Ранним субботним утром он проснулся с этим чувством и почему-то совсем ему не удивился. За окном было светло и солнечно, во дворе орали ошалевшие воробьи, смеялись и перекрикивались между собой дети, оставшиеся на лето в пыльном душном городе. От подъезда доносилась ленивая перебранка домоуправа с особенно активной старушкой с первого этажа - чем-то она опять была недовольна... В общем, это было совершенно обычное утро обычного советского человека - из общей картины выбивалось только принятое Иваном Ивановичем решение. Он подумал о нем еще раз и даже ощутил некоторую торжественность момента. К такому вопросу несомненно нужно было подойти основательно. Он полежал еще немного, обдумывая предстоящие приготовления.
Вчера он зачем-то достал с антресолей небольшой потертый чемодан, с которым помотался по командировкам во все концы Союза, аккуратно стер с него пыль и поставил к стене спальни. Сейчас Иван Иванович думал, что он все сделал правильно - иначе пришлось бы сейчас шуметь в коридоре, доставая стремянку, пыхтя, залезать на нее, годы-то уже не те...потом скрипеть дверцами антресолей, с грохотом вытаскивать нужное из-под груды барахла, скопившегося там за многие годы, и всем этим мешать спать дочери. Это было нехорошо.
Вздохнув, он поднялся с кровати и подошел к распахнутой настежь балконной двери, выглядывая во двор. Дети во дворе по-прежнему играли в догонялки. Активная старушка, закончив перепалку, сидела на лавочке у подъезда, рассеянно гладила лохматую дворовую кошку и улыбалась так, что было ясно - она победила в споре с разгромным счетом. Иван Иванович снова вздохнул и прикрыл дверь, опуская щеколду и проверяя, надежно ли заперто. Его супруга, Лидия Николаевна, должна была вернуться из ведомственного санатория, куда ему удалось выбить путевку, только через неделю, безалаберная дочь могла и не обратить внимания на балкон в родительской спальне - а если начнется дождь, ветром распахнет дверь, зальет паркет, или дочкин рыжий кот может выскочить наружу и сорваться вниз.
Он подумал было сделать утреннюю зарядку, но вспомнил о своем решении. Спорт был уже ни к чему. Он аккуратно заправил кровать, чтоб Лидочка, вернувшись, не возмущалась насчет холостяцкого беспорядка, и пошел в ванную. Там он старательно умылся, почистил зубы, тщательно побрился, будто бы собирался на свидание, и вышел, мельком глянув в зеркало, добросовестно отразившее его помятую физиономию.
К выбору костюма Иван Иванович подошел ответственно. Коричневый в тонкую полоску, привезенный ему по дружбе из-за границы, он был, конечно, великоват и изрядно поношен, но, пожалуй, больше всего подходил для предстоящего дела. При решении серьезных вопросов нужно было выглядеть солидно. Он все-таки не пацан, прыгающий в речку от несчастной любви.
Почему именно в речку, Иван Иванович не знал. Если задуматься, у него была масса вариантов, как свести счеты с опостылевшей жизнью, но с самого утра в голове у него возникла картинка, как будто в кино - раннее утро, солнце, встающее из тумана, озеро в бабкиной деревне, и он, идущий сначала по мелководью, потом дальше и глубже, а потом уходящий под воду с головой. Так он и решил поступить.
Уже полностью одетый, он бродил по дому, не решаясь взять чемоданчик и уйти. Зашел на кухню, подумал о том, что надо бы позавтракать - но есть не хотелось. Вскипятил чайник - дочка скоро должна была проснуться, наверное, ей захочется горячего чая. Погладил кота, крутящегося под ногами, сменил ему воду в миске. Ушел в кабинет, осмотрел его, будто видел первый раз в жизни - и портрет Леонида Ильича на стене, и старые фотографии родителей (отец в военной форме, мать в легком цветастом платье), и репродукция картины с медведями в сосновом лесу, и шкаф с книгами, часть из которых так и осталась с неразрезанными страницами...Все было родным - и одновременно чужим, незнакомым. Иван Иванович открыл книжный шкаф и достал с верхней полки томик какого-то поэта из южных республик с длинной непроизносимой фамилией. Между страницами лежал пожелтевший конверт, на котором красовалось поздравление с новым 1950 годом. Он взял его задрожавшими пальцами и бросил взгляд на страницу книги. Он уже много раз перекладывал этот конверт из книги в книгу, как дети прячут секретики, выбирая книгу, которая вероятнее всего не заинтересует ни Лидочку, ни детей. Он вчитался в короткие строчки, и сердце захолонуло от странного тянущего чувства.
