свой нехитрый инструмент в подъезде под лестницу и ушел на Майдан, в церковь Сурб Геворк.
  И появился снова только на следующий день.
  
  
  ***
  
  Этот дом, довольно большой, но не очень красивый с фасада, вовсе не такой, как знаменитые на все Сололаки дома Бозарджианца и Милова, кстати, расположенный как раз напротив миловского дома, с остатками некогда роскошного сада во внутреннем дворе, с самим двором, вымощенным булыжником, находился минутах в пятнадцати спокойной ходьбы от нижней станции фуникулера. Когда-то, еще до ТОГО, в этом доме, принадлежавшем Свешниковым, жило всего несколько жильцов, занимавших по этажу и был тогда это весьма респектабельный дом. Потом все изменилось, остатки старых жильцов были предельно "уплотнены" и перенаселенный дом напоминал теперь муравейник. Жизнь со всеми ее мелкими неурядицами и редкими радостями гнездилась по этажам, вливалась в дом через разделенные подъезды, "черные" ходы, через балконы. Так называемые "удобства", вернее, теперешние неудобства, объединяли или разъединяли людей.
   Двор стал местом, где кипела общая жизнь дома. Бродячие артисты давали здесь импровизированные концерты. Особенно много было певцов с аккордеонами, после войны часто с трофейными. Они приходили, садились на вынесенный кем-нибудь стул посередине двора. Пели они бесхитростные, но очень слезливые, "душевные" песни . Здесь же знаменитый в Сололаки бродячий артист мрачный Бабаян давал представления. Он появлялся, небритый и злой, усаживался на булыжники во дворе, вытаскивал из-за пазухи свой реквизит, деревянный кинжал и белый платок и начинал давать "Отелло".Его физиономия делалась то откровенно зверской - это был Отелло, то умильной - это уже была Дездемона. Потом он душил сам себя и окончательным аккордом закалывался деревянным кинжалом. Почему-то этот наивный спектакль в исполнении Бабаяна имел ошеломляющий успех. Потом Бабаян исчез. Говорили шепотом, а это было время шпиономании, что он оказался турецким шпионом и его убили, когда он пытался перейти границу.
  Поздней весной и до осени во дворе стирали белье профессиональные прачки, крупные женщины с сильными красными руками. У ограды сада всегда лежали валуны, на которых устанавливался огромный чан для варки белья. Из крана во дворе ведрами прачки носили воду, заливали в чан, разжигали под ним огонь, подбрасывая время от времени в это очаг дрова. Потом на большой жестяной терке натирали желтые, остро пахнущие, кирпичи стирального мыла. Вода в чане кипела и пузырилась желтыми и белыми пузырями, прачки бдительно следили за варящимся в чане бельем, время от времени помешивая его палкой.
  Потом белье доставали палками из чана и перекладывали в корыта. Дальше стирка уже шла в корытах, которые перекочевывали к дворовому крану, где белье полоскали, синили, крахмалили и вывешивали на веревках, протянутых в несколько рядов через двор. Чтобы белье не провисало под своей тяжестью и не касалось земли, веревки подпирали длинными бамбуковыми шестами. Высыхая, простыни и пододеяльники развевались по ветру, как паруса странного корабля, непонятно куда несущегося. И Белла, пробираясь через двор между простынями, надутыми ветром как паруса брига, бормотала запрещенные стихи о каких-то мятежных кораблях и их капитанах, отряхивающих брызги пены с розоватых брабантских манжет.
  Здесь же в начале осени появлялись пильщики, всегда небольшой артелью. Они входили во двор, останавливались на его середине и один из них, обладавший наиболее сильным голосом, пропевал свою арию:
  - Дрова пилииим, колим!!!
  А эти дрова, уже привезенные заранее на старых грузовичках, лежали грудами в разных концах двора. Соорудив козлы, пильщики принимались за работу, двое пилили, а третий тут же колол их на удобные чурки, гора которых росла с волшебной быстротой. За небольшую дополнительную плату пильщики сносили дрова в подвалы, аккуратно их складывали там и всю зиму нужно было таскать эти дрова из подвала небольшими охапками.
  Подвалы шли под всем домом. Они были глубокими, просторными. Годами них стаскивалась всякая ненужная рухлядь. А в те годы, когда шло так называемое "уплотнение", туда попадали и вполне хорошие вещи, которые переносили в спешке, стараясь поскорее освободить "жилплощадь" для новых нетерпеливых жильцов с ордерами на комнаты от всяких небезопасных учреждений. И вещи скапливались, образуя удивительные собрания.
   Туда же укладывали на зиму и дрова. Софье Михайловне для того, чтобы попасть в подвал, нужно было спуститься во двор по "черной" лестнице, поднять деревянный люк справа от нее и спуститься в подземный коридор, в котором стоял запах влажной земли, а по углам и вдоль стен, позеленевших от мха и лишайников, росли странного вида грибы на тонких рахитичных ножках. Иногда по коридору, как серая тень, прошмыгивала мерзкая крыса.
   В конце коридора находились подвалы - справа Софьи Михайловны, а слева Марии Яковлевны, вдовы правителя канцелярии тифлисского губернатора, жившей в одной комнате из бывшей квартиры, столовой, и в подвал которой переместились оставшиеся от того, что не было распродано, вещи из когда-то обширной квартиры. В обоих подвалах хранились дрова. Там же, между этими подвалами, в еще большей глубине, находился и наследный подвал Беллы, то же забитый вещами так, что для дров еле оставалось места. Когда Белла спускалась в подвал, ей казалось, что он бесконечен. Пробираясь между комодами, плетенками, сундуками, громоздившимися друг на друге, она никак не могла добраться до его конца. Вдоль одной из стен стояли картонные и фанерные коробки, старые кожаные чемоданы, все это гнездилось грудами, пирамидами. В фанерные коробки когда-то были сложены книги и Белла мечтала, что как-нибудь летом они с Давидом заберутся, наконец, в подвал и разберут эти нагромождения. Ей казалось, что это не просто брошенные в подвале в спешке вещи, а что-то вроде гробницы Тутанхамона, хранящей несметные и неизвестные сокровища.
  
  
  ***
  
  С подвалами была связана история, которую Белле рассказала Ната, дочь Марии Яковлевны. Случилось это много позже тех времен, о которых рассказывалось раньше, сразу же после войны. С ее окончанием в городе появилось множество нищих. Это были и несчастные калеки, безрукие, в выцветших гимнастерках, пустые рукава которых были заткнуты за потертые ремни, в накинутых на плечи бесцветных солдатских шинелях. Одноногие, на костылях, с деревяшками вместо ноги. Безногие нищие передвигались по городу на низких деревянных тележках с колесами из шарикоподшипников, отталкиваясь от земли деревяшками с ручками, похожими на утюги.Сидели они на углах улиц и просили милостыню, а больше всего их было там, где находились убогие послевоенные закусочные и чайные. Мягкие зимы привлекали в город множество таких несчастных. Многие из них, у которых были целы руки и ноги, ходили по дворам и пели жалостливые и тоскливые песни. Другие продавали нехитрые поделки.Но первая послевоенная зима выдалась холодной. Временами шел снег. Улицы, взбиравшиеся вверх по склонам гор вокруг города, покрывались ледком и передвигаться по ним можно было только с большими предосторожностями.
  В просторной, но холодной комнате, возле маленькой изразцовой печки Ната со своей маленькой дочкой, родившейся в первый год войны, растапливала печку, вырывая листы из больших книг в алых муаровых переплетах. Книги эти представляли собой часть библиотеки ее отца, какие-то реестры, календари, отчеты. Бумага была роскошной, матово-глянцевой, плотной, с прекрасной печатью, но туго разгоралась. Разгоревшись, бесконечные перечисления титулярных, надворных и статских советников давали хороший жар, медленно съеживались и обрушивались сероватым огненным пеплом. Дрова, положенные сверху, медленно вбирали в себя жар бумаги, печка начинала глубоко дышать и загудев, быстро нагревалась. Дочери доставались муаровые переплеты, из которых она возводила вокруг печки волшебные города. Отблески огня падали на переливающийся муар и города становились таинственно-прекрасными. Когда открывали дверцу печки для того, что подбросить дров в ее горячее нутро, было видно, как в глубине печки на поленьях плясали голубовато-прозрачные саламандры. Иногда они выпрыгивали из печки и исчезали в темных углах комнаты.
  Комната, полупустая и просторная, не представляла собой ничего таинственного. Все, что можно было продать в тяжелые годы, было вынесено на барахолку. Но все же что-то странное таилось в ней, в старинном буфете орехового дерева, где хранилась замечательная кофейная мельница и гильотина для колки сахарных голов, в ящиках письменного стола, в остатках в углах комнаты на полу слоев краски необыкновенно прекрасного цвета топленного молока. В щелях пола иногда находили бусинки бисера. По одной, по две. Иногда их бывало много, целые россыпи. После таких находок можно было ждать благоприятных событий.
  Был канун Рождества.
  - Кончается керосин, - упавшим голосом сказала Мария Яковлевна.
  Очередь за керосином - это еще один бесконечный кошмар. В серых предрассветных сумерках надо было выползать из дома и подниматься вверх по холодным улицам до керосиновой лавки, возле которой выстраивалась безмолвная очередь скорчившихся от холода женских фигур. Рядом стояла очередь керосиновых бидонов с написанными на них мелом номерами. Можно было до открытия лавки, заняв очередь, сбегать домой и выпить горячего чаю, но на это не всегда хватало сил. А когда открывалась лавка, все с замиранием сердца ждали, на сколько хватит керосина.
  - Не пойду, - быстро сказала Ната.
  Мария Яковлевна промолчала. Ната вдруг вспомнила, что в в подвале у нее припрятан бидон с керосином на "черный день". Надев пальто, обвязав голову вязаной деревенской шалью и взяв с собой стеариновую свечу в старом подсвечнике, Ната спустилась во двор по крутой "черной" лестнице. Возле входа на "черную" лестницу и был тот самый люк, ведший в подвалы. С натугой подняв тяжелую дверь люка, Ната зажгла свечу, слабый свет которой едва освещал ступени и спустившись, стараясь не касаться стен, медленно стала продвигаться по коридору к подвалу. Пахло плесенью и крысами. По коридору надо было пройти десятка два шагов, потом были двери трех подвалов. Налево - тяжелая дверь с висячим замком. Возле двери был небольшой холмик, на который было удобно ставить свечу. Повозившись с непослушным замком, Ната потянула дверь к себе. Дверь с тягучим скрипом отворилась. Взяв свечу в руку, Ната вошла в подвал и, как всегда, в испуге отшатнулась. Справа от двери нависал старый гардероб с висящей на одной петле дверцей. Из внутреннего зеркала дверцы гардероба, заросшего паутиной, кто-то надвигался на нее.
  - Тьфу, напугала, - сказала сама себе Ната и стала продвигаться внутрь подвала, где в правом его углу между старыми бельевыми корзинками и лукошками, был припрятан бидон с керосином. Там же, завернутые в старую рубаху лежали прекрасные "Сказки острова Ципангу" с великолепными иллюстрациями и листочками сусального золота, золоженными между страницами. Ната нашла его еще осенью, когда укладывали дрова в подвал, и решила приберечь до Рождества. Теперь она вытащила бидон, привязала к нему пакет со сказками и только собралась обратно, как ее взгляд упал на одну из корзин. Что-то примерещилось ей в полутьме. Ната повыше подняла свечу и увидела, что в лукошке, которое стояло в бельевой корзине среди какого-то тряпья, что-то белеет. Ната пробралась поближе. И увидела, что лукошко полно яиц. Недолго раздумывая, она вытащила его, завернула в шаль, приспособила всю свою поклажу таким образом, чтобы не разбить яиц и с сердцем, бьющимся от нечаянной радости находки, стала осторожно выбираться из подвала.
  Когда она поднялась к себе, на второй этаж, Мария Яковлевна, увидев ее сияющие глаза, вначале даже испугалась.
  -Что с тобой? - тихо спросила она.
  Не говоря ни слова, Ната прошла в комнату, поставила бидон, развязала шаль и вытащила лукошко с этим рождественским чудом. Теперь у них было все - и керосин, и яйца, и "Сказки острова Ципангу". И они были по-настоящему счастливы.
  Эта чудесная история , как оказалось гораздо позже, имела свое объяснение. Новые жильцы дома, имевшие родню в деревне, привезли оттуда курицу-несушку. Но, как они думали, курица в городе забастовала и отказывалась нести яйца. На самом деле, она нашла дыру между двумя подвалами, уютное лукошко и стала туда откладывать яйца.
  
