Круглобокая луна тихо-тихо кралась по небу, как белая кошка на мягких лапах. Она пробиралась между лохматыми хмурыми тучами, любовалась на свое отражение в сонной речной воде, заглядывала в людские окна, высматривая спящих юных девиц. Не зря твердили старухи, не чуждые колдовскому ремеслу, мол, остерегайтесь полнолуния, запирайте наглухо ставни, а не то вползет гадюкой в щель серебряный луч, дотронется до белого плеча, оставляя невидимую людям метку. Закачается луна в небе, засмеется и будет дожидаться, когда пойдет меченая с подружками на речку плескаться, белые ножки в воде мочить. Там-то и утянут ее водяницы на дно, останется она рачьей сестрицей, рыбьей крестницей до самого Страшного Суда.
Луна присматривалась и к некрещеным младенцам, и к детишкам постарше, слабым здоровьем - им рассыпала на одеяльца блестящие искры, плела серебряные нити и манила, манила за собой, чтоб рыдали наутро матери, чтоб скорбно пели служители людского бога, чтоб падали комья земли на крышки гробов и чтоб прибавлялось юных и голодных по ту сторону светлого дня.
Тяжко вздыхала во сне старая Варшава, и катилась над ней луна - солнышко мертвых.
- Ох, и светло нынче! - прозвенело над медленными водами Вислы, рассыпалось всплесками, будто кто-то забил по воде ладонями.
- Ох, и светло, ох, и ясно! - отозвалось перестуком копыт по старым камням мостовой.
- Ох, и светло, - звякнуло горлышко бутыли о край литого кубка, забулькало вино красное, соленое, горячее. - Ох, и ясно!
- Хватит с тебя, Баська, - отмахнулась красавица Ядзя, бледная, тонкая, с черными длинными косами, что вились по-змеиному, спускались по ее плечам, текли по коленям аж до самых каменных плит, поросших серым кладбищенским мхом. - Мелкая еще, чтоб хлестать столько! Животик заболит, плакать будешь...
- Мне сто лет сравнялось, а ты все мелкой дразнишься! - захныкала Бася, скривившись, и принялась напоказ тереть глаза кулачками. - Злая ты, панна Ядзя, злая, как ведьмачки живые... Не люблю тебя! Уйду гулять по улицам, сама вино найду, сама выпью...
- А ну не дури, Баська, иначе двери запру, словом господаревым запечатаю, так еще сто лет просидишь под замком безвылазно, - тихо, но веско сказала третья девица, чьи глаза, темные, как спелые вишни, порой отливали красным. Она поставила пустой кубок на могильный камень, расправила складки на кружевном подоле платья - белого, невестиного, в каких молодых девиц на тот свет провожают, - облизнула длинным языком кровавые губы.
- И ты злая, панна Йолянта, - пуще прежнего заныла девочка, - запирай, раз хочешь, хоть на сто замков, а я выберусь, змейкой проползу, мышью пробегу, голодно мне! Разве не поймешь...
- К утру еще выпьешь, не скули только, - Ядзя улыбнулась и потянулась, выгибая спину довольной сытой кошкой. - Ну, иди сюда, ревушка-коровушка, дай обниму, кудряшки причешу, а то растрепалась вся...
Бася прильнула к подруге, прижалась, шмыгнула носом. Лунные лучи запутались в белых волосах, погладили девочку по зарумянившейся щеке, и она позабыла про слезы и обиды, а разнежившись, снова позвала дремотно:
- Панна Ядзя, а панна Ядзя?
- Чего тебе? - отозвалась так же лениво Ядзя, жмуря глаза на лунный свет. Грелась она, как живые греются на своем жарком солнышке, и на щеках ее медленно расцветали пятна алого румянца.
- А скажи, панна Ядзя, что будет, если в Господарев день живого под черной луной встретить?
- Известно что, весь год голода не узнаешь, - фыркнула та, - примета верная. Да что спрашиваешь, сама пойди да проверь. В Господарев день все можно, все дозволено... Только смотри, как бы живой тебя за белую шейку не укусил!
- Дразнишься опять, - надулась Бася, - не бывает так.
- А вот я тебе расскажу, как бывает, - глаза у панны Ядзи засветились, вспыхнули в темноте, как светляки, она вся подобралась, наклонилась вперед и зашептала громко, скаля острые клыки, - а ты слушай и запоминай! Помнишь Дарку-рыжую?