Жду тебя...
Жгучий ветер, протяжно трубя,
Обжигает лицо...
Жду тебя....
Снег позёмкой шуршит, под ногами
скрипя...
Жду тебя... Жду тебя... Жду тебя....
Жду тебя...
А мороз, белым просом слепя,
На ресницах застыл...
Жду тебя...
И бросает меня не от холода в дрожь,
А от мысли, что ты не придёшь! * (Давид Кугультинов)
Он аккуратно закрыл книгу и вернул ее на место, а конверт подержал в руках и положил во внутренний карман пиджака. Это было то, что ему не хотелось оставлять здесь.
Иван Иванович постучался в комнату дочери, и услышав недовольно-сонное "Чего, пап?", приоткрыл дверь. Дочка сидела на кровати, скрестив ноги, рассматривала какой-то цветной журнал и слушала музыку, нацепив громоздкие наушники. Увидев его, она помахала рукой и стянула наушники на один бок.
- А чего ты такой нарядный, пап, собрался куда? - спросила она, зевая во весь рот.
- Да...тут....по работе, срочно, - замялся Иван Иванович, вдруг подумав о том, что, пожалуй, Татьяна будет искреннее всех плакать по нему. - Ты тут...веди себя хорошо. Деньги в серванте, под салатницей. Мать...через неделю приедет, и Юрка через пару дней обещал...
- Так ты надолго? - дочь притворно надула губы.
- Вроде того, - он отвел глаза. - Ну...не скучай тут.
Иван Иванович вышел на улицу, поздоровался с бабушкой у подъезда, обменялся с ней парой фраз о погоде и о несомненно обнаглевшей молодежи, попрощался и зашагал к автобусной остановке. Его новенькая "Волга" осталась скучать в гараже - нехорошо было загонять ее не пойми куда, где она десять раз заржавеет, пока ее найдут...А так машина останется семье. Сыну, наверное, не нужна...Может, тогда жене? Или дальним родственникам...Все польза.
Он добрался до вокзала и купил билет на пригородную электричку. До бабкиной вымершей деревни нужно было добираться на перекладных - сначала электричкой до райцентра, а там автобусом - и пешком. Когда в деревушке еще оставались последние старики, туда раз в день ходил автобус, но сейчас кто-то умер, кого-то забрали к себе дети - и никому уже не нужно было ездить к покосившимся домам и большому озеру. Ну да как-нибудь, решил Иван Иванович. Возвращаться-то все равно не придется.
В электричке он то дремал, надвинув на нос парусиновую шляпу, то смотрел в окно, вспоминая бабкину деревню, во всех документах записанную "Ханеевкой", но местные упрямо называли ее "Халенёвкой" и регулярно ошибались в письмах, уходивших по этой причине в далекую Сибирь и возвращавшихся обратно. Он смутно помнил, что в его детстве Халенёвка была большой - хотя, может, ребенку все кажется большим? Потом, в его двадцать, деревня стала меньше - то ли по сравнению с городом, то ли потому, что многие после войны уехали оттуда в поисках лучшей жизни...Иван Иванович снова задремывал, видел во сне туман над озером, слышал плеск в волнах и звенящий колокольчиком девичий смех.
Он разлепил глаза и вспомнил про конверт, лежащий у самого сердца. Его так и тянуло проверить, а есть ли в нем что-то? Или там просто пусто - и было пусто всегда? Он так и не решился достать его и открыть. В конце концов, разницы уже не было.