  ***
  
  
  Ранним утром из подворотни вылезла тощая облезлая крыса. На мгновение остановившись, она втянула носом затхлый запах переполненного мусорного ящика и воровато оглядевшись по сторонам, прытко побежала и юркнула под дверь коридора на первом этаже.
  Крыса была давней обитательницей этого дома. Извести ее никак не удавалось.Проклиная все поколения крыс во всем городе Тифлисе, Чичико одно время энергично занимался охотой на крысу. Он ставил крысоловку, готовил отраву и распихивал ее во все дырки своей квартиры и бесконечно-длинного общего коридора. Но ничего не помогало. Крыса, прямо скажем, плевать хотела на ухищрения Чичико.
  Ее сходство с Шушикой первым заметил Давид, пятнадцатилетний племянник художницы Беллы. Сидя на перилах балкона и лениво болтая ногами, он следил как крыса вылезала на балкон, прогуливалась по нему, заглядывая во все щели и дырки, потом вставала на задние лапки и внимательно, чуть-чуть подергивая длинным облезлым хвостом, вглядывалась в щель двери Чичико. Точь в точь как это делала пожилая тифлисская дама Шушика, когда ее никто не видел, появляясь на балконе в лихо надетой набекрень фетровой плоской шляпке с репсовой лентой, во время своих визитов к давнишнему приятелю, персидско-подданному Петросу Петросовичу Петросову по прозвищу Пять П.
  Белла давно уже прониклась в пику Чичико состраданием к этой крысе, прозванной ею и Давидом Шушикой и даже стала временами оставлять ей тайком в коридоре еду.
  - Ты понимаешь, - смущенно говорила она, обращаясь к Давиду, - ведь Шушика голодная, бездомная,...
  - Безработная, - участливо добавлял Давид, - смотри, чтобы никто не узнал, как ты зовешь эту крысу.
  - Ну, знает только Фрося, а она никому не скажет. Но, понимаешь, такое блистательное сходство в повадках, темпераменте...
  - Подожди, она еще и заговорит как Шушика, - смеялся Давид.
  - Нет, нет, и вправду в ней что-то есть, - задумчиво говорила Белла, стряхивая длинный столбик пепла папиросы "Казбек" в пепельницу, сделанную ею из розовой раковины, привезенной с берега Черного моря.
  Как-то раз в прекрасный весенний день Давид, по своему обыкновению полулежавший на перилах, опираясь спиной на балконный столбик, свесив ногу и болтая ею, наблюдал как с азартом персидский подданный и бывший чекист на пенсии пытаются обставить друг друга в нарды. Пять П бросал свои кости с большим достоинством, но перед этим долго и тщательно тряс их в кулаке, дул на них и что-то шептал. Нетерпеливого Чичико эти психологические фокусы выводили из себя и он начинал подпрыгивать на стуле. В свою очередь он хватал кости, с презрением смотрел на спокойного с виду Пять П и с треском швырял их на доску. Было только и слышно, как чиркали по доске кости, сопровождаемые степенными объявлениями Пять П "Ду шеш!Шаши беш!" и нервными выкриками Чичико: "Ду яки! Ду бара!".
  В этот идиллический день, когда игра в нарды уже достигла опасного накала, на балконе, осторожно выбравшись из-под прогнившей половицы, появилась крыса и стала обследовать углы балкона, не обращая ни на кого внимания. Когда она пробиралась вдоль стены к коридору, возбужденный игрой в нарды взор Чичико упал на нее. В первое мгновение, когда их взгляды встретились, крыса застыла на месте, как загипнотизированная. Чичико же, вскричав, как это делалось в Дикой дивизии для устрашения врага перед кавалерийской атакой, "А-та-та-та -та!", резко вскочил на ноги, и походкой, приобретенной отнюдь не от долгого сидения верхом на коне, а от застарелого геморроя, бросился в комнату и через секунду появился с именным маузером в руках. Пять П в ужасе жался к балконному столбу, перевернутые нарды валялись на полу, а крыса в шоке, дрожа, пыталась втиснуться в стену.
  Чичико, широко расставив ноги в галифе, шерстяных носках и растоптанных шлепанцах, не прицеливаясь, открыл огонь по крысе.
  Но тут она быстро пришла в себя и с такой скоростью юркнула в коридор, что Чичико в азарте расстрелял всю обойму по пустой стене.
  На шум пальбы захлопали двери и встревоженные соседи высыпали на балконы и, перевешиваясь через перила, спрашивали друг у друга, что происходит.
  Давид, увлекшись происходящим, восторженно сообщал всем:
  - Дядя Чичико стрелял в Шушику!
  Софья Михайловна и мадам Шаевич, навалившись на перила, услышав о происшедшем, недоуменно переглянулись:
  - Он что, с ума сошел?- басила Софья Михайловна. - Что ему Шушика сделала?
  Мадам Шаевич, быстро проворачивая в голове варианты, предположила:
  - Может быть, Шушика пыталась украсть серебряные ложки?
  - Вы с ума сошли, - возражала Софья Михайловна.- Шушика не способна на такое. И потом, откуда у Чичико серебряные ложки?
  - Ну откуда, откуда! Может, Фрося в приданое принесла! У нее же отец кулак был!Или тот, - мадам Шаевич закатила глаза вверх, - преподнес в качестве подарка на свадьбу, когда выдавал за Чичико.
  - Очень, очень сомнительно, - не соглашалась Софья Абрамовна.- Нет, не думаю. Вряд ли у Чичико были серебрянные ложки.
  С противоположной стороны двора, как раз над местом предполагаемой трагедии, свесились, пытаясь разглядеть, что происходит внизу, еще две соседки, Марго и Анета.
  Марго, пожимая пышными плечами, затянутыми в атласный синий халат с огромными розами, сказала:
  - Нет, нет. Тут что-то не так. Чичико не стал бы без причины стрелять в Шушику. Тут что-то на любовной почве.
  Анету, ровесницу и приятельницу Шушики, как кипятком обдало. Она даже подпрыгнула на месте.
  - Ты что хочешь сказать, что Шушика такая? Шушика всегда была порядочной женщиной!
  - Да нет, - досадливо передернула плечами Марго, - я думаю, что это из-за Фроси. Наверное, на Фросю кто-то обратил внимание, может, через Шушику что-то захотел узнать, а Чичико узнал, приревновал и хотел застрелить Шушику.
  Марго, перевесившись через перила так, что ее розовые пятки оторвались от пола и повисли в воздухе, кричала сверху Давиду:
  - Что с Шушикой? Она не ранена?
  - Нет, нет! -захлебываясь от хохота и восторга кричал в ответ Давид. - Она успела удрать.
  Удрученная Анета сказала:
  - Пойду к Шушике, все сейчас узнаю. Может ей помочь надо. У этого Чичико всегда не хватало. - И она выразительно покрутила пальцем у виска.
  Через несколько минут Анета, в такой же плоской шляпке, как у ее приятельницы, направилась в соседний двор к Шушике. Той не оказалось дома и Анета стала расспрашивать соседей, которые, конечно, ни о чем понятия не имели. Досадливо махнув на них рукой, она помчалась искать Шушику. Ее обогнала мадам Шаевич, спешившая на Эриванскую площадь по свои делам. Недалеко от аптеки Оттена мадам Шаевич налетела на Фросю, статная фигура которой бросалась в глаза, несмотря на то, что она тащила с Солдатского базара две тяжелые кошелки.
  Мадам Шаевич замахала рукой и на ходу стала бросать оторопевшей Фросе:
  - Дорогая, видите, как опасно пускать в дом кого попало! Хорошо, что это были только серебрянные ложки! А если бы это были бриллианты!
  - Какие бриллианты? - пролепетала Фрося.
  - Я спешу, спешу, - бросила на ходу мадам Шаевич, увидев приближающуюся Анету и промчалась дальше.
  Не успела Фрося сделать и двух шагов, как на нее налетела Анета:
  - Как вы могли, дорогая, я всегда вас так уважала! Интересная женщина должна быть так осторожна, а теперь такие неприятности!
  И Анета, также как и мадам Шаевич, помчалась дальше, оставив Фросю в полном недоумении. На углу Сололакской и Сергиевской, продолжая говорить сама с собой, она вдруг налетела на Шушику.Та плелась из Орбелиановской серной бани, расслабленная и благодушно настроенная, когда на нее налетела возбужденная Анета. Со всхлипом она бросилась обнимать Шушику:
  - Шушика, ты не ранена? Что с тобой сделал этот негодяй?
  Шушика сходу насторожилась. Благодушие вмиг с нее слетело.В голове быстрой вереницей промелькнул целый ряд негодяев и первым управдом Шакро, с которым она вчера переругалась.
  Презрительно надув тонкие губы, Шушика пришипела:
  - Что он мне может сделать? Я его в порошок сотру! Я его еще выведу на чистую воду! Я такое про него знаю, что он небо только через решетку видеть будет!
  Анета осталась стоять с раскрытым ртом:
  - А сказали, что он в тебя стрелял...И я сама выстрелы слышала.
  Шушика зашипела как выкипевший чайник, в который налили холодную воду.
  - Кто стрелял? Я сама первая стрелять буду! Пусть стреляет, сколько хочет, всех не перестреляет, на него тоже найдется, кому стрелять!
  И воинственно настроенная Шушика, отодвинув плечом приятельницу быстрым шагом с высоко поднятой головой прошла мимо. Анета поплелась следом, недоумевая и пытаясь свести концы с концами.
  А тем временем во дворе события разворачивались своим чередом. На выстрелы из своей комнаты выскочила Белла. Она с утра была занята процедурой окрашивания волос хной и голова у нее была повязана теплым платком, из-под которого торчала ситцевая косынка и пергаментная бумага. Но Белла еще не успела вытереть подтеки красной хны с лица и вылетела в таком виде на балкон. Сцена была жуткая. На середине балкона стоял с маузером в опущенной руке Чичико. В дверях Белла с окровавленным лицом. По полу балкона катался в судорогах непрекращающегося смеха Давид. Пять П, негодуя, озирался по сторонам. Возле балкона собрались соседи. Медленно и с достоинством туда же шел и уполномоченный по дому Луарсаб Соломонович, недоумевая и прикидывая, как ему вести себя в такой странной ситуации.
  -Позвольте, позвольте, - приговаривал он, пробираясь между соседями на балкон. Брови у него поползли вверх, когда он увидел Беллу, с текущей по лицу кровью, которая выговаривала своему племяннику:
  - Сейчас же встань с грязного пола! Целый день бог знает кто тут ходит, кошки...
  - Крысы, крысы!- валился в неудержимом смехе Давид.
  - Ну и крысы тоже, - продолжала Белла.
  - И Шушика...- захлебывался Давид.
  - И Шушика, конечно...
  - Что вы говорите, Белла, - гневно вдруг обратился к ней Пять П. - При чем тут Шушика? В конце концов, что, ко мне гости придти не могут?
  - При чем тут гости?- повернулась к нему Белла- О ваших гостях никто не говорит.
  - Но вы только что упомянули уважаемую Шушану Абеловну!
  - Какая Шушана Абеловна? Да вы в своем уме, Петрос Петросович!?
  И тут Белла прикусила язык. Она же не могла объяснить Пять П, что ободранная крыса, которой она покровительствовала, названа в честь уважаемой Шушаны Абеловны.
  - Давид, сию же минуту встань и отправляйся в комнату. Что ты делаешь!? -взвигнула она. Изнемогавший от смеха Давид пополз на четвереньках, пробираясь между ног соседей в комнату. Белла схватила его за шиворот, подняла на ноги и подтолкнула к двери.
  В этот момент подоспела запыхавшаяся Фрося, которая после встречи с мадам Шаевич и Анетой неслась домой как ошпаренная.
  Увидев окровавленную Беллу и Чичико с маузером в руках, она выронила обе сумки и с криком бросилась к Белле.
  - Успокойтесь, успокойтесь, Фрося, это только хна, - похлопала Белла ее по плечу. - Идемте, я дам вам валерьянку.
  И Белла быстро увела Фросю в комнату. Тут же она наскоро допросила все никак не успокаивавшегося Давида, который то стонал, то взвизгивал от смеха.
  - Так, так, - прикинула она возможные варианты объяснений. - Значит, так. Не признаемся, что крысу зовут Шушикой.
  Фрося кивнула.
  - А то это будет хуже, чем стрельба из маузера. Пять П нам этого не простит. Сиди, балбес несчастный!- прикрикнула она на Давида, который сквозь смех пытался ей что-то сказать. - В общем, будем выпутываться. У, трепло! - и она погрозила Давиду кулаком.
  Белла с Фросей вышли на балкон. Там уже Луарсаб Соломонович приступил к расспросу участников драмы.
  - В кого вы стреляли, батоно Чичико?- вопрошал Луарсаб.
  - В кого, в кого... В кого надо, в того и стрелял! - резко отвечал Чичико, увидев, что Фрося приложила палец к губам.
  - А все-таки? Ведь так можно и человека убить!
  - Вы что, батоно Луарсаб, хотите мне убийство ин-кри-ми-ни-ро-вать?- возмущенно проговорил Чичико, старательно выговаривая последнее слово.
  - Нет, нет, такой мысли у меня не было!Просто кто-то сказал, что вы стреляли в Шушику.
  - Какая Шушика?- вступила Белла.- Что вы , Луарсаб Соломонович! Просто батоно Чичико хотел показать свое боевое оружие Давиду, а маузер случайно выстрелил. Вот и все.
  - Нет, я слышал, что Давид что-то сказал про Шушику! - вредно заговорил Пять П.
  Белла спокойно повернулась к нему.
  - Петрос Петросович, вы меня удивляете. Как вы можете вот так, походя, трепать имя порядочной дамы? Если об этом узнает Шушана Абеловна, ей это не понравится.
  - А что я такого сказал, - торопливо стал оправдываться Пять П.- Я молчу, я ничего такого не говорил.
  В это время во дворе появилась мадам Шаевич. Она быстро прошмыгнула на балкон и громко спросила Фросю:
  - Ну что, нашлись серебрянные ложки?
  - Какие серебрянные ложки?- растерянно переспросила Фрося.
  - Как какие? Те, которые Шушика стащила.
  - Вы что, вы что, - бросился к ней Пять П. - Что вы себе позволяете!
  На балконе поднялся страшный гвалт. Все уже позабыли про выстрелы и обсуждали мнимую пропажу серебрянных ложек.
  Тут во двор вошли, мирно беседуя, Анета и Шушика. Все замолчали и начали расходиться.
  Увидев Пять П, Шушика взволнованно обратилась к нему:
  - Петрос Петросович! Если бы вы только знали, что творится! Этот негодяй наш управдом дошел до того, что направо и налево угрожает мне!
  - Послушай, Шушика, - пыталась остановить ее Анета, - ты не поняла...
  - Что это я не поняла, за кого это ты меня принимаешь, у меня еще нет склероза и я читаю без очков! Не на такую напали!
  Петрос Петрович тут же увел Шушику к себе, сверкнув на всех злыми глазами.
  Анета пожала плечами и поплелась к себе наверх, обсуждать происшедшее с Марго. Мадам Шаевич, поднимаясь домой, все думала о серебрянных ложках.
  Когда все угомонились и разошлись по домам, из коридора осторожно выглянула крыса Шушика, зорко огляделась, прошмыгнула к дырке в полу и исчезла в ней. Под шум и гам ей удалось плотно позавтракать в комнате у Пять П.
  
  ********
  ***
  
  Белла подняла тяжелую крышку подвального люка и стала спускаться вниз по лестнице. Дойдя до двери своего подвала, она вдруг увидела в конце подземного коридора слабый свет. Все страшные рассказы о бандитах, которые перебираются в Сололаках с крыши на крышу и так уходят от преследования, или проходят через проходные дворы и подъезды, а потом прячутся в подвалах старых домов, сразу же всплыли в ее голове. Конечно, надо было сразу повернуться и уходить. Вместо этого Белла стала красться на огонек. Дощатая, изрядно прохудившаяся дверь чужого подвала пропускала свет и Белла только решила взглянуть в щелку, как дверь со скрипом растворилась. В дверях стояла приятельница ее соседа по коммунальной квартире, персидско-подданного Петроса Петросовича Петросова, Шушика, в своей вечной плоской фетровой шляпке, но с вуалеткой. В руке у нее был длинный мундштук и она попыхивала сигареткой, глубоко затягиваясь и пуская кольца дыма.
  - Что же вы, милочка, заходите, не стойте на пороге, ведь сквозит же,- немного раздраженно сказала Шушика неожиданно низким баритоном вместо своего обычно несколько писклявого голоса. Шушика повернулась и пошла в комнату, где за клубами сизого сигаретного дыма ничего не было видно, только слышались приглушенные голоса и неожиданные взвизги хохота. Но Белла не пошла за Шушикой следом. Она с изумлением смотрела ей вслед. Из-под неизменной суконной черной юбки Шушики на пол свисал довольно энергичный, но немного потертый хвост.
  - Ну, в чем дело?- обернулась Шушика.
  - Нет, нет, ничего, - забормотала Белла, с одной стороны успокоенная встречей со своей давнишней соседкой, явно не откровенной бандиткой и налетчицей, с другой совершенно обалдевшая, во-первых от такой неожиданной встречи, а во-вторых, непривычного вида Шушики.
  Когда ее глаза немного привыкли, она увидела, что в густом табачном дыму за круглым столом под низко висящим плоским жестяным абажуром-тарелкой с тускло горящей электрической лампочкой сидит странное общество из ее соседей по двору и людей, которых она видела приходящими в гости к кому-нибудь из соседей. Но были и незнакомые лица. Все сидящие за столом мужчины курили. На столе лежали открытые коробки с папиросами и жестяная голубая коробка с турецким трубочным табаком на которой было написано: "Фабрика турецкаго табаку и папиросъ Л.Бинниатъ-Оглы въ Батуме" и изображены кальян, мечеть с минаретом и полученные в разное время господином Л.Бинниатъ-Оглы золотые медали на различных выставках табака.
   Стол был круглым, но некто, сидевший напротив двери, явно был главным. Этого человека она не знала.
  По правую руку от него сидел Додик, Дмитрий Янович Соболевский, приятель Софьи Михайловны, как всегда франтовато одетый, потом Чичико, но почему-то в черкеске с газырями и папахе Дикой дивизии. Подле него неизвестный Белле бледно-смуглый человек во всем черном. Он поднял голову, внимательно посмотрел на Беллу и вдруг неожиданно поклонился ей. Белла ответила почему-то надменным кивком. По левую руку сидела мадам Шаевич, сильно накрашенная, в роскошном шелковом платье серебристого цвета в блестках и в чернобурке на плечах, но в бигудях на голове, выглядывавших из-под небрежно повязанного розового шарфа. Венский стул с продавленным соломенным сиденьем возле мадам Шаевич пустовал и Шушика подтолкнула к нему Беллу.
  Усевшись подле мадам Шаевич, и услышав от нее немного странное приветствие:
   " Ну как, веер еще не слямзила?" Белла почувствовала себя очень неуверенно.
  - Ну, что вы так, Розалия Наумовна, - недовольно сказал человек, сидевший во главе стола, - дама впервые, волнуется.
  И внимательно посмотрел на Беллу. Она, в свою очередь, тоже подняла на него глаза так, как будто это была не она, а жеманная гимназистка из гимназии Левандовской. Эта гимназистка просыпалась где-то в глубинах сознания, заполняя ее всю. Вот Белла уже думала как она: "Ах, какой мужчина! Надо как-то обратить на себя его внимание. Представляю, как сойдут с ума Ванда и Соня Веллер, когда я им расскажу о нем". В следующую минуту она сделала "интересные" глаза и с невинным видом уставилась на мужчину.
   "Господи, что ж такое я творю"- сказала Белла про себя, но продолжала кокетничать, поправляя волосы, делая губки бантиком.
  Вообще сидящий за столом народ вел себя весьма свободно. Додик умильно поглядывал в сторону Ленчика, флейтиста оперного театра, толстогубого и ухоженного маменькина сыночка, Шушика носилась вокруг стола, наклоняясь то к одному, то к другому сидящему за ним и что-то нашептывала, прикрываясь ладошкой и нетерпеливо постукивая по хорошо утрамбованному земляному полу хвостом, мадам Шаевич вынула круглое карманное зеркальце и губную помаду и стала красить и так накрашенные губы, то растягивая их в недовольной гримаске, то, наоборот вытягивая трубочкой и при этом быстро-быстро мигая глазами.
  Белла наклонилась к мадам Шаевич и едва слышно, почти прошелестев, спросила:
  -Кто этот человек?
  Мадам Шаевич на секунду оторвалась от своего увлекательного занятия и коротко бросила тоже шепотом:
  -Мэтр. Джузеппе Бальзамо, граф Калиостро, он же граф Сен-Жермен, он же Джованни Джакомо Казанова .
  - А-а-а, - протянула Белла, уловив из всего сказанного только последнее слово.- М-м-м. Казанова...
  В это время Мэтр постучал костяшками пальцев по столу. Мгновенно воцарилась тишина. Весьма приятным голосом, от которого у Беллы поползли мурашки удовольствия по позвоночнику, Мэтр произнес:
  - Дамы, - и поклонился в сторону мадам Шаевич и Беллы, - и господа, - тут он кивнул человеку в черном, Додику и Ленчику, - а также товарищи, - и посмотрел в сторону Чичико, который нервно заерзал, скрипя венским стулом, но не посмел ничего сказать. - Я полагаю, мы можем начинать.
  При этих словах Шушика подбежала к Додику и протянула ему тощий школьный портфель, откуда тот извлек чернильницу-непроливайку, двенадцатилистовую тетрадь в клетку с профилем вождя на передней обложке и таблицей умножения на задней, деревянную круглую ручку с пером "семечка" и кусочек фланели в качестве перочистки. Додик деловито открыл тетрадь и аккуратно вывел:
  
  " ПРОТОКОЛ
  
  заседания домового комитета дома ? 12 по улице Махарадзе (бывш. Паскевича)
  
  Председатель Иван Яковлевич Казанов,
  Секретарь Дмитрий Янович Соболевский"
  