- Как не помнить, - кивнула девочка, - ее разве забудешь? Косы - огонь, глаза - зелень, голос только хриплый, как ветер в ставнях, и полоса на шее черная-черная, будто лента на могильном венке. Только болтают же, что она пеплом рассыпалась, совсем в землю ушла.
- Болтают, - протянула Ядзя, щурясь и потягиваясь, - болтают, да только врут! А дело так было. Приглядела она себе живого... Господарь знает, чем он ей глянулся - такого не то что пить, плюнуть на него жалко. Измельчал нынче людской род, что и говорить. Но был он человек ученый, науки в университете постигал, говорил складно и красиво - хотя в толк не возьму, к чему с винной бутылью разговоры вести? Пила б и нахваливала... А она все тянула, все жалела, гуляла с ним под луной. Вот и догулялась!
Бася ойкнула и зажмурилась - не от страха пока, а на всякий случай.
- И верно боишься, - довольно сказала Ядзя, - и хорошо. А Дарка не боялась с живым под ручку ходить, целоваться с ним да любиться, а он выждал время, дождался, когда она сама шейку ему подставит... И укусил!
Она замолчала, и на старом кладбище стало так тихо, что слышен был далекий плеск волн да смех беспечных дев-водяниц.
- И выпил?.. - в страхе пролепетала Бася и прижала руки к шее, будто боялась, что сейчас явится неказистый живой, оскалит зубы, захохочет злобно, голодно и...
- До дна! - вдруг засмеялась Йолянта, которая до того сидела молча. - Да не трусь ты, шутим мы.
- Шутим, - охотно подтвердила Ядзя, - на самом-то деле все страшней было. Вернулась Дарка под утро домой, только с той самой ночи стало душно ей спать в склепе, сны снились страшные, алое вино голода не утоляло, все хотелось ей днем на волю выйти, под живым солнышком гулять, а под мертвым - спать беспробудно. Маялась она, жаловалась, плакала. Ничего ее не радовало - ни пляски с водяницами, ни наши посиделки, ни Господарев день. И вот однажды затворили в склепе двери, а она осталась по ту сторону, не захотела с нами уйти...
- И сгорела? - тихо, полузадушенно пискнула Бася.
- И мы так думали, - снова вступила Йолянта, - но потом сестрицы-водяницы нам другое рассказали. Будто бы Дарка со своим живым теперь под солнцем ходит, хохочут они, целуются, да этот...как его...красный такой...бигос едят. Ну и пахнет же эта еда людская, фу! Будто и от самого слова дрянью несет! А сама она как живая стала, только разве что ленточку на шее носит, не снимая.
- Живая, - повторила девочка дрожащим голосом, - живая... Вина алого не выпить, над городом не взлететь, только тело тяжелое по камням таскать...
- Не то слово! - Ядзя всплеснула ладонями. - Вот где страх-то, девоньки! Так что бойся живых, Баська, пуще всего их бойся, а то укусят тебя, пропадешь ни за что. Дарке-то глупой ведь второй раз помирать придется...
Бася открыла было рот, чтоб спросить еще о чем-то, но тут к девицам слетела с неба толстая летучая мышь, покружила над головой, прокричала что-то и исчезла в темноте.
- Сестрицы нас в город зовут, хороводы водить, - рассмеялась Йолянта, запрокидывая голову, - полетели! Найдем тебе, Баська, живого, вытащим сонного из теплой постели, чтоб он тебя тупыми зубищами цапнул...да не реви ты опять, шучу я! Мы его, если что, сами съедим!
И три темные тени взмыли к низкой серебряной луне, рассыпались сотней вертких летучих мышей, понеслись высоко, далеко, и с ними полетел звонкий девичий хохот.
***
Рыжая женщина недовольно завозилась во сне, тихо застонала и проснулась. Муж безмятежно сопел рядом, дочь в колыбели спала, крепко зажав в кулачке серебряный крестик, а по потолку воровато полз лунный луч - еще немного, и дотянулся бы.
- А ну пошла вон, - хрипло сказала женщина, поднимаясь с постели. - Нет тут твоей силы. Или забыла на старости лет?
Тонкая белая полоса будто бы сжалась и стала бледнеть, бледнеть, пока не растаяла совсем. Женщина плотно заперла ставни, чтоб ни единый блик круглой луны не пробрался в людской дом, постояла у окна, прислушиваясь, как хохочут на реке ее бывшие сестры, и легла обратно, закутываясь в одеяло, обнимая мужа покрепче.
Черная лента лежала под подушкой, свернувшись маленькой змейкой.