Старенький автобус довез его от железнодорожной станции до райцентра, который, судя по всему, не очень изменился с тех самых пятидесятых годов. Дома с резными наличниками, непременный памятник вождю, серое здание сельскохозяйственного техникума, возле которого неспешно щипала траву коза. Автобус до населенного пункта с многозначительным названием "Карауловка" отправлялся через два часа, и Иван Иванович от нечего делать решил побродить по полузабытым улицам. Деревенские с удивлением косились на нарядного городского гостя, но с вопросами не приставали - мало ли к какой родне его сюда занесло. В поселке было пыльно, душно, солнечно и дремотно. Иван Иванович присел на лавочку в небольшом сквере у Дома Культуры и устало прикрыл глаза. Противно ныла поясница, от духоты начинала побаливать голова. Он тоскливо подумал, что еще пару часов ему придется трястись в полуживом пазике по жаре, а потом еще идти через поле, срезать тропку через дубраву, где, по преданиям, казаки Степана Разина привязывали своих коней, переходить мост - на месте ли он, если деревня несколько лет как нежилая? - и дальше уже шагать по прямой, пока не покажутся первые домишки на окраине...В молодые годы это казалось таким простым делом...тогда еще можно было доехать до Халенёвки и на автобусе, но это было не по-пацански. Но теперь он вспоминал этот путь и думал о том, что у него есть все шансы умереть на обочине дороги от сердечного приступа. Вот была бы глупость.
- Товарищ, не подскажете ли, сколько времени? - проскрипел кто-то рядом, и Иван Иванович открыл глаза. Перед ним стоял невысокий сгорбленный старичок в выцветшей розоватой рубашке, мешковатых штанах и разношенных ботинках "прощай, молодость", которые такие старики носят даже по самой жаре. Клочковатая седая борода ухарски топорщилась, а глаза блестели на удивление молодой зеленью.
- Половина второго, - отозвался Иван Иванович, глянув на часы. До автобуса оставалось еще двадцать минут, и можно было посидеть здесь еще немного.
- Спасибо, товарищ, - старичок примостился рядом. К его ногам тут же слетелась стайка воробьев, и тот, что-то притворно ворча себе под нос, выудил из кармана штанов горсть подсолнечных семечек и бросил птицам. Один воробей, маленький, желторотый, взлетел к деду на плечо и устроился там, кося любопытным глазом.
- Родню навещаете? - поинтересовался старик, глядя на Ивана Ивановича точно как эта птичка на его плече.
- Да, - ответил он, прищуриваясь на солнце. Он даже не соврал, бабкина могила осталась на деревенском кладбище, так что родня у него тут точно была.
- Дело хорошее, - одобрительно покивал головой чересчур любопытный дед. - Родню, дык, нельзя забывать. Корни свои. Нельзя. Помнить надо. Приходить, коли ждут. Ну, бывайте, товарищ. Тропка выведет куда надо. На то и лес, на то и озерцо. Дык. Так-то.
Иван Иванович хотел было переспросить, что старик имеет в виду, но он уже поднялся и заковылял прочь. Птицы снялись с места, и только тот самый воробей продолжал сидеть у деда на плече.
В дороге ему удалось задремать, несмотря на то, что пазик горным козлом подпрыгивал на всех ухабах, дребезжал и чихал. Он снова видел во сне туманное озеро и давешнего старичка в розовой рубашке, сидящего на берегу, который посмеивался чему-то своему и гулко хлопал в ладоши, а под водой что-то гулко плескало в такт.
Когда пазик, урча, высадил его на окраине Карауловки и скрылся из виду, жара уже спала. Иван Иванович подумал, что до родной деревни он доберется ближе к ночи, и придется ему ночевать в полуразвалившейся бабкиной избе, чтоб проснуться ранним утром и пойти к озеру. Ему было пришла в голову мысль попроситься на ночлег в самой Карауловке, но тогда пришлось бы объяснять людям, зачем он здесь, к тому же терять утро и половину дня, и он, отбросив эту идею, зашагал по дороге к полю. Идти было на удивление легко, и на душе даже стало радостно - от запаха цветов и травы, от щебета птиц, от ясного синего неба. Он даже начал насвистывать себе под нос какой-то простенький мотив, не заботясь о том, что это будет резать кому-то слух. Лидочка всегда поджимала губы и говорила что-то о медведе, наступившем на ухо - и он не обижался. Медведь-то и правда наступил, и не один раз...Но здесь никто не слышал, как он фальшивит.
Незаметно поле осталось позади. Старая дубрава, раскинувшаяся перед ним, шумела ровно, как и тридцать, и сто лет назад. Он пошел по узкой тропинке, петляющей между деревьями, отчего-то чувствуя себя совсем мальчишкой, которому давным-давно хотелось искать в этих местах стенькины клады. Потом, конечно, стало не до того, и он столько лет даже не вспоминал байки о здешних сокровищах, но сейчас почувствовал тоску и обиду - а ведь мог бы. Мог бы. Эх.