  и выжидательно остановился. Мэтр обвел всех присутствующих взглядом, при этом Белла потупилась и зарделась.
   - Итак, - произнес Мэтр, - Заседание комитета домовых считаю открытым. Шушана Абеловна, приступайте.
   За спиной у Беллы раздалась быстрое шарканье ног и постукивание хвоста о пол. Шушика вынырнула из полутьмы и облаков дыма и положила на стол перед Мэтром большую жестяную шкатулку с выдавленными на ней цветами и листьями лотоса и надписью "Какао Жорж Борманъ.Санктъ-Петербургъ. 1896". Все с непонятным для Беллы волнением уставились на шкатулку. Мэтр медленно поднял крышку и вынул из шкатулки книгу, переплетенную в темнозеленый шелк. Белла вытянула шею, но из названия книги успела прочесть только одно слово "Ципангу".
  "Да это та книга, которую Ната извлекла из своего подвала и на днях показывала мне",- подумала Белла. Мэтр грозно посмотрел на нее и она втянула голову в плечи.Он благоговейно открыл книгу и стал медленно и осторожно перелистывать страницы.
   -Вот, - сказал он.- Это текущий момент. Тут все сказано. Нужен веер.
   Все стали перешептываться. Додик усердно скрипел пером.
   Мэтр повернулся к Белле. Тут она смогла рассмотреть его как следует, тем более что он сделал длительную паузу, прежде, чем заговорить.
   Это был великолепно сложенный смуглый горбоносый человек средиземноморского типа. Его темнокаштановые волосы были убраны так, что сзади на высокий воротник камзола ниспадала волна, перевязанная черной лентой. Шея была повязана белоснежным шейным платком, искусно завязанным под подбородком.
   У Беллы сладко ныло сердце. "Казанова, Казанова"- упоенно повторяла она про себя.
   - Ну как,- спросил Мэтр, обращаясь к ней. - Вы беретесь принести веер на следующее заседание?
   - А где мне его взять? - пролепетала Белла.
   - Как где? - зашипела мадам Шаевич.- У Софьи Михайловны. Спереть надо.
   - Да, да, конечно, обязательно, непременно, - бормотала Белла.
   - Вы прекрасны, - с этими словами Мэтр встал и подошел к Белле. Он взял ее руку, медленно поднял к губам и поцеловал. Аромат каких-то необыкновенных духов волнами шел от его ухоженных волос.
   Мэтр величественно вернулся на свое место. Мадам Шаевич завистливо смотрела на Беллу, у которой внутри все ликовало и кружилась голова. "Казанова, Казанова" колокольчиком стучало в висках.
   -Заседание окончено, - провозгласил Мэтр. Додик что-то старательно дописывал в своей тетради. Никто не трогался с места.Шушика подскочила к Белле.
   - Пошли, пошли, - прошипела она.
   Белла встала, разочарованно взглянула на Мэтра и вдруг, как солнечный зайчик, поймала его многообещающий взгляд. У нее внутри снова все запело: "Казанова, Казанова".
   Она неловко поклонилась и пошла вслед за Шушикой.
  
  
  ***
  Наутро Белла проснулась с ужасной головной болью. Голова просто раскалывалась. У нее лежал заказ на несколько крепдешиновых платков, которые она рассчитывала сегодня закончить, но она просто не могла представить себе, как возьмется за кисточки. Повалявшись немного в постели, Белла все же нашла в себе силы встать. Сквозь головную боль она вспоминала какие-то странные вещи - Шушику с крысиным хвостом, ну это понятно, и не такое могло присниться, смуглолицего мужчину со старомодной прической, это уже непонятно, и какой-то веер Софьи Михайловны. Белла смутно помнила, что однажды Софья Михайловна показывала ей какие-то веера.
  "Давненько я не заглядывала к Софье Михайловне" - подумала Белла. Выпив чашечку дурного ячменного кофе с ломтиком хлеба без масла, но с прозрачным тонюсеньким ломтиком сыра, Белла отправилась в гости к Софье Михайловне, в противоположный флигель большого дома.
  В недалеком прошлом, казавшемся теперь очень далеким, в другой жизни, это был весьма респектабельный и престижный дом с несколькими приличными жильцами. На втором этаже флигеля, куда отправилась Белла, жил высокопоставленный чиновник с супругой и детьми.Они снимали весь этаж. Тогда это была ухоженная квартира с нарядным парадным, увитым плющом, с мраморным полом в подъезде, по которому вилась затейливая надпись "SALVE", а на второй этаж вела прекрасная удобная внутренняя лестница. Вдоль лестницы были расположены стенные шкафы для книг. И все это деревянное великолепие было ухожено, навощено, всегда нежно пахло воском и скипидаром. Над подъездом нависала просторная комната, очень прохладная в летнюю тифлисскую жару. Но ее приходилось сильнее других натапливать зимой. Там был кабинет со множеством книг, картин, старинных карт, фотографий и множеством других интересных вещей.
  Вдоль, как это было принято в Тифлисе, открытого балкона, утопавшего в зелени глицинии и гибискуса, причудливо изгибающиеся стволы-лианы которых тянулись вверх из великолепного сада по балконным столбам, шли гостиная, столовая, спальня, детская, а дальше закрытый коридор со службами и комнатами няни и кухарки. Там же была и обширная кухня со множеством медной, оловянной, глиняной, фарфоровой посуды. Летом там варили в огромных медных тазах варенье на зиму и ароматы ранней клубники сменялись белой черешней, вишней, абрикосами. Потом начиналась вакханалия с инжиром, кизилом, айвой, самым любимым ореховым вареньем. На "черной лестнице" с ее крутыми тридцатью двумя ступеньками всегда было оживление. Из окрестных сел крестьяне привозили все эти роскошные фрукты, а также множество всякой другой вкуснятины, которые поднимали наверх в мешках, корзинах, кувшинах и горшках.
  Но потом все это рухнуло, кончилось безвозвратно, ушло в безвременье. Чиновник, не выдержав радикальных перемен, вызванных "сменой государственного строя", "государственным переворотом" или "революцией", это как кому нравится, умер, оставив шестерых детей на руках у молодой и неопытной жены. Всю семью "уплотнили" в одну комнату, бывшую столовую.
  Квартира быстро заселилась жильцами.В левой ее части на балконе возвели стену, отрезав гостиную, кабинет и парадное от всей остальной квартиры. Эта часть была превращена в прекрасную комфортабельную квартиру, совершенно изолированную не только от этой части дома, но как-то и от всего дома. Там можно было жить, не замечая всего дома и двора.
  В правой части квартиры царил коммунальный хаос. Как-то так оказалось, что кухня, ванная и туалетная комнаты перестали быть необходимыми и превратились в жилые комнаты. Уборная все же оставалась, но теперь она была вынесена в конец коридора, к началу "черной" лестницы. Всякие буржуазные глупости вроде унитазов были упразднены, восторжествовало то, что называлось "азиатской" уборной - две площадки для ног и между ними дыра, бесконечная, черная.
   Там было страшновато. А зимой и холодно. Поэтому жильцы не утруждали себя походами в это неблагополучное место, а как Валуа и Бурбоны в Лувре и Версале пользовались обыкновенными ночными сосудами.
  С кухнями дело обстояло значительно проще. Каждый обзавелся керосинкой возле своих дверей, а зимой керосинку заносили в комнаты, чтобы не топтаться на холоде. Керосинка еще и дополнительно обогревала, хотя временами начинала коптить, изрядно пачкая стены и потолки.
  Отсутствие ванной комнаты тоже никого не волновало. Все как-то забыли, для чего она нужна. За водой и вовсе надо было спускаться во двор, к общему крану, и таскать наверх тяжелые ведра с водой. А купаться отправлялись в серные бани, нагрузившись сумками с чистым бельем для смены, полотенцами и другими банными причиндалами.
  Так или иначе, но жизнь ползла куда-то, весть ее знает куда. К лучшему будущему.
  Так вот, в бывшей детской, выходившей единственным окном в роскошный сад не менее роскошного дома бывшего коньячного короля Давида Сараджишвили, жила Софья Михайловна, сменившая свою комнату на Петра Великого на меньшую с доплатой. Софья Михайловна немного пороскошествовала, растранжирила деньги и снова села на скудную пенсию. Правда, время от времени возникавшие ученики и грошовые уроки французского позволяли ей иногда "улучшать качество жизни". Но весьма некачественно и нерадикально.
  Появившуюся Беллу Софья Михайловна встретила радостными возгласами, усадила в кресло у окна, придвинула низкий столик, поставила чайник, вытащила парадные чашки и уселась рядом.
  Белла посетовала, что работа из рук валится, никаких идей, крепдешин неразрисовывается. Софья Михайловна задумалась.
  - А что, если ты начнешь японскую серию?- задумчиво спросила она. - Сейчас я кое-что покажу.
  Из старого комода в углу комнаты, из одного из глубоких его ящиков Софья Михайловна достала книги - японские сказки, купленные в "доисторические", то бишь в дореволюционные времена во время ее свадебного путешествия, в Берлине. Это были две удивительные книги - рисовая бумага с страницами сложенными пополам, неразрезанными, с дивными акварелями. Кимоно, сакура, чайные домики, пагоды, сосны с причудливо изогнутыми стволами.
  - А вот теперь взгляни сюда, Беллочка - и Софья Михайловна показала ей небольшое настольное зеркало, на оборотной металлической стороне которого было изображено странное животное, белый единорог, похожий на пони, но с мордой дракона, верхом на котором сидел мальчик, окруженный дамами в изящных кимоно.
  - Это волшебное животное цилинь, несущее сына хозяину дома.Правда, прелесть? Эти японские радости мы купили в Берлине, на Унтер-ден-Линден. Мой веселый муж утверждал, что зеркало волшебное, что если смотреться в него подолгу, молодеешь и улучшаешь настроение. Возьми его дня на два, мне кажется, что оно мне и вправду помогало в молодости.Сейчас покажу еще что-то, кажется, я показывала тебе его раньше и ты им долго любовалась.
  С этими словами Софья Михайловна достала бархатный футляр и вынула из него веер, увы, поломанный.Она осторожно разложила его на столе и обе женщины склонились над ним. Веер был сделан из тончайших планок слоновой кости, обтянут бледно-лиловым шелком. По всему полю веера были нарисованы фиалки, а на краю изображена медленно идущая задумчивая женщина в странном костюме - то ли японском, то ли античном. Мастерство художника было таким, что казалось,она вот-вот сойдет с веера и побредет по столу. К сожалению, планки веера были поломаны.
  - Этот веер, - рассказывала Софья Михайловна, - мы купили в Венеции, в лавке старого еврея. Нам хотелось увезти с собой что-то необычное, какую-то маленькую крупицу этого необыкновенного города, что-то непохожее ни на что. И хозяин лавки понял нас. Очень древний, в ермолке, но настоящий венецианский еврей. Кряхтя и покашливая он принес откуда-то из глубины своей пыльной лавки футляр с этим веером.Лукаво поглядывая на нас, он сказал:
  - В этом городе в старые времена жил великий любовник. И этот веер он подарил некоей даме, которая разбила его сердце. А она, она пренебрегала его подарком. Но когда она состарилась и превратилась в старую итальянскую ведьму, тогда она поняла, кем пренебрегла в молодости. Конечно, - засмеялась Софья Михайловна, - за эту сказку пришлось дорого заплатить. Но , ей-богу, она того стоила. Возьми его себе, Беллочка, дарю его, пусть он принесет вдохновение.
  Белла открыла было рот, чтобы отказаться от такого царского подарка, но Софья Михайловна не дала ей сказать ни слова.
  - Сегодня какой-то странный день,- сказала она улыбаясь, - ни слова , Белла, давай-ка пить чай, сейчас мы его подогреем, и болтать о всякой чепухе.
  
  ***
  
  Был уже полдень, когда Белла вернулась к себе домой. Она раскрыла веер, положила его на стол, поставила рядом зеркало и села напротив. Гладь зеркала притягивала взгляд, Белла не могла оторваться от него. Так иногда бывает во сне, когда хочешь избавиться от какого-то наваждения, но не можешь шевельнуться, двинуться. Пристально глядя в зеркало, она вдруг вздрогнула. По чистому зеркалу вдруг поползли какие-то неясные тени, заклубились около рамки и стали расползаться наружу. Оцепенение спало. Белла обалдело смотрела на свое лицо в рыжих кудряшках, которое в обрамлении странных облаков белоснежного тумана казалось ей уже не ее лицом. В это время кто-то осторожно постучал в дверь. Она вскочила, бросилась к двери. На пороге стоял как будто незнакомый ей бледно- смуглый человек в старом поношенном плаще и нелепой старомодной шляпе с широкими полями. Он церемонно поклонился. "Странный нищий",- подумала Белла.- "Кажется я его знаю. Но откуда? Ничего не понимаю.Знаю, что знакомый, но почему-то не могу вспомнить, откуда." Человек откашлялся.
  - Простите, не найдется ли у вас старого шарфа, я простужен, я верну вам его потом.
  Белла метнулась к гардеробу, достала старый отцовский шарф и протянула его нищему. Тот закутал шею как-то не по-тифлисски и стал похож на итальянского художника в своей широкополой шляпе и шарфе.
  -Не хотите ли немного прогуляться?- вдруг спросил этот странный человек.
  - Прогуляться?- она выглянула из-за его плеча и ей показалось, что уже смеркается.
  "Странно, - подумал она, - ведь, кажется, только что был день". И вслух сказала:
  - Уже почти темно. Это не опасно?
  - Нет, что вы! Самое время для королевских прогулок! Во времена Екатерины Медичи мы частенько гуляли по ночам по парижским крышам. Поверьте, весьма увлекательное занятие!
  Как-то легкомысленно Белла кивнула, схватила старую бабушкину вязаную шаль, захлопнула дверь.
  Во дворе было непривычно тихо. Быстро, как это бывает на юге, наплывали сумерки.
  - Давай-те быстрее, пока не стемнело, - сказал человек в шляпе.
  - Да, да, - кивнула Белла и подумала про себя: "Куда это я тороплюсь?Наверное, я спятила."
  Тем временем они прошли через двор, не встретив ни одного человека. Балконы тоже были пустынны. Только Амалия отрешенно раскачивалась на своем балконе в плетеном кресле-качалке да как-то праздно разгуливал по двору рыжий кот Тимофей старухи Федосьи.
  Когда они поровнялись с люком, который вел в подвалы, Беллу осенило. "Так это же тот человек, которого я видела в подвале, на комитете домовых! Он еще поклонился мне! Кажется, его зовут не то Поль, не то Павел, его как-то странно назвала мадам Шаевич. Да, она сказала, мсье Поль. Нет, нет, сеньор Паоло! А может быть дон Пабло? А впрочем, это одно и тоже."
  Поль обернулся к Белле и тихо сказал:
  - Ну, конечно, мы оттуда и знакомы. Но вы были тогда не совсем вы. Это была ваша любимая бабушка в молодости, когда она была еще гимназисткой. А теперь дайте мне руку, ступеньки тут крутые.
  - Ничего подобного, - проворчала Белла, но руку протянула. - Я тут часто хожу и ни разу не споткнулась.
  Поль крепко стиснул ее ладонь. Его рука была сухой, горячей и крепкой. И опираться на нее было одно удовольствие.
  Они поднялись по "черной" лестнице, прошли мимо уборной, от которой почему-то несло зимним снежным холодом и навозом, и по шаткой лестнице с выломанными перилами, почти висящей в воздухе, поднялись на чердак.
  -Идите осторожно, - сказал шепотом странный спутник, - старайтесь ступать по балкам, а то можем провалиться в какую-нибудь квартиру.
  Белла согласно кивнула головой.
  Они дошли до слухового окна и вылезли на крышу. Белла удивилась, увидев, что возле него на крыше стоит уютное широкое старое кресло с низкими подлокотниками. На кресле лежала старая бурка.
  - Садитесь, - сказал Поль, и когда Белла опустилась в кресло, заботливо укутал ее в бурку, а сам пристроился рядом на подлокотнике. Белла искоса посмотрела на него. И чуть не вскрикнула от удивления. Поразительная метаморфоза произошла с ее спутником. Он был уже не в том потрепанном плаще с почти оторванными карманами.Теперь на нем был короткий зеленый бархатный камзол по фигуре, унизанный серебряными пуговицами. Панталоны были такого же цвета, может, чуть темнее, с рядами пуговиц от бедра до колена; шея повязана бледножелтым шелковым платком, пропущенным в кольцо на плоеном нагруднике сорочки; он был опоясан кушаком того же цвета; боттинас, или длинные гетры мягкой коричневой кожи кордовской выделки, с проймами на икрах, чтоб видны были чулки и коричневые туфли удачно дополняли костюм. На плечах лежал черный суконный плащ, отороченный серебристым мехом. Со шляпы с широкими полями свисало до плеча страусовое перо.
  Белла чуть не задохнулась от восторга. Но тут же подумала, как же она сама ужасно выглядит во много раз чиненных туфлях, суконной, но уже однажды перелицованной юбке, ею самой связанном жакете. Только изящная бабушкина шаль выглядела достойной костюма ее спутника.
  - Посмотрите,- спокойно сказал ей Поль, протягивая вперед руку так, как будто он хотел сделать подарок, - как дивно выглядит город в эти вечерние часы, как угасает закат над городом.
  Город расстилался перед ними как театральная декорация. Справа на вершине холма старая крепость, стены которой сбегали вниз, к реке, на другом берегу которой высился мрачный замок. Слева тянулся вдоль реки город со множеством садов, куполов церквей, кипарисов и кончался голубоватой дымкой над которой высились еще освещенные солнцем заснеженные вершины кавказских гор.
  С последними лучами угасающего солнца над крышей появились летучие мыши, бесшумно летящие в почти уже наступившей ночи на фоне темнофиолетового неба.
  Белле показалось, что к ним приближаются какие-то летящие тени. Они становились все ближе и Белла увидела, что это двое, мужчина и женщина. Но нисколько не удивилась. Мужчина держал женщину за талию и они медленно летели над крышами города.
  - Ой, - прошептала Белла, приглядевшись к странной паре, - она мне знакома.
  -Ну да, - ответил Поль. - Это ваша внучатая племянница, Ева, дочь Давида. Это другие времена.
  Летящая пара сделала вираж в воздухе и понеслась вдоль Куры куда-то за город, по направлению к Мцхете. Какие-то еще пары и одинокие летящие фигуры заполнили пространство над городом. Казалось, это тени вышли на ночной воздушный променад. Кто-то подлетал к ним, приветствовал их и летел дальше. Амазонкой на белоснежном жеребце в просторной ночной рубашке с рюшами промчалась Амалия.
  
  Постепенно все успокоилось. Из сада доносился звон цикад. Волнами поднимался к крыше аромат цветущих сирени и жасмина.
  - Ах, как хорошо, - вздохнула Белла и закрыла глаза.
  
  ***
  
   - Белла, проснись, что с тобой, - тряс ее за плечо перепуганный Давид. Придя из школы он увидел свою любимую тетку на стуле возле стола с головой, лежащей на столешнице. Ее рыжие кудельки беспомощно рассыпались по спине, а руки неподвижно свисали вдоль тела.
  Давид коснулся ее лба и почувствовал сильный жар. Он бросился к Фросе.
  - Инфлуэнца, - уверенно сказала Фрося, увидев горящую от жара Беллу, - марш ко мне, пусть Чичико бежит за врачом и сюда больше не заявляйся, побудешь пока у нас. Мы с Чичико уже переболели, нам не опасно.
  И Фрося быстро и решительно начала хлопотать вокруг Беллы.
  Неделю Белла была между жизнью и смертью, в горячечном бреду. Ее мучили странные видения. И почти каждое кончалось полетом над городом рыжеволосой женщины с каким-то мужчиной.
  
  ********
  ****
  ********
  
  Всю ночь моросил дождь. Серое небо было обложено тучами, из которых время от времени пробивался тусклый луч солнца. Ева, с нетерпением ждавшая свою сменщицу, стояла у зарешеченного окна и смотрела, как на мокрых ветвях платанов сидят нахохлившись скучные воробьи. Ева взглянула на часы. Сменщица запаздывала. Вздохнув, Ева медленно начала одеваться. Натянула старый плащ, который был ей велик, затянула его потуже на талии. Плащ был еще мамин. Белла раньше несколько раз порывалась выбросить его, но мудрая бабушка, пережившая войны и революции, грудью вставала на защиту старого барахла, хранившегося в дореволюционных сундуках в кладовке. И еще бабушка свято хранила старую американскую керосинку, похожую на Пизанскую башню, когда-то купленную в караван-сарае на Эриванской площади и к ней трехлитровую бутыль керосина. Увы, бабушка оказалась права. И Ева, роясь в сундуке, находила там бесценные вещи - совершенно новые, аккуратно пересыпанные нафталином шерстяные носки, запас сложенных в коробку от монпансье спичек, завернутые в тряпки стеариновые свечи, коробку с нитками. Это были почти сокровища. В дело пошел и старый плащ. Свои вещи, которые она когда-то с наслаждением покупала у спекулянтов или по случаю, тщательно выбирая все эти щегольские тряпки, уже давно уплыли на барахолку. Из дома ушло все, что имело хоть какую-то ценность.
  Ева вздохнула и стала натягивать на непокорные рыжие кудри берет, смотрясь в маленькое потускневшее от времени зеркало, криво висевшее на оконной раме. Заострившийся нос, впалые щеки и темные круги под глазами .Ева не узнавала эту женщину и не хотела признаваться себе, что это она и есть. И, натягивая берет, она с неприязнью смотрела на ту, в зеркале.
  Стукнула входная дверь. Это пришла сменщица Евы, Мария, невысокая изможденная женщина, которой приходилось тянуть семью из троих детей и парализованного отца. Больше всего Мария боялась, чтобы дети не пошли по плохой дорожке и билась, чтобы как-то прокормить семью.Но голодных мальчишек остановить было нельзя. Мария не знала, что старшего уже прибрала к рукам воровская шайка, а младшие побирались на вокзале. Мальчишки горячо любили мать и старались скрыть от нее свои неприглядные делишки.То, что они приносили домой, всегда называлось "гуманитарной помощью" или от Армии спасения, или от какой-нибудь иногда придуманной ими организации. А Мария, бегавшая с одной работы на другую и почти не бывавшая дома, свято верила в то, что она кормит семью на свои жалкие гроши и с лихорадочно горящими глазами скороговоркой говорила Еве:
  - Главное мне сохранить детей. Ведь правда, Евочка, ведь все не может так продолжаться. Мир придет, дети учиться будут. Только бы с ними ничего не случилось.
  И тогда Ева, пряча глаза, кивала головой и думала про себя: "Какое счастье, что я одна".
  Собрав в сумку вещи, которые она надевала во время дежурства, Ева попрощалась с Марией и подняв воротник, втянув голову в плечи как больная птица, вышла на улицу. Дождь почти перестал и Ева, радуясь этой маленькой удаче, побрела к станции метро.
  В городе давно уже не ходили автобусы. О трамваях и троллейбусах и не вспоминали - это было в очень далеком прошлом.Иногда, погромыхивая, проезжали грузовики, в кузовах которых стояли или сидели люди.Легковых машин почти не было.Работало только метро. И это удивляло всех. Каждое утро с замирающим сердцем Ева подходила к станции метро, боясь увидеть надпись: "Метро не работает". Но оно работало.Правда, поезда шли с большими промежутками и их ждала огромная, напирающая со всех сторон толпа.
  Глубоко вдохнув свежего воздуха, Ева нырнула в тускло освещенную дверь.Пройдя через турникет, она попала в медленно движущуюся человеческую массу, которая понесла ее вниз к поездам.Стараясь, чтобы ее не раздавили, Ева протискивалась ближе к тому месту, где должны были находиться двери поезда, когда он остановится на станции. Была и ещек одна опасность - толпа могла случайно сбросить человека под поезд. Такие случаи бывали. Поэтому Ева выбирала взглядом какую-нибудь широкую мужскую спину и старалась держаться поплотнее за ней.
  Иногда ей приходилось и цепляться за кого-нибудь. И это никого не удивляло - не одна она так делала. На этот раз Ева быстро высмотрела то, что ей было нужно - широкие плечи, потертая кожаная куртка, перекинутая через плечо сумка мастерового.Она пробралась поближе и стояла, почти уткнувшись носом в середину коричневой кожаной куртки.
  Медленно выполз из тоннеля поезд метро.Толпа напряглась. Люди стояли тесно, но еще не толкались.Но как только поезд остановился и открылись двери, все подались вперед. На это раз напор толпы был так силен, что Ева оказалась тесно прижатой к коричневой куртке.Их так вместе и внесло в вагон и зажало в углу.
  Ева прижимала к себе сумку. Берет ее сбился набок и она чувствовала как прядь волос выбилась из-под берета и повисла, касаясь щеки. Сердце гулко стучало и вдруг все поплыло перед глазами.
  "Не бойся, не бойся, возьми себя в руки"- кто-то торопливо и настойчиво сказал ей. Мгновенный обморок внезапно прошел и Ева почувствовала, что на нее внимательно смотрят. Она взглянула вверх и увидела, что мужчина в кожаной куртке уже стоит лицом к ней, а она почти повисла на нем, вцепившись тонкой рукой с обтрепанным обшлагом плаща в его куртку.
  Мужчина высвободил руку, крепко обнял Еву за плечи и прижал к себе. И тут она почувствовала, как вдруг исчезло напряжение всех последних страшных лет. Ей стало как-то легко и она вздохнула всей грудью и доверчиво припала головой к кожаной куртке. Он взял из ее рук сумку и они стояли, сжатые со всех сторон толпой в мчавшемся под городом поезде метро.
  Наконец поезд остановился. Толпа вынесла их на станцию.Крепко держа Еву под руку, мужчина уверенно вел ее к эскалатору и она ни о чем не думая и стараясь быть как можно ближе к нему, легко шла рядом.
  Тесно прижавшись друг к другу, они вышли из метро и пошли вверх по узкой , вымощенной брусчаткой улице, мимо старого сада, откуда пахло мокрым мхом и едва уловимым запахом фиалок. Они шли как идут люди, прожившие бок о бок многие годы и которым не надо ничего говорить друг другу - они и так знают, о чем думает каждый из них.
  Поднимаясь все выше и выше по кривым улочкам со старыми домами, они наконец подошли к дому, который по сравнению с другими выглядел необычно.Дом стоял на косогоре.Видимо, этот дом строил какой-то безумный архитектор. На улицу выходил только подъезд в каменной стене с неизменным "SALVE", а затем мраморная лестница внутри поднимающегося коридора, стены которого были расписаны листьями и цветами в стиле модерн, вела вверх. Но вела она не на второй этаж, а на первый.И этот первый этаж выходил в прекрасный сад. Назывался он висячими садами Семирамиды. В саду росли великолепные липы, деревья мелкой хурмы, усыпавшей осенью мелкими сладкими плодами землю, белый и черный инжир, тутовые деревья, кусты граната.
  С правой стороны дома возвышалась причудливая башенка, с чешуйчатой крышей, похожая на китайскую пагоду.
  Но роскошь и благополучие этого дома были в далеком прошлом его истории. Теперь зеркальные стекла подъезда были давно выбиты и заменены грязной фанерой, замызганный пол трудно было уже назвать мраморным, хотя приветливое "SALVE" и проглядывало через наслоения грязи. Лестничные площадки были завалены старой рухлядью, сундуками, корзинами, связками пожелтевших от времени газет. Все это громоздилось в пирамиды, грозившие обрушиться в любой момент. Подстать дому теперь были и его обитатели.
  Вот возле этого сололакского дома и остановилась Ева со своим спутником. Поднявшись по темному лестничному коридору, они вышли на площадку и свернули налево. Возле высокой двери Ева остановилась в бессилии, почувствовав только сейчас как она устала. Сунув руку в карман плаща, она достала длинный ключ и протянула его своему спутнику.
  За дверью была большая просторная комната - то, что осталось после бесконечных уплотнений от некогда роскошной квартиры. Высокое окно выходило в сад. По стене ползли глициния и гибискус, листва и цветы которых обрамляли окно.
  Широкая тахта, покрытая стареньким, вытертым ковром, все еще местами сохранявшим старые краски, с разбросанными по нему подушками, буфет с резными дверцами в глубине комнаты, старинный окованный сундук, стол, венские стулья составляли меблировку комнаты, от которой веяло чем-то бесконечно милым, от чего начинало ныть сердце.
  Ева стала снимать плащ и ее спутник тут же подхватил его и привычным жестом, так, как будто делал это много лет, повесил на гвоздь, вбитый в филенку двери. Ева подошла к буфету, открыла дверцу. Полки были пусты. Она растерянно улыбнулась и, повернувшись к своему спутнику, сказала упавшим голосом.
  - Кажется, у нас нет ничего поесть. Я забыла купить.
  - Ничего страшного, - улыбнулся мужчина. - Поставь лучше чайник.
  Он скинул с плеча сумку, расстегнул ее и стал выкладывать на круглый стол немыслимые вещи: пачку цейлонского чая, коробку с сахаром-рафинадом, несколько брикетов настоящегосливочного масла в блестящей обертке с веселыми коровами, резвящимися на зеленом лугу, жестяную коробку с печеньем, шпроты и белую булку.
  Ева смотрела на все это забытое великолепие и слезы навернулись у нее на глаза.
  - Ты знаешь, - тихо сказала она, - я и забыла, когда в последний раз ела такое.
  Мужчина подошел к Еве, обнял ее за плечи и посмотрел в глаза.
  - Ты теперь не должна ни о чем думать. Я буду с тобой.
  - Как тебя зовут?- тихо спросила Ева.
  Мужчина усмехнулся.
  - Зови меня Полем.
  - Господи, - прошептала Ева, - а ты не ошибаешься? Посмотри на меня внимательно.
  - Я не могу ошибаться. - ответил Поль, - Смотри , чайник закипел. Давай лучше будем пить чай.
  И он провел рукой по рыжим кудряшкам Евы.
  Ева почувствовала вдруг себя такой легкомысленной, такой бездумной, какой была только в детстве. Она кивнула головой и стала доставать из буфета парадные чашки.
  После чая Ева почувствовала сильную слабость, которая часто бывала у нее после дежурств. Но постеснялась сказать об этом вслух.
  - А ты не хочешь прилечь, ведь дежурства , наверное, утомляют тебя, - заботливо спросил Поль. - Давай-ка, ложись, я сам все уберу.
  Он легонько подтолкнул ее к тахте, помог лечь, поправил подушки и укрыл пледом.
  Прошло около трех часов. Ева просыпаясь, зашевелилась. Поль подошел и склонился над ней.
  - Ты проснулась? - полувопросительно тихо сказал он .- Пока ты спала, начался и кончился дождь. Самое время для прогулки.Только не спрашивай меня, где мы будем гулять, ладно? Да и вообще, положись на меня. Теперь я отвечаю за тебя.И все будет прекрасно.Ты согласна?
  - Согласна, согласна, - почти пропела Ева, улыбаясь.- На все согласна.
  Поль засмеялся.
  - Ну, тогда одевайся. Только не плащ. Какой-нибудь жакет и юбку поплотнее. Может быть прохладно.
  Ева быстро натянула вязаный жакет, неизменный берет, из-под которого тут же начали выбиваться непокорные рыжие кудри, и обернулась к уже стоявшему у дверей Полю.
  - Ну как?
  - Чудесно. Дай руку и пошли.
  Они вышли из комнаты и стали осторожно пробираться вдоль коридора, загроможденного бесконечной рухлядью.Из старой кладовки, где хранились многие годы вещи, казавшиеся ненужными, дощатая дверь открывала вход на узкую винтовую лестницу, ведущую наверх. Там была эта странная башенка, чем-то напоминавшая китайскую пагоду. Лестницей давно никто не пользовался. Иногда туда залезали мальчишки, чтобы покурить тайком да коты и кошки, справлявшие там шумные мартовские свадьбы.
  Осторожно, чтобы не провалиться на ветхих ступеньках, Поль и Ева вылезли на маленький балкончик на самом верхе башенки. Оттуда открывался чудесный вид на бесконечные сололакские крыши, сбегающие к Эриванской площади, сама площадь и где-то за рекой в мареве левая часть города, взбирающаяся на горы. Легкий ветерок покачивал скрипящие перила. Поль крепко держал Еву за руку.
  Вдруг он отпустил руку Евы и легко вскочил на шаткие перила.
  -Ой, - вскрикнула Ева и в ужасе закрыла лицо руками и закрыла глаза.
  - Ну что ты, не бойся, иди ко мне, - и он протянул Еве руку.
  Ева открыла глаза. Поль легко стоял на перилах, едва касаясь их ногами. Казалось, он висит в воздухе. Ева в ужасе сделала шаг назад и чуть было не провалилась в дыру в полу.
  - Не бойся ничего,- крикнул Поль, - иди ко мне.
  Ева закусила губу, закрыла глаза, протянула вперед руки и шагнула к Полю. Он подхватил ее, подтянул к себе и вдруг Ева почувствовала необычайную легкость во всем теле, оно стало невесомым как пушинка и она легко вскочила, держась за протянутую Полем руку, на перила башенки. Он крепко обнял ее за талию, и они дружно шагнули вперед, в пустоту. Легкий ветер подхватил их и они вдруг полетели над городом, как два кленовых листа.
  Они вначале летели довольно низко, почти над крышами. Люди, шедшие по улицам, копошившиеся на своих балконах и дворах не видели их - ведь люди обычно смотрят вниз, а не наверх.
  Пролетая над улицей, которая когда-то носила имя русского генерала Паскевича, а потом меняла свое название в зависимости от того, кто приходил к власти, они немного снизились.
  Ева удивленно увидела, что на крыше, возле слухового окна в кресле сидят двое - женщина с такими же рыжими как у нее волосами и рядом с ней высокий мужчина в странном костюме - в широкополом плаще и шляпе со страусовым пером. Они помахали им рукой. Ева не успела ничего подумать, как крутой вираж поднял их высоко над крышами.
  Они поднимались все выше. Город под ними съеживался как шагреневая кожа.
  Становилось прохладно. Они влетели в густое облако тумана. Капельки воздуха, наполненные водой, ударяли о кожу, лопались, пощипывая ее. Вдруг они вынырнули из облака. Вокруг была бесконечная синева, которая сгущалась и темнела. А полет становился все бешенее, сердце стучало часто и гулко..
  Они поднимались выше и выше. Облака вокруг них розовели в лучах заходящего солнца.
  Они полетели над рекой, против ее течения, которое несло мутные воды к городу.
  Вскоре они оказались у места слияния двух рек. На крутом высоком берегу, на скале стоял древний храм, служивший когда-то монастырем для немногих иноков. Еще раз высоко взмыв вверх, они начали медленно снижаться к руинам храма и наконец, опустились на землю.
  Вокруг было пустынно и тихо. Ни одного человека, ни животных, ни даже птиц. Жухлая прошлогодняя трава вокруг храма была не затоптана, дорога к храму давно заросла высохшими сорняками и кустарником.
  Огромные камни из которых были сложен храм излучали какое-то необычайное тепло. Ева прислонилась спиной к каменной стене, отдыхая от полета и любуясь излучиной реки, холмами, грядами близких зеленоватых гор и далеких, белеющих своими вечными снегами.
  Внизу, у слияния двух рек, высился другой храм, огромный, великолепно сохранившийся. К крепостной стене храма лепилось множество мелких домиков, окруженных садами.
  Поль стоял рядом.
  - Какие патриархальные места, - задумчиво сказала Ева.- Как давно здесь живут люди.
  Поль, стоявший на краю обрыва,обернулся и подошел к ней. И тихо сказал.
  - Прижмись как можно плотнее к стене. И закрой глаза.
  Ева послушно закрыла глаза. И тут же почувствовала как в нее вливаются какие-то живительные силы, как выпрямляется спина, разглаживается кожа,
  Открыв глаза, она увидела как внимательно смотрит на нее Поль. И улыбнулась ему. Поль ответил ей улыбкой. И сказал:
  - Внимательно посмотри вниз. Не отрывая взгляда. Очень внимательно.
  Ева кивнула и стала смотреть на храм. Ей показалось, что его стены колышутся и исчезают. На том месте , где только что стоял храм, толпились люди в странной одежде, верблюды, кони, слышались крики ослов.
  Потом она увидела как куда-то длинной лентой уходит караван. Рыжеволосая юная девушка, обвивая руками шею мужчины, прощается с ним и тот уходит с караваном. И снова картинка - эта же девушка сжимает что-то в руках, что-то похожее на одежду. И потом бесконечно меняющиеся картинки, какие-то женщины, строительство храма, войны, крики о помощи, скачущие всадники, немногие миги тишины, и снова войны. Уже другие люди в другой одежде. Снова что-то строят. И вот железная дорога. Мчится поезд. Рядом скачут всадники в серых шлемах со звездами и шашками наголо в руках. Потом снова поезд, товарные вагоны, редкие люди на обочине дороги, видимо, пастухи. Из поезда ближе к станции летят бумажки, пастухи подбирают их и прячут. Ева знает - это письма, это заключенных везут в лагеря. Такое письмо хранилось в доме ее мужа, Давида, оно было выброшено около Мцхета его родителями, и это было последнее известие о них.
  И тут она услышала голос Поля:
  -Ну что, возвращаемся?
  Она вздрогнула. Видения пропали. Внизу все так же шумела река и высился храм.
  Но она уже была другой, новые силы влились в нее как весной живительные соки природы оживляют спящее зимой дерево и дают ему новую жизнь. Она улыбнулась Полю. Он протянул к ней обе руки , привлек ее к себе. Она тесно прижалась к нему и так они еще немного постояли возле руин древнего монастыря, вбирая в себя его силу. Потом они крепко обнявшись снова ступили вперед и понеслись над рекой, но уже в сторону города. Их полет был теперь медленным и Ева видела внизу небольшую рощу, кладбище, простирающееся далеко вверх от дороги, маленькие, окруженные садами домики в предместье и безобразные серые прямоугольники новостроек, уныло сереющие в надвигающихся сумерках. В окнах этих домов почти не было видно света. Большинство жителей этих безрадостных громадных жилых массивов, наехавшие из деревень в некогда красивый и беспечный город, в котором можно было прожить легко и беззаботно, сбежали в свои относительно сытые деревни из разрушающегося теперь города.
   В городе оставались лишь истые горожане, которые не имели деревенских корней и которым некуда было податься.Одетые в старую и потрепанную одежду, в стоптанной обуви они толклись в городе в поисках случайного заработка. Длинные ряды таких людей, сидящих вдоль тротуаров с разложенными перед собой стопками книг, разрозненных тарелок, детских игрушек, катушек с нитками, открыток, фотографий из семейных альбомов, уже никому не нужных, кружевных салфеток, связанных еще прабабушками, мотков проволоки, пластинок и другого домашнего барахла были привычным зрелищем на городских улицах. Терпеливо, с раннего утра и до позднего вечера они стояли и сидели в ожидании покупателей, чтобы в случае удачи купить себе кусок плохо выпеченного хлеба.
  Ева ненавидела эти ужасные серые дома, которые так уродовали город. И теперь, глядя с высоты птичьего полета на это безобразие, она удивлялась равнодушию и безвкусице тех, кто проектировал и строил эти дома.
  Как бы угадав ее мысли, Поль повернул к ней голову и крикнул, перекрывая шум реки:
  - Держись крепче, сейчас мы полетим над твоими любимыми местами!
  - А ты разве знаешь их? - удивилась Ева.
  - Сейчас увидишь!
  И круто развернувшись, держа Еву в своих объятиях, Поль взмыл вверх и начал снижаться над старой полуразрушенной крепостью, пролетел над разоренным татарским кладбищем, над старым ботаническим садом, водопадом, мостом над ним и снова взмыл вверх и теперь уже летел на уровне крыш над узкими кривыми улочками, поперек которых были натянуты веревки с полоскавшимся на ветру бельем. Под ними мелькали синагога и мечеть, старые церкви и петляющая, поднимающаяся круто вверх лестница Петхаина. Потом это были уже Сололаки, над которыми они летели уже медленно и лениво. Еще один вираж Поль сделал над крышей дома, где давече сидели те двое, мужчина и женщина, но их уже не было. Тогда они полетели вверх и долетев до своего дома, ловко влетели через открытое окно к себе в комнату.
  Несколько минут, тяжело дыша, они стояли обнявшись на середине комнаты. Поль отвел рукой прядь волос, упавшую на лицо Еве. Она, вдруг недоверчиво взглянув на него, вырвалась из его объятий и бросилась к зеркалу. Всматриваясь в свое отражение она не узнавала себя. Это молодое красивое лицо было ей знакомо, но это была не она, которая уже давно боялась смотреть на себя в зеркале. Ева еще раз всмотрелась в свое отражение, потом подняла руку и провела ею по щеке.Ее пальцы скользили по молодой, упругой, ухоженной коже. Ева растерянно обернулась к Полю. Он подошел , обнял ее и прошептал:
  - Ты что, себя не узнаешь?Вспомни, какой ты была до этого безумия. Ведь это была усталость, болезни, а под всем этим была ты. Все это ушло, исчезло и ты вернулась в свое прошлое состояние.
  Ева продолжала смотреть в зеркало и слезы потекли по ее лицу. Ей было жаль себя, жаль из-за этих последних лет, которые прошли в борьбе за жалкое существование, за кусок хлеба, выстоянный в длинной нервной очереди, за нищенский паек, который выдавался как большое благодеяние только служащим, за бидон керосина, который тоже надо было добывать.
  Поль гладил ее по голове и касался губами завитушек ее темнорыжих волос. Ева понемногу успокоилась и затихла в его объятиях.
  