В какой-то момент ему показалось, будто он сбился с дороги - или в молодости она казалась ему длиннее, чем сейчас? Разве так могло быть? Но вот он уже вышел на опушку дубравы и добрался до речушки, мост через которую оказался на удивление целым - будто кто-то подновлял его совсем недавно. Иван Иванович перешел его не без опасения, что в самый неподходящий момент он обрушится, но мост выдержал его погрузневшее с годами тело. Дальше начиналось брошенное колхозное поле, заросшее бурьяном и одуванчиками, и он, спотыкаясь, пошел напрямик через него по неровной, бугристой земле. День шел к закату, а ночевать в чистом поле ему не хотелось.
Бабкин дом он нашел без труда, хоть уже наступили сумерки. Остальные дома в деревне смотрели на мир выбитыми окнами, чуть поскрипывали на сквозняке распахнутые настежь двери, но дом с зеленой крышей и резными белыми наличниками, уже посеревшими и облезшими от дождей, при виде которого у Ивана Ивановича сердце застучало сильнее и сильнее, был относительно цел. В саду раскидывали кроны старые яблони, вызревала на солнце вишня-владимирка, бывший огород зарос высоченной травой...Но окна в доме были целы, дверь, хоть и не заперта, держалась крепко на своем месте, и даже крыльцо, жалобно скрипнувшее под его шагами, не провалилось. Иван Иванович осторожно зашел в дом, поставил холостяцкий чемоданчик у порога и зачем-то вытер ноги о старый ветхий половичок.
- Ну здравствуй, - тихо сказал он, сам не понимая, к кому обращается. - Вот я и пришел. Ночь тут буду...а утром...дальше пойду.
Дом хранил сонное молчание. В нем была цела старая мебель, покрытая толстым слоем пыли, пожелтевшие фотографии в рамках по-прежнему висели на стенах, в кухонном шкафу стояла посуда. Странно, даже воры не влезли, удивился Иван Иванович, проходя по дому и осматриваясь. Неужто все цело? Похоже, так и было.
Он наклонился, потянул на себя нижний ящик кухонного стола, пошарил в нем и извлек запыленную бутылку. Бабка всегда держала там самогон - как магарыч для соседа, который то поправлял ей крышу, то забивал гвоздь, то помогал управиться с огородом. Иван Иванович посмотрел на бутылку и убрал ее на место. Почему-то ему не хотелось нарушать порядок в давно покинутом доме.
Он прошел в крохотную угловую комнату, снял пиджак, аккуратно повесив его на спинку стула, стащил покрывало со старого скрипучего дивана и лег на него, проваливаясь в глубокий усталый сон. В эту ночь ему ничего не снилось.
Иван Иванович проснулся с первыми лучами рассвета - будто кто-то толкнул его под бок. Он встал, тщательно укрыл диван покрывалом, надел пиджак и, взяв чемоданчик, пошел к выходу. На пороге он было хотел обернуться, но передумал.
Дом с зеленой крышей смотрел ему вслед.
Озеро было туманным и дремотным, как в его снах. Солнце медленно поднималось над лесом, вокруг распевались птицы, и что-то плескалось в воде- то ли утка, то ли крупная рыба. Иван Иванович аккуратно поставил чемодан на песок, снял шляпу и пристроил ее сверху. Потом, подумав, снял городские туфли, стянул носки и встал на холодный песок босыми ногами. Ему вдруг подумалось, что вода в озере еще не успела прогреться, и в ней будет очень холодно тонуть.
Он передернул плечами и зашагал к воде, оставляя на песке следы больших ступней. Вода почему-то была совсем теплой. Он вошел в озеро по колено, потом сделал еще несколько шагов и встал, глядя по сторонам. Солнце, озеро, утренний туман, тихий лес вокруг...Он глубоко вдохнул, будто хотел выпить этот влажный тяжелый воздух.
Иван Иванович достал конверт из кармана пиджака и посмотрел на него долгим взглядом. Потом решительно раскрыл его, вытряхивая на ладонь три крупные перламутровые чешуйки размером с половину ладони. Он зажал их в кулаке, чувствуя, как горло перехватывает от слез.
- Эх, Найдёнка-Найдёнка, - сипло проговорил он. Надо было разжать ладонь, пустить чешуйки по озеру и пойти дальше, пока не уйдешь под воду совсем, но он отчего-то не торопился.