  ****
  Наутро, а это было воскресенье, Ева проснулась как от резкого звонка будильника. Но будильник не звонил. Поль безмятежно спал рядом с ней на тахте. Она с улыбкой посмотрела на него и стала осторожно спускать ноги на пол. Поль, не просыпаясь, протянул руку, чтобы удержать ее.
  - Куда ты? - спросил он, не открывая глаз.
  - Ты спи, - торопливо сказала Ева, натягивая свитер, - сегодня воскресенье, мне надо на митинг.Мне обязательно нужно.
  Поль сел на тахте, окончательно просыпаясь.
  - А что, тебе это так необходимо? - спросил он.
  - Да нет, мне самой вовсе не хочется, пропади они пропадом со своими митингами. Но у меня могут быть неприятности, ты же понимаешь, эти продуктовые карточки... Я не могу их лишиться. Ну и другие последствия. Я знаю людей, которые жестоко поплатились.
  - Хорошо, я иду с тобой. Не спорь. - И Поль быстро вскочил с тахты.
  Через полчаса они почти бегом спускались вниз, к площади, обходя кучи мусора в подворотнях, у стен домов и на кромках тротуаров. Дворники, в основном езиды и айсоры, давно уже мели улицы Парижа, Гамбурга и Рима, где их принимали с распростертыми объятиями.
  Мимо них проехала повозка, полная мусора, которую влачил облезлый серый осел. Рядом с повозкой семенил одетый в нелепые лохмотья старик. Остановившись возле мусорной ямы, он стащил с повозки вилы и начал ворошить кучу мусора, внимательно ее разглядывая. Вот он нагнулся, что-то выхватил, и воровато оглянувшись по сторонам, спрятал себе за пазуху.
  Проходя мимо старика, Ева окликнула его:
  - Здравствуй, Георгий!
  Старик поднял голову, посмотрел на них удивительно молодыми глазами и ответил, шамкая беззубым ртом:
  - Здравствуй, Ева!
   Пройдя несколько шагов, Ева сказала Полю:
  -Это мой однокурсник. Он был самым блестящим студентом на физическом факультете. Потом известным профессором.
  На удивленный взгляд Поля, Ева ответила шепотом:
  - Он слишком свободно мыслил. И выражал это вслух. Было большое сокращение. И после этого он никуда уже не мог устроиться. А ты говоришь, не ходи на митинги.
  Дальше они шли проходными дворами. Чем ближе они подходили к площади, тем больше народу, спешащего к ней, попадалось им на глаза. Люди шли, ежась от утренней прохлады, подняв воротники, втянув голову в плечи, не глядя друг на друга. Все было серо и безрадостно.
  Возле площади на бульваре уже собралась толпа.Где-то там, впереди, был сооружен помост, вокруг которого в возбуждении галдела толпа.
  Ева пробиралась сквозь толпу, стараясь выбрать место побезопаснее, поближе к старому парку, через который в случае чего можно было выбраться на мост и оказаться в другой части города. Люди подходили из разных частей города, с разных сторон. Наконец, толпа так сгустилась, что дальше уже пробиться было невозможно.. Они оказались возле огромного старого платана, зажатые со всех сторон.
  Ева огляделась. Вытянув шею, она стала выглядывать, что делается впереди, возле помоста. Поль сунув руки в карманы куртки и ссутулившись, с безразличным видом стоял рядом с ней. На помосте пока никого не было. Но вот толпа подалась немного вперед. В центре произошло какое-то движение. Потом раздались отдельные выкрики, толпа зашумела, начала рукоплескать. На помосте появился маленький человек во всем черном, с очень белым, как будто обсыпанным пудрой, лицом. Было видно, что вокруг помоста стоят одинаково одетые крепкие молодые мужчины, на головы которых были натянуты черные маски с прорезями для глаз.
  Человек поднял руку и толпа взорвалась приветственными криками. Все отчаянно кричали, стараясь перещеголять друг друга. Толпа подалась в порыве восторга вперед, к помосту, но тут же была оттеснена назад бесстрастной охраной.
  Человек на помосте, немного нагнул голову, как бы всматриваясь в толпу, оставаясь спокойным и неподвижным.
  Стоявшая возле Евы и Поля немолодая женщина в черном, выцветшем подмышками платье с глубоким вырезом на дряблой груди, с плохо выкрашенными волосами, свисающими грязными прядями по обеим сторонам изможденного лица, но с густо накрашенным ртом, в котором нехватало нескольких передних зубов, исступленно кричала.
  Вдруг она повернула голову и увидела молчавшую Еву. Ее лицо исказила такая ненависть, что Ева вздрогнула и открыла было рот, чтобы начать кричать вместе со всеми. Но вместо этого она начала читать вслух строчки:
  
   Но зато ты узнаешь, как сладок грех
   Этой горькой порой седин.
   И что счастье не в том, что один за всех,
   А в том, что все - как один!
  
   И ты поймешь, что нет над тобой суда,
   Нет проклятия прошлых лет,
   Когда вместе со всеми ты скажешь - да!
   И вместе со всеми - нет!
  И ты будешь волков на земле плодить,
   И учить их вилять хвостом!
   А то, что придется потом платить,
   Так ведь это ж, пойми, - потом!
  
  Павел не выдержал. Он рывком вытащил руки из карманов и быстрым движением обвел пространство вокруг себя и Евы. Голоса, ревущие вокруг, стали доноситься до них как сквозь вату.
  - Ну что ж,- спокойно сказал Поль, удивленно смотревшей на него Еве, - теперь нас никто не видит и не слышит. По моему, пора сматываться отсюда.
  Но не тут то было.В это момент человек на помосте снова поднял руку, призывая к молчанию. Толпа смолкла. Дождавшись тишины, человек начал говорить, неожиданно густым голосом, выкривая отдельные слова.Толпа послушно отзывалась то глухим рычанием, то яростными криками. Поль, прижав к себе Еву, напряженно вслушивался, переводя взгляд то на одного, то на другого человека в толпе. Почувствовав на себе чей-то взгляд, люди из толпы терялись, замолкали, начинали озираться вокруг и как-то пришибленно замолкали. Ева впервые тоже смогла осмотреться на митинге. Обычно она выбирала себе место побезопаснее, чтобы ее поменьше замечали и не видела, что творилось там, впереди, возле помоста.
  Ее поразило, что поближе к помосту теснились немолодые и некрасивые женщины. Они первыми начинали кричать и никак не могли остановиться. Парни из охраны, сновавшие около помоста, грубо толкали их, дергая то одну, то другую, продолжавших в экстазе кричать.
  Позади этих истеричек стояли плотной толпой крепкие мужчины. Почти у всех как на подбор были толстые щеки, в которых утопало все - глаза, нос, рот. И невозможно было назвать это лицами, ибо это были хари. Глядя на них вспоминались пришедшие к власти персонажи Оруэлла.
  Наконец этот утомительный митинг кончился. Подвывающая толпа умчалась куда-то кого-то громить, а простые горожане стали устало разбредаться по домам.
  
  ***
  Прошло время. Кончилась беспокойная весна, отлетело жаркое и суматошливое лето. Жизнь в городе стала потихоньку налаживаться. Ева сильно изменилась за это время. Работу она бросила с большим удовольствием. Оказалось, что ей есть и дома чем заняться. Она вспомнила совсем забытый ею французский, разыскала на чердаке плетенку, в которой хранились бабушкины книги и с удовольствием окунулась в романтические похождения героев Пьера Лоти и другие подобные прелести. Домашние необременительные хлопоты, вязанье, книги - это был теперь ее мир.
  Павел уходил днем, иногда он исчезал на несколько дней. Но возвращался всегда точно в назначенное им самим время. Заботами Поля в доме теперь не было нужды.
  Наступила осень и все переменилось. Весеннее безумие, в еще более острой форме, снова захлестнуло город.
  В этот день Ева стояла у окна, кутаясь в теплую шаль и с беспокойством вглядываясь в темноту. И в этот день, и в предыдущий в городе стреляли. Где-то далеко, за арсенальной горой, шел бой. Оттуда доносились раскаты орудийных залпов и небо над горой и частью города было багровым от пожаров. В старой части города было немного спокойней.
  Поздним вечером по улице проехал старый армейский грузовик, битком набитый небритыми мужчинами. Грузовик проехал мимо дома, завернул за угол и остановился. Через некоторое время оттуда донеслись выстрелы и истошный женский крик.Потом все смолкло.
  Наступила ночь. Ева прилегла, не раздеваясь, на тахту с книгой. Ей не спалось. Внизу, на втором этаже кто-то заплакал и запричитал. Ева догадалась, что умерла одна из самых старых жительниц этого дома, почти столетняя Цецилия Генриховна. Девочкой Ева брала у нее уроки французского. Старушка отходила уже неделю. Ева вздохнула и решила, что пойдет туда попозже, после прихода Павла. Захлопали двери - кто-то из соседей спустился помочь.
  Наконец, в доме наступила хрупкая тишина. Ева задремала над книгой, пригревшись под теплой шалью. Проснулась она от странного звука, как будто кто-то резко хлопнул дверью машины. И тут она услышала голоса на улице и шум. Ева прислушалась. Потом встала и осторожно выглянула на улицу.
  Перед домом стояла грузовая машина. Вокруг нее суетились люди, одетые в камуфляж.
  Глухо бухнула тяжелая дверь подъезда. В глубине коридора раздались шаги и приглушенные голоса.
  - Пойди, разбуди его мать, - сказал кто-то простуженным голосом.
  - Сам иди, я не могу, - отозвался другой.
  - Я ее не знаю.
  - А я знаю. Поэтому и не пойду.
  - Ну, ладно, - ответил первый голос.
  Мужчина потоптался, прошел в глубину коридора и осторожно постучался в одну из дверей.
  - Кто там? - раздался встревоженный женский голос.
  - Откройте, я от вашего сына.
  - От которого? - уже открывая, спросила женщина.
  - От Киры.
  Ева увидела, что подсвечивая фонариками, несколько мужчин, едва различимых в темноте, сняли с машины и вносят в дом тяжелый куль. Она внутренне сжалась. Неужели Кира? Этот смешливый мальчуган?
  Кира, Кирилл и его брат близнец Илья, Илька, названные так своим отцом, художником, в честь братьев Зданевичей, Кирилла и Ильи, художников начала двадцатого века в Тифлисе, очень гордился своей выдумкой. Он любил рассказывать своим приятелям, что в имени старшего близнеца, Кирилла, заключено имя второго брата, Ильи, двумя буквами. Отец был одержим живописью, метался между своей студией, устроенной на чердаке дома и "вернисажем". Этот "вернисаж" представлял собой выставленные на продажу картины тбилисских художников на старом Мадатовском острове, который раньше был отделен от города рукавом Куры. Через него был переброшен мост, построенный итальянцем Джованни Скудиери, о чем гласила небольшая мемориальная доска. По мосту когда-то громыхала конка, потом трамвай. Теперь мост, который стали называть Сухим мостом был отдан пешеходам и автомобилям, рукав Куры осушен и под ним собирались художники со своими творениями. Особенно много их бывало по субботам и воскресеньям.
  Отец Кирилла и Ильи проводил там все свое время, которое не отдавалось живописи. И картины его, изображавшие уголки старого Тифлиса, неплохо покупались. Они были немного странными. Это был и Тифлис, и нет. Казалось, это отражение города в каком-то странном зеркале, немного преображающем его. Если долго вглядываться в эти странные переулки, дворы, тщательно выписанные мелочи вроде крана во дворе, возле которого суетятся прачки, или белья на веревках поперек двора и усевшихся на него воробьев, шарманщика или точильщика ножей, то казалось они начинали шевелиться и жить своей жизнью. Ева несколько раз ловила себя на мысли, что на картинах Ладо, так звали художника, ото дня ко дню что-то неуловимо меняется.
  Мальчики тоже были одаренными, прекрасно рисовали. Все свободное время с раннего детства они проводили там, под Сухим мостом, куда дружно отправлялась вся семья. Нельзя сказать, чтобы семья влачила нищенское существование. Ладо щедро платили за его необыкновенные картины. Но это бывало не часто. Жена Ладо, которую он на итальянский лад звал Паолой, шила прелестных кукол и тоже относила их под Сухой мост. Так жили они, весело и беспечно, как и положено богеме, пока не наступили времена безумия. Странно, но при абсолютной аполитичности родителей, мальчики вдруг увлеклись политикой. Они оказались по разные стороны баррикад и ушли из дома, примкнув к каким-то военным группировкам, разница между которыми была подобна тупоконечникам и остроконечникам в "Приключениях Гулливера".
   Ладо с горя начал пить, Паола немного помешалась.
  И вот сегодня ночью случилось непоправимое. Тонким высоким голосом, как-то по деревенски, запричитала Паола. Ладо не было в ту ночь дома, он был у кого-то из своих многочисленных приятелей-художников. Ева выскочила в коридор. Там уже жались по стенам соседи, в накинутых на ночные рубашки и пижамы что попало.Среди них совершенно нелепо выглядели небритые люди, одетые в полувоенную форму, неловко переминавшиеся с ноги на ногу. Ева оттолкнула одного из них, заслонявшего дорогу в комнату, где на простой сосновой деревянной кушетке лежал Кира. Над ним билась и кричала Паола. Ее держали плачущие соседки. Одна из них , обернувшись, подозвала к себе Еву.
  - Евочка, скажите им, чтобы съездили за отцом. Найти легко, это на Майдане, я знаю адрес.
  Один из тех, кто стоял у дверей, подошел к Еве.
  - Скажите, что надо, мы все сделаем.
  Ева посмотрела ему в глаза. Ничего не было в нем страшного, в этом сейчас растерянном парне. На улице они выглядели по другому. Уверенные в себе, в своей безнаказанности, увы, многие из них возвращались домой как Кира.
  - Поезжайте по этому адресу, - и Ева назвала адрес, который ей продиктовала соседка, - там его отец. Привезите его сейчас же.
  -Хорошо, хорошо, - поспешно ответил парень.
  Ева вышла из комнаты. Она решила спуститься вниз, на второй этаж. Там уже убранная, с горящей свечой в головах, лежала Цецилия Генриховна. Она казалось диковинной птицей, залетевшей в этот дикий мир откуда то издалека. Тонкие черты лица, хрупкие руки, сложенные на груди, черное шелковое платье с нежными старинными кружевами вокруг морщинистой шейки. Попала Цецилия Генриховна сюда то ли из Бельгии, то ли из Швейцарии вместе со своим мужем, инженером, компания которого вела здесь строительство. Так случилось, что муж умер, а она застряла здесь со своей маленькой дочерью.Дочь выросла, рано вышла замуж и у Цецилии появилась куча местных родственников, шумных, энергичных, нежно к ней относившихся. Как-то так получилось, чему Цецилия всегда очень удивлялась, что годы репрессий не коснулись ни ее, ни ее близких, хотя все они каждую ночь ждали страшных визитеров. Связь с родиной давно была потеряна, об этом и не следовало вспоминать, так было безопаснее. Уходили из жизни ее близкие, а она все жила и жила, всегда неизменно чистенькая, аккуратная, маленькая старушка. С большим трудом добирались к ней две ее уже немолодые внучатые племянницы. Цецилия тяготилась тем, что доставляет им столько хлопот в эти тяжелые времена.
  В последние годы за ней ухаживала соседка, жившая во флигеле во дворе, старая молоканка Ефросинья Матвеевна. Она и обрядила Цецилию Генриховну так, как та хотела, как они долго и обстоятельно вместе это обсуждали.
  - Евочка, миленькая, как хорошо, что ты пришла, Цецилия Генриховна так тебя любила, запричитала Ефросинья Матвеевна. - садись, посиди немного с нейю
  - Кира погиб, Ефросинья Матвеевна, - тихо сказала ева, садясь на старый скрипучий венский стул, стоявший у стены.
  - Ох, господи, что за напасть такая, такой молоденький! Как же так, Цецилия хоть свой век прожила, а он то и не начал жить!- По щекам старухи текли слезы.
  Ева тоже всплакнула.Посидев еще немного, она сказала:
   - Пойду я, Ефросиняья Матвеевна. Ночь уже кончается. Телефона то нет, не работает. Надо как-то сообщить родственникам Цецилии Генриховны. Надо будет кого-нибудь попросить, сама боюсь выходить, на улицах неспокойно.
   - Не ходи, не ходи, Евочка! Кого-нибудь попросим. Ведь везде стреляют, страшно- то как! А твой как?
   - Спасибо, Ефросинья Матвеевна, все хорошо.
   - Ты спасибо ему скажи, как появится. На той неделе принес нам печенье и конфет, чаю тоже, побаловал старух. И Цецилию в последний раз.
   - Хорошо, Ефросинья Матвеевна, скажу, - улыбнулась Ева.
   - Иди, иди , голубушка. Если что надо будет, поднимусь.
   И старуха тяжело встала,провожая Еву.
   День прошел незаметно. Ева то спускалась на второй этаж, чтобы посидеть у гроба Цецилии Генриховны, то шла к Паоле. С того момента, как появился Ладо, Паола, окаменев, сидела возле своего сына. Вокруг сновали люди, что-то вносили, выносили, тихо переговаривались.Подпирая стены, стояли его товарищи по оружию, не выпуская из рук автоматов. Была опасность, что может появится Илья со своими товарищами и начнется перестрелка.
   Несчастный Ладо весь день метался от мертвого сына к его людям, заискивающе смотрел им в глаза и умолял не стрелять, когда появится Илька.
   Парни курили, молчали, сжимали в руках холодные автоматы и смотрели куда-то поверх Ладо.
   Ночью вернулся Поль. Как всегда он прошел незамеченным мимо покуривавших и всматривающихся в темноту улицы парней, поднялся по лестнице, заглянул в приоткрытую дверь Цецилии Генриховны. Он как будто уже знал все, что произошло в его отсутствие. Потом он, неувиденный никем, прошел к себе, где ждала его Ева.
   Через день были назначены похороны. Тогда же решили хоронить и Цецилию, только часом позже. Ее пожилые родственницы упросили товарищей Киры помочь им. Все было теперь так не просто и старушки боялись, что сами не справятся. Помогал и Поль.
   В день похорон Ева и Поль спустились к Цецилии. Окна ее комнаты выходили во двор и там с утра суетились люди, устраивая помост, накрывая его ковром. Чуть попозже подъехали два грузовика с вооруженными людьми. Они устроились со своими автоматами где только смогли, заняв все окна, выходившие во двор. Только к Цецилии они не смогли залезть, Ефросинья грозно охраняла последний покой своей приятельницы.
   Поль подошел к окну. Внизу уже набилось порядочно народу. На весь дом разносились плач и причитания. Несколько одетых во все черное женщин по очереди голосили над Кирой, рассказывая о его достоинствах. Это были известные плакальщицы, они брали очень дорого и их приглашали только в богатые семьи.Из дома под их душераздирающие крики вынесли гроб с телом Киры и установили на помосте.Рядом с гробом стоял осунувшийся и сразу постаревший Ладо. Паолы не было видно. Ночью с ней случился инсульт и она лежала у одной из соседок.
   В этот момент из подворотни выбежало несколько человек, одетых во все черное с масками на лицах. Люди у окон напряглись и подняли свои автоматы, взяв двор на прицел. Окруженный четырьмя широкоплечими телохранителями во двор вкатился толстый человек невысокого роста на коротких кривых ногах в пятнистой камуфляжной форме. Он подкатился к Ладо, проникновенно-фальшиво потряс ему руку и что-то сказал.Потом бросил несколько слов своим сопровождающим.
   Шедший двумя шагами позади тщедушный человек, тоже в форме, подскочил и что-то зашептал ему на ухо. Толстый кивнул и, обойдя гроб, направился к выходу со двора.
   Неожиданный шум заставил его остановиться. Вдруг в воротах появилась группа вооруженных молодых людей. Среди них, без оружия, шел юноша. Было видно, что он ничего вокруг себя не видит и смотрит только на гроб. Все замерли. Это был Илька.
   Толстый резко остановился. Было видно, как мелкой дрожью затрясся его жирный загривок. И вдруг он заверещал тонким высоким голосом:
   - Стрелять!Стрелять, сукины дети!
   В мертвой тишине двора этот звериный крик слился со звуками выстрелов. Все, кто смотрел в это время на Ильку, увидели его недоуменное лицо, его вдруг вскинувшиеся вверх руки и медленное, с подгибающимися как у ватной куклы ногами, оседание на землю. Его люди, не успевшие даже вскинуть оружие, один за другим опустились на землю.
   Поль, застыв, смотрел на это из окна. На мгновение он перевел взгляд на Еву и увидел, что она, широко открыв глаза, смотрит на мертвую Цецилию Генриховну. Он перевел взгляд.
   Тонкие пожелтевшие пальцы сложенных на груди рук Цецилии Генриховны шевелились. Вдруг одна из рук поползла вверх по покрывалу, к лицу, а другая стала шарить вдоль стенки гроба, как-бы пытаясь найти опору. Поль перевел взгляд на лицо Цецилии Генриховны. Он увидел, что тонкая ниточка губ дрогнула. Старушка пыталась шевелить губами, стараясь что-то сказать.
   Ева в ужасе вскрикнула.
   И в этот момент в старом буфете тоненько зазвенело стекло. Раздался скрип открывающихся дверец. Посыпалась стеклянная посуда. На стенах стали раскачиваться старинные литографии.
   Поль бросился к Еве, взглянув напоследок в окно. Нелепо взмахивая руками, с трудом удерживаясь на ногах, люди пытались разбежаться в разные стороны. По двору на четвереньках полз толстяк в военной форме.
   Со страшным грохотом стали разъезжаться в стороны стены дома. И вдруг они рухнули, образуя облака пыли и погребая под собой кричавших людей.
  
  ***
  ******
  ***
  
   Целую неделю Белла не приходила в себя и горела в жару. Фрося обтирала ее водой, смешанной с уксусом, меняла примочки на лбу и поила микстурами, прописанными доктором Серебряковым. К концу недели кризис миновал и Белла стала выходить из забытья. Всю неделю ее мучили видения, она пыталась разговаривать с кем-то, что-то иногда выкрикивала, смеялась, бессвязно рассказывала.
   Почему-то ей казалось, что над ее кроватью склоняется огромный рыжий кот, качает головой и что-то говорит. Потом кот усаживается на стул возле кровати, закидывает ногу за ногу, так что на коленках сильно натягиваются серые полосатые брюки, точь в точь такие, как у доктора Серебрякова, и покачивая в воздухе плохо начищенным штиблетом, начинает какой-то странный рассказ.
  ***
  
   Какое-то время тому назад в той части дома, которая была превращена в отдельную комфортабельную квартиру, а раньше была частью квартиры, где жила Мария Яковлевна с мужем и детьми, появились новые жильцы. Это была семья из трех человек - молодых мужчины и женщины и их маленькой дочери. Вначале приехала машина с мебелью и чемоданами. Грузчики быстро все сгрузили и внесли в квартиру под любопытными взорами соседей. Вечером прямо во двор въехала черная блестящая легковая машина, что было редкостью в те времена, из нее вышли новые соседи и ни на кого не глядя вошли в квартиру. Удивительной новостью было то, что у новых соседей был пес, огромная немецкая овчарка. Собак ни у кого во дворе не было, были только коты и кошки.
   Двор принадлежал рыжему коту старухи Федосьи Тимофею. Высокая, костистая и жилистая старуха Федосья занимала комнату между комнатами Марии Яковлевны и Софьи Михайловны. Была она профессиональной домработницей, служить начала у влиятельных людей, с помощью которых и получила ордер на комнату. Утром она уходила очень рано, оставив на блюдце возле дверей своей комнаты завтрак для Тимофея. Тимофей появлялся после ее ухода, брезгливо обгладывал рыбьи кости - свой утренний завтрак, сладко и сильно потягивался так, что по по его телу с грязными рыже-белыми полосами пробегала дрожь и устраивался подремать на половике возле двери. Когда начиналось движение на балконе, он вскакивал и уходил на чердак или на крышу. Тимофей не любил людей, они действовали ему на нервы.
   По ночам Тимофей гулял по просторам двора, охотился на мышей и полагал, что пространство двора это его охотничьи угодья. И никто не может на них посягать.
   Появившийся во дворе надменный пес, которого утром и вечером выводили на прогулку, очень его раздражал.
   Новые соседи вели себя отчужденно и замкнуто. Каждый с утра в одно и тоже время за мужчиной приезжал черный блестящий автомобиль со строгим шофером. Мужчина упругим шагом, не глядя по сторонам, проходил через двор на улицу, где его ждал автомобиль. Днем из парадного выходила красивая изящно одетая женщина с маленькой девочкой, они тоже проходили быстро через двор, ни с кем не разговаривая. Они никогда не задерживались во дворе, никогда ничего не покупали у расхожих торговцев, не высовывались из окон своей квартиры чтобы посмотреть на представление Бабаяна или кричать на весь двор: "Мацони!Мацони!Поднимись наверх!" как это делали другие обитатели дома.Они жили так обособленно, что, казалось, их нет в доме. И дом попросту не помнил об их существовании. Любопытная мадам Шаевич сунулась было к уполномоченному по дому, бухгалтеру на пенсии, Луарсабу Соломоновичу, жившему на первом этаже, в накинутом на полосатую пижаму пальто покупавшему у крестьянки мацони.
   - Луарсаб Соломонович, - кокетливо спросила она, - кто эти новые жильцы? - и указала подбородком на парадный подъезд.
   Луарсаб строго посмотрел на нее и после некоторой паузы, воздев палец к небесам, произнес короткое и выразительное слово:
   - эНКаВЭДэ!
   Мадам Шаевич поперхнулась и тут же перевела разговор на только что купленное мацони, пропев:
   - Какое вы всегда хорошее мацони покупаете, Луарсаб Соломонович! Вот мне попадается почему-то всегда жидкое.
   - Это, знаете ли, уметь надо, - гордо сказал Луарсаб Соломонович.- Когда вы покупаете мацони, надо по крайней мере наклонить банку и если мацони хорошее, то оно не должно даже шелохнуться в банке.
   - Что вы говорите, - заинтересовано ответила мадам Шаевич, стараясь, чтобы ее невинный разговор отвлек Луарсаба от ее бестактного вопроса о жильцах. Будьте уверены, уж кто-кто, а мадам Шаевич умела покупать мацони и так вынимала мозги продавцам, что те были рады от нее избавиться, даже ценой некоторых скидок.
  Разговор перешел на приятные для обоих житейские темы, мадам Шаевич откланялась и удалилась с успокоенным сердцем.
   Прошло время и вот однажды после полуночи уворот дома остановились две машины и несколько фигур в темном быстро прошли через двор к парадному. Их никто не видел, кроме Амалии, сидевшей по своему обыкновению на кресле-качалке на своем балконе и глядевшей на странные тени, которые отбрасывали деревья в свете полной луны. Только она и видела, как из парадного вышли те, кто недавно вошел в него, но с ними был еще один, которого они вели между собой и чья походка была странной и неуверенной.
   На следующий день утром из парадного выбежала та женщина, которая гуляла с маленькой девочкой. Она пробежала через двор и исчезла. Никто этого не заметил, кроме дворника Гасана, меланхолично подметавшего двор. Он косо посмотрел на пробежавшую мимо него женщину и стал что-то бормотать по-айсорски.
   А день начинался во дворе своей обычной жизнью. Кто-то торопился на службу, кто-то спустился во двор к крану и набирал воду в ведро, кто-то сбегал в ближайшую пурню за хлебом и возвращался с горячим лавашом.
   Только двое во дворе не находили себе покоя - сумасшедшая Амалия и рыжий кот Тимофей.
   Амалия знала, что лунный свет остался во дворе после ночи, что он не исчез и не растворился с рассветом, а забрался в щели между камнями, протек в дома, запутался в паутине. И пока он будет там, что-то страшное может произойти в доме. Она схватила метлу и бросилась выметать лунный свет из щелей, закоулков, она страшно торопилась, ведь объяснить, какой ужас несет лунный свет среди дня она никому не могла.
   А кот метался по балкону, то прыгал на перила,то спрыгивал с них, мчался куда-то по коридору и забивался в угол. Шерсть его вставала дыбом, он начинал дрожать, и пересиливая страх, снова вскакивал на перила.
   И в это время из угловой квартиры послышался странный звук - это непривычно для всех заскулили пес, он скулил и скулил, время от времени эти звуки переходили в вой, который то стихал, то усиливался. Потом заплакал ребенок.Ребенок плакал все громче и громче, пес выл все сильнее и все это сливалось в единый жуткий звук.
   Луарсаб, задрав голову, пытался снизу разглядеть, что происходит наверху.
   В это время вой прекратился, раздалось рычание пса и пронзительный детский крик. И снова вой, но детского голоса уже не было слышно.
   Луарсаб не выдержал. Как был, в пижаме он бросился на улицу, в телефон-автомат, звонить по только ему известному телефону.
   Прошел еще почти час этого кошмарного дня, когда во двор въехала крытая машина. Одетые в серое люди выскочили из машины и побежали в парадное. На ходу они вынимали револьверы из кобур. А пес все выл и выл.
   Растерянный Луарсаб стоял на середине двора, сложив руки на груди крестом. Рядом с ним с дрожащими губами стоял Чичико. Остальные соседи не высовывались из своих квартир.
   В доме раздались хлопки выстрелов, собачий вой взметнулся к небу и резко оборвался. В доме наступила тишина. Серые люди вынесли из дома завернутый в простыню сверток, а затем несколько человек вытащили нечто покрупнее, что они несли на простом солдатском одеяле, взявшись за углы.
   Машина уехала.
   Дрожащий кот выбрался из грязного угла, куда он забился на все это время. Прыжками забрался на чердак, вылез через слуховое окно на крышу и пошел, перебираясь с крыши на крышу и все дальше и дальше удаляясь от этого дома.
  