В тишине что-то тяжело и грузно плеснуло. По спокойной глади озера побежала мелкая рябь, камыши зашелестели, будто кто-то зашептался, и из глубины в единый миг поднялась волна, окатившая его и чуть не сбившая с ног. Он протер рукой глаза и чуть не упал сам, глядя на ту, которую узнавал и не узнавал одновременно..
Она поднялась на толстом чешуйчатом хвосте, показавшись из воды по бедра. Ее длинные волосы, темно-зеленые с примесью седины, текли по округлым плечам, уходя под воду, ее груди с крупными зелеными сосками, похожие на большие дыни, обвисли, как у всех немолодых женщин, круглое лицо покрылось сетью морщинок, и только огромные глаза цвета молодой травы остались прежними, яркими, ясными, как несколько десятков лет назад, да мелкие зеленые веснушки по-прежнему покрывали задорно вздернутый нос.
- Найдёнушка, - хрипло выговорил Иван Иванович.
Она обхватила его мокрыми руками, прижалась всем большим дряблым телом, шмыгнула носом.
- Ввввеыыырнулса, - тяжело протянула она, будто слова ей давались с трудом. - Выыееернулса...Выаничка...
- Ты что так говоришь, Найдён, ты ж умела? - глупо спросил он, обнимая ее, влажную, холодную и большую. - Случилось чего?
- Ауууооотвыыыкла, - отозвалась она, заглядывая ему в глаза. - С кеееем бвыыыыло. Не с кеееем. Я поуустарааооось. Првыыыкну. Пока тыыы твуууут.
- Я тут, Найдён, тут, - торопливо сказал он, не отпуская ее. - Тут вот. Я думал...да нет, не думал. Жена была. Детишки. Старый стал, лысый, козлом воняю. Ты ж меня не простишь. Утопишь. Ну топи, топи меня, дурака. Топи, Найдён. Я ж...не к тебе. Я ж за этим тут.
- Не тоооууупить, - Найдёна покачала головой. - Скуууааачала я. Воут уже лууучше гоовоорю. Смооожем го-во-рить. Так вот. Го-во-рить. Как рань-ше. Пом-нишь, Ва-неч-ка?
- Как не помнить, - он набрался храбрости и звонко поцеловал ее в ледяную щеку. Она захихикала - будто чистый колокольчик зазвенел.
- Я жда-ла. Ждала. Так вот. Ждала. Долго, - она плеснула хвостом. - Выплывала. Потом перестала. Люди пугаются. А сейчас нет людей, а ты есть. Уедешь опять. Ждать буду. Зимой только сплю долго. Боялась. Придешь зимой, а я сплю. Глупая.
- Я...не уеду я, Найдён. Я ж помереть хотел, а тут...ты, - он погладил ее по спутанным волосам. - Как помирать-то теперь. Мы и не жили с тобой нисколечко...
Камыши за их спинами по-прежнему перешептывались, как старые сплетницы на лавочке у подъезда. Найдёна пахла водорослями и рекой, в ее перепутанных волосах виднелись нити озерной травы. Он отчего-то вспомнил, как раньше она надевала на полную зеленоватую шею низки белых ракушек, а сейчас их не было - видимо, все женщины, хоть земные, хоть подводные, с возрастом перестают наводить марафет. Она молчала, тяжеловато дыша, смотрела на него широко распахнутыми глазами, тихо вздыхала. Где-то били хвостами рыбы, и прыгали в воду лягушки, разбивая сонный утренний покой.
- Теперь жить? - наконец спросила она, наклоняя голову набок.
- Жить, - согласился Иван Иванович. - Бабкин дом стоит вон, целый и невредимый.
- Я следила, - важно сказала Найдёна. - Чтоб никто.
- Умница, - он улыбнулся, как в молодости, широко и весело. - Вот подновлю его. Жить буду. Ты в озере, я тут. Деревенька жилая недалеко. А тут огород. Печка в доме. Проживем, Найдён. Жена мне будешь. Чтоб все как у людей.
- А как ты со мной, если... - она замялась, отвела глаза. - У нас...души нет. Люди рассказывают. Что нет. Как можно?
- Так я...того. Атеист, - уверенно сказал Иван Иванович. - Не верю во всевышнего то есть. И в душу.