  ***
  
  
  Из сада доносился звон цикад. Волнами поднимался к крыше аромат цветущих сирени и жасмина.
  - Ах, как хорошо, - вздохнула Белла и закрыла глаза.
   Сумерки уже совсем сгустились, а Поль и Белла все сидели на крыше, наслаждаясь теплым вечером. Павел рассказывал какие-то истории и делал это так виртуозно, что перед глазами Беллы возникали то уголки города, то какие-то люди, а то и целые сценки.
   На краю крыши, возле водосточной трубы раздался какой-то шорох. Белла и Поль оглянулись. По карнизу шла кошка. Она была бы совсем неразличима, если бы шла вдоль стены дома, потому что она была черна как самая черная ночь. Но на фоне темнофиолетового неба ее силуэт был резко очерчен. И только глаза горели в ночи как два зеленых огонька. Не обращая внимания на сидящих на крыше людей, кошка прошла мимо и исчезла в ночи.
   Поль задумчиво проводил ее взглядом.
   - Вы знаете, кто это? - спросил он у Беллы некоторое время спустя.
   - А ком вы? - удивленно переспросила Белла.
   - О той особе, которая только что так надменно прошествовала мимо нас.
   - Особе? - недоуменно сказала Белла. - Тут только что была какая-то кошка.
   - Вот именно. Хотите, я расскажу вам о ней?
   Белла засмеялась.
   - Давай-те, интересно, истории из жизни кошек я еще не слышала.
   - Это скорее из жизни людей. Но и из жизни кошек тоже, - спокойно сказал Поль.- Так вот, неподалеку отсюда, может быть и не в этом доме, а в соседнем, а может и в этом, в довольно обширной квартире жил некий чиновник с женой и двумя детьми, мальчиком и девочкой.
   Эти дети всегда выходили на прогулку только с няней, невысокой надменной женщиной с всегда поджатыми тонкими губами, вокруг которых собирались тонкие морщины. Длинный плоский нос с глубоко вырезанными ноздрями, которые имели свойство трепетать от брезгливости, когда няне приходилось проходить мимо нищих или безмятежно метущего улицу дворника Гасана, придавал ее лицу сходство с носатыми обезьянами из иллюстрированной "Жизни животных" Брема. Дети, воспитанные в домашней строгости, обнаружили это как-то вечером, разглядывая под присмотром няни иллюстрации в книге. Исподтишка мальчик толкнул под столом девочку и оба они, сразу уловив сходство, застыли над картинкой в восторге.
   Их родители служили в каком-то весьма респектабельном учреждении. Они высоко ценили комфортабельный быт, высокомерно переступали через все, что мешало достижению обеспеченности, которое складывалось из высокого жалованья, удобной и просторной квартиры и, главное, доброкачественной и обильной пищи. Последний пункт ставился Чиновником превыше всего. Крестьяне из окрестных сел приносили в город яйца, мацони, фрукты. Чиновник по воскресеньям лично покупал всю эту провизию. В добротном стеганом халате и фетровой шапочке наподобие фески, он долго проверял качество провизии, держа крестьян на пороге своей квартиры. Каждое яйцо он брал в кулак и смотрел его на просвет, надеясь высмотреть темные пятнышки, локазательства того, что яйца не свежие, и уличить обманщика в недобросовестности. Молоко, которое приносила одна и та же молочница с Молоканского базара, каждый день исследовалась на кухне мелкометром не разбавлено ли оно водой. Домработница тщательно проверялась - не ворует ли продукты.
   Каждая еда подавалась в столовую с утра отдельно для родителей, уезжавших на службу, потом детям и няне дважды - к утреннему завтраку и в полдень.Особенно торжественно это делалось в обед, к шести часам вечера, когда вся семья собиралась в столовой.
   Они жили замкнутой размеренной жизнью, вне времени, в которое оно жили. По крайней мере, до поры до времени им так казалось.
   Квартира, которую занимал Чиновник с семьей, находилась на втором этаже с той стороны дома, которая выходила на улицу. И окна квартиры тоже выходили на улицу. На второй этаж вела приличная деревянная лестница, не такая роскошная, как во флигеле напротив, но весьма приличная. Квартира выходила на первую площадку лестницы. Дальше, немного пройдя по коридору и повернув направо, можно было выйти на общий длинный балкон, куда выходили двери других обитателей второго этажа.
   Обитатели "балконных" комнат имели одну общую на всех уборную в правом глухом углу балкона. С раннего утра те, кто торопился на службу, носились по балкону, ругались, чертыхались, торопили друг друга, накачивали свои примусы или зажигали керосинки, многозначительно переглядывались когда по балкону шествовала, придерживая на роскошном бюсте атласный капот, распахивающийся на круглых коленках, Марго. Веселый жулик Христик с утра распевал арии, устроившись на подоконнике с бритьем и время от времени выглядывал из-за зеркала на балкон с намыленной и искривленной от напряжения физиономией. Христик холост, он части надолго исчезает из города, потом появляется, такой же неунывающий воробышек. Иногда Христик поздно вечером, крадучись, приводит к себе девиц, запирает двери, закрывает ставни. А на утро с ним перестает разговаривать старая Анетта, бывшая закадычная подруга покойной матери Христика, Сузанны. Анетта демонстративно ходит взад и вперед по балкону, делая вид, что ей срочно надо переговорить с соседкой в одном конце балкона и проверить, не сбежало ли стоящее на примусе молоко в другом. Проходя мимо окна с высвистывающим арии и бреющимся Христиком, Анетта тяжело и надрывно вздыхала:
   -Господи, господи! Бедная Сузанна! Хорошо, что она не дожила до такого позора! У всех соседей на глазах! Разве мало порядочных девушек, которые хотят выйти замуж, иметь семью!
   Христик корчится от веселья, потом выскакивает на балкон, обнимает Анетту и в восторге кричит:
   -Клянусь! Последний раз! Женюсь, но только если тетя Анетта найдет мне жену с большим приданым! Или же женюсь на дочке начальника эНКаВэДэ! Хоть завтра!
   - Тише, сумасшедший! - Анетта пугливо озирается по сторонам, но мир уже заключен до следующего грехопадения.
   У Христика, Анетты и Марго двери и окна комнат выходили на общий балкон со стороны двора. Если Марго было что-нибудь нужно во дворе или соседнем флигеле, она перевешивалась через перила балкона и громко кричала через двор:
   - Мадам Шаевич! Мадам Шаевич!Вы дома?
   И с противоположного балкона ей отвечали:
   - Нет ее, Маргуша, нет! Что передать?
   - Ничего, скажите, вечером зайду!
   И обязательно передавали мадам Шаевич, что вечером зайдет Марго. А мадам Шаевич могла достать контрабандные фильдеперсовые чулки, духи и пудру Л´Ориган Коти в сногсшибательных оранжевых коробочках, на которых были нарисованы пушки для припудривания, похожие на цветы персидской мимозы, и еще много полезных вещей. У нее были прочные связи в магазине ТЭЖЭ на площади имени Лаврентия Берия, бывшей Эриванской, где иногда продавались, а чаще доставались входившие тогда в моду духи "Подарочные", ну и конечно роскошные обтянутые алым шелком коробки с духами и одеколоном "Кремль", разлитыми в стеклянные довольно уродливые копии Спасской башни московского Кремля.
   Вся эта жизнь шла, конечно, по ту сторону невидимой стены, которая отделяла жизнь семьи Чиновника от "балконных". Нейтральной территорией оставалась лестница и лестничная площадка.Соседи, естественно, не общались, и "балконные" старались поменьше сталкиваться с надменным Чиновником и его домочадцами.Анетта, если высовывала кончик любопытного носа во время покупок хозяина, то потом ахала и охала, и, демонстрируя свою некоторую осведомленность и близость к недосягаемым сферам, рассказывала громко Марго:
   -Какой хозяин! Как умеет покупки делать!
   И старалась потом покупать яйца и мацони у тех же крестьян, над корзинами и мешками которых витал дух хозяина, изрядно торгуясь и вынимая им душу своей мелочностью.
   Дети Чиновника росли, свято блюдя заповедь: "Никогда, ни под каким видом не заходить на балкон!" Этот запрет был очень жестким и нарушение его каралось строгим наказанием.И поэтому и мальчик, и девочка с жадностью старались собрать по крупинкам все, что касалось жизни балкона, а особенно их волновали, конечно, посетители Марго и подружки Христика.Однажды, когда нарядные родители ушли куда-то вечером, а няня, неосторожно съев что-то лишнее за обедом, маялась животом, мальчик, подстрекаемый девочкой, выскользнул из квартиры и опрометью кинулся на балкон. Там, глубоко и часто дыша от страха и напряжения, он прильнул к узкой освещенной изнутри щели в ставне комнаты Марго и, конечно, ничего не увидел.
   Девочка ждала его с горящими глазами:
   - Ну что, что?
   Тогда, основываясь на своих наблюдениях за жизнью кошек и небогатым жизненным опытом, он развернул перед сестрой пышную картину воображаемого маргушиного разврата. Это было увлекательно.
   Шли годы. Дети росли. Быт не менялся. Но наступил день, когда вся страна, от края и до края, была объята горем.
   В школах отменили уроки. Учительницы ходили с красными заплаканными глазами и распухшими носами. В стране был траур.
   Через некоторое время матери пришлось оставить работу. Рассчитали домработницу. Прошло еще немного времени. Отцу пришлось уйти на пенсию. Полный сил, привыкший властвовать, он тяжело переживал свое новое положение. Целыми днями он просиживал в своем кабинете, в который никто не смел входить.
   Совершенно неожиданно для домочадцев и для самого себя страстью хозяина стали кошки. Прежде он их не выносил и брезгливо кончиком штиблета сдвигал в сторону какю-нибудь бесприютную кошку, свернувшуюся клубочком на теплом половике перед дверью. И тут же велел домработнице тщательно его вычистить. Кошки как-то старались не попадаться ему под ноги и на глаза. Но после отставки в нем произошли какие-то сильные изменения, нарушившие душевное равновесие. Внешне это было не очень заметно, но в чем-то он стал умалишенным.
   Бархатно-черная Лилит с яркими зелеными глазами увидела Чиновника на улице, стоявшего в раздумье возле "Резинотреста". Лилит лениво подошла к нему и стала тереться о ногу, мяукая и заглядывая в глаза. И тут , вместо всегдашнего отвращения, он вдруг почувствовал необычную радость. Боясь спугнуть, он не взял ее на руки, а медленно пошел домой все время оглядываясь и холодея от ужаса при мысли о том, что она вдруг отстанет и потеряется. Но Лилит шла за ним по пятам. В дом она вошла на правах фаворитки и установила там свой порядок. Ей позволялось все - залезать в постель и урчать на животе у хозяина, кататься, задрав лапы кверху, по персидскому ковру, раздирая его когтями и оставляя клочья шерсти. Все домашние должны были выслушивать рассказы о ее проделках и умиляться. Капризы Лилит были священными.
   С наступлением весны характер Лилит стал портиться, она капризничала и шипела на всех домашних. Хозяин подозревал, что сын иногда обижает Лилит и время от времени, дрожа от бешенства, залеплял ему пощечины. Мать вздрагивала, на глаза у нее наворачивались слезы, но перечить она не смела. Сын, превратившийся в грубого и толстобрюхого увальня, молча сносил отцовский гнев и еще сильнее пинал зазевавшуюся где-нибудь Лилит.
   Чиновник был готов на все, чтобы вернуть себе милости Лилит и, скрепя сердце, стал выпускать ее из квартиры погулять по крышам. И Лилит гуляла и возвращалась. Однажды только она исчезла на несколько дней. Когда она вернулась, ее нельзя было узнать. Выглядела она ужасно. Ребра выпирали сквозь грязную кожу, глаза горели зеленым безумием. Она с урчанием набросилась на еду, а потом сутки отсыпалась. После этих похождений Лилит присмирела и через положенный срок принесла шесть котят неопределенного цвета. Сын предложил отцу утопить их в помойном ведре, чем окончательно отвратил отца от себя.
   - Скорее я удушу тебя собственными рукаим, - просипел тот.
   Прошло еще время. Котята превратились в кошек и котов. Они бродили по квартире, раздирали одеяла, ковры, пледы, залезали в рояль. Чиновник боялся, что его коты и кошки могут пропасть и старался не выпускать их на улицу. Пол в доме был загажен, по нему трудно было пройти, не опасаясь поскользнуться и упасть.
   Дети старались все больше времени проводить вне дома. Сын слонялся по приятелям, дочь лазила по соседям. Любимейшей подругой стала Марго, она не вылезала от нее, жадно расспрашивала о мужчинах и Марго, в душе удивляясь ее бесстыдному любопытству, рассказывала ей множество скабрезных историй. К этому времени Марго остепенилась, вместо многочисленных гостей к ней наведывался только заведующий колбасной секцией из гастронома на Сололакской.Кроме утех стареющей Марго для него готовился еще и ужин, за провизией для которого Марго с утра моталась на Солдатский базар. Даже Анетта, всегда скорбно поджимавшая губы при виде маргушиных кавалеров, последнего любовника одобрила, видя как он медленно и торжественно, со свертком сосисок под мышкой поднимается по лестнице.
   - Сразом видно, солидный мужчина! - говорила она все еще неженатому Христику.
   Девчонка стала за спиной у Маргуши строить глазки колбаснику, понемногу позволяя обнять, ушипнуть за ее юные прелести. Иногда, когда Марго долго возилась на балконе с примусом, колбаснику позволялось и больше. Он стал постепенно шалеть, а глупая Марго не видела, что этот выросший на ее глазах паршивый котенок, соблазнила ее любовника.
   Колбасник снял комнату на Воронцовской площади, сразу за мостом, купил кольцо с мелкими алмазиками и, снедаемый страстью, поджидал девчонку. Девчонка стала исправно таскаться к нему, непрерывно требуя подарков. Когда Марго забеспокоилась, было уже поздно. Она стала выяснять, в чем дело, и узнала, что колбасник снимает на Воронцове комнату. Но одновременно с Маргушей забеспокоилась и жена колбасника, которая обнаружила исчезновение из дома золотых украшений и тоже узнала, что колбасник снимает комнату. Разъяренная Марго, еще не зная, кто соперница, решила накрыть неверного с любовницей и, подкупив хозяйку комнаты, спряталась у нее. Жена сделала почти то же самое, выследила мужа и когда он, крадучись, прошел в комнату, проскользнула за ним. Марго, не разобравшись, влетела туда же следом.
   Предупрежденная сыном соседа-портного девчонка преспокойно занималась с ним любовью на следующем этаже, в то время как внизу шла битва за обладание колбасником.
   Марго так ничего и не поняла. На следующий день вся в побоях, с выдранными клочьями волос и заплывшим глазом она жаловалась лицемерной девчонке и та ее притворно жалела, упиваясь собственной ловкостью.
  Сын чиновника почти не бывал дома. Огромный, с одышкой и висящим брюхом, в компании завсегдатаев пивных, подавляя их своим происхождением и интеллектом, он слыл свои парнем. Немного свысока относясь к своим собутыльникам, он был готов на любую подлость, лишь бы представился случай. Иногда он заходил домой поесть. Сгребая на одну сторону стола, покрытого грязной клеенкой, немытую посуду, он сосредоточенно ел огромные порции, которые подкладывала ему мать худой, почти прозрачной рукой. Время от времени она хваталась рукой за грудь, которую раздирал кашель - от кошачьей шерсти у нее развилась астма.
  И вот наступил конец. В приступе астмы, потеряв сознание, мать упала и ударилась виском об острый выступающий угол старого комода. Она пролежала на полу несколько часов, пока возмущенный отец, окруженный кошками как трехбунчужный паша наложницами, не пошел выяснять, в чем дело, почему их не кормят.
  Так и нашел их сын. Отец, отупело сидящий на разваливающемся стуле с Лилит на коленях возле лежащей мертвой матери и все остальные тринадцать кошек, расположившиеся в разных позах вокруг.
  Сын взял другой стул и сел напртив отца, растерянно озираясь время от времени, как бы ища, на кого можно переложить бремя хлопот.
  Всю эту немую сцену и застала девчонка, случайно, на минуточку, заскочившая в родительский дом. Она оказалась самой предприимчивой. Быстро смоталась к Марго и Анетте, которые прихватили еще двух кудахчущих соседок, вызвала "скорую", которая увезла в морг мать и уселась курить, пока соседки под предводительством Анетты приводили в порядок комнату, соскребая с полов многолетние напластования кошачьего присутствия.
  Отец с кошками отсижывался у себя.
  Хоронили мать соседки и собутыльники сына. Отец очень быстро последовал за ней. После похорон отца никто не вернулся в квартиру - сын ушел к одному из приятелей, дочь к очередному сожителю. И все забыли о том, что в квартире остались тринадцать кошек и Лилит.
  Вспомнили об этом, когда на лестничной площадке уже стоял тяжелый дух.Управдом с милиционером, зажимая носы, возились возле замочной скважины, любопытные стояли поодаль.
  Когда дверь открылась, из нее стремглав выскочила тощая черная кошка. Это была Лилит.
  Осторожно войдя в комнату, люди в ужасе остановились. Мало того, что там стояла невыносимая вонь. Что-то жуткое происходило здесь в эти дни. Изголодавшиеся кошки, дети и внуки Лилит, охотились все это время друг за другом. Двух еле живых кошек извлекли из-под разодранного дивана. От остальных остались только жалкие останки. Все было разбито и разгромлено, не оставалось ни одной незагаженной вещи.
  Все превратилось в прах.
  
  ***
  - Да-а-а, - протянула Белла, - странная история, но я ничего не слышала о таких событиях в нашем доме. Я бы кое-что хотя бы знала.Никак не думала, что кошка могла сыграть такую трагическую роль в жизни этой семьи.
  Поль усмехнулся.
  - Я рассказал вам историю, но она не из прошлого. Это все еще будет. Я мог бы вам рассказать еще много подобных историй, но они не имеют к нам никакого касательства. Ну, нам пора. Нас ждут к ужину.
  - Нас? К ужину? Где? - искренне удивилась Белла.
  - Да тут неподалеку. По соседству, в доме на Сергиевской. Давайте вашу руку. Мы пройдем короткой дорогой.
  С этими словами Поль протянул Белле руку. Она осторожно встала с кресла, поплотнее закуталась в шаль, оперлась на руку Поля и они пошли по крыше, осторожно ступая, чтобы не греметь старыми и уже плохо пригнанными друг к другу листами кровельного железа и не привлечь к себе чьего-нибудь любопытного внимания.
  Идти и вправду оказалось недолго.Пройдя по стене, отгораживающей два дома друг от друга, они спустились на соседнюю крышу. Возле широкой печной трубы, выходящей на крышу, Поль остановился и озабоченно глядя на Беллу, сказал:
  - Нам придется войти в дом не совсем общепринятым путем. Пусть вас это не смущает. Там все оригиналы, если не сказать маргиналы. Давайте-ка ко мне под плащ!
  Белла только сейчас сообразила, на крыше чьего дома они находятся. В ужасе она попятилась назад и чуть было не упала. Хорошо, что Поль держал ее за руку.
  - Что с вами, Белла? - удивленно сказал он. - Что за глупые предрассудки! Мы приглашены и не можем не пойти. Идите ко мне!
  И он резко притянул Беллу к себе, плотно запахнув плащ так, что Белла оказалась внутри плаща тесно прижатой к его груди, крепко обнял ее и шагнул внутрь трубы. Вжик! И они провалились в каминный дымоход. Обмершую от страха Беллу привел в чувство бодрый возглас: " А вот и мы!"
  Они стояли в просторной комнате около камина, из которого только что вывалились. За ними еще чуть-чуть сыпалась сажа. Присутствующие встретили их приветствиями. Белла огляделась. Первое ее впечатление было что они попали на светский раут. Второе, что тут много ее знакомых. Приглядевшись, Белла увидела почти всех, кто находился в подвале на комитете домовых. Только здесь они выглядели немного по другому. Белла обвела глазами собравшееся общество. Первой ей на глаза попалась Шушика. Она была не одна, а в сопровождении восточного мужчины в персидском тюрбане и длинном сюртуке, великолепно на нем сидевшем. Только очень внимательно присмотревшись, можно было признать в этом человеке отдаленное сходство с Петросом Петросовичем Петросовым, персидско-подданным. Да и сама Шушика была очень элегантно причесана и в длинном до полу темносером шелковом платье с треном. Помня ее предыдущий облик, Белла внимательно присмотрелась к трену и заметила, что под ним что-то шевелится. За Шушикой пристроилась мадам Шаевич, в том же серебристом платье, что и накануне, но голова ее уже была в порядке, волосы уложены волнами. В руке она держала пахитоску и время от времени небрежным жестом подносила ее ко рту и затягивалась. При этом на ее пальцах в изобилии сверкали кольца.
  Почти в центре комнаты, под хрустальной люстрой, стоял Мэтр. Наклонившись к своей очень юной даме, он рассказывал ей о своем предке доне Якопо Казанова, рожденном в Сарагоссе, столице Арагона, в Испании. И о том как другой его предок, офицер французской армии, валлон, нашел в Сарагоссе рукопись, написанную их общим предком, в которой были описаны необычайные приключения в Испании. Все это Мэтр нашептывал, стоя за высоким готическим стулом и наклонившись к нежному розовому ушку дамы, которой от силы можно было дать не больше пятнадцати лет. Дама и была одета в гимназическую форму гимназии Левандовской, то есть в темносинее платье с высоким воротником, украшенном изящными кружевами и черный передник с небольшой пелериной. Лицо барышни показалось Белле очень знакомым. Присмотревшись, она чуть не вскрикнула. Это была ее бабушка, словно сошедшая с портрета, сделанного в фотографии Роинова и теперь пылящегося за гардеробом.
  Мэтр выглядел великолепно. На нем был новехонький камзол вишневого цвета расшитый золотыми позументами, из руковов высовывались кружевные манжеты. Из роскошного кружева было и жабо. Было очевидно, что он в ударе и увлечен своей собеседницей.
  Все остальные из тех, что находились в комнате, были незнакомы Белле. Она стояла рядом с Полем и вдруг обнаружила, что непринужденно крутит в руках веер. Тут Белла опустила глаза и увидела свою юбку. Она отчетливо помнила свой затрапезный вид, в котором отправилась на прогулку с Полем. Теперь она видела, что уж по крайней мере юбка на ней была из шелка оливкового цвета, замечательно гармонировавшего с костюмом ее спутника. Белле до смерти захотелось посмотреть на себя в зеркало. Поль как будто почувствовал это ее желание и взяв под руку повел мимо высоких венецианских зеркал, стоявших в простенках между окнами. Она увидела даму в шелковом платье оливкового цвета с высокой прической из рыжих волос, в которых мерцала небольшая изящная изумрудная диадема. В руках дама крутила веер с планками из слоновой кости, обтянутый бледнолиловым шелком, расписанном фиалками. В комнате, вернее, в небольшом зале, стоял легкий гул от неторопливых, негромких бесед, которые вели между собой гости.
  Раздался удар гонга. Голоса притихли. Открылась дверь и Белла чуть не упала в обморок.
  В зал входил некий господин в мешковатом сером костюме. Его круглая грудь немного выпирала из пиджака. Господин был плешив, если не сказать лысоват. На его гладко выбритом лице с прямым носом и чувственно оттопыренной нижней губой, поблескивало пенсне в золотой оправе. Под руку его держала миловидная женщина с немного напряженным и в то же время отрешенным лицом, какое бывает у глухонемых. Но самым примечательным было то, что на руках у этого господина примостилась черная кошка. Она была очень хороша. Бархатистая черная шкурка, грациозный изгиб туловища и гипнотизирующие зеленые глаза как-бы с небольшим прищуром.
  Это была Лилит.
   Странная пара стала обходить гостей, здороваясь с каждым.
  Белла прижалась к Полю. Когда хозяева подошли к ним, он представился:
  - Писатель из Франции, Поль Элюар.
  - Очень приятно, мы должны укреплять культурные связи между нашими странами, - улыбаясь и поблескивая пенсне, сказал хозяин.- Я знаком с вашим творчеством. Как у вас там сказано? Искусство любить, искусство хорошо умирать, искусство терзать, искусство дерзать, искусство истязать, не так ли?
  Стекла его пенсне холодно блеснули.
  Поль сдержанно поклонился:
  - Это не все. Там еще сказано о прощении и нежности и о многом другом.
  - Да, да, конечно. Я запомнил наиболее интересное. Ну , разве не вы автор трактата, повященного ars moriendi - искусству умирания?
  Тут от разговора с собеседником оторвался человек, одетый в коричневый камзол с большим кружевным воротником, державший в руке темнокоричневую широкополую шляпу. Его удлиненное лицо с крупными чертами лица было необыкновенно одухотворенным. Он поклонился.
  - Вы... - в замешательстве произнес человек с кошкой на руках.
  - Я Джон Донн, англичанин времен королевы-девственницы, автор названного вами трактата и еще следующих строк : "Сегодня мы здоровы и крепки, а завтра - больны; сегодня счастливы, а завтра - поражены скорбью; сегодня богаты, а завтра - ввергнуты в нищету; сегодня прославлены, завтра - опозорены и отринуты; сегодня живы, а завтра -мертвы... О, что за перемена участи в течение двух лишь дней! От счастья - к горечи, от здоровья - к болести, от наслаждения - к скорби, от спокойствия -к тревогам, от силы - к слабости, - и точно так же от жизни перехожу я внезапно к смерти! Что за жалкое я создание!"
   Внимательно слушавший его человек в пенсне покачал головой.
   - Я не принимаю вашей странной поэзии! От нее несет упадком духа, а дух должен быть крепок и здоров!
   Джон Донн пожал плечами.
   - Как угодно, но я знаю то, чего пока не знаете вы.
   Стекла пенсне снова сверкнули, отражая гнев своего обладателя.
   - Вы дерзки, но вы поэт и я прощаю вам вашу дерзость.
  И он прошел дальше.Дойдя до Мэтра, он остановился и напыщенно произнес.
  - Приветствую вас в этом зале, кавалер де Сенгальта, Джованни Джакомо Казанова из Венеции, не так ли?Я надеюсь увидеть обещанный вами сеанс связи с прошлым и будущим.
  - Я готов, - ответил поклонившись, Мэтр. - Все необходимое здесь, в этом зале.
  - Тогда приступим, - и хозяин протянул руку по направлению к другой комнате, следующей за залом, откуда он вышел и куда широко открывали дверь двое, затянутые в мундиры. Белле показалось, что один из них очень похож на Чичико, если тому скинуть лет эдак двадцать.
  Гости гурьбой прошли в другую комнату, поменьше, на середине которой стоял круглый полированный стол орехового дерева, вокруг которого стояло несколько стульев с высокими готическими спинками. Хозяин жестом предложил Мэтру сесть и сам сел рядом, продолжая поглаживать Лилит.
  Мэтр сел. Тут же за его спиной возник Дмитрий Янович Соболевский, на сей раз в очень скромном сером камзоле с перламутровыми пуговицами, и протянул Мэтру сверток зеленого шелка. Мэтр благоговейно взял сверток, положил его на стол и стал разворачивать. Все увидели темнозеленую обложку "Сказок острова Ципангу". Мэтр открыл книгу, перелистал несколько страниц.
  - Прошлое или будущее? - спросил он спокойным голосом.
  - Будущее, будущее, - зашумели вокруг.
  - Будущее, - наклонив голову и блеснув пенсне, подтвердил хозяин.
   Мэтр поискал глазами Беллу. Она молча подошла и подала ему веер.
  - Кто хочет быть первым? - так же спокойно продолжал Мэтр.
  Все зашумели и отшатнулись от стола. Мэтр поднял брови. Тогда Пять Пэ, он же персидско-подданный Петрос Петросович Петросов, тот гость, что был в тюрбане рядом с Шушикой, важно наклонил голову и предложил себя.
  -Извольте подойти, - и Мэтр указал на стул подле себя.
  Теперь книга была открыта таким образом, что на ее страницы могли заглянуть только трое, тот, на кого гадали, Мэтр и хозяин.
  Мэтр раскрыл веер и положил его на выбранную страницу книги. Наступила напряженная тишина. Все, затаив дыхание, смотрели на книгу. Вдруг из веера появилась маленькая легкая фигурка женщины.
  - Ах! - вырвалось у всех, наблюдавших за гаданьем.
  Фигурка поманила пальцем Пять Пэ и он склонился над столом. Она указала ему на место в книге и Пять Пэ начал внимательно всматриваться. Что он там увидел, никто не узнал, кроме двух - хозяина и Мэтра. Но Пять Пэ с посеревшим лицом отшатнулся от стола. А хозяин, продолжая поглаживать кошку, зловеще сверкнул стеклами пенсне.
  - Кто следующий? - провозгласил Мэтр.
  - Давайте я, - и хозяин склонился над столом. Фигурка повернулась к нему и сделала знак Мэтру. Мэтр согласно кивнул и перевернул страницу. Фигурка прошла сквозь нее. Она медленно шла вдоль страницы, внимательно вглядываясь в буквы. Все затаили дыхание. Наконец, фигурка остановилась и поманила пальцем теперь хозяина. Он стал внимательно вглядываться в то место, на которое она ему указала. Все затаили дыхание. Вполне удовлетворенное выражение на лице хозяина вдруг стало сменяться растерянностью и вдруг он вскочил со стула, швырнул кошку в сторону и завопил так, что люстра на потолке закачалась и лампочки стали мигать. Следующим движением побагровевший от ярости человек в пенсне, натужившись, перевернул стол вместе с книгой и веером.
  
  ***
  Белла постепенно выздоравливала. Доктор Серебряков разрешил ей уже садиться в постели. И, главное, сказал, что она уже может принимать посетителей. Ему, правда, не понравилось состояние ее легких и он прописал ей банки. Ну, лучше чем Мария Яковлевна никто в Сололаках банки не ставил. И безболезненней нее никто не делал уколов. Приходилось только удивляться, как Мария Яковлевна, будучи супругой правителя канцелярии тифлисского губернатора, настояла на своей блажи кончить курсы повивальных бабок. Ее супруг, позволив ей это развлечение, придумал для себя объяснение, что при их шестерых детях это будет полезно. Ну и кто в те блаженные времена мог предположить, что Мария Яковлевна этим своим ремеслом будет кормить детей, что она будет известна как прекрасная фельдшерица и акушерка не только в Сололаках, но и в окрестных селах, куда Мария Яковлевна регулярно отправлялась пешком или на попутной арбе. Более того, Марию Яковлевну приглашали и на соседнюю улицу, в дом за высокой каменной стеной с садом, в котором росли корольки, хурма, мандарины, апельсины и даже была устроена маленькая, ну совсем маленькая бамбуковая роща, так, как это было на родине хозяев, в селе Мерхеули, неподалеку от Сухуми.
  В этом доме Мария Яковлевна познакомилась с Фросей, которая находилась там в странном качестве, не то камеристки у глухонемой Анны, сестры могущественного правителя Грузии, не то наложницы хозяина. Но Боже упаси было начать что-нибудь понимать! Фрося, которую родители, зажиточная казачья семья, слывшая кулацкой, спешно отослали совсем девочкой с Кубани к своей дальней родственнице Кузьминишне в Тифлис, накануне своего выселения в Сибирь, имела несчастье попасть на глаза самому хозяину и была взята в дом. Потом ее выдали замуж за охранника, тоже мерхеульца, Чичико, и дали ордер аж на две комнаты с галереей в доме на соседней улице. Фрося была очень красива и имела золотой характер в отличие от своего благоверного, вспыльчивого и вздорного Чичико. Кузьминишна терпеть не могла Чичико, никогда не приходила к ним в гости и за глаза звала Чичико "Почечуем", ибо у Чичико время от времени были приступы геморроя, которые он переживал весьма болезненно, перевязывал голову на мингрельский манер платком и сидел у окна галереи, принимая соболезнования от тех из соседей, кто был посвящен в его страдания - Луарсаба и Пять П. От Луарсаба искренние, как от сотоварища по страданиям, и от Пять П скрытно-ехидные.
  Белла чувствовала, как постепенно прибывают силы и удивлялась странным видениям, которые посещали ее во время болезни. Она попросила Нату принести ей почитать "Сказки острова Ципангу" и не нашла в них ничего мистического.
  И только иногда, когда ей на глаза попадался сломанный веер Софьи Михайловны, она вспоминала свою болезнь и странные видения и ей почему-то становилось грустно.
  Да, и несколько слов о Пять П, персидско-подданном, который вместе с другими такими же несчастливцами ночью 1948 года был внезапно арестован. Никто и ничего о нем больше не слышал.
  Ну, а судьба человека в пенсне известна.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"